— Нам? — уточнил Шевелев без всякой интонации.

— Да. Это означало бы, что… В общем, вряд ли бы вы дали мне спокойно работать дальше.

— Структура профсоюзов независима от администрации предприятия, — мягко заметил Шевелев.

Ручкин в ответ кисло улыбнулся. То, что происходило в данный момент в кабинете президента Росинтербанка, недвусмысленно доказывало как раз обратное.

Да в чем дело? — подумал вдруг Малышев. Почему этот человек с такой готовностью выкладывает им все, будто только и ждал этого момента? Он не в кабинете следователя, он не обязан отвечать на вопросы. Никаких инструментов воздействия на него у них нет. Не совесть же в нем пробудилась, в самом деле!…

Страх. Обычный человеческий страх, понял Малышев. Такой, что даже возможности не оставляет подумать, прикинуть — да полно, могут ли они требовать от меня чего-то? В кровь въевшаяся готовность унизиться и распластаться перед всяким, кто сильнее. Сначала продал компанию, в которой вырос, человеком стал. Да бог с ней, с компанией, с «Росинтером», с владельцами и менеджментом — гусь свинье не товарищ, это ясно. Но ведь и своих же предал, профсоюзников, рабочих — людей, которые его наверх двигали, верили ему. Подставил, как щенят слепых. Теперь продает того, на чью сторону переметнулся. А завтра снова сдаст с потрохами любого — едва найдется тот, кто сможет пригрозить и посулить что-то…

— В общем, он шантажировал вас? — подсказал Шевелев.

— Да, — откликнулся с готовностью Ручкин, — Шантажировал.

— И вы… испугались?

— Испугался…

Сказано это было так по-сиротски, что Малышеву захотелось придушить гадину немедленно. Вместо этого он отошел в другой конец кабинета и там застыл у стены.

— Он заставил меня подписать бумагу. Заявление.

— Вы подписали заявление о согласии сотрудничать с ФСБ?

— Да…

— И он?…

— Он ушел.

— Дальше?

Тон Шевелева перестал быть дружелюбным. Он спрашивал быстро, резко.

— Дальше я вернулся в Снежный. Он сказал, что со мною свяжутся. Никто не звонил, не приходил, я надеялся, что как-то обойдется. Потом… Потом было заявление Генпрокуратуры. Слухи пошли, что Президент недоволен «Росинтером». И почти сразу после этого приехал Притыкин.

— В Снежный?

— Да. Он сказал, что администрация Президента озабочена чрезмерным влиянием господина Старцева. Что такие, как он… — Ручкин нервно обернулся в сторону Малышева, но все же продолжил, — опасны для экономической безопасности страны. Он сказал, что я должен помочь.

— И вы согласились?

— Я отказался! — выкрикнул Ручкин гневно и снова сник, — Но Притыкин тогда сказал, что если я дал согласие на них работать, то я уже не принадлежу себе. И должен подчиняться приказам. А если откажусь…

— Он угрожал вам?

— Да! Да! Он мне угрожал!… И я… У меня семья, вы понимаете?…

— Он давал вам инструкции?

— Он сказал, что нужно только пригрозить. Дать понять общественности, что в СГК не все так хорошо, как кажется со стороны. В общем, не обязательно доводить дело до настоящего скандала, не обязательно бастовать на самом деле, вы понимаете?… И я подумал, что, может, это не так уж и страшно…

— И вы…

— Я поговорил кое с кем на местах. В цехах, на заводах. У людей накопились претензии, и многие были недовольны политикой Пупкова…

— Ну, конечно, — подал голос Малышев, — Четыре года без войны — серьезное испытание для борцов за справедливость. Заскучали, поди. Истомились!

Ручкин молчал, вжав голову в плечи. Малышев подошел, подвинул стул, и, сев на него верхом, уставился на Ручкина:

— Красивую песню спел. Почти правдивую. Только один момент непонятен: если этот Притыкин тебя на испуг взял, и ты, как зайчик, не корысти ради, а токмо от страха, побежал исполнять, откуда тогда домик-то появился? На Рублевке, а?…

Ручкин вздохнул.

— Я понял кое-что. Но поздно — уже процесс пошел, уже цеховые комитеты к Пупкову обратились, работа началась. Остановить это уже трудно было. Ну, вы понимаете… Я понял, что не из какого он не из ФСБ.

— Как вы это поняли? — поинтересовался Шевелев.

Ручкин пожал плечами:

— Много разного… В первый раз когда Притыкин появился, в Москве еще, он так себя держал… Ну, и я тогда испугался очень, у меня даже мысли не было, что он может… врать может. Корочки, опять же… А потом он вроде как расслабился. Вот замашки такие, знаете, поведение какое-то, жаргон этот… Ну, не похоже, что человек из органов. Вот, не знаю, как объяснить…

— Какой жаргон?

— А вот такой! — и Ручкин, не найдя слов, кивнул на Малышева.

— Человек из бизнес-среды? — подсказал Шевелев.

— Точно. Ну и, много всего, по мелочам… Он со мной связывался еще несколько раз, инструктировал. Я понял, что другой информации, ну, о делах в комитете, у него нет. Только от меня. Потолковал с одним человеком… знающим… Тот сказал — родимый, ты что? В ФСБ столько народу стучит… В общем, когда мы с ним встретились в Москве, я прямо сказал, что ему не верю, и что направлю заявление в Снежнинское управление ФСБ. Он сначала задергался, возмущение изобразил, а потом…

— Предложил вам сделку, — холодно закончил Шевелев.

Ручкин кивнул.

— И ты продался! — Малышев встал со стула, пошел кругами по комнате, — Ну, еще бы! Элитная недвижимость! Из профсоюзной кассы ты бы за всю свою жизнь столько не уворовал!…

Ручкин поднял глаза, собрался было что-то сказать, но смолчал.

— А на компанию тебе насрать с большой колокольни! — продолжал бушевать Малышев, — «Горка» теряет на этом сумасшедшие бабки. Акции падают. Два инвестиционных проекта остановлены, и когда возобновятся — неизвестно. Кредит на переселение пенсионеров на «материк» два года ждали — сорвался! ЕБРР делает вид, что ни о чем мы не договаривались. Если забастовка состоится, компания потеряет еще больше, и тогда вообще неизвестно, чем будем зарплату платить — твоим же людям, которые тебя выбрали… Вот что! — и, подойдя вплотную к предателю, Малышев наклонился к самому его лицу, — Ты эту кашу заварил, ты и расхлебывай. Что можно сейчас сделать, чтобы это остановить?

Не подымая глаз, Ручкин покачал головой:

— Ничего. Я пытался. Но люди завелись. И Пупков завелся, ему отступать нельзя — через полгода перевыборы, он место потеряет, если сейчас отступит.

— Начальство это ваше… Независимые профсоюзы… Могут что-нибудь сделать?

Ручкин снова покачал головой.

— Вряд ли. Они нас не дотируют, у них на нас — никаких прав. А Пупков и вовсе их слушать не станет.

— Немченко?

— Нет. Если только…

— Если на уступки не пойдет? — хмыкнул Малышев, — Ну да, действительно. Чего там мелочиться. Двести лимонов баков, делов-то…

В кабинете наступила тишина. Подумав, Малышев распорядился:

— Оставайся в Москве. Пупкову отзвонишься, скажешь, что берешь отпуск. По уходу за столичной недвижимостью. А чтобы ухаживалось лучше, мы тебе двух помощников определим, — Малышев посмотрел на Шевелева, и тот кивнул, — Они тебе подскажут, что делать, если этот твой агент ноль-семь появится. И только дернись!…

— В самом деле, Валерий Иванович, — Шевелев встал и отключил диктофон, — Нам очень не хотелось бы, чтобы наши внутренние проблемы стали известны кому-то со стороны. Но если вы попытаетесь предпринять что-то еще во вред компании, мы вынуждены будем обратиться за помощью… Ну, хотя бы к той же ФСБ, — он вынул из доктофона кассету и, выразительно помахав ею перед носом Ручкина, спрятал во внутренний карман пиджака.

…Оставшись один, Малышев упал в кресло и надолго замер. Ручкин, скорее всего, про притыкинские «корочки» и угрозы наплел — все-таки, какое-никакое оправдание, чего, мол, со страху не сделаешь. Бог с ним. Главное, есть теперь доказательство того, что к профсоюзным волнениям в Снежном причастна внешняя сила. И сила эта не безымянна и не безлика. «Альтаир». Фрайман. Имя врага названо, лицо известно — теперь бороться будет легче.

Еще через три дня в кабинет Малышева наведались Немченко и Симкин, вызванные из Снежного телефонным звонком. Втроем просидели около двух часов над кипой бумаг, споря и тыкая пальцами в колонки цифр. В конце концов, нашли выход.

Удовлетворение профсоюзных требований обошлось бы компании в двести миллионов. Открытый конфликт и забастовка — в сто минимум. Но можно было отдать миллиона три и получить отсрочку в переговорах. На том и порешили…

… Малышев вышел из ванной и, накинув халат, прошел в кабинет. Включил компьютер. Собственный провайдер «Росинетера» работал безукоризненно — на то, чтобы войти в интернет ушли считанные секунды. В почтовом ящике ждала рассылка новостей бизнеса.

Москва. 17 июля. ИНТЕРФАКС-МОСКВА. Назначенная на сегодня забастовка трудовых коллективов ОАО «Снежнинская горная компания» не состоится.

Назначенная на сегодня забастовка трудовых коллективов ОАО «Снежнинская горная компания» не состоится.

Как пояснил ИНТЕРФАКСУ председатель Объединенного профсоюзного комитета СГК Валерий Пупков, вчера вечером на переговорах с администрацией компании профсоюзам удалось добиться от руководства компании некоторых уступок. В частности, генеральный директор СГК Адольф Немченко подписал приказ об увеличении на 20 процентов заработной платы наиболее низкооплачиваемым работникам, чья заработная плата составляет сегодня менее 4 тысяч рублей в месяц. По словам профсоюзного лидера, данная акция обойдется предприятию в $3 миллиона в год. Напомним, что весь пакет требований, предъявленных профсоюзами СГК, оценивается в $200 миллионов.

Как отметил Валерий Пупков, «решение Немченко ничего не решает», и назначенная на сегодня забастовка не отменена окончательно, а лишь перенесена на более поздний срок. Она состоится 31 июля, если за это время администрация предприятия не предпримет более серьезных шагов по урегулированию конфликта, заявил профсоюзный лидер.

Малышев хмыкнул, дочитав. Потянулся было к мышке, чтобы документ закрыть, но глаз вдруг выхватил в заголовках знакомое название.

Москва. 17 июля. ИНТЕРФАКС-МОСКВА.Петербургский завод турбин, входящий в состав ПО «Энергия», находясь во внешнем управлении, проводил операции, связанные с незаконным возвратом НДС.

— У-у-у… — тихо сказал Малышев и потянулся к телефону, — Олега… Привет, это я. Ну что, с «Турбинами» опять проблемы. Видел?

— Не видел еще. Но слышал, — голос у Старцева был запыхавшийся — оторвался от утренней разминки, — Вчера Голубка звонил из Питера. И вчера же Тамара туда выехала, на разведку.

— Да что там разведывать? Это Юровский опять…

— Юровский, — согласился Старцев, — Но вот сам он это затеял, или ему помогли — это еще выяснить надо.

— Думаешь, и здесь Фрайман? — нахмурился Малышев, — Слушай, может у нас уже паранойя на этой почве, а? Если подумать, Юровскому помощники на хрен не нужны, чтоб на нас наехать, он сам с усам…

— Посмотрим, — сказал Старцев мирно.

На том и порешили.

Этот же день. Санкт-Петербург.

Желтый трехэтажный особнячок в одном из старых кварталов Питера. У подъезда, где покуривает, озираясь по сторонам, широкоплечий секьюрити, вывеска: «ОАО „Энергия“. Вежливая дама в бюро пропусков примет ваш документ и, ежели найдется соответствующее распоряжение от службы охраны, выдаст вам временный пропуск. Через блестящий турникет, провожаемый взглядами охранников, вы пройдете в неширокий холл, подымитесь на четвертый этаж и, справившись у девушки-секретаря, без труда найдете нужную вам дверь, за которой откроется просторная комната с безбрежным столом посредине, с рядами серых кресел. Комната переговоров.

В полдень 17 июля в этой комнате находились: внешний управляющий концерном «Энергия» Илья Лобанов, директор «Петербургского завода турбин» Николай Гармаш, начальник юридического управления «Энергии», два его зама и двое москвичей — директор Правового департамента «Росинтера» Тамара Железнова и ее заместитель Евгений Борисович Зенгер.

Евгения Борисовича Зенгера, блестящего тридцатидвухлетнего юриста, в Корпорации звали не иначе, как по инициалам: Зэебэ. Имени этому Евгений Борисович, без сомнения, соответствовал, ибо въедлив был необычайно и способен был любого замучить до смерти бесконечными вопросами, уточнениями и ссылками на законодательные акты.

В данный момент, на исходе второго часа совещания, питерцы были уже изрядно измочалены настырным Зэебэ. Однако же, терпели: дотошность московского юриста шла делу в прок.

Тамара дождалась, когда иссякнет очередной поток замечаний и поправок ее заместителя, и взяла слово:

— Я думаю, пришло время в последний раз проговорить суть дела и принять решения. Вы позволите, Игорь Мстиславович? — и, дождавшись согласного кивка Голубки, она заговорила, сверяясь с набросанными в органайзере тезисами, — В данный момент городским районным управлением внутренних дел ведется расследование по факту якобы ложного экспорта и незаконного возврата НДС. Повторю еще раз: ведется всего-навсего расследование. По сути дела, обвинение предприятию еще не предъявлено, о передаче материалов дела в суд речь не идет, посему, можно говорить лишь о подозрениях, догадках и тому подобном. Я уже молчу о том, почему этим вопросом вообще занимается районное УВД, а не налоговая полиция, скажем… Впрочем, в нашей стране возможно все…

Далее. В чем, собственно, подозревается турбинный завод? В том, что за последние полтора года, когда завод находился во внешнем управлении, под руководством уважаемого Ильи Александровича, — Тамара кивнула в сторону мрачного Лобанова, -…завод производил продукцию, заявленную как продукция экспортная. По закону, как только экспортный товар пересекает границу Российской Федерации, производитель вправе требовать возврата НДС, уплаченного ранее за этот товар. Нам же инкриминируют ложный экспорт и незаконный возврат НДС. А это означает, что продукция, оформленная как предназначенная на экспорт, на самом деле за границу якобы не отправлялась, а оседала в России, и возврат НДС оформлялся по подложным документам. Но для того, чтобы доказать это, потребуется доказать, что, во-первых, документы о пересечении товаром границы были фальшивыми, а во-вторых, то, что данная продукция осталась на территории России.

Судя по неопределенности формулировок в заявлениях УВД, никаких доказательств у следствия нет — ни в плане подлинности таможенных документов, ни в плане того, где находится в данное время заявленная на экспорт продукция.

Посему, я думаю, заводу, да концерну в целом, стоит просто от души возмутиться тем, что следственные органы распространяют в прессе сомнительную информацию. А может быть, и пригрозить иском о защите деловой репутации предприятия…

…После совещания Илья Лобанов, грустный лысоватый человек, нежно взял Тамару под локоток:

— Спасибо за помощь!

— Рано благодарите, — улыбнулась Тамара, — Как говорили в одном мультике — стрижка только начата. Еще неизвестно, что господин Юровский придумает завтра и какими еще «утечками» нас угостит.

— Все равно, — сказал Лобанов печально, — Спасибо. И, если позволите, я вас приглашу на обед. А потом, если у вас есть время, я мог бы показать вам Петербург.

— С удовольствием. Мы с Женей, — Тамара оглянулась на Зэебэ, — проголодались. И время у нас найдется — мы улетаем только завтра утром.

Лобанов посмотрел на Зенгера без всякого удовольствия. Тамара ему понравилась, ему всегда нравились такие женщины — зрелые, спокойные, знающие, чего хотят от жизни. Такие не вешаются на шею тяжким грузом и не закатывают истерик. Было к тому же и во внешности ее нечто интригующее — никак не походила эта цветущая женщина с восточной ленцой во взгляде на остервенелых бизнес-леди, которых Лобанову приходилось встречать. Он, честно говоря, рассчитывал провести пару-тройку часов с ней наедине… Ну что ж, с Женей — значит, с Женей.

Они пообедали в тихом ресторанчике у канала Грибоедова, потом отправились по городу на синем лобановском «вольво».

Петербург Тамару разочаровал. Она бывала здесь каждый год по делам службы, и всякий раз испытывала обиду при виде облупившихся серых стен, израненного асфальта мостовых, замусоренных тротуаров. С юности ей запомнился иной Петербург — элегантный, утонченный, изысканный город, где жили, вроде бы, совсем другие люди, ничего общего не имеющие с москвичами, да и со всеми прочими жителями большой страны. «Отпрыск России, на мать не похожий, бледный, худой, евроглазый прохожий» — слова Шевчука, как казалось Тамаре, точнее любых других выражали особенность этого города.

Но год за годом Питер становился все более жалким и обшарпанным. Все здесь было бывшим. Ветхие кружева, истлевшие любовные письма, выцветшие, навеки увядшие цветы на чахлой соломенной шляпке, пыль, тлен заброшенных родовых гнезд — вот что напоминал Петербург теперь, в неяркий облачный день последнего года двадцатого века.

Наверное, приезжай сюда Тамара из глубинки, из районного городка — ей бы так не казалось. Но по сравнению с Москвой — нарядной, румяной, праздничной — Питер смотрелся чахоточным студентом в насквозь продуваемой балтийскими ветрами шинелишке.

И люди здесь переменились. От былого питерского радушия, доброжелательного внимания не осталось и следа. Желчными стали люди. Как будто обида за то, что их, столичных жителей, оставили в дураках и бросили на окраине империи, с годами не уходила, а крепла из поколения в поколение. Чем шире и привольнее жила Москва, тем сильнее ненавидели ее обездоленные питерцы. А уж с тех пор, как пришел в большую власть питерские человек, только и разговоров было у петербуржцев о том, что вот-вот перенесут столицу из зажравшейся Московии в единственный достойный этого звания город.

Как бы в ответ ее мыслям, бубнил с переднего сидения Лобанов:

— Я, конечно, понимаю, Тамара Александровна, Питеру после Москвы удивить нечем… Но уж извините, чем богаты, как говорится…

«Какой скучный человек,» — подумалось Тамаре. Она видела, что Лобанов ею заинтересовался — смотрел со значением, норовил к ручке приложиться… Прогибается перед человеком из Центрального офиса, или так, по-мужски заинтересован?… В любом случае — ну его к черту. И почему, почему к ней все время льнут вот такие — занудные, гнусавые?!…

А Питер, несмотря не на что, был хорош. Светло-желтый, каменисто-серый, влажный и пасмурный, стройный и строгий, город летел за окнами машины, и не было никакой нужды прислушиваться к бормотанию Лобанова, изображающего экскурсовода. Да и чем он ей не угодил, этот Лобанов? Толковый мужик, дельный руководитель… А дело-то в том, дорогая, что меряешь ты всех и каждого одной меркой — похож? не похож? — на того, единственного, который, конечно, всем удался, всем вышел, вот только плевать на тебя хотел, ты для него — ровное место…

Вечером поужинали в ресторане «Англетера», где остановились москвичи. Красные диванчики, полукругом развернутые к небольшой сцене с зеркальным задником, располагали к отдыху длительному и безмятежному. Лобанов уговаривал посидеть еще, дождаться половины первого, когда взвоет музыка, и выскочат на сцену танцовщицы варьете — «лучшего в России, я вас уверяю». Тамара, сославшись на усталость, предложение отвергла и, оставив Лобанова наслаждаться «лучшим в России» варьете в обществе Зенгера, удалилась.

Однако, подниматься в номер не хотелось. Усталость свою Тамара выдумала. Напротив, нежданно появившийся свободный вечер (изначально рассчитывали, что работы будет больше, подстраховались, отведя на Петербург целые сутки) требовал продлить удовольствие. И Тамара, потоптавшись в холле, вдруг решительно развернулась и вышла на улицу.

От подъезда гостиницы открывался вид на Исаакиевскую площадь. Синий мост. Здание «Дрезднер Банка» в красноватом граните. Здание старинное, а по виду — типичный сталинский ампир. Только что отделанное мрачноватое обиталище прокуратуры. Не отдавая себе отчета, зачем и куда она идет, Тамара направилась к мосту.

Лиловые сумерки опускались на Петербург. Совсем рядом плескалась, дышала влагой Нева. Поплотнее закутавшись в сиреневый палантин, бледно светившийся в наступающей темноте, Тамара шла по Набережной, глядя по сторонам и думая о своем.

Свое — это человек, о котором нельзя не думать. Девять лет назад она была влюблена в него до сумасшествия, так, что, казалось, дышать не может в его присутствии. Он не ответил взаимностью, вообще ничего не заметил. И слава богу!

Сенатская площадь. Бронзовый Петр на бесноватом жеребце. Вспышки фотокамер — туристы позируют у гранитного постамента. Мимо.

И слава богу, что он ничего не заметил. Такие, как он, умеют не замечать лишнего, не создавать себе ненужных проблем. А чем еще можно было бы назвать роман Большого Босса с руководительницей одного из подразделений — роман, изначально обреченный на скорый и скучный финал…

Такие как он… Да разве есть такие, как он? За годы работы в большом бизнесе она видела многих — удачливых, уверенных в себе, напористых людей, умеющих прогибать под себя окружающий мир. Но — то ли не смогла, то ли не захотела разглядеть в них то, что так ясно видела в нем. Сила, в нем заключенная, не разрушала, а создавала. Он не пробивал стены — он строил новые коридоры и шел по ним.

Английская набережная. Стрелка Васильевского острова напротив. Едва различимое вдалеке, в темени здание Меньшиковского дворца. Неказистое снаружи, оно, говорят, прелестно внутри, дышит безмятежностью праздника — да только никак она не выкроит времени посмотреть, год за годом наезжая в Питер. Мимо…

…Интересно, каков он на ринге? Когда-то, говорят, был многообещающим спортсменом, выигрывал какие-то там юношеские чемпионаты. Этот его напор, хмурая его энергия оттуда, должно быть. И оттуда же, наверное, это странное для русского бизнеса стремление — бороться по правилам. Не нападать, пока не станет ясной и недвусмысленной угроза со стороны соперника. А, нападая, помнить, что не все средства и методы дозволены, какой бы заманчивой не была цель…

Она шла, не замечая, что все набирает и набирает темп. Ежась от речной прохлады, от стылого ветра, неуместного в середине июля, она шла, отщелкивая шаги звонкими каблуками — в такт собственным мыслям, что неслись все неудержимей и уже грозили скорыми слезами отчаяния.

Ничего, ничего никогда не будет!… И сколько еще времени должно пройти, чтобы выросло внутри равнодушие, чтобы перестал гипнотизировать этот его голос, от которого воля слабеет, руки опускаются и ничего на свете больше не хочется — только слушать, рядом быть…

Время лечит. О, да, безусловно! Вылечит и ее когда-нибудь. Да только не скоро — девяти лет не хватило, чтобы выбросить из головы пустые мечты, перестать представлять себе, как, вот прямо сейчас — за докладом по текущим проблемам, за деловым ланчем — возьмет и коснется его рукава, его щеки — теплой, чуть шероховатой от мгновенно вырастающей щетины…

Да нет, было же время, когда все замерло и успокоилось вроде бы. Она смирилась — чему не бывать, того и не будет, нечего себе воображать. Искала себе другой объект — по рангу, по чину… Не нашла. И не найдет никогда.

Дворцовая набережная. Полукруг Эрмитажа.

Она остановилась, сообразив, что зашла слишком далеко. Какие-то люди шли по площади. «Эй, девушка!» — окликнул ее голос, веселый и пьяный. Она шарахнулась в сторону и, развернувшись, пошла торопливо обратно.

Ну да, ну да. Она успокоилась и смирилась. Она научилась почти равнодушно слушать его, дышать глубоко и ровно. А потом…

Что потом? Что случилось? Ничего особенного, никаких событий. Ни словом, ни жестом он не дал ей знать о перемене. И все же…

Ну, просто тень какая-то мелькнула в воздухе. Просто изменился вдруг запах мира, и краски окружающего прояснились внезапно, и что-то такое дрогнуло, сдвинулось с оси. Он ее увидел.

Нет, в самом деле! После стольких лет безупречной ее службы. После сотен еженедельных докладов, после тысячи встреч и разговоров — он ее увидел.

Как она мечтала об этом, как хотела этого, как ждала! Вот же я, вот я — умная, красивая, добрая, с таким грузом нерастраченной любви, с таким запасом нежности, что сердце не выдержит, разорвется в клочья от одного твоего слова… Увидь, разгляди, остановись ты хоть на минутку!…

Он ценил ее, конечно. Он умел сказать человеку очень важные, очень нужные слова, совсем простые, но способные творить чудеса: «Спасибо. Вы не представляете, как помогли мне». «Что б я без тебя делал!». «Тамара, ты моя находка. Горжусь собственной прозорливостью».

О, эти менеджерские уловочки! Она и сама пользовалась этим — совсем несложно сказать человеку приятное, зная, что назавтра он возблагодарит за это сторицей — ударным, так сказать, трудом. Заставь человека поверить в то, что он незаменим, талантлив, необычаен — он горы для тебя свернет!…

Ценил, стало быть. Выделял из прочих. Доверял. Но — не более.

Она как будто разделилась на две половинки. Одна — госпожа Железнова, директор Правового департамента, профессионал, боевой товарищ, рабочая лошадка, незаменимый и важный для Корпорации человек. Эту половинку он видел, ее и отмечал, отличал от прочих.

Вторая — та самая Тамара, которая так и осталась семнадцатилетней девочкой — влюбчивой, пугливой, неразумной и нерасчетливой. Тамара нежная, Тамара тайная, тщательно оберегаемая от посторонних взглядов — столь тщательно, что и он не сумел разглядеть этой ее ипостаси. Ничего, ровно ничего женского не видел он в ней.

До недавних пор.

И вот — случилось что-то. Не показалось ей, ой, не показалось!… Девять лет понадобилось человеку, чтобы понять, что не все ладно в бьющемся рядом сердце, что эти вот ее прямые, товарищеские взгляды, эта вот ее прохладная улыбка, спокойный голос, ровный тон — не более, чем прикрытие, ширма, за которой такое творится, такие страсти бушуют…

Увидел. Разглядел. Заинтересовался. Поздний ужин вдвоем, когда, вроде бы, и разговоры велись простые и честные — о старых знакомых, о его детях — не так уж прост был и не так уж честен. На мягких-мягких лапах ступая, подкрадываясь, сужая круги, он подбирался к ней, чтоб заглянуть поглубже, проверить — а правда ли? А в самом ли деле, моя дорогая, ты, как и много лет назад, трепещешь и замираешь при звуках моего голоса? Да может ли такое быть? Да не ошибся ли я?

Она видела эти его тайные движения, и они не вызывали в ней понимающей усмешки. Он ведь тоже боялся ошибиться, ведь может же этот несгибаемый человек бояться хоть чего-то!…

И она позволила ему заглянуть в себя. Перестала прятаться. Хочешь увидеть? Смотри! Я как на ладони, я открыта тебе. Если за столько лет не нашлось сил погасить в себе эту тихую и больную любовь — не удастся и дальше. Так стоит ли пытаться? Стоит ли делать вид, что ничего не происходит?

Он все видел и все понял. И теперь остается только ждать его решения…

Словно очнувшись, она остановилась под фонарем, огляделась. Кажется, не так уж далеко от гостиницы. Глянула на часы — без десяти два. Хм… И как она будет выглядеть завтра — невыспавшаяся, с синеватыми тенями вокруг глаз?… В последний раз замерла, глядя на реку.

Два моста — слева и справа — освещенные несильными прожекторами, казалось, висели в темном воздухе. И вдруг случилось что-то — дрогнули, покачнулись гнутые полотнища и медленно поползли вверх. В небывалом синеватом ночном свете разводили мосты.

Директор Правового департамента Тамара Железнова стояла на петербургской набережной, смотрела на вздымающиеся дуги плакала.

Вечер того же дня. Москва.

Она плакала. Совершенно точно, она плакала!…

Пузатый человек на сцене, страшно шевеля бровями, пел что-то на удивление незамысловатое, даже ему, Малышеву, понятное. Знать бы еще, о чем это он… Нет, неплохо, конечно. Да что там говорить — здорово поет чувак, но чтоб плакать…

Пузан, всемирный любимец-тенор, допел последнее долгое-долгое слов и горестно умолк. Зал взорвался аплодисментами. «Браво» и «Бис» орали так истово, как если бы за собственную жизнь голосовали. Малышеву заложило уши, но он мужественно громыхал ладонями и поглядывал искоса на Настю. В ее глазах все еще стояли слезы, но она улыбалась так светло, что от сердца отлегло — ладно, пусть поплачет, если ей от этого лучше.

Настя, с едва сдерживаемым радостным взвизгом принявшая его приглашение на концерт, сегодня вдруг оказалась в настроении совсем не праздничном. Заехав за ней в задрипанное Перово, он получил на руки совершенно унылую и упавшую духом девицу. Более того — покрасневшие веки недвусмысленно информировали о недавних слезах. На деликатные вопросы Настя лишь виновато мотала головой и бормотала: «Ничего страшного не случилось» — и все извинялась.

Малышев обиделся. Вот тебе и восхищенная благодарность! Он так рассчитывал доставить ей удовольствие, так хотел посмотреть на радостное, оживленное личико, и — на тебе! Страдальчески сведенные брови…

А Настя, не замечая настроения нарядного господина, сердито сопевшего по правую руку, просто сидела и слушала: музыку, голос, саму себя. В который уже раз повторялось это волшебство — теплая волна музыки смывала все обиды и проблемы, вообще все сиюминутное, и ничего не оставалось в ней от прежней Насти Артемьевой, уставшей и вечно торопящейся. То, что не имело отношения к ее телу, но было, собственно, самой Настей, — внутреннее ее существо, именуемое обычно душою, — уходило куда-то, растворялось в целебных потоках и возвращалось с финальными аплодисментами до блеска отмытым, светлым, прозрачным.

Такое было всегда, когда доводилось слушать хороших исполнителей, но сегодня все воспринималось еще острей, еще болезненнее и радостней. Может, дело было в том, что в первый — и в последний, наверное, — раз ей пришлось слушать величайшего из теноров мира. Может, так обострила чувства недавняя ссора — безобразная и некрасивая сцена, из-за которой она едва не отказалась прийти сюда, и только понукания настырной сестры заставили ее унять обиженные слезы, одеться и выйти к сияющему внизу автомобилю. А может, дело было вовсе в чем-то третьем, что имело отношение к сидящему справа белокурому человеку.

Настя покосилась на Малышева. Он не отрываясь смотрел на сцену, и губы его были плотно сжаты. Сладко-сладко, нежно-нежно начинал певец первые такты арии из «Любовного напитка», и Настя под эти звуки остро почувствовала свою вину и легонько тронула ладошкой руку, лежащую на соседнем подлокотнике. Рука вздрогнула, Малышев обернулся.