1

29 апреля 2000 года, суббота. Озерки, подмосковная резиденция корпорации «Росинтер»

Ужин на двести сорок персон, в меню одних только горячих блюд — добрая дюжина, а закускам и вовсе несть числа. Расстегаи с вязигой и бараний бок с кашей мирно соседствуют с запеченной в тесте грудкой фазана, фаршированной фуа-гра, с бургундскими улитками и бретонскими устрицами. На устрицы уже не сезон, говорите? Не будьте снобами, господа!

Ужин ужином, но не поесть же сюда съезжаются люди! Люди съезжаются на других посмотреть и себя показать, а заодно и поздравить виновников торжества. Коль скоро виновники — господа почтенные, в высшей степени состоятельные и состоявшиеся, то и гости им под стать, публика самого высокого разбору: политические лидеры из молодых и деятельных, представители бизнес-элиты с жесткими глазами и ранними лысинами, кинозвезды самой что ни на есть первой величины.

Да, прием ожидается грандиозный. У Корпорации — праздник, а потому весь персонал Озерков с раннего утра на ногах, да еще нагнали народу из центрального офиса.

Тридцать официантов снуют между столиками Зеркального зала. В темпе рапсодий Листа: быстро, очень быстро, максимально быстро, еще быстрее. В дальнем углу только заканчивают расстилать скатерти двое в белых рубашках, а следующая пара уже толкает следом тележку, гремящую драгоценным фарфором, белым и синим, а вслед за ними еще двое звенят серебром приборов. Снежной белизны салфетки прохладного льна быстро-быстро сворачиваются трубочкой, одна за другой, вдеваются в витые серебряные кольца, ложатся у приборов…

Мелькают белые рукава. Один короткий прицельный жест — и тарелка встает точно на отведенное ей место, следом другая рука единым взмахом разворачивает сияющий ряд вилок, вилочек, ложек, ножей…

— Время, время! — кричит старший официант с лицом решительным и страшным, проносясь мимо черно-белым вихрем, — Чтоб через пятнадцать минут все было готово!

Рабочие, монтировавшие сцену и свет в дальнем углу зала, заканчивают возню. А на сцене уже хозяйничают лохматые молодые мужчины, устанавливая аппаратуру, подстраивая звук, бесконечно повторяя в микрофон: «Раз, раз, раз, раз…». Ох, и надоели!…

Старший официант слишком торопится. Гости начнут съезжаться только через час. Хозяева — и среди них двое самых главных — здесь с утра. В шахматы режутся в верхней гостиной.

— Толя! — перекрывая звон, бряцанье металла, пробы звука, гудит бас управляющего, — Я про мелки в бильярдную сколько раз должен повторять?

— Один момент, Иван Осипович! — летит из холла голос неведомого Толи, — уже несу!

— В боулинг минералки отнести! — гудит бас, удаляясь, — Миша! Бегом туда человека…

В боулинг — минералки, в бильярдную — мелки. Да проверить, полны ли коробки в сигарной комнате, хватает ли стульев для оркестрантов в танцевальном зале, исправно ли звучат микрофоны в зальчике караоке, заменено ли зеркало в дамской уборной, как было велено — прежнее-то безбожно толстило…

В холле почти накрыты столы для кофе и аперитива, сквозняк носит запахи свежих цветов, расставленных всюду — на маленьких столиках меж покойными сафьяновыми диванами, у подножья дубом обшитой широкой лестницы, у дверей, ведущих в Зеркальный зал, в вестибюль, в большую гостиную. Четверо флористов, из которых трое — девушки, а то, что осталось — то ли девушка, то ли парень, не разберешь, — сделали свою работу, теперь собирают со стола обрезки листьев, осыпавшиеся лепестки. Стол — металлический, временно позаимствованный из подсобки, — среди ковров, дубовых панелей и драгоценной мебели смотрит сиротой.

Двое барменов перетирают звонкий хрусталь — не граненый, гладкий, тонкостенный, — выставляют сияющие ряды пузатых бокалов. В специальных подставках покоятся на боку бутылки с винами, на серебряных подносах ждут своего часа темные коньячные пузыри, плоские бутыли с виски и бренди, прихотливые сосуды с тягучими сладкими ликерами. У каждого из гостей — свое понятие об аперитиве, хозяева не велят ограничивать их фантазии, и если еще до ужина трое-четверо высокопоставленных сомлеют от выпитого — никто не удивится.

Плотные ребята в сером, неприметном, с кнопочками раций в ушах, прохаживаются по холлу. Охрана. И от кого, скажите, будут охранять? Пятнадцать гектаров земли вокруг центрального здания резиденции окружены по периметру чуть не крепостной стеной. Несколько постов, камеры наблюдения, сигнализация…

Вот один, вроде бы, тоже из этих, вроде бы — такой же серый, такой же неприметный, как прочие, а все же выделяется из остальных. Ростом меньше, телосложением суше, волосом рыжеват, а лицом — пегий. Это директор Корпорации по безопасности, бывший начальник окружного управления ФСБ, полковник госбезопасности в отставке Георгий Петрович Шевелев. Человек-легенда.

Быстро, быстро, еще быстрее. Быстро, но без суеты движутся люди, мелькают озабоченные лица, тревожно и весело звенят голоса. Сегодня у Корпорации праздник!

Трелью зашелся чей-то мобильник.

— Да, — ответил голос человека-легенды, — Да, узнал… Нет… Нет, не в курсе, рассказывай… — Шевелев надолго замолк — слушал, — Когда это случится? Десятого? Черт… — помолчал, потом прочистил горло и сказал совсем тихо, — Я понял. Понял. Да, это серьезно… Спасибо.

Отключил телефон. Помолчал, постоял на месте. Потом так же тихо, но очень внятно произнес:

— Твою мать… Встряли! — и быстро пошел вверх по лестнице.

В начале мая темнеет поздно, в шесть пополудни — белый день. В верхней гостиной раздвинуты плотные кремовые шторы, легкий ветер из приоткрытого окна надувает гардины. Хорошо, когда на улице не жарко и не холодно, когда сквозняки приносят запахи близкого леса, уже зеленого, еще не пыльного. Хорошо жить без кондиционера. От кондиционированного воздуха у него вечный насморк.

Старцев откинулся на спинку широкого кресла, вытянул ноги. Сказал:

— Ну?

Сидящий против него молодой человек привычно сдул упавшую на бровь белокурую прядь. Лет молодому человеку было тридцать пять, роста он был не то что высокого, а очень высокого, и это бросалось в глаза даже сейчас, когда он сидел в кресле. Лицо у молодого человека было такое, будто он никогда в жизни ни ел мяса, ни разу не солгал и не знал женщин. Верить этому лицу не стоило.

Блондин поднял глаза, и на свету из темно-серых они тотчас сделались синими.

— Дай подумать! — попросил он, и снова уставился на шахматную доску, раскрытую на столике, стоящем между ним и Старцевым.

— Рост у Малышева долог, да ум короток, — нахально переиначил известную пословицу третий из сидящих в гостиной, — Серега, играй в баскетбол, не строй из себя интеллектуала.

— Помолчи! Политик… — посоветовал Малышев, не отрывая взгляда от доски и накручивая на палец белокурую прядь.

Тот же, кого он назвал политиком, скорчил в ответ рожу, но все-таки притих, изучая положение белых.

Темные волосы, круглые зеленые глаза, глядящие на мир с фальшивой грустью, изрядные щеки и трогательно торчащие уши — таков был портрет этого третьего по имени Сашка Денисов.

Он был однолеток Малышева и верный его друг аж с четвертого класса. Вставши рядом, они смотрелись, как клюшка с шайбой, причем Денисов шайбой и был.

Они вместе учились в школе, потом в институте. Вместе работали много лет, и лишь полгода назад пути разошлись. Сашке пришлось из Москвы уехать и жить по месту новой работы, ибо полгода назад Сашка Денисов стал губернатором.

Во владение самому молодому губернатору страны достался не край, не область, но маленький автономный округ на северной оконечности империи — Нганасанский.

Маленьким округ выглядел с точки зрения политики: четыреста тысяч электората, из коих половина — жители единственного города, остальные же — охотники, рыбаки, оленеводы — рассеяны по территории, вмещающей сколько-то там Франций и парочку Швейцарий в придачу. От одного стойбища до другого — три дня на оленях. Низкорослая тундра, реки, болота — и снега, снега, снега…

Но Нганасанский автономный округ был под стать своему новому правителю — мал, да дорог.

Там, под толщей окоченевшей тундры, под снегами, болотами, реками, под слоем вечной мерзлоты, лежали сокровища, называемые полиметаллическими рудами. Медь, никель, кобальт, платина, золото, серебро, палладий, родий и осмий, теллур и селен — там было все. Богатство неслыханное, до конца еще неучтенное и неразведанное.

Там же, на земле Нганасанского автономного округа, в городе Снежном, работало крупнейшее в стране предприятие по добыче и производству цветных металлов — Снежнинская горная компания, безраздельно принадлежащая Корпорации.

До недавнего времени Сашка Денисов возглавлял эту самую СГК — лучший промышленный актив Корпорации. За несколько лет из полурассыпавшегося комбината, где воровали и продавали на сторону каждый десятый килограмм металла, создал компанию мощную, современную. Создал — и заскучал.

Он числился третьим человеком в Корпорации. За ним было блестящее прошлое и, ждало его, верно, еще более блестящее будущее. Но сладость повседневной рутины мирно работающего предприятия Денисову опостылела. Проведя несколько месяцев в печоринской тоске и в раздумьях, он, неожиданно даже для Малышева, заявил, что уходит «в политику».

Смеялись. Урезонивали. Прищелкивали языками, открывая чудесные перспективы, ожидающие в будущем, останься он на прежнем месте. Не помогло. Сашка Денисов выиграл выборы и теперь сидел у черта на куличках в своем Нганасанском округе, изредка наезжая в Москву.

— Как погода в Снежном? — поинтересовался у губернатора Старцев.

— Дуют ветры перемен, — рапортовал Денисов. — Недель через пять Енисей пойдет.

— С первой навигацией тебя! — хохотнул Малышев, отвлекаясь от раздумий.

Летняя навигация в Нганасанском округе — это что-то особенное!

Снежнинский порт, стоящей на великой реке, круглый год принимает морские суда, уходящие северным морским путем к причалам Роттердама с грузом продукции Снежнинской горной компании. А с середины июня и до начала сентября вниз от Белогорска идут в порт суда речные с грузом продуктов и топлива, строительных материалов, реагентов для металлургического производства и комплектующих для горной техники.

И каждый год, в середине июня, когда вскрывается Енисей, вскрывается бурно и страшно, грохоча многометровыми льдами, заливая прибрежные поселки, каждый год в середине июня Снежнинский морской порт затапливается до основания.

За неделю до ледохода морские суда, стоящие под погрузкой, спешно выводятся в Карское море, размонтируются погрузочные краны, и техника с причалов вывозится в безопасное место. И дней десять, пока не сойдет вода, под ее толщей, несущей к морю ледяную шугу, остаются раскуроченные потоком крановые рельсы, прибрежная галька, мелкие строения… Каждый год чудовищные деньги и силы отнимает у покорителей Севера северная река.

— Зря смеешься, — прищурился на друга Денисов, — Между прочим, в этом году все будет по-другому.

— О! — воскликнул Малышев, — Сашка собирается прорыть для Енисея новое русло!

— Сашка собирается поставить краны на новые колеса, — важно заявил губернатор, — Не металлические, а резиновые — как у нормальной дорожной техники. Рельсы не нужны, сложный монтаж не нужен. Двое толковых инженеров посидели над проектом месяц — месяц! — и еще два месяца ушло, чтобы всю эту ерунду изготовить. Теперь техника будет вывозиться за сутки, а перерыв в погрузке составит не двадцать дней, а десять. Фигня вопрос!

— Интересно, — улыбнулся Старцев, — Почему же до этой фигни никто не додумался в предыдущие пятьдесят лет?

Денисов скромно пожал плечами, намекая, должно быть, что в предыдущие пятьдесят лет со стихией боролись исключительно дураки и лентяи.

Старцев вздохнул. У молодого губернатора была одна особенность — трагическая или счастливая, не разберешь. Он мыслил так, будто никто до него не жил и ничего не создал. Иногда из этого выходил толк.

Сам же Олег Старцев, решая проблемы, предпочитал опираться на традиции. По крайней мере, не изучив опыт прошлого, никогда не узнаешь, как поступать не следует.

Он был самым старшим из троих, сидящих в верхней гостиной. Ему стукнуло сорок три, и все сорок три были при нем: в спокойной и размеренной речи, в неторопливых движениях, в первой седине, пока незаметной в пепельных волосах, неизобретательно зачесанных «на бочок». В тяжелых усталых веках, прикрывающих глаза — карие, конечно, но казавшиеся черными, под прямым взглядом которых собеседник отчего-то чувствовал себя неуютно.

Старцев потянулся, разминая плечи. Еще раз с удовольствием отметил запах травы и листьев, принесенный ветром из рощи, окружающей особняк. Послезавтра начнутся короткие майские каникулы. Неделья солнца на Лазурном побережье с семьей — для Старцева. Неделя охоты в Африке на зубатых и рогатых — для Малышева. Хорошо!…

В этот момент в дверь гостиной постучали, и тотчас на пороге возник рыжий полковник Шевелев.

— У нас проблема, — сообщил он.

Все три головы разом повернулись к вошедшему.

— Садитесь, — предложил Старцев, кивнув на одно из пустующих кресел. — Рассказывайте.

Шевелев сел и заговорил:

— Мне только что позвонил человек из Генпрокуратуры. Перед праздниками были подготовлены документы, которые будут озвучены десятого мая лично генеральным прокурором. Генпрокуратура объявляет незаконным результат залогового аукциона по Снежнинской горной компании и ее последующую продажу. Стартовая цена была занижена, условия честной конкуренции при проведении аукциона не соблюдены. Соответственно, незаконным объявляется приобретение «горки» Корпорацией. У нас будет выбор: либо мы возвращаем контрольный пакет компании государству, аннулируя сделку, либо доплачиваем пятьсот миллионов долларов. Все.

Директор Корпорации по безопасности всегда говорил полными и внятными предложениями. Будто с листа читал.

— Черт, — сказал губернатор Нганасанского округа.

Малышев отреагировал злобно и не нормативно.

Старцев помолчал, потом спросил:

— Это он сам придумал? — имея в виду прокурора, — Или песня на заказ?

— Пока неизвестно, — ответил полковник.

На то, что снежнинскую «горку» хорошо бы у Корпорации отобрать, государство намекало уже не раз. Подобные предложения озвучивали радикально настроенные кривляки из Госдумы, потрясала грозными заключениями Счетная палата, надувало щеки Министерство имущественных отношений. Но никогда еще угроза национализации одного из лучших предприятий страны не была столь реальной.

В дверь снова постучали. Вошел вежливый человек из обслуги:

— Прошу прощения. Через десять минут ждем первых гостей, менеджеры Корпорации уже внизу, в холле. Пора одеваться. Олег Андреевич, Александр Михайлович, за вами супруги послали, просили не задерживаться.

— Уже идем, — кивнул Олег Андреевич и, дождавшись, когда за человеком закроется дверь, сказал твердо, — Помешать прокурору сделать заявление мы не можем. И пытаться не будем. Поэтому на сегодня тема закрыта. Отдыхаем и выпиваем. Завтра после обеда собираемся здесь же и будем думать, а пока — пошли переодеваться.

Шевелев отправился в холл, где уже блистала белыми пластронами управляющая каста Корпорации. Старцев же, Малышев и Денисов прошли по коридору к служебной лестнице. Низкое вечернее солнце заливало ступени золотом.

— И когда уже мы услышим, что Сергея Константиновича тоже ждет супруга? — обернулся Старцев к Малышеву. Он улыбался.

— Никогда, — ответил Сергей Константинович, щуря на солнце замечательно синие глаза, а Александр Михайлович ткнул приятеля в бок:

— Не зарекайся.

Но всем троим было ясно, что вопросы и советы в данном случае носят характер исключительно формальный: Малышев был убежденным и безнадежным холостяком.

Музыка!

Тра-та-та, та-та! — выпевают трубы. Скрипки тоненько, приплясывая и кружась, выходят вперед. Что-то свое пытаются рассказать вечно простуженные гобои.

Публика прибывает. Черно-белые мужчины, разноцветные женщины движутся, движутся по периметру холла, образуя завихрения и пустоты, останавливаясь, чтобы сказать друг другу приветливое или остроумно колкое, движутся снова — кругами, спиралями, зигзагами.

Вот депутат Госдумы с лицом мальчика-паиньки. Вот еще один — тяжелый, мужиковатый. На лице, как положено, государственная забота, но сквозь нее — шальной, хитрый взгляд. Этот сразу после ужина пойдет в тот зал, где караоке, да там и останется — петь будет часа два, сильно фальшивя, а после уснет на диванчике.

Вот кинорежиссер — известный, заслуженный. Крутит седой ус, ласково улыбается, выслушивая лепет отчаянно декольтированной дамы, ласково щурится в декольте. Ах, котяра!…

Вот один из тех, кого называют воротилами российского бизнеса. А по виду нипочем не скажешь: мелкий, плюгавенький, лицо рябое, на макушке — лысина.

Вот певица. Немолодая уже, а все равно красивая, даже вблизи. Желтые газеты соревнуются, кто припишет ей больше пластических операций. Ну и что, кому какое дело? Не хочется женщине стареть — и не надо. Певица улыбается кудрявому толстяку, держащему ее за руку. Толстяк говорит что-то горячо, булькает, захлебывается — наверное, признается в любви. Она улыбается, и вроде бы слушает, а сама успевает что-то быстро сказать одному из тех длинноволосых, кто настраивал аппаратуру. Ей сегодня петь.

Музыка. Ровный гул голосов — оживленных, праздничных. Сегодня — день рождения корпорации «Росинтер».

Губернатор Нганасанского округа Денисов хохочет над чьим-то анекдотом и немедленно отвечает собственным — вот уж у кого свежих шуток полным-полна коробочка. Взрыв смеха, и только стоящая рядом с ним женщина — точеная фигурка, алое платье, коротко стриженные волосы — одними губами шепчет с веселой укоризной: «Похабник!». «А вот еще один, — кстати вспоминает губернатор, — Юлька мне вчера рассказала…» — и Юля Денисова мгновенно заливается краской под цвет платья. Анекдотец-то соленый. Отомстил, да? — спрашивает она глазами. Ага! — улыбается муж.

Четыре года жизни потрачено на Снежнинскую «горку». Сколько сил ушло на то, чтобы собрать воедино все это шаткое, обветшавшее, разграбленное, рассыпающееся в прах. Сколько веселой злости нужно было, чтобы встряхнуть и заставить работать людей, давно разуверившихся в собственных силах. Для чего? Чтобы сделать кому-то подарочек?…

Президент «Росинтербанка» Сергей Малышев улыбается дамам. Его видно из любой точки зала — на полголовы выше самого высокого из присутствующих. Светло-русые волосы острижены не совсем так, как полагалось бы крупному бизнесмену — прическа вольного художника. Знаменитая непокорная прядь косо падает на левую бровь. Он молод, красив, богат. И холост. Он самый завидный жених Российской Федерации.

Присутствующие женщины крепко об этом помнят. Вокруг него немедленно замыкается круг разноцветных, душистых, щебечущих. Амплуа героя-любовника дает право выбрать лучшую. Он и выбирает — молодую красавицу, талантливую актрису со странным таким именем (каким, кстати?), сверхновую звезду экрана, за два года ставшую любимицей страны (вот черт, как же ее зовут-то?), назначенную на сегодня дамой его сердца:

— Идемте. По счастливой случайности я знаю, где ваш столик, — и ведет под локоток к дверям Зеркального зала.

Еще бы не знал. Просматривая список гостей, попросил определить для кинозвезды место рядом со своим (ведь было же имя в списке, было…). Ах, какой праздник мог бы получиться рядом с такой красавицей!… Но праздник испорчен.

Олег прав. За два дня мы ничего не успеем. Нужно понять, обязательно нужно понять, кто захотел, чтобы Генпрокуратура выступила с этим заявлением. Вряд ли государство рассчитывает оставить этот кусок у себя, каким бы лакомым он не был. Предприятию нужен хозяин, иначе с первого же дня после того, как компания будет национализирована, ее начнут разворовывать. Четыре года собирали по частям — а разворуют за несколько месяцев. Скорее всего, компанию снова захотят выставить на торги. И тогда уж точно станет ясно, кто заказывал музыку — тот, кто станет ее новым хозяином. Но тогда будет поздно бороться. Узнать заказчика сейчас — вот, что важно…

Президент корпорации Олег Старцев быстро передвигается в толпе, пожимая протянутые руки. Маленькая русоволосая женщина едва поспевает за ним. Ей кажется, что ее обычно хмурый муж сегодня хмур особенно. Именно поэтому он особенно широко улыбается, особенно радостно приветствует гостей, особенно благодарно принимает поздравления. Другим этого не видно, но ей-то…

— Что случилось? — быстро и тихо спрашивает маленькая женщина, одновременно приветливо кому-то кивая, кому-то помахав рукой, — Олежек, у тебя проблемы?

— Нет, — отвечает он удивленно, и — совсем другим голосом, звучным, душевным, — О-о, Давид Измайлович! Рад, очень рад!…

У него замечательный голос. Низкий. Богатый оттенками. Умеющий и повелевать, и просить, и очаровывать — голос настоящего мужчины. Двадцать лет назад маленькая женщина пошла на этот голос, да так с тех пор и идет за ним…

— Сеня! Здравствуй, дорогой!…

«Горку» отдавать нельзя. Ни под каким видом, ни на каких условиях. Нельзя допустить, чтобы был создан прецедент деприватизации. Войдут во вкус и отберут все. Нет, не все — оставят мелочь, над которой еще работать и работать, а лучшее отберут. И платить за компанию еще полмиллиарда тоже нельзя. Шантаж и вымогательство — вот как это называется, а шантажистов и вымогателей надо ставить на место. Ха, остается только придумать — как…

— Прошу в зал, господа! — голос распорядителя.

Нарядная толпа вливается в двери Зеркального зала. Снующие меж гостей официанты — сама предупредительность! — сверяясь со списками, помогают отыскать нужные места за столиками.

На улице еще не собрались сумерки, а здесь из-за спущенных штор почти темно. На столиках зажжены свечи, золотые блики играют на хрустале, вспыхивают колкие золотые искры на причудливых монограммах приборов. Еще мгновение — и на одной из стен сотнями огоньков зажигается огромная карта России.

Светящимися точками отмечены города. Пульсирующими алыми огнями — предприятия «Росинтера».

Москва. Центральный офис Корпорации, головная контора Росинтербанка, инвестиционная компания, страховая компания, десятки вспомогательных служб.

К северо-западу от Москвы — филиалы банка Корпорации в Новгороде, Пскове, Петербурге, огни балтийских верфей и кольских рудников.

К юго-востоку — Нижневязовский металлургический комбинат, Ростовские, Волгоградские и Самарские хозяйства аграрного сектора.

Значительно севернее, и еще дальше на восток — Уральский моторостроительный комплекс, банки в Екатеринбурге, Тюмени, Томске.

Яркая точка в Западной Сибири — нефтегазовое месторождение.

Еще восточнее — Белогорский край: аффинажное предприятие, торговые и транспортные представительства.

К северу от Белогорска — самая далекая, самая яркая звезда Снежного.

…Малышев улыбается, аплодируя вместе со всеми.

— Сергей Константинович, садитесь! — тихо говорят из-за плеча.

Он под локоток ведет спутницу в серебристом платье (кто такая?… А, вспомнил…) к самому большому из столов. В центре, у его прибора — маленькая карточка в серебряной оправе с его именем. У соседнего прибора по левую руку — такая же карточка с фамилией Старцева. Справа же садится серебристая красавица. Вытянув шею, Малышев заглядывает в ее карточку. О господи! «Ариадна Кукулина».

— Садись, Анюша! — говорит Старцев маленькой русоволосой женщине, косясь на официанта, норовящего придвинуть даме стул — ухаживать за женой он предпочитает сам. — Не напиться ли нам сегодня? — спрашивает он, наклоняясь к Малышеву.

— Запросто!

Садящийся напротив Денисов горячо поддерживает начинание.

Высокооплачиваемый тамада, известный как большой специалист по корпоративным праздникам, нес возвышенную околесицу. Публика взволнованно слушала.

— Красивое имя — Ариадна, — шепотом обратился Малышев к актрисе. — А уменьшительное есть?

Она улыбнулась своей знаменитой улыбкой, по которой ее узнавали в любом гриме. Улыбка недвусмысленно намекала на возможность немедленного грехопадения:

— Есть. Но мне не очень нравится — Ада. Слишком инфернально.

— Ну, почему же… Девять кругов Ады — звучит заманчиво. Ада. Отрада. Награда. Услада…

— Смело! — оценила собеседница, тихонько засмеявшись.

Смех уже не намекал на грехопадение. Он просто требовал его. «А может, праздник все-таки удался?» — подумал Малышев.

— Так выпьем же за великую и нерушимую империю «Росинтера»! — возгласил тамада, и будто сказал «отомри» — загомонил, зазвенел, зашевелился замерший было зал.

Выдержать пафос первых тостов — дело не из легких. Но тех, кто выдержит, ждет приятный бонус.

Когда участники застолья уже достигли нужного градуса, когда раскованы и оживлены речи, когда слабеет центростремительная сила коллективного веселья и образуются группы и группки о чем-то своем говорящих людей, начинается самое интересное.

Можно пристать к одной компании и провести остаток вечера за спорами о перспективах рынка стального проката, можно обсудить с другой компанией чрезмерную тягу стареющих кутюрье к тематике семидесятых, продемонстрированную на последних дефиле в Париже. Но лучше всего двигаться от компании к компании, от столика к столику, из Зеркального зала — в сигарную комнату, из бильярдной в танцзал — и слушать, слушать, слушать…

— Значит, завтра поднимаю документы, — быстро чиркает в блокнотике брюнетка в бледно-лиловом платье, — Линию защиты будем вырабатывать вместе с Чарушиным.

— Хорошо, Тамара. Пометь сразу несколько моментов. Первое — постарайтесь акцентировать внимание на том, что в девяносто шестом генпрокуратура уже давала свое заключение по аукциону. Второе — мы соблюдали те законы, которые действовали в тот момент. И даже если это были неправильные законы — обратной силы они не имеют.

— Да, Олег Андреевич, поняла.

Брюнетка в бледно-лиловом платье — директор правового департамента «Росинтера» Тамара Железнова. Юридическая чистота сделок, защита интересов Корпорации в судах и контролирующих органах — ее епархия. С первых дней создания «Росинтера» она — рядом со Старцевым.

— Но все это — завтра, — напоминает ей шеф, — А сегодня у нас — праздник.

Тамара улыбается, гася ресницами золотые искры в глазах. Знает она эти праздники накануне войны…

— …Скажи мне, Овсянкин, что у нас с договором на реструктуризацию долга «Bank of New-York”? От них все документы пришли? — спрашивает Малышев, покусывая шпажку от канапе.

Веселый кудрявый толстяк, председатель правления Росинтербанка Паша Овсянкин, известный в Корпорации под кличкой Овсянкин-сэр, жизнерадостно улыбается:

— Нет еще, Сергей Константинович… Ой, мама, выньте вы изо рта эту гадость, я вас прошу! — он страдальчески морщится, глядя на изжеванную шпажку, — Вы сейчас испортите все зубы…

— Паша! — выкинув к черту никуда не годную штуковину, Малышев нежно берет его за лацкан, — Не стоит волноваться за мои зубы. Лучше напряги свой нетрезвый мозг и ответь — почему не пришли бумаги? В чем проблемы?

— Так нет никаких проблем, Сергей Константинович! — пожимает плечами толстяк, — Все по плану. Юридическая экспертиза. Недовольных нет. Новых требований никто не выдвигал.

— Ага, — бормочет Малышев.

Недовольных нет, значит. Еще бы! Партнеры должны быть счастливы, что после дефолта и последующей реструктуризации банка получили назад хотя бы двадцать процентов денег, оказавшихся на счетах банка в августе девяносто восьмого. Клиенты многих других структур, дотла прогоревших в кризис, не получат и этого. Посему — недовольных нет.

— Я прошу прощения, Сергей Константинович, — Овсянкин-сэр осторожно высвобождается из цепких рук шефа, — А вон та фея в серебристом платье не вас ли случайно ищет?

Рассеянно с кем-то кокетничая, Ариадна Кукулина глаз не сводит с Малышева.

— Что? А, да. Спасибо, Паша, — невпопад отвечает президент банка, направляясь к даме сердца…

…В углу Зеркального зала за одним из маленьких столиков Старцев беседует с худощавым гражданином в круглых очках, с эспаньолкой и наголо бритым черепом:

— Вот коротко суть заявления. Теперь, Леонид, я хочу, чтобы вы до десятого подготовили обойму материалов для газет. Месседж следующий: нельзя допустить, чтобы был создан прецедент национализации частных предприятий. Если государство намерено ужесточить контроль над продажей госсобственности — пусть ужесточает его сегодняшним числом. Ясно?

— Так точно, Олег Андреевич, — кивает бритый господин, — Один вопрос — от лица Корпорации мы какие-нибудь заявления делаем?

Леонид Щеглов — директор департамента информации и общественных связей Корпорации — бывший сотрудник ГРУ, капитан запаса.

— М-м-м… — хмурится Старцев, — Не знаю. Надо думать. К десятому решим, отдыхай пока.

— Есть отдыхать! — отвечает Щеглов.

— Какая песня чудесная! -улыбается Ариадна, мечтательно щурясь.

Песня действительно замечательная. Что ж, война войной, а праздник праздником.

— Так пойдемте, потанцуем, — галантно предлагает Малышев.

В танцзале полутемно и народу негусто. Играет живой оркестр, пары слаженно скользят по натертому паркету. Это вам не дрыгалки в дискотечном чаду.

Ариадна выразительно прижимается грудью куда-то к солнечному сплетению. Сверху Малышеву виден только пробор в волосах и много-много тугих локонов.

— О! — говорит Ариадна, чувствуя, как легко ведет ее Малышев, — А вы отличный партнер!

— Спасибо. Жаль, что это не слышит Олег.

— Олег — это Старцев, да? — переспрашивает Ариадна, поднимая глаза и стараясь повернуться чуть боком — ей не раз говорили, что в таком ракурсе ее божественный носик смотрится особенно выигрышно, — Вы с ним партнеры, да? Меня всегда удивляет, как люди могут годами работать вместе. Я вот чуть не на каждой картине с режиссером ругаюсь. Не потому, что я какая-то особенная стерва. Просто, работа напряженная, все на нервах… А вы с господином Старцевым давно работаете?

— Давно. Девять лет. С момента основания.

— Минуточку, — Ариадна морщит лобик, — Так ведь корпорации сегодня только семь исполняется…

— Ну, я имею в виду основание другого проекта…

Она кивает и чуть теснее прижимается плечиком:

— И ни разу не ссорились?… А, понимаю — вы, наверное с детства дружите. У мужчин почему-то такая дружба — самая крепкая…

— С детства мы дружим с Сашкой, — поправляет ее Малышев.

— Сашка — это кто?

— Это вон тот, мелкий. Губернатор одного маленького, но очень гордого автономного округа. — Малышев кивает в сторону Денисова, интимно хихикающего с какой-то дамой в противоположном конце зала, — Хотя, с Олегом мы тоже как-то на новогоднем утреннике вокруг одной елочки скакали. Он был мушкетером. А я, знаете ли, зайчиком.

Ариадна смеется, оценив шутку. Зайчик из долговязого Малышева — ну просто никакой!…

Впрочем, тогда он долговязым не был. Он был маленьким, и в шапочке с непомерно большими ушами смотрелся, судя по фотографии, трогательно.

Рядом с ним на фотографии стоял и мушкетер — с нарисованными усами и бородкой, в грамотно сшитом костюме и даже в шляпе с перьями. Бог знает, из чего их сделали. Хмурый, не по годам серьезный. Они не дружили тогда, да и не могли дружить — Олегу было двенадцать, зайчику Сереже — всего четыре.

Знакомы были их матери — когда-то, в студенчестве, считались подругами. Потом навалилась работа, появились мужья, дети, женщины виделись все реже… Словом, обычная история непрочной женской дружбы. Мама Олега доставала билеты на кремлевскую елку, однажды предложила билетик и Малышевым. Там и была сделана фотография.

Родители Сергея, не имея особых связей, жили скромно и звезд с неба не хватали: мать преподавала право в сельскохозяйственном институте, отец там же читал лекции по истории КПСС. Олегу в смысле родительских связей повезло больше: отец занимал хоть и скромную должность, но не где-нибудь, а в комитете по военно-техническому сотрудничеству при министерстве внешнеэкономических связей.

Папины знакомства помогли Олегу без труда поступить в МГИМО на внешнеэкономические отношения, где блистали отпрыски элитных советских семей. Сергей же вместе с Сашкой Денисовым учились в вузе тоже не последнего разбора, но все же попроще — в Московском финансовом.

После института, отработав по распределению два года во Внешэкономбанке и отупев от чиновничьей рутины, Малышев с Денисовым заозирались в поисках работы поживей и поденежней. Шел девяносто первый год, страна нерешительно примеряла на себя рыночную экономику. Слова «частная собственность» перестали быть запретными, и эти слова очень нравились двум молодым клеркам из Внешэкономбанка. Но чтобы начать свое дело, нужны были деньги. Денег не было и их следовало заработать.

«Пойди к тете Нине, — посоветовала мать, — Ее Олежка какую-то фирму открыл. Может, найдет тебе место»

Сын тети Нины показался Сергею необычайно взрослым и мудрым — ему уже стукнуло тридцать четыре. Около часа они поговорили о том, о сем, обсудили последние политические события, каковые уже получили название августовского путча, поприкидывали, чего ждать от нового президента… На прощание Олег пообещал подумать, что он сможет Малышеву предложить.

Сергей вернулся домой, чувствуя себя униженным. Он был уверен, что ничего ему Старцев не предложит — слишком уж тонка и слаба ниточка, их связующая, на что преуспевающему Старцеву сын маминой знакомой?… Но через две недели Олег позвонил сам и кое-что предложил. Да такое, что у Малышева дух захватило…

— Сережа, — Ариадна осторожно проводит по его рукаву острым ноготком, — Музыка кончилась.

Спохватившись, Малышев останавливается и целует даме сердца ручку — долго, со значением.

— Душновато, — вздыхает дама, — Пить хочется…

— Так пойдемте, чего-нибудь выпьем, — галантно предлагает Малышев.

— Олежек, — Анне, наконец, удается поймать вечно исчезающего мужа, — поди сюда на минуточку!

Олег подходит — бодрый, взъерошенный. Нет, ей определенно не нравится его вид.

— Все же что-то случилось, — то ли спрашивает, то ли утверждает она.

— Ну, с чего ты взяла? — мягко удивляется он — тем, самым волшебным из своих голосов, которому она никогда не может противиться.

— Ты говорил с Железновой, со Щегловым, с Шевелевым. Ты даже сейчас умудряешься работать.

— Я всегда работаю, Анюша…

— И потом, я должна тебе сказать… Только не смейся, ладно? Я вчера была у гадалки…

— Что?!

Старцев потрясенно смотрит на Анну. Он привык считать ее абсолютно трезвомыслящей женщиной, чуждой всякого рода женским суевериям: она не читает астрологические прогнозы, не верит в приметы и никогда не гадает.

— Да. Не перебивай, пожалуйста. И она мне сказала…

— Какая гадалка? Как ты к ней попала?

Немного поколебавшись, Анна все же сознается:

— Меня Зоя отвела.

Ага. Понятно.

Зоя Миркина, приятельница Ани по консерваторским годам, была в доме Старцевых гостем редким, но удивительно неприятным. Она привыкла смотреть на бывшую подружку свысока, как на потерянного для жизни человека. Единственная наследница известной музыкальной фамилии, подававшая изрядные надежды, Аня в самом начале многообещающей карьеры вдруг взяла да и вышла замуж за какого-то министерского хлыща. И, забросив музыку, с головой ушла в семейную жизнь — в жизнь мужа и детей.

То, что министерский хлыщ спустя годы стал влиятельнейшим бизнесменом, то, что свою семью Анна считала счастливой и крепкой, а жизнь — удавшейся, значения не имело. Ибо, по мнению Зои Миркиной, в Аниной судьбе не было главного — настоящих страстей и творческой самореализации.

У Зои-то было все. Муж-саксофонист, профессиональный алкоголик, изгнанный из всех приличных коллективов столицы, играл по кабакам, пропивая заработанное и регулярно устраивая жене опереточные скандалы на почве ревности. Детей не случилось. Сама Зоя служила в Московской областной филармонии — пилила виолончель в глубине оркестра. Но зато у нее была творческая самореализация и целый штат любовников — мачо в концертных фраках. Жизнь, значит, удалась.

— Ну за что ты так ее не любишь? — укорила Анюша ласково, — Она просто не очень умная женщина, да к тому же такая несчастная…

— Аня, она не просто несчастная. Она активно несчастная, агрессивно несчастная. И ты напрасно ее жалеешь — такие завистливые злобные дуры…

— Олег!…

— …обязательно кусают руку, которая пытается их погладить!

— Олег, подожди. Бог с ней, с Зойкой. Я о другом. Та женщина, гадалка — я не собиралась гадать, я пошла просто за компанию — но она сама ко мне обратилась, она сказала мне, что в нашей семье будут большие перемены…

— Что, Любашка сделает тебя бабушкой? — усмехнулся Старцев.

— Тьфу на тебя! При чем здесь Люба… — Анна пыталась сосредоточиться. — Она сказала, что у тебя будут большие неприятности в бизнесе. Что ты можешь потерять что-то очень для тебя важное и нужное. И что… что у нас в семье будут из-за этого… в общем, что-то произойдет. И я бы, конечно, просто забыла эти ее слова, но ты сегодня так странно себя ведешь…

Старцев молчал, глядя в пол. Теребил пальцами нос. Эта дурная привычка проявлялась только в одном случае — когда он напряженно что-то обдумывал. Что-то, не слишком радостное.

— Вот что, Анюша, — заговорил он, наконец, — В бизнесе всегда бывают неприятности. Каждый день. Маленькие или большие — это уже другой разговор. И всегда есть риск что-то потерять — тем более, в нашей стране с ее идиотским законодательством. Потерять все я не могу. Разве что, Нью-Йорк будет уничтожен пожаром, Швейцария взлетит на воздух, а Россия уйдет под воду как град Китеж. И даже если я потеряю что-то, сколь бы важным не было это что-то для моего бизнеса… — он взял ею за руку, посмотрел в глаза, — Неужели ты думаешь, что это как-то скажется на нашей с тобой жизни?

Ах, голос, голос любимого мужчины! Даже спустя двадцать лет после первых свиданий у Анны замирает сердце от этих звуков — сладких, проникновенных…

— Боже, какая сцена! — гудит вдруг над ухом треснутое контральто, принадлежащее высокой и вместительной даме, — Взгляни, Тимофей! Воркуют, как голубки!

Невыразительной наружности человек, названный Тимофеем (муж просторной дамы и один из членов кабинета министров) расплывается в умильной улыбке. Старцев что-то отвечает, немедленно затевается разговор о не значащем и приятном.

Анна слушает, привычно улыбаясь и думая о своем. О том, в частности, что она не все рассказала мужу из предсказаний гадалки.

— У-у-у, милая, тебя ждет настоящее испытание. У супруга твоего будет роман на стороне.

— Как — роман? С кем?

— Карты фамилий не говорят.

— И что? Он что, меня… бросит?

— А это уж, милая, от вас самих зависит.

Верить или не верить? И если верить, то как теперь жить?

Разговоры, разговоры! Сплетни, споры, словесные фехтования…

— …Ну, и что будет, когда цены на нефть упадут?

— Известно что. Валютный дефицит.

— Ах! И что же?

— Это вам лучше спросить вон у того господина. Он как раз из Центробанка. Но лично я считаю, что начнется изъятие валюты у населения.

— Как это? Что, будут обыски?

— Какие обыски, господь с вами, мы живем в демократическом обществе, ха-ха! Запретят хождение валюты и свободный обмен. Оставят обменные пункты в Сбербанке, например. Курс — один к восьми. И все!

— Ужас какой!… Так что же делать?…

— Ну, и как вам наш новый президент?

— Гм… Кхм… Ну, что же…

— Вы думаете, эта та самая «сильная рука»?

— Ну, голубушка, у вас такие вопросы… Хотя, все может быть. А с другой стороны — ничего нельзя сказать наверняка заранее.

— Между прочим, он лично поддержал Денисова на выборах.

— Это как же?

— Денисов, вместе с прежним губернатором, Петелиным, были у него на приеме. И президент с Денисовым говорил две с половиной минуты в отдельном кабинете. А с Петелиным — не говорил. Вы думаете, это что-то значит?

— Гм… Все может быть. Хотя…

— А вы в курсе, что Старцев — бывший боксер? Говорят, он даже зарабатывал когда-то на ринге…

— Чушь. Ничего он там не зарабатывал. Дрался в юности, и неплохо дрался. Даже, вроде бы, выиграл юношеский чемпионат страны в среднем весе.

— Не страны, а республики. И не в среднем, а в полусреднем.

— Что ж у него тогда нос не сломан, если он бывший боксер?

— А он сломан. Только ему пластическую операцию в Швейцарии делали.

— Не в Швейцарии, а в Германии. И не пластическую, а аппендицит вырезали.

— Аппендицит — в Германии?! С ума сойти!…

— Вот помяните мое слово. Национализируют. В первую очередь — нефтяные предприятия. Потом — оборонные заводы.

— Да с чего ж вы взяли, Давид Измайлович?

— Да с того, Семен Карлович, что ясно было указано — усилить государственный контроль над стратегическими предприятиями. Вы знаете другие способы усиления государственного контроля? Я — нет.

— Помилуйте, Давид Измайлович! Это уже невозможно. Россия за пятнадцать лет отвыкла от диктатуры, самосознание народа изменилось, нельзя ничего повернуть вспять…

— Семен Карлович, да вы как дитя, ей богу! Стыдно в нашем возрасте быть таким идеалистом…

— Малышев — просто душка. Такой милый мальчик!

— Какой он вам, господи прости, мальчик? Мужику тридцать пять, глава банка, совладелец крупнейшей корпорации…

— Да, да, конечно… И почему он никак не женится?

— Может, он — гей?

— Тьфу на вас! Гей! Бабник он несусветный, вот и все. Нагуляется — женится. А вам, Ольга Евгеньевна, что-то кругом геи мерещатся.

— А что? Сейчас такое время — куда не плюнь, попадешь в гомосексуалиста. А у меня, между прочим, две дочери растут. Этак, пока они вырастут, ни одного нормального мужика в стране не останется.

Разговоры, разговоры. Слухи, сплетни, толкования…

Олег Старцев покинул Зеркальный зал и направился в сигарную комнату. Курил он редко, пытался и вовсе бросить — однако, не вышло. В качестве компромисса перешел с дерущего горло «Кемела» на «Парламент лайт», но толку не вышло: легкие сигареты оказались слишком легкими, и теперь вместо пачки в день президент Корпорации выкуривал верных две.

В клубах густого ароматного дыма едва видны были лица курильщиков. Шел разговор о последней театральной премьере, и в разговоре можно было не участвовать — солировал седоусый кинорежиссер, соловьем разливался, и вставить словечко меж его плавно льющихся фраз все равно не представлялось возможным. Старцев прошел в дальний угол, устроился в кресле и закурил.

Ключевые люди заряжены — Железнова, Щеглов, Шевелев. Два дня в запасе — лучше, чем ничего. По крайней мере, успеем подготовить адекватную реакцию на заявление генпрокурора. Практически, в тот же день выстрелят газеты с гневными статьями: чиновничьему произволу, возвращающему страну в пропасть тоталитаризма — наше гневное нет!

Уже сейчас он успел переговорить вкратце с несколькими нужными людьми — из Госдумы, из правительства, из аппарата президента. В этих людей в свое время было вложено немало сил и средств. Финансирование предвыборных кампаний, использование его, Старцева, личных связей для продвижения по службе. Теперь он вправе рассчитывать на их поддержку.

Лоббистское ядро «Росинтера» сильно поредело после смены верховной власти. Однако, оно снова укрепляется, снова собирается воедино. Вот и будет возможность на деле проверить силу своего лобби…

Его отвлекла реплика режиссера:

— Слаженная, крепкая команда — это половина успеха. Если не две трети. Вы знаете, Олег, я смотрю на вас, на ваших партнеров — и просто преклоняюсь перед умением создать такую… э-э-э… атмосферу, что ли, такую, что ли, энергетику, в которой каждый — на своем месте, и каждый в равной степени ощущает себя ответственным за судьбу общего дела, и на каждого можно положиться…

— Спасибо, Никита Сергеевич, — Старцев потупился, изображая застенчивую благодарность, — Я должен сказать…

— И вот вы знаете, господа, — перебил, не заметив, режиссер, — Я ведь тоже не раз сталкивался с этой проблемой, с проблемой э-э-э… создания коллектива даже не столь творческого, сколь работоспособного. Вот, помню, на съемках «Занесенных снегом»…

Старцев набрал в рот дыма, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Атмосфера. Энергетика. Звучит глупо и претенциозно, а на деле — иначе, вроде бы, и не скажешь.

На тех, кто продержался с ним последние девять лет, он действительно мог положиться, как на самого себя. На Малышева. На вероотступника Денисова. На Тамару Железнову. На Щеглова, Шевелева, Березникова. На десятки других людей, с которыми он, может быть, не так тесно связан, но без труда и верности которых вряд ли «Росинтер» из фирмочки, каких были десятки, превратился бы в империю, в Корпорацию. Но в первую очередь — на Малышева, первого из партнеров и единственного равного.

Он вспомнил первый офис «Росинтера» — четыре комнатки в тесном переулке центра, головокружительный по тем временам «евроремонт» — белая рогожка на стенах, капиталистические чудеса на окнах в виде вертикальных жалюзи…

Будущая корпорация создалась неожиданно и мгновенно, как создавалось все в те годы. После института, в конце восьмидесятых, Старцев по протекции отца мирно работал в одном из отделов Комитета по военно-техническому сотрудничеству. ВТС в те времена еще шло полным ходом, контракты на поставку военной техники и вооружения в страны соцлагеря оценивались многими миллиардами долларов. Оцениваться-то оценивались, но оплачивались не всегда.

Часто оружие поставлялось как бы в долг, хотя и было понятно, что никто никогда этот долг не вернет, и сделки эти лежат в плоскости не экономики, но политики. Большой политики. Советский Союз был заинтересован в безопасности собственных границ, — а стало быть, в укреплении военной мощи сопредельных дружественных государств, — и попросту дарит им дорогостоящее вооружение. Иногда в счет оплаты контрактов страны-потребители поставляли в СССР собственную продукцию — от дефицитного шампуня до высокоточного оборудования, востребованного на предприятиях того же оборонного комплекса. Однако, были и такие контракты, которые оплачивались деньгами, и деньгами немалыми.

Производство вооружения и сложной военной техники на заказ — процесс длительный, занимающий годы. Все выплаты, причитающиеся за постройку атомного крейсера или зенитно-ракетных комплексов, проходят отдельными траншами. На очередном этапе работ очередная сумма переводится на счета некоей независимой финансовой структуры, где и остается в неприкосновенности до сдачи работ заказчику.

В начале девяностых, когда государственная машина дала ощутимый сбой, и партийно-гэбэшный контроль над товарно-финансовыми потоками ослаб, эти счета живо привлекли внимание тех, кто был осведомлен в тонкостях поставок и расчетов и чувствовал себя готовым к немедленным действиям. Тридцатичетырехлетний Олег Старцев был осведомлен и был готов.

Отцовские связи помогли ему приникнуть к той самой воронке, через которую проходили контракты ВТС. Уволившись из министерства, Старцев создал и возглавил одну из немногих фирм, допущенных к посредничеству в торговле оружием.

Сначала, осторожничая, он просто снимал пенки комиссионных с проходящих через его руки контрактов. Затем огляделся и понял, что пришло время действовать.

Лежащие без дела деньги, переводимые на счета государственных банков в счет оплаты контрактов, надо было заставить работать. Но для этого одного Олега Старцева было мало. Нужны были другие люди — столь же молодые и амбициозные, столь же решительные. Таких рядом с Олегом не было.

Приятели по институту, отпрыски элитных фамилий, выросшие в неге хороших детских, бороться за будущее не хотели и не умели. Они привыкли получать все блага жизни даром и по первому требованию. Ни воли к победе, ни огня в глазах.

Сослуживцы по комитету ВТС тоже не годились. Привыкшие не работать, но тянуть лямку, они давно потеряли вкус к жизни, отвыкли хотеть и стремиться, не ведали сладости безудержных фантазий, не видели перед собой цели.

И в момент отчаяния на горизонте Старцева появился Сергей Малышев. Длинноногий, с чистыми синими глазами, он выглядел невинно и трогательно. Но с первых же реплик, с первого же обмена мнениями о мало значащих вещах, Старцев разглядел в этих чистых глазах тот самый огонь, который тщетно искал в других.

Это был не всепожирающее пламя корысти, не тление беспочвенных амбиций — это был огонь азарта, жадности к жизни, предвестник будущих побед. Спустя две недели после первого разговора Старцев сам позвонил Сергею и предложил партнерство.

Схема получилась такая. Старцев, оформляя сделку, переводил деньги не в государственный банк, а на счета специально созданной инвестиционной компании «Межинвест», руководить которой поставили приведенного Малышевым Сашку Денисова. Денисов немедленно кредитовал полученными средствами многопрофильную фирму, во главе которой стоял Малышев. Эти кредиты за считанные месяцы Малышев отрабатывал, проворачивая операции по ввозу из-за рубежа и последующей продажи в России компьютерной техники, автомобилей и группы товаров, известной под названием «ширпотреб». В должное время кредит, как ни в чем не бывало, возвращался на счета «Межинвеста», прибыль же от операций, составлявшая до трехсот процентов, — о, благословенные времена! — вскоре стала аккумулироваться на счетах другой финансовой структуры, созданной Малышевым — ЮНИМЭКС Банка, их первого публичного и солидного учреждения, благополучно просуществовавшего вплоть до дефолта 1998 года, когда пришло время заменить его специально для этого созданным Росинтербанком. Тогда же, в девяносто восьмом, группа предприятий и финансовых организаций, именуемая «Группой ЮНИМЭКС» обрела свое нынешнее лицо и назвалась корпорацией «Росинтер».

Спустя три года после начала совместной работы Старцев, давно оставивший деградировавшую систему ВТС, стал одним из наиболее крупных и влиятельных предпринимателей страны, спустя еще два года — вошел в число семи сильнейших, с почтительной злобой именуемых олигархами, был приглашен в правительство, ушел, разочаровавшись в гнилых законах политики и обретя стойкую ненависть к публичным акциям. Тем не менее, сложилось так, что публичным лицом Корпорации и ее президентом стал именно Старцев.

Малышев же, с детства испытывавший дискомфорт от того, что на него, долговязого, и так всю жизнь пялились незнакомые люди, от представительских функций отказывался наотрез. Демонстративно сторонился прессы, не мелькал на экране, на финансово-политических тусовках появлялся редко и плюшевых мишек сироткам не дарил, предпочитая поручать благотворительные акции и умные интервью председателю правления банка Паше Овсянкину…

Сигарета погасла. Старцев поднял глаза и увидев, что недавно многолюдная комната почти опустела — только в углу двое деятельных старичков — один из дворянского собрания, второй из верхушки столичной еврейской диаспоры -ожесточенно спорили о наличии у великорусского народа врожденной религиозности и монархических настроений. Подкинув каждому по новому аргументу, Старцев вышел в холл.

Часы показывали начало пятого, и за окнами, меж сдвинутых портьер, начинало сереть. Центральное здание Озерков, загородной резиденции «Росинтера», пустело. Большинство гостей возвращались в город, кто-то оставался ночевать в роскошных номерах маленького отеля и гостевых коттеджах. В вестибюле Малышев, намертво схваченный кинематографической красавицей Кукулиной, прощался с отъезжающей парой, напутственно хлопал кого-то по плечу Овсянкин, Юля Денисова целовала напоследок энергичных дам из движения «Женщины России».

Подошла Анна, тихонько прислонилась к плечу:

— Что-то у тебя лицо усталое, Олежек. Не пора ли спать?

2

15 мая 2000 года, понедельник. Озерки.

Снились Старцеву несусветные гадости. Оттого он даже рад был проснуться раньше времени — с бьющимся сердцем и неприятной сухостью во рту. За окном спальни, растревоженные ярким солнцем, криком кричали вороны. Анюши рядом не было — передвигалась бесшумно где-то в глубине дома. Она любила вставать рано, раньше всех в доме, выпить в одиночестве чаю, почитать в тишине. Посмотрев на часы и сообразив, что подыматься еще не время, Старцев снова закрыл глаза.

Сладкой дремы не получилось. Под закрытыми веками меж плывущих цветных пятен с отвратительной реальностью проступил официальный бланк Генеральной прокуратуры Российской Федерации с заключением о незаконности продажи ОАО «Снежнинская горная компания», полученный, как и было предсказано Шевелевым, 10 мая.

В полном согласии с наиболее пессимистическими ожиданиями топ-менеджмента «Росинтера», заявление генпрокурора, параллельно озвученное на всех телеканалах, вызвало в бизнес-сообществе государства Россия реакцию самую бурную.

С некоторым опозданием (череда майских праздников дала о себе знать) выстрелили заряженные Щегловым заказные материалы — и растворились в информационном цунами.

Подконтрольные и просто дружественные «Росинтеру» СМИ гневно кричали о том, что попытка отобрать у частного бизнеса наиболее лакомый кусок — затея неслыханная и противоречащая нормам демократического общества, и что же это будет, если сейчас начнут пересматриваться все приватизационные процессы? Этак колченогая экономика страны и вовсе рухнет подкошенной!…

СМИ неподконтрольные и принадлежащие наиболее прочно стоящим на ногах соперникам Корпорации — новобранцам посткризисной волны, — тихо ликовали: так им, правильно! Пришло время подвинуться тем, кто нахватал активов в эпоху раннего рынка, пришло время делить собственность заново.

СМИ, представлявшие тех, кто, как и Старцев, принадлежал к олигархом поколения «семибанкирщины», реагировали осторожней. Черт его знает, что это за новые тенденции демонстрирует власть, может, и под нашими хозяевами скоро дрогнет и поплывет земля? Поэтому писали в основном, туманно-неодобрительно, особенно намекая на недовольство иностранных инвесторов, и так боящихся, как огня, непредсказуемой экономической политики РФ. Пророчили негативную реакцию Международного валютного фонда и изгнание России из мировой «восьмерки».

Печатные органы левых бесновались и улюлюкали: ату их, ату, давно пора! Все отобрать, все поделить, да сгинет в пучине народного протеста проклятая капиталистическая зараза, да здравствует власть Шариковых — ныне и присно, и во веки веков, слава КПРФ!

Государственные издания и позиционирующиеся как таковые, морально-этических, а также экономических аспектов предпочитали не касаться. Эти с державным пафосом акцентировали внимание на том, что пора, давно пора усилить государственный контроль и показать частному бизнесу, кто в доме хозяин. Размышление на тему усиления государственных позиций сводились к истеричному — кто всех перекричит, кто первым успеет высунуться — одобрению всех действий верховной власти скопом и льстивых оценок курса, взятого президентом. Имеет ли президент хоть какое-то отношение к акции генпрокуратуры, издания деликатно умалчивали.

Ведущие деловые газеты (из тех, кого купить за деньги было сложно, а на интерес — слишком хлопотно) отписались взволнованно-нейтрально. Мол, что-то такое происходит, что-то странное и беспрецедентное, а что из этого выйдет и к чему приведет — кто ж его знает!

Как бы то ни было, газетная шумиха сыграла против Корпорации. Репутация «Росинтера» дала трещину, ее непобедимая мощь оказалась под вопросом. Реакция общества последовала незамедлительно.

Курс акций Снежнинской горной компании резко пополз вниз. Под благовидным предлогом задержался с подписанием контракта новый, крайне аппетитный клиент Росинтербанка, еще неделю назад выражавший безоговорочную готовность к сотрудничеству. Странно повели себя американские партнеры, ранее заявлявшие о намерении вложить пять миллионов долларов в модернизацию производственных площадок Уральского моторостроительного комплекса, входящего в Корпорацию. Угроза потери Снежнинской «горки» сказалась почти на всех направлениях деятельности Корпорации, и противостоять этому было непросто.

В истории приватизации Снежнинской горной компании, а затем — ее приобретения корпорацией «Росинтер» было, конечно, немало белых пятен. Не то, чтобы совсем белых, но не слишком прозрачных, это уж точно.

Когда-то давно снежнинское предприятие, крупнейший в СССР производитель цветных металлов, жило спокойной и сытой жизнью. Вся продукция закупалась государством по оборонному заказу, заботиться о завтрашнем дне и принимать самостоятельные решения никому не приходило в голову. Но в начале девяностых грянул рынок, и жизнь в Снежном переменилась. Резко. Круто. Страшно.

«Оборонка» умирала. Госзаказ на металл некоторое время еще продолжал существовать, но за него уже не платили. Поскольку жить как-то было надо, под долги государства брались все новые и новые кредиты.

Вскоре стало понятно, что долги растут, а ситуация с госзаказом если и меняется, то в худшую сторону — государству уже не нужен был снежнинский металл, ни за деньги, ни даром. «Теперь — каждый сам за себя», — сказала власть, как когда-то капитан легендарного «Титаника».

Нужно было искать новые пути сбыта.

Никель, кобальт и медь оказались востребованы на мировом рынке. Казалось бы — вези да продавай, да получай горячие живые денежки, да ничего не бойся. Но мысль о том, что каждый сам за себя, была понята старым руководством Снежнинского комбината слишком буквально.

Откуда не возьмись, появились фирмы-посредники, взявшие у комбината подряд на реализацию снежнинского металла. Без них продавать востребованный на западе продукт оказалось никак нельзя. Однако и у самих посредников взять да организовать сбыт тоже отчего-то не получилось. Для этого пришлось обратиться к субподрядчикам. У тех тоже что-то там не срослось — и Снежнинский комбинат на рынке представляли уже компании третьего колена — суб-субподрядчики.

Фокус был несложен. Фокус был в том, что комиссионные посредников в сумме составляли около 80 процентов от продажной стоимости металлов. А все посреднические компании принадлежали на деле руководству комбината и нужным этому руководству людям из властных структур.

Оставшиеся после дележа копейки не покрывали расходов предприятия. Зарплату сотне тысяч рабочих платили от случая к случаю, оборудование, требующее постоянного дорогостоящего ремонта и модернизации, ветшало и выходило из строя. Просроченные кредиты — крупнейшие из которых принадлежали финансовым структурам «Росинтера» — не возвращались. Долги росли. В 1996 году состояние предприятия, к тому времени акционированного и превращенного в ОАО «Снежнинская горная компания», по-русски характеризовалось просто и коротко: жопа. Полная, беспросветная.

К тому времени один из ключевых постов в правительстве России занимал человек, чья способность мгновенно выдавать неожиданные решения была широко известна. Олег Старцев.

Оставив на Малышева растущую империю, носящую тогда имя ЮНИМЭКС-группы, Старцев окунулся в политику. Ему казалось, еще немного — и застрявшая в болоте безвременья страна дрогнет, выпростается из грязи и, медленно набирая обороты, двинется вперед. К другой жизни. К другим отношениям. К неоновому свету цивилизации, к строгим и ясным законам, к предсказуемой власти, к справедливым судам, к разумному государственному устройству…

Страна не двигалась. Любая попытка расшевелить, раскачать эту глыбу лишь глубже погружала ее в чавкающую трясину. Любые начинания рассыпались в прах, сталкиваясь с продажностью и трусостью чиновников, не желающих брать на себя какие бы то ни было решения, и тем более — отвечать за последствия.

Между тем, видно было, что долго так продолжаться не может. Впору было заработать икоту, бессонницу и запор на нервной почве, просматривая регулярные сводки о финансово-экономической ситуации в России. Закрывались предприятия, росла безработица, отсекались десятилетиями отлаженные кооперационные связи, не родившись, умирали отраслевые рынки. Доходные виды бизнеса в такой стране ограничивались полузаконными операциями с перекачкой бюджетных средств, спекуляцией валютой и ценными бумагами, да торговлей наркотиками.

Ни то, ни другое, ни третье Старцеву не подходило. Встречаясь с западными бизнесменами, он ловил себя на том, что почти завидует им. Они не стеснялись быть богатыми и довольными жизнью. Они не стеснялись своего бизнеса. Они строили дома и корабли, делали компьютеры и детские игрушки, перевозили грузы, добывали руду и нефть, проводили чистые и легальные операции с чистыми же и легальными деньгами.

В России тоже кто-то владел добывающими, перерабатывающими и производящими предприятиями. При этом добывалось мало, перерабатывалось плохо, а производилось так, что производимое никто не желал покупать.

Одной из важнейших причин такого положения дел молодые реформаторы, к числу которых, по утверждению газет, принадлежал и вице-премьер Старцев, видели в руководстве предприятий, в его неспособности — а часто и в нежелании — что-то изменить.

Ибо у руля предприятий оставались те, кому уже дано было имя пренебрежительное, но точное — красные директора.

Руководители советского призыва, выросшие на подачках и безнаказанности плановой экономики и в момент акционирования сумевшие прибрать к рукам значительные пакеты родных предприятий, искренне считавшие эти предприятия своими, не смогли адаптироваться к переменам, происходящим в стране.

Гибель системы государственного заказа оставила заводы и фабрики без гарантированного потребления их продукции. А значит — и без оборотных средств, потребных на поддержание производства, его модернизацию и освоение новых видов продукции. Внутренний рынок практически умер, на внешний нужно было пробиваться, а для этого требовались новые специалисты, новые подходы и — деньги, деньги, деньги… Деньги, которых не было.

Жалкие копейки, которые удавалось заработать, уходили чаще всего мимо кассы: их поглощали теневые структуры, как правило, самим красным директорам и принадлежащие. Предприятия же, лишенные финансирования, чахли и умирали.

У государства, владевшего основными промышленными активами, средств на поддержание промышленности не было. Средства были у нескольких финансовых групп — таких, как Группа ЮНИМЭКС. Каждая из финансовых структур готова была не только выложить деньги за право владения металлургическими и нефтяными гигантами, но и инвестировать в их развитие значительные суммы. Однако, гиганты оставались в цепких морщинистых руках красных директоров.

Государству нужны был деньги. Промышленности нужны были хозяева, способные думать по-новому и работать в условиях новорожденного российского рынка. Финансисты имели деньги, умели адаптироваться к переменам окружающего рынка и готовы были вкладывать силы и средства в производство — но в свое производство.

В такой вот ситуации и родилась в правительстве идея залоговых аукционов.

Идея была проста: раз государству нужны деньги, а частному капиталу — промышленные активы, то возьмите у частного капитала деньги и отдайте ему активы. Но не навсегда, а на время. На год, на два. Отдайте, и посмотрите, что он сможет сделать.

Наладишь работу, сохранишь людей, сумеешь отыскать сбытовую нишу и обеспечить портфель заказов — владей на здоровье. Не сумеешь — нечего тебе в промышленном секторе делать, вот тебе твой залог, и иди вон отсюда.

Идею принимать не спешили. Проекты лениво перетекали из инстанции в инстанцию, сопровождаемые уклончивыми резолюциями. За это время Старцев ушел в отставку и вернулся к ЮНИМЭКСОМ.

Идея постепенно обрастала слухами и сплетнями. Общество, озадаченное результатами ваучерной приватизации, реагировало по-разному: кто-то предрекал раздачу ценнейшего государственного имущества по дешевке, кто-то, многозначительно кивая, утверждал: «Все скупит Запад, чтоб превратить нас в рабов». Кто-то видел в залоговых аукционах чуть ли не панацею от всех финансовых и экономических болезней, постигших несчастную Россию с развалом старой системы. Эти последние пророчили золотые реки, которые потекут в государственный бюджет, и наполнят его до краев, и устроят всеобщее счастье.

Но золотых рек не получилось. Просто потому, что не было в стране таких денег. Ни у кого.

Баснословно богатые на фоне общей российской бедности, финансовые группы находились лишь в стадии становления. Шальные деньги были деньгами быстрыми, нежданными, приятными, что там говорить — но по меркам мировым весьма и весьма скромными. Посему и суммы залогов за активы крупнейших предприятий России баснословными не получились.

Так за 51 процент акций Снежнинской горной компании, одного из крупнейших в мире предприятий цветной металлургии, правительство запросило 170 миллионов долларов. Это было бы всего 170 миллионов, продавайся такое предприятие где-нибудь в Канаде, где нашлось бы немало богатых покупателей. Но это были целых 170 миллионов в нищей Российской Федерации.

Ибо к стоимости запущенной и разваленной СГК следовало прибавить еще миллионов триста, которые требовалось вложить в ближайшие же годы в ее инфраструктуру. А в качестве приданого за Снежнинской горной государство давало еще полмиллиарда долгов, накопленных прежним руководством компании.

И все же… И все же Олег Старцев, подписывая заявку на участие в залоговом аукционе, твердо знал, чего ему хочется. Ему хотелось Снежнинской горной компании — разворованной, обветшалой, но все еще потенциально мощной «жемчужины отечественной металлургии». И Старцев свою жемчужину получил — как получал все, к чему стремился.

За год, на который в управление «Росинтеру» были переданы активы Снежнинской компании, в Снежном многое переменилось. На подъем предприятия отрядили Сашку Данилова — и Старцев быстро понял, что не ошибся. У парня руки чесались, так хотелось себя показать.

В течении года он отлеплял от жирного вымени компании присосавшихся пиявок-посредников. Воевал с профсоюзами. Перетасовывал кадры. Отслеживал и пресекал бесконечные ручейки, по которым утекали в чужие карманы снежнинские денежки. Пытался — и, кажется, не безуспешно — объяснить, в чем разница между словами «работать» и «находиться на работе». Учил других и учился сам — тому, например, чем отличается руководство финансовой структурой, где на 10 миллионов оборота двое служащих, три компьютера, да пять квадратных метров офисной площади — от управления гигантским предприятием, в котором одних только заводов и фабрик — с десяток, да людей по этим заводам и фабрикам тысяч сто.

В развитие «горки» корпорация вложила немало сил и средств. Ибо ясно было как дважды два: никто и никогда не сможет отобрать у Корпорации Снежнинскую компанию, потому что никто и никогда не вернет отданного за нее залога. Нечего отдавать. Что не разворовано, то проедено.

А посему через год, когда государство в очередной раз развело руками, не обнаружив возможности вернуть залог, «Росинтер» стал полноправным владельцем контрольного пакета акций ОАО «Снежнинская горная компания». Вкупе с попутно приобретенными там да сям портфельными пакетами, под контролем корпорации оказалось около 80 процентов одного из самых дорогих и перспективных предприятий страны.

К сегодняшнему дню, а именно — к 15 мая 2000 года — Снежнинская «горка» не просто встала на ноги. Она завоевала четверть мирового рынка и научилась диктовать западным потребителям свои условия. Она избавилась от долгов, овладела искусством жить в мире с собственным коллективом и с властями любого ранга. Она отреставрировала и привела в порядок значительную часть производственных площадей, а после затеяла десятилетнюю программу коренной модернизации. Рваный засаленный ватник советских времен сменился безупречным пиджаком делового костюма, и даже менеджеры младшего звена привыкли, лениво растягивая слова, рассуждать: «Мы, как цивилизованная компания…»

И теперь эту компанию у «Росинтера» пытались отобрать. Не просто у «Росинтера», не просто у Корпорации — у конкретных людей. У Старцева. У Малышева. У Денисова. У тех, кто немало в нее вложил средств, сил и души, и привык считать ее своею. И сильно ошибался тот, кто думал, что отобрать СГК у трех неслабых и сильно рассерженных мужиков удастся без боя.

…Запиликал будильник, и Старцев вздрогнул. Дом немедленно отозвался на звук, задышал, расправился анфиладой комнат, откуда-то быстро-быстро пришлепали тапочки жены — Старцев встретил ее, уже сидя в постели.

— Как ты? — спросила Анюша.

Он лег с больной головой, и сейчас верная супруга готова была немедленно его лечить, спасать, поднимать на ноги…

— Нормально, — он пожал плечами.

В самом деле, ничего не болело. По крайней мере, голова.

Не умываясь, он прошел в соседнюю комнату, где устроен был маленький спортивный зал. Обвел глазами беговую дорожку, тренажеры для проработки пресса и мышц спины, установки со всевозможными штангами и противовесами. В сегодняшнем настроении он мог выбрать только одно — и выбрал: тугую сытую грушу, отозвавшуюся на удар молниеносным движением навстречу. Он молотил ее короткими прямыми ударами, заставлял дергаться, точно пьяного паяца, длинными боковыми. Сонные мышцы просыпались, наливались горячей силой, через четверть часа установилось сбившееся было дыхание — несмотря ни на что, Старцев оставался в форме.

Когда, освеженный душем, чистый и благоухающий, он вошел в залитую солнцем столовую, семья была в сборе. Анюша наливала детям чай, одновременно тихо выговаривая Андрюшке за скверную осанку. Андрей, склонившейся над тарелкой с кашей (совершенно несчастное лицо у ребенка, не ценит дитя чудесных свойств геркулеса), обрадовался, с размаху хлопнул по протянутой отцовской ладони. Любаша подставила для поцелуя тугую щечку.

Ему всегда было приятно смотреть на своих детей. Выхоленные, вылизанные Анной, они были олицетворением счастливого детства. Старшей, Любаше, зимой исполнилось семнадцать. Может, красавицы из нее и не вышло, но на пристрастный отцовский взгляд, девочка была прелестна: чистая кожа, ясные глаза, всегда гладко расчесанные темно-пепельные волосы. Перед Любой стояла тарелка с тертой морковкой: Анна где-то вычитала, что морковь улучшает память, а это очень важно, когда у девочки на носу выпускные экзамены, потом вступительные.

Младший, Андрюшка, был больше похож на мать — хрупкий, невеликого роста, с нежными серыми глазами. На вид — типичный хлюпик. Но ежедневные тренировки — теннис, бассейн, айки-до — потихоньку делали свое дело: он все чаще демонстрировал отцу растущую мускулатуру, из тщедушного неженки постепенно превращаясь в жилистого и шустрого пацана. Да, Олег Старцев вполне мог гордиться своими детьми.

— Ты еще не разговаривал с дядей Севой? — спросила Любашка, приканчивая морковку, и переходя к йогурту.

Старцеву стало неловко:

— Нет, Люб, пока что-то не получилось. Но ты же понимаешь, я о таких вещах не забываю…

«Дядей Севой» дочь называла бывшего однокашника Старцева, ныне возглавлявшего одну из кафедр их общей алма-матер. Куда идти учиться после школы девочке из приличной семьи, если девочкина мама до обморока боится отпускать ее за рубеж? У Старцева сомнений не было — туда же, где учился он сам, в МГИМО. Чтобы Люба поступила, даже просить никого не нужно — достаточно напомнить Севе, что дитя подросло.

— И не надо, не говори с ним, — дочь выковыривала из йогурта кусочек персика, — Я еще раз подумала и решила. Я туда не пойду.

Глаза чадолюбивого родителя медленно поднялись от чашки с дымящимся кофе.

— Как это понимать?

— Па, — дочь отложила ложку, — Ты подожди. Ты не нервничай. Ну, сам подумай — какой из меня экономист?

Люба успевала на отлично по всем предметам — сказывались и благодатные гены, и условия, старательно создаваемые матерью для идеального гармоничного развития детей. Но девочка права — ее пятерки по математике сильно отличаются от пятерок по истории, например. Точные науки не вызывают у Любы Старцевой ни вдохновения, ни любопытства. Все это так, но менять решение накануне вступительных экзаменов…

— И что дальше? — спросил Старцев нехорошим голосом.

— Дальше? Дальше — юрфак МГУ. Ты не волнуйся, па, — заметив, что отец напрягся, хитрая девчонка подошла к нему, обняла за шею, потерлась щекой, — У меня получится. Вот посмотришь.

Старцев взглянул на жену. Анюша страдальчески свела брови: да, вот такая у нас с тобой дочь. А что делать?

— Я сейчас буду думать, с кем договариваться, — вздохнул он, — На вскидку вспомнить некого, значит, придется искать. А ты через неделю скажешь, что опять передумала, и попросишься в балетное училище…

— В балетное не попрошусь, — пообещала дочь, — У меня подъем низкий и растяжка плохая, не возьмут. А договариваться ни с кем не надо. Я сама.

— Чего — сама? — рассердился отец, — Ты собираешься менять документы и поступать под другой фамилией, да? А если нет, то представь себе следующее: как только станет известно, чья ты дочь, любой экзаменатор, у которого в этот день будет плохое настроение, завалит тебя на первом же вопросе — для восстановления социальной справедливости в отдельно взятом вузе страны.

— Почему ты думаешь, что тебя так все не любят? — тихо спросила дочь.

Он не нашел, что ответить. Посмотрел на часы — уже минут пять, как пора было выехать из дому. Взял со спинки стула пиджак, прихватил портфель и пошел.

Приоткрыв глаз, Малышев покосился на соседнюю подушку. Чуда не случилось — на подушке по-прежнему покоилась голова безмятежно спящей актрисы Кукулиной.

Золотистые локоны актрисы Кукулиной, как и положено по законам жанра, разметались. Разумеется, ее прелестные пухлые губки приоткрылись. Без сомнения, ее длинные ресницы трепетали… При взгляде на младенчески спящего златокудрого ангела, Малышев поморщился.

У президента Росинтербанка Сергея Малышева была одна странная на взгляд прочих особенность — он терпеть не мог спать с женщинами.

Нет, не в том смысле. В том смысле у Сергея Малышева все было в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, сплюньте немедленно через левое плечо!… Болтать, флиртовать, целоваться, заниматься сексом, валять дурака и развлекаться с женщинами он мог, хотел и умел. А вот спать рядом, в одной постели — увольте!

Во— первых, извольте всю ночь себя контролировать -не всхрапнуть, не задеть ненароком. Во-вторых, просто тесно. Сто девяносто восемь сантиметров малышевского тела требовали пространства. На половинке кровати — какой бы просторной кровать не была — Малышев умещаться не желал.

В— третьих, ему не нравились лица спящих женщин. Все, что наяву жило и менялось, слепило улыбкой, трогательно морщилось, играло и звало -все это гасло, меркло и расплывалось, стоило чаровнице забыться сном.

Еще больше он не любил лица женщин проснувшихся. Припухшие неосмысленные глаза, всклокоченные волосы, мятый след на щеке… И ведь тут же бросится целовать, зубы не почистив! А если сбегает и почистит — еще хуже.

Словом, Малышев не любил спать с женщинами и умело избегал подобных ситуаций — уходил сам или тактично выпроваживал даму сердца.

Но Ариадна Кукулина была не подмосковной пэтэушницей, выбившейся в модельки. Ариадна Кукулина была знаменитой актрисой, любимицей миллионов, да к тому же барышней из хорошей кинематографической семьи. Отправить ее домой среди ночи было неловко. Самому уходить из своей же спальни — тоже, вроде, не к лицу…

И ему еще советуют жениться. Добровольно обречь себя на еженощную муку и ежеутренние терзания. Жестокие, неумные люди!

Он посмотрел на будильник. Без десяти семь. Накинув халат и стараясь не шуметь, чтоб не спугнуть раньше времени спящую красавицу (заморгает ресницами, заулыбается, не помня о мутных глазах — ох, нет!), Малышев вышел из спальни.

Душ. Хорошо бы, конечно, холодный, прямо-таки ледяной, да с бодрым кряканьем. Как в романах пишут. В романах что ни супермен, то извращенец отъявленный: любит ледяной душ, а кофе пьет непременно «крепчайший», обязательно «обжигающий» и уж точно без сахара. Малышев в супермены не метит, к мазохизму позывов не чувствует, а посему душ — теплый, а кофе — сладкий и лучше со сливками.

Кофе он сварил сам. Умел. Еще умел заваривать чай (лучше бы в пакетиках) и жарить яичницу. На этом кулинарные таланты президента Росинтербанка заканчивались.

Впрочем, никаких особых кулинарных талантов Малышеву для жизнеобеспечения не требовалось. Едва кофе вскипел, мяукнул домофон, и через минуту человек в белой хлопчатобумажной куртке вкатил в столовую сервировочный столик, с которого и составил проворно на стол целую гору тарелок, тарелочек, вазочек, мисочек.

Свежайшие блинчики, еще горячие, еще трепещущие, золотились на белом фарфоре, и с них стекало, тая, бледно-золотое масло. К блинчикам — джемы, светящиеся янтарем и рубинами в хрустальных плошках. Застенчиво предлагала себя холодная телятина — нежная, розовая, до прозрачности тонко нарезанная. Яркие, как с картинки, овощи, возлегали на гофрированных листьях греческого салата, и рядом — малая серебряная чаша с чудовищно крупными иссиня-черными маслинами, которые привередливый Малышев любил до исступления, до истечения слюны. Вот и сейчас он немедленно подцепил маслинового монстра и отправил в рот.

А на столе появлялись тарелки новые и новые: с бело-золотыми клинышками чизкейка, заштрихованными карамельными нитями, с фаршированными яйцами, с лоснящейся ветчиной, с пирожками, с диетическими галетами и антидиетическим, возмутительно калорийным печеньицем, которого Малышев в задумчивости съедал, бывало, и по килограмму в один присест.

Оставалось разбудить Ариадну Куклину, романтично позавтракать и трепетно попрощаться — навсегда, ибо дальнейшее продолжение отношений совершенно невозможно. У Ариадны положение девушки на выданье, а холостячество Сергея Малышева давно колет глаза всем светским маменькам и тетушкам. Не стоит усложнять ситуацию. Неделя на роман — и так многовато.

Проводив человека в белой куртке, Малышев прошел в кабинет, выдвинул ящик стола. Оттуда вынул загодя припасенный футлярчик синего бархату, открыл и полюбовался. Стильная подвеска из белого золота с пятью крохотными сапфирчиками. То, что надо. Правильно выбрали, вовремя доставили — на Малышева работали толковые люди! Значит, спасибо, дорогая. Спасибо и — прощай!…

— Доброе утро!

Малышев аж вздрогнул от неожиданности. В дверях кабинета стояла Ариадна Кукулина — одетая, причесанная, даже уже и в туфельках, и сумочка в руке.

— Извини, Сережа, мне пора. У меня сегодня съемки с утра.

— М-м-м… — растерялся Малышев, тиская футлярчик, — А позавтракать?

— Я так рано не ем, — проинформировала Ариадна, улыбаясь. — Чудесный был уик-энд. Спасибо за внимание.

— Подожди! — Малышев уже оправился от неожиданности.

Подошел к Ариадне, обнял.

За годы практики ритуал расставаний был отработан до мелочей. Объятие объятию рознь — в данном случае не призыв, но прощание ясно и недвусмысленно выражало оно. Последующие реплики не оставляли вариантов для толкования.

— Это было замечательно.

Было, но, увы, прошло. Больше такого шанса не представится.

— Ты очаровательна.

Горечь разлуки в голосе — ах, как жаль расставаться! — и мужественный вздох: жаль, но надо. Я мужчина, я все стерплю, даже разлуку с тобой, дорогая!

— Я хочу, чтобы ты помнила обо мне…

С этой репликой вручается прощальный подарок. Все, что тебе остается отныне — помнить, потому что сказка закончена, и вообще мне пора…

Ариадна открыла футляр, посмотрела, похвалила:

— Прелесть, — футляр захлопнулся, — Я обязательно буду о тебе помнить. У меня вообще память хорошая.

Улыбнулась, легко поцеловала в щеку — и ушла. Подарок остался на столе.

«Да— а-а!» -глубокомысленно сказал себе Малышев. «Вот ведь, какие бывают бабы» — сказал он себе чуть погодя, переходя в столовую и запихивая в рот остывающий блинчик. «Какая-то она… странная какая-то» — решил он по пути в гардеробную. На этом его мысли об Ариадне кончились — предстоял трудный день, и было, о чем подумать кроме.

Люди на набережной, спешащие по делам в этот оглушительно яркое майское утро, могли видеть, как из ворот сквера, окружающего новенький особняк, вышла молодая женщина в больших, на пол-лица, солнцезащитных очках. Лицо свое молодая дама старательно уворачивала от спешащих прохожих, будто боялась быть узнанной. Быстрыми шагами она доцокала до проезжей части, первым же взмахом руки остановила машину и юркнула на заднее сидение, не споря ни о цене, ни о маршруте. «Вот гад!» — отчетливо сказала дама, едва машина тронулась. «Что, простите?» — опешил водитель. «Я не вам!» — вздохнула женщина и отвернулась к окну. Глядя на точеный профиль в панорамное зеркало, водитель подивился — странная пассажирка как две капли воды была похожа на знаменитую Ариадну Кукулину.

Человек-легенда, директор Корпорации по безопасности Георгий Петрович Шевелев, явился на службу как обычно — за полчаса до начала рабочего дня.

Секретарши еще не было. Собственноручно заварив себе пол-литровую кружку до горечи крепкого чаю и всыпав в эту кружку шесть кусков рафинада, Георгий Петрович расположился за рабочим столом, выложил перед собой чистый лист бумаги, хлебнул чаю, взял карандаш и крепко задумался.

Фрагменты информации, пришедшие за истекшую неделю из восемнадцати разных источников — от служащих генпрокуратуры до оперативных сводок ФСБ — как элементы игры паззл, складывались в картинку. Но картинка при этом получалась какая-то неправильная — шиворот-навыворот и задом наперед.

Выходило так, что идея снова вернуться к событиям четырехлетней давности и оспорить правомерность владения «Росинтером» Снежнинской компанией, родилась сама собой. Соткалась из воздуха, в котором витала трижды обороненная Президентом фраза о необходимости срочного усиления государственного контроля над всем на свете.

Такого не бывает. Идея, пусть даже и витающая в воздухе, должна осесть и обрасти подробностями в чьей-то конкретной голове. Представить же себе, что этой конкретной головой стала голова генерального прокурора России, искушенный Шевелев не мог.

Хотя бы, потому, что генпрокурор — человек осторожный. К тому же — твердо помнящий, что достичь высокого поста сложно, а вот потерять его — легче легкого, что и было наглядно продемонстрировано его многострадальным предшественником. Для этого можно даже не нарушать закон и не становиться продажной сволочью — достаточно однажды не прочувствовать момент, оказаться неадекватным ситуации, просто по-человечески ошибиться, поставив не на того — и все, прощай широкое кожаное кресло главного хранителя законов страны!

В данном же случая ситуация была совсем не та, чтобы кидаться в атаку на корпорацию «Росинтер».

Заявление нового Президента России о том, что отныне лидеры частного бизнеса будут равноудалены от государственной власти, услышали и запомнили все. Те же, кто хоть немного разбирался в структуре взаимоотношений власти и бизнеса, успели также заметить и другое, о чем немедленно сложили анекдот: «У нас все равны. Поэтому, либо будем сажать всех, начиная с Гусинского, либо не будем сажать никого, начиная с Березовского».

Равноудаленности не получалось. Кто-то из олигархов быстро был взят в оборот и терял одну позицию за другой. С кем-то власть играла в прятки, как с малым дитятей: а где же это наш Боренька? А вот он, наш Боренька, спрятался за платочком! Ути, нехолосый нас! — а теперь убегай скорее, а то догоню-догоню-догоню… Догоню — не помилую.

Кто— то поднялся на гребне новой волны, с нужного боку прислонился к нужному человеку. Кто-то же -и среди этой немногочисленной группы оказался тандем Старцев-Малышев — успешно делал вид, что происходящее его не касается вовсе.

На протяжении последних лет владельцы «Росинтера» демонстративно избегали контактов с властью. Действий правительства не комментировали, в заварушки не лезли, не хвалили и не критиковали нового монарха. Словом, успешно создавали видимость полной отчужденности от политических баталий.

Видимость, только видимость! Ибо заниматься бизнесом, не касаясь белыми перчатками политического дерьма в насквозь политизированной стране не сумел бы и архангел Гавриил. Ни Старцев, ни Малышев архангелами не были.

Медленно, кропотливо, они заново собирали лоббистскую группу «Росинтера», распавшуюся было после смены правительства и нового набора Государственной думы. Вкладывали деньги в перспективных политиков, консультировали, продвигали, бережно подращивали свежие кадры.

Однако же, хранили и лелеяли репутацию людей аполитичных, навеки углубившихся в создание денег из денег.

Так, заботясь, конечно же, только и исключительно о наращивании собственной финансовой мощи, владельцы Корпорации с полгода назад вдруг взяли да и вошли в полумертвый, чахлый, давно всеми забытый Союз российского бизнеса.

СРБ, созданный на заре российского рынка, представлял из себя группу восторженно настроенных предпринимателей крайне либерального толка, романтиков первой демократической волны. Любой здравомыслящий человек, сознающий, что на либеральных мечтаниях далеко не уедешь, еще десять лет назад предрек бы Союзу верную гибель. И был бы, в сущности, прав. За несколько лет люди, составлявшие ядро Союза, растратившие творческий жар на теоретизирование и защиту демократических химер, не сумевшие создать собственного крепкого бизнеса, оказались в аутсайдерах. Их обскакали другие — быстрые, практичные и нахальные, с жесткими глазами и крепкой хваткой. К моменту, когда взоры Малышева и Старцева обратились на СРБ, Союз представлял из себя сборище стареющих романтиков, столь неудачно положивших жизнь на создание российского рынка, что теперь плодами их трудов пользовались совсем другие люди.

В несколько недель владельцы «Росинтера» сумели войти в доверие руководства СРБ, выйти на ключевые посты Союза, завлечь туда же еще с десяток успешных и заметных на небосклоне отечественного бизнеса людей и скромно среди них раствориться. Стареющие романтики и опомниться не успели, как оказались в плотном кольце энергичных предпринимателей-практиков.

Обновленный Союз российского бизнеса, вывернутый наизнанку, вытряхнутый, продутый новыми ветрами, больше не походил на ветхую рвань, дотлевающую на задворках рынка. Поддержанный многими из сильнейших промышленников и финансистов страны, он превратился в мощный лоббистский союз, готовый на равных разговаривать с властью. Значимость СРБ была наглядно продемонстрирована, когда новой, ниоткуда возникшей силой заинтересовался Президент.

Еще до окончательного утверждения в роли главы государства, будущий верховный правитель публично высказался в том смысле, что считает своим долгом уважать интересы столь авторитетной организации. И слова подтвердил делом — коротким, но плодотворным приемом лидеров СРБ в Кремле. По результатам приема резко поднялись политические котировки участвовавших во встрече бизнесменов, в числе которых был, разумеется, и Олег Старцев.

С тех пор Президент встречался со Старцевым дважды — все по делам Союза российского бизнеса. Старцев не вошел в число доверенных лиц молодого монарха, но, кажется, не особо к этому и стремился. Ему довольно было того относительного покоя, которое обеспечивало прикрытие набирающего обороты СРБ. В день рождения Корпорации, как очередное доказательство сдержанного (и, может быть, вынужденного) благорасположения, Старцев получил от Президента очередную охранную грамоту — приветственное послание.

Таким образом, среди равноудаленных олигархов Старцев оказался в наиболее удачном положении: не отвергнут, не обласкан, а как бы сам по себе. Начать с ним войну в такой ситуации было бы странно.

Шевелев вздохнул, приложился к кружке с остывающим чаем. Почесал карандашом в рыжих волосах и энергично начертал на листе цифру «1».

Вариант первый. Вопреки имеющейся информации, Кремль по какой-то причине недоволен Старцевым. В Генпрокуратуру поступила негласная команда на уничтожение. Этот вариант не годится. Уважительные слова в недавнем интервью Президента, относящиеся к деятельности СРБ, направленное по случаю дня рождения Корпорации приветствие полностью данный вариант исключают. Осторожный политик — а именно таким, похоже, был новый Президент — не станет на глазах у восхищенной публики благостно отзываться о том, кто завтра будет объявлен гадом и нарушителем законности.

Карандаш яростно вывел на листе двойку.

Вариант второй. Генпрокурор занялся историей приватизации Снежнинской «горки» самостоятельно, от чистого сердца и от желания продемонстрировать новому правителю служебное рвение. Вариант второй на правду тоже не походил: такая самодеятельность чревата монаршим гневом, а генерального прокурора РФ трудно было назвать человеком рисковым. Да ведь и, кроме того, были, были на слуху дела куда более скандальные, чем продажа СГК, были люди, разоблачение которых принесло бы генпрокурору политических дивидендов много больше!…

Вариант третий — песня на заказ. Заказчиком выступает кто-то из соперников Старцева по бизнесу. Но, во-первых, нынешний генеральный прокурор имеет репутацию человека непродажного. Хм… А впрочем, чего только не бывает на свете!… Да, и как бы там ни было, трогать Старцева сейчас просто рискованно, такой риск никакими взятками не окупится, а рисковать прокурор, как уже решено, не станет. Это во-вторых. В-третьих же — и это самое главное! — какие такие соперники у Старцева? Кто?

Все войны — захватнические и освободительные — закончены. Никто из толкающихся на пятачке отечественного рынка не предъявляет Корпорации никаких претензий. Ни на чью любимую мозоль не наступил «Росинтер», ни у кого не попытался оттяпать лакомого куска. Агрессивная политика первых лет существования Корпорации закончилась, ключевым понятием нового периода стало слово «стабильность»…

— Доброе утро, Георгий Петрович! — в кабинет заглянула секретарь Валентина, женщина средних лет, плотного сложения и умеренного темперамента, — Почту принесли. Посмотрите?

Шевелев вздохнул, отложил карандаш и принял от Валентины увесистую папку с надписью «входящее». Начинался рабочий день.

— Привет, котятки! — Леонид Щеглов вошел в помещение, где размещался Департамент информации и общественных связей корпорации «Росинтер».

Помещение было расчерчено тонкими перегородками в человеческий рост, отъединявшими друг от друга различные подразделения Департамента. В полученных сотах размещались: Отдел информации и мониторинга, Аналитический отдел, Отдел рекламы, Отдел компьютерных разработок и полиграфии, Отдел связей с органами власти и общественными организациями, Отдел корпоративного PR, Отдел по связям с прессой, Отдел по делам благотворительности, именуемый в дирекции то «бюро добрых услуг», то «сиротским приютом» — и Отдел спецпроектов.

Получивший образование в Московском Краснознаменном военном институте (по специальности спецпропаганда) и восемь лет назад закончивший службу в Главном разведывательном управлении в чине капитана, Леня Щеглов умел придать голосу и звучную раскатистость командирского рыка, и обаяние дружеского участия. На голос приветливо рявкнувшего Щеглова повернулись десятки голов, из-за перегородок высовывались улыбающиеся лица.

«Здравствуйте, Леонид Валентинович!», «Здравия желаем, товарищ командир!» и даже «Как дела, Ленечка?» — радостно полетело со всех сторон.

Директор Департамента общественных связей «Росинтера» пользовался среди подчиненных славой человека с крайне переменчивым настроением.

Для тех, кому предназначалось высокое искусство его пиара — для журналистов, политиков, руководителей Корпорации — он всегда оставался обаятельным зубоскалом, умудряющимся любую архиважную мысль обернуть, как конфетку — фантиком, незатейливой солдатской шуткой — и выглядеть при этом не дураком, а, напротив, человеком умным и с тонкой душевной организацией.

Сотрудникам же Департамента не раз доставалось вкусить прелестей того грозового состояния души шефа, который назывался «опять у Щеглова критические дни». В такие дни над низкими перегородками летали шаровые молнии, искрили стены и пол дымился под ногами.

Периоды мрачного расположения духа директора Департамента PR имели причины личного характера. Тридцатисемилетний Леонид Щеглов, будучи дважды разведен, второй уж год подряд находился в состоянии поиска той, кому надлежало стать третьей по счету мадам Щегловой. Рассматриваемые варианты по разным причинам (от «ноги коротковаты» до «беспросветная дура») оказывались непригодными, и в перерывах между быстротечными интрижками, в моменты горести и разочарований, Щеглова и настигали те самые «критические дни», от которых тяжко приходилось всякому сотруднику Департамента.

Нынче же, судя по игривому «Привет, котятки!», в личной жизни Леонида Валентиновича наблюдался очередной взлет, и Леонид Валентинович были благостны и изволили радоваться жизни. Подчиненные немедленно обрадовались тоже, и было это не выражением их холуйской сущности, как мог бы подумать человек непосвященный, а радостью искренней, непритворной — ибо, несмотря ни на что, Леонида Валентиновича в Департаменте любили.

Сотрудницы ценили шефа за мужское обаяние, мобилизующее их фантазию и подвигающее на смену причесок и одежд. Сотрудники — за профессионализм и быстроту реакции, за бойцовский характер и благородное иезуитство бывшего гэрэушника. Словом, Леню Щеглова было за что прощать и было за что любить.

Щеглов прошел в кабинет, отгороженный здесь же, в углу — но не тоненькими перегородочками, а честными, плотными, звуконепроницаемыми стенами. Похвалил прическу секретарши Оли и попросил кой-кого пригласить. Через несколько минут шестеро человек собрались у круглого стола в его кабинете, о стены которого бился, не проникая внутрь, прибой человеческих голосов, телефонных звонков, пиликанья факсов, стрекот принтеров, копировальных аппаратов и машинок для уничтожения документов. За круглым столом сидели начальники шести ключевых отделов Департамента PR.

Ближе всех к дверям, аккуратно выложив на колени длиннопалые руки и блестя очками, сидел начальник Отдела информации и мониторинга Дима Кудрявцев, еще в советском прошлом успевший защитить кандидатскую по социологии. Димин отдел был началом и концом всей работы, проводимой Департаментом. Именно он исследовал колебания общественного мнения относительно Корпорации вообще и каждого ее подразделения в частности, изучал отзывы о Корпорации в прессе, замерял политическую температуру в тех отраслях бизнеса, где Корпорация имела свои интересы. Он же отслеживал результаты деятельности Департамента по материалам печати и электронных СМИ.

Закинув ногу на ногу и сложив на груди руки, сидел однокашник Щеглова, кончивший курс пятью годами позже и возглавлявший ныне Аналитический отдел Департамента, Миша Гончаров. Мишин отдел занимался тем, что полученную Кудрявцевым информацию сортировал, анализировал и на ее основе делал выводы и прогнозы: как отозвалась в сердцах общественности задуманная Росинтербанком реструктуризация, какими словами встретит пресса отставку Денисова и его выборы в губернаторы, какая сволочь заказала очередную статью, представляющую руководство «Росинтера» беспринципными стяжателями, а также, что подумают умные люди о приобретении Корпорацией контрольного пакета питерской «Энергии» и что следует сделать, чтобы их мысли об этом были позитивными.

Этим бесценным рекомендациям надлежало со священным трепетом следовать Отделу по связям со СМИ, начальник которого, Артем Еремин, сидел аккурат напротив Гончарова и всем своим видом выражал живой интерес к происходящему. К досаде Щеглова и великому огорчению Гончарова, «смишный» отдел бесценными рекомендациями, как правило, не пользовался. Как неоднократно объяснял Еремин, в его задачу входило, в первую очередь, оперативное реагирование на ситуацию и выпекание тех информационных пирожков, которые смогут заглотить и переварить господа журналисты. То же, что предлагал Гончаров, и что так нравилось Щеглову и руководству Корпорации, журналисты заглатывать отказывались, справедливо считая это впариванием, лечевом и лапшой на уши. Но Теме Еремину следовало отдать должное: имея за плечами десятилетний опыт журналиста-международника, он знал потребности бывших коллег не понаслышке, и все-таки ухитрялся «впиарить» им нечто, что представляло промежуточное звено между журналистским «хочу» и корпоративным «надо».

Отдел связей с органами власти и общественными организациями представлял Роман Иванович Бочарников. Единственный из сотрудников Департамента, он уважительно именовался по имени-отчеству, потому что единственному из сотрудников, Роману Ивановичу перевалило за пятьдесят. И даже за шестьдесят. И приближалось уже к шестидесяти пяти. Руки плохо сохранившегося Романа Ивановича терзал старческий тремор, волосы давно превратились в редкий белесый пух, но цепкая память держала сотни важных и нужных имен, а вехами в долгом, бурном трудовом пути, пройденном Романом Ивановичем по коридорам и кельям государственной власти, стали столь многочисленные и разветвленные знакомства в различных, подчас неожиданных областях, что адекватную замену дедушке русского пиара вряд ли удалось бы найти.

Необычайно серьезным и даже будто бы надутым изнутри этой своей серьезностью казался начальник Отдела корпоративного PR Федя Аржанников. Главной и единственной служебной обязанностью Феди было окучивание трудовых коллективов предприятий, входящих в «Росинтер». Совокупное количество народу в этих коллективах, разбросанных по городам и весям Отчизны, перевалило за триста тысяч — кабы всех под ружье, вышла бы армия для среднего размера европейского государства. Но народ чувствовать себя единой армией все никак не хотел: то питерцы требовали повышения зарплаты, то уральцы брали моду сбегать на другие предприятия, то металлурги из города Нижний Вяз, где Корпорация не так давно прикупила внушительный, вроде бы, пакет акций Нижневязовского комбината, отказывались признавать свою причастность к великой империи «Росинтера». Кнутами и пряниками для заблуждавшихся коллективов занимался в Корпорации департамент по работе с персоналом, Федя же работал над материями более тонкими. Посредством размещения заказных материалов в региональной прессе, издания корпоративных газеток и многокрасочного журнала, организацией в содружестве с кадровиками всякого рода слетов и семинаров для молодых специалистов, бригадиров и представителей других слоев и прослоек, а также посредством иных, недоступных простому смертному профессиональных кунштюков и примочек, трудился он над умами и душами трехсот тысяч людей. Он выращивал и взлелеевал в их сердцах чувство гордости за свою принадлежность к Корпорации и чувство неизбывного долга перед мудрым и чутким ее руководством, каковое (чувство) наряду с обещаниями квартальной премии заставляло бы их еще энергичнее стремиться к выполнению и перевыполнению текущих планов.

Но наиболее лакомую, наиболее таинственную часть работы Департамента PR захватил и ни с кем не собирался делить Отдел спецпроектов. Из самого названия ясно: в этом отделе занимались не абы чем, а проектами исключительно специальными, в которые еще и не все прочие сотрудники Департамента посвящались. Руководил отделом Вася Кан, человек средних лет, ничего не выражавший своим корейским лицом. Кто был Вася Кан в прошлом, какие грехи и подвиги были на его счету до прихода в «Росинтер» — не знал никто. О его настоящем коллегам оставалось только догадываться. И они догадывались — о том, что именно Кан в прошлом году с блеском провел серию региональных выборов «старцевского призыва», приведших в Государственную думу дюжину лояльных к Корпорации людей и утвердивших их там на весьма и весьма приличных постах. О том, что именно он помог Александру Денисову получить кресло губернатора «маленького, но гордого» округа. О том, что приложил Кан руку и к информационной войне двухлетней давности, в ходе которой оказалась потоплена не одна репутация, но зато была спасена и теперь цвела пышным цветом последняя цитадель «Росинтера» на карте нефтяных морей России — в меру обильное и комфортное для эксплуатации нефтегазовое месторождение «Ярнефть».

Вот таких шестеро бойцов-молодцов сидели в кабинете Щеглова, готовые к немедленному и конструктивному общению. Иного общения на летучках у Щеглова, представлявших нечто среднее между политинформацией для личного состава и заседанием редколлегии, ждать не приходилось.

Бросив пиджак на стол и оставшись в демократичной ленинской жилетке, Щеглов пал в пустующее за круглым столом кресло.

— Доложить обстановку! — скомандовал он, и ткнул подбородком в сторону начальника Отдела информации, — Давай, Дима!

— Обстановка следующая, — Кудрявцев осмотрел свои длинные пальцы и заговорил нудным голосом, — Пресса захлебывается. За неделю — более трехсот сообщений, связанных с деятельностью Корпорации, что в два с половиной раза превышает обычную активность. Из них две сотни, с учетом информагентств, посвящены наезду прокуратуры, — Кудрявцев пялился на свои ладони, как будто считывал оттуда цифры. Черт его знает, может у него, как у семиклассника, и правда ладони в шпаргалках? — Из этих материалов, примерно, сорок процентов имеет нейтральную оценку деятельности прокуратуры, еще по двадцать, где-то, процентов, поровну то есть, окрашены нейтрально-положительно и нейтрально-отрицательно, десять процентов активно одобряют действия прокурора, и оставшиеся десять — активно наши. Снова поровну, — как-то по-детски заключил Кудрявцев и даже руками развел. Никаких шпаргалок на ладонях, разумеется, не было.

Щеглов перевел взгляд на «эксперта по журналистам» — на Тему Еремина.

— Все правильно! — усмехнулся тот, — Эти десять активно наших — наш же старый пул.

Журналистский пул «Росинтера» — круг корреспондентов и редакторов, более-менее лояльно относящихся к Корпорации. Лояльных — но отнюдь не ручных. Годы уходят на официальные переговоры, дружеские беседы, на убеждения и толкования, на дозированное прикармливание эксклюзивной информацией — и все равно никто и никогда не даст вам гарантий, что завтра гордый и подозрительный к пиарщику журналист не выдаст чего-нибудь, идущего вразрез с «генеральной линией» департамента информации. И то, что сегодня «свои» журналисты отписались все-таки в защиту «Росинтера», следовало принимать не только как заслуженную победу Департамента над недоверием пишущих, но и как нечаянный подарок судьбы.

Щеглов кивнул и обратился к начальнику Аналитического отдела:

— Ну, главный по анализам, а десять активно ненаших — это кто?

Миша, привычный к солдатскому юмору, на «анализы» не обиделся:

— Смеяться будете, товарищ командир. Никакой закономерности!

— А может, в программке изъян? — поддел коллегу Кан, блестя узкими глазками.

Смешно, ага. Обхохочешься.

Миша Гончаров, питавший непобедимое пристрастие к новым технологиям и свято верящий в могущество научно-технического прогресса, в начале года, попыхтев пару месяцев, презентовал публике уникальный пакет компьютерных программ собственного изготовления, тут же получивший название «Излови гадину». Пакет был призван определить автора и заказчика печатного материала, иными способами не определяемых.

Первая программа пакета проводила дотошный стилистический анализ исследуемого печатного материала, сравнивала с имеющимися в памяти другими статьями и заметками, просчитывала стилистические совпадения и выдавала список возможных авторов. Вторая, учитывая специально загружаемую информацию — тематика, дата выхода, издание, затронутые по данной тематике лица и многое другое — с некоторой долей вероятности выдавала список возможных заказчиков.

На представлении пакета широким слоям общественности, которые изображали столпившиеся у гончаровского монитора сотрудники Департамента, Миша провел эксперимент: сосканировал текст какой-то мерзкой заметушки, мелко куснувшей могучую пяту «Росинтера», и запустил программу.

После десятиминутного хрипа и скрежета процессора, программка выдала на монитор список в двести одиннадцать фамилий. Гончаров почесал в затылке и сообщил, что с авторством сложно, дело это тонкое, а вот заказчика вычислить — это получается лучше. Он запустил вторую программу, и еще через четверть часа, когда у публики совсем уже почти пропал интерес к новинке, программа выдала еще сто двадцать три фамилии и названия, среди которых фигурировал и сам «Росинтер».

На радостное ржание коллег Миша реагировал достойно: работа над программой еще не завершена, и он намерен ее совершенствовать. Но идея-то, идея-то хорошая!… «Дай-ка глянуть! — попросил проходивший мимо Тема Еремин, и, наискось пробежав глазами заметушку, забормотал как бы про себя, — Причастные обороты… так… специфические вводные конструкции… так… злоупотребление разделительными союзами… ага…, — и уверенно заключил, — Написано Колькой Стрелковым, бывшим корреспондентом „Коммерсанта“, а ныне вольным художником. И написано, судя по всему… — он еще раз вгляделся в мелкие строчки, — по заказу Люськи Бондаревой из агентства „Китайцев и партнеры“. Что стоит твоя программа, Мишка, по сравнению с опытом и профессиональной компетентностью живого человека?». Миша хлопал глазами, глядя в честное лицо товарища. И только подошедший Кан спас Гончарова. Кан сказал: «Ну чего ты, Мишка, уши-то развесил? Тема вчера с Колькой Стрелковым водку хлестал „У Петровича“. Колька напился, все и рассказал…»

… Щеглов дождался, пока смех утихнет, и задал Гончарову новый вопрос:

— Ну, а если без программки? Что значит — никакой закономерности?

— Лень, — Гончаров приналег на стол и приготовился загибать пальцы, — Вот сам смотри. Материалы полностью соответствуют редакционной политике каждого издания, — и загнул мизинец, — Подписаны реально существующими журналистами, — загнул безымянный, — и, судя по всему, именно им и принадлежат, — к первым двум присоединился средний палец, — Спектр изданий слишком широк, чтобы заподозрить спланированную акцию, — указательный прильнул к ладони, — А главное, на хрен не нужно было никому заказывать эти материалы. Реакция изданий была заведомо известна. Видишь? — и, загнув последний палец, Гончаров показал шефу кулак.

— Принимается, — отреагировал Щеглов, — Хотя, ни черта не понятно.

— Леонид Валентинович, — вступил в разговор Бочарников, — Непонятно, если исходить из того, что в прессе должны быть заказные материалы. Но можно танцевать от другого. От того, что никто не собирался ничего размещать.

— И что? — напрягся мыслью Щеглов.

— Ну… — Роман Иванович потрогал дрожащей дланью ручку, лежащую на столе — и ручка отозвалась мелкой дробью о полированное дерево, — Скажем, реакция прессы была просчитана, и удовлетворяла требованиям организатора акции. Или, скажем, никакого организатора не было вовсе.

— И в проблемах «Росинтера» никто не виноват? — насмешливо уточнил Щеглов, — Просто, так карта легла — так, что ли?

— Почему нет? — пожал хрупкими плечами Бочарников, — Ситуация непростая. Новая власть. Никто еще не понял условий игры, никто не уверен в своих позициях. Каждый пытается придумать, как заработать очки.

— Роман Иваныч, — осторожно сказал Кан, — Но так очки вряд ли заработаешь. Так можно заработать и пинок под зад. Если Корпорацию не трогали, когда позиции были послабее, то какой же смысл делать это сейчас?

— А не во всем, Василий Алексеевич, может быть смысл, — глубокомысленно заметил Бочарников.

Спорить никто не решился.

— Ладно, — кивнул, наконец, Щеглов, — У тебя, Федя, что?

— У меня все по плану, — отозвался знаток корпоративного пиара Аржанников, — Конкурс детских рисунков «Росинтер» — наш общий дом». Торжественное чествование ветеранов Корпорации с награждением памятными медалями. Сверх плана — работа со Снежнинской компанией.

На этих словах низкие веки Кана дрогнули — проявил интерес.

— Двое сотрудников выехали на место для разъяснительной работы с профсоюзным активом «горки» и редакцией Снежнинской многотиражки, — предоставил подробности Аржанников. Он происходил из семьи потомственных комсомольских вожаков и выражался соответственно.

— Молодец, Федя, — ласково похвалил Щеглов, — Ладно, бойцы, всем спасибо, все свободны! — хлопнул он по столу ладонью и, дождавшись, пока «бойцы», заскрипев креслами, встанут и двинутся к выходу, шепнул негромко Кану, — Ты останься пока.

Бурлит, через край переливается жизнь в центральной конторе «Росинтера». Не два, не три, а целых семь этажей стеклянного здания близ Садового кольца занимают ее службы и подразделения. Две тысячи ее сотрудников день за днем проходят в это здание через сложную систему контроля, через воротца металлоискателя и рентгеновские взгляды охранников, пересекают мраморный холл, в сияющих лифтах взлетают к этажам.

В маленькой комнате на втором этаже гудят сверхмощные блоки офисного сервера, принимая и отправляя по каналам Всемирной Паутины миллионы байт информации. Работает внутриофисная локальная сеть, в считанные мгновения соединяя пользователей со всех семи этажей. Ежедневно обновляющаяся антивирусная программа сканирует приходящие документы, безжалостно отсеивая зараженные файлы — случайно ли заслали в офис вирус, или со злым умыслом был отправлен шпионский «троянский конь», это уже будет разбираться служба защиты информации… Молодые ребята, не носящие галстуков, системные администраторы Центрального офиса, прижимая к плечу плоские радиотрубки, снуют по этажам, появляются то здесь, то там — техника есть техника, сбоит, капризничает, а каждому из этих нервничающих клерков-юзеров и барышень-чайников работать надо прямо сейчас, так что: «Димочка, зайди, посмотри, зайчик… виснет весь день комп проклятый…» А чего ж ему не виснуть, ха-ха… Windows от сотворения мира глючил и глючить будет…

Здесь же, рядом с компьютерной службой, работает канцелярия Центрального офиса. Щелкают проворные девичьи пальчики по клавишам. Здесь оформляются приказы и распоряжения, здесь принимают форму официального документа решения Совета директоров и Правления, запросы в государственные организации, договоры, соглашения, контракты, деловые письма, отчеты, бюджеты. Здесь регистрируются внутренние документы и приходящая в офис почта, и почта исходящая. Несколько курьеров забирают у стойки канцелярии пакеты и папки, отправляются развозить их по московским офисам…

В другом крыле второго этажа живет своей жизнью хозяйственная часть. Там работают неторопливые и основательные люди, снабжающие обитателей Офиса всем, необходимым для работы. Там, в недрах душноватых комнат-чуланов, в коробках и ящиках, в мешках и пакетах, таятся целые горы сокровищ: несметное число пачек с плотной белой бумагой, карандаши и ручки, блокноты и органайзеры, скрепки, кнопки, маркеры, степлеры, и такие вот разноцветные липучие бумажки, и толстые картонные папки, и блоки дискет, и картриджи для офисных принтеров, и телефонные аппараты, и аппараты факсовые, и душистое мыло для офисных уборных, и чистящие порошки, и ковровые дорожки, и электрические чайники…

Внизу, в подземном гараже, стоят рядками автомобили: «мерсы», «ауди», «вольво», «лексусы», большей же частью — BMW, любимая марка Корпорации. Особняком расположились две «бээмвухи» Старцева и Малышева — с удлиненной базой, на заказ сделанные, покатые и стремительные. Под темным сверкающим лаком их корпуса скрывается настоящая броня, тонированные стекла пуленепробиваемы. Здесь же, рядышком — по первому классу оснащенная автомойка, крошечная мастерская. Водители пьют чай в просторной комнате на первом этаже, откуда ведет в гараж хромированная винтовая лесенка. Команда «на выезд!» — и несколько секунд всего нужно, чтобы спуститься к машине, запустить двигатель и ждать, пока откроются двери лифта, и выйдет из лифта вечно спешащий шеф…

Комната личной охраны, «лички» — тут же, на первом этаже. В этом подразделении Службы безопасности Корпорации работают такие добры молодцы, что хоть в боевиках снимай: мускулистые, аккуратные, с внимательным и настороженным взглядом — настоящие супермены. Ангелы хранители ждут своего часа: пока «объект» в офисе, за его безопасность отвечает внутренняя охрана, «личка» же присоединяется к «объекту» на выезде…

Ах, как вкусно пахнет на третьем этаже!… Пахнет кофе и свежими блинчиками. Впрочем, все всегда свежее в просторном, желтом-синем офисном кафе, ничем не напоминающем унылую ведомственную столовку. Приветливые официантки в белейших блузках порекомендуют вам что-нибудь из фирменных блюд — несложных, но вкусных и сытных, и удивительно дешевых. Кипит работа в белоснежной кафельной кухне, пузырятся супы в трехведерных баках, шкворчат огромные противни с котлетами толстыми и румяными. Толстые и румяные повара движутся в клубах пара под аккомпанемент звякающей посуды и радио «Европа Плюс». Скоро обед, скоро заполнят кафе торопящиеся люди, и каждого надо будет накормить вкусно и в срок…

Накормить девушек из протокольного отдела и хмурых ребят из охраны. Накормить юристов из Правового департамента и пиарщиков. Накормить финансистов, бухгалтеров, экономистов, аналитиков, специалистов по корпоративному капиталу и фондовым рынкам, асов снабжения и сбыта, водителей, секретарей, уборщиц…

Бурлит, вскипает жизнь в центральной контроле «Росинтера». Снуют люди, звонят телефоны, мерно гудит техника.

Но наступает вечер, и тише становится в здании. Пустеют рабочие места, гаснут экраны мониторов. Первыми уходят со службы люди подневольных профессий — уборщицы и курьеры — и матери-одиночки, спешащие в детские сады. Следом покидают офис почтенные отцы семейств из нижних чинов, тянутся по запруженным улицам на новых «жигулях» и стареньких иномарках к семейным очагам, к борщам и телевизорам.

Молодые и ретивые, рвущиеся к новым служебным высотам, еще корпят над документами, но скоро приходит и их черед покидать офис и, нырнув в теплую утробу метро, долго-долго ехать в свои Бирюлево, Медведково, в Чертаново и Теплый Стан.

Разъезжается на новеньких автомобилях публика посолидней, ждут их холостяцкие и семейные квартиры, окнами выходящие на тихие переулки и цепенеющие скверы. Закончив дела, твердыми шагами дельных, уставших за день людей выходят из своих кабинетов начальники отделов и руководители департаментов.

Снимая с лиц корпоративную заботу, спускаются вниз топ-менеджеры Корпорации. Спускаются в подземный гараж, где уже ждут их низкие, просторные, до зеркального блеска отполированные автомобили с тонированными стеклами. Заждавшиеся шоферы перестают зевать. Лаковые автомобили набирают скорость на округлом пандусе, вырываются на волю, в клейкий бензиновый воздух, быстро, плавно, словно бы и не касаясь колесами земли летят по меркнущих улицам… Кончается рабочий день.

День был какой-то суматошный, встреча за встречей. Он устал.

По мере того, как гасло заоконное небо, просторный кабинет в седьмом этаже здания наполнялся уютным вечерним светом — была включена лампа над рабочим столом, после и верхние светильники. В таком освещении особенно хороша была высокая, чудесных пропорций комната.

Хороши были шоколадного цвета панели, кругом обегающие стены, очертившие выступы полуколонн, грот ниши, где светились изнутри туго набитые темными переплетами книжные шкафы. Хороши были царственные краски толстых ковров на полу, блики на хрустальном иллюминаторе стенных часов, матово лоснящиеся горизонтали мебели — темной, дорогой, исполненной на заказ. Декоратор, всем сердцем полюбивший каштаны и шоколад, и цвет кофейных зерен, и бархатные провалы умбры, и мягкость благородной сиены, так и задумал эту комнату — в вечернем цвете, свете, где славно думается и мудро живется…

Хозяин великолепного кабинета в седьмом этаже здания близ Садового кольца сидел за бескрайним столом в покойном кожаном кресле. Долгий-долгий день, до отказа наполненный встречами, совещаниями, переговорами, вымотал его: под глазами выпукло легли тени, сухо блестел напряженный лоб, уголки губ опустились книзу. В данный момент президент корпорации «Росинтер» Олег Старцев, безжалостно теребя нос, слушал человека, сидящего напротив.

Человек был высок ростом — много выше Старцева, — узок в кости, с сухим продолговатым лицом. Рано начавший седеть, к нынешним своим сорока восьми поседел окончательно. Неторопливый, негромкий, с неожиданными для взрослого мужика глазами умного ребенка, этот человек нравился Старцеву.

Звали же человека так: Игорь Мстиславович Голубка.

Год назад Голубка, курировавший промышленные активы Корпорации, пришел к Старцеву с идеей. Экономика страны понемногу стабилизируется, начал Голубка издалека. Прогнозируется в ближайшие годы некий промышленный рост. И этот промышленный рост неизменно повлечет за собой увеличение потребления электроэнергии. Между тем, умирающие мощности РАО ЕЭС этой потребности не покроют: оборудование электростанций стареет, выходит из строя и требует замены. Значит, РАО вынуждено будет свои мощности реконструировать, а это, Олег Андреевич, многомиллионные заказы на новое оборудование, технику, комплектующие… Так-так, кивал Олег Андреевич.

И далеко не все необходимое оборудование, продолжал Голубка, Чубайс сможет закупить на Западе. Современные разработки западных энергомашиностроительных концернов попросту не впишутся в устаревшую инфраструктуру РАО — станции при царе Горохе строились, сплошной раритет, тут только отечественное машиностроение помочь сможет… Так что, Олег Андреевич, если не хотим отстать от времени — пора нам в энерогомашиностроение протискиваться… И Олег Андреевич с живейшим интересом выслушал Игоря Мстиславовича, развернувшего перед ним следующую картину.

В стране на данный момент, на начало 1999 года, два крупных машиностроительных концерна: «Объединенные заводы» Мамуки Джапаридзе и производственное объединение «Энергия», принадлежащая некоему Петру Юровскому.

Мамукины завода твердо стоят на ногах, да и ссорится с Мамукой нет никакого резону. А вот на «Энергию» надо бы посмотреть повнимательней.

Юровский, завладевший «Энергией» в 1996 году, к настоящему моменту ее практически развалил. Концерн в долгах, как в шелках, никому в мире не известная марка продаваться не хочет, на некогда славных предприятиях «Энергии» — мерзость запустения, неплатежи зарплаты и полный моральный упадок в полураспущенных коллективах.

Между тем, в объединение Юровского входят реально известные и потенциально благополучные питерские предприятия — «Петербургский завод турбин», производящий паровые, гидравлические и газовые турбины для электростанций, и предприятие «Энергосила», выпускающая очень неплохие электрогенераторы. И если сегодня инвестировать в их развитие несколько сотен миллионов, завтра от этих заводов можно получить очень приличную прибыль.

Идея Старцеву понравилась, он дал распоряжение вопросом заняться, и через месяц уже все необходимые данные по «Энергии» Юровского были собраны.

Выяснилось, что крупнейшим кредитором «Энергии» оказался славный концерн «Simens», профинансировавший некогда кое-какие проекты Юровского. Юровский, против ожиданий западных партнеров, обязательств не выполнил, деньги же безвозвратно исчезли. Двадцать миллионов долларов, которые Юровский получил от концерна, «Simens» привык считать пропавшими навеки, и внезапное предложение Старцева выкупить эти долги счел приятным сюорпризом.

Весной 1999 «Росинтер» выкупил двадцатимиллионный долг «Энергии» и немедленно начал процедуру банкротства. Юровский попытался оспорить процесс в нескольких судах, однако, суды, один за другим, приняли решение в пользу «Росинтера». И в августе 1999 года к руководству «Энергией» приступил внешний управляющий Илья Лобанов, каким-то удивительным образом оказавшийся весьма близким к «Росинтеру» человеком.

Лобанов руководил «Энергией» правильно. Под его контролем были реструктурированы другие долги концерна, получен был некоторый кредит «Росинтербанка», позволивший выплатить зарплату питерским рабочим и начать процесс сбора разбежавшихся от бескормицы ценных кадров. А в начале 2000 года, за пару месяцев до описываемых событий, «Росинетр», ставший крупнейшим кредитором «Энергии», потребовал возмещение двадцатимиллионного долга.

Денег на это у концерна, разумеется, не было. Тогда Лобанов как бы нехотя выдвинул предложение, которое «Росинтер» как бы нехотя принял: провести дополнительную эмиссию акций «Энергии», и воздать «Росинтеру» долг акциями концерна. В этом случае расчеты оказывались таковы, что «Росинтер», прежде и рядом не стоявший с «Энергией», получал 51 процент ее акций и полный контроль над ее предприятиями.

Надо ли говорить, что эта блестящая идея совсем не понравилась Петру Юровскому. Едва совет директоров «Энергии» принял решение о проведении допэмиссии, немедленно началась новая серия судебных исков. По этому-то поводу и отчитывались сегодня перед Старцевым Игорь Голубка и начальник Правового департамента «Росинтера» Тамара Железнова.

— Суд сегодня прошел в Петербурге, — говорила Тамара, — Наши ребята отзвонились, там все в порядке. Завтра вернутся, будут подробности, но это уже несущественно… Юровскому отказано в удовлетворении иска в связи с отсутствием нарушений действующего законодательства, — она откинула за плечо мешавшие локоны, — Он заявил, конечно, что подает на апелляцию. Но я не думаю, что это что-то изменит. По сему, питерцы уже могут подавать документы на допэмиссию в ФКЦБ.

— Вот ФКЦБ меня как раз и волнует, — проговорил Голубка, — если сейчас на Корпорацию так взъелась прокуратура, нет никакой гарантии, что и ФКЦБ не захочет им подпеть. Зарубят документы на корню…

Тамара кивнула, соглашаясь:

— Согласно, Игорь Мстиславович. Но все равно мы об этом не узнаем, пока не подадим заявку, верно?… Два судебных решения в нашу пользу — это кое-что, и вряд ли ФКЦБ будет оспаривать законность сделки. В этом случае они, скорее, будут цепляться к оформлению документов. Но мы подстрахуемся, я отряжу питерцам в помощь Женю Зенгера — он человек педантичный, и на ценных бумагах собаку съел, — она улыбнулась, вспомнив негласную кличку своего зама — Евгения Борисовича за глаза звали не иначе как «Зэебэ».

— Окей, — подытожил Старцев, — значит, начинаем проведение допэмиссии. — Спасибо, Игорь Мстиславович, не буду вас больше задерживать, семья, поди, заждалась… Как дела у ваших, кстати?…

— Все хорошо, Олег Андреевич, — Голубка улыбнулся, — Димка уже третий класс заканчивает… отличник…

Поздний и единственный сын Голубки, Димка, родился хилым и болезненным. С младенчества не вылезал с «больничных», а два года назад у мальчишки обнаружили жуткое какое-то заболевание почек, из-за которого почки отказывались фильтровать кровь. Малейшая инфекция, попадавшая в организм, грозила смертью. Восьмилетний парень был объявлен инвалидом, жизнь семьи превратилась в ежедневный кошмар.

Ребенку требовалась пересадка хотя бы одной здоровой почки, но ни за какие деньги Голубка не сумел найти ни донора, ни хирурга, готового провести столь сложную операцию на маленьком, истощенном постоянными болезнями теле. Когда слухи об этом дошли до Старцева, он вызвал Голубку к себе, продержал в кабинете четверть часа, после чего зам, курирующий промышленные активы, вышел из кабинета главы Корпорации со странно дергающимся лицом и красными глазами, а Старцев отдал секретарше Наталье распоряжение: разыскать… договориться… если потребуется — соединить, я буду говорить сам… Через неделю мальчика прооперировали в одной из лучших германских клиник, а еще через два месяца худой, бледный, с синими тенями под глазами, но живой и находящийся вне опасности Дмитрий Голубка вернулся домой.

Этот, как бы ненароком, походя совершенный Старцевым, поступок сделал его почти богом в глазах Димкиной матери, да и самого Голубки…

— Ну, привет ему, — улыбнулся Старцев, — Всего доброго, Игорь Мстиславович… А вы, Тамара Александровна, задержитесь пока…

Голубка покинул кабинет, оставив шефа беседовать с директором Правового департамента.

Тамара была единственной женщиной, добравшейся до высшей ступени управленческой лестницы «Росинтера». Не потому, что отцы-основатели Корпорации не верили в женский разум, а потому, что так уж как-то складывалось.

Подававшие надежды дамы-менеджеры, еще вчера так стремившиеся к служебным вершинам, вдруг выходили замуж и рожали детей, вылетая из непрерывного, ежесекундно менявшегося процесса созидания большого бизнеса. Или вдруг начинали плести интриги, ссорясь со всеми подряд и превращая вверенное им подразделение в змеиный клубок. Или обнаруживали, что чрезмерно длинный рабочий день плохо влияет на супружескую жизнь и воспитание детей, и оказывались перед выбором: на семью наплевать, или на работу. Ни то, ни другое карьерному взлету не способствовало.

С Тамарой же ничего такого не случалось. Она развелась еще до того, как девять лет назад пришла в первый старцевский офис в качестве юриста, да так с тех пор и не вышла замуж. Детей не было. Никаких преград не вставало между ней и работой. При этом на загнанную рабочую лошадку она походила меньше всего.

Госпоже Железновой, директору Правового департамента Корпорации, было тридцать шесть. Несмотря на долю грузинской крови, обещавшей раннее увядание, выглядела Тамара несколькими годами моложе.

Темные природные кудри вились по плечам вольно, никогда ничем не собранные, ни в какие узлы не скрученные. Белокожее лицо с неправильными, в общем, чертами — вот и подбородок тяжеловат, и нос мог бы быть поизящней — хранило выражение спокойного радушия. Среди белесого славянского племени главный юрист Корпорации смотрелась экзотической птицей.

Тамара свои особинки знала и любила, подчеркивая непохожесть на прочих: тяжелыми серьгами, браслетами — старинными, или под старину, сладкими пряными духами, совсем не офисной одеждой — всегда что-нибудь длинное, плещущее у ног, да с каким-то палантинами или шалями. Красавицей эту женщину не называли, но мужчины ей вслед оборачивались.

— Рассказывай, Тома, — улыбнулся навстречу Старцев.

— Рассказываю, — Тамара присела в кресло, только что покинутое Голубкой, отбросила мешавшие волосы — вспыхнули искрами браслеты — и раскрыла блокнот, — Мы еще раз пересмотрели материалы Генпрокуратуры. Все их претензии базируются исключительно на разнице толкования равных по силе законодательных актов. Они ссылаются на Закон о приватизации, мы же основываемся на указах Президента. Значит, чтобы решить вопрос о легитимности приватизации Снежнинской «горки» необходимо сначала дать заключение по легитимности Президентских указов. Это, разумеется, может решать только Конституционный суд, но в Конституционный суд прокуратура не сунется без указания нового Президента. А новый Президент, насколько я понимаю, такого указания не даст. Устраивать разоблачения предшественника… нет, насколько я понимаю, это — не в его стиле.

— Умница, — резюмировал Старцев.

Эта женщина всегда возвращала ему хорошее настроение. Она ни на что не жаловалась, в делах была собранна и легка, а в словах не фальшивила. Ее «ты», обращенное к Старцеву в приватном разговоре, и «вы», предназначенное для общения прилюдного, публичного, были одинаково искренни.

— Олег, — Тамара подперла голову рукой, и снова вспыхнули на браслетах камешки, — А теперь ты мне расскажи. Ты что-нибудь узнал? Что происходит-то?

Старцев вздохнул. В последнюю неделю ему ежедневно задавали этот вопрос человек десять. И столько же раз он сам задавал этот вопрос другим — Сереге Малышеву, Шевелеву, Щеглову, Березникову, да той же Тамаре Железновой.

— Мутно все как-то, — пожаловался Старцев, — По всему выходит, что наезд — инициатива прокурорская. При этом он ведет себя крайне уверенно, и четко знает, что делает именно то, что нужно. Откуда у него такая уверенность — неизвестно. На то, что акция согласованна с Кремлем, не похоже. Но при этом и попыток остановить процесс Кремль не делает. То ли, действительно, решил остаться над схваткой, то ли… — Старцев потер переносицу.

— Ну, а ты-то сам что думаешь? — спросила Тамара.

— Я-то? — он откинулся на спинку кресла, — Я-то думаю, что без советчиков не обошлось. При этом речь идет не о заказной акции, с этим прокурор связываться не будет.

— Шантаж? — блеснула глазами Тамара.

— Вряд ли. Нечем, вроде, шантажировать. Теперь, я думаю, нескоро по телевизору будут показывать «человека в сауне, похожего на генерального прокурора». Теперь все похожие на генеральных прокуроров люди дома моются, в ванне… — он усмехнулся, — Ну, а раз купить его не могут, шантажировать нечем, остается одно — убедить. В том, что на нашей «горке» он заработает себе лавры борца за соблюдение законности.

— Убедить его в этом на существующем материале… — Тамара постучала наманикюренным ногтем по блокнотику и покачала головой, — Невозможно!

— Конечно, невозможно, — кивнул головой шеф, — Следовательно, что-то кроме этого ему подсунули, — и, видя, как повела тонкой бровью Тамара, махнул рукой, — Знаю, что нечего. Знаю. Но это же не проблема. Если требуется что-то, чего в реальности не существует, надо это что-то выдумать.

— Что, Генпрокуратура будет строить обвинение на фальсифицированных документах? — нахмурилась Железнова.

— Нет. И с чего ты взяла, что фальшивка будет в бумажном виде? Это может быть что угодно. Слух, например. Неправильно представленная ситуация. Словом, любого рода обман. Думаю, — Старцев примолк, но все-таки высказал, — Его подставили.

— Да кто?!

— Хм… — улыбка у Старцева вышла кривоватой, — Желающие найдутся. Да ну его, прокурора, к лешему. Слушай, я тут вчера с Мариком беседовал, он из Мадрида прилетел. Знаешь, кого он там встретил?

И Старцев принялся рассказывать об их общих знакомых, когда-то работавших в «Росинтере», после отъединившихся, создавших собственный бизнес. Бизнес, однако, законным не получился. Полгода назад общими знакомыми заинтересовались органы, началось следствие, и, покинувшие Россию предприниматели коротали теперь время среди дворцов и замков Кастильи.

Тамара слушала, все так же подпершись рукой, мерцала темными глазами в каких-то бархатных ланьих тенях. Тени сгущались за окнами, почти скрытые тяжелыми занавесями, тихий-тихий вечер спускался на Москву. Тишина стояла в небе, в самом зените, и не имела никакого отношения к реву машин, летящих по улицам, где уже зажигались золотые и белые шары фонарей.

Тамара слушала эту тишину. И голос. Ах, какой голос у Олега! Низкий-низкий, мягкий, теплый, закроешь глаза — шоколад и каштаны, и медовые отсветы — слова плавятся, льются, и совершенно неважно, что он говорит, главное — как, и кажется, этот голос можно потрогать рукой, опустить ладонь в теплый поток…

— Тома! Але! — он помахал ладонью, — Я тебя теряю!

Она вздрогнула. Сморгнула.

— Я спрашиваю, говорила ли ты об этом с Малышевым?

— О… О чем?

— Ты что, ничего не слышала?

Старцев смотрел на Тамару. Тамара — на Старцева. Действительно, не слышала. Слушала — и не слышала. Ой, мама, неловко как…

— Странно, — сказал Старцев наконец, — Глаза были открыты, я видел. Или ты спишь с открытыми глазами?

Тамара молчала, с ужасом чувствуя, что краснеет — горячим заливало щеки, уши, даже шею. Вот уж не помнила за собой такого свойства.

— Устала, — констатировал Старцев, — Я тоже устал, — взглянул на часы, -Начало одиннадцатого. Ужас. Давай-ка по домам!

Они попрощались, и спустя несколько минут Старцев уже спускался вниз по мраморной лестнице.

3

26 мая 2000 года, пятница. Москва.

— Ну что, господа, — улыбнулся Малышев, — Будем считать, что на сегодня мы свою задачу выполнили. Встреча с немцами и американцами — за мной, все документы подписаны, значит, последние договоры о реструкутризации долгов мы на этой неделе подпишем тоже. Со следующей недели начинаем размещение облигаций Росинтербанка. Спасибо, можете быть свободны.

В двенадцать, строго по графику, закончилось заседание правления Росинтербанка. Строго говоря, это было правление двух банков сразу — и росинтровского, и ЮНИМЭКСа, поскольку оба правления состояли из одних и тех же людей.

Объяснялось все просто — Росинтербанк вырос из ЮНИМЭКСа как привой из пенька. Два года назад ЮНИМЭКС, входящий в пятерку наиболее солидных банков страны, как и прочие финансовые институты России попал в жернова финансового кризиса.

Имеющий немалые собственные средства, ЮНИМЭКС, разумеется, оперировал и заемными деньгами. Это были западные деньги, привлеченные под гарантии московского банка в качестве инвестиций в российские промышленные проекты.

Деньги, как любая материя, могут пребывать в трех состояниях — жидком, твердом и газообразном. Жидкие деньги — это деньги в родных рублях, обесценивающиеся с каждым днем и утекающие из рук веселыми ручейками. Деньги газообразные — это ценные бумаги: векселя, облигации государственных займов, акции. Летучие и взрывоопасные, особенно в отечественном исполнении. Самые же надежные деньги — деньги твердые, старая добрая твердая валюта, доллары.

Западные деньги, собиравшиеся к тому моменту на счетах ЮНИМЭКСа, были самыми что ни на есть твердыми. Однако же, незадолго до кризиса, вышло памятное многим постановление Центробанка — немедленно перевести большую часть валютных вкладов в рубли. Это постановление заставило напрячься не одного Малышева — многие банкиры почуяли грозящую опасность, но не многие еще осознали, чем обернется это распоряжение ЦБ всего через несколько месяцев.

Трудно сказать, что руководило Олегом Старцевым — информация ли какая-то, полученная из надежных рук, тщательный расчет или интуиция — когда он, незадолго до памятного постановления решил вдруг реорганизовать систему активов ЮНИМЭКС-группы. Принадлежащие банку промышленные активы вывели в специально созданную компанию «Росинтер». Собственные же резервные средства группы спешным порядком перевели с родных счетов за бугор, в западные банки. И когда грянуло Постановление, с легким почти сердцем Малышев обратил твердую валюту в жидкую.

А спустя несколько месяцев рухнула пирамида российских ГКО и разразился кризис. Деньги, превращенные в рубли, обесценились в считанные недели. Вклады западных партнеров скукожились, оказавшись вчетверо меньше против того, какими были до кризиса.

Финансовые исполины России валились, как кегли, подсеченные шаром. Не стал исключением и ЮНИМЭКС — его ждала верная гибель. Но предпринятые Старцевым и Малышевым меры привели к тому, что, уходя на дно, ЮНИМЭКС не потянул за собой всю группу разом. Активы промышленных предприятий, принадлежащих группе, были выведены в новенький, с иголочки, «Росинтер», и не могли быть распроданы за долги банка. Собственные средства ждали своего часа за рубежом.

И дождались. На развалинах ЮНИМЭКСа встал новый банк.

Создавали его спешно, и всего несколько дней было, чтобы придумать новому банку название. Предполагалось, что банк этот коммерческий и объединенный (в него должны были войти еще несколько чудом уцелевших финансовых структур группы), исходя из этого и ломали головы над названием.

Краткое совещание по этому поводу превратилось в клоунаду. Сам Малышев предложил назвать новое детище ОБЪЕДКОМ-банком. Сашка Денисов, сурово осудив несерьезный подход товарища к вопросу, предложил слово «коммерческий» вовсе выкинуть и назвать новорожденного без изысков: ОБЪЕБАНК. Конец веселью положил Старцев, сказавший: «К черту и „объединенный“ и „коммерческий“. Пусть будет „Росинтербанк“!»

И стало так.

В эту-то новую структуру и перевели схороненные до времени деньги. А вспомогательная инвестиционная компания, владеющая промышленными активами ЮНИМЭКСа, превратилась в компанию управляющую, дав растущей империи новое название — «Росинтер».

Долги, повисшие на умирающем ЮНИМЭКСе, можно было просто забыть, списать на кризис. И западные партнеры, поворчав, смирились бы — российская экономика остается во власти стихий, ни дня без форс-мажора, что упало, то, как говорится, и пропало. И Малышев как-то даже Старцеву намекнул — может, лучше руками развести, извините, типа, господа инвесторы, облажалось государство, не виноватые мы…

Но Старцев рассудил иначе. Ты, Серега, до конца дней хочешь оставаться в их глазах «этим диким русским»?… Забыл, как они пялились на тебя в первое время на официальных приемах — гладите-ка, мол, русский-то русский, а с ножом-вилкой обращаться умеет, и говорит по-нашенски почти без акцента, чудо, мол, не иначе…

Государство облажалось, Серега, но государство отряхнется и дальше жить будет, позвякивая ржавым стратегическим вооружением и изображая из себя сверхдержаву. А нам лажаться, Серега, никак нельзя, мы люди всего лишь, частные лица. Да и неудобно как-то…

Разумеется, вернуть сгоревшие в дефолт миллионы вот так сразу, с кондачка, не получалось. Распродавать для этого свои предприятия или перезанимать под погашение кредиторки «Росинтер» не собирался — как-то не простиралась столь далеко добрая воля Корпорации. Но вместо того, чтобы сделать вид, что происходящее их не касается, сразу же после кризиса, уже в сентябре 1998, начали переговоры с клиентами и партнерами.

Договаривались об отсрочке выплат. Тактично боролись за снижение процента на эту отсрочку. Тихая возня с отдельными западными товарищами продолжалась до последнего времени, однако, и их удалось убедить, что ничего лучшего русские партнеры предложить не могут.

И вот договоры на реструктуризацию долгов ЮНИМЭКСа с большинством кредиторов подписаны. Зарегистрирован в Федеральной комиссии по рынку ценных бумаг выпуск облигаций «Росинтербанка», взявшего на себя долговые обязательства ЮНИМЭКСа. Эти облигации, со сроком погашения в десять лет, будут в ближайшее время размещены среди кредиторов первого банка Корпорации. Реструктуризация банковского сектора «Росинтера» благополучно подходит к концу.

Губернатор Нганасанского округа Александр Денисов прилетел в Москву к обеду — румяный, несмотря на четырехчасовой перелет, и страшно озабоченный. Сразу из аэропорта рванул в офис Корпорации. Юля, извещенная по телефону о приезде дорогого супруга и его ближайших планах, спросила только: «Ночевать приедешь?». «Как получится,» — ответил Денисов, полагая, что шутит. Жена губернаторской шутки не приняла, по опыту зная: «как получится» запросто может обернуться тем, что супруг так и вернется в свой Снежный, не повидав семьи.

Метеором пронесся Александр Михайлович по этажу. Секретарь Старцева, Наташа, успела только улыбнуться навстречу и пролепетать: «Здравствуйте, Алекса…», как дверь старцевского кабинета захлопнулась за широкой спиной визитера.

Малышев, предупрежденный звонком, уже сидел рядом со Старцевым. Оба ждали Денисова, чтобы решить кое-какие насущные кадровые вопросы.

Старцев был хмур. Впрочем, как обычно. Утонув в глубочайшем шоколадного цвета кресле, он приветствовал Денисова кисловатым: «Здорово!». Малышев же, напротив, мерил кабинет гигантскими шагами с самым жизнерадостном видом.

— Какие новости? — поинтересовался Денисов, совершив ритуал рукопожатий и присаживаясь в свободное кресло, немедленно поглотившее его чуть не с головой.

— Олег, обрежь спинку хоть у одного кресла, — обратился Малышев к хозяину кабинета, — А то ведь однажды кто-нибудь не заметит Сашку, сядет сверху — некрасиво получится…

Сашка собрался было возмутиться, но заговорил Старцев:

— Новости такие. Как оказалось, месяц назад Генпрокурор бросил клич по своим замам — срочно найти способ борьбы с кем-то из семерки.

Что Старцев имел виду под «семеркой», никто из присутствующих уточнять не стал. Понятно было, что речь идет о семи крупнейших бизнесменах, обладавших наибольшим влиянием на прежнего правителя — тех самых, кого звали в народе олигархами и кого теперь надлежало «равноудалить» от правителя нового.

Зачем прокурору понадобилась война с олигархами? Это объяснялось просто: любыми способами, сейчас же, немедленно, следовало войти в доверие к новому президенту. И раз новый президент высказал пожелание послать к черту всех, кто достиг вершин российского бизнеса, прокурор решил тотчас ему в этом помочь.

— Предложения были разные, — продолжал Старцев, — Планировался наезд на Березовского, например. Но принято было решение заставить париться именно нас.

— И который из замов это придумал? — подал голос из глубины кресла Денисов.

Старцев хмыкнул. Тронул пальцем карандаш, лежащий на столе — карандаш покатился, покатился и замер.

— Голиков, — ответил за него Малышев.

Денисов нахмурился. Из заместителей Генерального прокурора Голиков был самым тихим и незаметным. Почему именно он? И почему именно мы?

— Много хочешь знать! — усмехнулся Старцев в ответ на заданный младшим товарищем вопрос, — Мы вот тоже головы ломаем… — беспокойные пальцы главы Корпорации добрались до многострадального носа — глава погружался в раздумья, — Ну, почему именно он — это может быть и случайностью. Скажем, был честный тендер идей. И выбрали не Голикова, а его предложение. Но почему все-таки он предложил именно нас? Опять случайность?

— На Голикова есть информация? — спросил губернатор.

Старцев и Малышев синхронно покачали головами.

На Дмитрия Степановича Голикова, сорокалетнего заместителя Генерального прокурора России, не имелось никакой информации, которая хоть что-то прояснила бы.

Нельзя сказать, чтобы Голиков был совсем уж кристально чист. Таких не бывает у власти. Были, были у него контакты, которые при желании можно было бы истолковать как компрометирующие. Но контакты эти были слишком разносторонни, слишком многочисленны, слишком походили на контакты сугубо служебные, чтобы можно было взять и показать пальцем: вот этот нас Голикову и заказал.

Но заказ, тем не менее, был. Его не вычислили, не просчитали — его почуяли, как мать инстинктивно чувствует опасность, грозящую ее дитяти.

Девять лет трое мужчин, собравшихся в кабинете главы корпорации, делали собственный бизнес. Девять лет они не могли найти ответа: что заставляет их порой настораживаться и искать опасность там, откуда ждать ее вроде и не приходится, где ни логика, ни разумный расчет не в силах ее обнаружить. Но неизменно опыт подтверждал: это чутье не лжет, и следует доверять ему, какого бы происхождения оно не было, каким бы призрачным и ненадежным не казалось. За девять лет они стали сами себе ангелами-хранителями. И теперь каждый из них — просто так, ниоткуда — твердо знал: акция с наездом Генпрокуратуры на «Росинтер» — заказная.

— Давайте исходить из того, что акцию могли заказать по двум причинам. — Старцев говорил быстро, — Первая — просто попортить нам кровь. В этом случае, СГК — всего лишь повод, чтобы дергали нас за все веревочки. И в этом случае заказчик акции кто-то из тех, с кем мы столкнулись по любому из наших бизнесов: банки, нефтянка, металлургия, машиностроение — вариантов много. Вторая причина — нацелились именно на «горку», и целью поставили ее у нас отобрать. В этом случае надо рассматривать того, кому «горка» нужна и у кого денег хватит ее перекупить и довести до ума. — глава Росинтера оставил в покое свой нос, выдернул из настольного прибора золотой «Petek» и заскреб им по бумаге, — Начнем с конкурентов. Банковская сфера. Варианты?…

— Рискин, — предположил Денисов, — Вы с ним бодаетесь из-за денег таможенного комитета.

— Красовский, — внес лепту Старцев, — С ним мы сталкивались в прошлом году, и еще столкнемся… Гинзбург.

— У Гинзбурга кишка тонка, — не поверил Малышев.

— Все в порядке у него с кишкой, — заверил Старцев, — У него в новом кабинете связи покруче наших.

— Тогда уж и Гроссман, и Кардашевский, и Петелин… — Малышев пожал плечами.

— Верно, — согласился старший товарищ, стремительно выставляя на листе пронумерованные закорючки, — И ни одну из версий я бы лично не отбрасывал. Это банки. Теперь смотрим промышленность. Скажем, металлы. Кто здесь может быть, Саша?

— Если по цветным металлам, то вариантов не много: Андреев, Чебан, и все, пожалуй, — прикинул Саша, — Но им с нами делить нечего. Бодался теленок с дубом!…

Подумав, согласились: Снежнинская горная компания была абсолютным монополистом в стране по производству меди, никеля и платиноидов, и даже самые сильные из ее конкурентов в конкуренты, строго говоря, никак не годились.

— Нефтянка?… — задумался Малышев, — Если дело в нефтянке, то говорить можно о двоих — Чернов и Фрайман.

— Чернов вряд ли, — поразмыслив, решил Старцев, — Мелко плавает, жопа наголе… А вот Фрайман… Мы с ним второй год «Ярнефть» делим.

«Ярнефть» на данный момент оставался последним нефтяным активом Корпорации. Не лучшее предприятие в стране. Но и не худшее. Нефть, одним словом. И с нефтью этой связана была двухлетней давности судебная тяжба, которую Росинтер вел с группой «Альтаир», возглавляемой Борисом Фрайманом.

— Не такая уж богатая добыча эта «Ярнефть», чтобы кто-то из-за нее беспокоился, — выразил сомнение Малышев, — Фрайман с нами судится второй год, и еще столько же судиться будет, пока не надоест. Вряд ли.

— Вряд ли, — согласился Старцев, но закорючку на листок поставил, — С машиностроением как?

Хм… С машиностроением еще более непросто. Юровский, судя по всему, не намерен был сидеть, сложа руки, и ждать, когда мимо него в карман «Росинтера» проплывут акции концерна «Энергия». Юровский должен был бороться с «Росинтером» любыми возможными способами.

— Я бы сказал, Юровский у нас подозреваемый номер один, — кивнул Малышев, — Он за свою «Энергию» зубами держался. И будет держаться дальше.

— Это так, — Старцев рассеянно побарабанил пальцами по столу, — Но ты мне скажи, Сережа, а выход на Голикова у Юровского есть?

Об этом ничего не было известно. Но зато четко было известно, что свою карьеру Юровский начинал не где-нибудь, а в Свердловском областном комитете КПСС. И было это в те же годы, когда у власти в Свердловской области стоял человек, позже ставший первым президентом Российской Федерации. Информации о том, что Юровский когда-либо получал поддержку от Ельцина, не было. Да и вряд ли это могло быть — слишком мелкой фигурой был Юровский. Но, черт возьми, «нет информации» означает лишь то, что нет информации. На самом деле могло быть все, что угодно. Команда же Генпрокуратуры сложилась при Ельцине, а значит…

— О-кей, — резюмировал Старцев, — Ничего об их связи мы не знаем. Значит, будем узнавать, тем более, что, как сказал бы следователь той же прокураторы, мотивов у обвиняемого — выше крыши. Теперь смотрим вторую группу. Те, кто реально мог позариться на «горку».

— Белогорский алюминиевый завод, — тут же сообщил Денисов. — Точнее — РАК.

Малышев со Старцевым переглянулись. Белогорск? Российская Алюминиевая Компания? А почему нет?

Белогорский край, простиравшийся чуть не на всю Северо-восточную Сибирь, включал в себя и руководимый Денисовым Нганасанский автономный округ. Работавшая на территории округа Снежнинская компания была одним из двух крупных предприятий края. Второе же располагалось в краевом центре и именовалось Белогорским алюминиевым заводом.

Этот самый БАЗ до недавних пор принадлежал знаменитому белогорскому предпринимателю Андрею Цыпину, также известному в определенных кругах в качестве криминального авторитета Цыпы. Но полгода назад Цыпин, сильно повздоривший с губернатором края Александром Кочетом, оказался под следствием. И пока Цыпа протирал дорогие тренировочные штаны в московской камере предварительного заключения, управление БАЗом было передано крупнейшей в стране Российской Алюминиевой Компании.

— Почему именно РАК? -Малышев нахмурил брови. — Обоснуй!

— От «обоснуя» слышу! — огрызнулся Денисов и поерзал в кресле, — Они везде трубят, что строят монохолдинг, что ничем, кроме алюминия, заниматься не собираются. Но народ там агрессивный, жадный и неглупый. Влезли в Белогорск, а оттуда до Снежного — какие-то две тысячи километров, можно сказать, наша «горка» им прямо глаза мозолит. И если уж они договорились с Кочетом по БАЗу, то запросто используют его и для того, чтобы «горку» к рукам прибрать.

— Чего ж тогда не используют? — фыркнул Малышев, — Зачем через генпрокуратуру действуют?

— А ты подожди пока выводы делать, — остудил его Старцев, — Где гарантия, что через неделю-другую Кочет к процессу не подключится?… В общем, РАК. — он черкнул по бумаге, — Поехали дальше.

— Дальше, может быть кто угодно, — Малышев присел на старцевский стол. Хозяин недовольно покосился, но ничего не сказал. Скверная была у младшего товарища привычка, скверная, но необоримая — длинноногий Малышев, плохо умещавшийся в стандартной мебели, любил сиживать на столах. — Если исходить из того, что кто-то хочет перекупить «горку», то надо подозревать всех, у кого есть деньги и здравый смысл. Алюминщики. Иностранцы. Любой из новых капиталов. С десяток имен наберется, а то и больше.

Старцев украсил почти целиком исписанный лист еще несколькими закорючками и писанину отложил, прихлопнув ладонью:

— С этим будем разбираться. А сейчас еще один вопрос. Что нам делать с самой «горкой»?

И все трое погрузились в раздумья.

С «горкой», собственно говоря, делать было ничего не надо. Компания работала, производила металл и приносила прибыль. Но под вопросом — да под большим вопросом! — оказалась кандидатура генерального директора Снежнинской горной компании.

Уйдя на политические хлеба, Денисов оставил на СГК изрядную кадровую дыру. Большая часть команды, не имевшая отношения непосредственно к производству металлов, но зато преуспевшая в вопросах финансовых и налоговых, в обустройстве коммунального хозяйства, транспорта, связи, снабжения, перешла вместе с Денисовым в администрацию Нганасанского округа. Из руководителей высшего звена на СГК оставались лишь производственники, сбытовики, да те менеджеры, кто успел врасти в структуру компании и мог быть вырван оттуда только со значительной кровопотерей. Из них и пришлось выбирать нового директора.

Точнее, выбора особого не было. В отличии от финансистов и экономистов, завезенных Денисовым из Москвы, производственники были местные, снежнинцы. С юных лет тянувшие инженерскую лямку в рудниках и горячих цехах, выросшие на советском производственном принципе «давай-давай!», к моменту выхода на управленческие должности эти суровые и дельные мужики утрачивали всякую способность мыслить самостоятельно и принимать какие бы то ни было решения. И, стало быть, в первые руководители никак не годились. Посему, выбирать пришлось из доброго десятка зол меньшее — и генеральным директором Снежнинской горной компании стал Адольф Тарасович Немченко.

Неизвестно, что там имел себе в виду Тарас Богданович, немченкин папа, потомственный хлебороб из восточной Малороссии и потомственный же лютый националист, выбирая для сына столь экзотичное имя шестьдесят с лишним лет назад, когда пришел уже к власти в Германии страшнейший из земных диктаторов. Неизвестно, что себе думал сам Немченко, лет сорок назад выбравший себе имидж и не отступивший от облюбованного образа по сей день: короткая щетка усов под носом и — забавная пародия на знаменитую косую челку — длинные пряди волос, любовно зачесанные на обширную лысину. Но не было ничего странного в том, что этот вот памятный образ в сочетании с диким именем рождали у окружающих только одну ассоциацию, которая и воплотилась в навеки прилипшую к Немченке кличку — Фюрер.

Отчую мазанку, осененную жерделями и шелковицей, расцвеченную мальвами и подсолнухами, Фюрер покинул в ранней юности. Ему бы, как всякому крестьянскому сыну, уверовавшему в технический прогресс, прямая дорога была или в механизаторы, или под землю: родной Донбасс был прошит насквозь стволами шахт, всюду высились шапки копров, всюду добывали уголь. И там, на шахте угольной, паренька обязательно приметили бы, и руку дружбы подали бы, и повели бы в забой, кабы не понесли его черти из ридной, но нищей батькивщины на Крайний Север, где по словам знающих людей рубль был легкий и длинный. И стал Немченко металлургом.

Днями пробивал спекшуюся шихту у плавильной печи, вечерами учился в Снежнинском техникуме. Вскоре здесь же, в Снежном, открыли завод-втуз — и Немченко, к тому времени ставший уже отцом малолетних Мыколы и Василька, получил в свои мозолистые руки вузовский диплом. Попутно рос на службе — стал мастером, потом — начальником смены, после — начальником цеха. О том же, как он стал директором одного из Снежнинских заводов, ходили легенды.

Лет двадцать назад это было. Высокая комиссия приехала в Снежный из Москвы, чтобы в перерывах между посещением сауны и банкетом осмотреть Снежнинское производство. Дошли и до цеха, где Немченко командовал — благо, было, на что посмотреть.

Ровный, глухой гул стоял над цехом. Зарево всходило от котлов в расплавленным металлом. В плотном, невыносимо вонючем газовом тумане едва видны были оранжевые каски плавильщиков.

Гостей намеревались угостить зрелищем поистине грандиозным: разливали расплав. Светящаяся, до нескольких тысяч градусов раскаленная лава льется из многотонного ковша в плывущие на конвейерной ленте формы, снопы искр вокруг, жар, смрад, матерщина… Индустриальная симфония.

Но надо ж было такому случиться, чтобы именно в этот час произошла в плавильном цеху авария!…

Как потом уже выяснилось, формы под металл доставили в этот раз прямо с улицы, с мороза. И в одной из форм оказался на дне приличный слой не счищенного льда. Раскаленная жижа плеснула в форму и…

Раздался взрыв — да такой, что у членов комиссии разом заложило уши. Взлетели и рухнули на цементный пол огненные струи, ошметки какой-то балки разметало вокруг.

И немедленно вспыхнуло прямо под ногами, как будто горел цемент, заполыхало мощно и страшно, дико закричали и шарахнулись во все стороны участники действа, воя, покатилось по земле живое огненное бревно — это на плавильщике горела спецовка…

Испуганные взоры высокой комиссии обратились к директору завода. И под этими взорами тот, человек не робкий и бывалый, и не раз уже видевший подобное, вдруг не выдержал — покачнулся и рухнул, потеряв сознание от ужаса. «Тут и сгорим» — подумалось членам комиссии, не знавшим теперь, куда бежать, и какая из бесконечных галерей, опоясывающих цех, ведет вон из этого ада.

Но тут из дыма и пламени возник человек. Он закричал и махнул рукой — и тотчас кто-то куда-то побежал с видом уже не испуганным, но целеустремленным. Он еще закричал и еще махнул — и суматоха вокруг стала вдруг упорядочиваться, и люди забегали по каким-то разумным траекториям, и что-то такое стало происходить, что походило уже не на панику, а на быстрые и слаженные действия трудового коллектива по устранению нештатной ситуации.

Человеком, возникшим из дыма и пламени, оказался начальник цеха Адольф Немченко. Никаких особых подвигов он не совершил — делал то, что делал в подобном случае и год назад, и два, и третьего года, ибо аварии, подобные этой, случались не так редко, как хотелось бы.

Но высокой комиссии на это было плевать. Смерть дохнула членам комиссии в лицо горячим и смрадным, и спас их от этой смерти человек с кляксой усов под круглым малороссийским носом. Как бы случайно заметив мечущихся по смотровой галереи людей в болгарских дубленках и новеньких гостевых касках, он звучно рыкнул в самое пекло:

— Курочкин! Хто це там на галерее? Виткеля воны там? Убрать к чертям свинячим!

И комиссию убрали. Бегом-бегом вывели к свету и воздуху, налили по стакану воды, и следом — по стакану водки. Через час они уже сидели в кабинете тогдашнего директора Снежнинского горно-металлургического комбината, а еще через час был подписан приказ о назначении Немченки директором завода.

Не выразив мужественным лицом никаких эмоций, Немченко пообещал высокое доверие оправдать ударным трудом — и с тех пор иного труда на заводе не знали. Ежемесячно завод выполнял плановые показатели на сто двадцать процентов. Жена Немченки привыкла к тому, что одна из супружеских кроватей в их спальне нередко пустовала, ибо супруг каждую третью декаду, когда начинали «гнать план», спал на узком и жестком диванчике в своем кабинете. Рабочее же время проводил в цехах, где, искусно мешая посулы с проклятьями, словом и делом заставлял подчиненных вкалывать, вкалывать и вкалывать.

Как он остался жив после своего директорства, почему ни разу даже бит не был измотанными и злыми на весь свет рабочими — это относилось к числу профессиональных тайн Фюрера. Но бит не был, и более того — упертый хохол был народом любим.

В этом, если разобраться, ничего удивительного не было. Происходя из самых, что ни на есть, низов, Немченко крепко помнил, что близко сердцам черного люда, и искусством чередования кнута и пряника овладел в совершенстве. Пряники раздавал рабочим, кнуты — мелкому начальству: мастерам, бригадирам, начальникам цехов. Делать это предпочитал на глазах у тех же рабочих: как бы захваченный врасплох праведным гневом, как бы не в силах с ним совладать, распекал помертвевшего от унижения начальника смены посреди цеха, грозно тыча пальцем в сторону очередных «отдельных недостатков» и «случайно допущенных упущений».

Народу хотелось хлеба и зрелищ — Немченко предоставлял им и то и другое. В разлетающейся спецовке несся по цеху, орал: «Ридные мои, та чи мы не зробим цей сраный план?! Робыти, ридные мои, а я уж не обижу!». И ридные робыли не за страх, а за совесть, зная, что Немченко и впрямь не обидит: будут и премии квартальные, и тринадцатая зарплата, и почетные грамоты — плевая дело, бумажка, мелочь — а приятно!…

Карательные же функции Немченко тактично делегировал нежестоящим руководителям. И те уж требовали и строго спрашивали с рабочих, и трясли за грудки, и наказывали за допущенный брак и прогулы. Вот и выходило, что Немченку в народе год за годом любили все жарче, а козлами отпущения становились маленькие начальники «на местах».

Все это с точки зрения современного московского менеджмента было категорически, вопиюще неправильно. Правильным было бы создавать из низшего звена руководителей надежную и крепкую опору для руководителей высших. Правильным было бы выстраивать такую мотивацию труда, при которой рабочему в голову не пришло бы халтурить и прогуливать. Правильным было бы наладить такие отношения между трудовым коллективом и работодателем, которые основывались бы на логичном и разумном подходе к трудовым спорам, на сознании того, что все — начиная от уборщиц и кончая гендиректором — делают общее, нужное и важное, дело. Так должно быть, и так будет, потому что иначе получается ерунда собачья, а не система управления производством.

Так, или примерно так рассуждал Александр Денисов, придя к руководству Снежнинской горной компанией. В первый год работы он вникал во все, что происходило на заводах «горки», лез в каждую щель и брал на себя все мыслимые решения, попутно присматриваясь к людям и прикидывая, кого следует заменить, кого — оставить, кого — повысить. В числе повышенных оказался Адольф Немченко, ставший замом Денисова по производству. Технологический процесс он знал как свои пять пальцев, до тонкостей изучил систему общественных отношений, сложившихся в цехах, и был в этом смысле незаменим.

На второй год Денисов резко отказался от участия в оперативном управлении. Перед ним встали другие задачи: освоение новых рынков, создание новой сбытовой сети и все то, что называется в большом бизнесе стратегическим планированием. Текущие же вопросы предоставил решать своей команде.

Команда, к тому времени освоившаяся на новых постах, к делу приступила с энтузиазмом, и Денисов просто налюбоваться на них не мог. Однако, тогда уже, при живом Денисове, восседавшем в кресле генерального директора, наметилась некая трещинка, позже резко разделившая менеджмент «горки» на две половины, которые можно было бы условно назвать «старики» и «молодежь».

Стариками были те самые выслужившиеся с низов производственники, руководимые Немченкой — люди, несомненно, заслуженные и знающие свое дело, но привыкшие молчать и безропотно принимать указивки сверху, какими бы бредовыми они не выглядели. Денисов мог руку дать на отсечение: распорядись он с завтрашнего числа освоить в плавильных печах выпечку пирожков с мясом, старики поворчали-поворчали бы, да и взялись бы за работу.

Молодежью же назывались новички — привезенные Денисовым из Москвы или набранные из местных кадров: финансисты, юристы, экономисты, сбытовики. Большинство из них и впрямь были молоды, не старше сорока. Юридическое же управление «горки» и вовсе именовалось в компании «площадкой молодняка», ибо собирало под свою крышу вчерашних выпускников вузов преимущественно мужского пола, а потому имело славу настоящего питомника перспективных женихов. Ничего удивительного не было в том, что именно юридическое управление состояло в постоянных, крепких и совершенно неформальных отношениях с протокольным отделом и канцелярией, штат которых был укомплектован целеустремленными и фигуристыми девушками на выданье.

Молодежь, воспитанная уже в несколько иных традициях, нежели старшие товарищи, безмолвно повиноваться отказывалась. Она обучена была спорить и доказывать свою правоту, и чувствовать себя если не пупом вселенной, то чем-то, несомненно близким данному органу. Снежнинские яппи не стеснялись называть себя карьеристами, дедушки же производственники звали их не иначе, как выскочками.

При Денисове обе половины — и старики, и молодежь — сосуществовали подчеркнуто мирно. Это был особый конек управленческой системы Снежнинской горной компании — старость, которая знает, и молодость, которая может, составляли неразрывный тандем с высочайшим КПД.

Но стоило уйти Денисову и подняться на его место Немченке, ситуация быстро и заметно усложнилась. Мозолистой рабочей рукой Немченко в два счета прижал особо ретивую «молодежь». Старики же прижаты были давно, и за полгода в Снежнинской горной компании установилась абсолютная монархия.

Как при всяком монархическом дворе, немедленно явились на СГК свои лизоблюды и прилипалы, свои шуты, свои фавориты, свои отверженные. Разбившиеся на лагеря руководители враждовали и плели интриги, поливали грязью соперников и грубо льстили монарху. Работать в такой атмосфере день ото дня становилось труднее.

Нельзя сказать, чтоб Немченко был каким-то откровенным самодуром. Но и утверждать обратное было бы прегрешением против истины. Среди обиженных яппи про Немченку ходила мрачная шутка: «Адольф Тарасович, давайте сделаем так, так будет лучше… — Товаришчу менеджеру! Мени не надо — як лучше. Мени надо, шоб вы зае.ались!».

Не получался, словом, из Немченки руководитель демократического толка.

Вторым грехом Немченки была его подчеркнутая ненависть ко всему, что жило и процветало вне границ Нганасанского автономного округа. И в первую очередь — к земле Московской, ко всем ее примочкам и традициям, к большому российскому бизнесу, к зубастой столичной прессе. Беседовать с журналистом было для Немченки «дурным моветоном». И очередной скандал на этой почве произошел не далее, как полгода назад, когда по итогам внеочередного собрания акционеров СГК была созвана пресс-конференция, где главным ньюсмейкером должен был стать сам Немченко. Журналистов продержали в конференц-зале около часа, после чего в зал, ошибившись, вероятно, дверями, вошел Адольф Тарасович, огляделся, спросил сурово: «А шо вы тут?… Яка пресс-конференция?… Ни, я отвечать не буду!» — и ушел.

Мрачно выглядел Немченко и на переговорах с иностранными инвесторами. Не зная иных языков, кроме родного суржика, представлявшего дикую мешанину из южно-русских диалектов и украинской мовы, Немченко сам с иноязычными товарищами говорить не мог, а к переводчикам — будь они и свои, штатные сотрудники компании — испытывал патологическое недоверие. Так и сидел на переговорах, злобно косясь на толмача, который под его взглядами хирел, ежился, язык его мало-помалу заплетался и, наконец, сам собой начинал нести околесицу. Иностранцы, не понимая истинной причины возникшего напряжения, тоже ежились и мрачнели, и переговоры, на которых многое зависит от внутреннего настроя сторон, нередко заходили в тупик без каких-либо видимых причин.

Да бог с ними, с толмачами и иностранными представителями! И это частность можно было бы простить, упустить из виду, однако же никак нельзя было не заметить общих тенденций, возникших в Снежном и крепнущих с каждым днем. А тенденции были таковы: управляющая верхушка, оказавшаяся под мощнейшим прессом в виде Фюрера, расслаивалась на глазах, увязала в склоках и борьбе за близость к телу — в ущерб, разумеется, прямым своим должностным обязанностям.

Немченку следовало заменить, это было ясно каждому из троих. Но кем же?…

Были на примете, как минимум, две кандидатуры. Номер первый — Юрий Семенович Березников, человек солидный, умный и дальновидный, занимавший некогда кресло заместителя министра цветной металлургии и слывший одним из лучших в мире специалистов по драгоценным металлам.

Березникова — в тот момент как раз потерявшего правительственную должности в связи с очередной перестановкой Кабинета — нашел сам Старцев. Именно Березников консультировал «Росинтер», готовящийся к покупке Снежнинской горной компании. Когда же СГК вошла в структуру Корпорации, именно он стал генеральным экспортером компании, основав собственную сбытовую фирму «Snowmet». Березникову принадлежала значительная доля заслуг в формировании новой сбытовой политики, возведшей Снежнинскую «горку» в ранг одного из крупнейших и влиятельнейших мировых производителей.

Кроме всего прочего, Юрий Семенович имел чрезвычайно приятную и немедленно располагающую к себе внешность: крупный, видный, осанистый мужчина слегка за пятьдесят, красиво постаревший, удачно поседевший. Одевался с артистическим почти лоском, блистал восхитительной улыбкой, знал толк в театре и отличал позднее Возрождение от раннего.

Импозантного Березникова боготворили дамы — и, надо сказать, чувства их редко пропадали втуне, Березников женщин любил. Ему доверяла пресса — Березников умел выдать журналисту совершенно открытую информацию так, что журналист считал себя обладателем эксклюзива. У Березникова, в конце концов, сохранились связи в правительстве, а связи на западном рынке крепли и ширились с каждым годом.

Всем хорош был Юрий Березников, владелец «Snowmet» и заместитель генерального директора Снежнинской горной компании. Однако, назначить его на первый пост в «горке» Старцев никак не хотел.

Почему?… На этот вопрос сам Старцев вряд ли бы ответил. Подумал бы, склонив голову, потеребил бы рукой нос, пожал бы плечами: а черт его… Может быть, оттого, что Березников очень хотел этой должности. Слишком сильно хотел. Целеустремленность и честолюбие — черты для большого бизнеса необходимые, но…

— А Симкин? — спросил Малышев.

Алеша Симкин, тридцатилетний москвич львовского происхождения, был сосватан в «горку» самим же Малышевым, когда исход Денисова и команды оставил в компании незаживающие кадровые дыры. Лет шесть назад худосочный мальчик с грустными семитскими глазами начал свою карьеру в ЮНИМЭКС банке специалистом второстепенного отдела, но вскоре умудрился себя показать, продвинулся выше, и, ступенька за ступенькой, доскребся до уровне начальника управления. На этой уже должности он был замечен и отмечен Малышевым, обласкан им, и уже светила взрослеющему мальчику должность зампредправления, но тут подоспели кадровые перестановки в Снежном, и Денисов взмолился — нужен финансист, толковый, из московского офиса, Серега, выручай!…

Серега выручил, и Симкин был сослан в Снежный в ранге заместителя генерального директора по финансам.

Немченко быстро понял роль нового заместителя — роль «своего глаза» москвичей в Снежном, и отнесся соответственно: с тихой ненавистью. Орать на Симкина, как орал он на любого из «молодых», Фюрер себе не позволял, но придирался по любому поводу и, тыча коротким прокуренным пальцам в произвольно выбранную строку симкинского отчета, бубнил: «Шо це, я нэ зрозумив?… Шо вы мени тут намалювалы?… Я сам могу так намалюваты…». И Симкин, темнея лицом, тихим-тихим голосом начинал спорить…

— Симкин — мальчик хороший, — ответил Старцев грустно, и суть ответа была ясна без дальнейших подробностей.

Мальчик. Честный, толковый, грамотный, но — мальчик. Никому не известный, никакого веса не имеющий… Если он будет назначен генеральным, а Немченко станет его замом по производству — производству в Снежном придется туго. С Фюрера станется — сделает все, чтоб доказать, что назначение малолетнего выскочки на его, Фюрера, место было ошибочным…

— Или же Фюрер вообще уйдет, — вставил Денисов, — Не будет он под Симкиным работать, зуб даю!… Уйдет. А кого вместо него поставим?…

Некого. Производственника, равного Немченке, нет не только в Снежном — второго такого вообще в России нет…

Старцев покосился недовольно на Малышева, вновь усевшегося на стол, и сказал твердо:

— Значит, Немченко, остается.

Директор Департамента общественных связей Леонид Щеглов пребывал в настроении решительном и боевом. За сегодняшнее утро он успел встретиться с редакторами лучших деловых изданий страны, и результатами неформальных разговоров остался доволен.

Хотя общением с прессой ведал подчиненный Щеглова Тема Еремин, сам Леонид Валентинович очень и очень дорожил добрыми отношениями с руководителями пишущих коллективов. Человек недалекий, новичок в пиаре, может полагать, что все проблемы решаются с помощью «размещалова» — размещения в прессе платных публикаций под видом независимых редакционных статей.

Но «размещалово», господа — это плоско и неинтересно. Не размещаловом единым жив русский пиарщик. Ведь даже самый прожженный циник, охотно пользующийся услугами проституток, мечтает о большой и чистой любви — а Леня Щеглов, к слову, проституток не любил…

Будь уверен — всегда найдется кто-то, кто заплатит больше — и сегодня продавшаяся тебе газета завтра напишет о тебе гадость в угоду тому, кто предложит большую сумму. Леня же Щеглов предпочитал разовым платным утехам отношения стабильные, долгие и бескорыстные, построенные на взаимной симпатии и взаимном же уважении.

Именно потому так дорожил он некогда сложившимися связями в печатном мире.

Но дружба пиарщика и журналиста — процесс непростой. Пиарщик заинтересован в том, чтобы завербовать журналиста в число своих сторонников — журналист должен сохранять хотя бы видимость независимости. Пиарщик предлагает свою правду — журналист ищет объективности.

Посему отношения между двумя этими столь близкими — и бесконечно далекими друг от друга — людьми напоминают поединок фехтовальщиков: то журналист наседает, требуя невозможной какой-то информации, а пиарщик пятится, прикрываясь коммерческой тайной и распоряжением сверху, то пиарщик переходит в наступление, прицокивая языком и пытаясь скормить журналисту нуждающийся в публикации факт — журналист же факта публиковать не хочет, ибо считает его недостойным внимания…

В данный момент Щеглову важно было в очередной раз подтвердить свои добрые отношения с главредами ведущих деловых изданий. В момент, когда Генеральная прокуратура продолжает свои наезды на родную Корпорацию, необходимо было заручиться их поддержкой или, как минимум, гарантией нейтралитета.

В десять утра Щеглов завтракал с редактором первой русской деловой газеты «БизнесменЪ». Одним из принципов работы Щеглова с такими людьми, как руководитель «Бизнесмена» — людьми недоверчивыми и не терпящими никакого давления, был принцип «Не грузи». В промежутке между историей о том, какого в прошлые выходные Щеглов поймал карпа, и рассказом редактора о недавней поездке в Рим, помянули вскользь и Генерального прокурора.

— Туго, поди, приходится? — спросил редактор сочувственно.

Щеглов поднял брови — мол, о чем ты?…

— А, об этом… — вспомнил он наконец, — Да брось ты, ей богу… Не в первый раз, поди…

— Так серьезно — в первый раз… Или я не прав?… — удивился редактор.

— Погоди, погоди, — Леня нахмурился, — А почему ты думаешь, что серьезно?…

И внимательно выслушал ответ, из которого понял, что: а) редактор в курсе конфликта, и даже специально наводил справки, а значит, газета имеет к теме неподдельный интерес, б) в данный момент идет активнейший сбор информации по теме — как у Корпорации, так и у Прокуратуры, в) позиция газеты вроде бы уже определилась, и позиция эта для Щеглова и представляемой им структуры весьма и весьма удобна — «БизнесменЪ» не намерен поощрять силового вмешательства государства в дела частного бизнеса, тем более — попыток национализировать ранее купленную компанию, и конфликт «Росинтера» с Прокуратурой рассматривает исключительно в этом ключе.

В 11:30 Щеглов пил кофе с редактором еженедельника «Портфель», и здесь уже действовал согласно второму своему принципу — «Выказывай доверие».

— Полный пиндык, — ответил он скорбно на вопрос «Как дела?».

И многословно пожаловался на гадские действия прокуратуры, и под большим секретом рассказал, что нормальная жизнь в Корпорации кончилась, что все силы мобилизованы на борьбу с Генпрокурором, что это просто какой-то кошмар и ужас.

— Да брось ты! — изумился редактор «Портфеля». — Тоже мне, проблема… Не в первый раз поди…

И сообщил Щеглову, что всерьез прокурорский наезд не воспринимает, что считает это очередной попыткой очередного чиновника «зафиксировать прогиб» перед новым Президентом, и что «Портфель» вообще этой теме особого статуса придавать не намерен и писать про «Росинтер» гадости не собирается…

Третий собеседник, с которым Щеглов в 13:00 приступил к поглощению ланча, руководил недавно открытым и устроенным на западный манер ежедневником “Русский бизнес”. В беседе с этим третьим Щеглов придерживался третьего своего принципа: “Умалчивай о важном”.

— Ну что, — спросил редактор весело, — Проблемы у вас, Леонид Валентинович?…

Щеглов поиграл бровями, отчего глянцевая кожа на бритом черепе пошла волной, и наколол на вилочку маринованный грибок.

— Очень уж громко прокурор начал дело, — продолжал собеседник, — Ему теперь отступать некуда, придется до конца доводить…

Щеглов тщательно пережевывал пищу.

— Корпорация, небось на ушах стоит… — не унимался редактор, — Небось, вызнали уже, чьих рук это дело…

«Вызнали, — написалось в глазах Щеглова, — Но тебе не скажем». Вслух же было произнесено:

— Форель они тут солят потрясающе… Попробуй!

Редактор «Русского бизнеса» был человеком умным, очень умным. Но слишком молодым. И на безмолвную подначку Щеглова попался:

— Ладно, можете не говорить, если это такой уж секрет… Только никакой это не секрет, Леонид Валентинович. Мы, между прочим, тоже не зря штаны в редакции просиживаем, нарыли кой-чего…

И выдал Щеглову, что некое «неофициальное лицо, близкое к руководству Генеральной прокуратуры» уже прокомментировало «Русскому бизнесу» ситуацию, назвав происходящее «банальнейшей заказной акцией» и туманно намекнув на имеющихся у «Росинетра» тайных недоброжелателей. Подробностей главред не открыл, да и не было у него, скорее всего, никаких подробностей, но что ж, и такой улов был неплох.

Словом, в свой кабинет Леонид Щеглов явился лишь к трем часам — в бодром настроении, слегка подпорченном лишь чувством чрезмерной пресыщенности — на трех встречах подряд, происходивших в заведениях общепита, Леонид Валентинович объелся.

— Кофе? — спросила секретарь Олечка, чрезвычайно довольная добрым расположением духа начальника.

— Бррр! — лицо начальника выразило отвращение, — Ну его, этот кофе… Кан прилетел?… Отлично! Сюда его!…

Потирая руки, Щеглов вошел в кабинет, скинул пиджак, оставшись с ленинской жилетке, потянулся, крякнул, закурил сигарету.

Вася Кан, начальник отдела спецпроектов, прилетел из Снежного. Два дня назад он отбыл туда с целью «понюхать воздух» в трудовых коллективах и в профсоюзном логове, чтобы подготовить почву для проведения некоей акции, на которую Щеглов возлагал большие надежды.

Придумка была незатейлива, но эффектна: склонить профсоюзников пойти постучать касками у здания Генпрокуратуры в знак протеста против государственного произвола. Идея состояла в том, что не только администрация «Росинтера», но и простой рабочий люд готов до последнего вздоха защищать «горку» от загребущих лап государства.

В том, что профсоюзники согласятся на этот шаг, у Щеглова сомнений не было. Не только потому, что с некоторых пор профсоюзы жили с работодателям душа в душу. Не только потому, что немалую часть профсоюзного бюджета составляли средства, добровольно отчисляемые самим руководством «горки». Главным образом, потому, что работники Снежнинской компании на самом деле имели все основания быть довольными своими хозяевами и не желать уходить обратно под государственную крышу.

Ну, что у них было до того, как СГК перешла во владение «Росинтера»?… Многомесячные задержки мизерной зарплаты и никакой уверенности в будущем. Что у них есть сейчас?… Средняя оплата труда в районе тысячи долларов США (где, скажите, такое видано?!), роскошный пакет социальных программ, сытость, стабильность, покой… Пойдут, пойдут профсоюзы стучать касками у Генпрокуратуры, не могут не пойти!…

— С приездом! — Леня поднялся из-за стола, пожал руку Кану. — Ну, как живет город-герой Снежный?… Как живет великий народ города-героя Снежного?…

Вася сел в кресло, повозился, заполняя его собой, поднял на Щеглова узкие щелочки глаз и сообщил:

— Нормально.

— Ладно, рассказывай! — велел Щеглов, — С кем встречался, до чего договорился…

Кан помолчал, подумал. Потом ответил также равнодушно:

— Ни до чего не договорился.

Щеглов, занявшийся было протиранием очков, застыл с платком в руке. Платок был в красную клетку.

— В смысле?…

Кан вздохнул:

— Думаю, ничего не будет Леня… Обстановка не та.

— Подожди… — Щеглов надел очки, а платок, скомкав, запихал в карман, — Какая обстановка, Вася?… Что там такое?…

Опустив тяжелые веки, Вася заговорил — неспешно, негромко:

— Не знаю я, почему этой информации нет у нас. Но в Снежном назревает натуральная буча. Думаю, готовится акция протеста — но не против Генпрокуратуры, а против нас — Корпорации, администрации «горки»… Чем недовольны — опять же непонятно. Какой-то, судя по всему, стандартный набор претензий, собираются требовать дополнительных средств на социалку…

— Что?!… — разволновался Щеглов, — Рехнулись они там, что ли…

Вася, переждав эмоциональный всплеск начальника, продолжал:

— Идея появилась с месяц, что ли, назад. Откуда — неизвестно. Кто зачинщик — снова неизвестно. За это время шла подготовка в трудовых коллективах, агитация — безопасность в Снежном не заметить этого не могла. А если заметила — должна была передать в Москву. Значит, либо Шевелев об этом знает, но молчит, либо не знает об этом Шевелев.

— Как не знает?!… Они ж обязаны…

— Они обязаны, — кивнул головой Кан, — Но Снежнинская служба безопасности напрямую подчиняется не Шевелеву, а Немченке. А Немченко известный упрямец. Он мог просто запретить выносить сор из избы и докладывать о назревающем конфликте в Москву. Надеялся сам справиться, очевидно. И не справился.

— Забастовка будет?… — упавшим голосом спросил Щеглов.

— Не знаю, — Кан снова пожал плечами, — Может, и забастовка. А может, митингом обойдется, или еще чем-нибудь…

— Уроды!… — Щеглов хватил кулаком по столу, и глухо брякнула подпрыгнувшая пепельница, и жалобно прозвенела хрустальная фиговина, украшавшая стол, — Ну чего им, уродам, надо?… Зарплату повысить?… Новые программы открыть?… Снежнинская социалка и так в полтора миллиарда в год обходится, кто еще такие деньги на людей тратит?… Чего они требовать собрались, засмеют же их…

И, махнув рукой, Щеглов быстро набрал на телефоне четыре цифры внутреннего номера Шевелева:

Жора, пятнадцать минут у тебя есть?… Лады, мы сейчас подойдем…

4

Зря она затеяла этот разговор, зря устроила встречу. Ничего хорошего не вышло.

Месяц почти не было ей покоя. Почему, из-за чего?… Из-за сущей ерунды, о которой и говорить-то неловко — гадалка предсказала неладное, и она, взрослая, умная, образованная женщина, завелась с пол-оборота, занервничала, начала подозревать дурное…

Вот не ври себе, Анюша, не ври!… Не сразу ты испугалась, и не гадалкины слова привели в сердце тревогу. Страшно стало тогда, когда сбылось первое предсказание: муж и в самом деле рискует потерять что-то важное для него.

Ну да, ну да, Олег прав, конечно, в бизнесе каждый шаг — риск, всегда можешь что-то потерять, чего-то лишиться… Но сейчас-то речь идет о лучшем, что есть у «Росинтера», а значит, и у Олега Старцева — о Снежнинской компании. И никогда еще угроза потери не была столь реальной. И никогда еще Олег так не волновался из-за этого — вон как осунулся, мрачный какой стал…

И именно поэтому так нехорошо, так неспокойно жене Олега. Если первое предсказание сбывается, стоит ждать и второго…

«Роман на стороне» сказала гадалка… Отвратительные какие слова… «Роман» — это ж любовь, это светлое и прекрасное… Но — на стороне. И сразу не остается ничего светлого — грязь, обман и предательство…

Анна знает, конечно, что многие мужья изменяют своим женам. И знает, отчего такое случается — если плохо человеку в своей семье, если не о чем стало поговорить с самым близким человеком и не о чем помолчать… У них-то все не так, слава богу. Восемнадцать лет прожили, но до сих пор им хорошо вместе. Хорошо бывать где-нибудь всей семьей в редкие свободные дни, хорошо сидеть дома вчетвером, за столом, над которым тепло и уютно горит низкая лампа. Хорошо обсуждать будущее детей, делиться друг с другом впечатленьями дня. Хорошо оставаться вдвоем в полумраке спальни — и даже если истрачен давно юный пыл, и ушли страсти, то сколько еще нежности осталось друг к другу, сколько тихой, благодарной любви!…

Так Анна думала всегда, и мысли эти приятно грели душу. Она была счастлива в браке, и Зойка, конечно, дура, если утверждает, что за восемнадцать лет совместной жизни люди непременно надоедают друг другу до смерти…

Но теперь-то, теперь Анна посмотрела на свою жизнь совсем иными глазами…

А что, если это только ей так хорошо?… Что, если Олег давно уже перестал стремиться домой и только делает вид, что и ему уютно в семье?… Что, если она больше не кажется ему желанной?…

Некому было задать эти вопросы, не у кого было попросить совета. Ни к Зойке же идти со своими сомненьями!… У Зойки на все ответ один — заведи любовника. Любовника?… Ха!…

В Аниной жизни Олег Старцев был первым и единственным мужчиной.

Она выросла в семье преподавателей музыки, он — в семье министерских служащих. Она училась в Консерватории, он — в МГИМО. Она была тихой домашней девочкой, он смолоду вращался среди сотен людей. Не было у них шанса встретиться ни в студенческой компании, ни на танцах, ни еще где-либо…

Но после третьего курса родители чудом добыли ей путевку в Бор, подмосковный пансионат, где отдыхали дети московской элиты. Модные длинноногие девочки в нарочито потертых джинсах хихикали на лавочках, модные поджарые мальчики стучали мячом на баскетбольной площадке. Вечерами гуляли по парку стихийно сложившиеся парочки и компании — шумные, раскованные, оглашающие окрестности молодым беззаботным смехом…

Аня в неизменной своей консерваторской униформе — белый верх, черный низ, с засунутыми в карманы дешевой кофточки руками, с глазами грустными и потерянными, была там чужой. Ни к какой элите она не принадлежала, хохотать в голос не умела — нечего ей было делать среди золотой московской молодежи…

Так и гуляла одна, пока однажды, вечером поздно, не замерла на аллейке — в сумерках, за кустами, где стояла, помнится, лавочка, слышался голос… Что этот голос рассказывал, кому и о чем — Аня не помнила, да и не слышала она тогда никаких слов — только звук: упоительно глубокий, чистый, наполненный звук мужского голоса, в котором столько было силы, что захотелось вдруг одного — пойти за этим голосом, идти за ним всю жизнь…

В ту ночь она долго ворочалась, мысленно представляя себе обладателя роскошного баритона: высокий, наверное… могучий… совсем уже взрослый… с копной темных волос, с мудрым взглядом печальных глаз…

И когда на следующее утро этот баритон вдруг сказал за ее плечом: «Скучаете?», и когда она обернулась так стремительно, что разлетевшиеся волосы коснулись его шеи, и когда обладатель волшебного голоса оказался лишь немногим ее выше, и немногим старше, и в лице его не нашлось никакой особой значительности, а лишь хмурая молодая серьезность — все это уже никакого значения не имело, как не имело значения нафантазированное ранее. Главное угадала в нем Анюта, уловила своим абсолютным слухом — силу, скрытый за внешним спокойствием неукротимый азарт, особый какой-то вкус к жизни…

Они провели вместе две недели — гуляли по парку, говорили о чем-то, загорали, и Анюта стеснялась первоначальной своей сметанной белизны, но скоро позолотилась под солнцем, странно так похорошела — и не только в солнце и свежем воздухе было дело… И когда за ней приехал отец, Олег подошел попрощаться.

Ему предстояло задержаться до вечера, чтоб вернуться в Москву с друзьями. Он постоял, вертя в пальцах какую-то травинку…

— Хочешь остаться со мной?

— До вечера?… — спросила она, щурясь — солнце светило в глаза.

Он выбросил травинку.

— До вечера… А потом — навсегда…

И через месяц уже, в Москве, Олег был представлен родителям, и через три сделал предложение, и вскоре они поженились, и год спустя родилась Любашка…

Восемнадцать лет пролетели. Конечно, она уже не та девочка, которую он так осторожно поцеловал впервые в душистых сумерках парка. Конечно, каждый из этих восемнадцати лет оставил свои следы на лице, безжалостно коснулся тела… Кто знает, может, и не нужна она стала Олегу…

Мысль эта приходила ей в голову все чаще. Как-то по-иному стали выглядеть поздние, за полночь, возвращения мужа, многозначительней стало его усталое молчание. Она ловила себя на том, что, обнимая его, пытается учуять чужой запах, что, перебирая бумаги на его столе, внимательней, чем обычно, относится к случайным запискам с чужим почерком… Мерзко это было, отвратительно…

Справляться со всем этим самой не было сил. К кому обратиться, у кого попросить совета?… И случайно почти выбор пал на Юлю Денисову.

Они не были подругами — добрые знакомые, только и всего. И говорить с Юлей — женщиной шустрой и светской, да к тому же, женой одного из ближайших к Олегу людей — на такие интимные темы было, конечно, неразумно. Но здесь уже решения принимала не Анна — бес отчаяния и сомнения, поселившийся в ней, диктовал свои условия.

Юля, в отличии от Анны и большинства жен других обеспеченных людей, дома не сидела — руководила, и весьма успешно, собственным домом моделей, если и не гремевшим пока на всю страну, то во всяком случае, завоевавшим уже доверие значительной части капризной московской публики.

— Завтра в обед, ага?… — предложила Юля, не удивившись ее звонку.

И вот вместо того, чтобы распоряжаться приготовлением ужина и проследить за тем, чтобы клумба с многолетнками на заднем дворе была, наконец, приведена садовником в порядок, вместо того, чтобы совершить еще целую кучу важных дел, Анна, руководимая неугомонным бесом, помчалась в раскаленный центр Москвы, чтобы в сумрачном ресторанчике встретиться с Юлей.

Поговорили о детях (у Денисовых росла Машка, на четыре года старше Андрея), о новинках моды (Анна — через силу, Юля — со знанием дела), о том, отчего это не приживаются английские махровые розы на подмосковных почвах…

— Олег говорил, Саша сегодня прилетает… — вспомнила Анна.

Юля приложилась к соломинке, потянула из стакана сока и махнула рукой:

— Не удивлюсь, если он вернется в Снежный, не заехав домой…

— Как это? — удивилась Анна.

— Сколько раз такое бывало! — Юля легкомысленно пожала плечами, — Примчится… Днем дела, вечером — мальчишник, святое дело… В городе и заночует… Наутро — опять дела, а потом обратно в Снежный…

— Сумасшедший темп, — Анюта подперла рукой щеку, покосилась влево, где за столиком сидел навечно прикованный к ней шофер-охранник. Не слышит ли?… Нет, не должен… — Как же ты его отпустила так надолго?… Ты здесь, он там…

— О!… — Юля усмехнулась, — Можно подумать, пока он в Москве работал, мы виделись намного чаще!… Санька, видишь ли, считает себя свободным человеком… Это тебе повезло, Олег у тебя мужик домашний…

Анна вздохнула.

— Нет, я бы побоялась, — призналась она, — В другом городе… Живет своей жизнью… Ты не боишься…?

— Что он бабу себе там заведет?… — спросила Юля, и легкий ее тон Анну покоробил, — Анюта, голубушка… Так ведь и в Москве ему никто не помешает этого сделать…

— Ты так легко об этом говоришь…

— С этим надо смириться заранее, — Юля снова глотнула сока, — У мужчин просто совершенно другая психология. Я читала. В них природой заложено — оплодотворить как можно больше самок.

Анна вздрогнула.

— Как это? — спросил сидящий внутри бес Аниным голосом, — То есть, каждый мужчина должен…

— Ага! — кивнула Юля невозмутимо, — Женщина — существо консервативное, основная функция — сохранение мужниных завоеваний… А мужская функция — соответственно, завоевывать. И женщин в том числе. Мужчина физически не может жить с одной женщиной. И к этому надо относиться понимающе.

— Как же это… — прошептала Анна, отказываясь верить.

Юля поболтала в стакане соломинкой:

— Я для себя давно решила. До тех пор, пока я ничего не знаю — все нормально. И Сашка мне пока поводов для разборок не давал.

— А если…

Юля посмотрела на Анну внимательно:

— Отвечу тем же, — и вдруг перегнулась через стол, спросила тихонько, — Проблемы с Олегом?…

— Нет! — Анна отшатнулась даже, — Нет, ты что… просто… я вдруг подумала — мы столько лет вместе… а вдруг он уже…

Юля слушала молча, кивала — переживала. Раз, правда, бросила взгляд на часики, но Анна предпочла не заметить — больно ей было, плохо, выговориться хотелось — не до приличий тут…

— Ну, если нет оснований что-то подозревать — наплюй!… — посоветовала Юля твердо, когда сбивчивый и несуразный Анин рассказ иссяк, — Олег из тех мужиков, которые никогда и не при каких обстоятельствах семью не бросит. И даже если что-то произойдет… о, господи…

Она всплеснула руками в отчаянии — у сидевшей напротив Анны брызнули из глаз слезы.

— Ерунду говорю! — рассердилась на себя Юля, и закопошилась в сумочке, — На вот, возьми платок… есть?… Вот и хорошо… — и пока Анна вытирала слезы, говорила торопливо и горячо, — Ерунду я сказала, ничего не произойдет!… Ну, ты сама посуди!… Вы ж счастливая пара, совершенно счастливая!… — она вздохнула неожиданно тяжело, — Не нужен никто твоему Олегу!… Но мы с тобой вот что… мы с тобой кое-какие профилактические меры предпримем… В самом деле, восемнадцать лет — это стаж… Надо иногда встряхнуться, перезагрузиться…

И тут же, загибая поочередно пальцы и поглядывая в потолок, пересеченный темными деревянными балками, по пунктам перечислила все, что Анне, по Юлиному мнению, надлежало предпринять в качестве профилактических мер…

И вот ехала теперь Анна домой, покачиваясь на заднем сидении машины, не зная, верить ли в предложенные Юлей меры — смешно все это было, и грустно… маскарады какие-то… ролевые игры… Она вдруг вынула из сумочки серебристый брусочек мобильного, набрала телефон мужа…

— Анюша, сегодня поздно вернусь, совсем поздно, — предупредил замотанный муж, — Сашка приехал, собираемся посидеть вечером где-нибудь в центре…

«А Сашку-то тоже дома ждут! — захотелось сказать Анне, — Смеются, пожимают плечами, но ждут. Тревожатся. Возвращайтесь домой, стареющие мальчики, обнимите своих жен — плохо им без вас, плохо и страшно…» Но ничего этого Анна, конечно, не сказала, а сказала привычное:

— Хорошо, Олежек…

— Такие люди, как он, предпочитают жить закрыто, не доверяя чужому глазу и скрываясь от праздного любопытства простых смертных, — с чувством декламировал Денисов, — И только нашему корреспонденту Татьяне Шварц удалось проникнуть в святая святых — квартиру молодого олигарха на Ленинском проспекте…

— Че-о-о-орт!… — простонал Малышев и попытался выхватить из рук нганасанского губернатора пестрый журнал, — Дай сюда!… Сашка!…

Сашка извернулся и спас журнал, и, укрывая его от длинных и цепких рук «молодого олигарха», продолжал торопливо читать, давясь тихим смехом:

— Убранство прихожей, отделанной превосходной уральской яшмой, сочетает в себе… Уйди, Серега, все равно дочитаю… сочетает в себе поистине домашний уют и дворцовое почти великолепие… Просторный холл, двери которого ведут… ведут… — тут у Денисова иссякли силы к сопротивлению, и журнал был довольно грубо выдернут из рук хохочущего губернатора.

— Вот стерва, — растерянно вздохнул Малышев, разглядывая глянцевые снимки.

Мало им было летучего утреннего совещания — порешили собраться вечером, в закрытом зале клуба-ресторана, что существовал без всяких помпезных вывесок в тихом переулке московского центра. Денисов, прибывший на «стрелку» чуть раньше росинтеровцев, пообещал сюрприз — и вынул из портфеля пакостный журнал.

— Ничего не понимаю, — прозвучал, наконец, Старцев, — Какого олигарха?… Серега, это ты, что ли, молодой олигарх?… — энергичные кивки зашедшегося в смехе Денисова подтвердили старцевские подозрения, — Погоди… Какая еще квартира на Ленинском?… Ты хатку там прикупил?…

— Эть!… — Малышев швырнул на стол журнал, — Не прикупал я ничего…

А Денисов сообщил немедленно:

— Ты, Олег, на фото посмотри… Интерьерчик-то знакомый…

Под жирной подписью «Гнездо банкира» красовались цветные фото, изображающие и впрямь смутно знакомое что-то… холл в коричневатом камне… гостиная с гнутыми спинками кресел… Старцев наморщил лоб, пытаясь вспомнить, где мог это видеть, но на помощь снова пришел Денисов:

— Это ж гостевая хата на Ленинском…

О, в самом деле… Апартаменты в старом, роскошной постройки доме на юго-западе Москвы, были приобретены и отделаны «Росинтером» пару лет назад — специально для гостей столицы, дружественных Корпорации, которые по каким-либо причинам не желали селиться в отеле или в одном из гостевых коттеджей Озерков. Однако же, подпись под первой фотографией гласила: «Интерьер московской квартиры президента „Росинтербанка“ Сергея Малышева».

— Что за… — начал Старцев, но тут Малышев, сдаваясь, махнул рукой:

— Ладно!… Рассказываю…

И рассказал. Недели две, что ли, назад, попыталась добраться до него какая-то журналисточка. Малышев, повторяющий, что «Деньги любят тишину», и не желающий становиться объектом внимания прессы, ее, конечно, не принял. Прямого отказа корреспондентка не получила, но из приемной Малышева ее вежливо переадресовали к начальнику отдела по связям с прессой Артему Еремину.

Тема знал, что делать с такими просительницами.

Всех пишущих и снимающих Еремин подразделял на пять категорий: журналистов, журналюг, журналяк, журналёров и журналюшек. Любого из обратившихся в пресс-службу «Росинтера» он мгновенно относил к какой-либо категории и действовал уже в соответствии с этой своей сортировкой.

Журналистами были для Темы корреспонденты деловых изданий, специализирующиеся на большом бизнесе, финансах, экономике и политике. Это были толковые и в меру циничные ребята из «Бизнесмена», «Портфеля», «Русского бизнеса», еженедельников «Средства» и «Сила», нескольких общественно-политических газет с поставленными на широкую ногу полосами бизнеса. Сюда же относились наиболее корректные и грамотные товарищи из экономических отделов ведущих информагенств.

С журналистами «Росинетр» активно дружил, им Тема Еремин давал по возможности зеленую улицу и лично под локоток проваживал к интересующим ньюсмейкерам. Однако, даже для журналистов, не говоря уж о прочих, наглухо была закрыта дверь Президента ЮНИМЭКСа и Росинтербанка Сергея Малышева — за него на каверзные вопросы отвечал предправления Овсянкин-сэр.

Журналюгами именовались корреспонденты изданий поплоше — приезжающие с периферии плохо одетые молодые люди, очень старающиеся сделать карьеру в Москве. Журналюги вертелись волчком, на ходу подметки рвали — однако ж, не хватало им отчего-то необходимого в тонком журналистском деле такта, не хватало элементарных знаний в области бизнеса, расстановки сил в рядах российской элиты… И оттого материалы их грешили предвзятостью, а иногда и глупостью откровенной. Наиболее талантливых из журналюг Еремин брал на заметку и нянчил трепетно, незаметно помогая шагнуть на новую карьерную ступеньку при помощи забойного какого-нибудь текста, созданного не без его, ереминской, помощи… Такие ребята со временем, показав себя и перебравшись в более престижные издания, входили в прочный росинтеровский пул.

Журналяки состояли, в основном, из старой гвардии — побитых молью и постперестроечными ветрами бойцов советской еще журналистики. Стареющие мужики и необъятные женщины в одинаковых серых пиджачишках, заляпанных канцелярским клеем, они доживали свои дни в пыльных редакциях третьеразрядных газетенок, теряли профессиональный пыл и любознательность, писали скучно, неумно — и Корпорацию в лице Еремина не интересовали.

Жерналёры — те и вовсе не по профилю были. Лощеные и манерные, с невнятной половой ориентацией господа, интересовались больше делами светскими, и наведывались к Еремину лишь изредка, когда в глянцевых журналах тошно становилось от обилия забугорных звезд и хотелось чего-то свеженького — чего-нибудь о личной жизни звезд российского бизнеса, например… С ними Еремин бывал вежлив, корректен, но ни разу ни одному из журналеров не довелось получить от Темы хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее интересную информацию.

А журналюшек для Еремина не существовало вовсе. Прыткие девушки без царя в голове и без сложившейся специализации, вчерашние выпускницы журфака, они пытались писать обо всем, и обо всем писали одинаково плохо. Добывая же информацию, надеялись прежде всего на всемогущую, как им казалось, силу собственных сисек и прочих прелестей.

Девчушку из журнала «Лица Столицы» Еремин, не колеблясь, отнес к числу журналюшек, и запел песню о том, что да, конечно, требуемая информация может быть ей предоставлена, но не сейчас, сейчас не время… после как-нибудь… как-нибудь потом…

На самом деле Еремин знал твердо, что никогда и ничего из требуемого девчушка не получит, ибо требовала она невозможного: фоторепортаж из святая святых — жилища таинственного молодого банкира Малышева. Пропев свою песню, Еремин положил трубку и о журналюшке забыл, не предполагая даже, чем обернется журналюшкино упрямство.

Девочка же, сообразив, что официальным путем ничего ей не добиться, поступила следующим манером: вызнала откуда-то номер бронированного малышевского BMW и, продежурив несколько часов у выезда из подземного гаража Центрального офиса, буквально упала на капот черного автомобиля, сделав малышевское отступление невозможным.

— Дождь шел, — разъяснил Малышев, — Она без зонта, мокрая насквозь, зубы стучат… И что прикажете с ней делать?…

Делать было нечего: девочку усадили в машину и повезли греться. Но не в Озерки, и не в городскую квартиру Малышева в Крылатском, а на Ленинский, где простаивала пустая гостевая «хатка», и куда Малышев таскал переодически случайных подружек.

Галантный «хозяин» квартиры предложил гостье горячий душ и сухой махровый халат, а когда она в этом своем халате, раскрасневшаяся и волнующе влажная вышла из душа, случилось то, что случилось. И пока утомленный Малышев делал вид, что спит в чужой, коротковатой для него кровати, девица, чрезвычайно довольная собой, неслышно шуршала по комнатам, делая снимки миниатюрной цифровой камерой.

— Девочка-то настоящая профи!… — смеясь, заметил Денисов, — С такой прытью она, глядишь, и до Пулитцеровской премии доберется…

Но старший товарищ его мнения не разделил.

— Нет, — Старцев покачал головой, — Не профи. И профи никогда не станет. Потратить столько сил, приложить мозги, хитрость, изворотливость… и в результате получить пшик!… Написала-то ерунду и неправду… Нет, — и Старцев снова покачал головой, — Не профи…

Подоспел сомелье, за ним — официант с подносом, на котором высилось несколько темных бутылок с нарочито простыми белыми этикетками, и несколько же винных бокалов различной конфигурации. Началась элегантная возня с откупориванием, артистичным разливом бледно-золотых жидкостей (сегодня пили бургундское белое), причмокиваниями, прицокиваниями, франкоязычным интимным лопотанием. Дегустировал Старцев, младшие же следили за его выражением, и Старцева потешило, что их лица, как зеркала, отражали эти выражения — от недоуменного «Ну, не знаю, не знаю…» до одобрительного «Неплохо!»…

— Вот это! — определился, наконец, президент «Росинетра», отпив из бокала с чашей низкой и широкой.

— О!… — восхитился сомелье, — Прекрасный выбор!… Chassagne Montrache, девяносто третьего года, прекрасный урожай, прекрасный вкус…

Старцев отреагировал на неумеренные восторги взглядом быстрым и косым, и сомелье немедленно умолк и исчез вместе со всем своим винным хозяйством.

— Вот мне тут рассказали, — вернулся к оставленной теме Денисов, потягивая бургундское, — Про Мерцалова…

Мерцалов, владелец крупной фармацевтической компании, классический «новый русский» со всей необходимой этому статусу атрибутикой — готическим особняком, некогда принадлежавшим царской любовнице, женой-блондинкой, глазастым «Брабусом» и всевозможными «понтами» — давно уже стал в бизнес-среде своеобразным клоуном. Истории о нем, выдуманные и реальные, пересказывали друг другу как анекдоты.

— Он, как будто, завел себе такую ниточку жемчуга, — ковырнув в тарелке, Денисов хихикнул, — Как появится у него новая баба, он на ниточку — бац! — и еще одну бусину натянет. Еще баба — еще бусина…

— И длинные бусы получились?… — полюбопытствовал Старцев.

— Говорят, метра полтора, — сообщил Денисов и с невинным видом заметил, — Нашему Сереге как раз на полгода жизни…

— Гнусный завистник, — резюмировал Малышев, поглядывая на губернатора Нганасанского округа с улыбкой снисходительной и, что там греха таить, довольной.

Старцев же, хоть и улыбался тоже, но головой покачал неодобрительно:

— Ох, Серега… Когда ж ты шляться перестанешь?… Это вот, — он кивнул в сторону брошенного на столе журнала, — мелочи… Встрянешь когда-нибудь по-крупному — будешь знать…

— Брось! — отмахнулся Малышев, — Для «по-крупному» у нас Шевелев имеется. А то я не знаю, что он о каждой моей бабе досье собирает!… Наклюнутся проблемы — он предупредит…

— В этот раз, как видишь, предупредить не успел, — Старцев снова кивнул в сторону «Лиц Столицы», — И я, честно говоря, вообще не понимаю, что это за кайф — каждый день новую девку в постель тащить… Женщину распробовать нужно… ну… вот, как вино… — он повертел в пальцах бокал, — Процесс узнавания — это и есть самое интересное…

— Точно!… — поддержал старшего Денисов, — Узнавание — это кайф… Весь первый вечер узнаешь — и балдеешь. А на следующий день узнавать уже нечего…

И они с Малышевым рассмеялись.

— Ладно вам из меня казанову-то делать! — отсмеявшись, вздохнул Малышев, — Ты, Олега, наверное, прав. Есть свой резон в длительных отношениях. Только мне до сих пор еще ни одна не попалась, чтобы возникло желание встретиться с ней больше пяти раз.

— Значит, не тех выбираешь, — заметил Старцев, — Если женщина становится не интересна уже на исходе первой недели, это не женщина вообще… Это, извини, тело…

— Ай!… — Малышев бросил на стол скомканную салфетку, — Тело… Тело, между прочим, тоже дело не последнее. Если не первое вообще. Тебя послушать, так надо вот такую себе найти, — и Малышев комично поправил на носу воображаемые очочки, — и беседовать с ней до конца дней о Шопенгауэре… Только мне, Олега, на хрен Шопенгауэр не нужен. Я за день устал, как собака, мне бы встряхнуться маленько — и спать. И никаких бесед. И никаких загадочных женских душ…

— Это пройдет, — усмехнулся Старцев, — Повзрослеешь, поумнеешь — пройдет… Дело-то, Сережа, не в Шопенгауэре. Дело даже не в том, чтобы было, о чем говорить. А в том, чтобы и молчать вместе было нескучно… Понимаешь?…

Судя по малышевскому взгляду, ничего Сережа не понимал. Но Старцев все же продолжил:

— И мечешься ты потому, что не нашел пока свою женщину… А не нашел потому, что не там ищешь. Эти твои… с ногами… это все не то. У них цели другие, они на тебя, как на добычу смотрят… Найдешь ту, которая будет смотреть на тебя просто как на человека, на мужика — вот тут и…

— Слушай, Олег, — вступился за друга Денисов, — Тебе вот легко так рассуждать. Мы с тобой женились, когда никем еще были. Тебе сколько было?… Двадцать три?… Мне — двадцать один, вообще студенческий брак… И девчонки на нас смотрели просто как на мужиков… А Серега уже — банкир, человек-функция, баста!… Не может он быть «просто человеком»…

— Не в этом дело! — пытался гнуть свою линию Старцев, — Не об этом я… Вот если женщина сумеет помимо этой, как ты говоришь, функции, увидеть что-то еще…

— А ты бы?… — просил вдруг Малышев, — Ты бы, вот сейчас… такой, какой ты есть… поверил бы, что в тебе видят что-то еще?… Кроме твоих возможностей?…

Слышала бы этот разговор Анна Старцева — ждала бы от мужа немедленного отречения, чего-то вроде: «Обо мне говорить нечего, я человек женатый…» И не дождалась бы, потому что Старцев, поразмыслив, сказал:

— Ну, ты, в общем, прав… в это поверить не так просто…

— Во!… — и Малышев поднял длинный палец, — А между прочим, есть такая возможность… — и глянул лукаво на Денисова.

Денисов же, давя ползущую во все стороны улыбку, застенчиво ковырял в тарелке.

— В смысле? — не понял Старцев.

— О, можно подумать, он ничего не видит! — всплеснул руками Малышев, — Олега, в жизни не поверю, что ты потерял всякий нюх и не замечаешь, как баба сходит от тебя с ума!…

— Какая баба? — нахмурился Старцев, ожидая подвоха.

— Томка! — ответил Малышев, — Железнова. Что, можно подумать, новость для тебя!…

Зря Малышев иронизировал — это была для Старцева новость. Тамара?… Железнова?… Бред!…

— Сережа, — назидательно произнес Старцев, — Тамара — наша сотрудница. Боевой товарищ. Даже — друг. Но никак не «баба»…

— Нуу… — поиграл бровями губернатор Денисов, — Это как посмотреть…

А Малышев заговорил вдруг горячо и быстро, и чем дольше он говорил, тем меньше понимал Старцев.

Выходило у Малышева, что Тамара, верный друг и безотказный соратник, будто бы была влюблена в Старцева с первого дня, как переступила порог будущей империи «Росинтера». Будто бы все доказательства были налицо — и краснела от вскользь брошенных им дежурных комплиментов, и вздрагивала, когда он невзначай касался унизанной серебряными перстнями руки, и на совещаниях смотрела на него долгими мечтательными взглядами…

— Да не верю я, что ты этого не видишь! — изумлялся Малышев, — Ты чего, Олега?…

Старцеву вдруг припомнился недавний с Тамарой разговор. Полчаса втолковывал ей что-то, она слушала, кивала — и не услышала ничего. И взгляд у нее был какой-то… в самом деле, странный какой-то взгляд… и вообще…

Он поборол наваждение.

— Фигню какую-то говоришь! — сердито заявил он младшему товарищу, — Во-первых, никак это не могло столько лет продолжаться. Во-вторых, не может быть, чтобы я этого не заметил…

— Олег Андреевич, — елейным голосом пропел Денисов, — О том и речь!… Вы говорите, что надо Сереге найти ба… женщину, которая в нем, помимо функции человека увидит, мущщину… — выговаривая вкусное слово, он вытянул трубочкой губы, — А сами?… — у, какой ехидный был у Денисова взгляд! — А сами не видите. Вдолбили себе, что Железнова боевой товарищ, а ведь она…

— Так, — рассердился Старцев окончательно, — Сводничеством занялись?… Все, закрыли тему!… Давай-ка, Сережа, расскажи лучше, как сегодняшнее Правление прошло…

Сережа плечами пожал и стал рассказывать. Старцев внимательно слушал. А Денисов не менее внимательно смотрел на серьезно кивающего Старцева и видел совершенно ясно: мысли озадаченного президента «Росинтера» в эти минуты были от проблемы реструктуризации банка бесконечно далеки…

4

6 июня 2000 года, вторник. Москва.

Вот спасибо дорогому другу, вот уважил!… Малышев с остервенением затягивал на шее узел галстука — и узел выходил возмутительно кривой. Черт, ну, до чего ж не хочется ехать туда!…

Когда неделю назад Старцев, сославшись на необходимость присутствия в какой-то «рабочей группе» при Правительстве, упросил Сергея заменить его на ежегодном благотворительном мероприятии, Малышев поморщился, но согласился. Он не ходил на подобные встречи, где столько было вокруг чужих и ненужных людей, и Старцев это, конечно, знал. Но тут ситуация была особенная: на сегодня назначено было вручение ежегодных грантов «Росинтера» молодым ученым, один из лучших благотворительных проектов Корпорации, организованный, к тому же, совместно с Министерством науки и технологий, и там министр будет, и обязательно должен быть кто-то из первых лиц «Росинтера».

И вот вместо того, чтобы явиться в свой уютный и обжитой кабинет в топ-этаже Центрального офиса, в кабинет, надежно отгороженный от чужих и ненужных, Малышев вынужден был тащиться в Миннауки, чтобы там, на глазах у восхищенной публики, произносить торжественные речи и дрессированным пуделем подавать лапку…

По обе стороны просторного зала, который успел беглым взглядом окинуть Малышев, тянулись бесконечно длинные столы. Из-за стола левого немедленно защелкали фотоаппараты и засверкали вспышки — там окопалась пресса. Справа же сидела совершенно несуразная какая-то публика, которую Малышев, мгновенно ослепший от блицев, не сразу и разглядел — надо понимать, лауреаты…

Сопровождаемый министром, едва достававшим долговязому Малышеву до плеча, банкир на негнущихся ногах прошел по номенклатурной ковровой дорожке в противоположный конец зала, где высился эшафот… Ах, нет, не было никакого эшафота, конечно, это все озлобленному президенту Росинтербанка привиделось — всего лишь стоял небольшой такой столик с аккуратными стопочками в кожу переплетенных дипломов. Как проинструктировала Малышева неизвестная женская личность, сначала министр произнесет речь, потом он будет читать фамилии и выдавать дипломы, а Малышеву надлежит от имени Корпорации вручать лауреатам конверты с сертификатами, подтверждающими перечисление денежной суммы на личный счет лауреата, и жать лауреатам руки.

Кончились приветственные рукоплескания, и министр заговорил, а Малышев заводил по сторонам глазами, жмурясь от предательских фотовспышек и изнывая от тоски. Тут-то он и разглядел тех самых «молодых ученых», на поддержку которых Корпорация ежегодно отчисляла какие-то деньги…

Мама дорогая!… Это что же — молодая российская наука?… Во всей красе?…

Поколение будущих светил и членов-корреспондентов выглядело ужасно. Какие понурые, пришибленные позы, какие потерянные лица, какие затравленные взгляды!… Мальчики были патлаты и прыщавы, в дедовских, что ли, очках с толстенными линзами, в невозможных совершенно свитерах и вязаных (вязаных!) жилетах… Девочки корявы до неприличия, с тусклыми, жалобно обвисшими волосами… Груди их под старомодными пиджаками с огромными лацканами смотрелись, как досадное недоразумение… Девочек, впрочем, было совсем немного, это наметанный малышевский взгляд определил сразу — из шестидесяти молодых научных сотрудников, слабый пол представляли лишь десять трогательных страшилок.

Тут снова зааплодировали, из чего стало ясно, что речь министра закончилась, и министр стал брать из рук какой-то пышной дамы дипломы и называть фамилии. И потекли к эшафоту, где маялся Старцев, лауреаты…

Шли они, сутулясь, высоко вздернув неразвитые плечики, подволакивая ноги, сгорая под несколькими сотнями горячо одобряющих глаз… Вот же, бедные, — подумалось Малышеву, — Как зверьки в зоопарке… Им бы сидеть в своих лабораториях, заниматься тем, что сердцу мило, а не таскаться по этим дурацким мероприятиям… И следующая мысль: На фуршет не останусь. Ни за что!…

Он потерял счет крепко пожатым ладоням — вялым, неприятно влажным, трепещущим девичьим, безвольным юношеским… Ему казалось, что теперь до конца своих дней будет он стоять тут, на лобном месте, и жать чужие руки — хоть и бы и будущих гениев, и не иметь даже возможности украдкой вытереть ладонь о штаны… Но вот Малышев скосил глаза, и сердце радостно екнуло: запас кожаных переплетов на столике иссяк, церемония вручения подходила к концу.

Министр проследил траекторию малышевского взгляда и тоже повеселел. Голос его зазвучал бодрее:

— И в заключении хотелось бы предоставить слово представителю корпорации «Росинтер», президенту «Росинтербанка» Сергею Малышеву…

Переждав жиденькие хлопки, Малышев открыл было рот, чтобы осчастливить публику выученной накануне двухминутной речью во славу российской науки, но тут вдоль стола с красными от смущения лауреатами, зашуршало, загомонило — сначала тихонько, потом чуть громче…

— Что такое?… — не разжимая зубов спросил у кого-то министр, но навстречу министру по номенклатурной дорожке уже шагал невысокий седой человек, нервно поправляя очки…

— Простите великодушно… — он доверительно потянулся к министрову уху, — Какое-то недоразумение… Аспирантка наша, кафедра цветной металлургии… Институт стали и сплавов… Настя… Артемьева Настя…

«Упс! — сказала за министровой спиной пышная дама, — Накладочка…» И возник из воздуха еще один диплом, и министр, смущенный «накладочкой», с какой-то особенной торжественной теплотой произнес:

— Артемьева Анастасия, Институт стали и сплавов!…

И из— за дальнего конца стола поднялась и пошла к Малышеву забытая было лауреатка.

«Хм!» — подумалось Малышеву.

Не сутулилась Артемьева Анастасия и ног не подволакивала. Шла легко, с удивительно ровной спиной, с гордо вздернутым подбородком. И грудь ее под серым немодным пиджачком вовсе не выглядела неуместной, и ножки — ух ты! — очень даже были правильные ножки, стройные такие, с тонкими щиколотками и точеными выемками под коленями.

И, как в замедленной съемке, она все шла и шла по ковровой дорожке этими своими точеными ногами, с прямой, как у балерины, спинкой, с гордо откинутой на высокой шее головой… И Малышеву стало понятно, отчего эта нарочитая гордость — слезы стояли у девушки в глазах, господи боже, слезы!… Обиделась, растерялась, испугалась, что забудут…

И такое умиление почувствовал в себе Малышев, что едва навстречу не кинулся — но удержался все-таки. Только не заплачь!… — подумал он растроганно. И следующая мысль: А на фуршет я, пожалуй, останусь…

…К нему кинулась, было, пресса, но здесь уже рядом был Еремин и пара ребят в неприметных серых костюмах, ловко и необидно, как бы невзначай, оттесняющих любопытных… Малышев чокнулся с министром шампанским, перекинулся парой фраз и зарыскал взглядом по чужим лицам, ища высоко поднятую голову с гладко зачесанными темными волосами. Наткнулся вместо этого на голову седую, мужскую, тут же поймавшую его взгляд и так хорошо улыбнувшуюся, что захотелось даже поговорить с интеллигентным старичком — тем самым, что так взволновался из-за забытой лауреатки.

— Быстров, Валентин Петрович, — представился старичок голосом глуховатым, но приятным, — Завкафедрой цветной металлургии Института стали и сплавов… Я только хотел сказать вам, Сергей… эээ…

— Константинович, — подсказал Малышев.

— …Сергей Константинович… Я только хотел сказать, что очень вы большое и нужное дело делаете. — Быстров смотрел снизу на Малышева тепло и ясно, — Очень нужное!… Наука в России в таком печальном состоянии, вы сами посудите — мы уже лет на десять, а то и пятнадцать отстаем от Запада. Я имею в виду и академическую науку, и, что немаловажно, прикладную… А ведь такие корпорации, как «Росинтер», да весь, казалось бы, большой бизнес, связанный с промышленными технологиями, заинтересован должен быть в развитии науки!…

— Мы заинтересованы, — серьезно подтвердил Малышев, — Поэтому и гранты эти…

— Да, да, да!… — подхватил Быстров, — И низкий вам за это поклон!… Ведь эти ребята… — тут он перешел на страстный шепот, и Малышеву, чтобы слышать в веселом гуле, пришлось с нему пригнуться, — Эти вот ребята — это же наше будущее!… Удивительные умнички, и… я надеюсь, вас не рассмешит это слово… настоящие подвижники!… — он строго посмотрел, не улыбается ли банкир — Малышев не улыбался, — На таких всегда все держалось и держаться будет… Посвятить жизнь делу неблагодарному, в общем, обречь себя на нищенское существование, зная, что твои разработки принесут кому-то миллионы… — тут старичок запнулся, поняв, что хватил лишку — собеседник-то его был как раз из тех, кому чьи-то научные разработки как раз и «принесли миллионы». И более того, в часть малышевских миллионов был вложен труд и лично его, профессора Быстрова, доктора технических наук академика РАН, совместно со знаменитым Ванюковым разработавшим когда-то уникальные плавильные печи для Снежнинских заводов. — Вы знаете, они же все почти из очень небогатых семей. Живут на нищенские зарплаты, или даже на стипендии… А ведь многим из них просто нечем заплатить за жилье!… — глаза профессора округлились от ужаса, — И эти ваши гранты — это очень важно, это такое им подспорье!…

Быстров сжал длиннопалую малышевскую ладонь обеими руками — горячо сжал, истово.

— Да, я заметил… — невпопад ответил банкир и свернул на любимое, — Я как-то всегда думал, что наука — дело сугубо мужское… А тут и девушки среди лауреатов…

Академик, довольный, понимающе склонил голову.

— Вот и от нас, Сергей Константинович, девушка. Настенька Артемьева. Ну, ее бы уж пора Анастасией Павловной величать, даром что всего двадцать шесть годочков, но ведь состоявшийся уже человек!… Умница! Настоящий талант!…

— Она металлург? — спросил Малышев с улыбкой — никак это слово не клеилось к девушке с балетной осанкой.

— Она химик, — поправил Быстров, — Но занимается именно металлургической проблемой, разработкой новых, более эффективных ПАВов… — заметив на лице банкира недоумение, счел нужным пояснить, — Поверхностно активных веществ, они применяются в металлургии при обеднении шлаков… — но взгляд Малышева и тут не прояснился, — Впрочем, это неважно… Важно, что очень серьезные разработки у девочки, удивительный образ мышления, нестандартный… Вы понимаете?… — Малышев поспешно кивнул, — И это ведь при том, что такая сложная у девочки судьба…

Малышев напрягся. Он не любил девочек со сложными судьбами. Такие непременно оказываются злобными стервами с целой кучей комплексов.

— Рано осталась без родителей, — продолжал Быстров, не замечая перемены в лице банкира, — С маленькой сестренкой на руках… Работала, но учебу не бросила. Девочку воспитывает. И при этом, вы знаете… — Быстров улыбнулся, — Удивительно порядочный и достойный человек, дружелюбная, ласковая… Солнышко такое… Ее и зовут-то все не иначе как Настенька, вот и я тоже, хотя обычно фамильярности в отношении студентов, и уж тем более, аспирантов, себе не позволяю…

Но Малышев его не слушал, ибо дружелюбное солнышко, Настенька, подошедшая неслышно, стояла уже за спиной профессора и хмурилась, вникая в окончание хвалебной песни.

— Я вам бутербродов принесла, Валентин Петрович, — и она, стараясь не смотреть на Малышева, протянула научному руководителю тарелку, — Вам надо поесть, вы же наверняка не позавтракали…

— Спасибо, детка… — академик растроганно принял тарелку и глянул на Малышева — ну, дескать, что я вам говорил?…

Бледное личико. Высокие скулы, большие глаза — темно-серые, необычайно серьезные, с лиловатыми тенями. Высокие брови. На прямой пробор шелковые волосы, убранные назад, в академичную «колбаску». Такой вот синий чулочек, такое вот хмурое институтское солнышко…

Очень невовремя пришла эта мысль: взять тонкое личико обеими ладонями, поднять к себе да и поцеловать в бледные мягкие губы… Мысль Малышев немедленно отогнал — до времени, до срока. И вовсе даже от девушки Насти отвернулся. Полез во внутренний карман и выудил визитку, обратившись к Быстрову:

— Я полагаю, у «Росинтера» и вашего Института найдутся кое-какие общие задачи. И, насколько я понимаю, институт испытывает переодически некоторые… эээ… финансовые проблемы… Возможно, буду вам полезен, — с этими словами он передал профессору визитку.

Быстров как-то растерялся, переложил зачем-то тарелку из одной руки в другую, помялся, потом заговорил нерешительно:

— Конечно, трудности есть, как же им не быть… время такое…Нам бы реактивы кое-какие…

— Отлично!… — Малышев кивнул, — Подготовьте бумагу и обращайтесь, рад буду помочь… Да, кстати! — он обернулся к лауреатке Артемьевой, — Мы сейчас разрабатываем новую программу… для аспирантов профильных вузов… Может быть, прохождение практики на лабораторной базе предприятий «Росинтера»… — «Что я несу? — ужаснулся Малышев, — Какая практика?… Какая база?…», но отступать было поздно, — Хотел бы с вами, Анастасия, посоветоваться, прикинуть в общих чертах… — и с этими словами он выдал вторую визитку — Насте.

Настя сбивчивую речь банкира выслушала с удивлением, но визитку взяла, положила в кармашек и, помедлив, ответила:

— Хорошо!…

За круглым шоколадным столом, в мягких креслах цвета корицы, попирая ногами ковер оттенка крепчайшего чая, сидели трое: Старцев, Щеглов, Шевелев.

Полковник Шевелев, аккуратно сложив на столе веснушчатые руки, докладывал:

— Суммируя неофициальные данные, полученные нашими людьми в Снежном, и информацию, предоставленную сегодня по моему запросу Службой безопасности СГК, происходит следующее. Объедком… Объединенный профсоюзный комитет СГК в настоящее время готовится к акции протеста, направленной против администрации Снежнинской компании и руководства Корпорации в целом, — длинными развернутыми предложениями и с совершенно невозмутимым лицом говорил Шевелев, — Как удалось установить, лидер снежнинских профсоюзов Валерий Пупков уже проводил предварительные переговоры с Адольфом Немченко, однако никаких мер господином Немченко предпринято не было, и Центральный офис не был поставлен в известность о происходящем в Снежном.

Тут рыжий полковник быстро глянул на шефа. Шеф, погрузившись в кресло, слушал молча, и выражение его лица ничего хорошего не сулило ни упрямому Фюреру, ни снежнинским профсоюзам.

— Требования профсоюзов к администрации компании вкратце изложены здесь, — он протянул Старцеву распечатанный на принтере листок, продублировав его устными комментариями, — Повышение уровня оплаты труда — некоторым категориям работающих до ста процентов… Дополнительные социальные гарантии, повышение уровня охраны труда, дополнительный пакет бесплатного медицинского обслуживания…

Темные глаза главы Корпорации скользили по листу, губы открылись для одного слова:

— Сколько?…

Вместо Шевелева ответил Леня Щеглов:

— Общая сумма требований, Олег Андреевич, порядка двухсот миллионов долларов…

Старцев только хмыкнул.

— Буквально завтра Объедком намерен сделать заявление о подготовке акции протеста, — продолжал Шевелев, — Заявление громкое — обязательно попадет на ленты информагентств, так что шума будет много… В качестве акции протеста будет избрана, наверняка, забастовка, поскольку профсоюзы, по нашим данным, настроены очень решительно… Дата забастовки пока неизвестна…

— Ну-ну, — Старцев отшвырнул от себя пакостный листок, — А теперь объясните мне, что происходит. Почему буча, откуда?… У нас Снежный — островок социализма, тамошняя администрация разве что задницы не подтирает своим работникам!… Дополнительные пенсии для ветеранов труда и производства, дополнительные пособия одиноким матерям, зарплата в штуку баков, отпуска по два месяца… Полтора миллиарда долларов в год тратится на социалку. Мало?…

Вопрос был, скорее, риторическим — уникальный для России пакет социальных программ был «коньком» СГК, его гордостью…

— Кто еще так живет в нашей стране, хотел бы я знать… — пробормотал Старцев.

— А они, Олег Андреевич, на нашу страну уже не ориентируются, — Леня позволил себе улыбнуться, — Они теперь ориентируются на уровень жизни своих коллег в Канаде и Финляндии. Месяц назад профсоюзная делегация вернулась с экскурсии на заводы «Оутокумпу»…

— Ха!… — внезапно охрип голос президента «Росинтера», — Да, конечно, на «Оутокумпу» рабочие раз в десять лучше живут. Отлично! Будем ориентироваться на «Оутокумпу»!… Сколько там работает человек?… Тысяч десять?… А у нас — сто!… Автоматизируем производство, сократим девять человек из десяти, а оставшимся обеспечим райскую жизнь!… — Старцев разозлился не на шутку, — Если б мы могли себе позволить такую производительность труда и такую себестоимость товара, как на «Оутокумпу», они бы давно у нас были в шоколаде!… Но попробуй я сейчас потребовать сокращения хотя бы десяти тысяч человек — какой при этом вой поднимется…

Старцев, наконец, умолк. Подергал себя за нос, посопел, успокаиваясь.

— Черт с ним, — сказал он наконец, — Меня другое интересует. Насколько эти выступления спонтанны? И на что они реально надеются?… Пупков, насколько я знаю, не самый умный человек в Снежном. Но даже Пупков должен соображать, что в такой момент, когда нас Генпрокуратура дергает и требует денег, мы не можем себе позволить кинуть двести миллионов на чьи-то капризы… Сам он все это придумал?… И если да — то для чего?… Или все-таки помог кто-то?…

— Могут быть варианты, — мягко прокашлялся Шевелев, — Например, Немченко.

Старцев взглянул на Шевелева. Глаза полковника, зеленые, как оконное стекло на распиле, были пусты и холодны.

Немченко?… Ну что ж, с Фюрера станется… Чувствует, что в Москве его руководством недовольны, что может произойти замена. Решил продемонстрировать свою незаменимость — сначала распалить послушные ему профсоюзы, довести до кипения, потом самостоятельно их укротить, показав, кто в доме хозяин. Вот только…

— Вот только Немченко вряд ли делал бы это втихаря… — покрутил головой Старцев, — Какой ему прок был скрывать от нас подготовку к бунту?… В его интересах было бы пошуметь, попугать нас…

— Да кроме того, не такой уж крепкий авторитет для профсоюзов господин Немченко, — снова подал голос Щеглов, — Мой человек туда ездил, покрутился пару дней в Объедкоме… Говорит, авторитет Фю… Адольфа Тарасовича сильно упал в последнее время. Если год назад он крутил Пупковым, как хотел, то теперь Пупков вышел из-под контроля…

— С чего вдруг? — поинтересовался Старцев.

Леня пожал плечами:

— По предприятиям распространился слух о том, что Немченку скоро снимут, — пояснил он, — Надо понимать, именно поэтому…

— И кем заменят?… — спросил Старцев, уже с большим интересом.

— Кандидатуры две называются — Березников и Симкин…

О, тонко чувствующий народ!… Конечно, ни слова из тех, что были произнесены здесь между ним, Денисовым и Малышевым, не долетели до Снежного, да и за порог кабинета не вышли…Значит, основывались слухи на элементарных логических рассуждениях. В самом деле — Березников и Симкин, Симкин и Березников — больше выбирать и не из чего, но ведь и это не выбор, и это все не то, а менять Немченку надо, вот какую ошибку совершил с профсоюзами, домолчался, доскрывался, а что впереди будет?…

— Еще варианты?… — спросил Старцев.

— Сам Пупков, — откликнулся Шевелев, — Если вы обратили внимание, в перечне требований — дополнительная рабочая одежда… Ну, там на самом деле ситуация сложная — рукавицы плавильщикам выдаются пара на месяц, а реальный срок службы — два дня… Так вот у Пупкова где-то на юге Сибири фабричка своя — как раз по пошиву спецодежды… Годовой заказ «горки» на те же рукавицы и спецовки миллионов на пятьдесят потянет… Пупков вполне мог затеять бучу, чтобы получить этот заказ…

— Отработайте версию, — кивнул Старцев и что-то себе в блокноте пометил, — Спасибо, что оперативно сработали. Вы, Георгий Петрович, — обратился он к Шевелеву, — занимаетесь Пупковым. Ну и… отправьте своих людей в Снежный, теперь снежнинской безопасности веры нет… Вы, Леонид, — он повернулся к Щеглову, — Готовьте программу контрпиара. Я бы хотел посмотреть предложения уже завтра утром.

В это же время. Снежный. 

Короткая заполярная весна катилась к исходу. Почти уже вывезли из города оставшийся снег — совершенно черный, твердый, слежавшийся насмерть. Уже плескалось буйное солнце в снежнинском Городском озере шириной в лужу, плавало солнце в лужах глубиной с озеро…

Ничего особенного не происходило в городе. По крайней мере, постороннему взгляду не открылось бы ничего особенного — ну, люди гуляют по подсыхающим тротуарам с детьми и собаками. Теплых дней выдается мало, и едва переполз столбик термометра нулевую отметку, едва поднялся чуть выше — все на улицу!… Редкие приезжие, в основном, командировачные, связанные с делами Снежнинской горной, дивились: мать честная, что ж такое — ночь, заполночь, а улицы полны народу, шатающегося без дела и жующего шашлыки из собачатины на каждом перекрестке, ибо на каждом перекрестке стоят почему-то крытые клеенчатыми тентами забегаловки с мангалами…

Да ведь и ночью летней в Снежном светло, как днем, потому что солнце не заходит вовсе, а только переползает вдоль горизонта с запада к востоку — круглое, красное, больное. Так и называется — полярный день. А зимой наоборот — днем темно, как ночью, и спать хочется круглые сутки, и не хочется жить, и работать не можется — полярная ночь…

И вот обессилившие за многомесячную ночь, бледные, как ростки картофеля, проросшего в подполе, лезут и лезут снежнинцы на улицу, на воздух, на волю, размять отсиженное за зиму тело.

Немного осталось — через неделю пройдет Енисей, пронесет в Карское море грохочущие льдины, и настанет настоящее тепло. Градусов пятнадцать, двадцать, да что там — и тридцать бывает здесь. В городе-то в такие дни становится вовсе невмоготу, раскаляется и мягким становится асфальт, а ядовитый дым из заводских труб опускается на город густым непроницаемым облаком.

Двадцать пять ПДК — предельно допустимых концентраций вредных веществ — вдыхали ль вы?… О, безмятежные москвичи, не нюхавшие настоящей жизни — промышленной, черной, страшной, удушающей!…

Город построен в низине и окружен заводами с таким хитрым расчетом, что, откуда бы ни дул ветер — обязательно нанесет на город то одно, то другое черное облако, явственно воняющее серой, рождающее во рту сладковатый привкус газовой камеры. В такие дни улицы пустеют, мертвеет город — закрыты наглухо все окна, люди дышат собственным домашним воздухом — душным и гадким, а все ж неопасным.

Не, сегодня выбросы небольшие, сегодня дышать можно. И хорошо бы выйти на улицу, прогуляться по единственному проспекту (Ленинскому, разумеется), от управления СГК, что стоит полукругом на Гвардейской площади, до площади Металлургов, где спешно красят в яркие цвета лавочки и в очередной раз высаживают на газоны тщедушные тундровые кустики — не приживаются, подлые, каждый год отмирают… Прогуляться бы, говорю, сейчас, поглазеть на девочек, одетых в мини вопреки столичной моде, ан нет, нельзя — разгар рабочего дня и кипа документов на столе…

Алеша Симкин вздохнул, стоя у окна кабинета.

Всем хорош был его кабинет — на пятом, предпоследнем этаже здания Управления СГК. И расположен удобно, и отделан не без чувства меры, и всем, чем нужно, оснащен — техника самая современная, мебель стильная, комната отдыха в шесть квадратных метров, и даже душевая кабинка шведского производства в уборной… И окна выходят, куда следует — на самую Гвардейскую площадь, на круглый газон ее, посреди которой торчит сиротливо огромный нетесаный камень с табличкой: «Через десять лет на этом месте будет стоять памятник первым строителям Снежного».

Дотошный Симкин, как приехал, так на другой день и поинтересовался — когда камень установили?… Выяснилось — в шестидесятом году. Вот те раз!… А чего ж памятника нет до сих пор?… Неужто у богатого Снежного денег не нашлось?…

Да деньги, говорят, находились, и не раз уже. Вот только никак не решат городские власти, кому именно памятник ставить, кто были этими самыми первыми строителями Снежного. Если по хронологии событий брать, первыми строителями здесь были заключенные Снежлага, все больше политические, репрессированные. Строили первые рудники, возводили старейший из заводов, да и Старый город, где сейчас промышленная зона, все эти двухэтажные уродцы с зачаточной лепниной — их рук дело.

А вот город сам, включая и Гвардейскую площадь, и проспект Ленинский, и площадь Октябрьскую, где стоит по сей день коротконогий Ленин, невоспитанно тычущий пальцем в трубы Никелевого завода, это все строили уже совсем другие люди — комсомольский десант конца пятидесятых, веселые и свободные люди, молодые зубоскалы. Тогда, помнится, работала здесь и группа ленинградских архитекторов, оттого и эта, в пятидесятые построенная, часть города — включая Гвардейскую площадь — так напоминает петербургские кварталы…

Вот и разберись теперь, кому памятник ставить!… А пока не разобрались, пока не закончилась тихая война между потомками репрессированных и неспившимися еще комсомольцами, стоит на Гвардейской вместо монумента камень, и будет стоять еще долго…

Камень так камень, тоже неплохо смотрится, и вид на этот камень из окна симкинского кабинета глаз не раздражает. Всем, говорю, хорош кабинет, всем удался — а только плохо здесь Алеше Симкину, безрадостно.

А все потому, что аккурат над ним, над Алешиным кабинетом, на последнем шестом этаже располагается кабинет другой — апартаменты Фюрера там. И хотя крепки и толсты сталинской постройки перекрытия, и хотя мохнатый ковер наверху глушит все звуки — кажется иногда Симкину, что слышит он сверху и страшный рев чудовища, и тяжкую его поступь, и вопли истязаемых жертв…

Сколько не старался Алеша взять себя в руки, сколько не уговаривал себя относиться к Немченке без отвращения и душевной дрожи — не выходило. Отчасти, дело было, конечно, в тех душных и пакостных воспоминаниях львовской юности, от которых просыпался порой ночами в холодном поту. Даром, что кривые и петлистые улочки Львова, старые и тусклые его дома заселяли многие тысячи еврейских семей — антисемитизм в городе процветал страшный.

Все было: и записки с угрозами в почтовом ящике, и отвратительной коричневой краской исписанные стены: «Бей жидов!», и утренние сюрпризы — аккуратная, свежая еще кучка дерьма на крылечке отчего дома, с радостно гудящим роем жирных изумрудных мух, и тычки, и пинки в школе… «Ой, Алеша, — говорила мама Софа и фартуком отирала слезы, — Много злых и неумных людей на свете, не надо злиться на них сынок, им и так тяжело, злым всегда плохо…»

Алеша непротивленческих маминых позиций не разделял — и дрался, когда задирали, и бит бывал очень и очень жестоко толстоносыми вислогубыми парубками. И ненавидел с тех пор, до зубной боли ненавидел хохляцкий выговор и с недобрым прищуром хохляцкий взгляд.

Учиться уехал в Москву, хотя знал почти наверняка — не поступить ему со своей пятой графой, с неизбывным львовским выговором. Но поклялся себе: не возвращаться в родной город никогда и ни за что, лучше уж сдохнуть с голоду на московской улице, где нет до тебя никому никакого дела…

Сдохнуть не пришлось — на удивление всем, и себе в первую очередь, Алеша поступил. Да с блеском!… Учеба, работа, первые заработки… Вскоре снял квартиру, перевез из Львова мать. Софа смотрела на сына испуганными глазами — ее ли Алеша, нежный пугливый мальчик, стал вдруг таким деловым и жестким?… Вскоре после окончания института подвернулась работа в ЮНИМЭКСе, и мама рыдала: «Глупое мое дитя, куда ты лезешь?… Единственный в стране нееврейский банк, что тебе там делать?… Затопчут тебя там, Алешенька, сотрут в порошок неумные злые люди…»

Однако, обошлось — не стерли, не затоптали, дали подняться сначала на одну ступенечку, после — на следующую… Алеша взрослел, рос, вытравил из своей речи напрочь львовский выговор, купил себе квартиру, и маме Софе — отдельный апартамент, стал человеком и ездил на темно-зеленом «Лексусе» с видом хозяина жизни…

И как, как, скажите, оказался он вдруг здесь вот, на шестьдесят девятой параллели, в четырех тысячах километров от полюбившейся Москвы?… В ледяном этом городе, среди злых и неумных людей…

Главный злыдень сидел как раз над Алешиной головой. С ненавистным своим фрикативным «г», с упрямо защуренными глазами, с ответной ненавистью в этом взгляде.

Как не любил Алеша Немченку, так и Немченко его не любил — еврей, москаль, да еще и из этих… в очочках… интэлихэнт бисов… А самое главное — был Алеша Симкин, засланный сюда Центральным офисом, олицетворением недоверия, выказываемого этим самым Центральным офисом ему, Немченке…

Дает Фюрер, к примеру, распоряжение кинуть сотню тыщонок на ремонт заводской столовой. Так как-то, кстати пришлось — был с ревизией на заводе, тут рабочие пожаловались — принимаем, дескать, пищу, в антисанитарных условиях, выручайте, товарищ директор!… Товарищ директор тут же торжественно обещает денег выделить. А через день приходит к нему Симкин и тычет чистеньким пальчиком в бумажку: мол, не выйдет, Адольф Тарасович, у нас такие расходы бюджетом не предусмотрены, я смету не подпишу… И хоть ори на него, хоть сверкай очами грозно — будет сидеть и бубнить свое: бюджетом не предусмотрено… И не подпишет, стервец!… И слово директорское летит на ветер…

Затем, собственно, Алешу и оторвали от родного банка и сослали в Снежный, чтобы в финансовом смысле Немченку контролировать и усмирять его лихие порывы, пока он из соображений единения с рабочим классом не раздарил полкомпании. Задумка, конечно, хорошая, и там, в Москве, знали, что делали, только стоять против Немченки нет у Алеши уже никаких сил…

Симкин глянул на потолок. Потолок безмолвствовал. Вздохнув, заместитель генерального директор СГК по финансам отлепился от окна и сел за стол. Взял в руки первую бумагу — сводку Службы безопасности СГК

Ну, что ты будешь делать!…

«В служебном помещение ЦПП службой охраны обнаружены четыре пластиковых мешка, содержащие КП-1 общим весом в 11,687 кг. Мешки с похищенным КП-1, очевидно, были спрятаны неизвестными злоумышленниками для последующего вынесения их за охраняемую территорию ЦПП»

Для последующего вынесения… Алеша горько вздохнул — несли, несли беспощадно с охраняемой территории ЦПП этот самый КП-1. Несли в пластиковых пакетах и матерчатых мешках, несли в коробках и ящиках, в карманах брюк, в трусах, в емкостях с мусором… Несли. И не было никакой возможности это прекратить.

ЦПП — цех по производству платиноидов — был в Снежном самым охраняемым цехом. Ибо производили тут самый дорогой для Снежного продукт — этот вот самый КП-1, проще говоря — концентрат платиноидов, серый порошок вроде золы, на сорок процентов состоящий из редкоземельных металлов, самым ценным из которых было не золото, не платина даже — палладий.

Палладий извлекали из концентрата уже в Белогорске, на аффинажном заводе. Небольшие такие брусочки благородного цвета графита. На вид — ничего особенного. Украшений из него не делают, в сейфах богачей не томят. Тонюсенькие стержни из палладия ставят всего-навсего в очистные фильтры автомобилей, ибо палладий, как выяснилось несколько лет назад — единственный нерасходуемый катализатор, пригодный для разрушения вредных веществ в автомобильных выхлопах.

Много лет подряд ездили по миру автомобили без всяких катализаторов — пока экологи не затрубили тревогу. Воздух загажен, здоровье человечества в опасности. И теперь ни одна из крупных автомобилестроительных компаний не обходится без палладиевых катализаторов.

А фокус в том, что палладия во всем мире — кот наплакал. Всего несколько месторождений, крупнейшее из которых пришлось как раз на Нганасанский округ, на рудники Снежнинской горной компании. И в тот год, когда обязательным стал в мире контроль за уровнем выброса вредных веществ в отходящих газах автомобилей, Снежный обнаружил вдруг, что вовсе не медь, не никель, не кобальт, не платина даже самый ценный из его металлов — а тускло-графитный, неприметный такой палладий.

И мигом взлетели цены. Почти тысяча долларов за тройскую унцию — втрое дороже платины. И жизнь Снежного изменилась.

Рудник, старейший из снежнинских, готовый уже к закрытию, стал вдруг предметом пристального внимания и заботы начальства. Руды там истощились уже, богатые жилы давно были исчерпаны, оставались руды медистые и вкрапленные, где меди и никеля было — всего ничего. Зато платиноидов — до двух процентов: и содержание высочайшее, и запас огромный — рудное тело тянулось и тянулось прямо вдоль города, знай себе добывай.

И с новой силой стали добывать. И очень скоро Снежный превратился в крупнейшего поставщика редкого металла на внешнем рынке — здесь производили до шестидесяти процентов всего мирового палладия.

А где большие деньги — там и криминал. Воровство и подкуп. Будто Алеша не знает, что «неизвестные злоумышленники» нипочем не вынесли бы из ЦПП ни единого грамма концентрата, если б не попустительство, а то и прямое участие в воровстве начальства и охраны. Всюду камеры слежения, всюду вооруженные люди, металлоискатели, спецдосмотры… И если несут краденое через весь этот строй — значит, все договорено заранее, и человек, ответственный за охрану, уже получил свои деньги и теперь просто отвернется в нужный момент…

Ведь сколько раз уже подходил к Немченке с проектом реорганизации охранной службы в ЦПП: давайте, мол, Адольф Тарасович, сделаем так и вот так, и «неизвестным злоумышленникам» куда сложней станет договориться с контрольно-пропускной службой, а сделаем вот этак — и отсечем злоумышленникам все отступные пути… Фюрер глядел злобно, демонстративно откладывал служебные записки в дальнюю папку и обещал «разобраться». Не верил в симкинский разум…

Симкин перелистнул страницу.

«Вчера прошло заседание профкома Медного завода. На заседании большинством голосов было одобрено решение Объединенного комитета профсоюзов СГК выдвинуть к руководству компании требования по повышению благосостояния трудящихся компании.»

Ну что ж… Забастовка, значит, неминуема. И снова Симкин горько вздохнул. Ну чего не живется людям спокойно, чего не работается?… Ведь это ж немыслимо просто — требовать таких деньжищ, что ж они, не понимают разве, что никто им не кинет эти 200 миллионов?…

Была у Алеши Симкина такая слабость — за деньги, чьи бы они не были, переживал как за свои собственные. Тяжело ему было расставаться с ними — касалось ли дело хрустящих купюр из собственного Алешиного кошелька, или многозначных цифр на банковских счетах СГК. Двести миллионов… Ужас!…

Тут и зазвонил телефон. Весело, быстро, звонок за звонком — межгород.

— Да?… — Алеша снял трубку, — Кто?… О, блин, как неожиданно… Да рад, рад, конечно, столько не виделись, не слышались… — Алеша и впрямь обрадовался — звонил старый товарищ, с которым связан был полуделовыми, полудружескими отношениями во время работы в банке, — Ты где сейчас?… Ты как вообще?… У меня вроде тоже порядок… Информация?… Для меня?… Ну-ка, ну-ка…

И далее в течение пяти, примерно, минут, Алеша молчал, слушал, и радостная улыбка на лице гасла.

— Погоди, погоди… Кто скупил-то?… Да понимаю, что не разглашается… Но — для меня?… Я в долгу не останусь, ты ж знаешь… Ага, ага… — он что-то быстро записывал на первом подвернувшемся листе, — На какую сумму?… — и охнул, — Мать моя!… Триста миллионов… триста… Слушай, ну ты уж разузнай, а?… Очень тебя прошу!… Я в долгу… ну да, ну да, конечно… Спасибо тебе, большое спасибо!…

И, положив трубку, сел, обхватив руками голову. Это что же такое делается-то?… Ой-вэй…

Москва.

В кабинете, выгороженном углу огромного зала, где помещался Департамент информации и общественных связей, в кабинете, принадлежащем директору Департамента Леониду Щеглова, близилось к концу экстренное совещание.

Присутствовали: собственной персоной Леонид Валентинович в ленинской жилетке, начальник Аналитического отдела Департамента Миша Гончаров, начальник пресс-службы Еремин, «дедушка русского пиара» Роман Иванович Бочарников, отвечающий за связи с общественными организациями и органами власти, а также загадочный и невозмутимый Вася Кан.

Обсуждали: проект предложения Президенту корпорации «Росинтер» по формированию общественного мнения относительно готовящейся в Снежном забастовки.

Первое же предложение, выдвинутое «главным по анализам», Мишей Гончаровым, встречено было с горячим одобрением, ибо выглядело удивительно просто и разумно. Миша предложил с профсоюзами не бодаться, ни в коем случае им не противодействовать, а даже напротив — помочь словом и делом в организации шумной информационной кампании.

— Пусть, пусть орут на всех перекрестках, что в Снежном надо повышать зарплату, — горячился Миша, — Пусть кричат, как им, бедным, там плохо! Пусть жалуются и бьют себя в грудь! Пусть дают пресс-конференции, пусть публикуют интервью…

— А мы на это ответим информационной справкой, — подхватил Еремин, — О среднем уровне оплаты труда, о социальном пакете на СГК и о стоимости всей Снежнинской социалки. Да каждая редакция от смеха сдохнет, увидев, чем они недовольны!…

— А довольно забавно выйдет, — подал свой старческий голос Роман Иванович, — Можно представить, что подумает читатель… Забастовка в Снежном, где людям не хватает тысячи долларов на прокорм, а рядом — сообщение из Приморья, к примеру, где народ год зарплаты не получал…

— Сами, сами себе яму выроют! — продолжал волноваться Гончаров, — Над ними вся страна смеяться будет…

— Принято! — рубанул воздух ладонью доселе молчавший Щеглов, — Значит, никаких опровержений, никаких возмущений — реакция компании спокойная и как бы недоумевающая: вот вам требования профсоюзов, вот вам реальное положение дел — а теперь решайте сами, чего этим карбонариям не хватает…

— Хорошо бы пресс-тур устроить, — мечтательно зажмурился Еремин, — Взять журналистов потолковей, человек двадцать, свозить в Снежный…

— Теме лишь бы в Снежный смотаться, — прокомментировал Кан, не подымая тяжелых век, — Завел там себе девочку из местных…

— А хоть бы и девочку, — не подумал отрекаться Еремин, — Работе это не мешает. А прессу свозить надо. Любят они это дело, отписываются всегда очень хорошо… А, Леня?…

— Угу, — кивнул Леня, делая пометку в органайзере, — Пресс-тур, так… Еще что?… Роман Иванович, как думаете, через НПР на них повлиять никак невозможно?…

НПР — Независимые Профсоюзы России — числилась крупнейшей професоюзной организацией страны, в которую входил, конечно, и снежнинский Объедком. Бочарников возвел очи к потолку и сложил на груди дрожащие руки в старческой пигментации:

— Сомнительно, Леонид Валентинович. Снежный, конечно, формально подчиняется НПРу… Но только формально. Они, знаете ли, для НПРа — организация донорская, а потому сохраняют фактически полную независимость. НПР им не указ. Хотя, конечно, там Снежным очень недовольны. НПР сейчас планирует громкую акцию в Приморье, а тут наши дурачки высунутся со своими непотребными запросами… Внимание отвлекут и вообще, так сказать, нивелируют идею борьбы за права… Хм… Я уж, Леонид Валентинович, честно говоря, прощупывал в НПР почву, уже там кое-какие шевеления начались… И с Пупковым у них серьезный разговор был… Только… хм… только, боюсь, толку от этого не будет. Пупков сам себе хозяин, плевать он хотел на НПР…

— Ясно, — подытожил огорченный Щеглов, — Ну да ладно, обойдемся без НПРа… — и решительно воздвигся над столом, — Всем спасибо, господа… Все свободны!

Не все новости в этот день были плохими. Вечером Старцева достигло и приятное известие. Принесла его сияющая Тамара Железнова, вошедшая в кабинет шефа с улыбкой:

— Есть, Олег!… Эмиссию разрешили!…

Ну, слава богу… ФКЦБ не встала на дыбы, выдала питерскому концерну «Энергия» разрешение на регистрацию дополнительной эмиссии акций.

— Теперь очередность такая, — говорила Тамара, блестя глазами, — Объявляем о выпуске акций, переводим акции на «Росинтер» и подаем в ФКЦБ документы на регистрацию результатов размещения. С этим мы должны уложиться в неделю максимум. Дальше — ждем реакции ФКЦБ. В течение тридцати дней они должны будут отреагировать — либо зарегистрировать результаты, либо заявить об отказе и обозначить причины.

— Ну, и как думаешь, — спросил Старцев, — Могут отказать?

— Нет резона, — пожала Тамара плечами, — Они весьма лояльно отнеслись к нам. Если бы Юровский смог на них повлиять, они уже сейчас начали бы на нас давить, затягивать прием документов, да просто бумаги бы потеряли — и дело с концом… Это у них запросто… Нет, Олег, я думаю, все будет в порядке…

— Будем надеяться, — задумчиво протянул Старцев.

Черт его знает, чего стоит ждать от этого Юровского. Вроде бы, невелика птица, но больно уж шустрый, да и зол очень на Корпорацию… Впрочем, сам виноват — наделал долгов, довел предприятие до развала, стал уязвим… Не «Росинтер», так кто-нибудь другой увел бы концерн…

Петр Юровский, пребывающий последние дни в статусе полновластного владельца концерна «Энергия», вышел из некрупных партийных функционеров. Был когда-то «главным по промышленности» в Свердловском облисполкоме. Затем возглавлял последовательно десяток государственных машиностроительных предприятий, пока в 1994 году не добрался до государственного концерна «Энергии».

«Энергию» создали несколько ведущих машиностроительных заводов Петербурга — объединились в концерн, чтобы освоиться в новых рыночных условиях. Вместе выживать было легче. Однако, как вскоре выяснилось, инициатива заводов их же и погубила.

Возглавив «Энергию», Юровский год просидел тише воды, ниже травы. Прислушивался, приглядывался. А на второй год начал завинчивать гайки.

Выстроил новую схему управления — таким образом, что предприятия концерна зависели теперь целиком от головной конторы. Через «Энергию» заключались все контракты, она контролировала все финансовые потоки, и большая часть прибыли от реализации продукции оседала на ее счетах, а затем попросту исчезала в неизвестном направлении. В конце концов, Юровский провел гибельную для заводов реструктуризацию активов: контрольные пакеты всех предприятий, вошедших в «Энергию», были переведены на ее баланс.

В 1996 году настало время приватизации концерна. И в тендере на право владения «Энергией» победили никому не известные «западные инвесторы». Не много времени понадобилось, чтобы выяснить — «западные инвесторы» оказались обыкновенной оффшорной фирмочкой, зарегистрированной на одном из островов Атлантики. Фирмочка же принадлежала не кому иному, как лично Петру Юровскому.

Так Юровский получил концерн в собственное владение. Однако, вышедший из «красных директоров» бизнесмен толку концерну не дал.

Лишив продукцию петербургских заводов привычного бренда — «Петербургские турбины», «Энергосила» — он попытался раскрутить бренд новый — «Энергия». Однако же, внешний рынок среагировал на перемены негативно: марка нераскрученная, доверия нет — значит, нет и спроса. Внутренний же рынок энергетического машиностроения замер, и замер надолго.

Объемы продаж концерна падали на глазах. Кредиты, в том числе и выкупленный «Росинтером» двадцатимиллионный долг компании «Simens», в прок не пошли: Юровский не сумел не наладить сбыт, не модернизировать производство, чтобы сделать его конкурентоспособным на западном рынке. Лишенные зарплаты рабочие уходили с предприятия, разбегались инженеры и конструкторы, начальство воровало — заводы концерна попросту умирали.

Сейчас жизнь на петербургских предприятиях менялась. Внешний управляющий «Энергией» Илья Лобанов и курирующий предприятие Игорь Голубка уже представили план стратегического развития предприятия на ближайшие пять лет. Потребуются, конечно, немалые вложения, и вот уже Малышев проводит предварительные переговоры с «Дойче-банком» о первом кредите концерну в 150 миллионов под гарантии «Росинтербанка». Как только контрольный пакет «Энергии» перейдет в собственность «Росинтера», можно будет запускать инвестиционные проекты. Осталось совсем немного — пять недель — и «Энергия» станет такой же неотъемлемой частью Корпорации, как СГК, или «Уральские моторы».

— Хорошая новость, — сказал Старцев. И вдруг, неожиданно для себя, предложил, — А не пойти ли нам, Тамара, не съесть ли чего?… Тоже, наверное, голодная?…

Железнова на секунду свела точеные брови, задумалась.

— В принципе… В принципе, у меня осталась кое-какая работа… Но это вполне дождется завтрашнего утра. Поедем-ка, правда, поужинаем!…

Чопорный французский ресторан на Кузнецком мосту встретил их с хмурым гостеприимством. Серые стены, пурпурные кресла — стильно, но слишком уж мрачно. Вечер с девушкой здесь не проведешь, а вот с боевым товарищем поужинать, поговорить о делах и о жизни — пожалуйста!…

Так говорил себе Старцев, усаживаясь за столик напротив Тамары. Зачем он, интересно, предложил ей сюда заехать?… Он не раз трапезничал с ней после вечерних докладов, как запросто мог поужинать с Малышевым, Голубкой, Березниковым, Денисовым… Но как-то сегодня неспокойно было на душе, как-то все необычно и ново было…

Что бы там не говорил Старцев, а слова Малышева ему запомнились. Влюблена, говоришь, Тамара?… Хм, интересно…

С того самого разговора с Малышевым Старцев, вольно или невольно, пытался понять — так ли это? Изучал. Следил. Анализировал. Непонятные получались результаты.

Тамара легко ему улыбалась, легко говорила, легко переходила с «ты» на «вы» и обратно. Ни единого намека на нечто большее, чем товарищески служебные отношения. Да что там говорить, одна из первых старцевских сотрудников, она даже не рвалась в ближайшие, в особо доверенные, довольствовалась той ролью, какая была — ролью верной и исполнительной служащей.

Но при все при этом было что-то такое. Было… И даже не спрашивайте, в чем именно — в случайных ли ее мгновенных взглядах, в жестах ли, в чем-то еще — было подавляемое нечто, тщательно скрываемое от постороннего глаза, а пуще всего — от его собственных глаз. Невысказанное, невыказанное, тайное.

Вот и сейчас — под утиную печень и легкое «Бордо» разговор неспешно перетекал от одной темы к другой, от затянувшейся судебной тяжбы за «Ярнефть» с холдингом «Альтаир» к делам «Уральских моторов», к положению на «Балтийских верфях». Тамара ела красиво, с аппетитом здоровой и довольной жизнью женщины. Улыбалась. Откидывала назад тяжелые темные волосы. И все-таки пару раз Старцеву удалось поймать пресловутое «нечто» — в том, например, как слишком торопливо, будто боясь обжечься, отдернулись ее пальцы от солонки, за которой и он в этот момент потянулся тоже. А через минуту эти же пальцы преспокойно сняли с его рукава какую-то прилипшую пушинку.

— Как семья, как дети?… — спросила Тамара, когда горячему настал конец и уже ждали кофе.

— А! — он сердито махнул рукой, — Дети… Дети сюрпризы устраивают. Люба заявила, что в МГИМО поступать не будет, будет поступать в Университет, и что я не должен заниматься этим вопросом.

— Хороший шаг, — подумав, оценила Тамара.

— Глупый и неосмотрительный.

— По крайней мере, говорит о ее самостоятельности и желании попробовать собственные силы, — заметила Тамара мягко, — Ну, и что ты предпринял по этому поводу?…

— А что я мог предпринять?… — Старцев улыбнулся, — Пошумел, конечно… Но она же упрямая!… Нашел кое-кого, договорился. Но ей не сказал. Вот теперь сидит с учебниками днями и ночами, готовится к экзаменам. Уверена, что будет сдавать экзамены на общих основаниях…

— Разум и такт, — Тамара тихонько рассмеялась, — Ты всегда был умным, Олег. А теперь ты становишься мудрым…

…Нет, были, были сегодня и приятные вести, и разговор вот этот с Тамаркой какой получился славный, думал Старцев, подъезжая час спустя к воротам, открывающих въезд в Озерки. Тепло поговорили, по-человечески. Все-таки, как с ней просто и приятно, и странно, что никто до сих пор этого не понял, и что до сих пор она одинока… Не разглядели?… Или она сама не подпустила к себе никого слишком близко?…

Зазвонил мобильный.

— Хреновости, — сообщил Малышев.

Было у него такое словечко, означавшее не вполне приятное сообщение.

— Разумеется, — буркнул Старцев, — А то я уже надеялся спокойно доехать домой… Что там опять?…

— Звонил Симкин из Снежного. Ему по его каналам сообщили, что кто-то скупает векселя «горки». Сначала думали — разовая некрупная сделка, потом хватились, поспрошали — оказывается, векселя СГК скупили сразу у нескольких держателей. Сейчас пытаются уточнить, кто этим занимается, какая сумма и так далее. Что скажешь?…

— А что скажу?… — впереди уже замелькали огоньки дома Старцевых, — СГК сейчас не в лучшем положении, векселя, надо понимать, идут намного дешевле номинала… Может, кто-то решил дождаться подъема и спекульнуть на них. А может, спланированная акция…

— Ладно, — Малышев вздохнул, — Заряжу я своих людей, может, нароют, кто этим занимается… Ну, бывай, Олега…

5

15 июня 2000 года, среда. Байкальск.

На юге Сибири, в самом сердце Байкальской области — в здании Байкальской областной администрации — в полдень по местному времени и в девять утра по Москве заканчивалось торжественное мероприятие, именуемое подписанием рамочного соглашения администрации области с холдинговой группой «Альтаир».

Соглашение ничего особенного из себя не представляло: «всесторонне содействовать…», «активно сотрудничать…», да некие туманные намеки на «будущие инвестиционные проекты». Однако же, нежную дружбу между Байкальской администрацией и группой «Альтаир» следовало все-таки задокументировать, придать ей какой-никакой официальный статус, а то неудобно как-то получалось, в самом деле…

«Альтаир» осел в области всерьез и надолго. Ему принадлежал здесь алюминиевый заводик и кое-какая нефтянка на севере области. «Альтаиром» же были куплены 40 процентов крупнейшего в стране, не входящего с систему РАО ЕЭС, энергопроизводящего предприятия «Байкалэнерго». Средства областной администрации размещались с некоторых пор на счетах «Альтаир-банка».

О тесной связи губернатора области Николая Терских с владельцем «Альтаира» Борисом Фрайманом говорили давно и много. Пора было эту связь узаконить, придав ей статус не преступного сращивания частного капитала и государственной власти, но честного и открытого сотрудничества на благо родного региона.

В просторном зале, заполненном прессой и свитами, сопровождающими обе стороны, соглашение было подписано. Стороны энергично жали друг другу руки.

Глава «Альтаира» Борис Анатольевич Фрайман, мощный мужчина сорока с небольшим лет, необычайно приятный и румяный, тряс пухлую ладошку губернатора Терских, сверкая великолепными, явно зарубежного производства, зубами. Губернатор Терских ничем таким не сверкал, но тоже улыбался, как мог, из-под казацкого своего чуба щурясь на вспышки фотокамер.

Ибо Николай Иванович Терских был казаком, и любил напоминать об этом по поводу и без. Слушавшим в такие минуты Николая Ивановича начинало казаться, будто «казак» это что-то вроде титула — так гордо звучало это слово из уст широкого и приземистого, как тумбочка, губернатора Терских.

Наулыбавшись прессе и выпив по бокалу шампанского, Терских и Фрайман предоставили свитам развлекаться дальше и уединились на задах губернаторского кабинета в обширной комнате с диванами глубокими и мягкими.

— Коньячку?… — предложил Терских, распахнув дверцу интимно поблескивающего своими глубинами бара, и, дождавшись от Фраймана согласного кивка, собственноручно разлил из пузатой бутыли «Hennessy» в водочные стопки, — Да с лимончиком!… — вкусно проговорил он, извлекая из холодильника и лимончик, нарезанный прозрачными ломтиками.

Все это губернатор суетливо расположил на низком столике, разделившим его и Фраймана и, сложив на лице умильное выражение, потянулся к Фрайману стопкой:

— Ну, Борис Анатольевич… Давайте за наше, так сказать, дальнейшее сотрудничество!…

Борис Анатольевич немедленно тост одобрил, глотнул, отправил следом дольку лимона. Терских же поступил так: широко открыв рот, кинул туда разом содержимое стопки, зажмурился, замер, схватил лимон и, поднеся к носу, в присвистом вдохнул. Только тут глаза губернатора открылись — просветленные и влажные, — а лимон был съеден.

— Эх-х… — протянул Николай Иванович сипло, — Хорош, зарраза… Да вы, может, голодны, Борис Анатольевич? — спохватился он вдруг, — Я сейчас распоряжусь… Светланка!… Светлана Владиславовна!…

— Нет-нет, — испугался Фраймана, — Не беспокойтесь, Николай Иванович… Обедал я…

— Эх, — горько вздохнул старик, — А я-то попотчевать вас хотел…

Стариком звали Терских за глаза все подчиненные. Стариком он и держался: кряхтел, пришептывал, жевал в раздумье губами… Вот и чуб его вороной густо был посыпан солью, вот и плечи гнуло мало-помалу к земле…

Меж тем, стоило чуть попристальней вглядеться в губернаторское лицо, чтобы воскликнуть: Помилуйте!… Какой же это старик?!…

Дубленая, забронзовевшая навеки кожа и не думала морщиться. Глаза, временами мутившиеся старческой слезой, в иные моменты смотрели так остро и холодно, что бежали по спине мурашки. Да и лет губернатору, ежели по паспорту, всего-то было пятьдесят шесть.

— Нет, Николай Иванович, потчевать себя я не дам! — рассмеялся Фрайман, — Помню я, как вы меня прошлый раз пельмешками укормили. Два дня животом мучился!…

— Э-э-эх… — снова вздохнул старик, — Да какой из вас, Борис Анатольевич, едок-то?… Тарелочку пельмешек — и два дня животом… Вот у меня зам есть… Да вы знаете его, Прасолов, здоровый такой мужик… Вот тот — да!… Тот сотню пельменей замахнет — не охнет. А потом еще — ну, говорит, закусил мало-мало, теперь и поесть можно!…

И губернатор затрясся в сдобном старческом смехе. Засмеялся и Фрайман, припомнив пузатого Прасолова.

— Однако, что же я вас пустыми-то разговорами задерживаю… — засуетился вновь Терских, — Вы уж меня, старика, простите, Борис Анатольевич, есть грех, люблю поговорить о жизни с хорошим человеком… А у вас-то, вроде, разговор какой был?…

Фрайман посмотрел на губернатора с нежностью:

— Да разговор-то все тот же, Николай Иваныч… Об акциях…

Разговор этот и впрямь затевался не впервые. Речь шла об акциях «Байкалэнерго».

«Байкалэнерго» давно и привычно именовалось уникальным предприятием. Уникальность же его заключалась в том, что было данное открытое акционерное общество а) избыточно — то есть, производило энергии больше, чем требовалось Байкальской области, и имело, чем торговать, б) неподконтрольно РАО ЕЭС, в) вообще никому неподконтрольно.

Сорок процентов акций уникального АО принадлежали, как сказано было выше, фраймановскому «Альтаиру». Пять процентов распылены по мелким держателям. Пятнадцать — в управлении действующего менеджмента предприятия. А еще сорок — во владении государства.

Хитрость, однако, заключалась в том, что эти государственные сорок не были консолидированным пакетом. Со времен бестолкового акционирования государственные акции разделились: 25 процентов числились в реестрах Минимущества, а еще 15 находились во владении администрации Байкальской области, говоря конкретней — губернатора Байкальской области Н.И.Терских.

Таким образом, хотя крупнейшим акционером предприятия и был, фактически, «Альтаир», контроля над «Байкалэнерго» у Фраймана никак не получалось. А контроля хотелось.

Во— первых, хотелось много дешевой энергии для собственного алюминиевого заводика. Во-вторых, собственная энергия -это ценный товар, способный не только денег владельцу принести, но обеспечить его нужными связями с нужными людьми. В любом сопредельном регионе губер собственную душу продаст, пообещай ему Фрайман энергии по тарифам меньшим, чем дерет с него сейчас рыжий негодяй Чубайс.

Контроля, стало быть, хотелось. Но получить его можно было только в одном случае — купив пакет не менее 11 процентов.

Минимущество собственные акции продавать не собиралось. Пакет менеджмента тоже представлял собой некий НЗ. Единственным человеком, с которым можно было говорить о продаже акций, и был губернатор Байкальской области Н.И.Терских.

— О-хо-хо… — вздохнул старчески Терских и устало прикрыл глаза, — Настойчивый вы человек, Борис Анатольевич…

— А то, Николай Иванович!… — не стал спорить Фрайман, — Так что же?… Сторгуемся?…

— Эк у вас просто все! — неодобрительно покачал головой Николай Иванович, — Сторгуемся… Это ж, голуба, не мое имущество, государственное имущество… Тут поразмыслить надо…

— Разумеется, — снова согласился Борис Анатольевич, — Я бы вас, Николай Иванович, и торопить не стал… Просто, думаю, сейчас время такое, что вам деньги как раз нужны…

Старческая пелена на мгновение пала с глаз Николая Ивановича, и он стрельнул в сторону Фраймана взглядом живым и быстрым.

Да уж, да уж, деньги губернатору Терских были нужны, очень нужны!… И больше, чем когда-либо…

Надвигались на губернатора Терских губернаторские выборы.

Конечно, верные люди, проводившие какие-то там социологические замеры, пели губернатору, что шансы у него велики, что пройдет он супротив любого соперника в первом же туре… Однако, Терских человеческую слабинку хорошо понимал, и знал, что петь ему будут ровно то, чего он сам захочет услышать. А как оно на самом деле обернется, какие у него, как говорят эти московские фрайманы, реальные шансы — это только на выборах и выяснится, в ноябре, когда поздно уже будет…

Посему к выборам Терских готовился основательно. Но основательная подготовка — это не только сбор толковой команды, не только ежечасное мелькание на телеканалах и ежедневные сообщения в газетах о том, как все пышней с каждым днем цветет отчий край под чутким руководством уважаемого Николая Ивановича… Основательная подготовка — это, прежде всего, деньги.

Подбросить бюджетникам премию к выборам?… Деньги!… Подлатать мало-мало городские дороги?… Деньги!… А избиркому заплатить? А на агитацию расстараться? Деньги, деньги, деньги…

Шесть лимонов долларов — это вам, граждане и господа, весьма средняя предвыборная кампания в некрупном регионе. А ежели выставится против тебя кто-нибудь из олигархов — пошла такая мода нынче — тут уж, как на аукционе: объявлена стартовая цена, а какой конечная станет, не знает никто… Тут уж меньше, чем десяточкой, не обернешься.

А где ее, справшивается, взять, ту десяточку?… Ну, есть, конечно, кое-что в собственном загашнике, не зря же Николай Иванович пять лет уже у власти пробыл… Но то, что есть — так, мелочевка, да и не дело это, собственные деньги на выборы тратить, надо и совесть иметь, помнить о детях, о внуках — чего-то и им оставить треба…

Ну, подкинет чего-нибудь местный бизнес, не без этого. Да ведь местный-то бизнес — тьфу, слова доброго не стоит, еле сводит концы с концами!… Нет, без могущественного спонсора тут не обойдешься…

— Мы с вами деловые люди! — интимно заговорил Фрайман, — Я делаю вам предложение. Как мне кажется, весьма и весьма привлекательное. Вам нужны деньги. Мне нужны акции. Махнем, не глядя?… — и он снова показал чудные заграничные зубы.

— А вот еще коньячку?… — ответил на это Терских. И, повторив обряд с опрокидыванием стопки, сказал задушевно, — Не все так просто, Борис Анатольевич. То, что вы у меня просите… — и снова взгляд его стал ясен и остр, — деньгами не меряется. У него другая цена.

Фрайман вздернул короткие, домиком, брови.

— Вы у меня не акции просите, голуба, — разъяснил Терских непонятливому москвичу, — Вы у меня просите гарантии своего, так сказать, будущего могущества… А у меня какие гарантии будут, а?… Борис Анатольевич?… Что вы, акции получив, не забудете старика, и не выставите на выборах своего человечка?…

— О!… — Фрайман очаровательно улыбнулся и пригубил из стопочки, — Уж и не знаю, Николай Иванович… Какие, в самом деле, гарантии я вам могу дать?… Пожалуй, что и никаких… Может, на слово поверите?… — и улыбка его стала еще шире.

— Лимончику? — гостеприимно предложил Терских.

И когда Фрайман сжевал, не поморщившись, лимончик дивными своими зубами, Терских сказал:

— На слово, голуба, я вам верить не стану. У меня получше идейка есть… — он покряхтел, прилаживая тело к креслу, — Акции я вам продам, Борис Анатольевич. Продам. Но не сейчас.

Он насладился паузой.

— А продам я вам акции тогда, когда стану законным губернатором Байкальской области на второй срок. Если стану!… И тут уж, Борис Анатольевич, ваша прямая выгода, чтобы именно я остался в этом кресле, — и он шлепнул по пухлому подлокотнику.

Однако! — сказал себе Фрайман и поглядел в якобы старческие глазки внимательней. Глазки не убегали — смотрели светло и простодушно.

— А где ж, в таком случае, мои гарантии? — и снова полыхнули ненашинской белизной зубы Фраймана, — Гарантии того, что вы, выиграв выборы, не забудете о нашем уговоре и акции мне продадите?…

На это Терских развел коротенькими руками:

— Да какие ж гарантии, Борис Анатольевич, я вам могу дать!… — и губернатор весело затрясся, — Вроде, никаких… Придется вам, Борис Анатольевич, поверить мне на слово!…

… Через пять минут Фрайман покидал кабинет. Радушный хозяин проводил его к дверям, даже и под локоток придерживая. Прощались добрыми друзьями.

Наговорив любезностей и основательно помяв губернаторскую руку, московский гость шагнул уже, было, через порог, да вдруг обернулся:

— А вы, Николай Иванович, говорят, из казаков сами-то?…

Терских насторожился:

— Из казаков, а как же…

— Странно… — румяный Фрайман улыбнулся шире прежнего, — Из казаков — и так торгуетесь… Или вы таки из наших?… — и, не дождавшись от побагровевшего Терских ответа, он вышел.

В это же время в Москве

В это же время в Москве президент Росинтербанка Сергей Малышев сидел в своем кабинете и кофе пил. Руки президента Росинтербанка, сжимавшие малую кофейную чашку, подрагивали. В минувшую ночь Сергей Малышев не спал.

Он, собственно, вполне мог мучиться бессонницей от каких-то своих банкирских дум, ворочаться с боку на бок в холостяцкой постели, наматывая на длинное тело простыни. Однако, вышло по-иному.

Непростые банкирские думы одолели Серегу Малышева с вечера. А потому, отправившись было домой, он на полпути передумал и велел водителю остановиться на углу Большой Садовой и Большой же Никитской, выпростался из кожаных недр своей «бээмвухи» и пошел пешочком по направлению к храму Вознесения.

Тиха и малолюдна была в этот час Б. Никитская, и никто не мешал Сергею Константиновичу, посвистывая, брести себе, наслаждаясь теплым вечерним светом и сладким бензиновым воздухом Москвы. Чуть в отдалении, но все же на расстоянии единого могучего броска, брел за Малышевым охранник Ваня в сером пиджаке. Так, один — посвистывая, другой — посматривая по сторонам, дошли он до храма, перешли улицу и свернули на Тверской бульвар.

На бульваре же народу было куда больше. Классические московские старички в болоньевых плащах и беретках играли на лавочках в шахматы. Классические московские старушки на лавочках улыбались сквозь пелену времени далекому и невозвратному. Классические московские дети носились взад-вперед по дорожкам и стриженой траве. Двое молодых людей лет пяти налетели на Малышева и забегали вокруг, прячась за длинные ноги, как за ствол или столб и бесцеремонно пятная светлые брюки банкира грязными ладошками. Охранник Ваня напрягся, но остался недвижим, не зная, можно ли применять меры, диктуемые служебной инструкцией, к гражданам дошкольного возраста. Меры приняла молодая полная женщина, закричавшая с тревогой: «Ираклий, немедленно отойди от дяди!» — материнским инстинктом уловив угрозу, исходящую и от дяди, и от преследующего его дяди в сером. Синеглазый и светловолосый, как сам Малышев, Ираклий застенчиво посмотрел на дядю снизу, оценил длину возносящегося над ним тела и, выдохнув восхищенно: «Ух ты!», умчался прочь.

И тут откуда-то сбоку Малышев услышал еще одно «ух ты!»: ух ты, какой папик упакованный!… Голос был девичий. Второй, тоже девичий, поддержал: упакованный и длинный какой, верста коломенская… Люблю длинных…

Это ж про меня! — обомлел Малышев, — Это я-то «папик»?!… Он обернулся. Две девицы лет восемнадцати сидели на лавочке и тянули из бутылок пиво — даже на вид теплое. А, ну да… для этих он, фефелок пожалуй, «папик» и есть…

Одна — девочка-мальчик, Гаврош, дитя улицы, в потертых джинсах и несуразной рубашонке с торчащими во все стороны стрижеными вихрами. Вторая — девочка-девочка с грудкой, тесно обтянутой белой маечкой. Глядя ему в глаза, мадмуазель Гаврош, эдакая порочная невинность, протянула нахально: «Дя-а-адя, достань воро-о-о-обушка!», — а вторая прыснула в ладошку.

— Ты, бэби, сама кого хочешь достанешь!… — ответил Малышев и подошел.

— Купи нам пива, папик! — немедленно отреагировало дитя улицы.

Малышев постоял, подумал, поглядел на сияющие свои туфли, к которым успела уже пристать пыль Б. Никитской.

— Я профинансирую проект, — согласился он, — Но бежит пусть кто-нибудь другой.

Девчонки покатились со смеху. Девочка Гаврош худосочной лапкой, унизанной «фенечками», взяла его за пуговицу:

— А кто побежит?…

— Да хоть кто!… — ответил Малышев и пожал плечами, — Если я попрошу. — Он оглянулся и нащупал взглядом своего бодигарда, прогуливающегося в паре метров от них с видом собирателя гербария, — Да вон хоть тот, белобрысый!

Девочки снова покатились. «Под кайфом, что ли?» — подумал Малышев. Но глаза у девочек были вполне ясные, и смеялись они, очевидно, исключительно от избытка молодости, свободного времени и присутствия рядом импозантного длинноногого господина.

— Заставишь, типа? — спросила девочка Гаврош, и сплюнула рядом с сияющей малышевской туфлей.

— Заставлять не буду, — в тон ответил Малышев и тоже сплюнул, — Заставлять никого никогда не надо. Запомни, бэби. Надо просто попросить.

— Ха! — снова ударилась бэби в смех, — У такого попросишь! — она оценила взглядом квадратнолицего охранника, внимательно изучающего ствол ближайшей к «объекту» липы.

— А я слово волшебное знаю, — поделился секретом Малышев и позвал, — Э!… любезный… можно тебя на минуточку?…

Охранник подошел. На его волевом лице отразилась работа мысли: как себя вести-то?… что еще надумал «объект»?…

— Сергей!… — шеф подал ему руку.

— И… Иван… — тот удивленно руку пожал.

— Вот что, Ваня… — задушевно сказал Малышев, — Не в службу, а в дружбу… Не сбегаешь за пивком?… — и на глазах у восхищенной публики достал из бумажника кое-какие деньги, вложил в руку белобрысому Ивану и напутственно хлопнул по плечу, — Давай!… Холодненького только…

И Иван, оглядываясь, потрусил прочь.

— Стырит! — прогнозировало дитя улицы.

— Не стырит! — заступился Малышев, — Запомни, бэби — людям надо верить!…

И ведь не стырил — вернулся минут через пять с полным пакетом ледяных бутылок.

— Где пить будем?… — спросил Малышев, и девочки, переглянувшись, сказали в голос:

— Есть тут хата…

— Вот что, Ваня… — Малышев мгновенно оценил обстановку, — Мы с тобой, Ваня, в гости идем. Андестенд?…

И отправились вчетвером тверскими дворами — «на хату»…

Часов семь утра было, когда бодрящийся Малышев и растерзанный мятый Ваня вышли из загаженной коммуналки. Внизу ждала малышевская «бээмвуха», в машине дремал водитель.

— Домой поздно… — вздохнул Малышев, — Давай сразу в офис, там и в порядок себя приведем… Эй, Иван! — он пихнул локтем квелого охранника, — Ладно тебе!… Расслабься!…

— Да я ничего, — пробормотал охранник, усаживаясь на переднее сидение. Сел, полез в карман, потом в другой, третий… — Эх, мать твою!… — взвыл, — Бумажник вытащили!…

— Вау! — и Малышев захлопал себя по карманам, вынул портмоне, рассмеялся, — Вот же дурочка…

Мелочь — долларов триста, что ли, да кое-какие рубли — из портмоне вытащили. А вот платиновую «VISA» и еще несколько карточек оставили — то ли не заметили, то ли не признали.

— Ладно! — веселился Малышев, — Потери за мой счет… А также ночные и сверхурочные… Считай, что мы с тобой заплатили за приключение…

Ваня улыбался, но кисло. Может, для шефа это и приключение. А Ваня вырос в такой вот коммуналке с такими вот девочками, и ночь сегодняшняя была для него насильственным возвращением в прошлое — гадкое и ненавистное…

…Ваня был уже отвезен домой и сладко спал, предоставив драгоценное тело «объекта» своему сменщику, когда освеженный душем и переодевшийся в чистое Малышев пил в своем кабинете кофе и готовился к новому рабочему дню.

Расписание рабочего дня лежало перед глазами:

10:00 — заседание комитета банка по управлению активами

11:00 — заседание кредитного комитета банка

12:00 — встреча с заместителем Ковшовым (планы выпуска облигаций администрации Пермской области)

12:30 — встреча с заместителем Бронниковым по новым предложениям генерального страховщика

14:00 — встреча рабочей группы «Развитие банковского сектора в Российской Федерации» при Правительстве

15:30 — совещание с зампредами по проекту размещения американских депозитарных расписок Магнитогорского металлургического комбината

16:30 — встреча с зампредправления Центрального банка

18:00 — отчет Службы безопасности

18:30 — отчет Правового департамента

19:00 — встреча с генеральным директором Магнитогорского меткомбината

20:00 — ужин с представителями «Дойче-банка»

Да… И никаких тебе радостей жизни…

Кстати о радостях… А куда это, спрашивается, подевалась та девица… Как ее… черт… Ну, та, из Стали и сплавов… Настя, Настя… Артемьева, да… Так и не позвонила до сих пор?… Странно…

Малышев немедленно вызвал секретаря, и та, наморщив лобик, припомнила, что был, кажется, неделю назад какой-то такой звонок… Но девушка вопрос у Сергею Константиновичу сформулировать затруднилась, стушевалась, и попрощалась поспешно… Сергей Константинович хочет, чтобы девушку разыскали?… Простите, как фамилия?… Да-да, я записала… Да, непременно найду. Когда вы хотите с ней встретиться?… Хорошо, Сергей Константинович, все будет сделано…

В это же, примерно, время старший товарищ Сергея Константиновича, Олег Старцев, только еще выезжал из Озерков по направлению к офису.

Зазвонил старцевский мобильный — на линии Шевелев.

— Такие новости, Олег Андреевич, — сообщил рыжий полковник, — Версию по участию Немченки в профсоюзном деле я проверил. Могу сказать твердо — он тут не при чем. Теперь, что касается Пупкова. Пупковская фабрика до конца года загружена заказами, заключены также контракты на следующий год. Мощностей у фабрики на Снежнинский заказ просто не хватит. Надо понимать, если кашу и Пупков заварил, то не из тех соображений, чтоб с «горкой» контракт заключать.

— От чистого сердца, значит, — пробормотал Старцев, — Что-то мне в это не верится, Георгий Петрович. Вы б поискали еще…

— Так точно, Олег Андреевич, — отозвался Шевелев, — сейчас проводим проверку ближайших к Пупкову людей. Я буду держать вас в курсе.

— Спасибо…

В это же время в Снежном

Ох, какой дует ветер!… Не ветер — ветрище, 25 метров в секунду, да с мокрым снегом, будто и не середина июня на дворе, а самое глухое предзимье. Оно и понятно: Енисей идет.

Енисей идет второй день, где-то вдалеке за городом грохочут несущиеся к северу льдины, сбиваются в кучи, встают на дыбы… Снизу по течению едва не образовался уже затор, эмчеэсники взрывали лед, чтобы не затопило к чертовой матери лепившиеся по берегам ветхие поселки.

Ветер и хлещущий мокрый снег в лицо — хоть вовсе из помещения не выходи. Алеша Симкин, тем не менее, распахивает окно и чуть не по пояс высовывается, пытаясь рассмотреть вдали и слева площадь перед Дворцом культуры. О! Понаехали!…

Площадь, обычно пустующая, заставлена автомобилями. Белые «волги» высших чинов Объедкома, разноцветные «жигули» и подержанные иномарочки профсоюзных боссов рангом пониже. Понаехали!…

Во Дворце культуры — конференция трудовых коллективов Снежнинской горной компании. Алым сукном затянутый концертный зал на восемьсот мест забит до отказа. Пахнет крепким рабочим потом и дорогим парфюмом, вчерашним пивом и сегодняшним луком, машинным маслом, дождем, табаком — мужиками пахнет. Дешевенькие свитера и засаленные пиджачишки посланцев трудовых коллективов, элегантные «тройки» и «пары» профсоюзных бонз.

Самый элегантный, конечно, председатель Объедкома Валерий Иванович Пупков. Щедро политый «Фарингейтом», в темно-сизом, цвета голубиного крыла, аглицком костюме, сидит Пупков в президиуме. Невообразимой синевой полыхает его галстук, ясным золотом сверкают в белоснежных манжетах запонки, брызжут разноцветные брильянтовые лучики с галстучного зажима и перстня на левой руке. Лицом же Пупков более всего походит на известного персонажа известного произведения М.А. Булгакова — на Полиграфа Полиграфыча Шарикова.

По правую руку от Пупкова сидит его дважды тезка и первый зам Валерий Иванович Ручкин. Одет поскромнее, без блещущих побрякушек, с добрым круглым лицом, не лишенным привлекательности. Пока Ручкин с озабоченным видом рисует на полях материалов конференции чертиков, пока Пупков смотрит в зал строгим шариковским взглядом, на трибуне млеет и мается очередной оратор.

Лицо оратора багрово. Огромными руками обняв жмущую в бедрах трибунку, склонившись к микрофону, он говорит:

— Я только что хочу сказать?… Я хочу сказать, что наболело же!… — правая рука оратора тянет вниз ворот толстого свитера, связанного тещей к дню защитника отечества, — Нельзя больше ждать. Потому что так жить, как мы живем… В то время, как они, плодами нашего труда…

— Правильно! — выкрикивают из зала, но как-то вяло выкрикивают, без задора — конференция длится третий час, и сменяющие друг друга ораторы, посланцы трудовых коллективов, все тянут одно и то же, и, поди, водка в буфете уже протухла на хрен, и пора уже эту тягомотину заканчивать.

— Просто вот поделиться хочется… — ноет оратор, — Чтобы вся общественность знала…

— Эй!… — строго стучит авторучкой по микрофону Пупков, — Давай по существу! Регламент!

— Ага… — теряется оратор, — по существу я… По существу — ну их к ядрене фене, буржуев московских! — вдруг находится он, — Пусть не думают!… Что мы молчать будем!… Даешь!… повышение оплаты нашего нелегкого!… но благородного труда!…

Зал взрывается аплодисментами, и лицо Пупкова светлеет — это он правильно сказал, понимает товарищ… Взглянув на часы (сноп золотых искр из-под обшлага), Пупков обращается к залу:

— Ну что?… Дальше прения?… Или переходим?…

— Переходим, переходим! — оживляется зал.

Собрав со стола бумаги, Пупков шествует к трибуне.

— Ну, — говорит он, — Решения. Голосовать. — и дальше произносит следующее, — По каждому, я думаю, не надо, вопросу, чего там, каждый знает, должны ознакомиться. Чего там, воду в ступе вокруг да около, будем целиком, потому что время, а нам незачем, мы понимаем. Значит, сразу с первого, и дальше целиком. До пятого, а шестой отдельно. Потому что шестой нуждается, мы же не можем с бухты-барахты, тут надо подумать об этом, не рубить с кондачка, а дальше с седьмого целиком. А цифры вы все уже, я думаю, и согласны, я думаю, потому что обсуждать тут вообще нечего, сами слышали, какая картина в коллективах складывается, надо соответственно, со всей ответственностью…

— Что это? — спрашивает тихонько юноша в шестом ряду, где сидит пресса, — Что это он несет, Александр Викторович?…

Александр Викторович, главный редактор телекомпании «Снежный город», человек опытный, хмыкает на вопрос журналиста-стажера:

— Не обращай внимания!…

— Надо помнить, — продолжает Пупков, и во рту его вспыхивает платиновая фикса, — что за нами люди, и мы не можем не думая, потому что ответственность, и если мы сегодня упустим, завтра наши дети, и о детях тоже надо подумать. Значит, голосуем целиком, вам выдали, кому не выдали возьмите, с первого по пятый и попрошу серьезно!…

Журналист-стажер в отчаянии. Три часа он сидит в этом зале, и три часа пытается понять — о чем?… О чем говорят эти люди, на каком таком языке?… И почему их в университете учат вещам бессмысленным и странным — английскому, французскому, старославянскому даже — а вот этому языку, такому, оказывается, нужному, не учат?…

— А как же потом писать?… — спрашивает стажер уныло, — Я же ничего не понимаю…

— А никто не понимает, — успокаивает его главред «Снежного города», — кроме самих профсоюзников. Это у них такой собственный внутрикорпоративный базар. Поток сознания. Потому после конференции возьмешь документы и поспрашаешь, вон, Ручкина — он тут единственный вменяемый человек.

— С первого по пятый! — провозглашает Пупков, — Кто «За»?… — и первым тянет вверх мандат участника конференции.

Большинством голосов принято.

… После окончания конференции начинающий репортер протискивается через спины коллег в кружок, где зампред Объедкома переводит результаты трехчасового действа на русский язык:

— Вы понимаете, — говорит он журналистам усталым голосом, — В настоящее время на предприятиях Снежнинской компании сложилась не совсем спокойная обстановка. Именно поэтому коллективы предприятий на сегодняшней конференции приняли решение обратиться к руководству СГК с рядом требований. Требования эти, как вы понимаете, подробно изложены в тексте обращения и вы с ними можете ознакомиться. Могу только сказать, что речь идет о повышении оплаты труда работникам СГК, о дотировании дополнительных медицинских услуг и тому подобного. Значит, главным решением конференции стало принятие обращение к руководству СГК. Обращение это будет передано генеральному директору компании уже сегодня. В случае, если не никаких мер по этому предложению Адольф Тарасович не предпримет, семнадцатого июля состоится предупредительная забастовка в одном из ключевых цехов компании…

— Отчего это все профсоюзники такие неприятные люди? — спрашивает молодой стажер, поспешая за мудрым Александром Викторовичем к выходу из ДК, — Ни одной умной, располагающей физиономии… Ну, разве что, за исключением этого Ручкина…

— Юноша, — отвечает мудрый Александр Викторович, — Понять это несложно. Умные люди делают профессиональную карьеру — становятся из простых рабочих бригадирами, мастерами, начальниками смены и так далее. В профсоюзники же выходят самые обиженные — и самые горластые. Их жизненное кредо — требовать дополнительных благ. У людей с таким жизненным кредо редко бывают приятные лица…

Они выходят на улицу. Ветер набрасывается на них, треплет кожаный плащ главреда и тонкую курточку стажера. Следом за телевизионщиком оператор тащит двадцатикилограммовый кофр с «бетакамом» и тяжеленную треногу.

— Ручкин, значит, исключение из правил, — бормочет стажер, стирая с лица мокрый снег.

— Только в смысле владения русским, — остужает юношеский пыл старший коллега, — В остальном, уверяю вас, он просто один из них, такой же, как прочие. Вас подвезти? — они подходят к голубому «уазику» с надписью «Снежный город».

— Благодарю вас, я добегу, тут близко, — улыбается юноша.

И, подняв плечи, пряча лицо в высокий воротник куртки, спешит прочь.

15.06.2000, Информационное агентство «Снежный». Ледоход в Снежном завершается без потерь.

Ледоход в Снежном завершается без потерь. В отличии от прошлых лет, когда в период паводка Енисей затапливал прибрежные поселки, в этом году серьезных разрушений от половодья удалось избежать — помогли предпринятые окружным управлением МЧС меры. Об этом рассказал на сегодняшней пресс-конференции губернатор Нганасанского округа Александр Денисов.

Кроме того, как заявил Денисов, в 2000 году высокая вода впервые не затопит и не разрушит портовую технику: в этом году вся портовая техника была переведена с рельсового хода на обычный, колесный. Для того, чтобы вывести краны и другие портовые агрегаты из зоны затопления понадобилось всего несколько часов. Столько же времени понадобиться, чтобы при сходе воды вернуть их на место и подготовить порт к началу работы, заявил губернатор.

15.06.2000, Информационное агентство «Снежный». Профсоюзы СГК требуют повышения зарплаты.

Профсоюзы ОАО «Снежнинская горная компания» требуют повышения заработной платы для работников СГК. Такое решение было принято на конференции трудовых коллективов СГК, состоявшейся сегодня в Снежном. В обращении к руководству компании, принятом участниками конференции, перечислен также ряд требований по улучшению условий труда различным категориям работников компании. Общая стоимость требований оценивается, примерно, в 200 миллионов долларов.

Как заявил председатель Объединенного комитета профсоюзов СГК Валерий Пупков, в случае, если никаких мер относительно выдвинутых требованием руководство СГК не предпримет, профсоюзы Снежного пойдут на предупредительную забастовку. Сегодня же стало известно предполагаемое время проведения забастовки — 17 июля.

Сегодня же пресс-службой СГК был распространен пресс-релиз, в котором говорится, в частности, что средняя заработная плата на предприятиях Снежнинской горной компании составляет на сегодня порядка 998 долларов США, общая же сумма, затрачиваемая компанией ежегодно на обязательные социальные выплаты и добровольные социальные программы оставляет порядка 1,5 миллиардов долларов США.

6

21 июня 2000 года, вторник. Москва.

В начале первого, когда Малышев, пожевывая печеньица, мирно изучал анализ фондового рынка за истекшую декаду, позвонил Старцев и предложил зайти к нему. Есть новости, — сказал, — и есть просьба.

В кресле напротив Старцева сидел начальник Службы безопасности «Росинтера» Георгий Шевелев. Перед Старцевым лежали шевелевские бумаги с грифом «конфиденциально».

— Я попрошу вас, Георгий Петрович, рассказать еще раз, что удалось найти.

Рыжий полковник кивнул головой и повторил рассказ, который глава Корпорации уже выслушал минут десять назад.

По требованию Старцева, Шевелев, оставив в покое Пупкова, «взял в разработку» ближайших к нему людей. Долгое время ничего путного найти не удавалось — ну, приворовывали люди из профсоюзной кассы, ну, взятки брали за распределение бесплатных путевок — с кем не бывает. И вдруг…

— Заместитель Пупкова Валерий Иванович Ручкин. Бывший плавильщик. С 1992 года — на освобожденной профсоюзной должности. Сорок шесть лет, женат, двое детей. В порочащих связях, как говорится, не замечен… — полковник улыбнулся, — Однако, вот совсем новая информация, очень интересная…

Буквально месяц назад Ручкин, пребывая в очередной командировке в Москве, приобрел недвижимость на Рублевском шоссе. Домик по европейским меркам небольшой — двести квадратов общей площади. Вокруг домика участок — сорок соток. Все коммуникации подведены, завершена чистовая отделка помещений, разбит сад. Домик вместе с участком находятся на территории охраняемого поселка.

— И что? — удивился Малышев. — Все снежнинцы рвутся со временем переехать «на материк», все чего-нибудь прикупают…

Ручкин прикупил не «чего-нибудь», пояснил Шевелев. Ручкин прикупил очень приличную недвижимость в элитном поселке, в тридцати километрах от МКАДа. Цена этой радости по оценке специалистов — около трехсот тысяч долларов.

— Крутовато для профсоюзника, — согласился Малышев, — Но у них там своя кухня, мало ли, где он упер эти деньги…

Тоже верно, согласился полковник, однако, взгляните сюда, Сергей Константинович. Перед вами — история купли-продажи этого дома.

Из предоставленной Шевелевым бумаги следовало:

24 мая 2000 года участок и находящийся на нем дом был приобретен у частного лица Берушина В.П. некоей фирмой, ООО «Золотые купола» за 315 тысяч долларов США;

25 мая 2000 года все тот же участок с тем же домом был выкуплен у ООО «Золотые купола» частным лицом Ручкиным В.И.

Сумма последней сделки составила 300 тысяч рублей.

— Получается, что эти самые «Золотые купола» в течение суток сами нагрели себя, продав недвижимость в тридцать раз дешевле ее закупочной стоимости, — пояснил Ручкин.

Мало ли, снова пожал плечами Малышев, может, просто от налогов укрылись, вот и занизили в договоре купли-продажи сумму…

— Вопрос, — не сдавался полковник, — Зачем было заниматься этим фирме, которая никакого отношения к недвижимости не имеет?…

Фирма эта, похоже, вообще ни к чему существенному отношения не имела. Согласно уставу ООО, она могла заниматься любыми видами деятельности — от торговли в розницу до строительства и грузовых перевозок. Однако, — и тут Шевелев выложил еще какие-то бумаги, — за все время своего существования -два, что ли, года, — фирма работала крайне неритмично: что-то покупала, что-то продавала (исключительно себе в ущерб), да проводила через свои счета кое-какие платежи. Словом, типичная «помойка» — фирмочка, созданная для того, чтобы запутывать контрольные органы, отслеживающие прохождение чьих-то денег, как правило — «черных».

— В общем, Сережа, прямых доказательств того, что Ручкин получил этот дом в подарок от кого-то большого и сильного, у нас нет, — Старцев вздохнул, — Выйти на след, найти реального хозяина этой фирмочки — почти нереально. Доказать, что Ручкин получил этот дом именно за то, что устроил нам на СГК бунт, мы тоже не можем. Но в целом выглядит это все очень и очень подозрительно, согласись…

— Соглашаюсь, — не кривя душой, ответил Малышев, — И что?…

Старцев еще раз вздохнул:

— А то, Сережа, что я как раз хотел тебя кое о чем попросить… У меня сейчас период такой… Интервью за интервью, встречи, выступления… СРБ новый проект готовит, я в нем участвую. В Лондон придется смотаться дважды… Словом, превращаюсь на время в «говорящую голову». А вопрос со снежнинскими «профами» без присмотра оставить нельзя, Немченко сам ситуацию не разрулит… У тебя сейчас, вроде, реструктуризация закончилась, посвободней стало со временем… Возьми на себя Снежный, а?… Как друга прошу…

Малышев накрутил на палец светлую прядь.

— Ну, Олега… — меньше всего ему хотелось сейчас разбираться с профсоюзами — эту категорию российских граждан Малышев отчего-то сильно не любил. Но Старцев прав — нельзя бросать ситуацию без контроля, — Ладно, считай — уломал… Только… Ты уж потом не хватайся за голову. Церемониться с этими революционерами я не намерен.

— Считай, у тебя карт-бланш, — улыбнулся Старцев, а Малышев, повернувшись к Шевелеву, сказал:

— Ну. Пошли, Жора… Расскажешь мне, что там у них происходит в этом Снежном…

Они вышли, а глава «Росинтера» глянул на часы, покрутил головой и заглянул в распорядок дня.

Через четверть часа — встреча с журналисткой из «Портфеля». Щеглов очень настаивал на этом интервью, говорил, затевается нечто эпохальное — «Портфель» дает три разворота под беседу с главой «Росинтера» о «роли и месте» олигарха в сегодняшней России. Хороша темка, ничего не скажешь… Надо, убеждал Леня, попытаться объяснить в нужном для Корпорации ключе, каким это образом Корпорация и сам он, Олег Старцев, умудрились сохранить свои позиции в круто меняющихся политических условиях. Да не просто о бизнесе рассказать — журналистка требует «психологии», интимных воспоминаний о «жизненном пути» Олега Андреевича — одного из последних представителей поколения «семибанкирщины», первых российских олигархов…

Как удалось сохранить?…

…Они играли в «Короля горы». Незамысловатая такая игра — карабкайся себе вверх по головам соискателей, расталкивай локтями и коленями, рвись к вершине и празднуй победу.

Внизу, у подножия, всё было понятно. Была цель — победить. Победить для того, чтобы исполнить мечты, реализовать нехитрые и понятные всякому желания.

Но мечты человека не безграничны, и когда одно за другим исполняются желания — уютный дом, обеспеченное будущее семьи, самые прекрасные женщины и самые неожиданные впечатления, доступность всего неизведанного, о чем грезилось в детстве, — и когда одно за другим исполняются эти желания, становится ясно, что там, в волшебном сундучке, не так уж и много их было, и вот уже видно дно, и скоро сундучок совсем опустеет, а ведь жизнь едва перевалила за середину… Что же дальше?…

И здесь каждый решал за себя. Кто-то вымучивал желания новые — золотые унитазы и смертельные бои гладиаторов. Кто-то останавливался, замирал, огорошенный и оглушенный — и был сбит с ног молодым возмужавшим соперником.

А он, Олег Старцев?…

Был момент, когда он твердо знал: цель на свете только одна — безусловная победа. Повзрослев, понял, что безусловных побед не бывает — завтра или послезавтра найдется тот, кто побьет твой рекорд. Значит, это — не цель, ибо не может быть целью и смыслом вот это сиюминутное. Тогда — что же?…

Ради чего стоит работать по двенадцать часов в сутки, принимать решения жесткие и жестокие порой, рваться вперед, лезть в «короли горы»?… А не ради чего, пришло к сорока решение неожиданное и грустное. Нет никаких глобальных целей, есть лишь бесконечная вереница будничных задач, путевые столбы. И движение, стремительное движение жизни от одной вехи к другой — это и есть смысл.

Раз набрав обороты, движение уже не остановить — инерция победителя будет вести его все дальше и дальше, от победы к победе. Как тело, привычное к тренировкам, не может жить без нарастающих нагрузок, так не может жить без побед его дух. Но это все — попутное, неглавное, а главное что же?…

А ничего. Просто жить. Ставить новые задачи и добиваться их разрешения. Двигаться. Разгадывать тайны, обходить ловушки. Придумывать и выполнять. Искать и находить.

Он работает не для того, чтобы, а потому что. Потому что ему интересно. Как в детстве интересно было разбирать на винтики совсем еще новый будильник и собирать его снова — для того только, чтобы понять его дремучее устройство и сложную взаимосвязь колесиков и пружин. Как интересно было в юности выходить на ринг, чувствуя в теле веселую и сердитую дрожь, ожидание победы. Как интересно было в молодости читать запретное, разделяющее мир на потусторонний Запад и мучительно несправедливый «совок», и доискиваться причин их несхожести, и осознавать ошибки, и почти всерьез искать способы эти ошибки исправить — и находить их, и, позже уже, в годы зрелости, с удивлением узнавать в происходящем свои же давние прогнозы и предположения…

Кто— то называет это творчеством. Кто-то -потребностью в самореализации. Для Олега Старцева это — бизнес, бизнес, которым он живет…

Старцев снова потер нос. Что из всего это услышит корреспондент?… Ничего. Есть привычная, годами отработанная схема ответов, что-нибудь вроде: «Это продиктовано законами бизнеса», или «Существует социальная ответственность, во многом обуславливающая поведение хозяйствующего субъекта».

Журналистам не нравятся обтекаемые формулировки. Журналисты чувствуют недосказанное. Они ждут откровений, как будто забывая о том, что никто и никогда, будучи в здравом уме, не станет раскрывать человеку чужому и чуждому свою душу. Почему же он, Олег Старцев, должен выворачиваться на изнанку перед незнакомкой из делового еженедельника и ее неведомым читателем?…

— Олег Андреевич, — проговорил голос секретаря, — Подошел Леонид Щеглов и госпожа Раскольникова из «Портфеля». Вы свободны?…

— Да, Наташа, да… Пусть заходят…

Отчет «Завершение размещения облигаций „Росинтербанка“ Малышеву понравился. Толково, дельно, а главное — результаты этого самого размещения очень греют душу. Западные кредиторы, потерявшие до 80 процентов своих денег в России, рады были уже и тому, что оставшиеся 20 удалось спасти, а на часть сгоревших средств получить облигации, гарантирующие погашения задолженности в течение десяти лет. Фактически, реструктуризация задолженности ЮНИМЭКСа завершилась. Банк просуществует номинально какое-то время, необходимое для утрясения юридических вопросов, а потом умрет собственной смертью — тихой и незаметной. Обязательства же ЮНИМЭКСа примет на себя „Росинтербанк“ — организация солидная и с кристально чистой репутацией.

В добром расположении духа Малышев закрыл последнюю страницу отчета и посмотрел на часы — без четверти девять. На улице было еще светло — лето все-таки! — но уже дышала Москва по-вечернему, и низкое закатное солнце отражалось в зеркальных стеклах здания напротив.

В дверь заглянула секретарша:

— Время ужина, Сергей Константинович, вы просили напомнить…

Спасибо, спасибо, но он и сам об этом помнит, ибо приятно помнить, что ужинать сегодня предстоит не с толстомордыми германскими коллегами, не со скучными госчиновниками, а с девицей Артемьевой.

Секретарша, как было велено, девицу отыскала, соединила с Малышевым, и банкир, изображая невероятную серьезность, попросил девушку разделить с ним скромную холостяцкую трапезу. Надеюсь, девять вечера для вас не поздно?… Куда прислать машину?… Нет, нет, спасибо, я доеду сама…

Через пятнадцать минут черный малышевский BMW затормозил у мраморного крылечка ресторана, где истуканом стоял усатый швейцар с офицерской выправкой.

— Я даму жду, — предупредил Малышев, — Проводите ее ко мне, пожалуйста…

Дама явилась ровно через две минуты, и первой мыслью, пришедшей в голову Малышева, было: гос-с-с-споди… что я в ней нашел-то?!…

Она замерла на пороге сумрачного зала — в сером своем немодном костюме, с прямой своей спинкой, и лицо у нее было совершенно потерянным. Дурак, выругал себя Малышев тут же, затащил девчонку в такое место, а она, поди, круче «Макдоналдса» и не видела ничего…

Настя и вправду очень растерялась от этого праздного великолепия вокруг, от обилия зеркал и сияющего паркета под ногами, от роскоши драгоценной сервировки на столиках, от тихого перебора фортепьянной мелодии…

Несмотря на вечернее время, народу было немного — хорошо одетые усталые мужчины, миловидные дамы в неярких костюмах. Никаких голых плеч, никаких вызывающе длинных ног и сверкающих бриллиантов: господа обоего пола с очень высоким доходом мирно ужинали или решали какие-то свои дела.

Малышев поднялся навстречу, и Насте стало вовсе не по себе — у-у-у-у, какой нарядный, какой красивый… Она подала ему руку с коротко остриженными детскими ногтями.

Малышеву нравились другие руки — с длинными холеными пальцами, с острыми хищными коготками, с кольцами… Это так сексуально, черт возьми!… Детская же Настина ладошка неожиданно умилила. Прелесть какая!…

Лакей подсуетился, подвигая высокое, зеленоватым атласом обитое кресло, протянул обоим кожаные папочки меню. Настя, не знающая, куда спрятать глаза от внимательного молодого господина напротив, ухватилась за папочку и погрузилась внимательнейшим образом в ее изучение.

Названия какие-то непонятные… Как прикажете понимать это «Яйцо Поше в золотистой картофельной скорлупе, увенчанное трюфелями в соусе Периге»?… Зато, вроде бы, недорого, даже слишком недорого для такой роскошной обстановки. Вот цены проставлены — 20, 35, 50… Когда же до Насти, наконец, дошло, что цифры обозначены не в рублях вовсе, а в тех самых «долларах США», ей захотелось встать и немедленно отсюда уйти.

Это как же? Разве такое бывает? Разве можно просто прийти и за вечер проесть столько, сколько она, почитающая себя транжирой, тратит в месяц?… Да нет, в месяц столько и не выходит — вот пара-тройка блюд, винишко не самое дорогое — и ужин на двоих встанет долларов в 200…

Малышев, из-за прикрытия меню наблюдавший за переменой в Настином лице, поспешил прийти на помощь:

— Выбрали что-нибудь?…

Настя вздохнула, папку закрыла и отложила в сторону.

— Мне, к сожалению, эти загадочные названия ни о чем не говорят…

Ух ты, какая улыбка у девочки!… Да нет, не зря он положил на нее глаз, все правильно разглядел тогда на раздаче грантов. Чудесная улыбка, правда, чудесная!…

Настя, улыбаясь смело и весело, уговаривала себя: ну, наверное, он может себе это позволить… наверное, мне не из-за чего волноваться… Он состоятельный человек, он, поди, в любой момент может здесь поужинать. Почему бы и не пригласить за компанию девочку из народа, сам же говорил — холостяцкая трапеза… и о деле поговорим…

Насте, видите ли, никак не приходило в голову, что этот нарядный господин с лицом капризного ангела может пригласить ее с каким-нибудь «этаким» смыслом. Он красив и богат, у него, верно, ослепительной красоты подруга, может даже, киноактриса… Как Ариадна Кукулина, например. А что? Очень даже гармоничная пара получилась бы… Зачем ему Настя?… Поговорить о деле… об этой, как ее… программе стажировки молодых специалистов…

Если б даже и сказал кто-нибудь Насте, что Малышев сейчас бесконечно далек от программы стажировок, и, глядя на нее, мечтает только об одном — поскорей закончить ужин и увезти ее в квартирку на Ленинском, Настя бы все равно не поверила. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!…

Малышев же, именно этот нехитрый план и лелеющий, на Настино признание отреагировал самой очаровательной из своих улыбок и сделал заказ сам. Официант сменил перед ними бокалы и бесшумно умелся.

— Анастасия, — торжественно начал банкир, — Ваш руководитель столько лестного о вас наговорил…

— Валентин Петрович-то?… — и Настя снова улыбнулась. Передние зубы тоже детские — крупные, с крохотной щербинкой, — Он меня любит… и балует…

— Как я понял, есть за что любить. Вы, прямо-таки, надежда и опора кафедры… Валентин Петрович рассказывал мне, что вы открыли эти, как их… поверхностные…

— Поверхностно активные вещества, — засмеялась Настя, — Бог с вами, Сергей Константинович! Не открывала я их!… Это традиционная технология. Моя же задача — всего лишь сделать их… ну, что ли, более активными… сделать более эффективным процесс обеднения шлаков…

— Интересная, наверное, работа, — поддержал Малышев, сам не веря в свои слова.

— Очень!… — искренне откликнулась Настя, — Если посудить, сегодняшняя российская металлургия — это ограбление самих себя. Мы просто выбираем из земли самые богатые руды, вытягиваем из них какую-то часть полезного компонента — а остальное выбрасываем. Но ведь запасы жилистых руд не бесконечны, и даже в Снежном, насколько я знаю, их хватит разве что на ближайшие тридцать лет…

— Да-да, я в курсе, — поспешил кивнуть Малышев, представления не имевший о запасах каких-то там «жилистых руд» в Нганасанском округе.

— Ну, вот моя задача и состоит в том, чтобы найти возможность извлекать как можно больше ценного компонента из руды. С одной стороны, это повысит эффективность производства, с другой — отсрочит истощение рудной базы. Кроме того, позволит пустить в переработку «хвосты», которые сегодня просто лежат мертвым грузом…

Хвосты?…

— У нас сейчас промышленники и экологи стоят по разные стороны баррикад, — продолжала, увлекшись, Настя, — А ведь, в сущности, у них есть и общие задачи, поскольку промышленники же тоже заинтересованы в более бережном использовании природных ископаемых, правда?… Нельзя же жить сегодняшним днем только…

О, наивное дитя…

— Я думаю, это очень хорошо, что в России есть теперь частный бизнес, — призналась Настя, — Тот, который будет передаваться по наследству детям. Потому что тогда владельцы будут думать не только о том, какую прибыль они получат от своего производства сегодня, но и о том, что останется следующему поколению… Да?…

Хм…

— Э-э-э… — сказал Малышев глубокомысленно. Разговор шел куда-то не туда. Такими темпами он ее не скоро до постели дотащит. — Ну… В общем и целом я согласен. — и взял инициативу в свои руки, — А вот интересно… чем занимается такая умная девушка на досуге? Что-нибудь помимо проблем экологии интересует эту красивую головку?…

Настя хлопнула ресницами.

— Ночные клубы, танцы, хорошее вино?… — продолжал наседать Малышев, — Беседы с подружками, модные фильмы, прогулки по вечерней Москве, шашлыки на природе?… Спорт, книги, музыка, путешествия?…

Настя рассмеялась:

— Сколько, оказывается, всего интересного в жизни бывает… Ну, разумеется, не химией единой… Но на большинство этих увлекательных занятий у меня ни времени нет, ни… ни денег…— она легко вздохнула, — Если и выхожу иногда куда-то — в театр, или на концерт, или в оперу. Но и это не часто случается. Я учусь, и работаю — там же в институте, сразу на несколько ставок…

— Да, мне говорил господин Быстров… — Малышеву снова стало неловко — что это он сегодня все невпопад говорит и делает?… — Вы, Настя, удивительная женщина. Сильная. И настоящая героиня…

— Он и про семью рассказывал? — нахмурилась Настя. Опустила глаза, покрутила в руках маленькую вилочку, — Ничего героического нет. У меня просто не было другого выхода — надо было выжить, и все…

— Остаться в восемнадцать лет вместо матери собственной сестре…

— А что еще я могла сделать?… — она смотрела на него сердито, — Говорю же, выбора у меня не было. Сдать собственную, как вы говорите, сестру в сиротский приют или растить самой — это что, выбор, что ли?… Да бог с ним, ладно… Самое сложное время уже позади, девочка взрослая почти, ей тринадцать… Подрабатывает после школы в супермаркете, учится неплохо — я рада за нее…

И какая-то новая, удивительно теплая улыбка тронула Настины губы.

А ведь, пожалуй, красавица, подумал Малышев. Приодеть бы, так не хуже кукулиных всяких выглядела бы… Ну, «приодевать» он, разумеется, не будет, не в его это правилах… Но подбросить бы чего-нибудь на честную бедность не мешает. Хотя, такая ведь и не возьмет…

— Глядите. — сказала вдруг Настя, и глазами лукаво повела, — Официант похож на тапира…

На кого, на кого?… Малышев не нашел в памяти соответствующей картинки, но, обернувшись по направлению Настиного взгляда, и увидев грустного вислоносого официанта, тут же и вспомнил. Хм, а ведь правда, похож… Сколько раз он тут бывал, и лицо официанта примелькалось уже — а не замечал этого карикатурного сходства…

— А вон та дама похожа на пони, — принял он игру.

Невысокая коренастая женщина с низкой челкой как раз направлялась к соседнему столику. Пони и есть…

— А у меня в детстве собака была, дворняжка, — поделилась Настя, — Похожая на Романа Карцева. Такие же глаза, и брови, и нос…

— А у меня собаки не было, не разрешали заводить. А мне хотелось…

И разговор потек, потек сам собой, по прихотливому руслу случайных ассоциаций. О детских играх в «штандер-вандер» и именинных пирогах, о выпускном вечере и лихих студенческих гулянках, о том, что давно пора уже снести на Тверской безобразную коробку «Интуриста» и о том, какого невозможного ужаса понастроили на Поклонной горе, о песнях Гребенщикова и романах Аксенова, о сырах и дорожных «пробках», о созвездиях и лужах, о «Битлах», о тайфунах, о Питере, о говорящих попугаях, о королях и капусте…

…И когда в сумерках сверкающий эскорт Малышева подъехал к грязноватой пятиэтажке в Перово, и Настя растерялась, стоя у крылечка, Малышев попросил разрешения как-нибудь пригласить ее снова — поужинать… поболтать… прогуляться просто…

— С удовольствием! — и она снова протянула ему детскую свою ладошку.

Малышев же вернулся в кожаное нутро автомобиля и тяжело вздохнул. «Продинамила его девица» — подумал водитель с горечью, ожидая от шефа немедленных негативных эмоций. Но шеф неожиданно мирным голосом попросил:

— Включи-ка музычку… И давай в Озерки…

В зеркале заднего вида отразился малышевский фейс — задумчивый и, в общем, вполне довольный.

Полуторачасовое интервью опустошило его. Последовавшие за ним встречи — с экспортером СГК Березниковым и губернатором Пермской области Смоловым, совещание по «Уральским моторам» и телефонные переговоры с вице-президентом ЕБРР прошли как в тумане. Он устал, и к половине двенадцатого, когда автомобиль привез его к крыльцу собственного дома, ему хотелось одного: спать.

В доме, однако, творилось что-то странное. Еще снаружи он заметил, что нигде не горит электричество — странный мерцающий свет, далекий и неяркий, колебался в узких окнах холла, просвечивал легкие занавески столовой. Окно Любашкиной комнаты было темно — а обычно в такое время она запиралась у себя с книжкой…

Источник непонятного мерцания обнаружился уже в прихожей. Свечи. Прямо на полу они выставлены были дорожкой, и дорожка эта, не сворачивая, привела Старцева в столовую. Из-за стола, накрытого на две персоны (серебро и свечи, свечи, свечи), навстречу Старцеву поднялась Женщина.

Сверкающее платье распутного багряного цвета не одевало, но раздевало Женщину. Алые совершенно, коротко и неровно остриженные волосы роковым образом свивались в «завлекушку» на лбу, а на темечке торчали перьями. Рот Женщины был кроваво-красным, а страшно накрашенные глаза черными провалами уходили к висам.

Не меньше тридцати секунд понадобилось Старцеву, чтобы распознать в окровавленной валькирии хозяйку дома, его жену и мать его детей.

— Гы… — выговорил, наконец, Старцев, и губы его самым дурацким образом поползли в стороны, — Анюша, класс… повернись-ка… класс!… Мы едем на маскарад?… А ты чего ж не предупредила-то?…

Углы напомаженного рта вдруг опустились. Растерянным и тревожным стал взгляд.

— Да нет, — попытался уверить Старцев, — Мне нравится, правда!… Очень смешно… хотя, волосы зря остригла…

Но вместо того, чтобы заулыбаться мужниным похвалам, валькирия вдруг всхлипнула, потом еще раз — и метнулась из столовой вон, к лестнице, и быстро застучали по лестнице вверх высоченные каблуки, и вот уже на втором этаже зло и громко хлопнула дверь.

Улыбка сползла с лица Олега Андреевича. Он бросил, наконец, портфель, который до сих пор держал в руке. Свечи, значит. Накрытый на двоих стол. Бутылка Dom Perignon в ведерке со льдом. Сверху не доносилось ни звука — детей, значит, дома нет. Ох, дурак, дурак…

Он остановился у стола, вынул из ведерка оплывшую льдинку и сунул в рот.

Анна затеяла романтический вечер — по все правилам дамских журналов. Только ты и я, приглушенный свет, медленная музыка… Новый медовый месяц. Сексуальную революцию. А он — про маскарад…

Не было у Олега Старцева никаких сил на сексуальную революцию. Не сегодня бы… Но слишком уж нехорошо получилось… И шампанское он из ведерка вытащил и, на ходу снимая пиджак, отправился наверх.

Там, однако, ждал неприятный сюрприз: дверь спальни оказалась изнутри закрыта. Сам же распорядился три года назад поставить защелку, чтобы Андрюшка, имевший привычку врываться к ним по утрам, не застал ненароком чего-нибудь, не предназначенного детскому глазу.

— Анюша… — он игриво постучал в дверь, — Открывай уже, развратница…

Спальня молчала.

— Анюша! — он постучал чуть громче, — Ну, извини… был неправ, признаю, оступился, пошел по скользкой дорожке, качусь теперь по наклонной плоскости… — самым своим проникновенным голосом произнес он давнее заклинание, неизменно восстанавливающее мир после мелких семейных стычек, — Готов искупить вину ударным трудом… Анна!…

В глубине спальни послышался тихий всхлип. Или показалось?…

— Аня…

Вот же, черт… Он отступил от двери, постоял немного, пошел в кабинет. Посмотрел на шампанское в руке, поставил на стол, из маленького бара вынул бутылку коньяку и глотнул прямо из горлышка. Вот же, черт…

Обиделась всерьез. На что, спрашивается?… Ну, свалял дурака, сказал глупость… Она же должна понимать, какая это все чепуха, шелуха — слова и взгляды. Они вместе, и этого довольно, чтобы знать — она нужна ему, он нужен ей, и никакие случайные неумные слова ничего не изменят…

Припомнилось кстати, что в последнее время творится с супругой что-то не то. То смотрит с тревогой, то говорит невпопад, то на невинную шутку долго хлопает ресницами, словно не решаясь — обидеться или не стоит… Замечал это, но значения не придавал. А теперь — нате вам!… Что происходит?…

Может, возрастное это?… Так ведь рано еще, Анне сорок, цветущая женщина… С чего эти перемены в поведении, с чего этот вечер сегодняшний — как будто она решилась реанимировать какие-то умершие чувства?…

Умершие?… Что она там себе напридумывала, дуреха… Разве давал он ей повод думать, будто что-то не так в их жизни?… Разве заставлял волноваться, подозревать, догадываться?…

Нет. Нет и еще раз — нет! Образцовый семьянин Олег Старцев не давал своей жене никаких поводов для волнения.

А вот интересно, появилась в голове скользкая мысль, а мог бы?… И спустя мгновение Старцев ответил утвердительно: мог бы, мог бы, еще как!…

После вечера, проведенного с Тамарой за тихим дружеским ужином, после нескольких еще вечерних разговоров, после вчерашнего совещания, на котором директор Правового департамента Т.А. Железнова не спускала с него обожающих глаз, он знал точно: единый взгляд, единый жест нужен, чтобы сломать разделяющую их непрочную стену служебных отношений. Прав был Малышев, черти б его взяли. Любит Тамарка…

Верный боевой товарищ. Невозможно даже представить ее в какой-нибудь другой роли. Но тут же воображение услужливо предоставило невозможную картинку: ее глаза в полумраке… темные кольца волос, упавшие на обнаженные плечи… крупная грудь… полные, как на старинных полотнах, руки в тяжелых браслетах… Тьфу ты, черт!…

Не может этого быть. И не будет. На фиг не нужно это Олегу Старцеву.

Нельзя сказать, чтобы никогда в жизни своей Олег Старцев не изменял жене. Было, было не раз, многажды, потому что живой же он человек, живой и зрячий, и не может он не замечать, что помимо его Анны идут по земле сотни, тысячи женщин, печатают шаг их умопомрачительные ноги, колышутся в вольном движении груди, зовут глаза… И срывался на этот зов, и летел, очертя голову — в юности особенно — но возвращался назад, к тихой своей Анюше, и не желал ничего иного.

И в такие дни, после вороватых бросков «налево», особенно пронзительно воспринимался вдруг беспечальный Анюшин взгляд, доверчивый Анюшин наклон головы, и такое накатывало чувство вины и нежности!… И с неожиданной страстью он набрасывался на маленькую свою супругу, и разморенная, потрясенная его всплесками Анна задыхалась в сумраке спальни, а потом долго молчала и гладила его по волосам, удивленная и благодарная…

А годы шли, и Старцев взрослел, и женщины вокруг него менялись, пока, оглянувшись, не обнаружил он вокруг себя плотно смокнувшийся круг одинаковых лиц: чужие скучающие жены, праздные красавицы света, алчные и стремительные девочки с окраин, прорвавшиеся в этот свет… И когда пришел его срок понять, как мало действительно важного в жизни, само собой сошло на нет и это желание — узнавать, заглядывать в новые лица… Ничего нового ты там не найдешь. Главное уже найдено, главное — рядом с тобой, спи спокойно, дорогой товарищ.

И с того блаженного мига пребывал Старцев в чувстве восхитительной свободы. Не нужно больше поисков, не нужно коротких этих вспышек и долгой мучительной вины. У него есть его Анна — Анна нежная, Анна кроткая, умеющая по легчайшему оттенку молчания безошибочно распознать его радость и грусть, и внезапную аритмию.

Он рывком поднялся с кресла, затушил сигарету в массивной пепельнице. Вернулся к двери спальни.

— Анюша, — голос был усталым и тихим, — Открой, пожалуйста… Давай, поговорим. Давай успокоимся.

Тишина.

Он постучал. Не дождался ответа. Постучал еще раз. Потом вдруг неожиданно зло рванул дверь — хлипкий замочек не поддался, выдюжил.

— Ну и… — он не договорил.

Тяжелые шаги мужа — прочь от двери, дальше по коридору. Видимо, в кабинет. Анна приподняла голову, прислушалась — что-то в отдаление звякнуло, разбилось что-то стеклянное… На его столе стояло фото в простой стеклянной рамке — он и она, одиннадцать лет назад, на берегу Средиземного моря. Это была потрясающе счастливая неделя, солнечная и бурная… Оттуда, с побережье, провезли они контрабандой груз, о котором и сами еще не подозревали — будущего Андрюшку… Разбил?…

И с новой силой хлынули слезы. Не зря, не зря так гадостно замирало временами сердце, не зря она тревожилась, не солгала гадалка. Она не нужна Олегу больше, она для него давно уже не более, чем хозяйка его дома, мать его детей…

Она лежала поперек широкой супружеской кровати и рыдала. Все тайные страхи последнего месяца перестали быть тайными, вышли наружу, материализовались. Она не нужна ему — иначе он никогда бы не посмеялся так жестоко над ее потугами хоть что-нибудь вернуть…

Господи, ну зачем она поверила Юле?… Ну зачем это все — это дурацкое платье, эта чудовищная новая стрижка, этот вызывающий макияж… Зачем эта вся затея — нелепая, киношная… «Встряхнуться»… «Перезагрузиться»… Встряхнулась, ничего не скажешь!… Встряхнулась так, что мало не показалось…

Ну и ладно, но и пусть, думала Анна, смазывая вместе со слезами остатки косметики на смятую и волглую наволочку. Когда-то это должно было случиться. Нельзя всю жизнь обманывать себя, убеждая, будто у них — все не так, как у прочих, будто они действительно счастливы и не страшно им ни время, не это отвратительное слово — «привычка»…

Не любит он ее. И если до сих пор еще нет у него другой женщины — так будет непременно. Живой же он человек, в конце концов…

Голова разболелась. Надо бы таблетку выпить. Она встала с постели, прошла в ванную. Стянула через голову ненавистное платье. Умылась. Глянула в зеркало. Ох ты, господи… красные мешки вместо глаз, нос распух… С остервенением расчесалась, приглаживая поднятые на дыбы волосы. Идиотка…

Что же делать теперь?… То, что произошло — это что же, разрыв?… Это конец?… Она села на краешке ванны, прижала к груди полотенце.

Невозможно это. Разрыв? Конец? Невозможно!… Как жить дальше в этом уютном доме, как жить теперь рядом чужими людьми?… Как садиться за стол, как разговаривать с детьми, как возвращаться вечером в тепло общей постели?… Как это вообще может быть, чтобы Олег стал ей вдруг чужим человеком?…

Она схватила с вешалки халатик, бегом почти выбежала из ванной. Надо все остановить… просто голова разболелась, извини… покормлю — и спать… а поговорим завтра, да, завтра, не сейчас… Она ткнулась в дверь, обнаружила, что заперт замок, не могла и вспомнить, когда его закрыла. Отодвинула щеколду, сломав второпях ноготь. Пробежала по коридору, вошла в кабинет…

На полу, возле замшевого дивана — пепельница, полная окурков. Открытый коньяк. Туфли, сброшенные впопыхах. С дивана свешивается безжизненная рука — Олег спит.

Она оглянулась. Фотография в стеклянной рамке стояла на его столе. Перед столом, на паркете, поблескивали осколки стакана. Со спинки кресла она сняла плед, осторожно укрыла мужа и, погасив свет, на цыпочках вышла из кабинета.

В эту ночь они впервые так спали — под одной крышей, но в разных комнатах…

7

7 июля 2000 года, пятница. Москва

Ведущий объявил перерыв, люди заговорили, завставали с мест, но к выходу никто не спешил. Взгляды участников внеочередного заседания Союза российского бизнеса были устремлены туда, где возле огромного круглого стола в плотном кольце охраны невысокий светловолосый человек говорил что-то на прощание председателю СРБ, крепко тряс ему руку и явно собирался уходить.

Этот маленький человек, почти неразличимый за спинами телохранителей, присутствовал на заседании СРБ впервые. И именно из-за него собрались здесь сегодня все, кто имел к Союзу хоть какое-то отношение — вдруг да выйдет случай представиться, попасть на глаза, заинтересовать. Да и послушать интересно: что скажет им этот мужчина в светло-сером костюме, с галстуком, завязанным чуть вкось, с настороженными глазами, глядящими всегда исподлобья. Для большинства присутствовавших этот человек еще оставался загадкой: кто? откуда взялся? как сумел протиснуться меж чужими спинами и взлететь столь высоко?… Чуть больше года назад никто не знал его, никто о нем не слышал, а сегодня — нате, пожалуйста! — вот он, выразитель народной воли, олицетворение будущего, главный стратег, непогрешимый гарант, первое лицо, отец родной, Президент Российской Федерации.

В последний раз пожав кому-то руку и улыбнувшись — улыбка гасла так же внезапно, как возникала — он развернулся и четким шагом пошел из зала вон. По дороге зацепил кого-то взглядом, что-то произнес вполголоса одному из подручных — и скрылся за высокими дверями со всей своей свитой.

Следом повалили из зала остальные — банкиры и промышленники, президенты крупных холдингов и экономисты-теоретики, государственные чиновники и рыночные аналитики, председатели всевозможных фондов, политологи, пиарщики, депутаты Думы… То и дело возникали в дверях пробки — участники заседания останавливались, чтоб переброситься парой слов, немедленно подбегали к ним журналисты — с диктофонами, с микрофонами, с целой кучей вопросов.

— Господин Хорьковский, как вы считаете, можно ли расценивать выступление Президента как гарантию того, что «нулевой вариант» будет принят?

— Я бы воздержался от однозначной оценки. Но, по крайней мере, сегодня Президент дал нам понять, что не имеет предвзятого отношения к приватизации девяносто шестого года, и это отрадно. Потому что в ином случае в воздухе запахло бы переделом собственности, а это всегда — процесс крайне болезненный, не только для самих собственников, но и для сотен тысяч людей, чья жизнь так или иначе зависит от судьбы приватизированных предприятий.

— Вопрос господину Чахнашвилли. Каха Андреевич, скажется ли, на ваш взгляд, сегодняшняя речь Президента на капитализации крупных российских предприятий?

— Это было бы логично. По существу, Президент если и не выразил недвусмысленного согласие с «нулевым вариантом», то, по крайней мере, и не отрицал его возможности. Поэтому, мне показалось бы логичным, если бы акции тех предприятий, о которых сегодня шла речь — приватизированных через залоговые аукционы — немножко подросли в ближайшее время. Тем более, что в последнее время — а это связано, прежде всего, с действиями генпрокуратуры относительно «Росинтера» — капитализация данных предприятий день за днем снижалась.

— Олег Андреевич, говорят, инициатива сегодняшнего заседания СРБ принадлежит вам?

— Эта инициатива принадлежит активу Союза. И совершенно естественно, что для обсуждения взята наиболее актуальная сегодня тема — судьба предприятий, приватизированных по системе залоговых аукционов. Если вы внимательно слушали наших докладчиков, то вы увидели, что большинство этих предприятий — ЮКОС, ЛУКОЙЛ, Снежнинская горная компания, многие другие — благополучно пережили наиболее сложные в экономическом смысле времена, успешно функционируют, успешно выступают на мировом рынке. А это значит, что предприятия грамотно управляются, и обеспечивают не только своих собственников, но и целые регионы базирования, а в совокупности являются значительной частью экономики страны… О, извините, я должен отвлечься…

Старцев вырвался из цепких рук журналистки и подошел к невзрачному человеку в сером. Тот, склонившись к самому уху президента «Росинтера», произнес несколько слов, и Старцев, кивнув, последовал за ним куда-то по коридору отеля.

… В холле подавали кофе, передвигались с чашками в руках. Кофе стыл едва пригубленным — слишком много вопросов, слишком непростые ответы. Вот сомкнулся вокруг кого-то плотный кружок журналистов, над которым нависает на длиннющей «удочке» узнаваемый микрофон НТВ — в косматом меховом чехле он похож на растрепанный малярский валик.

Вот энергичная дама с лакированной башенкой на голове сердито спорит с главой Новолипецкого комбината: «Вот уж вы бы на этот счет не заикались, ей-богу! Вот уж о вашей-то приватизации мне хорошо известно!».

Вот председатель Счетной палаты с пухлым лицом обиженного дитяти переговаривается о чем-то вполголоса с дородным главой «Газпрома», а снизу откуда-то уже тянется в этот приватный якобы разговор любопытствующий диктофончик газетчика.

Вот крабьими перебежками движется по холлу, поблескивая очками и бритым черепом, директор Департамента PR корпорации «Росинтер» Леонид Щеглов. У него здесь своя работа: нежно зацепил за лацкан представительного мужчину и впиаривает, впиаривает ему что-то, а представительный мужчина кивает, соглашается, и можно расслышать лишь: «У нас в Думе…». Вот председатель СРБ, умеренно взволнованный (рука еще помнит президентское пожатие), обсуждает с двумя банкирами возможную реакцию МВФ на сегодняшнее выступление главы государства, цитаты из которого уже надиктовывают в сотовые телефоны самые шустрые из журналистов — корреспонденты информационных агентств… И над толпой в добрые две сотни человек, в разноголосом гуле то и дело вспыхивает, угасает, появляется вновь, перелетая от уст к устам загадочное — «нулевой вариант».

«Нулевой вариант» — значит, все остается, как есть. «Нулевой вариант» — значит, никто больше не попытается отобрать и переделить то, что было приобретено в недавние, но уже как будто далекие смутные годы законодательной неразберихи.

Кто выдумал эти слова, кто первыми произнес их — никто не помнит уже, да и неважно это. Важно, скажет ли это волшебное заклинание тот, ради кого и устроено было сегодняшнее заседание. Если Президент заявит о принятии «нулевого варианта» и согласиться оставить все на своих местах, не вскрывать едва затянувшиеся раны первых баталий за собственность — значит, у многих, присутствующих сегодня здесь, сами собой рассосутся проблемы и с Генпрокуратурой, и со Счетной палатой, и со множеством других, недовольных…

…Малышев, стоящий на отшибе, в стороне от нахрапистой прессы, заметил, что среди одинаковой бело-серой, пиджачно-рубашечной мужской толпы, появились вдруг разноцветные пятна как бы деловых, как бы офисных дамских костюмчиков, которых совершенно точно не было здесь в первой части заседания, пока присутствовал Президент. Костюмчики эти прикидывались скромными и официальными, но такие вились по спинкам жакетов русалочьи волосы, такие ноги вырастали из-под недлинных юбок, такие нежные и невинные головки венчали всю эту красоту, что ясно было как дважды два: ровно никаких деловых забот нет в этих головках, и ровно никакого отношения не имеют их обладательницы к теме сегодняшнего заседания. Девицы, прижимавшие к груди бутафорские папочки с будто бы важными документами, набирались в модельном агентстве. Все понятно: главное действо закончилось, теперь предстоит лишь обсудить подготовленное заранее предложение СРБ для правительства, а потом — банкет. И чтобы радикально настроенные элементы из прежнего состава Союза не затягивали процесс и не взялись оспаривать основные тезисы предложения, в зал нагонят разноцветных моделек. Всем своим видом эти карамельки будут призывать поскорее закончить официальную тягомотину и перейти к занятиям менее официальным и более соблазнительным…

Малышев поискал глазами Старцева, но того не было видно. Зато хорошо было видно одну из «карамелек» — в розовом, и с розовым же цветущим личиком. Она поймала взгляд, опустила ресницы, и, как бы случайно, чуть передвинулась поближе, чтобы молодой длинноногий господин получше разглядел все ее мятные, ванильные прелести. «Вот эту» — определился Малышев.

Что— то мелодично прозвонило, и бархатный голос произнес: «Прошу всех в зал, господа!». Не упуская из вида розовую девушку, Малышев двинулся к дверям. Да где же Старцев-то?…

— Вот, собственно, все, что я могу сказать по этому вопросу, — закончил Старцев, и в комнате стало тихо — слышно было лишь, как где-то в отдалении гудит толпа и тоненько сопит человек, сидящий напротив.

— Ну что ж, спасибо вам, Олег… э-э-э… Андреевич, — человек сделал вид, что забыл отчество. Обычная номенклатурная уловка — чтоб не обманывались ласковым тоном и монаршьим вниманием: всех не упомнишь, вас много, а я один. — Я поеду.

Скрипучий голос какой… Он встал с кресла — встал и Старцев. Человек направился к двери. «Зачем звал? — подумал Старцев, — Посоветоваться по какому-то ерундовому поводу?»

Едва Президент покинул зал, некто из свиты попросил Старцева следовать за ним. Президент, оказывается, еще не уехал — зашел на минуту в одну из переговорных комнат, говорил с кем-то по телефону. Увидев Старцева, разговор свернул и попросил кой-что разъяснить: что-то, совершенно на взгляд Старцева неважное и малозначительное. Очевидно было, что за такой ерундой Президент здесь задерживаться бы не стал, а если б и стал — незачем было уединяться. Старцев, тем не менее, ответил все, что посчитал нужным, пытаясь определить по лицу собеседника, слушает он его, или просто ждет, пока Старцев заткнется. Определить было невозможно — слегка комичное выражение упрямого внимания на лице Гаранта никогда не менялось.

И вот теперь он просто встал и пошел к выходу. Что это было, спрашивается?

У самых дверей Президент все-таки обернулся:

— Ну, а как у вас дела? — и шагнул в двери.

Предполагалось, очевидно, что разговор продолжится по дороге к президентской машине. Стоящая у дверей негустая толпа телохранителей и референтов взяла их в кольцо.

— Спасибо, неплохо, — осторожно ответил Старцев, вышагивая рядом, — Правда, в последнее время не совсем понятные отношения складываются с Генеральной прокуратурой…

— Мда? — Президент сбегал по лестнице, — И что же в них такого непонятного?

Ага, Президент в курсе. И, похоже, с вопросом знаком основательно.

— Генпрокуратура утверждает, что Снежнинская компания была приватизирована незаконно. Но при этом не передает дела в суд, а требует с нас пятьсот миллионов.

— Все что-то требуют, — равнодушно ответил Президент.

Они пересекали вестибюль. Краем глаза Старцев заметил, как вытянулся по струнке швейцар.

— Полагаю, прокуратура во всем разберется, — гарант Конституции все так же равнодушно скользнул взглядом по лицу собеседника. — Не смею вас больше задерживать, Олег… э-э-э… Андреевич… Рад был пообщаться…

Они попрощались на пороге отеля, и в считанные секунды свита, упаковав Президента в авто, расселась по машинам, картеж взвыл и понесся по пустынной улице: движение было перекрыто.

… Когда Старцев вернулся в зал, вторая часть заседания уже началась — председатель зачитывал проект обращения к правительству. На свое место за круглым столом в центре он не полез, а прошел туда, где сидел Малышев.

— Что, в туалете была очередь? — шепнул ехидно партнер.

Старцев покосился — по другую руку Малышева сидела густо-розовая брюнеточка и хлопала ресницами, изображая внимание.

— У меня разговор был. — очень тихо ответил Старцев.

Малышев перестал улыбаться:

— С ним?

— С ним. Он в курсе.

— И что?

Старцев подумал и хмыкнул:

— И ничего!…

В общем и целом день кончился удачно. За принятие предложение о «нулевом варианте» проголосовали абсолютным большинством. Еще бы — большая часть голосующий была в этом кровно заинтересована. Стало быть, заседание удалось.

Удался и банкет. Розовая девочка-конфетка прилипла к Малышеву так, что отрывать ее пришлось бы вместе с левым рукавом дорогостоящего пиджака, истерзанным девичьими пальчиками. Когда ряды отмечающих событие стали редеть, и оставались уже, что называется, только свои, Малышев заметил, что и к Старцеву клеится одна из «карамелек» — белокурая, в коротеньком бирюзовом костюмчике, в вырезе которого, как на блюде, возлежали два тугих шарика.

— Вот что. Берем девчонок, едем куда-нибудь, — улучив минуту, шепнул Малышев партнеру, — Выпьем, а там поглядим.

— На что глядеть-то? — спросил Старцев хмуро. — Не, не поеду.

— Эх! — махнул рукой Малышев, — Тебе ж сорок три только. А что к пятидесяти будет? Ты так вообще всю квалификацию потеряешь…

— А на ком мне ее оттачивать? — так же хмуро реагировал Старцев, — На этих, что ли? — и он чуть заметно кивнул в сторону шептавшихся «карамелек», — Я с такими себя чувствую… Как в рентгеновском аппарате.

— Это как? — не понял Малышев.

— А так. Видел снимки когда-нибудь?… Вот. Все прозрачное. Ничего не видно. Ни достоинств, ни недостатков, ни этой твоей квалификации. Просвечивает один кошелек. У них так глаза устроены.

— Можно подумать, бывают с другими глазами, — скривился Малышев.

— Бывают.

— Не поедешь, значит?

— Нет, спасибо.

— Ну, как знаешь…

Старцев ни словом не обмолвился о том, что в семье у него какие-то неполадки. Но об этом узнала Юлька Денисова, рассказала мужу, а Денисов Малышеву передал. Информация, сделав крюк через Нганасанский округ, вернулась в Москву, и теперь Малышев, добрая душа, пытался, как умел, отвлечь старшего товарища от грустных мыслей. Но отвлекаться по малышевской методике — посредством алкоголя и посторонних девиц — Старцев не пожелал, и Малышеву пришлось действовать в одиночку.

Там же, в гостинице, нашелся бы, конечно, свободный номер. Но где гарантия, что номер не будет оборудован какими-нибудь излишествами, вроде портативной видеокамеры за зеркалом? Лучше не рисковать. И Малышев умчал розовую красавицу все туда же, на гостевую квартиру…

Теперь эта красота лежала поперек кровати, жемчужно-розовой попкой кверху, и развлекалась тем, что острыми ноготками рисовала на могучей малышевской груди некие тайные знаки. Малышев же внимательно слушал себя, пытаясь разгадать, что за настроение вдруг его посетило.

Ну, определенное удовольствие — это понятно. Но что-то все же не так. А что?…

Девочка милая, толковая. Хорошенькая. Студентка, пожалуй. Можно было бы даже оставить при себе на недельку. Удачный, словом, выбор. И все же чего-то не хватило Малышеву, чего-то он в этот раз недобрал. Полноты ощущений, кажется, это именно так и называется. Почему же, интересно?…

А скучно потому что. Ну, хорошенькая. Ну, толковая. Движется в постели, как профессионалка. И все. Таких — шустрых и свеженьких — полно. Пучок на пятачок. А капризная душа еще чего-то просит, чего-то эдакого, непростого… Вряд ли это кислые старцевские рассуждения так на него подействовали. Может, он, Малышев, просто стареет уже?… Так, об этом не надо…

Может, Ленке позвонить? Вот уж кто в любое время дня и ночи примчится, и такую огненную джигу отхватит, что небу станет жарко… Но при мысли о безотказной Ленке стало вдруг еще скучнее. Может этой, как ее, позвонить? Вот же черт, все время забываю… А! Кукулиной!… Нет?… Нет. Кукулина — еще хуже.

Вот разве что… Да, в самом деле. Лучший вариант. Но фиг ты сейчас встанешь и наберешь ее номер. А даже если наберешь — не факт, что застанешь. И даже если застанешь — совершенно точно никуда она за тобой не помчится.

Интересное дело — стоило Малышеву лишь подумать о том, что вот прямо сейчас он может дотянуться до телефона, вытащить из портмоне бережно сложенную бумажную салфетку с ее номером и номер этот набрать — его вдруг облило жаром.

Такое с ним последний раз случалось, кажется в школе. И то — лет до пятнадцати, пока каждая девочка, вдруг обратившая на него внимание, казалась нежданным подарком судьбы. А к пятнадцати стало ясно, что подарки эти закономерны, поскольку вырос Сережа Малышев в человека высокого, ладно сложенного, и, скажем прямо, красивого. И вешаться на него, красивого, за версту заметного, будут до скончания его дней. Посему бестрепетно набирал Малышев любой номер в любое время суток, твердо зная, что не откажут. А если вдруг и откажут, то по причинам чисто техническим — муж или, там, критические дни.

И вот оказывается, что стоит только подумать о том, чтоб позвонить ей — и дрожь по телу. Ну-ка!… Он решил проверить еще раз. Сказал про себя: «Звоню!» и даже сделал некое движение по направлению к телефону — сработало. Побежали по коже мурашки, и под ложечкой екнуло.

— Ты чего? — розовым голосом спросила «карамелька».

— Ничего. Не делай так, пожалуйста… Щекотно очень.

— Вот так? — уточнила она, и еще раз провела ноготком по груди.

— Настя! — насупился Малышев, — Ну я же попросил! Убери ру…

Улыбка на розовом личике погасла.

— Я не Настя. Я Ксения.

Малышев замер. Оговорочки, значит, начались…

Как от таких вещей лечиться, Малышев знал. Бывало, бывало: увидишь, глаза загорятся, думать о ней начинаешь… А потом употребишь девицу — и дело с концом. Такая же, как прочие, не хуже, не лучше. Ну, ничего, ничего. Недолго осталось. Вот сводит Настю на концерт, и…

Из первой беседы Малышев вынес-таки порцию полезной информации. Любит барышня оперу. Во всяком случае, так говорит. А может, выпендривается просто? Как-то не верится, что нормальная, физически здоровая девушка без отклонений в психике может любить вот это. Грохот оркестра, долгие завывания, из которых не разберешь даже, на каком языке поют: «А-а-а-э-э-э! О-о-о! О! О! А-ы, а-ы, а-ы-ы-ы-ы!…», а следом скоренький речитатив, тоже невнятный; необъятное пузо баритона, драматически поигрывающего бровями, напряженно кривящая рот примадонна с тремя подбородками, а мелодии — все какие-то трели да уханья, непонятно даже, как они все это запоминают…

В оперу он с ней, пожалуй, не пойдет. Не готов он к таким жертвам. А вот на концерт известного тенора отчего б и не сходить. Билеты взяты, концерт — единственный в России — через пять дней. Малышев улыбнулся, предвкушая радостное удивление химички-меломанки. И если уж она действительно такая любительница этих сомнительных развлечений, обязательно должна размякнуть и просто броситься ему на шею с криком: «Бери меня! Бери!»…

— Мне пора, — хмуро сообщила розовая девушка.

Он и не заметил, как она встала с постели. Стояла к нему спиной, лифчик застегивала. И трусы уже натянуть успела! По законам жанра требовалось процесс остановить, или хоть вербально выразить свое огорчение по поводу ухода. Что это они еще за моду взяли — уходить, когда вздумается?… Но Малышев ничего не ответил: лежал и наблюдал молча, как она собирает разлетевшиеся по спальне чулки, юбку. Смявшийся жакетик обнаружился под кроватью. Чао, киска! Извини, что не провожаю — устал.

Дождавшись ее ухода, он с удовольствием потянулся в постели, прикидывая, стоит ли ехать домой на ночь глядя, или лучше заночевать прямо здесь. Или поставить на уши кого-нибудь, да хоть Овсянкина, и закатиться в какой-нибудь клуб. Зря, что ли, должен пропадать пятничный вечер!…

И только он решил позвонить Овсянкину, как затренькал где-то знакомый сигнал мобильника. Пришлось побегать по чужой квартире, чтобы найти пиджак с оставшейся в кармане трубкой.

— Слушаю! — сказал Малышев в трубку.

… Через два часа он сидел в кабинете своего дома в Озерках. Рядом сидел Старцев, просматривая только что распечатанные документы, отправленные на личный ящик электронной почты Малышева. В низких стаканах подрагивало желтое виски.

— Вот и смотри, — комментировал Малышев, — Четыре никому не известные фирмы скупили векселя «горки». Общая сумма — около трехсот миллионов. Срок погашения — сентябрь. Три из четырех фирм совершенно точено через ряд посредников принадлежат ему. Надо понимать, и четвертая тоже. Налицо целенаправленная скупка долгов.

— Все-таки он, — Старев отбросил бумаги, — Все-таки Фрайман…

Итак, по информации, полученной два часа назад Малышевым из каких-то своих источников, выходило, что долги Снежнинской горной компании скупал не кто иной, как Борис Фрайман, глава финансово-промышленной группы «Альтаир», одной из крупнейших олигархических групп в России.

Сфера интересов «Альтаира» была обширной, но с самого начала группа специализировалась на нефтедобыче и первичной переработке нефти. Именно с «Альтаиром» у «Росинтера» длилась двухгодичная судебная тяжба по поводу западносибирской «Ярнефти». Неплохо смотрелся «Альтаир» и на банковском поприще, и в страховом бизнесе. Кроме того, в последние годы группа продемонстрировала активное внимание к цветным металлам — в частности, к алюминию. Фрайманом была приобретена пара алюминиевых заводиков, один из которых располагался в Байкальской области, и значительный пакет энергопроизводящего предприятия — там же. Теперь же, выходит, аппетиты Фраймана распространились и на лучший актив «Росинтера» — Снежнинскую «горку».

— Можно, конечно, предположить, что Фрайман просто подсуетился и решил заработать на наших векселях, — произнес Старцев после долгой паузы, — Но это вряд ли. Мелковато для него. Скорее всего, инициатором наезда Генпрокурора именно он и был, а векселя — так, побочный продукт, подстраховался просто. Выкатит их нам на оплату в сентябре, и, если задержимся с переводом денег, попытается возбудить дело о банкротстве.

— В таком случае, он действительно надеется получить «горку»? — спросил задумчиво Малышев, — На фига она ему?

— А на фига ему все остальное? — пожал плечами Старцев, — Ты же сам говорил, что каждому лестно такую компанию оторвать… Не знаю… Нет, ты прав, Сережа. «Горка» ему сейчас по всем признакам ни к чему. У него планы в Байкальске, насколько я знаю, и соваться в чужой регион ему сейчас не ко времени. В Нганасанском округе он чужой, и должен отдавать себе отчет, что Денисов ему мигом обрежет лицензии на недра.

— А Кочет? — быстро спросил Малышев.

— Кочет?…

А вот относительно Кочета как раз предсказать трудно.

Дело в том, что город Снежный, находящийся на территории Нганасанского автономного округа и закрепленный за округом Конституцией, административно подчиняется вовсе не округу, а Белогорскому краю. Так повелось с сороковых, что ли, годов, когда Снежнинский горком партии волевым решением сверху взяли да и сунули в подчинение ближайшему крайкому — Белогорскому. С тех пор Снежный стал своего рода феноменом — единственным в стране городом, входящим в состав одного субъекта Федерации и расположенным на территории другого.

Ничего удивительного не было в том, что при таком раскладе между руководителями округа и края периодически возникали споры и размолвки. Совпадало это, как правило, с теми моментами, когда верстались бюджеты обоих субъектов и заходила речь о дележе местных налогов, выплачиваемых Снежнинской компанией. Белогорский губернатор Кочет справедливо полагал, что вечно нищий бюджет края неплохо было бы пополнить, оттяпав у Снежного большую часть налогов «горки». Денисов же и мэр Снежного Молодцов имели не меньшее основание рассчитывать на то, что большая часть налогов должна оставаться на месте и расходоваться на содержание тех, кто обеспечивал жизнедеятельность самой Снежнинской компании. Таким образом, ежегодные бюджетно-налоговые битвы, начатые еще при прежних губернаторах, должны были повторяться вновь и вновь.

Кочета, стало быть, к числу горячих сторонников росинтеровской политики в Снежном причислить было сложно. И ждать от него особой поддержки в сложной для «горки» и округа ситуации не приходилось. Но стоит ли ждать откровенной конфронтации?

— Что-то не припомню, чтобы Фрайман был с Кочетом как-то связан, — пробормотал Старцев, потирая переносицу, — До сего дня никаких общих дел у них не было…

— Ну, это не факт, что их и в дальнейшем не будет, — возразил Малышев, — И вот тебе, Олега, еще одна интересная деталька. Ты мне поручал заняться профсоюзами?…

— Я не поручал. Я просил, — поправил Старцев, — А что, есть какие-то новости?

— Есть. Я сегодня сопоставил то, что нашел мне Шевелев по поводу этого, как его… Ручкина, да — с той информацией, которая относится к скупке векселей «горки». И вот тебе результат.

С этими словами банкир выложил перед Старцевым два документа: один из той пачки ксерокопий, что неделю назад принес ему Шевелев, другой — из новой распечатки, которую только что просматривал Старцев.

— Вот и вот. Видишь? Один и тот же человек. Здесь он учредитель ООО «Золотые купола», а тут, — Малышев постучал по второй бумаге, — его именем подписан договор о покупке векселей.

— А что это за кадр? — Старцев всмотрелся в незнакомую фамилию.

— Какая разница? Никакого значения это не имеет, обыкновенная «шестерка». Важно другое: домик на Рублевке Ручкину подарили ребята Фраймана. Значит, и эта профсоюзная войнушка затеяна именно Ручкиным с подачи «Альтаира».

— За-ши-бись! — отчетливо произнес глава Корпорации и откинулся в кресле, — Давай-ка, Серега, плесни мне еще…

Малышев разлил виски в оба стакана, и Старцев, не разбавляя янтарную жидкость, одним махом отправил ее в рот.

— Завтра Ручкин будет в Москве, — сообщил Малышев, — И я лично с ним поговорю…

— Не переусердствуй! — хмуро улыбнулся Старцев.

— Ничего! — Малышев легкомысленно махнул рукой, — Как-нибудь… Ты, вот что, Олег… Ты скажи мне — что делать-то будем?

— А что тут делать?… — Старцев нахохлился, сложив на груди руки, — Отбиваться будем. Желательно — без лишнего шума, мне эти войны в прессе вон, где сидят! — и показал, где, — Наезд Генпрокуратуры и профсоюзная буча — это, может быть, еще не все. Вот давай посмотрим, чего реально добивается Фрайман.

— Знать бы…

— А мы знаем! — Старцев приподнял веки, глянул на Малышева неожиданно весело, — Прокуратура дело в суд не передает. Так? Так… Что это означает? Что никакого суда прокурор не выиграет, и сам прекрасно это понимает. Значит, сверхзадача прокуратуры — не отобрать у нас «горку», а припугнуть и растрясти на бабки. Пятьсот миллионов, Сережа! Это большие деньги…

— И пакет профсоюзных требований — еще лимонов двести, — присовокупил Малышев.

— О!… Если мы сломаемся хотя бы по двум этим трещинам — нехорошо нам станет.

— Ну, по миру-то не пойдем… — отмахнулся Малышев.

— Не пойдем. — согласился Старцев, — Но пояса затянуть придется. А тут нам Фрайман выкатит векселя к оплате. Еще триста миллионов. И где мы их будем брать?

— Уж триста-то найдем где-нибудь…

— Да. Найдем. Если Фрайман еще где-нибудь нас на деньги не раскрутит. А он, насколько я его знаю, к таким делам основательно готовится. Думаю, у него для нас еще сюрпризы будут. И если к сентябрю мы потеряем хотя бы часть оборотных средств, мы по векселям можем и не расплатиться.

В кабинете повисла тишина — слышно было, как негромко гудит процессор малышевского компьютера. Что означает «не расплатиться по векселям», когда векселя эти находятся в чужих и отнюдь не дружественных руках, гадать не приходилось.

Векселя предъявляются к немедленной оплате, и, в случае, если деньги на счет предъявителя в отпущенный срок не переводятся, предъявитель вправе начать в суде дело о банкротстве должника. Как только суд решает дело в пользу истца, на предприятие ставится внешний управляющий — как правило, того же истца представитель. И дальше можно курить в сторонке: акции компании под тем или иным предлогом будут быстренько переданы новым менеджментом в те самые руки, в которых незадолго до этого находились векселя.

— Значит, вот что, — резюмировал Старцев после минуты скорбного молчания, — Никаких откатов, никому — ни прокуратуре, ни профсоюзникам. Прокурор хочет денег — пусть попробует их из нас вытрясти. Но что-то мне подсказывает, что не фига у него не выйдет — по крайней мере, в легальном, судебном порядке.

— Да не будет никакого суда! — всплеснул руками Малышев, — Ты же видишь, какая у них тактика: они просто каждый день капают нам на мозги через прессу. Инвесторов напрягли, потребителям головы заморочили…

— Пусть дальше морочат. И чем энергичнее они будут это делать, тем быстрее станет понятно, что никаких реальных санкций они к нам не применят. Инвесторы эти тоже не вчера родились, сообразят, что громко лающая собака не укусит. Ну, и потом… Я почему-то думаю, у нас с Президентом еще одна встреча будет. И я на нее сильно надеюсь.

— Ну-ну, — сказал Малышев, не то, чтобы выражая сомнения, а как-то вообще без интонации, — Ладно. С профами я тоже постараюсь в ближайшие дни закончить.

— И как?

— Как получится. Раз Ручкин сумел их на дыбы поднять, значит, и успокоить сумеет.

— А вот не факт! — возразил Старцев и побарабанил пальцами по стакану, — Ты не забывай, что речь идет не о банке, где на двоих служащих — три высших образования. Профсоюзники — это другой контингент, отборный. Для них вся жизнь — борьба, а компромисс — пожизненный позор. На дыбы поднять их нетрудно, уладить конфликт — куда сложнее. Поэтому, я бы на твоем месте подумал бы о какой-то уступке — незначительной, чтоб и нам не накладно, и им отступать не стыдно было. Как?

Малышев фыркнул, но все же кивнул в знак согласия.

— И последнее, — Старцев ладонью прихлопнул лежащие перед ним бумаги, — «Горку» надо уводить из-под удара.

Глаза Малышева блеснули:

— Реструктуризация?

— Она, родимая.

— Под чутким руководством Немченко? — насмешливо спросил Сергей Константинович.

— Пока другого нет, — ответил Олег Андреевич и, подумав, добавил, — Давай-ка, Сережа, по последней!…

И Малышев налил.

8

13 июля 2000. ИНТЕРФАКС — Москва. ФКЦБ зарегистрировала отчет о размещении дополнительной эмиссии акций ОАО «Энергия».

ФКЦБ зарегистрировала отчет о размещении дополнительной эмиссии акций ОАО «Энергия». 20 млн дополнительных обыкновенных акций корпорации «Энергия» номиналом в 1 рубль были выпущены 10 июня 2000 года и размещены в счет погашения задолженности «Энергии» перед крупнейшим кредитором концерна — корпорацией «Росинтер». Таким образом, контрольный пакет «Энергии», прежде принадлежавший компании «Atlantic Ltd», оказался размыт. Крупнейший пакет акций концерна (50,9 % от уставного капитала) принадлежит теперь корпорации «Росинтер»

14 июля 2000. ИНТЕРФАКС — Санкт-Петербург. Председателем совета директоров ОАО «Энергия» избран Игорь Голубка.

Председателем совета директоров ОАО «Энергия» избран Игорь Голубка, сообщила сегодня пресс-служба концерна. Игорь Голубка избран также и председателем правления ОАО «Энергия».

До этого момента Голубка занимал должность заместителя председателя совета директоров корпорации «Росинтер», курирую вопросы управления промышленными активами корпорации.

9

17 июля 2000 года, понедельник. Москва.

Сергей проснулся до того, как зазвонил будильник. Часы показывали без четверти семь — в Снежном, значит, почти одиннадцать. Если там до одиннадцати никто не начал трясущимися от злости руками набирать его номер — все не так уж плохо.

Сегодня, 17 июля, должна была состояться забастовка рабочих Снежнинской горной компании. Малышев потянулся и резко сел в постели.

Окна спальни его дома в Озерках, выходящие на восток, наполнились желто-зеленым светом, и на пол легли теплые золотые квадраты. В глубокой задумчивости Малышев разглядывал худые длиннопалые ступни собственных ног, силясь припомнить, что же такое славное и радостное снилось ему до того, как чувство долга заставило раскрыть глаза и вспомнить о работе.

Какие-то обрывки: нежно освещенная линия бледных высоких скул, висок, голубоватая тень в уголке глаза. Руки с детскими, коротко остриженными ноготками, аккуратно сложенные на коленях. Осторожное внимание в наклоне головы. Тоска и нежность, от которой даже сейчас, наяву, вдруг защипало глаза.

Малышев зарычал. Ну, держись, девушка-недотрога! Сегодня, уже сегодня будет тебе романтическое свидание, сладостные арии всемирно известного тенора, а потом… Он устал ждать. Он не помнил, когда в последний раз такое было — месяц выхаживать понравившуюся девицу, перебиваясь редкими и краткими вечерними звонками, вежливыми разговорами «за жизнь», словесным фехтованием. Все. Сегодня кончится это дурацкое наваждение, падут заклятия, и завтра уже станет он нормальным человеком — свободным и безмятежным, каким был всегда.

Он встал, наконец, с кровати и отправился в душ. Теплые струи успокоили и взбодрили. Настроение установилось такое, что в пору полк за собой в атаку вести.

Зеркало над раковиной, перед которым он обычно брился, как всегда слегка запотело, пришлось приоткрыть створку высокого узкого окна, чтоб вытянуло из ванной комнаты влагу. Вместе со свежим потоком утреннего ветерка влился в окно многоголосый хор птиц, водившихся в Озерках в изобилии: чтоб избавить почтенных жителей поселка от докучливых комаров, садовники прикармливали птиц, и вот уже лет пять чуть не на каждом дереве вились каждую весну гнезда, обживались дупла и прилаженные людьми скворечники.

Влажную пелену стянуло с зеркала. Малышев быстрыми, давно отработанными движениями, вымазал физиономию клочьями шевелящейся пены и провел станком первую дорожку посредине левой щеки. И вот тебе на — рука вдруг дрогнула, станок споткнулся на ровном месте и резанул кожу. Кровь немедленно поползла по глянцевой дорожке, окрасила пену.

Чертыхнувшись, он бросил станок и, оторвав клок туалетной бумаги, залепил ранку. Раскисшая бумага мгновенно пропиталась красным, но Малышев, стараясь не обращать внимания, быстро закончил бритье.

Он ненавидел кровь. В детстве худенький и анемичный Сережа Малышев вообще в обморок падал при виде пустячной ссадины. С тех пор кое-что изменилось, конечно. Дворовые драки кончались рассеченными губами и красной юшкой из носа. Служба в армии, в немыслимой казахской глуши, куда их забрали вместе с Денисовым после первого курса, состояла на треть из бесконечных, и нередко кровавых, потасовок местных скуластых парней, дуреющих со скуки, с заезжими москвичами — на память о ней остался слева на лбу маленький косой шрам. Увлечение горными лыжами тоже даром не прошло, падал не раз, видел, как падают другие — и всего год назад на особо коварном альпийском склоне пришлось оказывать первую помощь какому-то чеху с открытым переломом голени. Чех отрубился почти мгновенно — то ли от боли, то ли от страха, и Малышев, сам замирая от ужаса, стараясь не смотреть на то место, где среди рваного, красно-бурого, пузырящегося, несуразно торчал желтовато-белый осколок, дрожащими руками пытался отстегнуть заевшее крепление чужой лыжи, набрать на мобильнике несколько цифр, чтобы вызвать помощь… Только тогда, когда прибыли на место происшествия медики, захлопотали, вкалывая что-то мертвенно-бледному человеку прямо сквозь рукав эластичного костюма, его замутило, закружилась голова, но он все-таки встал, добрался кое-как до подъемника…

Свой страх он переборол. Но вид текущей крови, жизни, покидающей тело, внушал ему безотчетную первобытную ненависть, будил смутную агрессию, неизвестно, на что направленную. Вот и сейчас мгновенно выветрилось из головы радостное предвкушение вечера, мысли вернулись к событиям в Снежном, где неспокойно было, ох, как неспокойно!…

Девять дней назад к нему в кабинет привели заместителя председателя Объединенного профсоюзного комитета СГК Валерия Ручкина. Выманили его в Москву поводом пустячным и невинным, и ехать он согласился легко, но уже на подступах к кабинету Малышева что-то, должно быть, почувствовал — и вошел бледный, с неуверенной улыбкой.

Малышев не стал его томить, решив сразу расставить все точки над «i»:

— Садись, иуда.

И Ручкин замер на месте, и даже глаза закрыл — все понял.

Вошедший вместе с ним Шевелев выложил на стол диктофон, включил запись и кивнул Малышеву: можно!

— Идею забастовки ты Пупкову подал?

Ручкин не думал отпираться — чуть помедлив, кивнул.

— Вслух отвечайте! — ровным голосом посоветовал Шевелев, помня о ведущейся записи, и Ручкин послушно повторил:

— Да.

— А тебе кто ее подбросил?

Зам председателя профсоюзного комитета метнул на Малышева быстрый взгляд — может, не знает? Но малышенвские глаза, ставшие из синих льдисто-серыми, смотрели с таким презрением, что сомнения рассеялись.

— Человек один, — тихо ответил Ручкин, и, не дожидаясь понуканий, добавил, — Из «Альтаира».

— Имя этого человека? — снова встрял Шевелев.

Если Малышева распирала ненависть, то директор по безопасности оставался совершенно спокойным. Голос его звучал ровно, почти дружелюбно. Ручкин посмотрел на него с надеждой:

— Притыкин. Вадим Данилович.

Шевелев глубокомысленно кивнул. Это было именно то имя, которого они ждали — имя человека, связанного и с недвижимостью на Рублевке, и со скупкой векселей.

— Он объяснил тебе свои цели? — снова взял на себя инициативу Малышев.

— Не… не совсем. Он… — и Ручкин умолк.

— Вы, Валерий Иванович, сядьте, — так же спокойно посоветовал Шевелев, и Ручкин повиновался, — И постарайтесь собраться. Вы сделали глупость, очень опасную для компании глупость, и теперь мы вместе должны решить, как выйти из положения.

Малышев вдруг с изумлением понял, что происходящее в его кабинете — не что иное, как допрос, причем допрос, ведущийся по самым что ни на есть классическим канонам: добрый полицейский (Шевелев), злой полицейский (Малышев) и до смерти напуганный подозреваемый. Вот теперь он, Малышев, исполняя взятую на себя роль, давит на сжавшегося от ужаса Ручкина, а добрый Шевелев изображает из себя мудрого комсомольского вожака, готового прийти на помощь оступившемуся товарищу. Да, Жора Шевелев свое дело знает.

Ручкин же, всем телом развернувшись к Шевелеву и не спуская с него испуганных глаз, вдруг заговорил быстро и сбивчиво:

— Я не знал. Не понимал вообще, что происходит. Мы встретились на съезде независимых профсоюзов. В феврале, кажется. Да, в феврале. Это был не Притыкин, другой человек, я даже фамилии не помню, только по имени. Родион его звали. Он сказал, что представляет одну крупную компанию — ну, «Альтаир» то есть. И нам, в общем, есть, о чем поговорить, поделиться. И мы после заседания пошли в ресторан. Разговаривали…

— О роли профсоюзов в современном обществе? — язвительно спросил Малышев.

Ручкин испуганно сморгнул, но тотчас продолжил свое эксклюзивное интервью Шевелеву:

— О разном говорили. Я выпил очень много — он все подливал, ну, вы понимаете… Ну, и говорили о том, что от нас, от профсоюзов много зависит, безопасность компании, и все такое… И я уже очень был пьяный…

— И что ты ему сказал? — бросил Малышев новый вопрос.

— Вы поймите, я уже не соображал почти ничего… — на побелевшем лице Ручкина полыхали красные пятна, — Ну, в общем… Что-то вроде того, что знаю, как выбить компанию из колеи… Но я не собирался этого делать, вы поймите! Я же еле языком ворочал!…

— Но наворочал не слабо! — злобно высказался Малышев.

Шевелев же кивнул рыжей головой:

— Вы продолжайте, Валерий Иванович. Это очень важно.

— Я не помню… — Ручкин обмяк в кресле, — Я дальше вообще не помню — провал. Я утром проснулся в своем номере — ничего не соображаю, башка лопается…

— Вот только воспоминаний о похмелье не надо! — сурово рыкнул Малышев, — Дальше что?

— Нет, — возразил вдруг Ручкин, — Это существенно. Я никогда не теряю память. И никогда так не мучаюсь по утрам. Я уверен, что меня напоили чем-то… Ну, вы понимаете…

Малышев только сморщился брезгливо.

— А потом? — выдержав паузу, с отеческой мягкостью спросил рыжий полковник.

— Потом… — Ручкин потер руками лицо, вздохнул тяжело, — Потом, через месяц, я был в Москве в командировке. И ко мне в гостиницу пришел человек. Представился Притыкиным Вадимом Даниловичем, и показал… корочки показал.

— Какие корочки? — Малышев забыл о роли — спросил нормальным человеческим тоном.

— Госбезопасности, — теперь Ручкин говорил тише и, как будто, спокойнее, — Принес диктофон с пленкой. Включил. Это была запись того разговора, с Родионом… И сказал, что он эту пленку может кое-кому передать. Ну, вы понимаете…

— Нам? — уточнил Шевелев без всякой интонации.

— Да. Это означало бы, что… В общем, вряд ли бы вы дали мне спокойно работать дальше.

— Структура профсоюзов независима от администрации предприятия, — мягко заметил Шевелев.

Ручкин в ответ кисло улыбнулся. То, что происходило в данный момент в кабинете президента Росинтербанка, недвусмысленно доказывало как раз обратное.

Да в чем дело? — подумал вдруг Малышев. Почему этот человек с такой готовностью выкладывает им все, будто только и ждал этого момента? Он не в кабинете следователя, он не обязан отвечать на вопросы. Никаких инструментов воздействия на него у них нет. Не совесть же в нем пробудилась, в самом деле!…

Страх. Обычный человеческий страх, понял Малышев. Такой, что даже возможности не оставляет подумать, прикинуть — да полно, могут ли они требовать от меня чего-то? В кровь въевшаяся готовность унизиться и распластаться перед всяким, кто сильнее. Сначала продал компанию, в которой вырос, человеком стал. Да бог с ней, с компанией, с «Росинтером», с владельцами и менеджментом — гусь свинье не товарищ, это ясно. Но ведь и своих же предал, профсоюзников, рабочих — людей, которые его наверх двигали, верили ему. Подставил, как щенят слепых. Теперь продает того, на чью сторону переметнулся. А завтра снова сдаст с потрохами любого — едва найдется тот, кто сможет пригрозить и посулить что-то…

— В общем, он шантажировал вас? — подсказал Шевелев.

— Да, — откликнулся с готовностью Ручкин, — Шантажировал.

— И вы… испугались?

— Испугался…

Сказано это было так по-сиротски, что Малышеву захотелось придушить гадину немедленно. Вместо этого он отошел в другой конец кабинета и там застыл у стены.

— Он заставил меня подписать бумагу. Заявление.

— Вы подписали заявление о согласии сотрудничать с ФСБ?

— Да…

— И он?…

— Он ушел.

— Дальше?

Тон Шевелева перестал быть дружелюбным. Он спрашивал быстро, резко.

— Дальше я вернулся в Снежный. Он сказал, что со мною свяжутся. Никто не звонил, не приходил, я надеялся, что как-то обойдется. Потом… Потом было заявление Генпрокуратуры. Слухи пошли, что Президент недоволен «Росинтером». И почти сразу после этого приехал Притыкин.

— В Снежный?

— Да. Он сказал, что администрация Президента озабочена чрезмерным влиянием господина Старцева. Что такие, как он… — Ручкин нервно обернулся в сторону Малышева, но все же продолжил, — опасны для экономической безопасности страны. Он сказал, что я должен помочь.

— И вы согласились?

— Я отказался! — выкрикнул Ручкин гневно и снова сник, — Но Притыкин тогда сказал, что если я дал согласие на них работать, то я уже не принадлежу себе. И должен подчиняться приказам. А если откажусь…

— Он угрожал вам?

— Да! Да! Он мне угрожал!… И я… У меня семья, вы понимаете?…

— Он давал вам инструкции?

— Он сказал, что нужно только пригрозить. Дать понять общественности, что в СГК не все так хорошо, как кажется со стороны. В общем, не обязательно доводить дело до настоящего скандала, не обязательно бастовать на самом деле, вы понимаете?… И я подумал, что, может, это не так уж и страшно…

— И вы…

— Я поговорил кое с кем на местах. В цехах, на заводах. У людей накопились претензии, и многие были недовольны политикой Пупкова…

— Ну, конечно, — подал голос Малышев, — Четыре года без войны — серьезное испытание для борцов за справедливость. Заскучали, поди. Истомились!

Ручкин молчал, вжав голову в плечи. Малышев подошел, подвинул стул, и, сев на него верхом, уставился на Ручкина:

— Красивую песню спел. Почти правдивую. Только один момент непонятен: если этот Притыкин тебя на испуг взял, и ты, как зайчик, не корысти ради, а токмо от страха, побежал исполнять, откуда тогда домик-то появился? На Рублевке, а?…

Ручкин вздохнул.

— Я понял кое-что. Но поздно — уже процесс пошел, уже цеховые комитеты к Пупкову обратились, работа началась. Остановить это уже трудно было. Ну, вы понимаете… Я понял, что не из какого он не из ФСБ.

— Как вы это поняли? — поинтересовался Шевелев.

Ручкин пожал плечами:

— Много разного… В первый раз когда Притыкин появился, в Москве еще, он так себя держал… Ну, и я тогда испугался очень, у меня даже мысли не было, что он может… врать может. Корочки, опять же… А потом он вроде как расслабился. Вот замашки такие, знаете, поведение какое-то, жаргон этот… Ну, не похоже, что человек из органов. Вот, не знаю, как объяснить…

— Какой жаргон?

— А вот такой! — и Ручкин, не найдя слов, кивнул на Малышева.

— Человек из бизнес-среды? — подсказал Шевелев.

— Точно. Ну и, много всего, по мелочам… Он со мной связывался еще несколько раз, инструктировал. Я понял, что другой информации, ну, о делах в комитете, у него нет. Только от меня. Потолковал с одним человеком… знающим… Тот сказал — родимый, ты что? В ФСБ столько народу стучит… В общем, когда мы с ним встретились в Москве, я прямо сказал, что ему не верю, и что направлю заявление в Снежнинское управление ФСБ. Он сначала задергался, возмущение изобразил, а потом…

— Предложил вам сделку, — холодно закончил Шевелев.

Ручкин кивнул.

— И ты продался! — Малышев встал со стула, пошел кругами по комнате, — Ну, еще бы! Элитная недвижимость! Из профсоюзной кассы ты бы за всю свою жизнь столько не уворовал!…

Ручкин поднял глаза, собрался было что-то сказать, но смолчал.

— А на компанию тебе насрать с большой колокольни! — продолжал бушевать Малышев, — «Горка» теряет на этом сумасшедшие бабки. Акции падают. Два инвестиционных проекта остановлены, и когда возобновятся — неизвестно. Кредит на переселение пенсионеров на «материк» два года ждали — сорвался! ЕБРР делает вид, что ни о чем мы не договаривались. Если забастовка состоится, компания потеряет еще больше, и тогда вообще неизвестно, чем будем зарплату платить — твоим же людям, которые тебя выбрали… Вот что! — и, подойдя вплотную к предателю, Малышев наклонился к самому его лицу, — Ты эту кашу заварил, ты и расхлебывай. Что можно сейчас сделать, чтобы это остановить?

Не подымая глаз, Ручкин покачал головой:

— Ничего. Я пытался. Но люди завелись. И Пупков завелся, ему отступать нельзя — через полгода перевыборы, он место потеряет, если сейчас отступит.

— Начальство это ваше… Независимые профсоюзы… Могут что-нибудь сделать?

Ручкин снова покачал головой.

— Вряд ли. Они нас не дотируют, у них на нас — никаких прав. А Пупков и вовсе их слушать не станет.

— Немченко?

— Нет. Если только…

— Если на уступки не пойдет? — хмыкнул Малышев, — Ну да, действительно. Чего там мелочиться. Двести лимонов баков, делов-то…

В кабинете наступила тишина. Подумав, Малышев распорядился:

— Оставайся в Москве. Пупкову отзвонишься, скажешь, что берешь отпуск. По уходу за столичной недвижимостью. А чтобы ухаживалось лучше, мы тебе двух помощников определим, — Малышев посмотрел на Шевелева, и тот кивнул, — Они тебе подскажут, что делать, если этот твой агент ноль-семь появится. И только дернись!…

— В самом деле, Валерий Иванович, — Шевелев встал и отключил диктофон, — Нам очень не хотелось бы, чтобы наши внутренние проблемы стали известны кому-то со стороны. Но если вы попытаетесь предпринять что-то еще во вред компании, мы вынуждены будем обратиться за помощью… Ну, хотя бы к той же ФСБ, — он вынул из доктофона кассету и, выразительно помахав ею перед носом Ручкина, спрятал во внутренний карман пиджака.

…Оставшись один, Малышев упал в кресло и надолго замер. Ручкин, скорее всего, про притыкинские «корочки» и угрозы наплел — все-таки, какое-никакое оправдание, чего, мол, со страху не сделаешь. Бог с ним. Главное, есть теперь доказательство того, что к профсоюзным волнениям в Снежном причастна внешняя сила. И сила эта не безымянна и не безлика. «Альтаир». Фрайман. Имя врага названо, лицо известно — теперь бороться будет легче.

Еще через три дня в кабинет Малышева наведались Немченко и Симкин, вызванные из Снежного телефонным звонком. Втроем просидели около двух часов над кипой бумаг, споря и тыкая пальцами в колонки цифр. В конце концов, нашли выход.

Удовлетворение профсоюзных требований обошлось бы компании в двести миллионов. Открытый конфликт и забастовка — в сто минимум. Но можно было отдать миллиона три и получить отсрочку в переговорах. На том и порешили…

… Малышев вышел из ванной и, накинув халат, прошел в кабинет. Включил компьютер. Собственный провайдер «Росинетера» работал безукоризненно — на то, чтобы войти в интернет ушли считанные секунды. В почтовом ящике ждала рассылка новостей бизнеса.

Москва. 17 июля. ИНТЕРФАКС-МОСКВА. Назначенная на сегодня забастовка трудовых коллективов ОАО «Снежнинская горная компания» не состоится.

Назначенная на сегодня забастовка трудовых коллективов ОАО «Снежнинская горная компания» не состоится.

Как пояснил ИНТЕРФАКСУ председатель Объединенного профсоюзного комитета СГК Валерий Пупков, вчера вечером на переговорах с администрацией компании профсоюзам удалось добиться от руководства компании некоторых уступок. В частности, генеральный директор СГК Адольф Немченко подписал приказ об увеличении на 20 процентов заработной платы наиболее низкооплачиваемым работникам, чья заработная плата составляет сегодня менее 4 тысяч рублей в месяц. По словам профсоюзного лидера, данная акция обойдется предприятию в $3 миллиона в год. Напомним, что весь пакет требований, предъявленных профсоюзами СГК, оценивается в $200 миллионов.

Как отметил Валерий Пупков, «решение Немченко ничего не решает», и назначенная на сегодня забастовка не отменена окончательно, а лишь перенесена на более поздний срок. Она состоится 31 июля, если за это время администрация предприятия не предпримет более серьезных шагов по урегулированию конфликта, заявил профсоюзный лидер.

Малышев хмыкнул, дочитав. Потянулся было к мышке, чтобы документ закрыть, но глаз вдруг выхватил в заголовках знакомое название.

Москва. 17 июля. ИНТЕРФАКС-МОСКВА.Петербургский завод турбин, входящий в состав ПО «Энергия», находясь во внешнем управлении, проводил операции, связанные с незаконным возвратом НДС.

— У-у-у… — тихо сказал Малышев и потянулся к телефону, — Олега… Привет, это я. Ну что, с «Турбинами» опять проблемы. Видел?

— Не видел еще. Но слышал, — голос у Старцева был запыхавшийся — оторвался от утренней разминки, — Вчера Голубка звонил из Питера. И вчера же Тамара туда выехала, на разведку.

— Да что там разведывать? Это Юровский опять…

— Юровский, — согласился Старцев, — Но вот сам он это затеял, или ему помогли — это еще выяснить надо.

— Думаешь, и здесь Фрайман? — нахмурился Малышев, — Слушай, может у нас уже паранойя на этой почве, а? Если подумать, Юровскому помощники на хрен не нужны, чтоб на нас наехать, он сам с усам…

— Посмотрим, — сказал Старцев мирно.

На том и порешили.

Этот же день. Санкт-Петербург.

Желтый трехэтажный особнячок в одном из старых кварталов Питера. У подъезда, где покуривает, озираясь по сторонам, широкоплечий секьюрити, вывеска: «ОАО „Энергия“. Вежливая дама в бюро пропусков примет ваш документ и, ежели найдется соответствующее распоряжение от службы охраны, выдаст вам временный пропуск. Через блестящий турникет, провожаемый взглядами охранников, вы пройдете в неширокий холл, подымитесь на четвертый этаж и, справившись у девушки-секретаря, без труда найдете нужную вам дверь, за которой откроется просторная комната с безбрежным столом посредине, с рядами серых кресел. Комната переговоров.

В полдень 17 июля в этой комнате находились: внешний управляющий концерном «Энергия» Илья Лобанов, директор «Петербургского завода турбин» Николай Гармаш, начальник юридического управления «Энергии», два его зама и двое москвичей — директор Правового департамента «Росинтера» Тамара Железнова и ее заместитель Евгений Борисович Зенгер.

Евгения Борисовича Зенгера, блестящего тридцатидвухлетнего юриста, в Корпорации звали не иначе, как по инициалам: Зэебэ. Имени этому Евгений Борисович, без сомнения, соответствовал, ибо въедлив был необычайно и способен был любого замучить до смерти бесконечными вопросами, уточнениями и ссылками на законодательные акты.

В данный момент, на исходе второго часа совещания, питерцы были уже изрядно измочалены настырным Зэебэ. Однако же, терпели: дотошность московского юриста шла делу в прок.

Тамара дождалась, когда иссякнет очередной поток замечаний и поправок ее заместителя, и взяла слово:

— Я думаю, пришло время в последний раз проговорить суть дела и принять решения. Вы позволите, Игорь Мстиславович? — и, дождавшись согласного кивка Голубки, она заговорила, сверяясь с набросанными в органайзере тезисами, — В данный момент городским районным управлением внутренних дел ведется расследование по факту якобы ложного экспорта и незаконного возврата НДС. Повторю еще раз: ведется всего-навсего расследование. По сути дела, обвинение предприятию еще не предъявлено, о передаче материалов дела в суд речь не идет, посему, можно говорить лишь о подозрениях, догадках и тому подобном. Я уже молчу о том, почему этим вопросом вообще занимается районное УВД, а не налоговая полиция, скажем… Впрочем, в нашей стране возможно все…

Далее. В чем, собственно, подозревается турбинный завод? В том, что за последние полтора года, когда завод находился во внешнем управлении, под руководством уважаемого Ильи Александровича, — Тамара кивнула в сторону мрачного Лобанова, -…завод производил продукцию, заявленную как продукция экспортная. По закону, как только экспортный товар пересекает границу Российской Федерации, производитель вправе требовать возврата НДС, уплаченного ранее за этот товар. Нам же инкриминируют ложный экспорт и незаконный возврат НДС. А это означает, что продукция, оформленная как предназначенная на экспорт, на самом деле за границу якобы не отправлялась, а оседала в России, и возврат НДС оформлялся по подложным документам. Но для того, чтобы доказать это, потребуется доказать, что, во-первых, документы о пересечении товаром границы были фальшивыми, а во-вторых, то, что данная продукция осталась на территории России.

Судя по неопределенности формулировок в заявлениях УВД, никаких доказательств у следствия нет — ни в плане подлинности таможенных документов, ни в плане того, где находится в данное время заявленная на экспорт продукция.

Посему, я думаю, заводу, да концерну в целом, стоит просто от души возмутиться тем, что следственные органы распространяют в прессе сомнительную информацию. А может быть, и пригрозить иском о защите деловой репутации предприятия…

…После совещания Илья Лобанов, грустный лысоватый человек, нежно взял Тамару под локоток:

— Спасибо за помощь!

— Рано благодарите, — улыбнулась Тамара, — Как говорили в одном мультике — стрижка только начата. Еще неизвестно, что господин Юровский придумает завтра и какими еще «утечками» нас угостит.

— Все равно, — сказал Лобанов печально, — Спасибо. И, если позволите, я вас приглашу на обед. А потом, если у вас есть время, я мог бы показать вам Петербург.

— С удовольствием. Мы с Женей, — Тамара оглянулась на Зэебэ, — проголодались. И время у нас найдется — мы улетаем только завтра утром.

Лобанов посмотрел на Зенгера без всякого удовольствия. Тамара ему понравилась, ему всегда нравились такие женщины — зрелые, спокойные, знающие, чего хотят от жизни. Такие не вешаются на шею тяжким грузом и не закатывают истерик. Было к тому же и во внешности ее нечто интригующее — никак не походила эта цветущая женщина с восточной ленцой во взгляде на остервенелых бизнес-леди, которых Лобанову приходилось встречать. Он, честно говоря, рассчитывал провести пару-тройку часов с ней наедине… Ну что ж, с Женей — значит, с Женей.

Они пообедали в тихом ресторанчике у канала Грибоедова, потом отправились по городу на синем лобановском «вольво».

Петербург Тамару разочаровал. Она бывала здесь каждый год по делам службы, и всякий раз испытывала обиду при виде облупившихся серых стен, израненного асфальта мостовых, замусоренных тротуаров. С юности ей запомнился иной Петербург — элегантный, утонченный, изысканный город, где жили, вроде бы, совсем другие люди, ничего общего не имеющие с москвичами, да и со всеми прочими жителями большой страны. «Отпрыск России, на мать не похожий, бледный, худой, евроглазый прохожий» — слова Шевчука, как казалось Тамаре, точнее любых других выражали особенность этого города.

Но год за годом Питер становился все более жалким и обшарпанным. Все здесь было бывшим. Ветхие кружева, истлевшие любовные письма, выцветшие, навеки увядшие цветы на чахлой соломенной шляпке, пыль, тлен заброшенных родовых гнезд — вот что напоминал Петербург теперь, в неяркий облачный день последнего года двадцатого века.

Наверное, приезжай сюда Тамара из глубинки, из районного городка — ей бы так не казалось. Но по сравнению с Москвой — нарядной, румяной, праздничной — Питер смотрелся чахоточным студентом в насквозь продуваемой балтийскими ветрами шинелишке.

И люди здесь переменились. От былого питерского радушия, доброжелательного внимания не осталось и следа. Желчными стали люди. Как будто обида за то, что их, столичных жителей, оставили в дураках и бросили на окраине империи, с годами не уходила, а крепла из поколения в поколение. Чем шире и привольнее жила Москва, тем сильнее ненавидели ее обездоленные питерцы. А уж с тех пор, как пришел в большую власть питерские человек, только и разговоров было у петербуржцев о том, что вот-вот перенесут столицу из зажравшейся Московии в единственный достойный этого звания город.

Как бы в ответ ее мыслям, бубнил с переднего сидения Лобанов:

— Я, конечно, понимаю, Тамара Александровна, Питеру после Москвы удивить нечем… Но уж извините, чем богаты, как говорится…

«Какой скучный человек,» — подумалось Тамаре. Она видела, что Лобанов ею заинтересовался — смотрел со значением, норовил к ручке приложиться… Прогибается перед человеком из Центрального офиса, или так, по-мужски заинтересован?… В любом случае — ну его к черту. И почему, почему к ней все время льнут вот такие — занудные, гнусавые?!…

А Питер, несмотря не на что, был хорош. Светло-желтый, каменисто-серый, влажный и пасмурный, стройный и строгий, город летел за окнами машины, и не было никакой нужды прислушиваться к бормотанию Лобанова, изображающего экскурсовода. Да и чем он ей не угодил, этот Лобанов? Толковый мужик, дельный руководитель… А дело-то в том, дорогая, что меряешь ты всех и каждого одной меркой — похож? не похож? — на того, единственного, который, конечно, всем удался, всем вышел, вот только плевать на тебя хотел, ты для него — ровное место…

Вечером поужинали в ресторане «Англетера», где остановились москвичи. Красные диванчики, полукругом развернутые к небольшой сцене с зеркальным задником, располагали к отдыху длительному и безмятежному. Лобанов уговаривал посидеть еще, дождаться половины первого, когда взвоет музыка, и выскочат на сцену танцовщицы варьете — «лучшего в России, я вас уверяю». Тамара, сославшись на усталость, предложение отвергла и, оставив Лобанова наслаждаться «лучшим в России» варьете в обществе Зенгера, удалилась.

Однако, подниматься в номер не хотелось. Усталость свою Тамара выдумала. Напротив, нежданно появившийся свободный вечер (изначально рассчитывали, что работы будет больше, подстраховались, отведя на Петербург целые сутки) требовал продлить удовольствие. И Тамара, потоптавшись в холле, вдруг решительно развернулась и вышла на улицу.

От подъезда гостиницы открывался вид на Исаакиевскую площадь. Синий мост. Здание «Дрезднер Банка» в красноватом граните. Здание старинное, а по виду — типичный сталинский ампир. Только что отделанное мрачноватое обиталище прокуратуры. Не отдавая себе отчета, зачем и куда она идет, Тамара направилась к мосту.

Лиловые сумерки опускались на Петербург. Совсем рядом плескалась, дышала влагой Нева. Поплотнее закутавшись в сиреневый палантин, бледно светившийся в наступающей темноте, Тамара шла по Набережной, глядя по сторонам и думая о своем.

Свое — это человек, о котором нельзя не думать. Девять лет назад она была влюблена в него до сумасшествия, так, что, казалось, дышать не может в его присутствии. Он не ответил взаимностью, вообще ничего не заметил. И слава богу!

Сенатская площадь. Бронзовый Петр на бесноватом жеребце. Вспышки фотокамер — туристы позируют у гранитного постамента. Мимо.

И слава богу, что он ничего не заметил. Такие, как он, умеют не замечать лишнего, не создавать себе ненужных проблем. А чем еще можно было бы назвать роман Большого Босса с руководительницей одного из подразделений — роман, изначально обреченный на скорый и скучный финал…

Такие как он… Да разве есть такие, как он? За годы работы в большом бизнесе она видела многих — удачливых, уверенных в себе, напористых людей, умеющих прогибать под себя окружающий мир. Но — то ли не смогла, то ли не захотела разглядеть в них то, что так ясно видела в нем. Сила, в нем заключенная, не разрушала, а создавала. Он не пробивал стены — он строил новые коридоры и шел по ним.

Английская набережная. Стрелка Васильевского острова напротив. Едва различимое вдалеке, в темени здание Меньшиковского дворца. Неказистое снаружи, оно, говорят, прелестно внутри, дышит безмятежностью праздника — да только никак она не выкроит времени посмотреть, год за годом наезжая в Питер. Мимо…

…Интересно, каков он на ринге? Когда-то, говорят, был многообещающим спортсменом, выигрывал какие-то там юношеские чемпионаты. Этот его напор, хмурая его энергия оттуда, должно быть. И оттуда же, наверное, это странное для русского бизнеса стремление — бороться по правилам. Не нападать, пока не станет ясной и недвусмысленной угроза со стороны соперника. А, нападая, помнить, что не все средства и методы дозволены, какой бы заманчивой не была цель…

Она шла, не замечая, что все набирает и набирает темп. Ежась от речной прохлады, от стылого ветра, неуместного в середине июля, она шла, отщелкивая шаги звонкими каблуками — в такт собственным мыслям, что неслись все неудержимей и уже грозили скорыми слезами отчаяния.

Ничего, ничего никогда не будет!… И сколько еще времени должно пройти, чтобы выросло внутри равнодушие, чтобы перестал гипнотизировать этот его голос, от которого воля слабеет, руки опускаются и ничего на свете больше не хочется — только слушать, рядом быть…

Время лечит. О, да, безусловно! Вылечит и ее когда-нибудь. Да только не скоро — девяти лет не хватило, чтобы выбросить из головы пустые мечты, перестать представлять себе, как, вот прямо сейчас — за докладом по текущим проблемам, за деловым ланчем — возьмет и коснется его рукава, его щеки — теплой, чуть шероховатой от мгновенно вырастающей щетины…

Да нет, было же время, когда все замерло и успокоилось вроде бы. Она смирилась — чему не бывать, того и не будет, нечего себе воображать. Искала себе другой объект — по рангу, по чину… Не нашла. И не найдет никогда.

Дворцовая набережная. Полукруг Эрмитажа.

Она остановилась, сообразив, что зашла слишком далеко. Какие-то люди шли по площади. «Эй, девушка!» — окликнул ее голос, веселый и пьяный. Она шарахнулась в сторону и, развернувшись, пошла торопливо обратно.

Ну да, ну да. Она успокоилась и смирилась. Она научилась почти равнодушно слушать его, дышать глубоко и ровно. А потом…

Что потом? Что случилось? Ничего особенного, никаких событий. Ни словом, ни жестом он не дал ей знать о перемене. И все же…

Ну, просто тень какая-то мелькнула в воздухе. Просто изменился вдруг запах мира, и краски окружающего прояснились внезапно, и что-то такое дрогнуло, сдвинулось с оси. Он ее увидел.

Нет, в самом деле! После стольких лет безупречной ее службы. После сотен еженедельных докладов, после тысячи встреч и разговоров — он ее увидел.

Как она мечтала об этом, как хотела этого, как ждала! Вот же я, вот я — умная, красивая, добрая, с таким грузом нерастраченной любви, с таким запасом нежности, что сердце не выдержит, разорвется в клочья от одного твоего слова… Увидь, разгляди, остановись ты хоть на минутку!…

Он ценил ее, конечно. Он умел сказать человеку очень важные, очень нужные слова, совсем простые, но способные творить чудеса: «Спасибо. Вы не представляете, как помогли мне». «Что б я без тебя делал!». «Тамара, ты моя находка. Горжусь собственной прозорливостью».

О, эти менеджерские уловочки! Она и сама пользовалась этим — совсем несложно сказать человеку приятное, зная, что назавтра он возблагодарит за это сторицей — ударным, так сказать, трудом. Заставь человека поверить в то, что он незаменим, талантлив, необычаен — он горы для тебя свернет!…

Ценил, стало быть. Выделял из прочих. Доверял. Но — не более.

Она как будто разделилась на две половинки. Одна — госпожа Железнова, директор Правового департамента, профессионал, боевой товарищ, рабочая лошадка, незаменимый и важный для Корпорации человек. Эту половинку он видел, ее и отмечал, отличал от прочих.

Вторая — та самая Тамара, которая так и осталась семнадцатилетней девочкой — влюбчивой, пугливой, неразумной и нерасчетливой. Тамара нежная, Тамара тайная, тщательно оберегаемая от посторонних взглядов — столь тщательно, что и он не сумел разглядеть этой ее ипостаси. Ничего, ровно ничего женского не видел он в ней.

До недавних пор.

И вот — случилось что-то. Не показалось ей, ой, не показалось!… Девять лет понадобилось человеку, чтобы понять, что не все ладно в бьющемся рядом сердце, что эти вот ее прямые, товарищеские взгляды, эта вот ее прохладная улыбка, спокойный голос, ровный тон — не более, чем прикрытие, ширма, за которой такое творится, такие страсти бушуют…

Увидел. Разглядел. Заинтересовался. Поздний ужин вдвоем, когда, вроде бы, и разговоры велись простые и честные — о старых знакомых, о его детях — не так уж прост был и не так уж честен. На мягких-мягких лапах ступая, подкрадываясь, сужая круги, он подбирался к ней, чтоб заглянуть поглубже, проверить — а правда ли? А в самом ли деле, моя дорогая, ты, как и много лет назад, трепещешь и замираешь при звуках моего голоса? Да может ли такое быть? Да не ошибся ли я?

Она видела эти его тайные движения, и они не вызывали в ней понимающей усмешки. Он ведь тоже боялся ошибиться, ведь может же этот несгибаемый человек бояться хоть чего-то!…

И она позволила ему заглянуть в себя. Перестала прятаться. Хочешь увидеть? Смотри! Я как на ладони, я открыта тебе. Если за столько лет не нашлось сил погасить в себе эту тихую и больную любовь — не удастся и дальше. Так стоит ли пытаться? Стоит ли делать вид, что ничего не происходит?

Он все видел и все понял. И теперь остается только ждать его решения…

Словно очнувшись, она остановилась под фонарем, огляделась. Кажется, не так уж далеко от гостиницы. Глянула на часы — без десяти два. Хм… И как она будет выглядеть завтра — невыспавшаяся, с синеватыми тенями вокруг глаз?… В последний раз замерла, глядя на реку.

Два моста — слева и справа — освещенные несильными прожекторами, казалось, висели в темном воздухе. И вдруг случилось что-то — дрогнули, покачнулись гнутые полотнища и медленно поползли вверх. В небывалом синеватом ночном свете разводили мосты.

Директор Правового департамента Тамара Железнова стояла на петербургской набережной, смотрела на вздымающиеся дуги плакала.

Вечер того же дня. Москва.

Она плакала. Совершенно точно, она плакала!…

Пузатый человек на сцене, страшно шевеля бровями, пел что-то на удивление незамысловатое, даже ему, Малышеву, понятное. Знать бы еще, о чем это он… Нет, неплохо, конечно. Да что там говорить — здорово поет чувак, но чтоб плакать…

Пузан, всемирный любимец-тенор, допел последнее долгое-долгое слов и горестно умолк. Зал взорвался аплодисментами. «Браво» и «Бис» орали так истово, как если бы за собственную жизнь голосовали. Малышеву заложило уши, но он мужественно громыхал ладонями и поглядывал искоса на Настю. В ее глазах все еще стояли слезы, но она улыбалась так светло, что от сердца отлегло — ладно, пусть поплачет, если ей от этого лучше.

Настя, с едва сдерживаемым радостным взвизгом принявшая его приглашение на концерт, сегодня вдруг оказалась в настроении совсем не праздничном. Заехав за ней в задрипанное Перово, он получил на руки совершенно унылую и упавшую духом девицу. Более того — покрасневшие веки недвусмысленно информировали о недавних слезах. На деликатные вопросы Настя лишь виновато мотала головой и бормотала: «Ничего страшного не случилось» — и все извинялась.

Малышев обиделся. Вот тебе и восхищенная благодарность! Он так рассчитывал доставить ей удовольствие, так хотел посмотреть на радостное, оживленное личико, и — на тебе! Страдальчески сведенные брови…

А Настя, не замечая настроения нарядного господина, сердито сопевшего по правую руку, просто сидела и слушала: музыку, голос, саму себя. В который уже раз повторялось это волшебство — теплая волна музыки смывала все обиды и проблемы, вообще все сиюминутное, и ничего не оставалось в ней от прежней Насти Артемьевой, уставшей и вечно торопящейся. То, что не имело отношения к ее телу, но было, собственно, самой Настей, — внутреннее ее существо, именуемое обычно душою, — уходило куда-то, растворялось в целебных потоках и возвращалось с финальными аплодисментами до блеска отмытым, светлым, прозрачным.

Такое было всегда, когда доводилось слушать хороших исполнителей, но сегодня все воспринималось еще острей, еще болезненнее и радостней. Может, дело было в том, что в первый — и в последний, наверное, — раз ей пришлось слушать величайшего из теноров мира. Может, так обострила чувства недавняя ссора — безобразная и некрасивая сцена, из-за которой она едва не отказалась прийти сюда, и только понукания настырной сестры заставили ее унять обиженные слезы, одеться и выйти к сияющему внизу автомобилю. А может, дело было вовсе в чем-то третьем, что имело отношение к сидящему справа белокурому человеку.

Настя покосилась на Малышева. Он не отрываясь смотрел на сцену, и губы его были плотно сжаты. Сладко-сладко, нежно-нежно начинал певец первые такты арии из «Любовного напитка», и Настя под эти звуки остро почувствовала свою вину и легонько тронула ладошкой руку, лежащую на соседнем подлокотнике. Рука вздрогнула, Малышев обернулся.

— Спасибо вам, — шепнула Настя, — Это так чудесно… Спасибо!

Сжатые губы разошлись в улыбке. Он был красив. Впрочем, все вокруг было красиво сейчас для Насти.

… Смеркалось, когда они вышли из Кремлевского дворца.

— Съездим поужинаем? — предложил Малышев.

Он твердо решил держаться намеченного плана. Ужин, вино — и непременно в нумера! Хватит, в самом деле, ходить вокруг да около… О том, что данный сценарий однажды уже провалился, Малышев старался не думать. То тогда, а то теперь. Настя к нему попривыкла, смотрит с доверием, вот и под руку позволила себя взять, не дернувшись…

— Может, прогуляемся лучше? — она подняла к нему личико, белевшее в сумерках.

Малышев вдохнул, выдохнул, мысленно досчитав до восьми:

— Давайте прогуляемся. А потом — ужинать!

Они шли некоторое время молча по аллейке Александровского сада.

— Так что случилось, Настя? На вас лица не было, когда я приехал… — осторожно вернулся Малышев к оставленной теме.

Тут был свой резон. У девушки проблема, ей, скорее всего, требуется помощь — и вот он, рыцарь в сияющих доспехах, спешит на выручку и спасает ее от всех на свете страховых случаев…

Настя молчала.

— Я не просто так спрашиваю, — снова подступил Малышев, — Может быть, я сумею вам помочь? Решу вашу проблему?

Настя вдруг усмехнулась:

— Вот вы-то, Сергей Константинович, точно не поможете.

— Почему это? — он даже остановился.

— Потому что моя проблема, как вы выразились, вы и есть.

Она совершенно не собиралась ничего ему рассказывать. Это было бы предательством. Она не может, не должна жаловаться совершенно чужому человеку на того, кто был и остается главным в ее жизни. Но музыка сделала свое черное дело: ни охоты, ни сил говорить неправду у Насти не осталось.

— Я сегодня поссорилась с человеком. Очень сильно, мы никогда раньше так… Из-за того, что я приняла ваше приглашение.

— С каким человеком?

— С моим женихом.

— С женихом?!

Они стояли посреди аллеи, и люди огибали их с обеих сторон, снова смыкаясь в единый поток.

— А что вас так удивило? — спросила Настя с холодком, — Я что, произвожу впечатление девушки одинокой и всеми брошенной?…

Да. Именно такое впечатление она и производила. Не столько брошенной, сколько потерянной, забытой, неприкаянной, которую немедленно надо найти, отогреть и спасти от злобного мира.

Жених? Какой еще жених?! Его не может быть, не должно. И вообще, она ни о чем таком и не… Стоп! А с чего она должна была об этом рассказывать? Ее кто-то спрашивал об этом?

Не спрашивали. Малышев с первой секунды уверовал в ее одиночество, и даже не подумал что-либо уточнять. Жених, значит…

— Я должен принести свои извинения? — он постарался спросить как можно язвительнее, но вместо этого в голосе прозвучала явная обида.

— Не сердитесь, — она чуть коснулась его руки, второй раз за вечер — на секунду только, как будто этот короткий жест должен был его успокоить, — Глупо все это вам говорить. Но я так расстроилась…

Спокойно, сказал себе Малышев. Ну, жених. Ну и что? Ты что, на его место претендуешь? Нет, не претендуешь. Жених сам по себе, ты — сам по себе. Отродясь не мешали ему чужие мужья и любовники. План прост и краток, и неприятное открытие никак на него не повлияет. Надо побыстрей сменить тему… Но вместо этого он спросил:

— Вы рассказали ему, что идете со мной на концерт?

— Конечно, — Настя недоуменно пожала плечами, — Он же со мной никогда не ходит. Не любит. Иногда я хожу одна, иногда с кем-то из приятельниц… На этот раз — с вами. И я не понимаю, из-за чего он так…

Ощущение было такое, как будто в него ледяной воды налили — от пяток по самую маковку. Вот, значит, как. Со мной — как с подружками. Ага.

— А вы не думаете, — сказал он с каким-то даже присвистом, — что есть некоторая разница между вашими приятельницами и мною? Я мужчина все-таки… — и осекся, сообразив, как комично это звучит.

— Есть разница, — ответила Настя неожиданно резко, — И я не буду делать вид, что ее не существует, но… Вам простительно, мы знакомы без году неделю… Но Макс…

Макс?!

— …Макс знает меня давно и очень хорошо. И он должен понимать, что если я собираюсь выйти за него замуж — а я собираюсь выйти за него замуж — я никогда, не из каких соображений не буду встречаться с другим мужчиной. Ну, в смысле… — она вдруг смутилась, — О, господи… Вы меня поняли.

— Вы его любите? — спросил Малышев после долгой паузы.

Она сложила на груди руки:

— Не очень корректный вопрос, Сергей Константинович…

— Зато простой и важный. Любите?

— Не знаю, — выдохнула она. Подумала, помолчала, — Вы поймите, так много значения придается этому слову, что уже невозможно понять, что же оно, в конце концов, означает. Люблю? Не люблю? Откуда я знаю? Сравнить не с чем… Нет, можно, конечно, есть какие-то эталоны… Ромео и Джульетта, да? Там-то, конечно, любовь была настоящая. Но там, как вы помните, все умерли. А я вот живу…

Она стояла, глядя в ту сторону, где играла музыка и светились огоньки фонтанов.

— Значит, не любите, — резюмировал Малышев, — Значит, у меня все-таки есть шансы…

— У вас всегда есть шансы, — ответила тихонько Настя, — И вы это прекрасно знаете. Но в данном случае дело не в вас.

— В Максе? — уточнил Малышев и удивился, до чего, оказывается, неприятно и неказисто это имя.

— И не в Максе. Дело во мне. Встречаться с одним, давать обещания другому… Не умею я этого. И учиться не хочу.

Сейчас же, немедленно, надо было взять и поцеловать эту высокоморальную девицу на глазах у множества людей. И никуда б она не делась — сдалась бы, обмякла… Но Малышев оцепенел, глядя на хмурое бледное личико в обрамлении темных, гладко зачесанных волос.

— Можете считать меня «динамой», если хотите, — сказала она вдруг, — Или как это у вас там называется… Я готова извиниться, если расстроила ваши планы. Мне пора.

— Пойдете мириться со своим женихом?

Настя подняла удивленные глаза: так по-детски обиженно прозвучал вопрос.

— Нет. Пойду домой. Посмотрю телевизор. Или почитаю чего-нибудь. Лягу спать.

— Я вас отвезу…

— Спасибо, не стоит. Я сама…

— Настя, — тон Малышева стал неожиданно жестким, — Вы живете в совершенно бандитском районе, кругом пьяные пролетарии. И наверняка ни одного фонаря в округе. Куда вы пойдете одна так поздно? Если вы не хотите, я не поеду с вами. Вас отвезет мой водитель.

— А вы?

— А я уж как-нибудь доберусь.

Они прошли к стоянке. Малышев усадил в машину вконец растерявшуюся Настю. Хотел уж было решительно хлопнуть дверцей, не прощаясь (динамо и есть! Нет, вы видели, а?!…), но вместо этого наклонился к девушке и сказал:

— Вот что, лапушка. На твои моральные устои я не покушаюсь. Но и сдаваться не намерен. Так что, оставляю за собой право действовать дальше на свое усмотрение… Идет?

И пока Настя соображала, что может означать сделанное им заявление, он легко поцеловал ее в щеку и закрыл дверь.

Машина отъехала. Малышев посмотрел ей вслед, сказал непечатное и подошел к джипу охранника:

— Подбросишь?

… Уже дома он набрал телефон Шевелева и, без всяких вступлений, попросил:

— Жора, личная просьба. Записывай: Артемьева Анастасия, институт Стали и сплавов, аспирантка. Меня интересует все, что связано с ней. И… с неким Максом. Нет, фамилии не знаю. Это ее жених, кажется. Хорошо. Буду ждать. Пока!

Он думает, оторвал такую девку, так она всю жизнь возле него сидеть будет? Нет, парень. За таких девушек надо бороться. Еще посмотрим, как у тебя это получится, Макс!…

О том, что он собирался переспать сегодня с Настей и завтра с ней попрощаться навеки, Малышев как-то забыл.

10

27 июля 2000 года, четверг. Белогорск, загородная резиденция губернатора

Губернатор Белогорского края Александр Иванович Кочет сидел в кресле, выложив на кофейный столик ноги в ботинках сорок пятого с половиной размера, прихлебывал неразведенное виски с оплывшими кусочками льда и сердито смотрел в стену.

Александр Иванович Кочет всегда смотрел сердито. Выражение мрачной угрозы само по себе сложилось на его лице еще в те времена, когда он начинал службу в армии зеленым лейтенантиком. Выражение эти окрепло и прикипело к лицу навеки, когда он вышел на первые в своей жизни командные посты. По правде говоря, сейчас, на гражданке, оно было, пожалуй, излишне, но менять что-либо оказалось поздно: вместо дружелюбного взгляда получалась у Александра Ивановича подозрительная мина, вместо доброй улыбки — жутковатый оскал. Ну и хрен с ним, с лица не водку пить, как любил говаривать Александр Иванович.

Впрочем, в этом-то выражении угрозы на лице и таился один из нехитрых секретов, что помогли в свое время Александру Ивановичу выйти сначала в число всенародно любимых защитников родины, а в какой-то момент — даже в пятерку наиболее популярных политиков. Сердитое лицо с перебитым и вкось сросшимся носом, гипертрофированные, как у примата, надбровные дуги, под которыми прятались маленькие неподвижные глаза, гигантское грубо сколоченное тело, тяжелый, словно церковный колокол, голос — все это, согласно мнению социопсихологов, плотненько укладывалось в рамки народных представлений о национальном герое образца середины девяностых годов.

Воплощением силы и мужества стал генерал Кочет, появившись впервые на экранах телевизоров в репортажах о Приднестровском конфликте. Густым рыком отдавал он приказания, тут же, в кадре, спасал женщин и детей, краснел неподвижной шеей на заданный журналистом дилетантский вопрос и отвечал так, что никак потом эти ответы нельзя было вставить в репортаж — в нормы русского языка не вписывались потому что.

Прибавило Кочету очков и удачное участие в президентских выборах девяносто шестого. Действующий президент походил на ожившего мертвеца и особых симпатий не вызывал. Ближайший его соперник из коммунистов смотрел букой, призывал к невозможному и на роль первого руководителя бывшей империи тоже как-то не тянул.

И тут появился Кочет. Суровый и немногословный, что подразумевало особую его деловитость и призрение к пустой болтовне. С печатью ненависти на лице, сходящую за непримиримость к врагам отечества. Подчеркнуто афористичный, со штатным набором казарменных шуточек, в ореоле свежей военной славы, он вышел, печатая шаг, на авансцену большой российской политики точно в срок и пришелся по сердцу многим. Герой. Защитник. Настоящий русский мужик.

За него голосовали те, кто не хотел возврата к власти «левых». Голосовали те, кто разуверился в действующей власти, но все еще верил в некие демократические идеалы. Кто жаждал «сильной руки» и тосковал по армейской дисциплине. Экзальтированные интеллигенты, задумавшиеся о необходимости вливания в правящие круги «свежей крови». Тоскующие домохозяйки, уставшие от беспомощных и вялых мужей и видящие в сокровенных снах именно такого вот — грубого и могучего — мужика. Рабочий люд, заподозривший в нем простого, из народа, парня. Родители никчемных пьющих сыновей и подростки-сироты, военные, таксисты, продавцы помидоров и беженцы.

Словом, без лишних усилий собрал Кочет сердца всех, кого ушлые политологи именуют протестным электоратом. Занял в первом туре третье место, «оттянув» немало голосов у главного соперника действующего президента. Послушал литавры, собрал лавровые венки — и, тем же безукоризненным строевым шагом удалился с дистанции, строго наказав избирателям отдать свои голоса не за бородавчатого коммуниста, но за нынешнего главу государства, который хоть и со странностями, но все ж человек прогрессивный.

Никому из голосовавших за него — голосовавших истово, искренне, и, как водится в России, не разумом, но сердцем — в голову не пришло бы, что бравый генерал, бесстрашный вояка и спаситель-всех-на-свете, изначально был взят в большую политическую игру на роль разменной фигуры. Что приход его на выборы продиктован был сугубо потребностями действующей власти, боявшейся потерять свое место в борьбе с лидером крайних левых. Поверить в то, что вот этот могучий и уважаемый именно за волю свою несгибаемый воин на деле оказался тряпочным Петрушкой, управляемым чужими руками, люди не хотели, да и не могли.

Потому и встретили радостно вскоре после выборов назначение Кочета главой Совета безопасности России. В новой должности Кочет подписал знаменитое соглашение с мятежным кавказцем, с позором для государства завершив первую чеченскую кампанию. Впрочем, про позор стало ясно позднее, тогда же генерал Кочет выглядел на фоне грозненских развалин голубем мира, принесшим покой голодной мятежной стране, окончательно утвердившись в роли всенародного любимца, национального героя и штатного спасителя отечества от любых злопыхательств.

А еще через два года объявлены были губернаторские выборы сразу в нескольких регионах страны, среди которых весьма аппетитно выглядел просторный Белогорский край, богатый лесами, реками и полезными ископаемыми. Завоевать сердца доверчивых белогорцев труда не составило: своего предшественника, мямлю-профессора в круглых очочках, Кочет обошел в первом же туре с громадным перевесом.

Злые языки утверждали, впрочем, что с такими деньгами, какие вложены были в Кочета легальными, полулегальными и вовсе уж нелегальными структурами, победить было несложно. Лучшие гуманитарные технологи страны работали в его команде. До мелочей выверен был каждый шаг генерала, каждое его слово — вплоть до знаменитых казарменных афоризмов («У меня система управления простая: упал-отжался!»). И вот уже третий год пошел с того момента, как генерал Кочет сделался губернатором Белогорского края.

Край— то был большой, потенциально богатый. Но запущенный до чрезвычайности -это даже Кочету, не имевшему представления о региональном хозяйстве, с первых же дней стало ясно. Большинство предприятий как впали в кому на заре либеральных реформ, так и оставались недвижимы. Те же, что работали, работали исключительно на своих хозяев.

Таких предприятий, зарабатывающих довольно, чтоб не только себя прокормить, но и дотировать кой-что на обветшавшее краевое хозяйство, в регионе, собственно говоря всего два и было.

Первое — Белогорский алюминиевый завод — худо-бедно к рукам прибрать удалось. Хозяин БАЗа, бывший криминальный авторитет из спортсменов-отморозков по имени Андрей Цыпин и по кличке Цыпа, сидел сейчас в следственном изоляторе Бутырки.

Всего два года назад Цыпа был одним из тех, кто помог Кочету прийти к власти в крае — его деньги составляли немалую долю в бюджете генеральской предвыборной компании. Однако, уже через полгода после воцарения Кочета в Белогорске, новый губернатор рассорился с Цыпой насмерть. Причины тому были веские — слишком много требовал криминальный царек от легального правителя, слишком нагло себя держал и слишком сильно верил в собственную непобедимость.

Оно, конечно — против лома нет приема. Грубая сила и большие деньги многое могут. Если, конечно, не найдется против них другого лома — большей силы и больших денег. А они нашлись.

Образумить бывшего сподвижника, мозолившего губернатору глаза, помогли РАКовцы. Российская алюминиевая компания — не чета местному беспредельщику. Покумекали, заплатили, кому следует — и Цыпа, сухим выходивший из любых кровавых войн, был взят с поличным за организацию заказного убийства другого местного авторитета по кличке Паша-Апельсин.

РАКовцы напрягались, конечно, не за ради ясных губернаторских глаз, имели в данном проекте свой определенный интерес: именно в управление Российской алюминиевой компании и отошел с арестом Цыпы Белогорский алюминиевый завод. С Кочетом договорились четко: доят себе завод, в управление краем, как это делал Цыпа, носа не суют, налоги платят исправно, а заодно пополняют черную кассу губернатора — залог того, что будет, на какие шиши избираться на новый срок.

И было бы все хорошо и ладно, и жили б они в мире и согласии много-много лет, да случились у кочетовских спонсоров неприятности. Проклятый Чубайс взял да и поднял тарифы на электроэнергию, которая шла с Белогорской ГЭС на алюминиевый завод. А здесь арифметика простая: алюминий — производство энергоемкое, и чем выше тарифы на электроэнергию, тем ниже навар. Те же цены, что установило РАО ЕЭС, завод поставили на грань выживания.

Посему алюминщики губернатору выдвинули ультиматум, простой и внятный: до тех пор, пока он проблему с энергией не решит, денег ему не видать.

Электроэнергию Кочету взять было неоткуда. Белогорская ГЭС, хотя и под боком, а ему не подчиняется, других источников в крае попросту нет. Закупать со стороны — еще дороже выйдет. Вот сиди теперь и думай, что тут делать…

И не только электроэнергии, денег взять тоже неоткуда. Есть, конечно, в крае еще одно предприятие, избыточное в смысле финансовых средств — Снежнинская горная компания, окопавшаяся далеко на севере, на чужой, денисовской территории, но подконтрольная все же Белогорску. Однако же, там, на богатой снежнинской «горке», сидели люди ушлые и прижимистые. Налоги платили, не без этого. Но делить эти налоги приходилось и с городом Снежным, и с Нганасанским округом. И хотя то, что доходило из Снежного до Белогорска, и так составляло больше половины краевого бюджета, Кочет подозревал, что доходит мало, что можно было бы и поболе брать с зажравшихся снежнинцев. Да ведь — поди, возьми! — когда там, в округе, вся власть своя, «Росинтером» поставленная — что снежнинский мэр, что губернатор округа Денисов.

Да тут еще слухи бродят — темные, невнятные, нехорошей дрожью отзывающиеся в истомленном губернаторском сердце. Будто через два года, как придет время новых выборов в крае, с ним, с Кочетом, за губернаторское кресло Денисов станет сражаться. Тут, если логически рассуждать, есть «Росинтеру» свой прямой резон: раз уж Снежнинская компания подчиняется краю, неплохо было бы в крае своего человека у власти иметь. И если уж так сложится, корпорация в своего, родного деньги вкладывать будет, не в Кочета. Словом, не союзники они со снежнинцами. Нет, не союзники…

Александр Иванович Кочет виски допил и закурил сигару. Мрачное лицо губернатора стало еще более мрачным. Глаза окончательно скрылись в густых подбровных тенях, легли через лоб резкие морщины. По всем статьям незавидный для Кочета расклад получался.

А тут еще совершенно непонятно, чего ждать от встречи, ради которой, он, собственно, и приехал среди рабочего дня в загородную резиденцию. Человек, который с минуты на минуту должен был войти в кабинет, был Кочету незнаком. То есть, знал его губернатор заочно — еще бы, один из крупнейших бизнесменов страны, мать его… Но никаких дел в визитером у главы Белогорского края до сих пор не было. Чего ж он хочет-то? Чего на разговор напросился?…

Дверь кабинета открылась и просунулся внутрь помощник:

— Александр Иванович…

Тяжелым взглядом посмотрел на референта Кочет.

— Александр Иванович, приехал господин Фрайман!

Два часа спустя, в Москве

Шевелев выложил перед Малышевым аккуратно распечатанный листок.

— Не густо, — пробурчал банкир, — За десять-то дней — одну страничку наковырял…

Бесстрастное лицо Шевелева реакции не изобразило. Малышев углубился в текст.

Одна фамилия чего стоит. Ха! Петухов! Анастасия Петухова — она что, всерьез собирается замуж за парня с такой фамилией?… Двадцать восемь лет… Гм… Ладно, и мне не пятьдесят пока что. Аспирант химико-технологического. Ну-ну! Так и думал! Этот Максик-то как раз из тех научных мальчиков с прыщавыми мордочками.

Следящий за выражением лица шефа, Шевелев выложил на стол несколько фотографий. Точно! Точно таким Малышев и представлял себе соперника: заношенная куртешка, хохолок на макушке, очки от деда, видно, достались, времен Великой Отечественной. Нефтехимик долбаный!

Малышев с раздражением листок от себя отодвинул, фотографии тоже.

— Ну и что мне делать с этим малохольным? — спросил — не то у Шевелева, не то у себя.

— Мешает? — сдержанно поинтересовался Шевелев.

— Еще как! — вздохнул Малышев.

— Тогда надо его нейтрализовать.

Малышев уставился на Шевелева с ужасом:

— Ты чего, Жора? Какое еще «нейтрализовать»?!

— Ничего плохого не имел в виду, Сергей Константинович. Нейтрализовать можно по-разному. Можно припугнуть, можно откупиться… — он переждал досадливый малышевский жест, — а можно и по-умному сделать.

— А по-умному — это как? — нахмурился Малышев.

— Он нефтехимик, — терпеливо, как ребенку, взялся разъяснять Шевелев. — Достаточно высокая квалификация у парня. А живет на гроши. Почему бы не предложить мальчику приличное место?… Ну, не в московской лаборатории, а где-нибудь в регионе. В Ярком, например. Нам что, в «Ярнефте» не нужны толковые специалисты?

Чистый лоб банкира, перечеркнутый косой белокурой прядью, расправился. Взгляд посветлел. Черт, дело говорил Шевелев!

— Судя по всему, — голос Шевелева зазвучал тише, интимней, — Толка большого из него не будет. Девушка эта, Артемьева, по-настоящему талантливая. Звездочка такая у них на кафедре. Руководитель на нее большие надежды возлагает. А парнишка… — Шевелев развел с сожалением руками, — калибром помельче. Способности средние, всего добивается исключительно усердием. Зато амбиции!… — он выразительно закатил глаза, — Познакомились они еще в школе, дружили, но пошли в разные вузы. Она, судя по всему, никого другого и разглядеть вокруг не успела — не до того ей было, жизнь такая, сами понимаете. В восемнадцать лет без родителей остаться, собственной сестре вместо мамки быть — тут не до свиданий с мальчиками… Получается, что она всего сама в жизни добивается, а он — просто при ней трется. Еще лет десять пройдет — она расти будет, карьеру делать, а он за ней не успеет. И начнется — обиды, ревность… Она всю жизнь его за собой тянуть будет, как телка на веревочки. Разве ж это счастье для такой девушки…

Малышев смотрел на руководителя Службы безопасности с изумление. Вот ведь, психолог выискался! Все-то он знает, что там у них через десять лет будет…

Но слова Шевелева грели, грели банкиру душу! И в самом деле, как не крути — не пара Насте этот Максик, совсем не пара! От такого подарка судьбы девушку надо спасать. Срочно.

— Я уж и переговорил кое с кем, — сладким голосом продолжал Шевелев, — Через недельку можно будет приглашение на работу оформить. Окладик приличный предложить, контракт — пока на год, там видно будет. А год, Сергей Константинович, срок большой. Особенно для девушки.

Уверенность вдруг покинула Малышева. Только что выход представлялся таким простым и однозначным — убрать парня с глаз подальше — хоть и на год, этого достаточно будет, — освободить поле боя и действовать по собственному усмотрению. А теперь…

— А ты думаешь, без этого я никак не справлюсь? — прервал он Шевелева.

Специалист по безопасности всмотрелся в лицо банкира. Банкир супил левую бровь, смотрел из-под колючих ресниц холодно и решительно.

— Я этого не говорил, — отрекся Шевелев немедленно.

— И не говори! — отрезал Малышев, — Спасибо за помощь, Жора, но дальше я сам как-нибудь разберусь. Ладно?

Коротко мотнув головой, Шевелев поспешил покинуть кабинет.

Что ж я, в самом деле, сам не справлюсь с такой мокрицей? — обиженно подумал Малышев, изучая на фото незначительно лицо соперника. Ну, Шевелев… Нянька выискалась… Без тебя разберусь, заботливый ты мой!

Малышев перевернул фотографию вниз лицом. Да как у Шевелева вообще язык повернулся такое предложить? Да за кого он его держит?…

А ведь еще пару месяцев назад я бы на такое предложение клюнул, подумал вдруг Малышев с удивлением. И воспользовался бы им, как миленький.

Но два месяца назад, до встречи с Настей, многое в его жизни было по-другому.

Что— то она изменила в нем. Незаметно, подспудно. Не она сама, а всего лишь мысли о ней день за днем меняли жизнь Сергея Малышева. Ее нельзя обманывать. С ней нельзя легко попрощаться, нельзя расстаться без сожаления, как расставался он с другими. Потому что ее нельзя забыть.

Что бы он не делал отныне, все каким-то странным образом соотносилось с ней. Все на свете имело к ней отношение. Любой его поступок совершался теперь с оглядкой — не на ее мнение даже, а на тот уголочек души, доселе не обитаемый, что принадлежал теперь ей.

Это усложняло жизнь. Это заставляло искать непривычные для него решения, примеряя на себя совсем другую судьбу. Это напрягало. И впервые в жизни Сергею Малышеву такой напряг нравился.

Но насладиться в полной мере неожиданным открытием ему не дали. Зазвонил телефон, и голос Старцева сообщил следующее:

— Только что из Белогорска звонили. Сегодня у Кочета был Фрайман.

Малышев помолчал немного, усваивая сказанное:

— О чем говорили?

— Пока неизвестно. Я попросил своих людей навести справки, но шансов немного. Встреча была неформальная, тет-атет, за городом. И черт его знает, о чем они там договаривались.

— Да уж не о том, чтобы нам приятный сюрприз сделать…

— Вот именно. Переговори с Денисовым, может, ему удастся что-то разузнать. Я тоже попытаюсь. Но в любом случае пора ждать от Кочета какой-нибудь гадости…

11

28 июля 2000 года, пятница. Москва.

Старцев рассуждал так.

Что может связывать Фраймана с Кочетом? В данный момент — ничего. Никаких общих дел у них, наверняка — или почти наверняка — нет. Стало быть, на негласной встрече в Белогорском пригороде обсуждалось что-то новенькое. Некое предложение, которое могло быть сделано а) Кочетом Фрайману, б) Фрайманом — Кочету.

Стоп! Если б инициатором выступил Белогорский губер — с чего бы Фрайман, все дела бросив, прикатил к нему по первому зову? Нет. Если б инициатива встречи принадлежала генералу-губернатору, встречались бы на нейтральной территории в Москве. Стало быть, на встречу напросился Фрайман. Стало быть, и предложение какое-то делал Кочету он.

Что это может быть за предложение? Не может же, в самом деле, Фрайман прийти к губернатору края, с которым и двух слов еще не сказал, и шепнуть интимно: а давайте, Александр Иваныч, мы с вами Снежнинскую «горку» завалим? Нет, не может. Фрайман — мужик воспитанный, в политесе толк знает и понимает, что за так Кочет на него горбатиться не станет, а денег не возьмет — Фрайман ему человек чужой, и чужим губернатор не доверяет.

Значит, должен был Фрайман принести белогорскому правителю свой леденец на палочке. Такую конфетку предложить, чтобы Кочет за нее не то что недружественную снежнинскую компанию, а мать родную продал бы. Но что такого, спрашивается, есть у Фраймана, чтобы Кочет ему вот так, с бухты-барахты доверился?…

Много чего есть у Фраймана. Взять хоть последние приобретения — крупный пакет акций «Байкалэнерго». И, хотя предприятие целиком Фрайман пока не контролирует, но, по слухам, не далеко до этого. Вроде и договоренность у главы «Альтаира» с руководством Байкальской области имеется — о приобретении недостающих до контрольного пакета акций.

«Байкалэнерго» не входит в РАО ЕЭС. Таких компаний по всей России — всего-то пара-тройка. И из этих компаний «Байкалэнерго» — единственная избыточная, не просто весь регион обеспечивает, но и торгует энергией. И тарифы у нее, кстати говоря, самые низкие.

Эти низкие тарифы самому Фрайману по горло нужны. У него пара заводиков алюминиевых — хоть и не крупных, но энергии потребляющих изрядно. Да и кому, скажите, не нужна дешевая энергия? Всем нужна! Вот хоть и Кочету тому же…

Старцев потер переносицу, поглубже устроился в шоколадном кожаном кресле. Косые лучи, пробиваясь сквозь жалюзи, ложились на стену кабинета, на крышку стола. Он потрогал пальцем золотистую полоску. Теплая.

Кочету энергия нужна до зарезу. Больше, чем когда-либо. Свои люди — из администрации края, из краевой думы — утверждают, что нет в данный момент для генерала-губернатора вопроса насущней, чем энергия и цены на нее. Из-за взлета тарифов на Белогорской ГЭС сильно испортились у Кочета отношения с РАК, которая до сей поры исправно платила губернатору все мыслимые белые и черные подати. А теперь — перестала, мотивируя тем, что платить не с чего: доходы с Белогорского алюминиевого завода тем ниже, чем выше тариф. Вроде, и ультиматум губернатору поставлен: надумаешь, где энергию дешевую взять — будут тебе деньги, не надумаешь — извиняй.

Вот что Фрайман предлагал Кочету. Энергию по сниженным тарифам с «Байкалэнерго».

И словно в подтверждение его мыслям зазвонил телефон, и, умноженный эхом «междугородки» голос проговорил:

— Узнал, Олег Андреевич. Правы вы были, сделал московский гость нашему папе предложение.

— Какое?

Старцев подобрался в кресле, сел прямее.

— Хм… — голос был обескуражен, — Судя по тому, что сегодня папа запросил данные о потреблении электроэнергии алюминиевым заводом…

— Я понял, — никакого бархата не осталось в густом баритоне Старцева, сух и резок сделался голос, — На каких условиях?

— Чего не знаю, Олег Андреевич, того не знаю, — даже по телефону слышно было, что говорящий прямо руками развел, демонстрируя свою беспомощность, — Может, позже понятно станет… Я попробую еще разузнать…

— Очень меня обяжете, — пообещал Старцев и попрощался почти тепло.

Все правильно, все сходится, ребеночек наш… Откуда фраза? А кто ее знает… Но все действительно сходится: Кочет получил самое нужное и своевременное предложение. И теперь землю будет рыть, чтобы выполнить условия Фраймана. А вот какие это условия — будем посмотреть.

В этот же час. Город Снежный.

В то время, как в Первопрестольной только еще начиналось рабочее утро, за четыре тысячи верст от нее, в Снежном, в разгаре был день. И день этот не сулил ничего хорошего.

Спустя всего двое суток должна была разразиться в Снежном забастовка рабочих Снежнинской горной компании.

Планировалось, что «ляжет» для начала один только цех. Но цех-то ключевой, плавильный — на крупнейшем из заводов компании.

Третий день напролет заседал забастовочный комитет. Вокруг столов, заваленных бумагами вперемежку с чайными чашками и огрызками бутербродов, сидели и бродили люди. Переговаривались, орали на кого-то по телефону. На лицах была написана тревога.

И объяснялось это легко. Переговоры с администрацией компании заглохли два дня назад, плотно зайдя в тупик. Немченко наотрез отказался идти на уступки, швырнул папочку с профсоюзными требованиями Пупкову под ноги и обложил забастовщиков непотребными словами — большей частью, знакомыми и понятными, за исключением загадочного «шибенники бисовы».

Председатель профсоюзного объединения СГК, и председатель забасткома по совместительству, Валерий Иванович Пупков, пребывал в крайнем замешательстве: события выходили из берегов сценария, и решить, что, собственно, следует предпринять дальше, было трудно.

Ведь как все хорошо задумывалось! По традиции профсоюзы должны были исполнить ритуальный танец войны, выдвинув заведомо непомерные требования и пригрозив забастовкой. В ответ администрация компании должна была поупираться для виду, постучать кулаком с высокой трибуны, да и согласиться на выполнение десяти из ста пунктов требований. Как в детской игре, стенка на стенку: «А мы просо сеяли, сеяли» — «А мы его вытопчем, вытопчем!»…

Большего никто и не ждал. Стороны с недовольными лицами подписывают договор перед объективами телекамер, после — фуршет с непременным братанием противоборствующих классов… Все довольны.

И тут — на тебе! — историей освященная традиция поругана, ритуал не соблюден, Немченко кажет профсоюзом козью морду и даже на звонки забастовщиков не отвечает. И что прикажете делать? Неужто и правда придется цех «положить»?

Пупков даже голову в плечи втянул и зажмурился. Представить себе, что в понедельник крупнейший плавильный цех компании перестанет — пусть даже на короткое время — работать… Невозможно! Немыслимо!

Но невозможно и вот так просто взять и отказаться от всех требований. Немченко уже заявил всему миру, что на поводу у бунтарей не пойдет и никаких послаблений не сделает. После этого делать вид, что переговорный процесс продолжается, никак невозможно. Значит, придется либо отступиться с позором, либо действительно бастовать.

И Ручкин, сука такая, застрял в Москве. Позвонил, сказал — ногу сломал, вылететь никак не может. Сам ведь кашу заварил, сам под локоть подпихивал: «Давай, Иваныч, давай, за тобой коллектив стотысячный, не останавливайся, налегай!…» И теперь — в кусты…

В кабинет к Пупкову заглянул растерянная секретарша.

— Телефонограмму только что приняла, Валерий Иванович…

Тот поднял брови:

— Что за?… От кого? А ну…

Корявеньким ученическим почерком на листе было написано:

«Сергей Малышев прибывает в Снежный 28 июля в 10 часов московского времени для встречи с забастовочным комитетом. Просьба собрать забастком к 10:30 в конференц-зале Дворца культуры. Секретариат Президента „Росинтербанка“.

От сердца отлегло. Прибывает, значит. Неясно, правда, почему Малышев, какое он имеет касательство к снежнинским делам. Ну, да ладно. Все же из высших сфер человек, а значит — шевелится Москва, беспокоится. Пойдут, пойдут они на уступки!…

И, довольно улыбаясь, Пупков отдал приказ собирать людей.

… В тесноватый зал Дворца культуры Малышев ворвался, как Петр Первый: долговязый, стремительный, в парусившем пиджаке. В руке то ли трость, то ли жезл императорский. Прямо по Пушкину: Его глаза Сверкают. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Он весь — как божия гроза.

Какие-то люди поспешали за ним — он не обращал на них внимания. Остановился. Повел этими своими сверкающими глазами. Скривился — до того не понравились набыченные лица собравшихся.

Еще в самолете продумал речь — жесткую, убедительную, аргументированную. Но, вглядевшись в забастовщиков, понял — речь пройдет мимо ушей. Не услышат, потому что слушать не настроены вовсе, а настроены на очередную подачку. Ну, будет вам подачка!…

Он оглянулся на низенький подиум, где за полированным столом президиума пылились ветхие драпировочки, а рядом — белая глянцевая доска, нелепо смотрящаяся в совковых декорациях.

Повинуясь мгновенному порыву, Малышев, не здороваясь, и не утруждая себя приветственным словом, метнулся к доске, «жезл» свой бросил на стол — и стало ясно, что никакой это не жезл, а в трубку скрученная бумага, тотчас с мягким шелестом и развернувшаяся. Выловил в ложбинке толстый маркер и вывел крупно на доске:

$ 1.000.000 

Обернулся и пояснил злобно:

— Вот столько, по самым малым оценкам, компания потеряет от простоя одного плавильного цеха в течение суток. А вы, как мне помнится, недельной забастовкой грозите?

Следующую цифру начертал бестрепетной рукой: 

$ 7.000.000 

— Прямой убыток за семь дней. 

Еще одна цифра: 

+ $ 1.000.000 

— Это неустойка за зафрахтованное судно, стоящее под погрузкой. На складе-то готовой продукции в запасе нет? Значит, судно будет ждать, а деньги будут идти… 

+ $ 2.000.000 

— Это стоимость электроэнергии, которая будет расходоваться вхолостую на поддержание простаивающих печей, на освещение и отопление всего заблокированного участка. 

+ $ 20.000.000 

— Оплата простаивающим не по своей вине коллективам. 

+ $ 30.000.000 

— Неустойка за срыв контрактов поставок. Прибавьте еще аренду пустующих складов в Роттердаме, падение цен на бирже, когда поступят первые партии металла после перерыва, налоги… Вот так, примерно: 

+ $ 30.000.000 

Подчеркнул размашисто (маркер истошно взвизгнул), и — 

= $ 90.000.000. 

С тихой яростью банкир обвел зал глазами. Ноздри точеного носа раздулись, челюсти сжались. А когда разжались, уронили тяжело и горько:

— И вот это, господа карбонарии, убыток компании за неделю ваших бесчинств.

Зал зароптал. Послышались реплики: «А нам какое дело?» и «Врет он все!», кто-то спросил: «А карбонарии — это что еще такое?», — но большинство присутствующих цифрой впечатлились.

— И цифра эта, — не повышая голос, но все же покрывая гул, продолжил Малышев, — равна, без малого, сумме, которую компания ежемесячно выдает своим работникам в качестве заработной платы. Одна неделя этих ваших сумасбродств оставит работников компании без зарплаты.

Притихшие было забастовщики оживились, загалдели в полный голос: «Нету у вас таких прав!», «Попробуйте только!» — и еще что-то в том же роде, но Малышев жестом заставил замолчать и разъяснил, как несмышленым детям:

— Зарплаты не будет не потому, что мы такие вредные. А потому, что свободных денег у предприятия нет. Отрывать из тех средств, которые отпущены на модернизацию? — он дернул бровью, — Не будем мы этого делать. Опыт показал — прожрать можно сколько угодно, а на стареющем оборудовании работать не только нерентабельно, но и опасно. Поэтому деньги, отпущенные на реконструкцию, никто трогать не позволит. Равно как и средства, предназначенные для выплаты налогов. Где еще прикажете брать?

— Займете! — крикнули из третьего ряда.

— Это у кого же? — прищурился Малышев, — И подо что?

— У себя и займете! — и в третьем ряду засмеялись в несколько голосов.

— Мой банк под такую аферу ни копейки не даст, — отрезал Малышев, — И никакой другой — тем более. Так что, можете бастовать. Но в понедельник во всех газетах будет написано: профсоюзные лидеры Снежнинской горной компании оставили стотысячный коллектив без зарплаты. А там посмотрим, что с вами этот самый стотысячный коллектив сделает. — и, не слушая гневных выкриков, Малышев вернулся к доске и маркером постучал по девяноста семи миллионам, — Вы гробите собственную компанию, по глупости и из упрямства подставляя под удар ее бизнес, ее репутацию. А знаете, почему?

— Потому что народ жалко, — зарычали снова из третьего ряда, — Наболело уже…

— Ерунду говоришь! — бросил Малышев непрошеному собеседнику, — Народ сидит, не дергается. Это вы тут… — даже слова подходящего не нашел, чтобы разом припечатать негодяев — так сердился, — Думаете, волю народную выражаете? Черта лысого! — банкир с трудом держался в границах лексических норм, — Волю вы, конечно, выражаете не свою. Но и не народную. А одного очень хитрого и жадного человека. Подставили вас, как дурачков!…

Он замолк, но замолк и зал. Слова про человека хитрого и жадного произвели впечатление: что-то новенькое собирался сообщить им холеный московский хлыщ. Что же?

Москвич тем временем взял со стола брошенный в запальчивости бумажный лист размером с небольшую театральную афишку, развернул и показал залу.

На фоне празднично-голубого неба и искрящейся зелени афишка изображала скромный, не более трех этажей, каменный замок с островерхими готическими крышами, шпилями и резными балкончиками.

— Этот дом в элитном московском пригороде был приобретен несколько недель назад одним из ваших профсоюзных руководителей. А именно — отсутствующим здесь Валерием Ивановичем Ручкиным. С каких таких доходов, не знаете?… Нет?… Ну, я скажу. Этот дом Валерию Ивановичу подарили.

Малышев бесстыдно врал. Плакатик, прихваченный им из Москвы, содержал вовсе не вид на новоприобретенную ручкинскую недвижимость, а был обычным рекламным плакатиком некой домостроительной фирмы, специализирующейся на элитном загородном жилье. Это, однако, было несущественно, ибо главное — факт получения Ручкиным дорогостоящего дома — оставалось правдой.

— И подарили ему этот дом не за красивые глаза. А за то, чтобы он вас, дураков, совратил на забастовку.

— Ложь! — спохватились, наконец, в третьем ряду, и зал закричал, заволновался.

— Не верите — позвоните Ручкину и спросите, — предложил Малышев, педантично сворачивая плакатик, — Вряд ли он отпираться будет.

— Да кому это надо-то? — крикнули снова из зала.

— Хороший вопрос! — Малышев откинул со лба мешающую прядь, — Меня он тоже очень заинтересовал. И я ответ нашел. — он подождал, пока окончательно установится в зале тишина, и досказал, — По словам самого Ручкина, предложение устроить в компании профсоюзные волнения ему сделал представитель одной очень крупного российского холдинга. Не буду сейчас называть фамилий, скажу только, что по их же инициативе нас по сей день треплет Генеральная прокуратура. А со дня на день стоит и других неприятностей ждать.

— Да зачем это им? — спросили из глубины зала, уже не так запальчиво, как прежде — растерянно, скорей, — Этому холдингу-то?

Малышев пожал плечами:

— Знать бы… Есть варианты: либо желают перекупить компанию, либо хотят ослабить Корпорацию в целом. Может, еще какие-то планы есть, пока неясно. Ясно одно: вы пошли за предателем, пошли, как щенки слепые, не разбираясь и не думая. И вот вам позиция Корпорации, — она выдержал паузу, обвел глазами притихшую публику, — Хотите бастовать? Бастуйте! Нам выгодней потерять сто миллионов, чем выплатить вам по вашим абсурдным бумажкам двести. Но при этом помните, что в день зарплаты, когда кассы останутся закрытыми, ваши же рабочие вас на части и порвут. Но если все-таки надумаете бастовать — подумайте, ради чего и ради кого вы этого делаете. Ради человека, который вас подставил?… Если ради этого вы готовы и дальше глотки рвать и загонять в гроб родное предприятие — ваше дело. Мне с вами больше говорить не о чем.

На этом приезжий оратор развернулся и пошел из зала вон. Свернутый плакатик остался на столе президиума.

В полной тишине Пупков, странно дергая лицом, вынул из кармана мобильник, набрал подряд много цифр и после долгой паузы спросил:

— Валера?

Зал и дышать перестал.

— У нас сейчас Малышев был, — тихо-тихо выговаривал Пупков, — Про тебя. И плакат показал. Мы верить не хотим, ты нас сам, но здесь, знаешь, такое дело, и потом, чего ему врать, говорит — позвони и спроси. Брал? — и, послушав немного трубку, Пупков сказал одно только слово (непечатное) — и телефон отключил.

— Правду сказал банкир, — только и успел сказать Пупков перед тем, как собравшиеся повскакали с ног и закричали так, будто их всех прямо тут убивали.

… А банкир Малышев спустя полчаса сидел на квартире Нганасанского губернатора, куда, презрев государственные дела, примчался и сам хозяин округа.

Квартирка была небольшая — временно холостому Денисову хватило и двух комнат, — бывал он в ней редко, ночевал только, и то не всегда, и быт никак не обустраивался. Вот и сейчас нашлись в холодильнике только сосиски, которые олиграх с высоким чиновником сварили с макаронами.

— Как в студенческие времена, — хихикал Денисов, расставляя на столе тарелки и разливая по стопкам водку местного изготовления.

— Ты б еще газетку подстелил, — улыбнулся Малышев, разглядывая пеструю клеенку на кухонном столе, — Чего ж ты в таком сарае-то живешь, губернатор?

— А! — тот махнул рукой, — А на фига мне еще что-то? Я с работы прихожу — и сразу спать. Пусть уж так будет, мне все равно. Ты водочку-то пробуй! Наша, нганасанская!

— Из ягеля, что ли? — поморщился банкир, пригубив, — Это ж надо было придумать — на Крайнем Севере, за Полярным кругом водку гнать!…

— Не из ягеля, а из пшеницы, — пояснил Денисов, отправляя в рот целую сосиску, — Зерно сюда везти и здесь гнать дешевле выходит, чем готовую закупать. Опять же, места рабочие, бюджету прибыль… Ну, так что там было-то? Ты не рассказал…

И Малышев изложил (хоть и в несколько приукрашенном виде), что получилось на встрече с профсоюзниками. Денисов расхохотался так, что даже подавился, а, отсмеявшись и откашлявшись, сказал:

— С ними, Серега, только так и можно. Немченко их вообще уже на шею посадил!

— Думаешь, толк будет? — поинтересовался Малышев, закусывая.

— Будет. Думаю, они сами уже отступные пути искали. Цех положить, это вам не… А тут такой повод… Нет, Серега, не будет забастовки.

Выпили за мир между работниками и работодателями. Поговорили о делах в Снежном, о Корпорации. Мало-помалу разговор свернул с важного на близкое. На женщин.

— Как там эта твоя… — Денисов пощелкал пальцами, — Как ее… химичка эта…

— Настя…

— Настя, да… Уделал уже девочку, в конце концов?

На невинный вопрос старого приятеля Малышев среагировал странно: дернул уголком губ и посмотрел недовольно.

— Опаньки! — губернатор поставил стопку на стол, так и не отпив. — Нет, что ли? До сих пор?

Малышев шевельнул в ответ лицом — не разберешь, в каком смысле.

— Крепкая попалась, — задумчиво пробормотал Денисов, — А ты-то чего, Серега? Я тебя просто не узнаю!

И — слово за слово — разговорил Денисов московского друга.

Говорил Малышев сначала сдержанно и неохотно, и все посматривал на Денисова — не смеется ли? Тот не смеялся, смотрел серьезно, и только головой качал. И осмелел Малышев, и выложил другу все, что было на душе.

А было там много чего смутного и непонятного, и неловкого даже, но такого нового, такого неожиданно… Разве расскажешь это в словах — даже и под нганасанскую водку? Про то, как сердце останавливается, стоит лишь подумать о ней. Про то, что рядом с ней таким становишься… Ну, словно это и не ты вовсе, а другой кто-то — такой весь порядочный и деликатный. Про то, что совсем, совсем другой оказывается жизнь, если рядом с тобой эта девушка.

— В общем, мне и самому как бы не все ясно. — признался Малышев, — Что-то такое происходит, а что… — он покрутил пальцами, — Не то, чтобы я ее не хочу. Хочу. Еще как!… Но вот подойду поближе — и все…

— Как это — все? — напрягся Денисов, — Ты врачу говорил?

— Да иди ты! — Малышев только рукой махнул, — Я не в этом смысле. Я в том смысле, что она только посмотрит — и я как шелковый. Не могу так больше. И бросить ее не могу. И силком тоже… Чего делать-то?

— Выпить для начала, — распорядился Денисов и налил.

Выпили снова. Малышев вяло ковырял остывшую сосиску.

— Все, парень. Отбегался ты, — резюмировал Денисов, прожевав очередную порцию закуски.

Малышев поглядел недоверчиво.

— Ничего тут не сделаешь. Добивайся ее, и все, — посоветовал губернатор, — Если уж ты столько времени вокруг нее скачешь — значит, это она и есть.

— Кто — она?

— Любовь всей твоей жизни, — пожал плечами Денисов, — Еще по одной?

Но ответа не дождался. Малышев молчал, смотрел в стол, и улыбался — глупо улыбался и счастливо.

12

Москва. 31 июля. ИНТЕРФАКС-МОСКВА. Назначенная на сегодня забастовка трудовых коллективов ОАО «Снежнинская горная компания» отменена. Профсоюзы отзывают требования к администрации предприятия.

13

2 августа 2000 года, среда. Снежный

Сколько талантов — и каких талантов! — брались описывать это, ни с чем не сравнимое по гнусности своей состояние! Какие ловкие и точные слова находились, какие образы рождались, чтобы отразить во всей полноте букет чувств, ожидающий человека на другой день после обильного алкогольного питья.

Ну— с, отразили? Хоть обозначили? Нет! Никто, никто не расскажет вам этого, никто не разъяснит, не даст вкусить, пока вы сами, проснувшись однажды, не испытаете на своей шкуре эту штуку -грубую, как восточная лесть, страшную, как коммунистический заговор, тошнотворную, как проза Эдуарда Лимонова.

Похмелье!

… Денисов приоткрыл глаза. Что-то мешало. Веки. Сделал усилие и все же приоткрыл.

Перед глазами было коричневое. В голове было коричневое. В душе, в желудке, во рту было коричневое. Не шоколад. Отнюдь.

Спекшиеся губы не хотели разлипаться. Голова может и хотела бы повернуться, чтобы посмотреть, где это он спит, уткнувшись носом в коричневое и пушистое, да не смогла.

«Поднимите мне веки!» — захотелось крикнуть губернатору. Или даже так: «Поднимите мне все!» — потому что в помощи и поддержке нуждалось, буквально, все целиком губернаторское тело. Но кому ж кричать? Он один дома, никого нет…

— Вы проснулись, Александр Михайлович? — спросил за спиной голос.

Голос был приятный, заботливый, встревоженный даже. Женский.

И голова все-таки повернулась.

Нет, он не узнавал эту женщину. То есть, что-то такое помнилось — вчера, что ли… какой-то фуршет… дама в угловатых очках говорит об умном… Ва-у!

Память вернулась!

Вчера принимал норвежских экологов. День целый мотался с ними на вертолете по поселкам и стойбищам. С выпивкой, как полагается, и закуской. Вечером, действительно, был прием. Губернатор учил норвежцев нганасанской народной забаве «Бурый и белый медведь».

Игра простая, но рискованная. Наливается стакан пива (до краешка), отпивается глоточек, и доливается водкой. Потом еще отпивается, и еще доливается водкой. И так — пока в стакане не окажется чистая водка. Это называется «Бурый медведь».

Потом отпивается глоток водки и доливается пиво. Снова отпивается — и снова доливается. И так — пока в стакане снова не останется одно только пиво. Это уже — «Белый медведь».

Последний из норвежцев сломался на середине «Бурого медведя» и доигрывал губернатор уже с земляками. Последнее, что помнил — стакан с мутной желтоватой жидкостью в правой руке.

Денисов повел очами и понял, что находится не у себя. Какой-то ковер красный на полу, какая-то коричневая попонка на диване… Напротив дивана сидит и смотрит на губернатора недобрым глазом чужой, непредставленный кот. Рядом с котом начинаются ноги в пушистых тапочках и джинсах, над ними — грубой вязки свитер, руки, держащие большую дымящуюся кружку, еще выше — озадаченное лицо дамы в угловатых очках.

Ну, если он не у себя дома, раз еще куда-то сумел добраться — не так уж страшен был «Белый медведь».

— Доброе утро, Александр Михайлович, — поздоровалась женщина, продолжая тревожно вглядываться в губернатора, — Плохо? Совсем? Выпейте вот! Только осторожно, горячий очень… Лучше я сама, подождите.

Присела на диван и напоила с ложечки то ли чаем, то ли отваром каким. После первой ложки захотелось умереть, после третьей — коричневое в желудке разбавилось и как-то нейтрализовалось. После десятой стало почти хорошо.

— Пасиб! — сумел выговорить губернатор, — Что этт тако?

— Ничего опасного. Травки, мед, лимон… Тонизирующий и очищающий сбор. Скоро полегчает. А потом я вас бульоном горячим накормлю — совсем хорошо станет.

Он благодарно прикрыл глаза. Есть же на свете женщины деликатные и понимающие!

— Разве можно так издеваться над своим организмом? — голос хозяйки доносился откуда-то издалека, с кухни, должно быть, — С такой работой нервной, с такими нагрузками — и так пить!…

Денисов хотел было заметить, что потому и пьют люди, что нагрузки большие, а жизнь — нервная, но говорить было тяжело и лень. «Хорошая баба!» — подумал Денисов. Как ее зовут-то?

Память услужливо подсказала. Звали женщину странно: Алена Викентьевна, начальник какого-то там отдела клиники Полярной медицины г. Снежный. То есть, ничего странного в самом имени не было. Но диким и невозможным показалось Денисову называть по имени-отчеству женщину, у которой провел ночь.

Что— то не вязалось, не складывалось. Ночь-то он здесь провел. Смутно припомнил, как познакомился с Аленой Викентьевной на банкете -там присутствовали и норвежцы, и местные специалисты — экологи, врачи… Познакомился. Напросился в гости. Пришел. Помнит, как согласился на кофе, и Алена Викентьевна стремительно исчезла под этим предлогом в кухне. Больше не помнит ничего.

Может, действительно, не стоит больше столько пить? — встревожился Денисов. Чтоб из памяти вышибло события минувшей ночи — такого еще не было…

Он вдруг догадался ощупать руками грудь. Потом — ноги. Сомнений не оставалось.

Рывком губернатор сел на диване (комната перед глазами покачнулась и замерла, маятник в голове наподдал в левый висок). Он сидел на диване — встрепанный, помятый. В брюках, носках и рубашке. Застегнутый на все пуговицы. Пиджак и галстук висели рядом, на спинке кресла.

— У-у, — протянула хозяйка, входя в комнату, — Как вы помялись-то, Александр Михайлович… Если хотите, могу погладить брюки.

— А что я здесь… — Денисов обвел руками интерьер. Чужой кот подозрительно проследил за траекторией руки, — Как это…

Хозяйка вздохнула, сила напротив в кресло:

— Обычным манером, Александр Михайлович. На машине. Уверяли, что хотите посмотреть мою монографию — «Особенности ранних сроков развития эмбриона человека в условиях Крайнего Севера».

— Нет-нет… — поспешил оправдаться губернатор, — Это я и сам… Что ж вы думаете… Я только… Почему я в одежде?

Женщина недоуменно подняла брови, поглядела, поглядела, а потом вдруг рассмеялась:

— Потому что никто вас здесь не собирался раздевать. Пиджак я с вас, правда, сняла, чтоб не измялся. И галстук тоже. В галстуке спать, знаете… травматично как-то. Уложила на диване. Не будить же вас, не выталкивать же среди ночи на улицу!…

М— м-м… Вот, почему ничего не запомнилось с того момента, как Алена Викентьевна пошла кофе варить. Потому что уснул тут же. И даже не слышал, как пиджак с него снимали.

— А вы что подумали? — спросила хозяйка хитро.

Денисов хмыкнул, пригладил дыбом стоящие волосы:

— Честно говоря, я надеялся, что вы воспользуетесь моей беспомощностью…

— Надругаюсь над беззащитным телом? — уточнила Алена Викентьевна и рассмеялась снова.

«Нет, баба, определенно, клевая, — тепло подумал Денисов, — Хорошо бы как-нибудь… на трезвую голову…»

Он встал, подошел к зеркалу на стене. Пробурчал:

— Кто спал с моим лицом, и помял его? — пальцами пытаясь расправить несообразные припухлости и вмятины. Не расправлялись. Ну, ладно.

Через пятнадцать минут умытый, причесанный и мало-помалу приходящий в себя губернатор сидел с хозяйкой на тесной кухне и ел горячую лапшу из большой керамической тарелки.

— Горячее и жирное с похмелья — первое дело, — сообщила назидательно Алена Викентьевна.

— Вам-то откуда знать? — губернатор посмотрел завистливо на свеженькое, лучащееся здоровьем лицо, — С вами такого наверняка не бывает…

— Не бывает, — согласилась хозяйка, — Но я же врач, все-таки. Ешьте, ешьте!…

Прошло еще минут пять в блаженном спокойствии.

— Вас на работе не потеряют? — спросила Алена Викентьевна, — Может, позвонить куда надо?

— Если б надо было — уже позвонили бы, — отмахнулся Денисов, — Я с вечера предупредил, что после банкета приеду поздно. Не звонят — значит, ничего не случилось. Сейчас доем… Вы извините, что я так… Но ведь вкусно очень!… Доем, заеду домой, переоденусь — и тогда уж…

Но доесть спокойно ему не дали. Сразу же после этих слов зазвонил мобильный. Денисов послушал, изменился лицом — разом слетела вся похмельная томность, лицо стало ясным и злым.

— Вот оно что, — сказал он в трубку. — Вот он как, значит. Ладно. Присылай машину. Сейчас адрес скажу… — прикрыв трубку рукой, посмотрел на хозяйку, стал повторять за ней, — Нансена сорок два… Как стоит? Где? На Нансена сорок два? А откуда… А, ну да. Извини. Пока. — он выключил телефон, повернулся к женщине, — Спасибо большое. Извините, что доставил вам такие…

— Бросьте, — улыбнулась женщина, — Не каждый день у меня губернаторы ночуют.

— А кто ночует каждый день? — уточнил Денисов, уже шнуруя в прихожей туфли.

— А вот это вас не касается! — неожиданно строго сказала женщина.

Он поблагодарил еще раз. Постарался посмотреть как можно многозначительней, даже бровью эдак дернул — женщина в ответ только улыбнулась…

Через пятнадцать минут губернатор Денисов сидел в своем кабинете, осененном державным триколором и гербом округа, изображающим краснозобую казарку в момент взлета. Просматривал сообщения краевых и центральных агентств.

«Губернатор Белогорского края Александр Кочет заявил сегодня, что намерен потребовать у Снежнинской горной компании выплатить налоги за будущий год вперед. По словам губернатора, подобная мера вызвана острым дефицитом краевого бюджета»

«Как считают специалисты финансового управления администрации Белогорского края, подобные требования вполне по силам Снежнинской компании. Представители же налоговых органов считают, что перечисление налогов на год вперед значительно упростит компании ведение налоговой отчетности и расчетов»

Денисов скрипнул зубами. Упростит? Ну да, ну да. Как же! Цена на металлы сейчас — максимальная. Исходя из этой цены и будет рассчитываться прибыль. Исходя из предполагаемой прибыли будут рассчитаны налоги. А аналитики в голос утверждают, что уже к следующей весне следует ждать некоторой стагнации рынка и плавного снижения цен. Платить вперед — значит, переплачивать процентов двадцать, никак не меньше. Не говоря уж о том, что платить вперед — это в принципе невозможно, это глупость и разбазаривание денег.

«Объем ежегодных платежей Снежнинской компании в краевой бюджет составляет порядка 300 миллионов долларов. Как заявил сегодня губернатор Кочет на утренней пресс-конференции: „Если Снежнинская компания говорит сегодня, что не в состоянии заплатить вперед триста миллионов, значит, Снежнинская компания врет. А если Снежнинская компания врет, значит, ее придется вывести на чистую воду.“

«По словам Александра Кочета, у администрации края на сегодня достаточно рычагов, чтобы заставить компанию платить. В настоящее время речь идет о создании межведомственной комиссии, в которую, наряду со специалистами администрации края войдут представители краевого Управления внутренних дел, фискальных органов, Пенсионного и иных внебюджетных фондов. Несложно предположить, что подобная комиссия, облеченная многочисленными правами, надолго заблокирует деятельность финансовых и юридических служб СГК»

«Очередной демарш губернатора Кочета в адрес Снежнинской горной компании имеет простые и логичные объяснения, — считает наш источник в Краевой Думе, — СГК и ее владелец — корпорация „Росинтер“ — держатся по отношению к губернатору края слишком независимо. Можно быть уверенным, — отмечает источник, — что Кочет сделает все, от него зависящее, чтобы выкачать из компании затребованные средства».

Можно быть уверенным. Именно так.

Информацию о том, что Кочет вел переговоры с Фрайманом о поставке в край дешевой электроэнергии, Денисов получил из Москвы еще позавчера. Выступления главы края ждали со дня на день, гадая, чего затребовал Фрайман в обмен на дешевую энергию. Сущей мелочи затребовал: выкачать из компании триста миллионов в пользу края. В противном случае — ненадолго придушить руками краевых контролирующих органов.

Требования Кочета заведомо нелепы и необоснованны. Платить налоги вперед можно только по желанию самого плательщика — если такой вообще сыщется. Заставить это сделать нельзя.

Но это по закону. А край давно уже живет не по закону. По понятиям живет. И Кочет говорит об этом в открытую, грозит межведомственной комиссией, не скрывая готовности силой надавить на компанию, если она откажется платить. Вот же гад! Вот гад-то!…

…Спустя час, после нескольких звонков Старцеву, Малышеву и Немченке, сложился план действий. По мнению московских товарищей, поручать переговоры с Кочетом Фюреру никак нельзя — провалит. Ввязываться в это самим — не к лицу. Договорились на том, что переговоры возьмет на себя Денисов. Он, как-никак, лицо тоже заинтересованное — делить налоги СГК с краем приходится именно ему. Пусть с этих позиций и побеседует с коллегой. А как побеседует, и о чем — это будет решаться в Москве, куда ему, Денисову, сегодня же надлежит прибыть.

Закончив разговоры, Денисов попросил секретаршу взять билеты на ближайший московский рейс. За четыре тысячи километров от него, в Москве, положил трубку президент «Росинтера» Олег Старцев.

Положил. Подумал. Снова снял трубку, набрал короткий внутренний номер и вызвал к себе Славу Волкова, начальника Управления по работе с корпоративным капиталом. И быстро сформулировал просьбу — понятную, конкретную, но совершенно для Славы неожиданную. Попросил подготовить документы для продажи «Ярнефти».

Как — «Ярнефть»? Почему — «Ярнефть»? Кому ее продавать?

Вопросов у Славы возникло много. Не задал ни одного. Ответил: «Сделаю» — сроки уточнил. Голос шефа как-то не располагал к вопросам.

В это же время. Западно-Сибирский автономный округ, город Яркий.

Почему-то все здания в округе, занятые офисами нефтяных компаний, похожи друг на друга, как братья-близнецы. Может, потому что все здания в округе так или иначе друг на друга похожи: четырехэтажные коробки административных построек, кирпичные хрущевки, серийные многоэтажки. Массовое строительство в округе началось каких-нибудь пятьдесят лет назад, и каждый городок здесь похож на своего соседа, и каждое здание повторяет то, сквозь что глаз скользил, не замечая, и пять минут назад, и десять.

Почему Яркий назвали Ярким? Кто ж теперь вспомнит. Вряд ли эта земля могла показаться яркой первым геологам, прибывшим сюда полвека назад. Мрачно здесь было. Болотисто. Скорее всего, название дали именно в противовес действительности — чтоб не так скучно жилось в скучных домах, в городке, где и улиц-то нет, одни микрорайоны, не имеющие даже названий — сплошь порядковые номера. Можно представить, какая тоска одолевала родственников поселившихся здесь людей, когда на конверте письма вместо адреса приходилось выписывать цепочку цифр — как будто заключенным писали.

Однако ж, к последнему году двадцатого века городок с названием освоился и сроднился: безликие серийные постройки раскрашены были в самые неожиданные цвета — красные, оранжевые, ядовито-зеленые, — мусорные контейнеры, по распоряжению мэра, отдали на растерзание местным любителям граффити, и получили ни на что не похожие расписные емкости, в которых трудно было и заподозрить прибежище отходов человеческой жизнедеятельности.

В общем и целом пестрый городок радовал глаз: чистые улицы с совершенно целым асфальтовым покрытием, ухоженные газончики, ровные ряды зеленых насаждений. Даже фонтан на единственной в городе площади Нефтяников имелся — пусть и небольшой, с единственной худосочной струйкой, бившей немного вкось, но фонтан все-таки, примета цивилизации и уюта…

Содержать город в этаком образцовом порядке труда не составляло: пять нефтяных компаний, зарегистрированных в городе, до краев наполняли городской бюджет. Хватало и на чистые улицы, и на новый асфальт, и на детские сады с разнообразными «уклонами». Что уж говорить о зарплатах и пособиях пятидесяти тысячам жителей, проживавших в «западно-сибирской Швеции» (так сами же местные звали свой городок), как у Христа за пазухой.

В прямом и переносном смысле город Яркий стоял на нефти. В прямом — это понятно, потому что обширные нефтяные месторождения окружали городок. В переносном — потому, что все, что происходило в этом городе, и все, чем жили его люди, целиком зависело от нефти.

Показательной в этом смысле была упомянутая уже площадь Нефтяников. С одной стороны ее подпирало здание администрации города с трехцветным флагом на крыше. С прочих же сторон, выходя фасадами на худосочный фонтан, площадь окружали еще шесть зданий, построенных все по тому же проекту: слева — офисы «Ярнефтегаза» и «Ярковской нефтяной компании», справа — аналогичные им сооружения «Ярнефтедобычи» и филиала «Запсибнефтепрома», напротив же мэрии располагался офис «Ярнефти» и, почему-то, жилой дом с магазином женского белья в нижнем этаже.

Помещение «Ярнефти» если и отличалось от прочих, то ненамного. Разве что крылечко выглядело поскромней, без нелепых мраморных колонн и чугунных решеток, да вывеска попроще — без жирных золотых букв. В общем же и целом, было здесь все примерно так же, как в прочих домах на площади Нефтяников: до зубов вооруженный вахтер внизу, данные о выполнении плана на специальном стенде в вестибюле, где неприятно лезла в глаза строка «Нижнесусловское месторождение», кабинеты генерального директора и его заместителя на самом верху, окнами на фонтан и на мэрию.

Как и в прочих офисах, кабинет гендиректора «Ярнефти» большей частью пустовал. Поскольку сам гендиректор «Ярнефти», Дмитрий Станиславович Иванов, руководил «Ярнефтью» из Москвы, как это и принято в нормальных нефтяных компаниях государства Россия. Здесь же, в Ярком, проводил в жизнь его приказы и распоряжения заместитель директора Владилен Юрьевич Усачев, человек из местных, строгий, аккуратный в делах и в быту, всегда застегнутый на все пуговицы.

В данный момент Владилен Юрьевич сидел в вертящемся кресле и внимательно изучал информацию, представленную на мониторе персонального компьютера.

На взгляд постороннего, ничего интересного в изучаемом материале не было — строчки цифр, колонки малопонятных чисел. Но господину Усачеву как человеку вовсе не постороннему тайный смысл изучаемого файла, представляющего не что иное, как оперативную сводку добычи и транспортировки нефти, не только был ясен, но и искренне Владилена Юрьевича интересовал.

Ничего особенного в мелькающих перед глазами Усачева цифрах не было — «Ярнефть» в смысле объемов добычи звезд с неба не хватала. Входила в двадцатку наиболее приличных нефтяных компаний страны — и не более того.

В эпоху первого раздела государственной собственности каждый собирал свои активы, как мог. Кто-то хватал все подряд, включая маломощные портфельные пакеты акций. Четыре года назад не все понимали, что иметь 20 процентов пусть даже очень прибыльного предприятия — все равно, что ничего не иметь.

Это на Западе можно всю жизнь кормиться, имея по одному проценту с разных заводиков и регулярно получая дивиденды. У нас — не Запад. У нас единственным реальным хозяином предприятия станет тот, у кого окажется контрольный пакет — он-то и навар снимать будет, весь до копеечки.

Поэтому, умные люди старались формировать портфели активов таким образом, чтобы собирать в своих руках только контрольные пакеты акций компаний, работающих в наиболее перспективных отраслях — преимущественно, сырьевых. Самые же умные старались получить по большому куску в каждой из этих отраслей. И уж в нефтяной, как в наиболее перспективной — непременно.

Владельцы корпорации «Росинтер» были одними из этих самых умных. Но — не единственными. Как только начался дележ «нефтянки», стало понятно: получить монополию в этом секторе «Росинтеру» не светит: нашлись люди, более близкие к раздаче. Единственный более-менее ценный нефтяной актив, оказавшийся в руках «Росинтера» и был «Ярнефтью». Прочие пакеты нефтяных предприятий были разрозненны и высоких доходов не сулили, потому и были в течение последних двух лет распроданы, либо обменяны на акции других компаний, интересующих «Росинтер». Такая вот получилась игра в «Монополию».

«Ярнефть», оставшаяся последним нефтяным активом «Росинтера», сама по себе великой ценности не имела. Однако — же нефть. Посему и было решено оставить ее в Корпорации в качестве неприкосновенного запаса до лучших (или до худших?) времен.

Два года назад на «Ярнефть» положила глаз холдинговая группа «Альтаир». Ее руководитель, Борис Фрайман дважды встречался со Старцевым, уговаривая продать компанию. В то время стало ясно, что Фрайман вот-вот должен войти в число крупнейших нефтяных генералов страны: входящая в «Альтаир», по кусочкам собранная компания «Черноборнефть», росла день ото дня. Фрайман агрессивно увеличивал свои активы в самой компании и прикупал то здесь, то там пакеты мелких добывающих предприятий, присовокупляя их к своей растущей нефтяной империи.

Продать Фрайману «Ярнефть» Старцев не согласился. Фрайман молча принял отказ, настаивать не стал, но через несколько месяцев затеял с «Росинтером» судебную тяжбу из-за долгов «Ярнефти», оставленных прошлым руководством. Особых шансов получить за выкупленные долги пакет компании у него не было, судебные разбирательства вяло тянулись второй год подряд — похоже, и в «Росинтере», и в «Альтаире» с этим смирились, как смиряются с затянувшейся непогодой.

С чего вдруг Старцев затеял продавать «Ярнефть», и кому именно? Об этом не догадывался ни Слава Волков, ни первый руководитель «Ярнефти» Иванов. Что же касается заместителя Иванова, Владилена Юрьевича, то последний о планах высокого руководства не знал вовсе: подготовка документов велась в Центральном офисе в режиме «совершенно секретно».

Москва

Люба заехала к часу, как и договорились. Чмокнула отца в щеку, присела на стол и пожаловалась:

— Жарко!… Слушай, чего они все меня так разглядывали?

— Кто — все? — невнимательно ответил Старцев, собирая со стола какие-то бумаги.

— Охрана… секретарши…

— Любаня, — он улыбнулся, — Ты когда последний раз была у меня в офисе? Лет пять назад, в старом здании еще?… Наташа, секретарь, тебя с тех пор не видела, наверное, и не узнала. А охрана вся новая, они вообще первый раз тебя видят. Идет молодая, красивая, ко мне в кабинет… Интересно же людям!

— Думаешь, меня за твою любовницу приняли? — подозрительно уточнила дочь.

— Какую еще любовницу? — Старцев заговорил с напускной строгостью. — Откуда у меня любовница? При чем тут… Просто — девушка молодая, красивая…

— Ладно тебе, — отмахнулась Люба, — Я же на входе паспорт показывала. А там написано: Старцева Любовь Олеговна. Так что, не льсти себе напрасно, все поняли, что я твоя дочь. Ну, пойдем, что ли?

По дороге уточнила еще раз:

— Она у тебя главная по юридическим вопросам?

— Ее должность называется директор Правового департамента. — поправил отец, — Зовут ее Тамара Александровна. У нас будет час — постарайся обговорить все, что нужно.

В отдельном зальчике ресторана, расположенного неподалеку от центрального офиса Корпорации, их ждала Тамара Железнова. Старцев успел заметить легкую тень тревоги или растерянности, мелькнувшую на лице женщины. Впрочем, пробежала тень — и пропала. Тамара приветливо улыбнулась навстречу, подала руку.

— Тамара.

— Люба…

Пока делали заказ, женщины посматривали друг на друга с ревнивым интересом: изучали. Тамара первой сделала какие-то выводы, потому что легко улыбнулась и порекомендовала Любе:

— Советую попробовать салат из свежих овощей. Его здесь подают с таким особенным соусом, в корзиночке из кукурузного теста. Очень вкусно!

Выходит, Тамара Любашку оценила положительно. Неизвестно, почему, но Старцеву очень хотелось, чтобы они понравились друг другу.

Покончив с заказом, приступили к делу, ради которого, собственно, и собрались в таком необычном составе. Старцев откашлялся:

— Тамара, я вам уже хвастался, что моя умная и красивая дочь поступила на юрфак МГУ. Поступить-то поступила, но до сих пор не решила, зачем ей это надо, и кем, собственно, она хочет быть. Попросила рассказать ей о корпоративном праве. Я подумал, что лучше, чем вы, никто ей об этом не расскажет.

Люба на «умную и красивую дочь» зарделась. Как легко краснеет девочка, как легко смущается… Надо же, а он и не замечал раньше…

— Расскажу с удовольствием, — Тамара пригубила минералки, — Тем более, что есть, о чем рассказывать. Работа интересная, живая. Особенно, если говорить о работе в такой крупной и мобильной структуре, как «Росинтер». Практически ежедневно что-то происходит: выделение компаний, поглощение, слияние, покупка и продажа акций… Деньги не могут лежать на месте, они движутся практически непрерывно, и каждое движение требует юридического анализа и сопровождения. Но давай по порядку…

Принесли закуски. Коктейль из морепродуктов был восхитительно свеж, соус — в меру пикантный, настолько, чтобы не забивать тонкий природный вкус мелко нарубленных морских гадов.

Люба ковырнула в кукурузной корзиночке вилкой, отщипнула листик салата, да так и сидела, не смея жевать. Говорила сначала только Тамара, Люба молча слушала.

Старцев, устраивая встречу, не очень-то надеялся на какой-то результат — чтобы понять, что такое корпоративное право, надо поработать в этой сфере, с головой окунуться в жизнь компании, услышать ее дыхание, распознать ток ее крови… Да разве расскажешь об этом вот так, походя, «между вторым и блан-маже»?!…

Тамара, однако, рассказывала. И вещи, давно знакомые Старцеву, давно занесенные в разряд привычных аксиом, которые не обсуждались, а принимались как должное, обретали в ее рассказе какой-то новый смысл. И фокус был не в том, что Тамара дело свое знала досконально и умела найти в каждой рутинной обязанности свою изюминку. Через пятнадцать лет после окончания института, имея за плечами девятилетний опыт работы в Корпорации, она говорила о своей профессии с жаром неофита — и глаза горели, и слова находились нужные. Хм, Тамара могла бы лекции в вузе читать — ее бы студенты любили…

— Ты начинаешь понимать, что твоя работа — какой бы узкой не была специализация — прямо или косвенно связано со всем, что происходит вокруг. Это не преувеличение. Квалифицированный юрист обязан быть в курсе каждого изменения, которое претерпевает законодательство. Но для этого недостаточно просто читать поправки к законам — нужно понимать, что происходит, видеть общий вектор движения. Избрана новая Дума, впервые за все время — правая. Спроси себя — к чему это приведет? Какие изменения последуют? Новый налоговый кодекс, земельный кодекс, поправки к социальному законодательству — вот чего мы ждем. Хороший юрист вовремя изучает принятые поправки. Очень хороший юрист анализирует ситуацию до того, как эти поправки будут приняты, успевает подготовиться к грядущим изменениям…

— … И вовремя проконсультировать руководителя, — деликатно вставил Старцев.

— Спасибо!… Юриспруденция — это не ковыряние в бумажках. Это целый мир — меняющийся, интересный. Это необходимость постоянно взвешивать и оценивать собственные силы, понимать, где следует искать компромиссы, а где — стоять на своем…

— Так это мир? — уточнила Люба, — Или это война? Судя по выражению папиного лица, когда он утром идет на работу, весь большой бизнес — это война. И для юристов, мне кажется, в первую очередь…

Вот тебе раз! Старцев попытался припомнить, с каким таким выражением на лице он выезжает утром в офис. Не припоминалось. Надо как-нибудь в зеркало заглянуть мимоходом, что ли…

Тамара задумалась, повела точеной бровью:

— Часто бывает и так. И часто бывает, к сожалению, что это война без правил. Даже если говорить сугубо о юридических вопросах. Посуди сама. Где должны решаться правовые споры?… Верно, в суде. Но что такое суд в нынешней России? Наша судебная система до сих пор остается такой, какой была в советские годы. Между тем общество изменилось, изменились отношения между людьми, появились целые огромные сферы, которых раньше не было — то же корпоративное право. А наша судебная система осталась одним из наиболее уязвимых государственных институтов. Возьми хоть арбитражные суды — а с ними чаще всего приходится иметь дело. В региональном арбитражном суде совмещены первая инстанция и апелляционная. То есть, апеллировать приходится к тем, кто только что сам же и вынес это решение!… Суды находятся под пятой региональных властей, во многих регионах судьи часть своей зарплаты получают от губернатора… Да что там далеко ходить? В родной Москве мэр платит судьям. И в чью пользу, спрашивается, они будут принимать решение, вздумай кто судиться с мэрией?… Судебная система в России просто создана для того, чтоб быть коррумпированной!… А если говорить о том, что множество важных для бизнеса правовых положений до сих пор остается в виде каких-то подзаконных актов, что действующее законодательство оставляет широчайший простор для толкования, что в регионах постоянно приходится лавировать между федеральным законодательством и местным, а они по многим позициям могут расходиться… В таких условиях элементарная защита интересов компании превращается, действительно, в освободительную войну.

Старцев покосился на дочь — Люба слушала, раскрыв рот. Трудно сказать, сколько из всего этого понимала семнадцатилетняя девочка. Но Тамара свою задачу выполнила и перевыполнила: рассказать в деталях о своей работе за время обеденного перерыва невозможно, но можно заинтересовать, увлечь, показать, что много достойного любви и внимания в этой профессии… Люба, однако, сделала из сказанного собственные выводы:

— Если судебная система и законодательство в России столь несовершенны — как работать в таком хаосе? Вы меня, может, специально пугаете, Тамара Александровна?

Железнова рассмеялась:

— И в мыслях не было. Но ты должна понимать, что профессия эта не из самых спокойных. Если, конечно, ты уважаешь свою профессию. И — что немаловажно — уважаешь закон. Удивительно, но это факт: нередко нарушить закон оказывается легче, чем удержаться в его рамках. И менее хлопотно.

— Тогда зачем… — Люба не закончила вопрос, но Тамара и так поняла:

— А вот это, Любаша, уже из другой сферы. Что такое хорошо и что такое плохо. С того, как ты это понимаешь — что можно, а что нельзя — начинается личность. А любой профессионал — это, в первую очередь, личность, и только потом обладатель неких специальных знаний и навыков. Если человек честен только из страха перед ответственностью за свой поступок — такая честность гроша ломаного не стоит. И если уж мы говорим на такие… хм… глобальные темы… Ты уже стояла перед выбором: воспользоваться папиной протекцией или попробовать собственные силы. И сделала, на мой взгляд, правильный выбор. Не хмурьте брови, Олег Андреевич!… И принимать такие решения — более или менее важные — тебе придется на протяжении всей жизни, вне зависимости от того, кем ты станешь. Постоянно выбирать между легким путем — и честным… Тебе, наверное, кажется, что я говорю сейчас прописные истины, которыми тебя и в школе напичкали под завязку, но… У нас, Любаша, вся жизнь из таких простых вещей состоит. А вы что об этом думаете, Олег Андреевич?

Старцев не ожидал, что придется что-то говорить. Просто слушал. Совсем недавно он пытался объяснить эти самые простые, как сказала Тамара, вещи девушке-журналистке. Удалось ли, он так толком и не понял. Интересно, что никогда не говорил он об этом с дочерью. А ведь Любе это, оказывается, интересно…

— Да то же самое и думаю, — ответил он, чуть поразмыслив. — Та, Тамара, права, со стороны это выглядит как поучение для дураков. На самом деле все куда сложней — и куда проще. Не так давно я уже пытался сформулировать эту мысль, попробую еще раз, может, получится более удачно… Выбор, да. Постоянный выбор. Каждый раз — заново, потому что меняется конкретная ситуация. Можно тихо сидеть на заднице, складывать рублик к рублику. Можно рискнуть — и получить нечто гораздо большее. Сразу. Сейчас. Вопрос только — чем рисковать? Деньгами, будущими доходами, собственностью? Или своей репутацией? Своим будущим? Жизнью своей семьи, в конце концов? Вот что здесь важно — увидеть границу, за которой риск превращается в безумие. И не переходить ее. Потому что нет такой цели, которая оправдала бы все абсолютно средства. Но и не топтаться в сторонке — иначе найдутся другие, которые рискнут, выиграют и оставят тебя ни с чем… Впрочем, это уже из области отвлеченных рассуждений, имеющих мало общего с темой лекции уважаемой Тамары Александровны.

Железнова засмеялась тихонько, отбросила назад упавшие на плечи волосы. И Старцев перехватил взгляд дочери — только что внимательный, сосредоточенный, теперь он был растерян. Ее глаза метнулись с Тамары на отца — и немедленно опустились. Порозовели щеки. Люба выглядела смущенной. С чего бы это?…

— Ну, и как, помог тебе разговор? — поинтересовался Старцев, усаживая Любу в машину.

— Ты знаешь, да, — она была серьезна, как будто напряженно что-то обдумывала. Неужто их рассуждения о добре и зле? Забавно… — Слушай… Я спросить хочу… Ты только сразу громко не кричи, ладно?… Тамара Александровна — твоя любовница, да?

Старцев замер возле открытой дверцы. Сосчитал про себя до трех. Потом до пяти. Потом спросил (голос прозвучал сердито):

— С чего ты взяла?

— Так… Вы как-то… Нет, не могу объяснить. Но очень похоже… Знаешь, вы похожи на людей, у которых есть общая тайна.

— У нас есть общая тайна, — согласился Старцев, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно, — Закончишь университет, придешь к нам работать — мы ее и тебе расскажем. Тайна называется — «Росинтер». И кончай небылицы выдумывать!…

Люба улыбнулась, погладила отца по щеке:

— Ты иногда такой смешной бываешь… А вообще, она ничего. Приятная. Умная. Но…

— Что — но?

— Мама лучше! — ответила дочь, села в машину и дверцу захлопнула.

14

3 августа 2000 года, четверг. Москва.

Сомнений не было. Боевой генерал, губернатор Белогорского края Александр Кочет сдался Фрайману с потрохами. В обмен на дешевую байкальскую электроэнергию для Белогорского алюминиевого завода губернатор дал слово выжать последние соки из Снежнинской компании, заставив ее выплатить вперед налоги на 300 миллионов долларов, в противном же случае — задушить многочисленными инспекциями и проверками. И можно было не сомневаться — Кочет, представленный народу как человек чести, слово свое сдержит.

Уже на другой день после заявления Кочета, в Центральном офисе «Росинтера», в Москве, прошло закрытое совещание, присутствовали на котором лишь трое: Старцев, Малышев, Денисов. В течение полутора часов линия защиты против тандема Фрайман-Кочет была выстроена и обсуждена в деталях.

Единственный инструмент давления Фраймана на белогорского губернатора — обещание низких тарифов на байкальскую энергию. Но «Байкалэнерго» до сих пор не контролируется Фрайманом. И обещание, данное Кочету, хозяин «Альтаира» сдержит лишь в том случае, если сумеет получить безусловный и ничем не ограниченный контроль над «Байкалэнерго», выкупив оставшиеся акции у администрации области.

Но получить право на эти акции он сможет лишь в том случае, если доведет до победы в выборах нынешнего губернатора Байкальской области Николая Терских. У Терских — сильные позиции в области, и при условии, если в него будет вложено достаточно средств (что, собственно, и требуется от «Альтаира»), победа его почти неминуема.

Но «почти» — это еще не все. Выборы — всегда лотерея, потому что никому еще не удавалось предсказать со стопроцентной точностью, как поведет себя публика, в мирное время именуемая «простым народом», в период же предвыборных боев превращающаяся в «электорат» и «уважаемых избирателей».

Получается так. Кочет до тех пор зависим от Фраймана, пока Фрайман может обещать ему заветные мегаватты. Если же станет понятно, что на выборах в Байкальской области шансы Терских падают, а значит, падают шансы «Альтаира» получить контрольный пакет «Байкалэнерго», Кочет может из повиновения выйти. Значит, первое направление действий — это выборы в Байкальске.

Заход с левого фланга. Для того, чтобы ослабить позиции Терских на выборах, нужен альтернативный кандидат — популярный, сильный, готовый противостоять губернатору действующему. Нужны деньги для проведения кампании в Байкальске. Нужны специалисты. Первым результатом совещания стало распоряжение для Дирекции информации и общественных связей — прощупать почву в Байкальске и в недельный срок изложить руководству Корпорации свои соображения о возможной альтернативе Николаю Терских.

Но даже если Фрайман и Терских проиграют в губернаторских выборах, и «Альтаир» лишится инструмента давления на Белогорск, остается сам Кочет. Человек упрямый и напрочь лишенный фантазии. Самому ему нового трюка, который позволил бы выкачать из Снежнинской компании лишние деньги, ни в жизни не придумать. И за поданную Фрайманом идею он будет держаться зубами.

Следовательно, нужно подготовить тактический удар по правому флангу, который отобьет у Кочета охоту лезть за деньгами в чужой карман.

Просто отказать ему в «просьбе» выплатить налоги на год вперед, конечно, можно. В этом случае следует сразу приготовиться к тому, что со следующего же дня после вежливого отказа в Снежный, одна за другой, потекут бесконечные комиссии — начиная от контрольно-ревизионного краевого управления и заканчивая региональным отделением движения «Гринпис». Ждать от них можно чего угодно, вплоть до временной блокировки счетов СГК. Сколько потеряет в этом случае компания? Вряд ли меньше, чем требуется заплатить.

И проверками дело не ограничится. Скоро уже подойдет время ежегодной дележки пирога — распределения регулируемых налогов между Снежным, Нганасанским округом и краем. И тут уж Кочет обдерет северян, как липку, будьте уверенны.

Демонстративный отказ выплатить Кочету налоги вперед приведет лишь к открытой конфронтации, между центром и севером края, и прежде не слишком дружными, начнется настоящая война. Кому это нужно, спрашивается? Совершенно точно — не Снежному, не Снежнинской компании и не «Росинтеру».

Значит, демонстративный отказ отметается как действие неразумное. Компании в такой ситуации вообще лучше помолчать, не делать никаких заявлений, на рожон не лезть и оставаться над схваткой. Честного поединка все равно не выйдет — Кочет сам предложил игру без правил, и единственное, что в такой ситуации остается — эту игру принять.

Простое решение предложил Денисов, рассуждавший так.

Кого больше всего боится и ненавидит Кочет? Того, с кем недавно еще был связан нежнейшей финансовой дружбой, чьей поддержкой беззастенчиво пользовался, идя сквозь дантовы круги выборов. Того, кто слишком много попортил губернатору крови, требуя за свои услуги воздаяния — справедливого, в общем, но невозможного. Бывшего своего соратника, бывшего хозяина Белогорского алюминиевого завода, бывшего депутата Белогорской краевой Думы, бывшего криминального авторитета, державшего в страхе полкрая — Андрея Цыпина.

Цыпа за решеткой. Но вина его до сих пор не доказана, суд продолжается и будет продолжаться еще долго — так долго, как позволят Цыпины деньги. И все это время будет оставаться шанс на Цыпино спасение.

И если Цыпа из-за решетки выйдет — все, спокойная жизнь белогорского губернатора кончится, едва начавшись. Цыпу, щедрого на подачки, любит народ. Месяца не проходит, чтоб не собралась перед зданием администрации края очередная демонстрация в поддержку опального алюминщика. Помимо народа любит Цыпу и Краевая Дума, чуть не половину которой Цыпин скупил на корню и лично возглавил.

И если представить, что вина Цыпина не будет доказана, если только предположить, что суд сочтет его невиновным, и он вернется в Белогорск, предсказать дальнейшее будет несложно: Цыпин станет мстить.

«Заказывать» губернатора, он, конечно, не будет — чай, не девяносто шестой год на дворе, научились кое-чему. Зачем пачкать руки губернаторскою кровью, когда действовать можно иначе, цивилизованно: заручиться, например, поддержкой Думы да и подвинуть Кочета на следующих выборах. Его, Кочета, боевые заслуги забыты уже, новых лавров на политической арене он не стяжал — на том и закончится карьера отставного генерала. На веки вечные. Аминь.

Но собственными силами Цыпа вряд ли из этой истории выпутается. Он в Бутырке, руки его связаны (что стоит понимать почти буквально), он попросту не сможет задействовать все ресурсы, потребные для своего спасения. Да и ресурсов тех на глазах становится все меньше: один за другим бывшие Цыпины единомышленники отступают — слишком глубоко он увяз, слишком велик риск связываться с этой историей, да, в общем-то, и без Цыпы как-нибудь прожить можно. Его деньги тают, связи забываются… Нет, самостоятельно он себя не спасет. Разве поможет кто — из людей солидных, серьезных…

Конечно, и думать нечего, что солидным и серьезным людям придет в голову выручать Цыпу, возвращать беспредельщика на белогорский трон, открывать новый сезон войн — и политических, и криминальных. И уже тем более, не нужно всего этого корпорации «Росинтер» — убийца должен сидеть в тюрьме, а не разгуливать по территории базирования, сея смерть и смуту. Посему спасать Цыпу «Росинтер» нипочем не будет.

Но вот сделать вид…

Намекнуть. Продемонстрировать возможность его спасения, тень возможности, напомнить Кочету, что нет на свете ничего, что нельзя было бы повернуть вспять — почему бы и нет?… Предложение Денисова было принято.

План контрнаступления выглядел следующим образом. Пока Щеглов со товарищи проводит разведку в Байкальске и приискивает подходящего соперника для ставленника «Альтаира» Николая Терских, Корпорация задействует собственные связи в Белогорске и организует ряд общественно-политических акций, которые напомнят губернатору о том, что Цыпу снимать со счетов рановато. Акции незатейливые, но шумные: в краевой Думе организуются выступления депутатов против лишения Цыпина депутатской неприкосновенности; профинансированная через ряд посредников, создается новая общественная организация — Армия Спасения Цыпы, которая, надо полагать, получит широкую поддержку белогорского народа — преимущественно из маленьких городков, где Цыпа упражнялся в благотворительности, раздавая щедрые подачки и еще более щедрые обещания.

И затем по расшатанным нервам губернатора можно будет наносить основной, решающий удар. Суду будет представлена видеозапись, на которой некий свидетель, надежно упрятанный за границей, волнуясь и негодуя, даст показания в защиту Цыпина. Да такие показания, которые камня на камне не оставят от тщательно выстроенного против него обвинения.

Тогда, и только тогда с Кочетом можно будет разговаривать. Взывать к совести, предлагать компромиссы, искать выход из положения.

15

8 августа 2000 года, вторник. Москва.

Заседание кредитного комитета проходило без него — Овсянкин провел. На комитет по управлению активами не пошел тоже. Сидел в кабинете, уткнувшись в отчет финансового департамента, но цифры на ум не шли, а лезла в голову невозможная ересь, от которой становилось не по себе.

Ему все надоело.

Надоело день за днем, год за годом начинать рабочий день с чтения отчетов и изучения текущего состояния портфеля ценных бумаг. Год за годом вращаться в кругу одних и тех же людей. Как бы не был широк этот круг, все были чем-то похожи друг на друга: говорили одними словами об одном и том же, одинаково одевались, одинаково улыбались, даже думали одинаково.

Годы великих завоеваний прошли. Каждый шаг в игре, называемой красивыми словами «банковский бизнес», был изучен. Конечно, шаги эти могли складываться в бесконечное количество комбинаций, и эта бесконечность должна была увлекать, создавая иллюзию чего-то нового и неизведанного… Не увлекала.

Другого, другого просила душа. Чего — неизвестно. Но просила и даже требовала. Кажется, он начал понимать теперь Денисова, бросившего стабильный, налаженный бизнес, и подавшегося «в политику».

Скука начала донимать его много раньше — когда уже стало понятно, что банк оправился от кризиса, ситуация выровнялась. Будущее виделось ровной и долгой горизонталью, уходящей за горизонт: ну, кочки, ну, рытвинки, — а в целом же ровная такая дорога, конец которой не виден, но известен заранее — преумножение капитала, многолетний праведный труд на благо родной Корпорации, тихая смерть от естественных причин — в собственной постели, в окружении скорбящих соратников.

Стало вдруг ясно, что никаких коренных изменений в жизни уже не произойдет. Он не станет героем, спасающим прекрасную незнакомку от кораблекрушения, не напишет бестселлер и вряд ли станцует первую партию в балетном спектакле. Невеликая потеря? Может быть. Но из множество дорог, которые виделись в юности, была выбрана одна — интересная, надежная, ведущая, не петляя, вперед и вверх, — но единственная и окончательная. И от этой окончательности, от осознания того, что вот это, происходящее с ним ежедневно, теперь навсегда — от этого выть хотелось.

С жиру он бесится, понятное дело. Все, о чем может мечтать человек, у него есть: сила, красота, здоровье, деньги и власть, верные друзья и красивые подруги. Чего еще хотеть, к чему стремиться?

Не к чему стремиться и нечего хотеть. В этом и трагедия, думал уныло Малышев, тщетно пытаясь сконцентрироваться на объемах активов, находящихся в доверительном управлении.

Война, объявленная «Альтаиром», подействовала, как холодное пиво с похмелья. Скучать стало некогда. Полегчало, и взгляд прояснился. Но надолго ли?

А может, вовсе и не в войне дело. Может, дело в Насте. Спасибо Денисову, объяснил, одним махом высказал то, на что у Малышева смелости не хватило бы. Любит он Настю, вот что.

Малышев боялся этого слова. Слишком много оно означает — любить. Он предпочитал другие слова, попроще и попонятнее: «хотеть», «нравиться», или даже «быть неравнодушным» и «испытывать симпатию», хотя последнее звучало особенно монструозно. Но «любить» — означало бы все сразу, все на свете, означало чувство сильное, небывалое — вот как в «Пятом элементе» из груди Милы Йовович прямо в космос вырывается столб света. Из Малышева никогда ничего такого не вырывалось же!…

И никогда никому раньше он не говорил этого слова. За семью замками, за девятью печатями хранилось оно. Не то чтобы он берег его для той, кто станет его единственной. Говоря правду, и не думал, что когда-то придется извлечь его на свет. И так бы оно и погибло в нем под слоем словесной шелухи, если б не появилась Настя. И уж здесь-то слово пришлось в пору — не отнять, не прибавить. Не «нравится», не «хочу», и уж тем более не «испытываю симпатию» — люблю, и все тут.

Такой вот, новый и озаренный, Малышев очень себе нравился. Любовь к Насте — все равно, что ко всему миру любовь. Он чувствовал себя готовым простить всех на свете, и великая благость почти уж воцарилась в душе. Но воцариться там окончательно ей кое-что мешало.

Он— то любит. А она?

А она любит другого. Этого своего Максика. Не то, чтобы без конца о нем говорит (этого еще не хватало!), но помнит, и себя для него бережет. С Малышевым же держит себя, как с добрым товарищем: дружеская улыбка, дружеское пожатие руки. От поцелуя всякий раз умудряется ускользнуть — не демонстративно, чтоб оскорбить, а так, будто и не заметила. Может, правда, не замечает?… Да нет, глупости это…

Нет для Малышева места в жизни девушки Насти. Нет и, может быть, не будет никогда. Вот у нее день рождения скоро. Самый, казалось бы, удобный момент для признаний, поцелуев и последующего увлекания в постель. Но Настя сообщила мимоходом, что праздник отмечать будет в кругу узком, семейном — она сама, сестра и Максик. Ему в этот день роль будет отведена самая незавидная: поздравить по телефону и послать букет цветов… Одна радость — представить, как при виде букета озвереет очкастый Максик.

В таких вот мрачных мыслях пребывая, Малышев аналитический отчет отложил и щелкнул дистанционным пультом. Одна из белоснежных дверец напротив его стола отъехала в сторону, открыв стенную нишу, где тотчас загорелся экран телевизора — было время новостей.

— Немногим более трех месяцев остается до губернаторских выборов в Байкальской области, — сообщила чуть косящая на левый глаз дикторша, — О ситуации в регионе — наш корреспондент Дмитрий Заточный.

Заточный немедленно предстал перед зрителем на фоне байкальского пейзажа и заговорил бойко:

— Кандидаты на пост губернатора Байкальской области еще не определены. И до последнего времени наверняка известен был только один реальный претендент на этот пост — действующий губернатор области Николай Терских. У Терских в области достаточно сторонников — как среди электората, так и среди представителей бизнеса, готовых поддержать своего кандидата не только добрым словом. Предполагалось, что серьезную конкуренцию ему мог бы составить лишь политик национального масштаба, если бы таковой проявил интерес к Байкальским выборам. Однако, несколько дней назад ситуация изменилась — о своем желании баллотироваться на пост губернатора заявил нынешний председатель Законодательного собрания области Виктор Ларионов.

В кадре появился мужчина лет сорока пяти с симпатичной и располагающей физиономией. Малышев, увидев его, одобрительно кивнул, хмыкнул и звуку прибавил.

В это же время на другом берегу Садового кольца, в семиэтажном здании, как две капли воды похожем на здание «Росинтера», в покойном кабинете на третьем этаже, за обводом многочисленной охраны, другой человек, смотревший этот же сюжет, тоже прибавил звука — но хмыкать одобрительно не стал, а напротив того, насупил бровь и уставился в телевизор с нехорошим интересом.

— Виктор Ларионов, — тараторил корреспондент Заточный, — достаточно известный в области человек. С момента избрания на пост спикера Заксобрания, он находился в оппозиции действующему губернатору. Однако, до сих пор не высказывал своего желания померяться с ним силами в споре за губернаторское кресло. Еще месяц назад Ларионов опровергал ходившие на этот счет слухи. Но на сегодняшней пресс-конференции он заявил, что неудовлетворен состоянием дел в области, в первую очередь — социально-экономической ситуацией. По словам Ларионова, нынешний губернатор не сумел использовать имеющийся в области экономический потенциал, и Ларионов намерен исправить эту ошибку. По мнению социологов у нового соперника губернатора есть на это шансы — в качестве спикера Законодательного собрания области Ларионов пользуется симпатией и поддержкой широких слоев населения региона. Достаточно ли будет этой поддержки для завоевания губернаторского кресла — покажет время.

Человек, так и просидевший все это время, нахмурившись, сердито щелкнул пультом и экран погас.

Явление на сцену Ларионова для него, конечно, сюрпризом не было. За тем, что происходило в Байкальске, его люди следили пристально. Не мучили его и догадки на счет того, кто же вдруг уломал предводителя ЗС ввязаться в выборы, презрев достигнутые накануне договоренности с Терских. Ларионов спелся с «Росинтером», это он знал наверняка.

Неизвестно, правда, Ларионов ли попросил помощи у Старцева, или же сам Старцев призвал Ларионова к оружию. Если верен первый вариант — все не так уж плохо, хотя вторжение росинтеровских денег в регион, который он привык считать своим, весьма и весьма нежелательно. Но в этом случае денег будет немного, а сам Старцев предпочтет понаблюдать за происходящим со стороны, не бросая в бой тяжелую артиллерию.

Если же инициатором процесса стал Старцев… Это хуже. Потому что это значит, что а) Старцев его вычислил, б) Старцев в этом случае будет бороться не до первой крови, но до полной победы.

Фрайман отложил в сторону пульт и откинулся в кресле. Паниковать не из-за чего. По прикидкам своих социологов в Байкальске, шансы Ларионова невелики, самое большее, на что он способен — попортить Терских нервы и заставить выбросить на предвыборную борьбу денег побольше, чем планировалось изначально. Это пережить можно, хоть денег и жаль. Да и посмотрим еще, как далеко этот Ларионов дошагает — у технологов, уже оплаченных Фрайманом и окопавшихся в Байкальске две недели назад, профессиональных навыков хватит, чтоб найти, к чему придраться, и выпнуть новичка с дистанции.

Нет, Ларионов байкальскому губернатору — не соперник. Терских хозяин области, и он будет биться за свой пост насмерть. Фрайман всегда ставил на сильнейших, на тех, кто уже у руля. Подращивать кадры не его заботы, он не минобразования и не служба социальной поддержки. Граненый алмаз хоть и дороже неграненого, но и отдачи от него больше.

Выборы — это пока не вопрос. А вот то, что Старцев, похоже, его вычислил — куда хуже. Теперь придется играть в открытую, у соперника на глазах, а к этому Борис Фрайман склонности не испытывал.

Но, как любил повторять глава «Альтаира», безвыходных положений не бывает — кроме тех случаев, когда положение действительно безвыходное.

Он знал: всего, что наметил, добьется. Отступит, переждет, пойдет, коли придется, в обход, ляжет в засаде — если надо, то и на годы, — но цели достигнет. Жизнь давно научила его: глупо пытаться пробить стену собственной головой, потому что в любой стене обязательно найдется дверца. Надо только поискать.

Жизнь многому его научила, хотя и была, по мнению посторонних, гладкой и беспечальной. Биография Бориса Анатольевича Фраймана удивительно была похожа на большинство биографий тех, кто попал в первый призыв большого российского бизнеса.

Вырос в приличной семье. Выучился в приличном вузе, где стал на курсе одним из первых. Уже тогда за его сердечной улыбкой и живой, сдобренной шутками речью, можно было распознать жесткую натуру человека дельного и несентиментального.

Попал по распределению во внешнеторговое ведомство, а после — в число тех, кто получил доступ к прокрутке государственных денег. Так же, как Старцев и Малышев, сколачивал первый капитал, ввозя в страну дефицитные товары, так же, как они — да и все, кто мог это себе позволить — скупал госсобственность. Правда, в отличие от росинтеровских зануд, предпочитал приобретенные активы реструктурировать, приводить в товарный вид и продавать.

И для Снежнинской компании найдется покупатель. Есть на примете несколько человек, готовых хорошо заплатить за старцевский пакет «горки». Сами они за нее бороться не стали бы, не хотят руки марать, но потом, когда СГК уплывет из рук Старцева, и скандал уляжется, очередь выстроится из желающих ее купить.

Продажа СГК окупит все расходы, еще и навар выйдет. Но навар в данном случае не главное, что-то вроде приятного сердцу бонуса, нежданной удачи, встретившейся на окольном пути.

Цель изначально поставлена была совсем другая. Но вот и она уже недалеко, уже синеет на горизонте. И эту добычу он, пожалуй, оставит себе. Она, может, и поплоше Снежнинской «горки», но зато в структуру «Альтаира» вписывается, как родная. Не о чем волноваться, все идет, как надо.

Фрайман нажал кнопку селектора и сказал:

— Ирочка! Сделай мне, лапушка, кофе. И покрепче!

А в это время Фраймана снова поминали в «Росинтере» — не по-доброму. Президент Корпорации Олег Старцев прочитал последний отчет начальника службы безопасности и тихо сказал матерное слово.

Добыл же полковник Шевелев вот чего: через старого своего приятеля, однокашника, дослужившегося до должности замначальника УВД Петербурга, Шевелев отследил историю возникновения интереса районного питерского УВД к делам «Энергии». Так, на всякий случай — просто подтвердить догадку росинтеровцев о том, что бесполезный, но шумный наезд «органов» на Петербургский завод турбин был спровоцирован именно бывшим хозяином «Энергии» Петром Юровским.

Но, вопреки ожиданиям, результат изысканий оказался иным. Районных деятелей действительно подтолкнули к тому, чтобы сначала затеять следствие, а затем устроить якобы случайную «утечку» информации об этом. Но толкал их не Юровский. Толкали люди руководителя холдинговой группы «Альтаир» Бориса Фраймана.

Он атакует по всем направлениям, размышлял Старцев, но, по крайней мере это направление было выбрано неудачно. Тут он, как говорится, пролетел, захотел раздуть скандал на ровном месте, а скандала не вышло. Питерцы очень грамотно отреагировали, устроили возмущенный гам. Спасибо Голубке и… и Тамаре, конечно, что бы я без нее делал… Дело замялось, и вскоре, видимо, будет закрыто за отсутствием доказательств, ибо доказать, что завод турбин не вывозил за рубеж по всем правилам оформленное оборудование — невозможно. Все зарегистрировано и подписано, все сделано безукоризненно. Так что, районному УВД города Петербурга здесь ничего не светит.

Но Фрайману я это припомню… Будет возможность, припомню обязательно…

И, отложив отчет Шевелева, Старцев погрузился в сводку отдела управления корпоративным капиталом…

Глупо сидеть, запершись в тесной кабинке институтского туалета, и плакать. Но разве прикажешь себе дотерпеть до дома?…

Настя Артемьева не принадлежала к тем женщинам, что в любой ситуации способны сохранять самообладание. Весело было — смеялась, хотя выходили на этой почве конфузы, и даже раз с лекции выгнали за неуместную веселость. Грустно было — плакала. А сейчас ей было не то что грустно, а так, что впору волком выть.

С Максом поссорилась.

Она уже привыкла обманывать жениха, сообщая, что на концерт (в кафе, в гости) идет с подружкой или с сестрой. Обманывать было незачем, она не делала ничего дурного, не изменяла Максиму и даже не думала об этом. Разве не может быть у девушки друга, просто друга, с которым можно посидеть вечером за кофе с пирожными, поболтать о том, о сем, сходить в театр, просто погулять?… Макс считает — такого быть не может.

Он уверен, что у нее роман с банкиром. После той первой ссоры, длившейся только один вечер, Макс просил прощения, клялся, что верит ей, что всегда верил, что не собирается ограничивать ее свободу. Просил также понять и его, прочувствовать уязвимость его положения — жениха без гроша в кармане, которому нечего противопоставить малышевскому блеску и шику, у которого и денег-то на свадьбу нет.

Она тогда — в который уже раз? — сказал: бог с ними, с деньгами! И бог с ней, со свадьбой. Флердоранж и белая фата вовсе не гарантируют семейного счастья. Если хочешь, давай поженимся тихо, без всяких праздников. А можно вообще не регистрироваться — переезжай ко мне, и дело с концом.

Если б он ей ответил тогда — давай! — на этом бы все и закончилось. Закончились бы встречи с Сергеем, прекратились бы ссоры. Но Макс в очередной раз завел долгую и жалобную песню о том, что все в их жизни должно быть по-человечески, и так оно, несомненно и будет, надо только еще чуть-чуть подождать.

Настя замуж не рвалась. Ей было хорошо с Максом и так, в формате свиданий. Но он сам затевал всякий раз разговор о будущей жизни вдвоем, и сам же эту жизнь откладывал, и было в этом много неприятного.

Они помирились тогда, но остался осадок. И когда через несколько дней позвонил Сергей, она согласилась на встречу.

Сергей был галантен, внимателен, но не навязчив. Никаких посягательств и домогательств, все в рамках приличия — и в то же время ясно было, как дважды два, что на «чистой дружбе» он не остановится, ждет большего и всерьез намерен дождаться.

Встречи происходили все чаще. Он заезжал за ней, или отправлял машину, отвозил куда-нибудь, развлекал. Присылал цветы. Звонил вечерами. «Измором берет», — комментировала сестра. Катьку он, кстати, обаял с первой минуты. После очередной встречи с блистательным господином в убогой прихожей их квартиры, сестренка сказала со вздохом: «Проворонишь чувака — всю жизнь жалеть будешь. Эх, мне б твои сиськи — я бы не растерялась!», — за что и получила по лбу газетой.

И вот вчера, после очередной встречи, когда прощалась с Сергеем у подъезда, ее увидел Макс. Макс, оказывается, позвонил к ней домой, узнал, что Насти нет, и будет не скоро, приехал и просто сидел на лавочке у соседнего подъезда. Ждал. И дождался.

Как он кричал, боже мой, как он кричал!… Она никогда не видела его таким — красным, со вздувшимися на лбу жилами, орущим, как базарная торговка… Да полно, Макс ли это, милый родной мальчик?…

Он кричал, что банкир ее все равно бросит. Натешится и бросит. Что ничего в нем нет, кроме его денег. Что он не хочет в это верить, но приходится все же признать: она, Настя, из тех безобразных женщин, для которых только деньги и важны, а истинные чувства, проверенные временем и невзгодой, только пустая игрушка. Так и сказал — «пустая игрушка». Бред какой-то…

Она пыталась сказать ему, что все совсем не так. Что Сергей — не зажравшийся барчук, готовый скупить все на свете. Что с ним просто легко и весело, и почему нельзя хоть немножечко, хоть месяц, тоже побыть веселой и легкой, не став при этом продажной тварью?… Она пыталась сказать, что Сергей — не соперник Максиму, потому что Максима она любит, и никакого другого счастья не надо ей…

Макс не слушал. Его голос срывался на визг, он был безобразен. Как же он был безобразен! И когда он выкрикнул, наконец: «Наворовал, и думает, ему теперь можно все!» — она поняла, что ничего и никогда не сможет ему объяснить.

Он повторял то, что говорили старухи-соседки, уборщица в институте, вечно пьяный дворник в их дворе. Но Макс — он не старуха, не уборщица и не пьянь. Он образован и молод, он интеллигент в тридевятом поколении, он вырос на правильных книжках. И сказанное сказано было не по глупости. И даже не из ревности — от чувства собственной ущербности сказано было, от зависти…

Она могла бы возразить ему, что было у него перед блистательным банкиром Малышевым преимущество. Может, всего одно — но существенное. Он, Максим, ее Максик, ее золотой мальчик — он родной, свой, близкий. Ее детство, ее юность, ее семья. У них одно дыхание, и никто, никто не в силах разделить их — кроме них самих, кроме него самого…

Но многодневные его подозрения и намеки, растущая в нем тупая агрессия изменили Максима. Настя не узнавала в орущем человеке, жалком и страшном, того, кого привыкла любить и без которого не мыслила своей жизни. Он стал другим, и виноват в этом был не Сергей. Не было бы этого богатого и веселого человека — случилось бы еще что-нибудь, рано или поздно. Рафинированный мальчик, не сумевший не примениться к жизни, не смириться с этим, превращался в озлобленного завистливого плебея, и Сергей оказался лишь катализатором процесса.

И когда Максим умолк, наконец, выдохшийся и обессиленный, она не стала оправдываться. Сказала ему: «Уходи. И никогда не возвращайся».

А теперь вот плакала.

Макса жалела? Себя?… Может, Максим и прав. Может, Сергею просто нравится добиваться своего, и, едва получив желаемое, он тут же потеряет к нему всякий интерес. Она не знала еще, нужен ли ей Сергей. И нужна ли она ему. И выйдет ли у них что-то большее, чем краткий необременительный роман. Одно было понятно: Макса у нее больше нет. Но — странное дело! — совсем не это разрывало ей сердце.

А что же тогда? Отчего слезы? Может, от того, что непонятно было, как, лишившись привычного, жить дальше. А может, во всем виноваты были пресловутые девичьи нервы.

— … Ну вот. И она его прогнала. И сказала, чтобы больше не приходил. — девчонка говорила шепотом, стараясь не разбудить старшую сестру, задремавшую после богатого на переживания дня, — И так плакала потом…

— Жалеет, что прогнала? — голос предательски дрогнул.

— Не-е-ет! — судя по интонации, Катя даже возможности такой не допускала, — Вы что!… Раз она сказала, значит, подумала сначала. Она всегда сначала думает, потом говорит, — и девочка хихикнула.

Что ж, заполучить в сообщницы младшую сестру — большая удача. Позвонив Артемьевым и нарвавшись на Катю, немедленно выложившую последние семейные новости, Малышев понял, что не ошибся в девчонке. Она на его стороне.

Сердце колотилось. Да, конечно, Настя подумала. Она умница. Она подумала и все поняла. И сделала выбор. Правильный выбор, молодчина!…

— А у нее день рожденья скоро… — протянула Катя старушечьи-скорбным голосом. — Прямо не знаю даже, чем ее развеселить. Просидим весь день рожденья вдвоем, как не знаю кто…

— Это фигня, — ответил Малышев радостно, — Об этом не думай. День рожденья я беру на себя. Уж что-что, а веселить я умею.

— А я? — испугалась девочка. — А меня что, не возьмете?…

— А куда ж без тебя?…

…Закончив разговор, президент Росинтербанка Сергей Малышев вскочил с кресла, вышел на середину кабинета и сделал невообразимое: встал на руки. Из кармана пиджака немедленно выпал бумажник, посыпались какие-то визитки, звякнула о пол монетка, упала и покатилась ручка. А Малышев прошел на руках до стены белыми шкафами, потом обратно, и только у стола покачнулся и встал на ноги. Элегантная прическа банкира растрепалась, галстук оказался на левом плече, красным горела физиономия, но в целом же Сергей Константинович выглядел счастливым человеком.

День за окном гас. Он посмотрел на часы — без четверти восемь. Хороший выдался день, замечательный. Только одно дело осталось незаконченным, и он им сейчас займется. Через пять минут он должен быть у Старцева, чтоб вместе посмотреть документы, подготовленные Славой Волковым. Надо обсудить условия продажи «Ярнефти».

16

18 августа 2000 года, пятница. Байкальск.

Группа работала в Байкальске вторую неделю.

В первый же день выяснилось, что в гостинице, куда заселили москвичей, для работы нет никаких условий. Во-первых, не хватало свободных мест, так что растерянная администраторша предложила московским пиарщикам «дополнительные кроватки» в номера, и без того тесные. Привычные к разъездам и экстремальным условиям поворчали, но смирились — не на курорт приехали, в конце концов. Но немедленно выяснилось, почему не было в гостинице свободных мест: вся гостиница, с первого этажа по последний была забита приезжими технологами.

На четырнадцать кандидатов в губернаторы приходилось не менее тридцати предвыборных команд, большей частью, иногородних. По российским меркам вовсе не нонсенс: сначала вокруг кандидата кучкуются доверенные люди, образуя первую команду, потом кандидат спохватывается и приглашает иногородних специалистов — профессионалов предвыборных технологий, — и образуется вторая команда, затем организуется официальный штаб, куда идут с жалобами старушки-избирательницы — и там складывается третья команда… За время предвыборной подготовки, длящееся от двух месяцев до полугода, эти команды умудряются перессориться между собой, помириться, найти виноватых и выгнать, спохватиться и принять их назад, обнаружить в своем штабе шпиона соперника, поделиться на группки бесконечное количество раз…

Сейчас же официальная борьба за губернаторское кресло в Байкальске только начиналась, и предвыборных штабов было не так уж много — по два-три на кандидата.

Гостиницу заполонили специалисты. Из Москвы и Питера, Новосибирска, Екатеринбурга, Челябинска, Белогорска. Политологи и социологи, рекламисты, знатоки нетрадиционных технологий, штатные пиарщики ведущих агентств; криеэйтеры, райтеры, дизайнеры, компьютерные гении, телевизионщики и газетчики, магистры «листования», велеречивые агитаторы и серенькие, неприметные в толпе распространители слухов, седовласые ветераны, съевшие собаку на советской еще пропаганде, и новички, доктора общественных наук и вчерашние студенты, те, кто работает год за годом в единой связке и те, кто собрался на предвыборную шабашку, чтоб потеряться потом…

По коридору невозможно пройти, чтоб не подслушать профессиональных секретов. Тонкие двери номеров не держат звук, и слышится отовсюду:

— …На какое время запланирован видеотренинг? Как на второе, если тридцатого у нас первая встреча с избирателями, а кандидат два слова связать не может?!…

— …Петров оттянет голоса? Петров оттянет?! Шлюху на вокзале он, может, и оттянет, но не голоса…

— …Почему не готов график публикаций? Какое там — времени до фига? Это время пролетит — не заметишь!…

— …Ты ему сказал, чтоб он больше не надевал этот галстук? Почему не сказал? В таком галстуке в крестные отцы мафии баллотироваться надо, а не в губернаторы!…

— …Я же просил заменить «вольво» на «уазик»! Он у нас что, и по нищим поселкам будет на «вольве» ездить? А, ну тогда все, тогда я снимаю с себя всякую ответственность за результаты голосования по поселкам…

Люди передвигаются по коридору быстрыми шагами, неся на лицах выражение полной отстраненности. И в этом тоже примета начала предвыборной гонки. Ближе к середине дистанции люди начнут меняться: быстрый шаг перейдет в пробежки, индифферентное выражение сменится подозрительным и появится навязчивая привычка нервно оглядываться по сторонам, прежде, чем будет произнесено хоть слово — коллективный бред преследования. К концу, перед самым голосованием, когда ничего уже нельзя будет изменить и останется только ждать результатов, пройдет и это: люди перестанут бегать, будут бродить ранеными улитками, ссутулив спины, погасив взгляды…

Многие пиарщики, особенно московские, знали друг друга в лицо. Дежнев, руководитель росинтеровской группы, рассказывал, смеясь, Васе Кану, приехавшему с тайной инспекцией:

— Спустился утром в гостиничный буфет позавтракать. Завтракаю. Вдруг вижу — е-мое, Кирпиченко! Не знаешь? Ну как, известный кадр! Мы с ним и в Белогорске бодались на выборах мэра, и в Нижнем сталкивались, и в Москве терлись сколько раз… Технолог, мать его… Увидел его, думаю — чтоб такое ему сказать? Откуда мне знать, на кого он работает? Тут дело такое, лучше соврать лишний раз… Ладно, думаю, скажу, что привез телевизионщиков на «Байкалэнерго», фильм про них снимать для показа на первом канале. Тут он увидел, подходит, улыбается и говорит: я, говорит, фильм приехал снимать про «Байкалэнерго», чтоб на первом канале показывать, а ты здесь, поди, на выборах?… Я промямлил что-то, смотрю — да елки зеленые, Шарно в буфет заходит! Мы с ним в одной команде в Омске как-то работали не так давно, местную думу выбирали… Шарно-то знаешь?… Ну вот… Подходит к нам Шарно, улыбается и говорит: «Я тут заехал ненадолго, привез телевизионщиков с первого канала, программу про „Байкалэнерго“ снимать. А вы-то какими судьбами?…

Димка Дежнев приврет — недорого возьмет, но и такая ситуация вполне возможна. Чего там, пиарщик в России — редкий зверь, все одной школы, все так или иначе связаны — вот и мыслят одинаково. Если же учесть, что в гостинице кругом чужие глаза и уши — попробуй, поработай в таких условиях…

Поэтому команду, нанятую пиарить Ларионова, из гостиницы пришлось убрать. Единственное, что смог предложить кандидат бесприютным консультантам, это десяток комнат в ведомственном профилактории. Там и разместились.

Профилакторий населяли в основном, дряхлые старушки, передвигавшиеся вдоль стеночек и с опаской глядящие на курсирующих по коридору молодых и здоровых ребят из команды Дежнева. Чтоб не тревожить обитателей и персонал, заведующий профилакторием разъяснил, что приехавшая группа — ревизоры из Москвы по линии министерства здравоохранения. Однако, по словам того же Дежнева, на третий день после их заселения в профилакторий, официантки в столовой уже орали друг другу: «Рая! Опять эти политтехнологи московские опоздали! Давай еще шесть борщей и шесть шницелей!»

Комнаты, выделенные группе, располагались в одном крыле. Одна из них, предназначенная сугубо для рабочих нужд, заставлена была столами, на которых громоздились компьютеры, сканеры, принтеры, телефонные аппараты, папки с бумагами. Все вместе называлось «штаб».

К моменту, когда приехавший из Москвы Кан вошел в штаб, все пятнадцать сотрудников группы были на месте. Большинство из них он знал по выборам Денисова в Снежном, но были и новенькие, нанятые Дежневым специально под байкальский проект.

— Здорово, москвичи! — приветствовал ребят Кан.

В ответ засмеялись.

Так уж получалось, что, приезжая в регион выборов, они становились там «москвичами». Между тем, из Москвы были всего пятеро, включая самого Дежнева, прочих же собирали с миру по нитке. Были здесь двое омичей, был мурманчанин, девица из Казани, парень из Питера, трое самарских и двое чем-то похожих друг на друга мужиков из Владивостока и Новосибирска.

И дело не в том, что в регионах набирать сотрудников дешевле. Каждый из них знаком был Дежневу или Кану по прошлым выборам, каждый уже показал, на что способен, каждый глянулся. Это только провинциалы думают, что все таланты в столице рождаются. Нет, если уметь искать, именно на периферии и находятся настоящие самородки, у которых к тому же и глаз не замылен, и мозги не замусорены сомнительными аксиомами московского пиара, и гонору поменьше, а потому драгоценное предвыборное время тратится не на склоки и выяснения «кто главнее», а на работу.

Ситуацию Дежнев в общих чертах Кану уже обрисовал. Пока все складывалось неплохо: Терских на подшефного кандидата еще не наезжал, препонов никто не чинил, команда рвалась в бой и работала в охотку. А главное, шансы у кандидата приличные. Как раз в данный момент одна из присутствующих девушек дощелкивала что-то на компьютере, подводя итоги самого свежего социологического опроса.

— Через пять минут будет готов, — пообещал Дежнев, — Ты, Вась, пока вот это посмотри… — и протянул Кану цветной плакат.

На плакате изображен был некий берег — надо понимать, Байкала. Синяя вода, еще более синее небо, изумрудные прибрежные травы. На фоне этой душераздирающей красоты, стоял, раскинув руки, ныне действующий губернатор Байкальска Николай Терских. Лицо Николая Терских выражал безграничную радость бытия пополам с государственной заботой, а надпись на плакате гласила: «Это моя земля!»

— Вот, добыли во вражеском стане, — счел нужным пояснить Дежнев. — Не спрашивай, как. Позиционируется в качестве коренного жителя. Мол, Байкальск ему — дом родной, а он этому дому отец и хозяин. Что думаешь?

— Думаю, подставляется, — решил Кан, оглядев творение противоборствующей команды, — Что значит — «моя»? Он скупил ее, что ли?… Да оппозиционные СМИ его за этот плакатик так оборжут… Хотя, что это я? Какие оппозиционные СМИ в Байкальске?…

Оппозиционных изданий в Байкальске действительно не было. Существовали, конечно, газеты и телестудии помимо государственных, подвластных губернатору. Но и от тех, кто напрямую Терских не подчинялся, ждать подвигов не приходилось: большинство их владельцев стояли на стороне действующей власти и придерживались прогубернаторской позиции, остальные предпочитали сохранять нейтралитет, твердо помня, что жить и работать надо будет и потом, после выборов — кто бы на них не победил. По крайней мере, таков был расклад сейчас, в самом начале предвыборной кампании.

Да, работать Дежневской группе приходилось не в самых комфортных условиях.

— А вот, кстати, насчет оппозиционных «смей», — подхватил тему Дежнев, и голос его стал необычно сладок, — Не сварганить ли нам собственную газетку?

Кан поглядел в стену.

— Отчего бы и не сварганить, — сказал он, подумав, — Дурное дело нехитрое. И я уже думал об этом. Только, есть ли смысл? Мы ж распространить ее все равно не сможем. Чужой регион, да и город крупный — нам тут армию не набрать, чтоб по почтовым ящикам раскидали…

— Не надо по ящикам! — улыбнулся Дежнев, — Как говорил один из Ильичей, мы пойдем другим путем. Вот у нас как раз и анализ местного рынка печатной продукции готов. Изучи! — и протянул сколотые листочки.

Кан изучил. На невозмутимом лице обозначилось что-то вроде удовольствия. Было, чему порадоваться — нарыли дежневские ребята крайне полезную информацию. И вот что выяснилось: хотя сами печатные издания Байкальска и находились под тяжкой пятой губернатора, но вот реализацией этих самых изданий — как и столичной прессы — занимался человек, совсем губернатору недружественный. Владелец крупнейшей в городе сети распространения прессы оказался родным братом и ближайшим помощником одного из соперников Терских на выборах — тоже коммерсанта, а в прошлом сотрудника областной администрации, изгнанного с теплого места как раз господином Терских и теперь желающего с обидчиком поквитаться.

— Думаю, стоит с ним побеседовать, — ворковал Дежнев, — У него в команде профессионалов мало, в основном местная публика — малый бизнес, мелкие чиновники, но большей частью братва твердолобая. Сам он ничего выдающегося не создаст, шансы на выборах у него близки к нулевым, вообще непонятно, на что надеется. Может, думает подраскрутиться немного, не знаю… Человек он, как говорят, не слишком приятный, но не глуп. Должен понять, что распространение такой газеты ему же в плюс будет. Можно, кстати, в газете его самого подхваливать, заодно и зад прикроем — пусть все думают, что это его газета, а не наша.

— А смысл в чем? — уточнил один из помощников Дежнева, могучий бородач, чертивший тут же рядом на листе ватмана какой-то замысловатый график, — Если все будут думать, что газета его, нам-то какой с этого навар?

Вместо Дежнева ответил Кан:

— Навар будет, — пообещал, — Задачи у нас две: поднять Ларионова и опустить Терских. Ларионова поднимать можно разными способами, он у нас человек публичный, ему так просто воздух не перекроют. Тут можно и на официальные выступления рассчитывать, и на встречи с избирателями. Да в конце концов, залистуете город по самые крыши… Сами же анализ делали, сами писали: человек известный, уважаемый, о нем только напомнить надо, сообщить, что он баллотируется… А вот Терских мочить — это сложнее. В данном случае такая газета — единственный шанс.

— Значит, делаем газету? — уточнил Дежнев, и глаза его загорелись.

Кан посмотрел и усмехнулся:

— Бюджет сначала утвердить надо. Людей в Москве подпрячь — вы ж не здесь ее печатать собираетесь?

— Здесь она дальше типографии не уйдет, — снова встрял в разговор бородатый, — Прямо там и арестуют тираж. Или придумают какую-нибудь аварию, чтоб вовсе не печатать…

— Значит, в Москве печатать будем, — кивнул Кан, и от этого «будем» Дежнев окончательно разулыбался.

Девица, сидевшая в углу за компьютером, подала голос:

— Готово, Димуля. Отправила на печать. Через минуту будут вам результаты вчерашнего опроса.

Дежнев подлетел к принтеру, который загудел, готовясь выдать первую страницу:

— Анекдот про социологов слышал?… Вчера рассказали… Институт социологии РАН провел первого января телефонный опрос. Сорок процентов опрошенных ответили «да», тридцать процентов — «алло», остальные затруднились ответить…

Уже через несколько секунд листы с распечаткой оказались на столе, над ними склонились Кан и Дежнев. В затылок руководителям дышали остальные члены группы.

Результаты опроса получались следующими: из тех, кто уже определился, за кого намерен проголосовать, тридцать четыре процента изъявили желание голосовать за Терских, шестнадцать — за Ларионова. Остальные голоса были распределены в разных пропорциях между оставшимися двенадцатью кандидатами, причем самый удачливый из них отставал от Ларионова на десять пунктов. Большинство из претендующих на высокий пост оказались теми, кого называли в группе «социологической погрешностью» — как известно, погрешность при проведении соцопроса составляет в среднем плюс-минус три, четыре процента, поскольку опрашиваемые могут и передумать, или неправильно понять вопрос, или попросту приврать, заполняя анкету. И большинство баллотирующихся могли на выборах не набрать даже тех жалких трех-четырех процентов, которые пришлись на них в опросе.

— Второе место, — комментировал Дежнев, — Второе, а на седьмое, как по раскладу Терских.

— Отстаем сильно, — озабоченно проговорил кто-то за его спиной, — разрыв восемнадцать процентов — можем ведь и не нагнать. Тем более, у Терских ресурсы такие…

— Чушь, — ответил Кан, продолжая изучать столбцы цифр, — Все не так плохо. Если удастся хотя бы сохранить позиции, и Терских не наберет больше пятидесяти процентов — однозначно будет второй тур. А это как раз то, что нам надо. Как показывает практика, для действующего губернатора второй тур — это верная смерть. В политическом смысле. Если дело дойдет до второго тура, к Ларионову перейдут большинство голосов протестников, голосовавших за тех, кто отсеялся. У нас прекрасные перспективы, ребята!…

— …Анекдот про пиар, -Дежнев разливал кофе — Гуляют два мальчика. Вдруг на одного из них нападает взбесившийся бультерьер. Ну разорвет сейчас мальчишку к чертовой матери!… Второй парень хватает камень, хряп! — этой твари по голове, собачка — брык! — и упала… Подбегает к мальчикам мужик. Я, говорит, корреспондент газеты «Советский спорт». Хочу, говорит, статью про вас написать: «Доблестный болельщик „Спартака“ спасает друга». Мальчишка говорит: о, говорит, статья — это клево! Только я не за «Спартак» болею, а за ЦСК. Мужик посмотрел грустно и ушел. На следующей день в «Советском спорте» выходит заметка: «Злобные фанаты ЦСК убивают служебных собак»…

Кан засмеялся, отчего глаза вовсе скрылись где-то за щеками.

Они уединились в номере Дежнева, чтоб обсудить, как будет строить свою дальнейшую работу предвыборный штаб.

— Ларионов молодец, — перешел к делу Дежнев, — Не зазнается и готов работать. Действующий политик, вроде, собаку съел на публичных выступлениях, но согласился и тренинги пройти, и советы выслушать. Говорит хорошо, держится свободно, не чванлив, открыт, добродушен, но в то же время видно, что человек серьезный. Словом, с кандидатом нам повезло. Теперь о планах. Я тут папочку подготовил, потом посмотришь внимательно, но пока давай в общих словах расскажу.

Первое. Местные СМИ для нас пока в меру доступны. По крайней мере в двух газетах по несколько материалов тиснем. Но, думаю, Терских скоро получит свежую социологию, оценит реальные шансы Ларионова и кислород нам перекроет. Следовательно, на широкую поддержку СМИ надеяться не приходится, и мы планируем делаем акцент на другие методы.

Дежнев развернул принесенный с собой рулон из двух склеенных вместе листов ватмана — тот самый, что вычерчивал бородатый человек. В качестве заголовка длинной, расчерченной квадратики «простыни», ячейки которой были местами заполнены непонятными символами, фигурировала надпись: «График мероприятий». На столе бумага не уместилась, пришлось разложить на кровати.

— Кто такой кандидат Ларионов? — начал Дежнев тоном лектора, — Кандидат Ларионов — действующий политик, который в силу своего положения не может позволить себе никаких особых вольностей. Посему кампанию мы планируем классическую, строгую, традиционную, скучную даже — без голых сисек в агитматериалах, без «самострелов» и прочих выкидонов. Вот смотри, — он ткнул в начало разграфленной сетки, — На первом этапе пытаемся задействовать СМИ. Не позже, чем через неделю-две Терских нас от газет и от телевидения отрежет. Но за это время мы успеем народу сообщить, что Ларионов таки баллотируется.

Кан важно кивнул, выражая согласие.

— Дальше начинаем листовать город. Сначала расклейка плаката, над эскизом сейчас работают. Там просто лицо Ларионова и слоган: «Единственная альтернатива». Потом…

— Подожди, Дима, — Кан хлебнул кофе, не отрывая глаз от графика. — Надо ли его позиционировать именно как альтернативного кандидата? У Терских, что там не говори, неплохие показатели, и в целом народ им доволен. Может, стоит все-таки продемонстрировать, что Ларионов будет… Ну, продолжателем традиций, что ли… Не думаешь?

— Не думаю, — Дежнев покачал головой, — Ты б, Вася, почаще в поле бывал, сам бы видел, что эти стартовые проценты действующего политика — как правило, просто выражение некой привычки избирателя. Для человека просто нормально, что его губернатор — Терских. О других вариантах он просто еще не думал. А как подумает — положение может и измениться… Если б Терских у нас сразу пятьдесят процентов получил — тогда другое дело, а тридцать четыре… Это означает, что шестьдесят шесть процентов за него голосовать не хотят. Значит, ищут альтернативы.

— Ладно, пусть пока будет «единственная альтернатива», — согласился Кан и что-то пометил в блокноте, — Дальше давай.

— Дальше запускаем листовки. Что-то вроде визитной карточки: пять пунктов биографии, пять жизненных принципов, пять первоочередных дел, которые намерен сделать.

— Почем именно пять? — покосился Кан.

— А почему еще сколько-то? — пожал плечами Дежнев, — Не морочь мне голову, Вася, пять — это как раз столько, сколько на страничке А-четыре помещается… Дальше, — он склонился над графиком, — Что это тут написано, не разберу… А!… О!… Дальше у нас начинается чес по трудовым коллективам. Сорок четыре встречи наметили, не знаю уж, сколько получится реально. Планируем охватить тысяч тридцать-сорок. С учетом коэффициента семейственности, прямой и косвенный охват составит от восьмидесяти до ста двадцати тысяч.

Кан снова кивнул.

— В середине, примерно, кампании, клеим второй плакат. Классический. С обещаниями. Над обещаниями сейчас работают: провели анализ местной проблематики, по его результатам и фигачим… Попутно распространяем с этими же обещаниями листовки и брошюры с предвыборной программой.

Кан кашлянул:

— Дим! Да кто сейчас программы-то читает? Кому это интересно? Народ не за программу голосует, а за человека…

— Читать не будут, — кивнул Дежнев, — Разве что старушки какие-нибудь, у которых денег на газеты не хватает и почитать нечего. Но во-первых, эти старушки нам тоже не лишние, уж они-то точно на выборы ходят, голосуют. Во-вторых, пусть даже и читать не будут. Но программа должна быть — изданная отдельной брошюркой, чтоб видно было, что человек всерьез к власти готовится. Это, знаешь, весу придает…

Кан подумал и снова кивнул. И снова черкнул в блокноте.

— В этот же период надо подключать раздачу сувенирки с портретами кандидата и слоганом. Планируем традиционный набор: флажки, календари, значки… Но надо еще что-нибудь придумать, эдакое…

— Спички! — предложил Кан, и оба рассмеялись.

В прошлый раз, в Снежном, когда выбирали Денисова, сувенирка получилась хоть куда: красочные настенные календари, почтовые конверты, прочие нужные в хозяйстве вещи. Лучше всего удались спичечные коробки с полноцветным изображением Денисова, внутри которых и спички лежали необычные, с зелеными головками. Спички и в городе вещь не лишняя, а в тундре, в поселках да на стойбищах, тем более. Однако, всю партию пришлось раздать на память по московским знакомым — местный избирком, скупленный прежним губером, запретил распространять в округе вещи сколько-нибудь полезные, сочтя это подкупом избирателей.

— У меня дома еще блоков десять осталось с незабвенным ликом Александра Михайловича, — поделился Дежнев, — Но, кстати, здесь может и пройти. Надо будет попробовать маленькую партию запустить… Мы даже о водке думали с портретом Ларионова на обложке… Ну, это будем посмотреть.

— С телевизором что? — поинтересовался Кан.

— А неизвестно пока. Насчет официальной рекламы будет ясно после регистрации кандидатов и жеребьевки. Пока готовим четыре телевизионных ролика по тому же принципу, что и печатную продукцию: сначала просто представление, потом биография, потом обещания, потом напоминание — голосуйте за Ларионова.

— Да, я сценарии смотрел. Понравилось. Когда готовы будут?

— Тебе видней, — пожал плечами Дежнев, — Я держу телевизионщиков до послезавтра. Ларионова они уже наснимали, сейчас занимаются пейзажами. Через два дня они возвращаются в Москву и начинают монтаж. А когда они этот монтаж закончат — это, Вася, зависит от того, сколько ты им заплатишь…

— С легальными делами ясно, — подытожил Кан, — Теперь давай о нелегальных.

— О нелегальных вот что. Свои привязки в двух крупнейших телекомпаниях у Ларионова есть, и мы их сейчас задействуем. Слава богу, должность у него позволяет хоть каждый день появляться на экране под благовидным предлогам. Что, кстати, сейчас и происходит. Но как только он будет объявлен официальным кандидатом, надо будет придумывать что-то еще. По закону он должен находиться во время выборов в отпуске, и в качестве спикера Заксобрания на экране появляться не может. По меньшей мере, для пяти отзывов его на работу у нас уже повод есть, и каждое его возвращение к председательским обязанностям мы, конечно, осветим. Все прочее зависит о того, как скоро Терских нажмет на телевизионщиков и заставит их показать нам фигу вместо дружеских услуг. Ну и, нарушать закон нежелательно: на Терских хорошие юристы работают, еще впарят нам нарушение предвыборного законодательства и выкинут к черту с дистанции… Придется осторожничать.

— А газета? — спросил Кан.

— А газета, если будем ее делать, должна появиться не позже, чем через две недели после официального начала предвыборной кампании. То есть, если считать с сегодняшнего дня — через три недели. Значит, чтобы успеть ее написать, отправить материалы в Москву, найти издателя, сверстать, напечатать, привезти тираж в Байкальск и распространить его, начинать работу надо не позже, чем в ближайшие пару дней… Это — наш единственный шанс мочить Терских по-настоящему.

— А не «по-настоящему» ты что планируешь сделать? — прищурил Кан и без того узкие глазки.

— Традиционно! — Дежнев развел руками, — В городе — две с половиной тысячи коммунистов и тысяча элдепээровцев.

— Ясно, — ответил Кан.

«Левые» — незаменимая публика на любых выборах. Они всегда в оппозиции действующей власти (если, конечно, дело не происходит в городе «красного пояса»), всегда обижены и готовы мстить. Своих ресурсов у них немного: десяток активистов да раздолбанный письменный стол в закутке при доме культуры. Посему, каждые выборы для этой публики — уникальный шанс временно примкнуть к более обеспеченным противникам власти и за чужой счет с этой властью побороться.

— С ними уже разговаривали? — спросил Кан.

— Сами прибежали к Ларионову — на второй день, как сообщили, что он будет баллотироваться. Предлагали «пятьсот штыков», чтобы устроить митинг против Терских. Эти пятьсот надо делить на пять, а то и на десять. Бойцы… От митинга мы, конечно, отказались. Но вот пару-тройку добровольцев на встречи Терских с избирателям постараемся заслать, пусть помутят воду. Мишка с ними послезавтра будет беседовать. Листовки от их имени раскидаем — думаю, ближе к середине процесса… Сгодятся на что-нибудь, одним словом… Знаешь, какую плату они за свою работу запросили? Ни за что не догадаешься! Я думал — подкинем им баков пятьсот и дело с концом. А они… — Дежнев не выдержал, засмеялся, — Вась! Они две пачки фломастеров попросили! И банку клея — им свои агитки клеить нечем…

Невозмутимый Кан только головой покачал:

— Да, с оппозицией в стране совсем туго стало. Куды котимся? Дума правая, регионы почти все — правые… Нехорошо. Когда врага нет, власть расслабляется, зажирается, начинает интриги плести и промеж себя бороться… Хоть проси начальство что-нибудь капеэрэфу на бедность подкинуть, а то докатится страна до новой политической комы… Ладно, это не наша забота. У вас, я вижу, все пока на мази…

— Так точно, — согласился Дежнев, — Остальное, ты ж знаешь, заранее не распланируешь. Придется реагировать на ситуацию. Уже сейчас — пометь себе, пожалуйста — надо зарезервировать место в центральных газетах вот, примерно, на этот отрезок, — он указал на последнюю треть графика, — По обычной схеме — «Комсомолка», МК, «Аргументы и Факты», в общем, то, что у нас традиционно в провинции читают. По четверти полосы, я думаю. К тому времени найдется, что публиковать, а пока на всякий случай информацию подгребаем — негатив на Терских, ну, и на других заодно…

— Много получается?

Дежнев махнул рукой:

— Чистых у власти не бывает. За каждым какой-нибудь хвост.

— А наш?

— Наш? — удивился Дежнев, — Та чего, Вася? Наш безвинен, аки младенец!… — он рассмеялся, потом посерьезнел, — Нет, правда — на Ларионова компромата нет. Да ты ж сам проверял!

Верно говорил Дежнев — прошлое кандидата Кан проверил лично. И остался доволен — если и были какие грешки, то неподсудные, да и с точки зрения обывательской морали — не самые тяжкие: мимолетная романтическая интрижка, ремонт квартиры за казенный счет, не без этого… На фоне прочих биографий региональных властей Ларионов, действительно, смотрелся невинным младенцем.

— Ладно, — Кан взглянул на часы, — У меня как раз через полчаса встреча с этим младенцем. Ты здесь уже почти местный житель, объясни, как добраться…

17

Газета «Московский богомолец», 14 августа 2000 года, «ЦЫПА МОЖЕТ ВЫЙТИ НА СВОБОДУ», С.Бугаенко:

«Генеральный директор Белогорского алюминиевого завода Андрей Цыпин, более известный в криминальных кругах как авторитет Цыпа, может выйти на свободу. Такое мнение высказывают наблюдатели, следящие за ходом судебного процесса над Цыпиным. В деле Цыпина появились новые сенсационные свидетельства, которые пока не открываются широкой публике. Однако, уже сегодня известно, что речь идет о показаниях нового свидетеля защиты, скрывающегося за рубежом»

Газета «БизнесменЪ», 15 августа 2000 года, «ЗАЩИТА АНДРЕЯ ЦЫПИНА ГОТОВА ПРЕДСТАВИТЬ НОВОГО СВИДЕТЕЛЯ», П.Беженцев:

«Как заявил адвокат Цыпина Генрих Попрыгайло, сегодня суду была представлена видеокассета с записью показаний нового свидетеля защиты, в данное время находящегося за границей. По словам Попрыгайло, имя человека, фигурирующего на этой кассете, и информация, предоставленная им, будет держаться в тайне до тех пор, пока суд не признает его как свидетеля и не согласится приобщить его показания к делу. В этом случае, заявил Попрыгайло, можно будет говорить о коренном переломе в судебном процессе — в пользу его подзащитного»

Еженедельник «Портфель», 16 августа 2000 года, «СОРАТНИК ПОТЕРПЕВШЕГО ВЫСТУПАЕТ В ЗАЩИТУ ОБВИНЯЕМОГО», А.Максимов:

«Как нам стало из неофициальных источников, пресловутая кассета, переданная защитой Андрея Цыпина в суд, содержит свидетельские показания некоего Николая Змеющенко, известного также под кличкой Змей. В период с 1997 по 1999 год Змей входил в число людей, наиболее близких Павлу Кочанкину (Паша-Апельсин), проходящего по делу Цыпы в качестве потерпевшего. Напомним, что генеральный директор Белогорского алюминиевого завода Андрей Цыпин обвиняется в организации заказного убийства Павла Кочанкина. В настоящее время содержание показаний Змеющенко остается тайной, однако можно предположить, что сам факт выступления ближайшего соратника потерпевшего на стороне обвиняемого сулит новый, неожиданный поворот в ходе следствия»

Газета «Извещение», 17 августа 2000 года, «ДЕЛО ЦЫПИНА: КТО ПОТЕРПЕВШИЙ?», Л.Кучина:

«…Напомним, чем же, в действительности, располагает следствие.

В начале декабря 1999 года в Белогорскую краевую прокуратуру обратился Антон Звонарев, один из ближайших доверенных людей Андрея Цыпина. Он заявил, что Цыпин поручил ему организовать убийство своего соперника по бизнесу Павла Кочанкина. Для исполнения заказа Звонарев якобы нанял одного из бойцов местной ОПГ (связанной, как он утверждал, с Цыпиным). Но тут, очевидно, «у разбойника лютого совесть Господь пробудил» — и вместо того, чтобы исполнить якобы полученное от Цыпина распоряжение, Звонарев обратился за помощью к прокуратуре, дабы последняя воспрепятствовала совершению запланированного покушения.

Прокуратура инсценировала убийство Кочанкина — сюжет о «зверском расстреле» белогорского бизнесмена-уголовника обошел все телеканалы страны. На следующий день Цыпин был задержан сотрудниками Белогорского РУБОП при передаче денег Звонареву — якобы в качестве оплаты за совершенное преступление.

Обвинение Андрея Цыпина строилось исключительно на свидетельских показаниях Звонарева и некоторых косвенных уликах. Сам Цыпин свою причастность к заказному убийству отрицает по сей день и отказывается признать себя виновным»

Еженедельник «Конфиденциально», 18 августа 2000 года, «АНДРЕЯ ЦЫПИНА ПОДСТАВИЛИ», М.Томилин:

«Показания Змеющенко грозят в прах разметать тщательно выстроенное против Цыпина обвинения. По словам Змеющенко, он располагает рядом видеоматериалов, свидетельствующих о том, что Цыпина попросту подставили.

Известно, что отношения Цыпина и Паши-Апельсина к концу 1999 года были серьезно осложнены борьбой за контроль над сетью автозаправочных станций, крупнейшей в городе. Именно поэтому, утверждает Змеющенко, Паша-Апельсин принял решение устранить конкурента.

По словам Змеющенко, в сговор с Павлом Кочанкиным вошел один из доверенных людей Цыпина, главный свидетель обвинения Антон Звонарев. Свидетельские показания Звонарева, утверждает Змеющенко, «вранье от начала до конца». Деньги, полученные Звонаревым от Цыпина, предназначались для передачи в благотворительный фонд «Детство Белогорья», а не были платой за якобы заказанное убийство.

Видеоматериалы, которые намерен представить суду Змеющенко, свидетельствуют о том, что Звонарев неоднократно встречался с Апельсином и обсуждал с ним детали предстоящей операции по устранению Цыпина»

Газета «Ведомо», 19 августа 2000 года, «В ДЕЛЕ ЦЫПИНА МОГУТ БЫТЬ ЗАМЕШАНЫ ВЛАСТИ БЕЛОГОРСКА», М.Сухарева:

«Как нам стало известно, в показаниях Змеющенко содержатся обвинения не только против Звонарева и Кочанкина. Змеющенко намекнул также на участие в устранении Цыпина „высоких краевых властей“. Чья фамилия стоит за обтекаемой формулировкой, имеет ли к этому отношения губернатор Белогорского края Александр Кочет (а он, как известно, в последнее время состоял с директором БАЗа отнюдь не в дружеских отношениях) — пока неясно.

Более полные показания Змеющенко обещает дать в том случае, если суд сумеет обеспечить ему надлежащую защиту. В настоящее время свидетель защиты вынужден скрываться в одной из стран Средизимноморья, поскольку опасается мести со стороны Качанкина»

18

20 августа 2000 года, воскресенье. Поселок Озерки.

Солнечный луч перетек на подушку и пополз вверх. Облил золотым светом маленькую ладонь, двинулся дальше, коснулся сомкнутых век… Веки дрогнули. Потом еще раз. Она проснулась.

Вот и все.

Это были первые слова, пришедшие на ум. Они не подходили к ситуации. Правильней было бы сказать себе — вот и началось. Что-то великое, волшебное, чудесное началось, что-то, что перевернет ее жизнь, изменит ее саму — до последней клеточки, до последней, таящейся на задворках разума мысли. Но не было никакой радости, и чуда она не ждала. Вот и все, чего ты могла добиться…

Стараясь не шевелиться, она обвела глазами комнату. Просторная комната, высокий потолок. Штора на окне в виде японской ширмы сдвинута, за ней — близкая зелень, нежаркое августовское солнце. Ни одной лишней вещи в комнате — здесь старательно поддерживают порядок.

Тоска была на душе такая, что впору плакать. Но почему-то не плакалось. Хотелось закрыть глаза и пролежать так долго-долго, чтобы не заметить, как кончится жизнь. Потому что все, что могла она ждать от жизни, уже произошло.

… Ей было плохо, очень плохо. Ссора с Максимом далась тяжело — в конце концов, он был рядом на протяжении многих лет, и как теперь без него обходиться, было непонятно. Несколько дней она провела в ступоре. Руки ничего не делали, ноги никуда не шли — дом захламился, она пропустила консультацию в институте, сославшись на придуманную болезнь. Впрочем, голос после долгих слез так осип, что руководитель поверил и даже встревожился: не помочь ли чем? Не посоветовать ли хорошего врача?…

Какой там день рождения? Внеочередная бутылка шампанского, на которое еще деньги надо найти, вот и все. Были приятельницы, которые помогли бы изобразить праздник, но им пришлось бы объяснять, почему нет Максима… Она бы им объяснила, конечно. Но после. Когда-нибудь. Не сейчас…

И Сергей, как назло, не звонил. То наведывается чуть не каждый вечер, а то вдруг пропал. Катька куда-то исчезает вечерами, возвращается поздно, подозрительно веселая и взбудораженная, сладу с ней никакого нет… И проснувшись вчера утром на старой скрипучей постели, она долго лежала, глядя в потолок, по которому бежали во все стороны давние трещины, знакомые чуть не с младенчества. С днем рождения, Настенька.

Двадцать семь. Ее ровесницы в двадцать семь задумывались уже о втором ребенке, успешно делали карьеру, флиртовали, меняли наряды, куда-то ходили вечерами — жили, словом, полноценной жизнью взрослых независимых людей. Женщин.

А у нее что?… Да, да, у нее большое будущее, она слышит об этом последние десять лет непрестанно — а будущее все никак не настает. Все откладывается, как откладывалась свадьба с Максом, а теперь вот понятно стало, что свадьбы никакой не будет — где ж гарантия, что и с тем самым мифическим «будущим» не произойдет того же, что оно все-таки сбудется хоть когда-то?

Она как будто так и не выросла. Люди вокруг живут настоящим, а она только готовится жить. И в то же время ощущение такое, что чего-то она уже не успеет теперь никогда, что все хорошее, что было в жизни, осталось в прошлом — там, где была мама, где был Макс, в конце концов. Она чувствовала себя девочкой, которая пропустила по рассеянности лучшую часть жизни — и очнулась старушкой.

В таком настроении начинался день, не суливший ничего хорошего. В раковине на кухне лежала немытая с ужина посуда — Катя обещала помыть. Ну-ну… Сердито громыхая тарелками (пусть встает, лентяйка!), Настя вымыла посуду и приготовила завтрак.

Катька же, проснувшись, первым делом посмотрела на часы и схватилась за голову:

— Двенадцать уже! Мама! Караул! Все проспала! — и строго велела, — Быстро собирайся!

Куда собираться? Зачем? От сестры внятного ответа добиться не удалось — хихикала, корчила рожи и только поторапливала. Сюрприз придумала, не иначе. И мало-помалу сердитость Настина улетучилась, она заспешила, привела себя в порядок, надела голубое платьице (легкомысленное, почти подростковое, с прошлогодней распродажи — Катька упросила, сказала: «Романтично очень»). Посмотрела в зеркало и неожиданно осталась довольна: двадцатью семью тут и не пахло, девушке в зеркале было никак не больше двадцати трех — и в припадке лихости Настя академическую «колбаску» на затылке распустила, завязав волосы у шеи двумя хвостами. Молодиться так молодиться!

— Куда пойдем? — спросила у сестры.

Ответ был неожиданным — сверившись с часами младшая распорядилась:

— Никуда. Сядь и жди.

И не успела Настя открыть рот, чтобы потребовать объяснений, в дверь позвонили.

Человек, стоящий на пороге, Насте был знаком. В руках человек держал цветы и конверт, из которого она дрожащими руками выудила открытку:

«С Днем рожденья, моя хорошая! Надеюсь, у меня будет шанс повторить это, глядя тебе в глаза. Надеюсь также, что не расстрою твоих планов, если приглашу вас с Катюшкой в гости — прямо сегодня, прямо сейчас. Это не очень близко, но Кирилл вас отвезет и вернет назад, когда пожелаете. Я уже пошел колоть лед для шампанского, так что не задерживайся, пожалуйста. Сергей»

— А шампанское что, со льдом пьют? — спросила она растерянно.

— Шампанское во льду охлаждают, — ответил водитель Сергея, принесший цветы, — Я вижу, вы готовы?…

…Дом стоял посреди необъятной поляны, подстриженной так ровно, что трава казалась искусственной. Дом был огромен! Оглядев его, Катька робко сказала: «Ого!» — и покрепче взялась за руку. На шум подъехавшей машины на крыльцо выскочил Сергей, кивнул младшей, а Настю поцеловал. В губы. Коротко, но многозначительно. «Ого!» — снова сказал Катька.

Шампанское действительно охлаждалось во льду — на маленьком столике посреди комнаты такого размера, что сгодилась бы под крытый стадион. Кроме этого столика и двух диванов в помещении ничего не было.

— Ты здесь в футбол играешь? — спросила Катька, и Настя только глазами захлопала — с каких это пор они на «ты»?

— Почему? — удивился Сергей, — Нет. Футбольное поле вон там, — он показал на одно из окон, — Ну, девушки, торжественную часть предлагаю отложить до вечера, а пока… Давайте выпьем, а там видно будет!

Шампанское открыл без взрывов, с дымком. И налил — в три бокала. Настя попыталась было у Катьки бокал отнять, но та заканючила, что ей уже давно можно «этого вашего компота» и окончательно сломила старшую сестру словами: «не волнуйся, и не такое пили!».

Сергей смеялся, и глаза у него были синие-синие, совершенно невозможные глаза, в которые лучше не смотреть вовсе. Настя и не смотрела.

Потом Сергей предложил «обозреть окрестности», и они отправились из дома, прихватив еще шампанского, и дошли до озера, где ждала лодка. Последний раз Настя каталась на лодке, когда ей было десять, с мамой, с отцом — такими еще молодыми и веселыми…

Сергей греб сильно, красиво. На нем были голубые джинсы и свитер. При каждом взмахе весел под рукавами свитера отчетливо перекатывались мышцы. И она снова старалась не смотреть ему в глаза, щурилась от солнечных пятен на воде. Посреди озера Катька углядела в воде палый лист, потянулась, чуть не перевернула лодку, устроила визг, обрызгала обоих… Доплыли до другого берега, где было немножко топко и Сергею пришлось разуться, закатать штанины и на руках перенести на сухой бугорок сначала Катьку, потом Настю.

— Чем это пахнет? — Катька потянула носом.

— Как чем? Шашлыками! — пожал плечами Сергей, — Время обеда, между прочим. Прошу!

За кустами на полянке стоял мангал. Тлели угли, сказочно пахнувший дымок стелился, соком исходил шашлык. Рядом стоял стол, накрытый на троих — овощи, зелень, хлеб, красное вино. И — никого!

— Шайтан! — визжала Катька, — Шаман! Когда ты успел это наколдовать? Ой, давайте уже есть, я голодная, как собака…

От вина и сочного мяса, от свежего воздуха Настю разморило. Сидеть бы вот так всю жизнь в плетеном кресле посреди всей этой зеленой красоты, смотреть на воду и ни о чем не думать. Знать, что о тебе заботятся — вот этот, к примеру, мужчина в светлых джинсах, не похожий ни на какого банкира, просто — красивый мужчина, сильный и надежный. О, Господи…

Посидели. Поговорили о чем-то легком, незначительном. Солнце сползло ниже к горизонту, стало прохладнее. Движением факира Сергей достал откуда-то (из воздуха, честное слово!) пледы, укрыл обеих. Снова сели в лодку, снова поплыли — но не назад, к дому, а куда-то влево, где обнаружилось длинное здание, оказавшееся конюшней. «Этот смирный, не бойся, — пообещал Сергей, выводя длинного коричневого жеребца, — Его Сашкой зовут». «Почему Сашка?» «Он на моего друга похож. Видишь, какая морда грустная? В честь него и назвал»

Чтоб залезть на Сашку, Насте понадобилось минут десять: животное оказалось очень уж высоким, она сначала не той ногой залезла в стремя, потом не хватило сноровки подтянуться, и она оказалась висящей поперек седла, потом ее разбирал смех, и руки вообще перестали слушаться. Когда, наконец, Сергей помог утвердиться в седле и повел коня шагом, Настя пришла в ужас — такое впечатление, что сидишь на заборе, который раскачивается из стороны в сторону. Мертвой хваткой она вцепилась в седло и только приговаривала: «Ой, мамочки!».

— Расслабься, — посоветовал Сергей, — Если будешь сидеть, как деревянная — выпадешь. Расслабься, тело само будет амортизировать, и не будешь так раскачиваться…

Настя совету последовала и вышло неплохо: качать перестало, и было уже не страшно, а весело.

Катя предложенный транспорт освоила быстрее — через пять минут уже кричала Насте:

— Можно не держаться! Смотри! — и показывала ладошки.

Сергей же верхом смотрелся, как бог. Солнце совсем уже низко опустилось, они ехали шагом по бесконечному полю, и не верилось, что где-то совсем рядом, стоят дома и живут люди, и шумит Рижское шоссе, а чуть дальше — грохочет огромный город… Тишина. Низкое солнце. Покой. Счастье…

Небо гасло, когда они вернулись в дом. Сергей проводил их наверх, показал две комнаты:

— Можете отдохнуть и привести себя в порядок. Через полчаса жду вас внизу. Не опаздывайте, пожалуйста — ужин остынет.

И исчез.

Руки были чем-то вымазаны, ноги в босоножках запылились. Настя приняла душ в ванной комнате размером со всю ее квартиру, расчесала волосы. Черт! Вот когда пожалеешь, что нет привычки носить с собой косметику. В сумочке отыскалась только пудра. И то хорошо.

Она медленно водила пуховкой по лицу, пытаясь понять, что с ней происходит. Происходит хорошее. Но от этого не радостно, а почему-то страшно — слишком уж хорошее, так не бывает. Как будто она украла чей-то чужой день, пожила немножко чужой жизнью — но скоро все кончится, и карета превратится в тыкву, и трудно сказать, захочет ли прекрасный принц искать ее по всему королевству…

Сергей ждал внизу. Переоделся — теперь на нем были черные брюки и белая рубашка. В распахнутом вороте видна шея — высокая и сильная. Кинуться бы на эту шею, обхватить руками, чтоб никто никогда их уже не разнял… Невозможно. Нельзя смотреть.

В столовой был накрыт стол. Свечи горели — штук сто, не меньше — на столе, на полу, на низком буфете, где поблескивало из глубины темное стекло. Пахло невероятно вкусно. Кто-то же все это приготовил? Кто-то накрывал стол, кто-то седлал лошадей, кто-то делал шашлык… Ни одного человека они не встретили. Может, и нет здесь никого, кроме них троих? Может, Сергей и правда шаман? Или ему служат добрые гномы…

— Я не умею говорить тосты, — признался повелитель гномов, — Но я попробую. — он снова открыл шампанское, и снова только легкий дымок взвился над горлышком.

Он поднял бокал, и Насте пришлось все-таки посмотреть ему в глаза. Ой, мама! Ой, мама, мама, мамочка…

— Ты самая лучшая женщина на свете, — сказал он, — Даже не то что лучшая… Ты такая вообще одна. Не знаю, какая. Не понял еще. Особенная. Потрясающая…

Он замолчал, и Настя вдруг увидела, что сказочный принц волнуется так, что бокал в руке подрагивает. И даже вроде бы покраснел. Не может быть!…

— И я надеюсь, что у меня будет возможность узнать тебя лучше, — закончил он неожиданно.

Катька хрюкнула, едва не подавившись шампанским, и прокомментировала, зараза такая:

— Узнаешь, узнаешь… Но только после того, как я спать пойду, ладно?

…Приготовлено было невероятно вкусно, а после долгой прогулки так хотелось есть! Но Катька спокойно поесть не дала — пнула Сергея под столом и прошипела: «Пора уже!»

— Рано еще! — ответил принц, сверившись с часами, — Настя, попробуй фрикассе, очень удачное получилось…

— Да пора уже, говорю! — не унималась Катя и тут же воскликнула, — Ну! Я же говорила!

С улицы раздалось какое-то шипение, потом хлопок…

— Побежали быстрей! — крикнул Сергей, хватая Настю за руку.

И они побежали.

И когда выбежали на крыльцо, началось невероятное: в темно-синем небе над самой головой вдруг вспыхнули огненные хризантемы — и полетели к земле, распадаясь на миллион огоньков. И снова вспыхнули, и снова полетели, но теперь уже разделились на множество мелких светящихся цветков, а те — на другие цветки, еще поменьше…

— Ур-р-ра! — заорала Катька.

А потом зашевелилось что-то впереди, и оттуда взлетели в небо снопы искр, и завертелись огненные колеса, и зажглись разноцветные буквы:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

— С днем рожденья! — орала Катька.

— С днем рожденья! — сказал Сергей тихонько.

А когда погасли последние огни и они вернулись в дом, Катька вдруг посерьезнела и взяла ее за руку.

— Пора подарок дарить, — сказал Сергей. — Пойдем!

В соседней комнате, куда они еще не заходили, было просторно, сумрачно — только маленькие светильники горели на стенах. Настя разглядела огромный диван, кресло, большой экран на стене, какие-то неясные предметы… Перед диваном, на ковре, стопками лежали книги.

Она подошла, присела на корточки, взяла книгу. «Алиса в стране чудес». Перевод Деуровой, простенькое издание в розовой обложке. Такое было у нее в детстве. А это что? «Винни-Пух и все-все-все». И такая книжка у нее была. «Мэри Поппинс»… «Пеппи Длинныйчулок»…

Она потянулась к соседней стопке — темно-зеленые тканевые обложки, серия «Всемирной литературы», на которую когда-то подписывалась ее мама. Трагедии Шекспира. Шолохов…

Третья стопка. «Александр Блок. Песня судьбы», издание 1919 года. «Стихотворения Александра Пушкина», 1829 год, прижизненное издание… Не может этого быть!… «Геродот. История». Она помнит, помнит все эти книги! Каждую из них держала в руках, каждую пролистывала много раз, она жила в этих книгах неделями!… Вот здесь, в Геродоте, была вкладка с картой Ойкумены, на которой фигурировали страны, где живут одноглазые люди и люди-карлики. Ей было десять, когда она, в жизни не испортившая ни одной книжки, просто взяла и раскрасила черно-белую карту цветными карандашами — ведь карты должны быть цветными…

Настя открыла темно-зеленую обложку. Наугад распахнула книгу — она раскрылась как раз на вкладке. Море на ней было заштриховано синим, красным — страна Эллинов…

И, прижав книгу к груди, она расплакалась.

— …Я чувствовала себя предательницей, — говорила она тихо спустя полчаса. Они сидели втроем прямо на полу, на пушистом ковре, среди сотен книг, — Это было все, что оставалось от моей семьи, понимаешь? Я выросла на этих книгах, я не имела права отнимать их у Кати. Но мама, когда умирала, сказала, что это единственное в доме, что можно продать и получить хоть какие-то деньги. Если бы я не продала библиотеку, не знаю, как бы мы жили…

— …Бабушки своей я вообще не помню, не знаю. Дед войну прошел, был тяжело ранен, вернулся очень больным. Его лечили, но не очень успешно — умер в пятьдесят первом. А в пятьдесят третьем бабушка погибла. На нее напали прямо на улице, ударили по голове, вырвали сумочку и бросили умирать. Время было — как раз после смерти Сталина, после амнистии. Тогда много подонков из тюрем вышло, такое творилось… И маму, ей тогда два годика было, забрала в Москву двоюродная бабушкина сестра, баба Настя. Она неграмотная была, темная женщина, но очень добрая. Замуж не вышла, с детства жила в прислугах. И тогда была домработницей в одной очень хорошей семье. Глава семьи был химиком, профессором, его жена — учительницей музыки. Баба Настя привезла внучку, и они ее приняли, как родную — свои-то дети у них уже взрослые были, а тут маленькая в доме, все привязались к ней. Мама в этой семье выросла. И когда замуж пошла, у нее ничего своего не было, она только начинала работать, и они ей какое-то приданое собрали — из вещичек кое-что, и книжки. Часть библиотеки — это от них. Потом мама сама их собирала, и отец тоже. Помню, на ночь уходил, в очереди стоять на подписку…

— … Мама литературу в школе преподавала. Отец был историком. Никто не ожидал, что я химией увлекусь. Но это меня Александр Яковлевич пристрастил — тот человек, у которого мама в доме выросла. Я его за деда считала, только годам к пятнадцати разобралась, что к чему. Он тогда совсем уже стареньким был, слышал плохо, ходил с трудом, но еще помогал, чем мог… Отец погиб, когда мне четырнадцать было, а Катьке вообще — несколько месяцев. Сбил пьяный водитель. И сам разбился, и папу… Мама тогда еще сказала, что повторяется судьба ее родителей. И скоро сама заболела. Сначала думали — обычные женские болячки, потом только выяснилось, что опухоль. Она долго держалась, ее врач говорил, что это невероятно — так долго прожить, надо очень-очень большую волю иметь… Она боялась нас оставить одних, вот и держалась до последнего…

Голос дрогнул, снова показались слезы.

— Почему же ты за помощью не обратилась — к тем людям, у которых мама росла? Ты же говорила, они вам как родные были? — спросил Сергей.

— Они к тому моменту умерли уже. У Александра Яковлевича оставались дети, дочь и сын, внуки были старше меня. Они были на маминых похоронах, предлагали помощь, но… Не знаю, Сережа. У каждого свои проблемы, как я могла навязываться… — она вдруг замолчала, нахмурилась, обернулась к нему, — Послушай, а как ты книги нашел? Я их продала семь лет назад, столько времени уже… Как ты этих людей разыскал?

Сергей пожал плечами, но тут влезла молчавшая до сих пор Катька:

— Ничего бы он без меня не нашел! Я четыре дня без перерыва в твоих бумажках рылась, пока старые записные книжки нашла. Потом еще дня три мы вдвоем над ними голову ломали, пытаясь понять, есть ли там телефон этих людей. Нашли! Потом оказалось, что они переехали, и их снова пришлось искать, через справочную, потом Серега их уламывал-уламывал, раз пять к ним ездил, в десять раз больше предлагал, чем они тогда тебе заплатили…

— Катя! — Малышев укоризненно покачал головой, — Уймись, пожалуйста!

— Не уймусь! — заявила младшая, — Потому что хочу, чтобы она знала, что ты ради нее сделал.

Повисла пауза. Наконец, Катька поднялась, потянулась и зевнула во весь рот — совершенно ненатурально.

— Что-то спать захотелось, — сообщила она, — Пойду, лягу. Спокойной ночи, малыши!

И на прощание одарила сестру таким выразительным взглядом, что Настя готова была сквозь землю провалиться.

— Еще шампанского? — предложил Сергей, — Или, может, кофе сварить?

— Н-нет, спасибо. Кофе на ночь не стоит…

Только что они сидели втроем почти в темноте, сидели и говорили — как очень близкие люди. И вдруг исчезли куда-то простота и близость, снова стало неловко смотреть друг на друга, и непонятно было, что теперь делать и как говорить.

Стараясь выглядеть раскованной и естественной, Настя поднялась, прошлась по комнате. Что-то привлекло ее внимание у противоположной стены.

— Что это?… — она подошла ближе, — Ух ты… Это все настоящее?

— Конечно, — удивился Малышев.

На длинной стене, на подставках у стены лежало и весело оружие.

— Ух ты… — подивилась Настя, — какая сабелька…

Ее внимание привлекло непомерно длинное, больше метра, орудие, укрепленное на специальной полке-подставке.

— Это не сабелька, Настя… Это меч…

Она вгляделась в рисунок рукояти, в простое и элегантное тиснение на ножнах:

— Японский меч?…

— Ага, — обрадовался Малышев, — Японский боевой меч. Катана. Это достаточно древнее оружие, но у меня сравнительно новый образец — начало века. Они каким-то специальным образом обрабатывают лезвие — оно не тупится, но зато его нельзя трогать руками.

— Такое острое?

— Острое, конечно… Но трогать нельзя потому, что от этого портится металл.

— Хм… — Настя нахмурилась, — Металл окисляется от прикосновения?… Интересно как… А это?

— Как тебе нравится все большое! — хозяин дома рассмеялся, — Это очень редкая штука — германский меч конца шестнадцатого века. Видишь, какой длинный черен?… И две крестовины. Потому что это двуручный меч, им только двумя руками управиться можно, тяжелый очень…

— И ржавый… Лезвие из железа, конечно, нержавеющих сплавов тогда не было… А это?…

— А это вот, целая серия, русское боевое оружие девятнадцатого века. Драгунские палаши — вот это образца 1798 года — видишь, более массивный эфес?… Этот, поизящнее, 1806 года. Это офицерские палаши, а вон тот — солдатский. Похож, только без позолоты… А это вот, с круглой гардой… ну, чашечка такая, видишь?… Это шпаги. Вот это кавалерийская, офицерская. А это гражданская — носилась при мундире, больше для выпендрежа, но, в принципе, могла быть и боевым оружием…

— А эта кривуля?

— Эта, как ты выразилась, «кривуля» — сабля офицера русского флота образца 1811 года. А рядом — более поздний образец, восемьсот пятьдесят пятого. Уже менее изогнутое лезвие, видишь?…

И Настя выслушала подробную и вдохновенную лекцию о видах холодного оружия — рубящего, колющего и режущего. О доброй сотне разновидностей ножей, боевых и охотничьих, о клеймах известных мастеров-оружейников и оружейных заводов, о смене вооружения в русской армии — с конца семнадцатого века и по нынешний день… О том, как какой-то чудак из Правительства, тоже пытавшийся коллекционировать оружие, заявил Малышеву на полном серьезе, будто купил недавно за сумасшедшие деньги редчайший образец «палицы Дагда», и о том, как вытянулось у коллекционера лицо, когда хохочущий Малышев сообщил ему, что Дагду — это ирландское божество, и палица его, соответственно, штука исключительно мифологическая. О том, что самый нетребовательный в смысле изобретения холодного оружия народ — китайцы, ибо китайцы способны превратить в боевое оружие не только простую палку, но и имеют на свою счету вещи вовсе невообразимые — боевое коромысло со смешным названием «бяньдан», боевые вилы и даже боевые грабли, именуемые словом «ба»…

— Красивые штуки, — оценила Настя, рассмотрев, потрогав и примерив к руке, — Красивые, но жуткие. Ели они действительно настоящие, значит, когда-то ими убивали, — она передернула плечами, потом присмотрелась к маленькой подставке в углу.

Там висел единственный нож — небольшой, сантиметров тридцать пять в длину, с двойной цепью из плоских звеньев. Отделанные темным металлом ножны погнуты, кое-где сколота эмаль. Настя подошла, присмотрелась… В верхней части рукояти — маленькая эмблема: две молнии. Тот же знак вперемешку с черепами — на звеньях цепи. В центре рукояти — орел с распростертыми крыльями, держащий в лапах свастику.

— Что это? — она, нахмурившись, обернулась к Малышеву.

— Немецкий табельный кинжал подразделения СС образца тридцать шестого года, — ответил он, — Кстати, чуть не единственный экземпляр здесь, за подлинность которого можно ручаться. Трофей. Дед привез с войны. Правда, так и не рассказал никогда, при каких обстоятельствах он его получил. Вообще не любил про войну рассказывать. Когда я был маленький, все время его доставал — ну как же, дед фронтовик, герой, Берлин брал, между прочим… Он отнекивался, а потом однажды сказал: война не героизм. Это вши, голод и смерть, и вспоминать об этом не хочется…

— Так странно… — сказала Настя.

— Что?

Но она не ответила.

Странно, что когда он говорил о деде, у него менялось лицо, как будто на минутку выглядывал из этого сильного, взрослого человека, self-made man, маленький мальчик. Странно, что здесь, в своем доме, он так не похож на того Сергея Малышева, которого она увидела впервые на вручении грантов и того, что встречал ее в ресторане на Маяковке. Странно, что она свыклась с мыслью, будто этот недостижимый для нее мужчина может быть рядом, может секретничать с ее сестрой, чтобы сделать ей подарок, может думать о ней, заботиться о ней, выслушивать ее исповеди…

И ведь только здесь, в этом его огромном доме, полном дорогостоящих диковинок и невидимой, но явно существующей прислуги, она поняла, какая пропасть их разделяет. Она, конечно, понимала и раньше, что он богат и принадлежит, как сказали бы в девятнадцатом веке, к иному кругу, в который ей никогда не войти. Но только здесь, в его доме, она поняла, насколько далека от него, от таких как он, и уже не просто подивилась в очередной раз капризу богатого властного человека, объевшегося пирожными и захотевшего вдруг черного хлебца. Ей стало страшно и обидно: зачем он все это делает, зачем заставляет ее поверить, будто она ему нужна? Ведь так больно, так больно будет потом расставаться с этой сказкой!…

Но ничего этого она ему не сказала. Спросила невпопад:

— У тебя часто бывают гости?

Он пожал плечами:

— Иногда. Большинство моих друзей здесь же живут, в Озерках. Но мы и работаем вместе, поэтому вне работы видимся редко. Разве что, с Олегом Старцевым. Если надо какой-то прием провести, для этого есть специально отведенное место, тоже здесь, в поселке. Там и кухня, и прислуга, и места побольше… Но, честно говоря, я не часто кого-то к себе приглашаю. — он вдруг задумался, помолчал, а потом сказал смущенно, — Ха!… Я только сейчас понял… Представь себе, ты — первая женщина, которая сюда приезжает.

Да замолчи же ты! — захотелось крикнуть Насте. Я же не выдержу больше, не смогу — я поверю в то, что ты говоришь…

И Малышев замолчал. Совершенно молча он поставил на стол бокал, который держал в руке. Молча подошел к ней, погладил по щеке, тревожно и нежно вглядываясь в запрокинутое лицо, будто видел его впервые. Молча прикоснулся к нему губами…

Никогда ничего подобного с ней не происходило. То, что бывало у них с Максом — это была дань вежливости, уважения, благодарности, еще чего-то — чего-то из области общечеловеческих отношений. Россказни про «неземное блаженство» и сладостные судороги любви она привыкла считать если и не выдумкой, то явным преувеличением, полагая лучшим, что может быть в постельных утехах — то, что происходит до и после: приятно поговорить с человеком, приятно ощутить поцелуй на своих губах, только и всего.

Странная дрожь нетерпения, узнавания, радость, с которой отзывалось тело на прикосновения его пальцев — все это было внове для нее. Да она ли, да Настя ли Артемьева, торопливо расстегивала пуговицы на его рубашке, целовала горячую кожу, забыв обо всем на свете…

Вот и все. Лучшее, что могло с ней случиться — случилось. Она лежала неподвижно, чувствуя спиной тепло его тела, смотрела на неяркое августовское утро в окне и боялась пошевелиться, чтоб не разбудить Сергея. Непонятно, какими теперь глазами смотреть на него, и что он сам скажет, и что будет дальше…

Ничего не будет! — пыталась вразумить себя — ничего не может быть дальше с этим человеком. Он недосягаем — так нечего и мечтать… Слезы все-таки подступили к горлу, она судорожно вздохнула…

…Он услышал ее вздох во сне. Странным, зыбким был этот сон — безмятежным, глубоким вроде бы, — но как будто каждую минуту он слышал ее дыхание, ждал встречи с ней…

Она лежала рядом, дышала тихо и размеренно, маленькое розовое ухо выглядывало из темных волос… Что он в ней нашел?

Пугливая, диковатая, смотрела с тревогой, будто проверяла — не обманешь ли? «Дурочка, — шептал ей, — маленькая моя… самая моя лучшая…» И она оттаивала, менялась с каждой секундой, будто другая женщина, спрятанная глубоко-глубоко, проступала в ней, брала верх над девочкой робкой и нежной…

Может, он просто придумал это, и никакого чуда не случилось, и то, что он разглядел в ней необычного и волнующего, не существует на самом деле?… Девушка с окраины — с прямой спинкой, со страхом в глазах, с великим множеством смешных мелких проблем, только и всего…

Может, и так. Но впервые в жизни он заснул и проснулся счастливым, не выпуская из рук обретенное сокровище. А проснувшись, осторожно провел пальцами по гладким волосам, повернул к себе узкое, в бледных утренних тенях лицо, и лицо это, с припухшими губами, с глазами серьезными и грустными, показалось ему прекрасным…

18

30 августа 2000 года, среда. Белогорск.

— Умерили б свои аппетиты, Александр Иванович! — Денисов поднял на собеседника печальный взор, — Стыдно, в самом деле!… То, что вы требуете от СГК — глупость несусветная!… Вот смотрите. Сегодняшняя цена на никель — двенадцать тысяч долларов за тонну. Хорошая цена!… Исходя из этого рассчитывается прибыль, и, соответственно, налоги. К концу следующего года прогнозируется падение цен до восьми-девяти тысяч за тонну. Это означает сокращение денежного оборота «горки» почти на треть. Оборота!… Прибыль же упадет чуть не до нуля… Вы хотите, чтоб ребята вам заплатили завтрашние налоги из расчета сегодняшней прибыли, а потом с протянутой рукой по миру пошли…

— Ничего… Не обеднеют! — процедил сквозь зубы собеседник Денисова.

Денисов кротко вздохнул.

Два губернатора — белогорский и снежнинский — сидели за круглым столом в кабинете белогорца и смотрели друг другу в глаза: Денисов — с выражением всепрощения, Кочет — как обычно, угрюмо.

— Александр Иванович, — снова вздохнул Денисов, — СГК кормит не только край. Ваши требования напрямую угрожают экономической безопасности целого региона: Снежного и Нганасанского округа в целом. Если «горка» выполнит ваши требования и выплатит налоги вперед, у нее начнутся большие проблемы с оборотными средствами. Как только у «горки» начнутся проблемы с оборотными средствами, начнутся проблемы у всех: и в городском и в окружном бюджете появятся дыры, начнутся перебои с зарплатой бюджетникам… А дороги наши кто ремонтировать будет?… А ЖКХ наше каких дотаций требует, не знаете?… А программа строительства жилья в поселках — ее кто, Пушкин финансировать будет? Или, может. Вы деньжат подбросите?… Вы что, хотите иметь социальные проблемы?…

— Это будут ваши проблемы, — ответствовал губернатор, — Вы их и решайте!…

Денисов склонил голову, глянул искоса на коллегу. В глазах загорелись нехорошие зеленые искорки.

— Безусловно, — миролюбиво сказал он, — Свои проблемы сами будем решать. Будем экономить. Программу жилищного строительства — на фиг! Не по карману нам теперь это…

Во взгляде Кочета мелькнула тревога.

— Северный завоз тоже придется сократить. — вслух рассуждал Денисов, — Заодно и поставщиком сменим… Будем искать, где подешевле…

Кочет сердито сопел, но молчал.

— Стало быть, объем наших закупок будет стремиться к нулю… — продолжал Денисов, исподтишка наблюдая за реакцией собеседника, — А семьдесят процентов наших закупок мы производили в крае… Что у нас там?… Стройматериалы… Топливо… Продукты питания… Техника кой-какая, по мелочи… Ерунда, в сущности, да и деньги небольшие… Миллионов пятьсот в год — ерунда на постном масле… Правда, некоторые наши белогорские поставщики только этой ерундой и жили, мы у них были… хе-хе… эксклюзивными потребителями… Теперь же им останется положить зубы на полку и закрыть к чертовой матери свои конторы, потому что работать они не умеют и новых потребителей не найдут…

Денисов говорил правду: закупки округа в крае были своеобразным жестом доброй воли со стороны Снежного. Выгоднее было покупать и стройматериалы, и топливо в других регионах, но сам Кочет два года назад выступил с инициативой связать север и юг края узами экономической дружбы и наладить торговые контакты, которые позволили бы мелким белогорским предприятиям, много лет находившимся в кризисе, худо-бедно развиваться и кормить своих работников. Разрыв торговых отношений Снежного с Белогорском означал для этих предприятий очередную клиническую смерть.

— Да!… — прервал сам себя Денисов, — Слышали новость?…

— Какую? — недоверчиво поглядел на него отставной генерал.

— В Снежном новая фирмочка зарегистрировалась… — взгляд Денисова оставался безмятежным, — Называется — ОАО «Снежнинская горно-металлургическая компания»… Почти как СГК, только одна буковка новая и появилась…

Кочет хранил молчание.

— Говорят, — Денисов перешел на заговорщицкий шепот, — Что в эту фирмочку СГК передаст все свои активы и работы… «Горка» останется в роли подрядчика, выполняющего работы, а основные фонды и контракты поставок будут принадлежать этой самой СГМК. И лицензии на разработку недр перейдут в новую компанию… Уж об этом-то я позабочусь!…

Как бы мало не был осведомлен Кочет в тонкостях бизнеса, суть сказанного была понятна с полуслова. Если лицензии, активы и торговые обязательства СГК передаются новой компании, зарегистрированной не в крае, как нынешняя «горка», а в округе, для него, Кочета, это означает возможность полной потери такого крупного налогоплательщика, как Снежнинская компания. СГМК, зарегистрированная в округе, и налоги будет платить округу, а не Белогорскому краю.

«Новость» эта Кочету была известна месяц назад и, признаться честно, уже добавила седины в вороной шевелюре генерала. «Росинтер» не особенно скрывал подготовку к реструктуризации снежнинских активов, более того — делал это почти публично, демонстрируя полную серьезность намерений. Тем не менее, Кочет на слова Денисова отреагировал сдержанно:

— Это еще вилами по воде писано, — заявил он мрачно, — Переведут туда активы, не переведут… В нашей стране проверяльщиков хватит, чтоб года два законность сделок выяснять… Замаетесь!

— Это точно, — охотно поддержал тему Денисов, — Проверяльщиков у нас хватает… Кстати, о проверках… Не выясняли еще, что там за ажиотаж такой вокруг Цыпина поднялся?

Денисов попал в цель: глаза отставного генерала неожиданно остро и зло сверкнули из-под надбровных дуг.

— Это дело суда… — сказал Кочет — чуть громче, чем полагалось бы говорить человеку невозмутимому и к теме равнодушному.

— Оно конечно, — согласился Денисов, — Но интересно все-таки… Новый свидетель нашелся… Новые показания… Неужто этот Змеющенко сам надумал за Цыпу вступиться?… — Денисов подождал, не скажет ли чего Кочет, — Вряд ли сам… Кишка у него тонка… Помог, наверное, кто-то, подобрал, обогрел, пообещал защиту…

Генерал ответил неразборчивым хриплым рыком, но остановить Денисова ему не удалось.

— Вы б справочки навели, Александр Иванович, — не унимался он, — Змеющенко — это еще цветочки… А вдруг новый какой свидетель найдется? Вдруг расскажет что-нибудь вообще непотребное?… Например, о сговоре Апельсина с краевыми властями и о личном участие губернатора Кочета в операции «Подставь Цыпу»…

— Ссссука! — выдохнул, наконец, Кочет, и, неожиданно легко подскочив, попытался было через стол ухватить Денисова за лацканы, но тот спасся, отъехав вместе с креслом на безопасное расстояние, — Ах ты, щенок!…

— Ты совсем еще щенок, говорит суровый волк с инеем на холке… — процитировал задумчиво Денисов, — Да сядь ты!… — прикрикнул он, видя метания Кочета по ту сторону стола.

Кочет не сел, а вышел из кабинета — в ту дверь, что вела в комнату отдыха. Появился спустя минут пять — багровый, все еще злой, но уже без той гримасы слепой ненависти, которая на миг до неузнаваемости исказила лицо и, признаться, произвела на Денисова изрядное впечатление.

— Я в курсе, — сказал Денисов — уже без всякого издевательского миролюбия, — Я в курсе твоей договоренности с Фрайманом. Я знаю, что тебе нужна байкальская энергия. Но еще не факт, что, если ты выполнишь требования Фраймана и попытаешься загнобить «горку», ты получишь энергию. Далеко не факт!…

Повисла пауза, прервал которую Кочет — голосом глухим и нездоровым:

— Для меня тут вариантов нет. Больше мне энергию по таким ценам купить негде. И я свои обязательства выполню.

— А ведь это тоже вилами по воде писано… — теперь Денисов говорил жестко, — Даже если предположить, что у Фраймана нет планов тебя кинуть, его собственные возможности пока что очень ограничены. Будет или нет у него контроль над «Байкалэнерго», зависит от того, как кончатся выборы в Байкальске. А там случится может всякое. У Терских, который Фрайману обещал последний пакет «Байкалэнерго», шансы есть, но есть и конкурент достойный. И если этот конкурент при нашей горячей поддержке обскачет старика Терских — кирдык настанет и фраймановским планам, и твоим, соответственно.

Кочет молчал.

— Я тебе предлагаю сделку простую и ясную, — продолжал Денисов, — От Фраймана, или от кого-то еще, ты свое дешевое электричество получишь. Но если ты останешься с Фрайманом и продолжишь свои наезды на СГК, ты получишь в комплекте еще и большой геморрой в виде вывода «горки» в округ и всего прочего, о чем я тебе тут два часа рассказывал… Суть проста: ты оставляешь в покое Корпорацию, а Корпорация решает твою проблему с энергией…

Кочет продолжал молчать, глядя в стену.

— Пойду я, — Денисов поднялся, — Засиделся что-то… Ты, Кочет, думай. Но недолго. Завтра буду звонить.

Он пошел к выходу, и уже у самых дверей его окликнули:

— Можешь не звонить. Я согласен…

19

4 сентября 2000 года, ИНТЕРФАКС На мировом рынке наблюдается обвальное падение цен на палладий. На 17.00 мск цена spot на металл опустилась до уровня $250-$255 за тройскую унцию против $570 накануне и $790-$800 за унцию в среду 30 августа. В июле и августе цены на палладий были более или менее стабильны и колебались в пределах $990-$1000 за тройскую унцию.

По некоторым мнениям, резкое падение цен на палладий на мировом рынке связано с российскими поставками металла из Гохрана. Как замечают аналитики, министр финансов России недавно заявил, что правительство предполагает направить на выплату по внешнему долгу средства от реализации госзапасов, что могло быть воспринято как намерение Гохрана использовать свою квоту для продажи палладия на внешнем рынке.

04.09.2000 Росбизнесконсалтинг. Мировые цены на палладий, начав резко снижаться на прошедшей неделе, достигли минимального ценового уровня за последние три года, отмечают аналитики. В числе причин падения цен на этот металл, цена которого еще в начале июля превышала 1000 долл./унция, называют снижение спроса со стороны основных потребителей палладия — предприятий автомобилестроения — и распространившуюся информацию о возможной продаже на внешнем рынке палладиевых запасов Гохрана. При этом аналитики отмечают, что такое стечение обстоятельств, случавшееся и раньше, никогда еще не имело столь заметного влияния на динамику цен.

4 сентября 2000 г. Финмаркет Стремительное падение цен на палладий, наблюдавшееся сегодня на торгах London Metal Exchange, не может быть вызвано только лишь информацией о намерении Гохрана России выставить на продажу часть своего запаса палладия, утверждает наш источник на LME. По словам источника, брокеры, играющие на понижение, обладают некой дополнительной информацией, связанной с поставками палладия из Российской Федерации и объемами его производства.

4 сентября 2000 года, понедельник. Москва.

Центральный офис «Росинтера» лихорадило.

Падение цен на палладий — наиболее перспективный продукт Снежнинской горной компании — а точнее, небывалые темпы падения этих цен повергли аналитиков Корпорации в недоумение. Да что там недоумение! — никаких объяснений не было этому странному и стремительному процессу, грозящему в считанные дни разрушить все планы СГК и существенно повредить Корпорации в целом.

Сотрудники Аналитического управления «Росинтера» раз за разом, снова и снова просматривали многочисленные сообщения информагентств. Попытки выудить из этих сообщений хоть какое-то объяснение случившемуся успеха не приносили. Непрерывная телефонная связь с лондонскими трейдерами тоже не давала толку — трейдеры божились, что ничего подобного не ждали, и объяснить внезапную активизацию «медведей» ничем не могли.

Одна за другой рассматривались и отбрасывались версии причин случившегося. Первой была отброшена версия «технологическая», согласно которой кто-то из потребителей редкого металла, крупный производитель автомобильных двигателей, сумел найти заменитель палладию в качестве нерасходуемого катализатора. Теоретически, такое могло произойти. Практика же показывала, что никакое существенное технологическое новшество не внедряется в одночасье — для этого нужны годы разработок и испытаний, производство опытной партии нового продукта и т.д. Процесс этот, достаточно длительный и охватывающий широкий круг участников, редко может пройти незамеченным для рынка. И даже если бы кто-то из крупных автомобилестроителей все-таки сумел до последнего удержать в секрете новые разработки, это вряд ли вызвало бы на рынке столь бурную и скорую реакцию.

Следом была отброшена и вторая версия, «уголовная», по которой кто-то из покупателей палладия мог, минуя биржу, приобрести крупную партию металла не совсем чистого происхождения — украденную, попросту говоря, на той же СГК. Но для того, чтобы насытить потребность рынка, с СГК, по расчетам аналитиков, должны были украсть весь произведенный за последний год палладий!…

Не годилась и версия «перепроизводства», согласно которой на мировом рынке объявился бы вдруг новый поставщик чудесного металла. Месторождения палладия в мире исключительно редки, разведка, добыча и налаживание производства занимают немало времени, и за это время нового производителя непременно вычислили бы. Между тем, никакой новой информации на этот счет не было ни у «Росинтера», ни у самих потребителей палладия.

Версия наиболее вероятная и лежащая на поверхности — о том, что причиной обвала стало возможное решение Гохрана реализовать скопившиеся на складах запасы палладия — тоже казалась сомнительной. Такого рода информация просачивалась на рынок нередко, и не только путем утечки. Например, в прессу уходило официальное заявление о готовности России погасить проценты по какому-либо долгу. Заявление адресовалось кредиторам, и попадало в цель. Однако, реагировал на него и рынок, ибо ясно было как дважды два — взять денег на погашение долгов в данный момент можно ровно из одного источника — реализовав часть запасов Гохрана на внешнем рынке. И когда обещанный металл из запасников Гохрана — золото ли, осмий ли, родий, или тот же палладий — доходил до рынка, потребители успевали договориться и дружно опускали цены.

Но никогда при этом падение цен не было столь стремительным. Что могло послужить причиной обвала рынка?… Аналитики Корпорации разводили руками…

С ног на голову поставлено было и Управление по работе с корпоративным капиталом. Начальник управления, Слава Волков, просматривал котировки акций СГК на фондовых биржах и серел лицом — цены на акции стремительно падали вслед за ценами на палладий. Палладий — козырной продукт Снежнинской «горки», именно он во многом обеспечивает уровень капитализации компании. Чем ниже цены на продукт — тем меньше стоит предприятие, тем ниже, соответственно, доверие со стороны партнеров и инвесторов, тем меньше шансов на реализацию крупных инвестиционных программ. И это касается не только СГК, но и ее крупнейшего владельца — «Росинтера». Обвал палладиевого рынка грозил Корпорации скорыми и серьезными потерями — финансовыми, экономическими, политическими…

Как улей гудела Дирекция информации и общественных связей. Начальник «смишного» отдела, Тема Еремин, охрип, разъясняя журналистам, что странное поведение рынка никак, ну никак не скажется на финансово-экономических планах СГК и «Росинетера» в целом. Журналисты не верили, и были правы, и Еремин это знал, но надо было сохранять лицо во что бы то н стало.

В маленьком кабинете Леонида Щеглова было сизо от дыма. Чтобы поддержать репутацию компании, необходимы были стремительные действия — внятное и оперативное объяснение с прессой, заявление от первых лиц СГК и «Росинтера», призванное успокоить участников рынка, нужна была немедленная встреча руководства Корпорации с фондовыми и сырьевыми аналитиками… Но для этого требовалась четкая позиция Корпорации, словесно оформленное ее отношение к происходящему. А для того, чтобы выработать позицию, надо было понять — из-за чего произошел обвал, что послужило причиной… Информации не было.

Начальник Дирекции по безопасности Георгий Шевелев выпивал подряд четвертую поллитровку крепкого и приторно-сладкого чая. Почти ежеминутно звонил телефон — отчитывалась служба защиты информации. В экстренном порядке перепроверялись все связи ключевых лиц Корпорации, имеющих доступ к информации о производстве и сбыте палладия. Ничего подозрительного не обнаруживалось.

Приходилось спешить, ибо уже час назад в Центральный офис наведались неприметные люди из нелюбимого шевелевского ведомства. Обвал палладиевого рынка напрямую затрагивал экономические интересы государства, и фээсбэшники уже начали свое расследование причин случившегося. Если окажется, что виновником обвала — вольным или невольным — стал кто-то из Корпорации, и если комитетчики сумеют докопаться до это первыми, позиции Корпорации серьезно пошатнутся. Начнутся неприятности с Правительством, Гохраном и Центробанком. Этого полковник Шевелев себе не простит. Стало быть, приходилось спешить…

Лондонские события переполошили, таким образом, не только «Росинтер». Свое расследование начали и ФСБ, и Главное разведывательное управление. К делу были подключены резидентуры внешней разведки во всех регионах, где базировались потребители палладия — в Штатах, Канаде, Германии, Великобритании, Италии, Франции, Японии… Но никакой информации о реальных причинах обвала найти пока не удавалось…

Руководство Центробанка пребывало в легком шоке. Только что был с таким блеском разработан и почти утвержден очередной гениальный план восполнения валютного дефицита в бюджете страны. Предполагалось, что через несколько недель на рынок будет сброшена довольно крупная партия палладия — около четырех тонн. Но искомые четыре тонны не то что до складов Гохрана еще не дошли, а даже и произведены не были. Палладий только предстояло отправить на аффинаж в Белогорск, а пока что вся партия находилась в Снежном в виде порошка, где концентрация платиноидов, включая палладий, составляла не более сорока процентов.

Таким образом, если бы даже гениальная задумка Центробанка просочилась на рынок, ронять цены было очень-очень рано. Да и незачем — четыре тонны это не двадцать, партия хоть и крупная, но избыточной для потребителей не станет. Дело, значит, было не в планах Центробанка. А в чем?…

Над этим вопросом бились и специалисты Гохрана. Все «драги» России реализуются на внешнем рынке исключительно через их посредничество, и Гохрану было, о чем беспокоиться. Одно из его ключевых подразделений — Алмазювелирэкспорт — уже проведший экспертизу, заявил однозначно: «слива» информации Центробанка для такого кризиса было недостаточно. Экспертам Алмазювелирэкспорта стоило верить: эти люди не одну собаку съели на проблемах рынка драгметаллов и знали, что говорят.

В число экспертов Алмазювелирэкспорта входил и зам генерального директора Снежнинской горной компании Юрий Березников. Но даже он, один из ведущих мировых специалистов в этой области, не находил объяснений случившемуся. Гохран принял единственно возможное в этой ситуации решение: начать в Лондоне собственное расследование. К нему подключились постоянно связанные с LME британские сотрудники ведомства, а в качестве главного аналитика, вхожего во все кабинеты и имеющего на рынке заслуженно высокий авторитет, по согласованию с руководством «Росинтера» был избран все тот же Юрий Березников. Вечером 4 сентября Березников вылетел в Лондон.

20

5 сентября 2000 года, вторник. Лондон.

Звонок Старцева застал Сергея Малышева по дороге к подъемнику — с лыжами в руках и с той особой, трепещущей внутри боязливой радостью, которая называлась предвкушением. С пятницы минувшей недели банкир находился в швейцарском Церматте, и уже успел слегка потянуть связку голеностопа после не слишком удачного спуска.

Церматт нравился Малышеву — было там не слишком многолюдно и одуряюще свежим был воздух, потому что в городке запрещалось автомобильное движение. Неизведанные еще трассы манили, и Малышев не планировал возвращаться к работе раньше, чем в следующий понедельник.

Но планы пришлось поменять. Поговорив со Старцевым, банкир вздохнул, сказал грубое слово и повернул обратно, к отелю «Мон Сервен», откуда и отбыл через четверть часа по направлению к ближайшему аэропорту. В ночь на 5 сентября Малышев оказался в Лондоне.

Просьба Старцева была хоть и расплывчата, но понятна. Ситуация на LME требовала немедленного разрешения. В Лондоне уже рыли землю специалисты российских спецслужб, прибыли сюда и люди Шевелева, и Березников. Но Старцев просил и его, Малышева, подключиться — положение у СГК тяжелое, а у банкира в Сити обширные связи, возможно, удастся что-то прояснить и повлиять на ситуацию. Если же вина за обвал рынка лежит на ком-то из Корпорации, необходимо выяснить это раньше, чем к тем же выводам придет ФСБ или Гохран: незачем сор из избы выносить.

Поспать удалось всего три часа. В восемь утра сонный и сердитый Малышев уже завтракал в ресторане отеля. За тем же столиком торопливо поглощал диетическую кашку Березников.

— Я думаю, Сергей Константинович, нам надо свои усилия консолидировать, — излагал Березников, — Давайте сразу прикинем, с кем сможете встретиться вы, а с кем — я. Чтобы, так сказать, старания наши не пропали втуне…

Малышев молча отправил в рот тост и запил кофе. По правде говоря, никаких внятных планов у него пока не было. Для начала стоило связаться с двумя людьми — руководителями крупнейших инвестиционных банков, с которыми сложились пусть и не дружеские, но достаточно прозрачные и добрые отношения. Оба они консультировали Малышева по поводу реструктуризации ЮНИМЭКС-банка, оба знали все ходы и выходы делового Лондона и могли помочь если и не делом, то добрым советом — наверняка.

А в добром совете Малышев ох, как нуждался… Радостный сумбур царил в голове все последние дни — колкий и чистый альпийский воздух еще жил в легких, не давая возможности думать о деле. Впрочем, сумбур этот поселился в нем еще раньше, до поездки в Швейцарию. А именно — в то утро, когда он впервые проснулся рядом с женщиной счастливым…

Странное дело — с того дня он так и не видел Настю. Встретиться было некогда, навалились какие-то дела, потом подошло время уехать… Он позвонил уже из Шереметьева, и голос в трубке был настороженный и тревожный, так что Малышев даже растерялся. Только когда из Церматта уже позвонил снова и попал на Катьку, получил информацию полную и исчерпывающую: Настя ждала звонка, а, не дождавшись, упала духом, решив, что предсказания проклятого Максика сбылись, и Малышев ее бросил…

Странные они, женщины… Чего волноваться-то?… Вроде, так хорошо расстались, и все, буквально все написано было в его глазах… Так нет же — ты это «все» еще и словами ей скажи, и повторяй каждый день — по телефону и лично, — а забудешь позвонить — сразу станешь предателем… Как будто это так просто — взять да и сказать ей…

— Ну, так что, Сергей Константинович? — вопрос Березникова вернул его к действительности. — Какие у вас планы?

Утро. Лондон. Ресторан отеля. От кофе и свежевыжатого апельсинового сока слегка першит в голе, от недосыпания пощипывает глаза…

— Планов особых пока нет, — ответил Малышев рассеянно, — Вы, Юрий Валентинович, действуйте по своему усмотрению… Я сориентируюсь пока…

Во взгляде Березникова мелькнула разочарование, но тотчас и пропало — лицо было деловое, свежее, устремленное в наступающий день. И со словами:

— Ну, так я с вашего разрешения побегу, — Березников поднялся и торопливо вышел.

… Встреча, охотно назначенная Малышеву, толку не дала — лондонский коллега, вдвое старше русского банкира, суховатый и безупречно вежливый человек, только руками разводил на все расспросы. Да, мы тоже встревожены ситуацией и ищем причины случившегося. Нет, к сожалению пока никаких результатов. Разумеется, я свяжусь с вами, как только что-нибудь станет известно…

На шестой минуте разговора Малышев заподозрил неладное. Взгляд собеседника был чист, речь искренна, сдержанная жестикуляция демонстрировала неподдельную приязнь к молодому русскому. Но на пятнадцатой минуте Малышев окончательно утвердился во мнении, что вежливый британец врет. Что-то было ему известно, и это «что-то» он, очевидно, намеревался использовать в своих интересах.

Это Малышева поначалу взбесило, но тотчас он и успокоился, рассудив, что если информация о причинах обвала дошла до финансистов, значит, круг посвященных расширился, и есть шанс найти еще кого-то, кто обладает этой информацией и на определенных условиях захочет ею поделиться. Из запланированных контактов оставался еще один, но за весь день Малышев не смог не то что встретиться с ним, но даже и созвониться: в офисе его не было, сотовый не отвечал, секретарша клялась известить шефа о звонке, но ответа так и не последовала.

Вечером снова встретились с Березниковым. Тот долго и подробно рассказывал о предпринятых действиях — за день он успел провести добрый десяток встреч с людьми совершенно разными и подчас неожиданными. И чем дольше и подробнее он говорил, чем более убедительной была его речь, тем больше он раздражал Малышева.

Ему хотелось одного — чтобы Березников ушел наконец из его номера и дал возможность молча подумать, навести порядок в разбегающихся мыслях. Странное вдруг возникло ощущение: будто и Березников ему лгал, как давешний собеседник, будто все вокруг что-то знали, все, кроме него…

Малышев не любил таких ощущений. За последние десять лет он привык находиться в центре событий и твердо знать, что происходит, зачем, почему, и кто за этим стоит. Непонимание грозило провалом, недостаток информации в любой миг мог обернуться поражением и потерей позиций…

Но и когда Березников оставил его, наконец, в покое, сосредоточиться никак не получилось. Малышев ходил по комнате, садился, закрывал глаза и думал: палладий, биржа, Центробанк… А думалось другое: Настя… Настя… Настя…

Устав бороться с собой, он набрал московский номер.

— Сережа, ты?… — любимый голос звучал радостно и тревожно, — Как хорошо, что ты позвонил… Я так волновалась… Мне вдруг показалось, что у тебя какие-то неприятности…

Он замер с поднесенной к уху трубкой. Черт возьми!… Настя, милая его Настя, девочка, как никто далекая от всех этих рыночных проблем… Как она могла угадать? Как могла почувствовать, что ему трудно сейчас?… Неужели правы сумасшедшие люди, утверждающие, будто любящее сердце на расстоянии сумеет почуять беду?…

Откуда было знать Малышеву, что последнюю неделю Настя провела в институтской библиотеке, листая совсем не профильную литературу? С маниакальным упорством она искала все, что связано было с «Росинтером» и Росинтербанком — просто потому, что хотела знать, чем живет любимый ею человек…

Она не все понимала в аналитических материалах, но, пробираясь сквозь дебри чуждой терминологии, все-таки кое в чем разобралась. И потому появившиеся во вторничных газетах сообщения об обвале палладиевого рынка поняла однозначно: у Сережи возникли проблемы. Сережа же, не имевший о Настиных подвигах никакого представления, на другом конце Европы молчал хлопал глазами, прижимая к уху пластиковую трубку и думал о том, какая это странная и страшная штука — любовь…

А ночью приснился сон. Он нечасто видел сны, или, может, просто не запоминал их. Но в этот раз запомнилось отчетливо: круглый амфитеатр, сходящийся к плоской арене, бесконечные ряды зрителей; и на этой арене, в луче света он сам, Серега Малышев, стоял дурак-дураком, не зная, что предпринять и чем порадовать собравшуюся вокруг недоброжелательную, циничную публику. Ему как будто надо было их рассмешить, что ли, или сказать что-то важное — но в горле стоял ком, дрожали руки, и он понимал, что тут вот сейчас и умрет — от стыда и страха…

И он бы умер, если б вдруг не появилась рядом девушка — тонкая, хрупкая, с гладко зачесанными назад темными волосами. Ее макушка едва доставала ему до ключицы, она выглядела такой беззащитной и нежной… Но взяв его за руку, она твердо сказала: «Пойдем отсюда!… Я нашла его…»

Кого — его? — хотел спросить Малышев, но не спросил, а она и без слов поняла и ответила — тоже без слов, совершенно молча: того, кого ты искал…

Малышев открыл глаза и поднял с подушки голову. Было светло, и уже доносился с улицы гул машин и чужой речи… Рядом с кроватью тоненько трезвонил телефон.

— Доброе утро! — поздоровался смутно знакомый мужской голос, — Простите, что не смог перезвонить вам вчера. Сейчас — без четверти шесть. Я готов встретиться в половине восьмого. Это не слишком для вас рано?…

Малышев резко сел в постели, рыкнул что-то спросонья, прокашлялся, извинился, и почти нормальным голосом твердо сказал, что нет, не слишком. Половина восьмого утра — самое подходящее время для встречи, если эта встреча до зарезу тебе нужна.

21

6 сентября 2000 года, среда. Москва.

Снаружи моросило серенькое влажное утро, в вестибюле Центрального офиса «Росинтера» пахло дождем и свежими газетами. То и дело разъезжались в стороны зеркальные двери, пропуская торопящихся на службу клерков, стучали каблучки ловких гражданок в свитерках и деловых костюмчиках. Гражданки встряхивали мокрыми зонтиками, мимоходом бросали сердитые взгляды на отражения в зеркалах (с тщанием уложенные прически поникли от сырости), и с такими вот сердитыми лицами спешили к сверкающим лифтам.

Круглые часы в вестибюле показывали без пяти десять, когда стеклянная дверь впустила внутрь чрезвычайно осанистого ухоженного господина лет пятидесяти пяти.

Господин имел на лице выражение величественного благодушия. Проводив одобрительным взглядом ножки семенящей впереди сотрудницы, он привычно сунул в щель турникета пропуск, легким кивком ответил на приветственную мину охранника и важно прошествовал к лифту отдельному — возносящему прямиком к апартаментам высшего руководства Корпорации.

Осанистый господин, Юрий Семенович Березников, хоть и имел в списке занимаемых должностей строку «заместитель генерального директора ОАО „Снежнинская горная компания“, предпочитал содержать собственную контору в двадцати минутах езды от „Росинтера“, и в Центральный офис являлся либо на плановые совещания, либо по вызову Старцева. Сегодня был как раз второй вариант.

Сколь ни была благодушна и величественна физиономия крупнейшего специалиста по драгам, скрывала она самые смутные и противоречивые чувства. С одной стороны, звонок Старцева, последовавший сразу после возвращения Березникова из Лондона, был закономерен и логичен: неплохо было бы руководству «Росинтера» получить отчет о поездке раньше, чем до Березникова доберется Гохран. С другой стороны, голос звонившего Старцева Березникову не понравился — был он пуще обычного добродушен и миролюбив. Будучи неплохим психологом и успев изучить повадки Старцева, Березников склонен был ожидать в такое неспокойное для Корпорации время интонаций более сухих и сердитых. Словом, заподозрил Юрий Семенович в тоне президента «Росинтера» некоторую… ммм… неискренность некоторую, вот что.

С третьей же стороны, неумеренная благожелательность, с которой Старцев Березникова приглашал, вполне могла объясниться самым приятным для Юрия Семеновича образом.

Обвал палладиевого рынка окончательно и недвусмысленно доказал уже продемонстрированную ранее несостоятельность гендиректора СГК Немченки. По сути, Немченке просто закрыли рот, не позволив дать ни единого комментария по проблеме: связь с прессой и участниками рынка осуществлялась только через Центральный офис. Получалось таким образом, что нет у СГК на сегодняшний день собственного лица, что думают и действуют за Снежнинскую «горку» исключительно ее владельцы.

Для компании, позиционирующейся на рынке в качестве самостоятельного хозяйствующего субъекта, такое положение дел выглядело довольно обидно. И можно представить, насколько обидным выглядит такое положение для самого Немченки, которому таким образом ясно дали понять, что никакой он не первый руководитель, а так только, погулять вышел. И столь явное пренебрежение могло означать ровно одно: скорую и неизбежную Немченкину отставку.

Эта мысль разгладила нахмурившееся было чело Юрия Семеновича, возносящегося в лифте на седьмой этаж. Ибо в данном случае виделась Юрию Семеновичу самая приятная перспектива: замена никчемного Немченки на человека мудрого, грамотного, авторитетного… словом — на Юрия Семеновича Березникова.

«Придется в Снежный летать чуть не каждую неделю… Хлопотно…» — с этой мыслью шагнул Юрий Семенович из лифта в глубокий мохнатый ковер, устилающий холл седьмого этажа.

Навстречу Березникову шагнули трое — особая охрана высших руководителей «Росинтера». Березников им кивнул и собрался было прошествовать мимо, в сторону приемной Старцева, однако старший из охранников, деликатно кашлянув, приветственным жестом проложил другой маршрут, неожиданный:

— Юрий Семенович, будьте добры… Олег Андреевич занят пока… В переговорной будьте добры подождать… Сюда вот, будьте добры…

Смутная тень промелькнула в красивых глазах Березникова. Поколебавшись секунду, он улыбнулся легко, сказал: «В переговорной, так в переговорной!» — и вошел в приоткрытую дверь.

Комната была пуста. За длинным овальном столом в идеальном порядке стояли пухлые кресла. Пав в одно из них, Березников вынул из портфеля газету, развернул, и внимательно в нее уставился. Трое же, сопроводившие его к дверям, судя по звукам, обратно на свой пост не вернулись. Березников сидел, глядя в газету, и казалось ему, что он слышит за дверью хищное дыхание этих троих, вставших, как часовые у дверей камеры… Свежо и прохладно было в комнате. На красивом челе Березникова мелким бисером блестел пот.

— Что это за муть?…

Олег Старцев разглядывал лежащую перед ним бумагу. «Конфиденциально. „Росинтер“, г-ну Старцеву О.А. Аналитическая записка» — значилось в заглавии, а далее слогом сжатым и изысканно-деловым изложено было такое, отчего Старцеву на миг показалось, будто он сошел с ума.

— Агапово, месторождение медистых и вкрапленных руд… содержание металлов платиновой группы порядка восьми процентов, что в среднем в четверо превышает среднее содержание… угу… на эксплуатируемых участках… — он перечитывал бумагу вновь, пытаясь убедиться, что не галлюцинирует, — Начало промышленной разработки… Вторая декада сентября 2000 года… угу… что позволит в ближайшем квартале вчетверо же увеличить производство металлов платиновой группы, включая палладий… ну да, ну да… Считаю своим долгом предупредить… возможно перепроизводство… снижение цен… так…

Старцев еще раз изучил подпись под документом и бумагу отшвырнул.

— На это, значит, и повелись? — спросил он, и тотчас левая рука потянулась к переносице, а правая слепо зашарила по столу в поисках сигарет.

Малышев, расположившейся по традиции на безбрежном старцевском столе, покосился на сигареты неодобрительно.

— А этого, ты думаешь, мало? — ответил он вопросом на вопрос, кивнув в сторону листка, сиротливо белевшего на шоколадной столешнице, — Ты сам посмотри. Он ведущий специалист в этой области. Кто сможет ему не поверить?… Да никто!… Теперь дальше. Во второй части он говорит о запасах Центробанка и намерении его в ближайшее время выкинуть в продажу эти запасы. И уж эта-то информация на сто процентов достоверна, и будь уверен, у потребителей была возможность это проверить!… На страницу вранья — один абзац правды, но этого достаточно, чтобы бумага выглядела достоверно… Итого получается, что в ближайший месяц в продажу поступит полугодовой объем палладия, а далее его производство увеличится вчетверо… Вчетверо, Олег!… Как еще должен реагировать на это рынок?… вот тебе и причина обвала…

Малышев брезгливо помахал рукой, разгоняя грозовое облако дыма, окутавшее старшего товарища. Президент «Росинтера» молчал, теребя нос, и осваиваясь с неожиданной и странной информацией, только что предоставленной Малышевым.

Якобы конфиденциальную аналитическую записку, якобы предназначенную для прочтения ему, Старцеву, он, Старцев, видел впервые в жизни. И в записке этой истинная правда и откровенная ложь замешаны были в таких дьявольских пропорциях, что — Малышев прав — выглядел фальшивый документ вполне достоверно.

Месторождение Агапово, где по прикидкам геологов, в необычайных количествах содержатся платиноиды, действительно существует. Однако же, находится это Агапово за несколько сот километров от Снежного, на небольшом островке у побережья Нганасанского полуострова. Разведка его не завершена, ни один человек в мире не скажет точно, каковы реальные объемы залегающих там руд. Отдаленность месторождения от ближайшего производственного центра и отсутствие транспортных схем делает загадочное Агапово куда менее ценным, чем кажется на первый взгляд. Да и с юридической стороной дела нет пока никакой ясности — до сих пор непонятно, может ли нганасанский губернатор, Денисов то есть, выставить сокровище на торги, или нет.

Между тем, документ, лежащий на столе Старцева, утверждал, что месторождение не только разведано, но и давно входит в состав рудной базы СГК и — более того! — со дня на день начнется его промышленное освоение. И потекут на обогатительные фабрики Снежного тонны богатой платиной и палладием руды, и начнут металлургические заводы Снежного выдавать тонны дополнительной продукции…

С той же непоколебимой уверенностью автор записки утверждал, что на складах СГК томятся в ожидании своего часа два десятка тонн платинового концентрата, готовые к отправке на аффинажный завод. Однако, вчерашняя сводка с СГК, специально запрошенная Старцевым, указывала на то, что концентрата на снежнинских складах — менее 10 тонн.

Успел Старцев получить и неофициальную информацию Гохрана, говорящую о том, что кой-какой запас палладия в закромах родины, конечно, есть, но измеряется он цифрами незначительными, и никаких 20 тонн драгоценного металла, указанных в фальшивке, на рынок выброшено быть не может ни при каких обстоятельствах.

Таким образом, документ, якобы выкраденный тайными агентами непонятно чьих служб из канцелярии «Росинтера», нагло и непрекрыто врал. По документу объемы палладия, которые в ближайший месяц готова выставить на продажу Россия, завышены были втрое. Обещан был также рост добычи и производства, которого в ближайшие пять лет ждать не приходилось.

Вот на этой сфальсифицированной бумаге и был выстроен обвал палладиевого рынка. Выстроен грамотно и исполнен мастерски. Малышев не зря съездил — привез из Лондона копию взбудоражившей рынок фальшивки, а заодно и человека, который фальшивку эту ему любезно предоставил.

Человек был тот самый, с которым сутки назад Сергей встретился в Сити. Финансово-промышленный магнат в третьем поколении, впитавший законы бизнеса с молоком матери, он вовсе не стремился осчастливить молодого русского банкира щедрым подарком. Были у человека собственные цели и собственные задачи: фальшивке он не поверил, к падению цен на рынке отнесся скептически, в ближайшее время ждал опровержение взбудоражившей всех информации и взлета цен до прежнего уровня. И, как подобает человеку бизнеса, хотел на этом заработать.

Малышев уже накидал простенькую схемку, из которой выходило, что загадочный человек из Лондона сможет быстро вернуть рынок к первоначальному состоянию — коли доказать ему, что лживая насквозь бумага действительно лжива, и никаких фантастических запасов палладия у России и у СГК нет и быть не может.

— Не знаю, — Старцев покачал головой, — Не знаю, как мы будем ему это доказывать. Мы что, в Гохран его на экскурсию поведем, что ли?… Кто его туда пустит-то?… — он потер нос и снова потянулся к брезгливо брошенной бумаге, — Ладно, Серега, с этим разберемся… сегодня же… Я вот только понять хочу… — Он всмотрелся в подпись, заключающую мелко набранную страницу вранья. Подпись была хорошо знакома — аккуратные буквы с тремя финтифлюшечками и элегантным росчерком в конце. Не единожды видел ее Старцев, и в подлинности проставленного на бумаге автографа не сомневался, — Я только понять хочу… зачем это ему?… а?…

Малышев пожал плечами.

Старцев вздохнул и нажал на телефонном аппарате пипочку:

— Наташа, будь добра, пригласи пожалуйста… Да, Березникова пригласи… — и, покосившись на болтающего ногой Малышева, буркнул, — Со стола-то слезь…

Шестой год он работал со Старцевым. Старцев сам нашел его, сам предложил сотрудничество — тогда он только еще позарился на нищавшую Снежнинскую «горку», ему необходим был человек, знающий рынок и производство, разбирающийся в тонкостях взаимоотношений с Роскомдрагметом, готовый спрогнозировать спрос и выстроить грамотную политику сбыта.

Он был не мальчиком с улицы. Он оставил кресло замминистра не для того, чтобы вечно ходить в помощниках. Он вправе был рассчитывать на то, что усилия его будут оценены по достоинству, и готовился вскоре после того, как СГК отойдет «Росинтеру», возглавить «горку».

Не дали. Не взирая на его опыт и компетентность, на высочайший авторитет и преданность делу, Снежнинскую компанию доверили другому — Сашке Денисову, мальчишке, сосунку, заполошному и амбициозному.

Назначение Денисова он воспринял как оскорбление. Симулировал даже обострение радикулита и отправился в Биариц поправить здоровье. Золотой пляжный песочек и хорошее вино помогли достойно пережить обиду: в Москву он вернулся с новой идеей, тут же предложенной Старцеву, и Старцевым одобренной. Идея была такова: он создает собственную фирму и подряжается в качестве сбытовика СГК на внешнем рынке.

Никто в стране лучше него не знал отрасль. Это понимал и Старцев, и Денисов, предоставившие ему относительную свободу в формировании сбыта. Он, именно он позволил этому мальчишке поднять СГК с колен, сделать из полунищей компании ведущего участника рынка. Да, он процветал, его фирма, получающая приличный процент с продажи снежнинского металла, приносила все больший доход… Но не в этом же дело!…

Не этого он ждал. Не на это рассчитывал. Он знал, что неугомонному Денисову рано или поздно «горка» наскучит, что не сегодня, так завтра Денисов уйдет, и не будет на место гендиректора СГК более достойного кандидата. Он ждал этого места, как терпеливый охотник ждет свою дичь.

Но после ухода Денисова генеральным назначили Немченку. Немченку!… Человека, которому первобытная крестьянская хитрость заменяла ум, а тупая исполнительность — волю. Человека, который в подметки ему не годился…

На этот раз обострение радикулита лечилось в Альпах. Месяц он смотрел на заснеженные вершины, пытаясь найти в себе силы пересилить и эту боль, пережить и эту обиду.

Старцев ему не доверял. Бог весть, почему — не было у главы «Росинтера» никакой информации против него, не было, и быть не могло!… Но Старцев слушал его советы, соглашался, выполнял рекомендации — и все же сквозила в его глазах настороженность, не угасала…

Он не собирался становиться вором. Старцев сам, понятно вам? — сам! — подвиг его на это. Как только стало ясно, что главной вершины «горки» уже не взять, генеральный экспортер СГК решил начать свою собственную игру.

Игра была нехитрая: там накинуть процентик, тут переговорить заранее с потребителем и скинуть ему партию металла подешевле, получив за это солидный откат… Курочка по зернышку клюет. Деньги, предназначенные Снежнинской горной компании, мало-помалу стали оседать на тайных счетах ее сбытовика.

Но нет же людей без грехов! И он — не ангел. Он человек — со своими слабостями, простительными или постыдными. И в число слабостей, о которых он предпочитал не распространяться, входила еще одна — любвиобилен он был, несмотря на лета и некоторое общее нездоровье организма.

Да и бог бы с ним, жил же много лет, ни разу не подставившись не перед женой Катечкой, не перед многочисленными службами безопасности, с которыми приходилось иметь дело. Но, как бес в ребро, пришла вместе с сединой новая страсть. Если прежде любил он женщин молодых и ярких, непоседливых, худых до костлявости и безгрудых почти, то с возрастом стало ясно — и этого всего уже недостаточно, чтобы возродить в стареющей плоти ощущения прежней остроты. И впервые испробовав угловатые ласки малолетней платной Лолиты, понял, что те, прежние, были преснее мацы, и только на исходе пятого десятка, на закате министерской карьеры, открылась ему истинная страсть.

С того момента приходилось куда больше, чем прежде, осторожничать и таиться. Прелюбодеяние само по себе большой опасности для репутации не представляло, не в Штатах, чай, и российское общество смотрит на внебрачные подвиги высокопоставленных мужей не то чтобы просто сквозь пальцы, а даже и с уважением — может еще мужик хоть что-то, молодец!… Но прелюбодеяние с нимфетками, страсть к прытким отроковицам — это, простите, преступление уголовное, и карается соответственно.

Долго, очень долго удавалось ему хранить свои склонности в тайне. Так долго, что стало казаться уже неправдоподобным. И в какой-то момент он осмелел, расслабился, и странное чувство безнаказанности, как это бывает во сне, снизошло на него… И когда в самом начале лета на неспешной воскресной прогулке за городом в упор глянули на него дерзкие глаза в венчике ангельских ресниц, он не устоял.

Девчонка сказалась внучатой племянницей безвестного писателя, обитавшего неподалеку. Лет, созналась сходу, тринадцать, под тонким сарафанчиком едва-едва наклюнулись два тугих бутончика, выгоревшие на солнце волосы и трогательно облупившийся нос решили дело. Он любил ее бурно и быстро, как восемнадцатилетний, прямо там же, в кустах над озером, а потом долго и нежно, с отцовским почти умилением — на заднем сидении отогнанного в лес автомобиля…

Через два дня ему прислали кассету с записью. Снято было со знанием дела: никаких сомнений не оставалось в том, что перекошенное от страсти лицо принадлежит именно ему. К кассете прилагалась копия заявления в районную прокуратуру, написанного крупным косым почерком несовершеннолетней гражданки России, извещающей прокуратуру о совершении в отношении ее насильственного полового акта в извращенных формах…

В обмен на оригинал-кассету и солидную сумму денежных средств с него потребовали немного: провести ряд содержательных и конструктивных бесед с людьми в дорогих костюмах. Рассказать, что да как. Посоветовать. Помочь.

Тогда он выстоял. Нашел в себе силы отказаться. То, чем чреваты были «разговоры» с этими людьми, казалось слишком серьезным и страшным — даже по сравнению со страхом разоблачения.

Через день после своего горделивого отказа он, вернувшись со службы, не узнал жены: всегда насмешливо-приветливое лицо стареющей светской красавицы казалось мертвым. Катечка молча швырнула ему под ноги кассету — и с тех пор разговаривала с мужем только на людях, когда никак нельзя было демонстрировать их уже созревший и окончательный разрыв.

Еще через несколько дней ему позвонили снова, пригрозили дать ход заявлению об изнасиловании. Он выдержал и это. И несколько дней жил в ожидании кошмара — повестки, дознания, суда…

Повестки не было. Вместо нее был толстый белый конверт формата А-4. Внутри конверта — аккуратные ксерокопии документов, свидетельствующих о хищении средств Снежнинской горной компании.

И он сломался.

С ним встретились. Говорили о приватизации СГК, особое внимание уделяя моментам скользким, шатким, не совсем ясным. Говорили о взаимоотношениях внутри рабочих коллективов, и о возможности манипулировать этими самыми коллективами посредством профсоюзных лидеров… Он снова был консультантом, он честно и и грамотно выполнял свою работу — вот только, сменил заказчика…

Он сам продумал до мелочей схему рыночного кризиса. Подготовил аналитическую записку, якобы предназначенную для Старцева, где правда и ложь переплелись столь искусно, что и более-менее посвященному в секреты отрасли человеку непросто было отделить их друг от друга. Он поставил на этой бумаге свою подпись, и сам же указал, кому и как следует ее передать, чтобы создать полную видимость нечаянной утечки информации…

И теперь он сидел, серея лицом, чувствуя на теле нехороший липкий пот и странную безразличную вялость внутри. Сидел, тоскуя, думая об одном: только бы это кончилось, только бы поскорее кончилось… Но Старцев продолжал задавать вопросы:

— Юрий Семенович, — вот теперь голос его был сух и даже, пожалуй, страшен, — И последнее… Имя заказчика?

Березников вздохнул. Что-то мешало ему видеть, странная мутная пелена перекрывала лицо Старцева напротив и фигуру стоящего за его спиной дылды Малышева. Он провел рукой перед глазами — пелена не исчезала, а рука показалась вдруг будто ватной.

— Да вы ж знаете, Олег Андреевич, чего там…

Попробовал улыбнутся, но вышло как-то криво.

— От вас хочу услышать, — голос Старцева все отдалялся, все глуше становился, — Это Фрайман?…

— Фрайман. — кивнул Березников, — Фрайман, да… а… ах ты… черт…

И на глазах у Старцева и Малышева его лицо вдруг стало заливать багровым, побагровела и вздулась разом шея. Грузное тело в кресле дрогнуло, странно выгнулось… Березников захрипел и, непослушной рукой пытаясь сорвать с себя галстук, медленно пополз с кресла вниз, скользя ногами по пушистому коричневому ковру…

И пока Малышев стоял столбом, пытаясь понять, что же это происходит, Старцев рванулся из кабинета вон, и, распахнув дверь, крикнул страшно:

— Наташа, врача сюда… И сразу же «скорую»… сердечный приступ…

… Спустя двадцать минут реанимационная бригада увезла в направлении ЦКБ ослабевшее тело Березникова, а штатный доктор Центрального офиса клятвенно заверил Старцева, что дело, действительно, худо, что могут ведь и не спасти. Старцев покивал головой, вызвал Шевелева и попросил людей — подежурить у палаты Березникова. Шевелев вопросов задавать не стал, кивнул и вышел…

— Опоздал к черту, — Старцев глянул на часы, — Встреча была назначена…

И тотчас, будто его услышали через двойные звуконепроницаемые двери, селектор на столе проговорил Наташиным голосом:

— Я, Олег Андреевич, перезвонила, принесла извинения… Не волнуйтесь, перенесли на послезавтра — у вас там было окошечко…

— Что б я без тебя делал… — пробормотал Старцев и впервые за несколько последних дней улыбнулся.

А после сел с Малышевым за стол и набросал на чистом листе несколько цифр.

Еще немного — и Фрайман своего добьется. Корпорация на грани жесточайшего кризиса. Если ценовую ситуацию на рынке не удастся выправить в течение двух ближайших месяцев, только на палладии будет потеряно минимум 200 миллионов долларов. Кочет все еще официально не отрекся от своих требований — еще 300 миллионов. С Генпрокуратурой, требующей 500 миллионов, по-прежнему нет никакой договоренности. Векселя на 300 миллионов, скупленные Фрайманом, со дня на день могут быть предъявлены к оплате. Итого — более миллиарда долларов. Миллиарда!…

А денег свободных, между тем, нет, и не будет. Кредит брать тоже не под что: «Росинтербанк» только-только набирает обороты после реструктуризации, «Ярнефть» обросла судебными исками, да и под СГК, после заявлений Прокуратуры и наезда губернатора Кочета никто не даст и десятка миллионов, разве что — под залог акций… Но акции — это слишком рискованно, да и они упали в цене после событий этого лета…

— Ну? — спросил Старцев, выставив на листе жирный знак вопроса.

Малышев на знак посмотрел, поиграл бровями и ответил коротко:

— Жопа…

22

8 сентября 2000 года, пятница. Москва.

— Пожалуйста, проходите… — кивнул, появляясь в дверях человек, и оба сидевших в приемной человека разом встали и проследовали в кабинет.

Высокий и плотный человек со старательно зачесанной на бок челкой поднялся навстречу, крепко пожал вошедшим руки и усадил за небольшой круглый стол, посреди которого красовалась многослойная башенка из живых цветов.

— Вашу записку, Олег Андреевич, я читал, — сообщил человек и оборвал с тугой розочки лепесток. — Ситуация мне в общих чертах ясна. Поэтому, сразу перейдем к предложениям. Итак?…

Проследив невольно за движением его руки, Старцев поднял глаза:

— Мы вчера консультировались с Модестом Гавриловичем…

Хозяин кабинета бросил взгляд на пришедшего вместе со Старцевым человека, и тот успокаивающе прикрыл набухшие веки — да, мол, консультировались, было дело…

— …И пришли к такому выводу… — рука Старцева потянулась было к переносице, но на полпути передумала, — Потери на рынке палладия — это не только наши потери, но и, в первую очередь, потери государственного бюджета. Так?… — на лице человека с челкой выразилось: «Очень может быть», и Старцев продолжил, — Ни мне, ни Модесту Гавриловичу, ни тем более — вам — это не нужно. И в связи с этим, как я понимаю, мы должны быть готовы к любым мерам, чтобы урегулировать ситуацию.

Лицо хозяина кабинета отреагировало на «любые меры» легким беспокойством, обрюзгшая же физиономия Модеста Гавриловича оставалась недвижима.

— Мы должны понимать, что простые заверения в адрес участников рынка о том, дескать, что предоставленная им информация — ложная, здесь не помогут, — продолжал Старцев, — И поэтому я считаю, что нам стоит прибегнуть… ну… к нетрадиционным мерам воздействиям на рынок.

Модест Гаврилович Зверев, президент Центрального банка России, снова прикрыл свои тяжелые веки, демонстрируя полное согласие с тем, что меры, предлагаемые Старцевым, традиционными назвать никак нельзя. Встреча со Старцевым накануне заставила его надолго задуматься, и даже сейчас, когда он должен был ясно и недвусмысленно продемонстрировать свою точку зрения на старцевское предложение, этой точки зрения все еще не появилось. Странные вещи предложил ему вчера Старцев, вещи, прямо скажем, невозможные… Но так, черт же его знает, может, именно поэтому они и могут оказаться наиболее действенными…

Хозяин же кабинета, в котором даже последняя малограмотная бабка из глухой провинции без труда признала бы Григория Григорьевича Плотникова, председателя кабинета министров России, с предложениями Старцева ознакомлен не был, и потому дальнейшую речь хозяина «Росинтера» слушал с растущим изумлением.

А Старцев говорил вот что:

— …Скажем так — представителей ведущих западных структур, так или иначе связанных с этим сектором рынка. Банкиров. Игроков на рынке палладия. Автомобилестроителей. Просто пригласить их… если хотите — на экскурсию. На это самое месторождение Агапово. Пусть посмотрят, пусть сами все увидят.

— Что увидят? — переспросил Григорий Григорьевич.

— А что есть, то и увидят. Каменистая пустынь. Редкие деревца и мох ягель. Песцы там, лемминги… не знаю уж, кто водится на этом острове… Дикое, совершенно дикое место! Никаких рудников, никакой техники… ни-че-го!… Вот вам геодезические карты, вот вам документация, вот вам живая натура — сверяйте и удостоверьтесь, что никаких разработок тут не ведется и в ближайшие годы не планируется!… — Старцев все-таки потер переносицу, — Это может показаться несерьезным… на первый взгляд. Однако, я думаю, такие простые и понятные вещи впечатлят участников рынка куда больше, чем любые наши заявления и заверения.

Премьер-министр поглядел в стол, в размытое отражение цветочной башенки на гладком лаке, потом перевел задумчивый взгляд на Зверева. Зверев приоткрыл глаза и сказал:

— А гостайна?…

В самом деле, любая информация о месторождениях редкоземельных металлов в России носит характер государственной тайны. Даже если месторождение до конца не разведано, даже если не эксплуатируется и долго еще эксплуатироваться не будет… Любое разглашение информации о запасах палладия и подобного ему ископаемых карается законом. И что предлагает Старцев?… Старцев предлагает, чтобы закон нарушил не кто-нибудь, не Вася Пупкин из добывающей компании, а высшие должностные лица страны. Старцев предлагает, что Премьер Российской Федерации сам пригласил на заветные земли алчных чужестранцев: здравствуйте, гости дорогие, проходите, чувствуйте себя как дома на нашем палладии!…

— Гм… — сказал Плотников, и оторвал от многострадальной розочки еще один лепесток. — Бог с вами, Олег Андреевич… Может, прикажете их еще по складам Госрезерва прогулять?…

Старцев пожал плечами:

— В идеале и это неплохо было бы… Ситуация неординарная, и методы ее разрешения должны быть адекватными.

Премьер посмотрел на Старцева, посмотрел, растерзал в пальцах розовый лепесток и сказал наконец:

— Я не могу принять такое решение. Это не в моей компетенции. Это должен решать Президент.

Старцев глянул на Плотникова вопросительно, но тот сделал вид, что вопроса не понял.

— Вы могли бы взять на себе объяснение с Президентом? — вынужден был вслух произнести Старцев.

Председатель правительства подарил Старцеву еще один долгий взгляд и промолчал.

Зверев покосился в сторону промышленника, потом вдруг развернулся всем корпусом к премьеру и сказал фальшиво-старческим голосом:

— Григорий Григорьевич… А хорошо бы было, в самом деле, чтобы Олег Андреевич сам эту темку озвучил… Не дело вам с такой инициативой к Президенту лезть… а мне и подавно… чином не вышел… — Зверев покряхтел, возвращая обильное тело в исходное положение, — Подумайте-ка, Олег Андреевич, ей-богу…

Это предложение чрезвычайно устроило премьера — Плотников оживился, поддержал разговор, дал даже кое-какие рекомендации…

«Трусы, — кивая согласно головой, думал Старцев, — Этого и следовало ожидать… никогда они в Кремль не сунутся ни с какой инициативой… тем более, с такой…»

Спустя десять минут авто Старцева выруливало со стоянки Белого дома на Краснопресненской набережной. Глядя на реку и щурясь от солнечных пятен, плясавших на воде, Старцев прикидывал, что придется предпринять, чтобы дойти до Президента. Ничего не придумывалось — трижды уже за последние дни он пытался это сделать, трижды под благовидными предлогами ему было отказано. Кто-то в кремлевской администрации очень не хотел, чтобы они встречались. Кто-то достаточно сильный и властный, кто-то, связанный с Фрайманом…

23

9 сентября 2000 года, суббота. Байкальск.

Истекала вторая неделя с того момента, как стартовала в Байкальске предвыборная кампания. Город уже запестрел предвыборными плакатами — от черно-белых, в размер писчей странички, невнятных бумажонок, размноженных на ризографе, до полноцветных гигантских полотнищ, покрывающих стены домов с первого по пятый этажи.

Уже завертелись на местных телеканалах многочисленные рекламные ролики, на которых кандидаты с перекошенными от актерских усилий лицами, намекали, что единственное спасение избирателя от текущих крыш, разбитых дорог и растущей инфляции — это за него, кандидата, отданный на выборах голос.

Уже поползли по городу темные, нехорошие слухи о людях, вчера еще уважаемых и солидных: кандидат К., владелец городских пекарен, что-то такое, оказывается, в свой хлеб добавляет, от чего даже и у крепких мужиков случаются сексуальные конфузы и падает общий тонус; кандидат Б., профессор экономики, и вовсе, говорят, педик проклятый, несмотря на наличие цветущей супруги и троих детей; кандидат С. сидел по молодости за хулиганку, а после сильно пил, кандидат М., главврач городской больницы, ворует наркотики и их продает, иначе откуда бы у него дача в два этажа, с каких таких доходов?…

Объемы потребления хлеба в городе снижались с каждым днем, студенты профессора Б. смотрели на преподавателя, давясь смешками, вокруг городской больницы устроен был пикет общества «Матери против наркотиков», а технологи, заполонившие гостиничные номера, продолжали выпекать о своих соперниках новые слухи — все более жуткие, все более нелепые…

Предсказания Кана сбылись: расклеены были по городу плакаты, на которых губернатор Терских, раскинув руки на берегу Байкала, утверждал «Это моя земля!», и в первую же ночь плакаты были испохаблены. Черным маркером по диагонали крупными, как пирожки, буквами, выведено было на каждом: «Не твоя. Наша!». Прохожие, останавливаясь у поруганных шедевров, глумливо хихикали. В тот же день любопытствующие могли заметить, как неизвестный в замшевой куртке встретился в городском сквере с тремя хмурыми подростками и каждого оделил белым конвертом, в котором шуршало. Подростки, приложив к груди руки, что-то горячо ему пообещали и скрылись за углом, где ждали их еще человек двадцать, и начался дележ радужных бумажек из конвертов. А человек в замшевой куртке вышел на дорогу, поймал таксомотор и отбыл в направлении профилактория, где и отчитался перед Дежневым:

— С мальцами расплатился… Если потребуется — еще помогут.

В соседней с дежневской комнатке молодая девица с остервенением молотила по клавишам, выражая лицом брезгливое отношение к продукту собственного творчества. Рядом, отделив себя от мира наушниками, в которых грохотало, будто летели под откос бесчисленные поезда, сладострастно улыбался монитору молодой человек с усиками и тоже что-то писал. Заглянувший на мгновение Дежнев поинтересовался:

— Над чем трудимся?…

— Похвальбушка Ларионову, — ответила девица и сморщила носик пуще прежнего.

— Негатив про Терских, — отрапортовал благостный молодой человек.

Дежнев кивнул и исчез в дверях. Ловко обогнув шарахнувшуюся от него старушку, прижимавшую к груди баночку для сбора анализов, он вихрем промчался по коридору и заглянул в другую комнату:

— Ну что?…

Кивавший в телефонную трубку бородач от трубки оторвался, кивнул Дежневу:

— Сейчас, Дима… Сейчас привезут…

И тут же дверь за дежневской спиной распахнулась, и сильно пахнущий бензином молодой человек в бейсболке осведомился:

— Куда разгружать?…

— Сюда, сюда… — засуетились и бородач, и Дежнев, пропуская в комнату еще двоих с тяжелыми кипами чего-то бумажного, бумагой же обмотанного и перехваченного шпагатом.

Спустя три минуты в комнате толкались все имевшиеся в наличии члены группы, исключая троих, отрабатывающих с Ларионовым встречу с трудовым коллективом плодоовощной базы. Вдоль одной из стен вырос штабелек бумажных тюков, один из которых был уже распотрошен, а содержимое его загуляло по рукам собравшихся.

Ни с чем не сравнимый запах свежей типографской краски заполнил комнату. Только что присланный из Москвы тираж газеты, газеты, неслыханной для Байкальска — дерзкой и безбашенной — прибыл в штаб, чтобы нынче же ночью быть отправленным по торговым точкам и начать назавтра смущать избирателя…

— Класс, класс… — Дежнев быстро проглядывал газету, единым взглядом оценивая и верстку, и циничные карикатуры на каждого из кандидатов, тексты же были ему знакомы до зубовной боли — писала их все та же парочка райтеров, строчившая сейчас хвалебную песнь Ларионову и пакостную правду о Терских, — Хорошо сработали… класс…

Тут же Дежнев подскочил к телефону, набрал номер и сообщил в трубку:

— Прибыл… вечером машину, как договаривались… ага, ага…

И едва он трубку положил, как девушка-социолог тронула его за рукав. В глазах ее, за толстыми-претолстыми стеклами очков, светилось тихое торжество, в руке же она держала листок, куда и тыкала наманикюренным пальчиком:

— Догоняем, Димуля…

И сразу газета была брошена и забыта, и группа ринулась к листку со свежими результатами замеров.

— Терских — тридцать четыре процента, — сообщил Дежнев, подымая глаза от листка, — Ларионов — двадцать пять!…

— Вау!… — понеслось со всех сторон, — Ура!…

— За две недели — на семь пунктов… Димка, у нас офигенные шансы!…

— Девять процентов разрыва, это ерунда, нагоним…

— А Терских-то ведь падает!…

— Ненамного, всего на два…

— Да если даже всего на два!… Это в разгар-то компании!… А что будет к концу, когда он со своей мордой просто всем надоест?…

— Сплюнь, не загадывай…

Дежнев же уже выбрался из комнаты и пересек коридор. В своем номере он первым делом схватился за телефон и набрал Москву.

— Привет, Димон, — ответила Москва ленивым голосом Кана, — Новости?…

— Новости, — бодро отозвался Дима, — Терских упал на два. Мы выросли на семь. Разрыв — девять.

— Хм… сказала Москва и замерла надолго. А, отмерев, сказала следующее, — Дим, вы там того… не увлекайтесь… шесть недель впереди… этак вы вообще губера замочите, — и в трубке тихо хихикнули, — А уроните Терских — выборы сорвете нафиг, а нам это, сам понимаешь, не нужно… нам процесс важен, Дим… не результат…

— Угу, — буркнул Дежнев, погасая, — я помню, помню…

24

11 сентября 2000 года, понедельник. Москва.

Теплый и ясный выдался день, и не дождило. Шины шуршали по высохшим тротуарам по-летнему, курили на крыльце Центрального офиса мужчины в хороших пиджаках и неброских галстуках, провожая благосклонными взглядами мимо спешащих блондинок. Здесь же, на крылечке, стояли и курили двое, вовсе на этих мужчин непохожие: мальчик лет тридцати с бачками и щипаной челочкой, девочка лет сорока в растянутом свитере.

— Ты, то есть, не в курсе? — уточнил мальчик, задумчиво почесывая впалый живот, — Блин, и я тоже… Звонит Артем. Приезжай!… Срочно!… А что у вас?… А там увидишь!…

— Та же хрень, — басом ответила собеседница и плечами пожала, — Тайны мадридского двора…

Тут подошел к ним третий, в джинсовой куртке и с волосами до плеч:

— Ждете?… А я думал, опоздаю… — он пожал парню руку, а женщине кивнул, — Григорий Янин, журнал «Портфель»…

— Анна Франк, — снизошла женщина, а в ответ на выпученные глаза нового знакомца пояснила, — Фамилия такая… не виновата я… — кисло улыбнулась привычной шутке, — «Финмаркет».

— Ну, тему вам тоже не сообщили? — ревниво осведомился новенький, — Или я тут один непросвещенный?…

— Все мы тут такие! — успокоил щипаный, снова почесал живот и предложил, — Давайте подниматься, что ли… скоро уже…

И они прошли внутрь.

— Пресса?… — спросил один из тех, кто был в пиджаке.

— Ну… — ответил второй, — Вот им сейчас сюрпризец-то будет…

Не прошло и минуты, как стали стекаться к офису все новые и новые личности, при первом же взгляде на которых становилось ясно, что в офисе этом они не работают и работать не могут: слишком вольная одежда, слишком неподобающее выражение лиц — презрительно-независимое… В «Росинтер» стекались журналисты.

В вестибюле их встречал один из ребят Артема Еремина, лысеющий юноша с длинной шеей, трогательно торчащей из тугого белого воротничка. Длинношеий улыбался сладко и испуганно, провожал к окошечку, где гостю выправлялся временный пропуск, провожал к лифту… На третьем этаже, у лифта же, пришедших поджидал второй юноша — низкорослый и коренастый, но необычайно шустрый — и провожал в конференц-зал.

Там хозяйничал Еремин. Кому-то жал руки, кого-то нежно обнимал, долго хлопая по спине и приговаривая: «Старик… сколько лет, старик!…», с кем-то обменивался визитными карточками и интимно уговаривал не стесняться, звонить, если что… Телеоператор с миллионом кармашков на кожаном жилете выставлял длинноногую камеру, у стола выступающих возилась унылого вида радиокорреспондентка, прилаживая микрофон, никак не желавший держаться в штативе… Здесь же прогуливающийся Леонид Щеглов нервно взглядывал на часы и с завистью — на Еремина: Тема, бывший журналист, опоздания пишущих предвидел и был спокоен, в то время как привыкший к воинской дисциплине Щеглов из себя выходил — сколько ж можно!…

Но вот наконец коренастый юноша нашептал что-то на ухо Еремину, Еремин — Щеглову, и Щеглов пошел вон, а журналисты стали рассаживаться, гомоня. Прошло еще две минуты, и в зал — через другие двери — вошли четверо.

Щеглов, приведший за собой троицу выступающих, жестом конферансье предложим им садиться, и они сели. Журналисты смотрели на прибывших с легким недоумением.

Двое, севшие по краям, каждому были знакомы — президент «Росинтера» О.А.Старцев, генеральный директор Снежнинской горной компании А.Т.Немченко. Посредине же оказался невероятной вышины молодой блондин с косой прядью на лбу и лицом сердитого ангела. Блондин явно нервничал, шевеля под столом длинными ногами.

Фигура эта была как будто знакома, мелькала, несомненно, где-то, да вот где ж?… Большинство журналистов, созванных на пресс-конференцию, специализировались на металлургии, и к этой отрасли долговязый отношения явно не имел.

— Добрый день, коллеги, — произнес Щеглов самым звучным из своих голосов и потер руки, — Спасибо, что согласились прийти. Тема нашей сегодняшний встречи — кадровые перестановки в Снежнинской горной компании.

По рядам собравшихся прошелестело, тотчас защелкали кнопки диктофонов, нацелились в блокноты авторучки.

— Представляю вам участников сегодняшнего брифинга. Президент корпорации «Росинтер» Олег Андреевич Старцев, — Щеглов отметил краем глаза легкий наклон старцевской головы, — Президент «Росинтербанка» Сергей Константинович Малышев, — тут кивнул и блондин, а журналисты поставили в блокнотах по закорюке, — и заместитель председателя Правления, первый заместитель генерального Снежнинской горной компании Адольф Тарасович Немченко.

Со своего места Щеглову хорошо было видно, как все собравшиеся вдруг совершенно одинаково подняли брови и заозирались кругом — не ослышались ли. Заместитель?… Это почему ж — заместитель?…

— Вступительное слово предоставляю Олегу Старцеву.

Старцев кашлянул в микрофон, поздоровался, и потек по залу его густой голос:

— Уважаемые господа, позвольте сообщить вам, что по результатам заседания совета директоров Снежнинской компании, состоявшегося сегодня утром, в СГК были произведены значительные кадровые перемены. Председателем совета директоров и председателем правления СГК избран Сергей Малышев. С сегодняшнего дня он также вступает в обязанности генерального директора Снежнинской компании. Прошу любить и жаловать.

Малышев, краснея, неловко поклонился. Руки он сложил, как первоклассник, «замочком», и в зал старался не смотреть.

— Причиной такого решения стало то, что отныне перед Снежнинской горной компанией стоит целый ряд новых задач. Прежде всего — проведение реструктуризации компании, о которой мы с вами неоднократно уже говорили. Кроме того, компанией намечен ряд серьезных международных проектов, в которых Сергей Константинович как человек, имеющий на западе высокий авторитет, окажется для компании наиболее эффективным руководителем. Ни в коем случае не стоит рассматривать это назначение как выражение недовольства или недоверия, выказанное акционерами Адольфу Тарасовичу Немченко. Адольф Тарасович прекрасно руководил предприятием на протяжении последнего года, и мы глубоко благодарны ему за его работу.

Щетка усов под носом Немченки дернулась, но в целом Фюрер выглядел вполне спокойно и даже, надо отдать ему должное, держался с достоинством.

— Отныне, — продолжал Старцев, — господин Немченко занимает должности заместителя председателя правления и первого заместителя генерального директора СГК, курируя, как и прежде, производственный блок… — Старцев взглянул на Щеглова, тот ободряюще кивнул, и президент Росинтера закончил, — Теперь, господа журналисты, можете задавать вопросы…

…Спустя сорок минут господ журналистов в соседнем зальчике поили кофе, подсовывая наспех сделанные пресс-пакеты: краткий релиз с перечислением новых должностей (попутают ведь, канальи!…), биография новоиспеченного металлурга Малышева, краткая справка о состоянии дел в Снежнинской «горке»… Наделили публику и серебристыми «паркерами» с логотипом СГК, и красочными проспектам, где на обложке красовался ковш с льющейся из него огненной жижей…

— Сергей Константинович… Кон-стан-ти-но-вич… Малышев, — хриплым баритоном диктовала в трубку мобильного Анна Франк, — Как сообщил президент «Росинтера» Олег Старцев, данное назначение связано… связано… э-э-э… — госпожа Франк завела глаз к потолку и там нашла нужное, — с новыми планами Снежнинской компании на международном рынке, а также с процессом реструктуризации предприятия…

— Минут через сорок вернусь… ах-ха… — тянул лениво хвостатый Янин, прижимая трубку плечом и прихлебывая кофе, — Оставь сто строк… нет, шестьдесят — мало… сто, говорю, оставь… и фото… ах-ха…

Коренастый ереминский юноша держал за локоток тоненькую блондинку из «Интерфакса». Блондинка улыбалась ему крупными резцами. Покачиваясь на каблуках, слушала:

— Зря вы, Наташа, так… Почему не справился?… Справился Немченко… просто, задачи теперь другие… понимать надо… Я, если хотите, объясню вам нашу политику… встретимся давайте, посидим… побеседуем… вечерком, с коньячком… а?…

«Я замужем» — отвечали блондинкины глаза.

— Ну, как тебе новый гендиректор? — Темин лукаво глядел на мальчика с щипаной челкой, корреспондента газеты «БизнесменЪ» Дюшу Маркова, — Понравился?…

— Симпа-а-атишный па-а-арниша, — ответил Дюша, выпуская колечко дыма, — Краснеет, прям, как школьница…

Еремин в ответ гыкнул и ложечкой помешал чай:

— Баловник ты, Дюша…

— Есть такое… — довольно улыбнулся щипаный, и продолжил уже серьезно, — А больше о нем пока ничего и не скажешь. Я с финансами не связан, банковские дела плохо знаю, но если судить по тому, что знаю — «Росинтербанк» реструктуризировали грамотно и аккуратно. И если это заслуга Малышева, и если Малышев то же сделает с СГК — вот тогда я скажу, что Малышев сильный руководитель и вообще мужик клевый… Да у вас и помимо реструктуризации хлопот хватает… И если даже он сможет как-то сейчас повлиять на рынок, остановиться падение цен на палладий — уже станет понятно, что назначение не случайное…

— Верно, — кивал Еремин, — Верно…

А «симпатичный парниша» Малышев сидел в это время в своем кабинете, совершенно измочаленный сорокаминутной пыткой. Ощущение было такое, будто пробежал три километра на скорость — ноги подрагивали и в груди пекло. Краем глаза он посмотрел на бумаги, возвышавшиеся с краю стола — сегодня придется просмотреть и подписать десятки документов, и скоро явится в кабинет Овсянкин-сэр, и сэру надо будет передать банковские дела… Но рука нового директора СГК потянулась вовсе не к бумагам, а к телефонной трубке:

— Настюша?… Здравствуй, милая… как ты?… вот и умничка… вот и молодец… Зайчо-о-онок мой, — пропел он совершенно несвойственным ему голосом, трубочкой вытянув губы, — Ты, помнится, хотела побывать в лабораториях СГК?… Да, моя сладкая, да, есть возможность… Собирайся, завтра вылетаем… В шесть утра… Нет, ничего этого не надо, только паспорт… Ну, не знаю, договорись уж как-нибудь… и вещи теплые не забудь — там снег уже был… ага… ага… курточку?… нет, зайчонок, в курточке замерзнешь… как, нечего?… о, господи… ладно, постараюсь вырваться, придумаем что-нибудь, не тушуйся!… целую…

Трубку положив, он побарабанил пальцами по столу, чувствуя себя куда лучше. Большие, большие перемены происходили в жизни Малышева…

25

12 сентября 2000 года, вторник. Снежный.

Уже на следующий день после назначения Малышева руководителем Снежнинской горной, и впервые с того момента, как начались у «горки» неприятности в властями, собственными работниками и рынком, акции СГК не только перестали падать в цене, но и подросли.

Не много подросли — процента на три, но и три процента эти дорогого стоили. Когда же на следующий день рост продолжился, и продолжался, медленно и туго, с каждым днем, стало окончательно ясно: фондовики отреагировали на приход банкира в СГК более чем положительно.

Малышев же назавтра после брифинга отбыл в Снежный с группой соратников и неопознанной соратниками дамой в восхитительном пальтишке из сапфировой норки. Под норкой оказался дешевенький свитерок и старые, добела вытертые джинсы.

На Настю смотрели во все глаза — настолько не вязалась она с глубочайшими кожаными креслами росинтеровского самолета, с самим Малышевым, с окружающими его отутюженными, хорошо пахнущими мужчинами. За время посадки она ни разу не подняла ни на кого глаз, а когда заревели моторы и, набрав обороты, самолет побежал, трясясь и подскакивая, по полосе, она побледнела и вцепилась в подлокотники.

— Ты чего?… — спросил заботливый Малышев, — Насть… ты что, боишься?… Первый раз, что ли?…

Полными ужаса глазами она посмотрела на него:

— Нет. Я летала… один раз, в детстве…

И малышевский вздох в ответ прозвучал почему-то счастливо.

Когда набирали высоту, она, немного освоившись, плющила нос о стекло иллюминатора, разглядывая внизу желтую, зеленую, бурую землю, сначала такую отчетливую — с домами и дорогами, потом все более напоминающую раскрашенный гипсовый ландшафт в музее… Потом дивилась плотному белому туману, забившему иллюминаторы, потом — пронзительно синему небу и облакам, оказавшимся вдруг внизу и землю скрывшим… С подозрением отреагировала на длинноногую стюардессу, предложившую уважаемому Сергею Константиновичу бокальчик бордо «как обычно» и категорически отказалась подремать.

А когда стали снижаться, и показалась внизу земля, она долго морщила лоб, пытаясь разобрать, в чем дело.

— Сережа… это что?!…

Он поглядел.

Бело— голубой муар стелился внизу, скользила по муару крылатая тень самолета.

— Белое и голубое… почему?…

— Голубое — вода. Еще не замерзла. Белое… белое, наверное, снег, котенок…

Вода и снег. И ничего больше. Изгибы рек, бесчисленные озера, едва заметные кое-где буроватые клочья… Дикая, необычайная, ни на что другое не похожая земля…

— Как странно, — прошептала она, — Красиво — и странно…

И снова ответил ей счастливый вздох сидевшего рядом мужчины.

— Это смешно, да?… — она улыбнулась, — Я, наверное, глупо себя веду…

— Нет, — прошептал он ей куда-то в ворот свитера, отчего побежали вдоль позвоночника мурашки, — Просто, я сейчас понял, что долго еще смогу тебя удивлять и радовать. На всю жизнь хватит…

На всю жизнь?…

…И вот коснулись земли шасси, задребезжало что-то, и сразу стала ощутима сумасшедшая скорость понесшегося по полосе самолета, но скоро бег замедлился, и вот уже совсем спокойно вырулила на стоянку крылатая машина. «Блин!» — сказал Малышев, глянув в окошечко — навстречу самолету бежали из здания аэропорта люди, разматывая по дороге шнуры микрофонов — впереди была пытка местной прессой. Оттуда же, из здания, вышла другая группа — в длинных развивающихся пальто, впереди которой колобком катился молодой и темноволосый мужчина.

На трапе уже обдало запахом керосина, сыпануло в лицо сухим колким снежком, дернуло подол холодным ветром… Запахнув плотнее шубку, Настя оглянулась — за гранью бетонного поля, покуда хватало глаз, стелилась ровная рыжеватая земля, припорошенная белым, торчали голые, без веток, стволы неизвестных деревьев, черные, будто обгоревших… Вот он какой, север…

Молодой и темноволосый, подкатившись к Сергею, неожиданно пихнул его кулаком в живот, и тут же получил ответный шлепок — довольно увесистый — по плечу.

— Серега!…

— Шурка!…

Телевизионщики числом в пять камер снимали трогательную встречу губернатора Нганасанского округа с новым директором «горки».

— Знакомься, Настя — Александр Денисов, медных и платиновых гор хозяин…

Губернатор застенчиво сказал:

— Саша, — и приложился к ручке, — Странно… Серега говорил, вы умница… А вы, оказывается, красавица…

Телевизионщики снимали…

26

19 сентября 2000 года, вторник. Озерки.

В первом часу, когда, пожелав спокойной ночи, разбрелись уже по своим комнатам дети, когда установилась тишина в спальне, где уединилась жена, когда невероятно, фантастически тихо стало в доме и вокруг, Старцев, накинув куртку и не сменив домашних туфель, вышел из дома…

Сиреневый свет над крылечком серебрил траву и дорожку, выложенную плоским камнем. По этой дорожке Старцев пошел от дома прочь, сжимая в одной руке объемистую кружку с разогретым вином, второй нашаривая в кармане сигареты. Добрел до скамьи — сыроватой, мгновенно пронизавшей все тело ледяным холодом. Немедленный глоток вина, впрочем, скоро погасил этот холод, потек по телу теплыми струями. Старцев запахнул куртку плотнее, откинулся на спинку скамьи, закурил.

Какие пронзительные, какие тоскливые ночи в сентябре!… Ветер шуршит деревьями… Воздух острый, чистый, и невозможно темно в мире — полная, абсолютная тьма залегла там, куда не достало искусственного света… Огонек сигареты разгорается ярко, и тут же гаснет в плену растущего пепла, и невидим в темноте дым…

В такие вот ночи хорошо бы в город, где цветные огни плывут в лужах, где идут и идут потоком машины, люди — несмотря на ночь. Окунуться бы в город, утонуть в нем. А здесь все не так как-то… мысли приходят странные… о том, что не успел чего-то, не поймал, не прожил — и не поймаешь уже, и не проживешь…

Тоскует, тоскует в такие ночи душа любого, кто не успел уснуть, кому есть, о чем пожалеть и что рассказать неведомому собеседнику — себе же, ибо больше некому, ибо никому больше этого не скажешь… Посидеть, пожаловаться, перебрать запасы памяти…

Редко, может быть — единственный раз в году — приходили ему в голову такие мысли. В такую ночь, как сегодня — звездную и безлунную, с черным промытым небом, с воздухом холодным и чистым, как горная вода. Пожаловаться бы кому… Да кому ж пожалуешься?…

И о чем?… Не случилось ничего непоправимого, и руки не опустились, и есть в этих руках сила бороться, и сила есть в сердце… Но каков же искус — побыть хоть единую ночь в году слабым и смертным…

Побыть слабым… Нельзя, невозможно, не тот сейчас момент. За горло держит чужая рука, жесткая и чуткая.

И — на всех фронтах без перемен. В прошлую пятницу пришла очередная бумажка из Генпрокуратуры. Угрозы… Кочет продолжает заявлять о намерении вытрясти из СГК налоги будущего года. Согласие он Денисову дал, но не замолкнет до той поры, пока кто-нибудь — Денисов ли, Фрайман ли — не закроет ему рот даровым электричеством. Ну, можно понять генерала… чего там…

Впрочем, есть кое-какие перемены, есть… Свежая сводка из Байкальска — Ларионов вплотную подошел к Терских, в затылок дышит: 30 процентов у Терских, 24 — у кандидата «Росинтера». Наблюдатели кричат в голос: две недели — и сравняются, и тогда никто и ничто Терских не спасет, прогорит на выборах…

А с ним и Фрайман прогорит. Не дотла, конечно, но ощутимо все же. Как-никак, ни один десяток миллионов вложил в акции «Байкалэнерго», а не станет у руля Терских — и напрасной окажется трата, будет сидеть Фрайман со своими сорока процентами и сопеть в две дырочки молча.

А это значит, что потянется цепочка фраймановских неудач дальше, потянется ниточка к алюминиевым заводам. Цена на алюминий скользит вниз, сверхдоходное производство превращается просто в доходное, и исправить положение можно только одним — удешевив энергию. А не будет дешевой байкальской энергии — и растают фраймановские алюминиевые деньги — как сон, как утренний туман…

Ох, велик соблазн — довести начатое до конца, не снимать Ларионова с дистанции перед голосованием. Ведь видно уже — возьмет он это кресло, станет губернатором, захоти этого Старцев…

Да ведь всей-то радости — Фрайману досадить. А дальше что?… На кой черт «Росинтеру» регион, в котором нет у него никаких интересов. «Байкалэнерго» контролировать не получится — тот же Фрайман, крупный акционер и не даст, вой подымет на всю страну. В алюминий руки не запустишь — там и так разных рук немеряно… Да и не в том сейчас положении «Росинтер», чтоб вести завоевательные войны. Не войн хочется — покоя… покоя…

Лучше подождать три года, сохранить Ларионова для Госдумы… Вложиться в него еще за это время, подраскрутить так, чтоб на всю страну зазвучало имя — потенциал у человека серьезный: и голова на плечах, и харизма в глазах, и женщинам нравится… К таким людям Старцев привык относиться трепетно, беречь и лелеять…

Да нет, есть и другие перемены… Вон пресса никак не уймется, дня нет, чтоб не мелькнуло где-нибудь — Цыпа… сенсационные показания свидетеля… новые подробности… адвокаты выражают уверенность… И Цыпин дегенеративный фейс на полполосы — улыбка, полная оптимизма…

Ну, пусть надеется человек. Не жалко. И будет надеяться на свободу до той поры, пока не уймется Кочет. Вот тогда разом исчезнут все свидетели, и чуда никакого не будет, ибо чуда здесь быть и не должно. «Вор должен сидеть в тюрьме! И будет сидеть…» Эх, хороший фильм был…

Можно, можно бороться. Есть и у Старцева в руках кое-какие козыри… Можно рискнуть!… Но — надо ли?…

Война вымотает Фраймана, но и «Росинтер» обескровит. И деньги, которые на нее уйдут — не те уже шальные первые деньги, которым, честно говоря, и счета-то особого не было… Обросли за десять лет хозяйством сложным, тонким. И рисковать теперь приходится не эфемерными цифрами на счетах, а вещами очень и очень конкретными — модернизацией производственной площадки в Снежном, новой технологической линией на Уральском авиамоторном, программой соцподдержки и обучения в «Энергии»… Людьми, производством приходится рисковать…

Да стоит ли желание поквитаться этого риска?… Десять лет назад Старцев, торгующий оружием, Старцев-боксер, человек азартный и самолюбивый, ответил бы не задумываясь — стоит!… Сегодня он, пожалуй, скажет — нет.

Покоя, покоя просит душа. И он этого покоя добьется. Он договорится с Фрайманом, ему есть, что предложить этому человеку.

27

23 сентября 2000 года, суббота. Снежный.

— Я вас спрашиваю!… — гремел Денисов, супя брови, — Ну?… Кто из вас когда последний раз за жилье платил?… За электричество?…

— А чего за него платить-то?… — удивился кто-то из глубины толпы.

Денисов только руками всплеснул, а Малышев задавил улыбку — ямочка на щеке мелькнула и пропала.

Они сидели за шатким деревянным столом в «конторе» поселка Серегино. Контора — скособоченное кирпичное здание — вмещало в себя полдюжины комнат, где размещалась администрация поселка, руководство рыбсовхоза, класс начальной школы и эта вот длинная комната, именуемая «клуб». В клубе имелся уже упомянутый стол, пара выцветших плакатов с изображением Саманты Фокс и группы «Наутилус Помпилиус», а также полтора десятка стульев, на которых расположилась сейчас часть взрослого населения Серегина. Еще одна часть населения расположилась прямо на затоптанном полу, вольно вытянув ноги в косматых унтах и с необычайным вниманием слушая молодого губернатора. Несколько человек были в облезлых оленьих парках, большая же часть — в одежде вполне городской, но старомодной, ветхой и засаленной до полной неопределимости цвета.

— Я что велел?… — продолжал громовые раскаты Денисов, — Я всем велел прийти!… Важные же вещи обсуждаются, послушать же надо!… Где еще половина народа?…

— Известно где, — хихикнула сидящая поближе к губернатору плосколицая бабенка с глазами, как две черные запятые, — Пьяные валяются… Идти боятся…

— Правильно боятся! — Денисов сердито зыркнул на бабенку, — Откуда водку берете?…

— Какая водка?… — оживилась публика, и на бабу зашикали, — Нету у нас никакой водки!… Не продают нам!…

Денисов обернулся к тому углу, где сидела серегинская элита — несколько человек с неопределенно-славянскими лицами. Женщина в болоньевом пальто с накинутым поверх пуховым платком, возмущенно пожала плечами:

— Не торгуем спиртным, Александр Михайлович!… Как вы запретили, так и не торгуем!… У нас и на складе нет!…

— Нет, говорите, на складе?… — прищурился Денисов, — Вот и хорошо… Слышь, Олежек… сходи вот со Светланой Васильевной… убедись, что нету…

Один из денисовской свиты, коротко кивнув, жестом пригласил к выходу побледневшую женщину в болонье.

— …Они же что творят?… — объяснял Денисов, прыгая по разбитой поселковой улочке между горами мусора, ссыпанного всюду, — Они все, что наловят-настреляют — мясо, рабу, пушнину — все спускают еще осенью, в обмен на водку. Приходят сюда катера коммерсантов местных, мать их, со стеклянными бусами и огненной водой, собирают все за бесценок… Вот осенью они все пропьют, а потом до весны сидят на привозных консервах и китайской лапше, которые им в долг отпускают…

— Ну, а если округ будет у них продукцию закупать?… — спросил Малышев, останавливаясь и счищая с подошвы пятисотдолларового ботинка собачью какашку, — Немножко подороже и за живые деньги?… Все равно, как я понял, «горка» сюда каждую весну гуманитарную помощь прет — продукты, одежду… Лучше уж денег дать на дотирование промыслов…

— Вот один ты у нас такой умный!… — проворчал Денисов, — Налаживаем потихоньку… Но ты пойми, все зависит от объемов. Есть некий минимум, меньше которого закупать невозможно — слишком дорогой транспорт, накладные расходы велики. Если буду брать теми партиями, которые они готовы предложить, то, пока я эту рыбу до города довезу — она у меня золотой станет!… И кому я ее там продавать буду?…

— Так в чем проблема-то?… Рыбы мало стало?…

Денисов вздохнул:

— Рыбы, Сережа, до фига. И оленя до фига, и песца. Но надо ж работать, а работать некому!… Восемьдесят процентов поселкового населения — хронические алкоголики. У местных что-то такое в организме… то ли лишнее что-то, то ли чего-то не хватает… в общем, не могут они пить, как белые люди, спиваются моментально. Любой мальчишка к шестнадцати годам уже хроник…

— Вот первая задача, главная — прекратить поставки алкоголя в поселки!… — продолжал он уже в вертолете, пытаясь перекрыть шум двигателя, — Но как это сделаешь?… Кордоны выставлять на реках?… Противозаконно это… Ну, вложился я в транспортную милицию, в налоговой создали дополнительное подразделение, в санэпиднадзоре контроль усилили, в центре стандартизации — отслеживают хоть часть уходящего в поселки груза, везут-то туда не нормальную водку — самопал, на этом и ловим… Но тут, как ты знаешь, много не наловишь — умельцев «катать» и акцизы на бутылки шлепать у нас хватает…

Настя, привалившись к плечу Сергея, в полудреме слушала горячие денисовские речи.

Третий день они мотались по округу на губернаторском вертолете, и голова у Насти шла кругом от всего, что довелось увидеть.

Были в поселке газовиков, где губернатор с директором «горки» осматривали недавно сданное общежитие. Общежитие, выстроенное по каким-то невиданным технологиям, ни то финским, ни то канадским, походило скорее на приличную гостиницу — нарядная практичная отделка, современная мебель, сияющая сантехника… Даже Малышев языком прищелкнул.

Он мало-помалу осваивался с ролью публичного человека, да и здесь, на краю земли, чувствовать себя публичным человеком было куда проще, чем в чванливой столице — газовики, подходящие знакомиться и жать руку, держались уважительно, но подчеркнуто независимо и просто, невольно вызывая ответное уважение у московского человека. Один, пожилой геолог, даже предложил выпить вместе чистого спирту, принять боевое крещение. «Но! — геолог поднял прокуренный темный палец, — Тогда уж придется все наши обычаи уважить…» «В клуб кинологов вступить!» — выкрикнул кто-то и вокруг заржали. В ответ на удивленный взлет малышевских бровей Денисов пояснил: «Обычай у них такой… для новичков… собачатиной кормят». Малышев подумал, подумал — и от боевого крещения вежливо отказался.

Были и в другом поселке, полумертвом почти, где крестов на кладбище было куда больше, чем живых людей. Над некоторыми могилами стояли зачем-то полуразвалившиеся санки и мятые жестяные чайники. «Здесь долгане живут, в основном, — разъяснил Денисов, — Они православные… да и русской крови в них много — от ссыльных казаков… У них и одежда национальная на русский кафтан похожа, и хоронят они, как у нас принято… А сани — это нарты, Настенька, это от прежних обычаев осталось… Человек умирал — его как будто в дорогу провожали…»

Видели и другие захоронения, большей частью старинные — одинокие яранги на крохотных островках, где на больших дорожных нартах вечным сном спали бывшие люди в расшитых праздничных парках. Провожая, снаряжали их когда-то всем необходимым в долгом пути — чайником, спичками, оружием, украшали нехитрыми безделушками из дешевых бусин и меди… «все растащили, — сокрушался Денисов, — приезжают коллекционеры — и тащат… Ну, не знаю я, какой такой страстью ко всему этому надо обладать, чтобы с мертвого снимать побрякушки…» «Русские тащат?» — спросила Настя. «А кто ж еще?… — удивился Денисов, — Местные-то боятся… Считается, что если возьмешь что у покойника — сам умрешь скоро… По телу, говорят, сразу язвы — и смерть. Ну это, я думаю, имеет какую-то реальную основу — мало ли чем там заразится можно… Впрочем, и местные тоже — за бутылку водки на верную смерть пойдут, не то что…»

Были на стойбище оленеводов, в маленьком передвижном вагончике на полозьях, где ютились семеро человек. В углу, на полке, застеленной нарядной тряпочкой, Настя разглядела грубо вырезанную деревянную куклу со страшным лицом, вымазанным чем-то темным и сальным. «Койка!» — сказал неслышно подошедший сзади младший сын хозяина, взрослый уже парень с редкой черной порослью на лице. И повторил сурово: «Койка!». Настя шарахнулась было, но Денисов ее успокоил: «Да ни на что он тебе не намекает!… Койка — это идол, в нем дух живет, семью охраняет…»

Были на рыбацкой точке со смешным названием Половинка, где хозяйничал единственный человек — русский, дед Сашка. Губернатора он запросто хватил по плечу костлявой рукой, разрисованной татуировками: «Здорово, тезка!»… Настино имя запоминать не стал и звал просто — женщина. Дед Сашка понравился женщине Насте чрезвычайно — простой человек, веселый, балагуристый… Хвастался приобретением — «стиральный агрегат „Волна“, рекомендую!». Стиральный агрегат оказался обычной цинковой доской, какая была у Настиной бабушки.

Дед Сашка кормил икрой и полусырой рыбой— «сугудаем», и вовсе сырой рыбой — «строганиной», и поучал москвичей, как солить икру. «Милый какой дедушка!» — похвалила Настя, когда отправились они дальше. «Милый, — согласился Денисов, — Наколки видела?… Тринадцать лет отсидел… за особо зверское убийство жены и тещи…»

Были в поселке, где достраивалась новая больница. Старая больница стояла в сорока метрах от стройки и потрясла Настю до глубины души: ни одной ванной, никакого водопровода, а в туалетах — просто дыры в земляном полу…

«Господи, как же живут здесь люди… — шептала Настя, — Чем живут?… Для чего?… Неужели и так можно?…»

— Можно! — ответил Денисов, — Ты знаешь, я когда стал интересоваться, понял — сами мы им все тут испортили… Жили себе люди — простые, честные, открытые, как дети… добрые очень… Охотились, рыбачили, разводили оленей. Сказки сочиняли, блин… Очень трогательные сказки — у меня книжка есть, я тебе подарю… А потом пришел белый человек — и давай внедрять цивилизацию. И какая цивилизация получилась?… Первым делом перезаразили половину народа сифилисом. Ты не представляешь себе, какой тут процент венерических заболеваний, волосы дыбом!… Старую веру потеряли, новой не приняли, а закон в этой глуши никому не писан — вот и остались без этих, как их… нравственных ориентиров… Родной язык забыли, а на русском говорят так, что и не разберешь сразу… На собаках им теперь ездить западло, им теперь «Бураны» подавай, а заработать на «Буран» не могут… Привыкли, что им как малым коренным народам русские по гроб жизни обязаны — вот и ждут дармовщины… А что сделаешь?… Сами виноваты, сами развратили «цивилизацией» своей…

…А водку в Серегино все-таки нашли. Два десятка ящиков. Денисов велел запереть ящики в особую комнату и дверь опечатать. Женщина в болонье, оказавшаяся завмагом, рыдала: «Да как же так, Александр Михалыч?… А как хозяева приедут? С меня ж взыщут, она ж денег стоит…» «А ты вали все на меня, — посоветовал губернатор, — Мне не стыдно. Если надо хозяевам — пусть ко мне идут разбираться…»

— ГСМ все пришли?… — спрашивал он у председателя поселка, белого человека с навеки испуганными глазами.

— Все, все, — бормотал человек, — Все по плану, все вовремя Александр Михайлович, дай вам бог здоровья…

— А то взяли моду, — разъяснял губернатор Малышеву, — Предшественник мой… Телится с закупкой топлива до середины лета, потом в августе только оно в Снежнинский порт приходит, а пока перегрузка, пока баржи до малых рек дойдут, чтобы по поселкам развезти — тут-то малые реки и встанут!… Четыре года подряд в сентябре баржи в лед вмерзали — эмчеэсников же вызывали, чтоб команду спасать!… А топливо на борту?… Бросишь его — баржу льдом раздавит, нефти полная река… Приходилось воздухом вывозить. Ты представляешь, во сколько это топливо обходилось?…

— А в этом году как? — поинтересовалась Настя, поймавшая уже одну из губернаторских слабинок — любил губернатор прихвастнуть.

— А в этом году доставили еще по большой воде!… — не вполне понятно ответил Денисов, — Купить пришлось чуть подороже, но с учетом отсутствия чрезвычайных ситуаций экономия налицо — в полтора раза дешевле, чем в прошлую навигацию…

— Сашка… — не выдержал наконец Малышев, — Смотрю на тебя — и просто офигиваю… Финансист… промышленник… полжизни за бугром провел… Сашка, ты диктовал рынку свои условия, ты с какими акулами западными на равных был!… А сейчас что?… Неужели тебе все это интересно?… Неужели не жалеешь, что ушел из бизнеса?…

В ответ Денисов хмыкнул и посмотрел на Малышева фальшиво-грустными глазами, где плясали, кривляясь, зеленые черти:

— А это тебе чем не бизнес?… Есть база — дорогостоящие недра, в которых помимо металлов, есть все, что душе угодно — от соли и угля до нефти и алмазов… Есть балласт — четыреста тысяч голодных спившихся людей… Есть цель: не сбрасывая балласт, заставить всю эту неповоротливую махину работать… Вот погоди, я еще здесь нефтедобычу открою… На кой черт сюда топливо возить, если оно в земле, рядом — только руку протяни?… — Денисов вздохнул, — Округ… Никакая это не политика, Серега, сам видишь. Это тоже — бизнес. Ну, экзотичный немного… но принципы те же. А что экзотика такая — так это ж даже интересно!…

… За гулом винтов едва различались слова. Дремала Настя, склонив на малышевское плечо голову.

Завтра они вернутся в Москву — все еще листвяную, золотую, багряную, сверкающую витринами, сияющую куполами… За десять дней, проведенных в Снежном, Малышев успел сделать все, что запланировал. Провел переговоры с профсоюзниками, заключив с Пупковым пакт о ненападении. Бестолочь Пупков неожиданно оказался человеком удивительно хватким, стоило лишь новому директору намекнуть, что, мол, скоро будут верстаться планы на будущий год… и вот, мол, хорошо бы найти толкового и обязательного поставщика спецодежды… С той минуты смотрел Пупков на Малышева преданными собачьими глазами.

Униженный и оскорбленный Алеша Симкин воспрял при Малышеве духом, получив статус первого зама. Теперь Малышев мог быть спокоен за финансы компании — облеченный новыми полномочиями Симкин, от природы, честно говоря, несколько жадноватый, скорее умрет, чем даст хоть копейку, принадлежащую СГК, пустить на ветер

С Немченко же у Малышева состоялся неожиданный для самого Малышева разговор, после которого оба они посмотрели друг на друга совсем другими глазами. Фюрер внезапно полюбил нахального москаля едва не отческой любовью, Малышев же обнаружил в первом заме по производству, помимо легендарной упертости и кондового консерватизма, массу качеств полезных и нужных — крестьянскую сметку и хитрость, например, позволявшую при минимуме средств добиваться максимума результатов.

Словом, с кадрами ситуация налаживалась… Осталось только найти того, кем заменить генерального сбытовика компании. Ибо экспортер компании, «Snowmet», созданный и возглавлявшийся гениальным Березниковым, остался без хозяина — талантливый консультант и великий знаток рынка Юрий Березников скончался в реанимационной палате Центральной кремлевской больницы 15 сентября 2000 года в четыре часа пополудни. Скончался тихо, без мук — просто остановилось сердце.

28

25 сентября 2000 года, понедельник. Москва.

Ладонь врага была теплой, сухой и крепкой.

Они пожали друг другу руки, расселись по обе стороны небольшого стола. Фрайман вытянул руки, поддернул твердые белоснежные манжеты. Старцев выложил на стол сигареты и закурил.

Кроме них, никого не было в комнате.

— Итак, ваше предложение, Олег Андреевич, — сказал Фрайман.

— Мое предложение, — сказал Старцев, — весьма незатейливое. Мы пересмотрели свои активы. Подготовили план перспективного развития на ближайшие годы. И пришли к выводу, что есть смысл сосредоточиться на нескольких основных отраслях и избавиться от тех активов, которые нам не по профилю.

— Разумно, — вежливо улыбнулся Фрайман.

Если и вертелся у него на языке вопрос, по лицу это было не определить. Лицо глядело доброжелательно и терпеливо.

— И мне, Борис Анатольевич, пришло в голову, — продолжал Старцев, — что кое-что из того, что мы намереваемся выставить на торги, может вас заинтересовать.

Фрайман понимающе наклонил голову.

— Мы могли бы просто объявить о продаже, но я предпочел обратиться напрямую к вам — как к человеку, с которым у нас есть некоторые… э-э-э… общие интересы.

Фраймановы короткие пальцы в черных волосках шевельнулись на столе.

— И что же вы намерены мне предложить, Олег Андреевич?… — спросил он наконец, обнажая в улыбке крупные, белые, один к одному зубы.

Старцев затянулся и стряхнул в чистенькую пепельницу столбик пепла:

— То, на что вы и нацеливались, Борис Анатольевич. «Ярнефть».

Ровно на секунду румяные щеки Фраймана изменили выражение, но тотчас благодушие вернулось на лицо:

— Вот как?… На самом деле, предложение довольно неожиданное…

— Бросьте! — посоветовал Старцев, щурясь от дыма, который лез почему-то в глаза, — Ничего неожиданного в этом для вас нет. Насколько я понимаю, «Ярнефть» была в числе ближайших ваших целей. Не единственной, согласен, но одной из приоритетных. Так?… — он дождался, пока Фрайман неопределенно дернул бровью, и продолжил, — В таком случае, Борис Анатольевич, вы близки к цели, как никогда.

Фрайман приятно рассмеялся.

— Вряд ли, Олег Андреевич, вы решили доставить мне нечаянную радость… Очевидно, в обмен на «Ярнефть» вы готовы выставить ряд своих условий. Хотелось бы услышать прямо сейчас.

— В обмен на «Ярнефть» я намереваюсь получить от вас деньги, — сухо ответил Старцев и снова стряхнул пепел, — Никаких подарков я делать не собираюсь. Что же касается условий… Я бы скорее назвал это взаимным обменом. Вам ведь тоже есть, о чем меня попросить, верно?…

Фрайман рассмеялся снова:

— Забавный вы человек, господин Старцев… А говорят, русские не умеют торговаться!… Вы, впрочем, скорее исключение из правил, я бы сказал — единственное исключение… Или, простите за любопытство… Вы, может быть, все-таки, из наших?…

— Насколько мне известно, ближайшие три поколения моих родственников — русские, — ответил Старцев, не улыбаясь, — Давайте к делу, Борис Анатольевич. Вы пытались отсудить у Корпорации «Ярнефть» на протяжении последних двух лет. В конце концов, стало понятно, что никакой суд не решит дело в вашу пользу. Насколько я понимаю, ваши действия в отношении «Росинтера» во многом были продиктованы желанием получить «Ярнефть». Вы ее получите. Но только после того, как прекратите эти свои действия.

— Хм… — сказал Фрайман и посмотрел на собеседника, склонив к плечу крупную темноволосую голову.

— А именно, — продолжал Старцев, — прекратите препятствовать моей встрече с Президентом — раз, освободите Кочета от его обязательств перед вами — два.

— Не много, — светло улыбнулся Фрайман, — но и не мало…

— В самый раз! — заверил Старцев, — Мы же со своей стороны прекратим препятствовать продвижению вашего кандидата на выборах в Байкальске.

— Вы полагаете, ваше противодействие в Байкальске стоит так много? — улыбка Фраймана стала еще шире, но где-то на донышке светлых глаз загорелся живой зеленый огонь.

— Да, — кивнул Старцев. — На сегодняшний день Ларионов отстает от Терских на три процента. Через неделю они сравняются, и тогда результат выборов будет предрешен — не в вашу пользу…

Фрайман безмолвствовал.

— Итак, — Старцев придушил в пепельнице окурок, — Схема проста. Мы снимаем с выборов Ларионова. Но только тогда, года вы с Терских оформите договор о переходе губернаторского пакета «Байкалэнерго» в собственность «Альтаира», и сразу же — заключите договор с Белогорским краем на поставку электроэнергии по тем ценам, которые вы оговорили с Кочетом. Кочет закрывает рот и ничего не требует с СГК. Мы снимаем Ларионова и даем Терских выиграть выборы. Вы получаете контроль над «Байкалэнерго» и «Ярнефтью». Мы получаем спокойную работу для Снежнинской компании.

— И деньги за «Ярнефть»… — добавил Фрайман в задумчивости, — Кстати, во сколько вы оцениваете свое сокровище?…

— Пятьсот, — коротко ответил Старцев.

— Пятьсот миллионов… — пробормотал Фрайман и по-старушечьи подпер румяную щеку рукой, — Полмиллиарда долларов за пятьдесят один процент маленькой компании… Не многовато ли, Олег Андреевич?…

Старцев пожал плечами:

— Не многовато, Борис Анатольевич.

— Больше трехсот вам никто за нее не даст! — уверил собеседника Фрайман.

— И не надо!… — снова пожал плечами Старцев, — Она нам не мешает. Не дадут адекватной цены — «Ярнефть» просто останется у нас, и все. А вот вам она нужна. Она вписывается в вашу схему, как родная, иначе вы не стали бы так упорствовать в борьбе за эту маленькую компанию. Именно поэтому я предлагаю ее вам, и именно поэтому прошу за нее столько, сколько прошу.

— М-да… исключение из правил… — пробормотал Фрайман.

— Я учитываю и то, что в ваших руках по-прежнему остается последний козырь, — Старцев глянул исподлобья, — Векселя горки.

— Векселя?… — Фрайман как будто порылся в памяти, — Ах да, конечно… Ну что — векселя… мелочь какая-нибудь… миллионов триста…

Старцев молчал.

— Исключение… исключение… — бормотал Фрайман, — А ведь, по-хорошему-то, по-человечески — махнуть бы векселя на «Ярнефть» — и дело с концом… Да нет, право же, неплохое предложение… Соглашайтесь!…

Старцев молча смотрел в румяное лицо.

— Ну, что ж… — вздохнул Фрайман, — Ну что ж, Олег Андреевич… должен признать, вы выстроили неплохую защиту… На вашей стороне положительный баланс… двести миллионов… грамотно, грамотно…

Он встал. Поднялся и Старцев. Фрайман первым протянул руку:

— Будем считать, что мы договорились…

29

29 сентября 2000 года, пятница. Москва.

Фрайман сдержал слово — уже на следующий день после того, как они ударили по рукам, решив судьбу «Ярнефти», Снежнинской «горки» и двух регионов разом, был Старцеву звонок. Вежливый человек из администрации Президента сообщил, что просьба господина Старцева о высочайшей аудиенции рассмотрена, наконец, и ежели господину Старцеву будет удобно в пятницу (тут голос стал несколько ехиден), часиков в пятнадцать… Старцеву было, разумеется, удобно.

— У вас четверть часа, — предупредил его в приемной человек в сером костюме.

Президент гостя встретил стоя, почему-то, посреди кабинета. Посмотрел исподлобья, склонив голову, тревожно-равнодушными глазами и предложил садиться. Сел и сам, странно ежась и шевеля лопатками.

— Спина знаете… от постоянного сидения, — ответил он на удивленный взгляд Старцева, — Рассказывайте. Что творится в Датском королевстве на этот раз?…

И Старцев стал рассказывать. Президент слушал молча, уставясь в стол, и руководитель «Росинтера» видел только покатый лоб и светлую макушку с заметной плешью.

— Я не знаю… и думаю, никто не знает, откуда взялась на рынке эта информация о новом месторождении, — говорил Старцев, — Но информация эта была принята как достоверная. И единственное, что мы можем сейчас предпринять — делом доказать заинтересованным лицам, что никаких разработок на этом месторождении нет. Доказать визуально — просто отправит их на Агапово и предложить самостоятельно убедиться в том, что никто там ничего не добывает и добывать не может.

Светлая макушка молча слушала.

— Я полагаю, что в разрешении этой ситуации заинтересован не только «Росинтер», но и Центробанк, имеющий некоторый запас палладия для скорой продажи, и Министерство финансов, заинтересованное в этой продаже, и государство в целом, получающее от продажи палладия достаточно ощутимые суммы… В то же время я понимаю, что предлагаемые мной действия противоречат закону о государственной тайне, и принять подобное решение — исключительно в вашей компетенции.

— Обвал случился одиннадцатого сентября, — заговорил наконец Президент. Голос его был тускл и невыразителен, — Сегодня двадцать девятое… Почему вы тянули так долго?… — голубые глаза глянули на Старцева неожиданно остро — и тут же погасли, — Хорошо. Значит, вы предлагаете президенту Российской Федерации нарушить закон Российской Федерации…

— Закон устарел, — Старцев чувствовал, как начинает шевелиться в груди тихая тоска — не поймет, не поймет, не согласится… — Палладий уже не является для нашей страны стратегическим металлом. Он практически не используется в российском производстве, и единственная его роль на сегодня — роль достаточно дорогого и прибыльного продукта, экспортируемого за рубеж. Мы сотни миллионов долларов теряем на том, что подчиняемся устаревшему и потерявшему первоначальный смысл закону.

Часы в углу нежно прозвенели, и Президент поднял, наконец, голову:

— Терять сотни миллионов долларов — это плохо, — сказал он твердо, — Цены на палладий надо поднимать.

С этими словами Президент поднялся и снова повел лопатками:

— Ужас какой-то творится… Думаю, к перемене погоды.

30

5 октября 2000 года, среда. Снежный.

5 октября два вертолета Снежнинского авиаотряда и третий, принадлежащий лично губернатору Нганасанского округа, поднялись в воздух с кой-какой аппаратурой и тридцатью шестью человеками, за два часа до этого прибывшими в Снежнинский аэропорт московским чартерным рейсом. По крайней мере, десятеро из прибывших несли на лицах неистребимую и за версту узнаваемую печать иностранщины — очки какие-то странные, что ли… прически ли… выражение ли холеных лиц… черт его знает… Мело, кружилась легкая низовая метель, но в небе было спокойно.

Спустя шесть часов вертолеты вернулись на базу, и на расчищенном поле одуревших от перелетов и уже разморенных крепкими напитками людей встретили несколько автомобилей и два микроавтобуса. Транспорт тотчас отбыл в лучший снежнинский ресторан, с утра уже закрытый для обычных посетителей, где вояжеров ждал сытный и богатый спиртным ужин. Спустя еще два часа приезжих, значительная часть которых к тому времени пребывала уже под общей алкогольной анестезией, с ревом и мигалками увезли в аэропорт и тем же бортом отправили в столицу.

Сколько не суетилась местная пресса, вызнать о том, что за кортеж летел по городским улицам, не удалось ни одному журналисту. Ни слова о посетивших Снежный визитерах не просочилось и в прессу центральную. Пилоты вертолетов на расспросы жен, недовольных экстренным вызовом супругов на работу при такой плохой видимости, отвечали односложно: ну, летали… на Агапово летали… губернаторских гостей возили на пикник.

Что за пикник мог быть на диком совершенно острове Агапово, да еще в день, когда столбик термометра сполз ниже двадцати градусов мороза?… Что за гости такие летали на этот пикник, ради чего примчались они в Снежный из столицы и неведомых своих зарубежей?… О том пилотам, конечно, было неведомо.

Как неведомо было большинству аналитиков, отчего с 6 октября, безо всяких видимых причин, цены на палладий вдруг понеслись вверх и вскоре уже приблизились к докризисному уровню.

31

8 ноября 2000 года, четверг. Москва.

В этот день события в Корпорации следовали одно за другим.

Перво-наперво пришли известия из Питера. Закрыто дело о незаконном возврате НДС Петербургским заводом турбин. Предприятие реабилитировано в глазах новых партнеров и потребителей, которых за краткое время правления Голубки у «Энергии» прибавилось.

В число этих самых новых потребителей вошло, к великому изумлению Старцева, и акционерное общество «Байкалэнерго». Пока «Росинтер» воевал с «Альтаиром», Голубка втихую уломал байкальцев на приобретение трех гидравлических турбин. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: война войной, а производство — производством, его не остановишь из-за войн акционеров…

В самом Байкальске в минувшее воскресенье благополучно прошли выборы губернатора области. Внезапный уход с дистанции Виктора Ларионова, лидера предвыборной гонки, избирателей, конечно, смутил — но ненадолго. Как и ожидалось, абсолютное большинство его сторонников автоматически проголосовали за сильнейшего из оставшихся — и пятьюдесятью пятью процентами голосов на второй срок был избран чубатый казак Николай Терских.

Два дня спустя очухавшийся от радостных застолий губернатор объявил о проведение тендера на покупку 15 процентов акций «Байкалэнерго», принадлежащих до сей поры администрации области. Догадаться, кто окажется победителем тендера, не составляло труда — по крайней мере, Олегу Старцеву.

Этому будущему победителю он пожал руку — в лучших традициях, через стол, на котором белели только что подписанные обеими сторонами экземпляры договора. Согласно этому договору, контрольный пакет акций ОАО «Ярнефть», до сегодняшнего дня принадлежащий «Росинтеру», переходил в собственность холдинговой группы «Альтаир».

— Вы позволите? — приятно улыбаясь, спросил Фрайман.

Не торопясь, он пересек шоколадный кабинет, подошел к карте Российской Федерации, украшавшей стену над диваном. На карте красными флажками были обозначены предприятия империи «Росинтер», разбросанные по просторам Родины.

— Мелочь, а приятно, — заметил Фрайман и, прицелившись, выдернул флажок из глубин Западно-Сибирского округа, где, предположительно, находился маленький, но богатый городок Яркий.

Старцев подошел к карте тоже, окинул ее долгим изучающим взглядом, вздохнул:

— Да… давно не обновляли… — он обернулся к Фрайману, — Вы позволите? — и, взяв из рук несколько опешившего главы «Альтаира» флажок, воткнул его в жирную точку Санкт-Петербурга — в самый центр, где, предположительно, среди других старинных зданий, стоял неприметный желтый особнячок «Энергии».

Фрайман расхохотался:

— А с вами, Олег Андреевич, приятно иметь дело!…

Старцев посмотрел на него ласковыми глазами, но не ответил.

Итак, война подошла к концу. Война, которая длилась несколько месяцев, которая вымотала душу и изрядно потрепала нервы, но которая не сумела заставить «Росинтер» потерять хоть что-нибудь.

Губернатор Кочет сделал вид, что забыл о своих намерениях вытрясти из Снежнинской «горки» налоги на год вперед. Достойно отступить ему помог, как ни странно, палладиевый кризис. В дни, когда газеты многословно ужасались грядущим на «горке» последствиям падения цен, Кочет выступил с заявлением коротким, но ясным:

— Снежному сейчас и без Белогорска забот хватает. Пусть уж живут, как жили, а налоги мы с них всегда успеем взять. Не звери, чай…

И через пару недель после эпохального его выступления свидетель по делу Андрея Цыпина, тот самый Змеющенко, что почти уже Цыпу спас, вдруг прислал из добровольной ссылки кассету новую. Все в тех же декорациях кипрского отеля, все той же пальмой осененный, что и прежде, Змеющенко, глядя в объектив честными глазами, отрекся от всего, что говорил в защиту Цыпина раньше. Под давлением, мол… не со злым умыслом… ввел в заблуждение… готов понести ответственность… Но места своего пребывания так и не раскрыл.

Таким образом, дело злейшего кочетовского врага Цыпы вернулось в прежнее русло. А как же иначе?… Вор должен сидеть в тюрьме. Убийца — тем более…

Не потерял ничего «Росинтер» и на палладиевом кризисе. Более того, заработал по мелочи. Новый владелец экспортера СГК, компании Snowmet, Антон Юрьевич Березников, пришедший на смену покойному отцу, несмотря на свои двадцать два года и вчерашнее студенчество оказался человеком умным и хватким. Скупив по поручению «Росинтера» складские расписки на поставку палладия в момент кризиса, он продал их спустя полтора месяца. К тому моменту расписки выросли в цене втрое, и пятьдесят миллионов долларов приятным грузом упали на росинтеровские счета…

Что же касается затянувшейся размолвки Корпорации с Генеральной прокуратурой, то разрешение ситуации пришлось все на этот же, полный впечатлений день. К вечеру ближе, когда шоколадный кабинет главы «Росинтера» заполнился теплым электрическим светом, когда заиграли мягкие блики на стекле массивных часов и гладкой полировке стола, позвонил взволнованный Щеглов:

— Олег Андреевич, включите семичасовые новости. Будет выступать Президент…

На часах было без двух. Старцев включил телевизор. Промелькнули перед глазами порхающие крылышки дамских гигиенических прокладок, неприятного вида дитя женского пола поскалила в камеру вычищенные «Колгейтом» зубы, пронеслась заставка новостей… Ага, вот оно…

— Мы должны понимать, — и Президент с экрана посмотрел Старцеву в глаза — как всегда, исподлобья, — что сегодня не время устраивать новый передел собственности, развязывать новые войны. Это пагубно скажется на экономике России. Поэтому, я думаю, разумнее будет принять так называемый нулевой вариант — признать приватизацию девяносто шестого года легитимной и дать собственником спокойно развивать свои предприятия… 

Всё! Баста! 

После этих слов никто, ни одна самая принципиальная душа в самом могущественном ведомстве страны не посмеет поставить под вопрос законность приватизации Снежнинской горной, не покусится на святая святых — собственность корпорации «Росинтер».

— Серега, — Старцев набрал номер младшего товарища, — Все, хватит. Заканчивай работу. Это надо отметить…

Текущие задачи решены. Не осталось открытых вопросов. Кроме, разве что…

Кроме личных, очень личных вопросов, которые никто не снимет с повестки дня вместо него. Надо что-то решать.

Напряжение в семье достигло наивысшей точки. Нелепая размолвка с Анной, которую надо было бы попросту забыть, переросла вдруг в настоящее отчуждение. Анна так и не заговорила с ним. То есть, она спрашивала, конечно, что приготовить на ужин, и не хочет ли он вместе с ней и Любашей отправиться на спектакль. Но спрашивала она это деревянным служебным голосом — и ничего, кроме этих вопросов.

Надо было просто поговорить начистоту, заставить ее выслушать, понять, и понять самому, что происходит с ней. Но на следующий день он не успел это сделать — вернулся ночью, она уже спала. Не успел и через день, и на третий… А потом стало как будто поздно — случайная размолвка переросла в непоправимое, и с каждым днем они становились все дальше друг от друга. Анна не заговорила с ним, а он не вернулся в супружескую постель.

И что теперь с этим делать?… Происходящее заметил даже Андрюшка, что уж о Любе говорить — ходит испуганная, смотрит с тревогой… Однако же, не о чем не спрашивает. Как и он бы не спросил — надо будет, расскажут. Его дочь, его…

Но сегодня не время об этом думать. Днем раньше, днем позже все разрешится — значения уже не имеет. Выпить сейчас надо, вот что. Не по-детски выпить, нешуточно…

А в приватном зальчике ресторана, куда он подъехал через полчаса, его ждал сюрприз.

— Я не один! — весело сообщил Малышев.

По левую руку от Малышева сидел прилетевший из Снежного Сашка Денисов. По правую — Тамара.

— Мы с Томкой ковырялись как раз с делами СГК, — разъяснил Малышев, — А тут ты звонишь…

Малышев был оживлен и весел. Впрочем, в последнее время он почти всегда пребывал в каком-то суматошно-радостном настрое, связанном, конечно, и с той девочкой, о которой он что-то такое Старцеву говорил, и с новой работой… Счастлив, пожалуй, Серега Малышев…

— Мне вчера про тебя анекдот рассказали, — обратился к Старцеву нганасанский губернатор, — Звучит так. Если Олег Старцев пожал вам руку, потрудитесь пересчитать, все ли пальцы на месте.

Тамара прыснула, Малышев расхохотался. Рассмеялся и Старцев…

Вопреки желанию, осознанному и выстраданному, коньяк не пошел. И еда не пошла — вкуса не ощущалось. Денисов паясничал, травил анекдоты, Тамара смотрела ему в рот и смеялась, ощущая, видимо, как и он, Старцев, странную неловкость. Откуда она взялась? Что такого между ними произошло?… Ровно ничего!… Просто, теперь он знал, что она любит его. А она знала, что знает он.

Ему было тоскливо. Все кончилось, война позади, и война эта не проиграна. Но ведь не это же главное, это так, будничные задачи. Главное, что покоя в душе нет, нет чувства свободы и равновесия…

— Блин, — Малышев вдруг посмотрел часы, — Ты прости, Олега, мне линять надо…

— Куда? — вяло спросил Старцев.

— К дэвушке, — немедленно пояснил Денисов, — любовь позвала…

— Придушу, — весело пообещал Малышев, и встал из-за стола.

— Ээээ, — протянул Денисов и тоже посмотрел на часы, — Боюсь, не ты меня придушишь, Серега. Меня придушит Юлька, если я не появлюсь дома через час. Сегодня родители ее приехали, надо показаться дорогой теще…

И не прошло минуты, как Старцев остался в маленьком зале наедине с директором Правового департамента Т.А. Железновой.

Надо заговорить, лихорадочно думал Старцев, о чем-нибудь безопасном… Но ничего безопасного не приходило в голову.

— Что с тобой, Олег? — Тамара тихонько тронула его за рукав, — На тебе лица нету… Сегодня день такой удачный, все закончилось, слава богу… Устал?

— Да… наверное…

Она вздохнула. Помолчала, покрутила на руке браслет темного серебра.

— Как странно, — сказала она наконец, — Сколько раз за эти полгода мне казалось, что у Корпорации уходит земля из-под ног. Но я приходила к тебе, и сразу понимала, что все не так уж плохо — ты уверен в себе, уверен в наших позициях, значит, есть шансы победить. А теперь, когда все закончилось, ты сидишь обессиленный и несчастный…

Старцев поднял на нее глаза — темно-карие, черные почти.

— Тома… Ты знаешь меня девять лет. Ты видела меня и уверенным, и неуверенным — всяким. Пора бы, — он попытался улыбнуться, — смириться с мыслью, что не бизнесом единым я жив… Я человек все-таки, а не… — он вспомнил найденное однажды слово, — а не функция…

— Ты человек, — откликнулась она тихо, — И знаешь, что?… Ты самый удивительный человек, которого я знаю. Ты сильный. Ты бываешь очень жестким, но рядом с тобой так спокойно, так надежно… Ты мужчина…

Она замолчала, глядя ему в глаза. Как бы со стороны Старцев увидел вдруг эту сцену — небольшая комната, столик четверых, два кресла пустуют. Мужчина и женщина сидят рядом. Смотрят друг другу в глаза. Мужская рука накрывает ладонь женщины с крупным серебряным перстнем. Женщина не сопротивляется, смотрит. Внимательно. Испытующе. Мужчина наклоняется к ней. Сейчас он ее поцелует.

— Не надо, Олег, — сказали ее губы — у самых его губ. — Не стоит.

Он отклонился — Тамара улыбалась легко и ясно.

— Ты немножко неправильно меня понял, — она осторожно высвободила ладонь, — Ни к чему это все. Ни мне, ни тебе не нужно. — она улыбалась, — Как в песне, помнишь?… что-то там… что наша нежность и наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь…

И он улыбнулся тоже — улыбнулся с облегчением:

— Выпьем, Тома?… На посошок?…

… Сорок минут спустя Старцев был дома. От унылой тяжести, одолевшей вдруг в ресторане, не осталось и следа — легко и ясно стало на душе. Ах, умница, умница Тамара… Напридумывал себе чего-то, наслушался молодого дурака Серегу… А Тамара умница, очень правильно она это сказала… наша нежность и наша дружба… пара-па-па-ра, пара-па-ру-ра…

И так вот, с наивной старой песенкой в голове, Старцев и вошел в дом, вошел легко и стремительно.

Анна стояла почему-то посреди холла, сунув руки в кармашки любимой вязаной кофточки. Волосы, отросшие после дерзкого эксперимента, снова ставшие светло-русыми, чуть вились на концах, торчали трогательными вихрами.

— Анька, — сказал Старцев, и бросил на пол портфель, — Анюша…

Он обнял ее, привлек к себе. Секунду она стояла истуканом, неловко склонившись к нему, и вдруг ожили ее руки, взлетели, обхватили за шею…

— Был неправ, — пробормотал он между поцелуями, — Готов искупить ударным трудом…

И так любил он в эту ночь свою вихрастую жену, Анну нежную, Анну кроткую, как не любил давно, а может, вообще никогда, разве что в самом начале, да в те сумасшедшие ночи на средиземноморском побережье, когда они зачали Андрюшку…

…А умница Тамара, вернувшись домой, сняла в прихожей плащ, скинула туфли, присела на стул и заплакала.

Знал бы кто, чего ей стоило это «нет». Умереть было легче, чем сказать. Он был так близко, и таким реальным оказалось, наконец, то, о чем она мечтала столько лет…

Но — сказала. Потому что видела — ему и вправду не надо этого. Не нужна ему она. И вовсе не из гордости она отказалась, и не оттого, что застеснялась вдруг переспать с безнадежно любимым и безнадежно чужим человеком. Все проще — она боялась проснуться нелюбимой.

Эпилог

31 декабря 2000 года, воскресенье. Озерки.

Да! Да! Даже сомневаться нечего — пахнет тем самым, заветным, навеки с детства впитанным и навеки же ставшим Запахом Праздника — пахнет ёлкой, мандаринами, пирогами. И запах этот, и особый настрой обслуги — чуть менее официальный, чуть более теплый и человеческий — говорят о том, что вот-вот, через пару часов всего — и грянет на землю самый радостный, самый большой, самый семейный и домашний, самый-самый праздник — Новый год.

Потому и атмосфера в центральном здании Озерков сегодня особенная, какая случается только раз в году. Гостей мало. Собираются только свои — с семьями, с детьми, которые повзрослее — малыши уже отплясали свое белым днем у нарядной елки, отраженной паркетом танцевального зала.

И в танцевальном зале, и в зале Зеркальном, и в холле, увитом гирляндами из еловых лап, уходящими вдоль перил широкой дубовой лестницы — суета легкая, не тревожная, но праздничная.

Еще с утра начали заполняться коттеджи для приезжих и маленькая гостиница — те из менеджеров Корпорации, что не живут в Озерках, съезжаются сюда на два дня. Съезжаются в тихое, благословенное место, осененное голыми березами, искрящееся чистейшим, вовсе не московским снегом, чтобы провести эти два дня в тишине и покое, вдали от ревущего мегаполиса, вдали от проблем и тревог, выпавших на их долю в этом непростом году.

Съезжаются, чтобы — в который уже раз — встретить новогоднюю ночь вместе, единой большой семьей, зовущейся Корпорацией «Росинтер», простить друг другу обиды и пожелать друг другу счастья. Ибо так сказал Олег Старцев — и так будет.

И покуда в отдельной маленькой комнатке, сверяясь со сценарием, аниматор строит зеркалу приветственные рожи и принимает первые пятьдесят граммов коньяку, и покуда шеф-повар в кухне страшно шипит на ложкомойку, до сих пор не промывшую спаржу, и покуда десятки женщин в особняках Озерков в предпоследний раз примеряют вечерние туалеты, стараясь не испортить уже уложенные прически, а их мужья томятся, борясь с позывами приступить к праздничному возлиянию прямо сейчас — Олег Старцев сидит в верхней гостиной Центрального здания, в уютной комнате с кремовыми шторами, за которыми густыми чернилами синеют подмосковные сумерки.

Теребя правой рукой многострадальный нос, глава «Росинтера» рассеянно скользит взглядом по шахматной доске, раскинутой на столике, что стоит против его кресла. Что-то еще, кроме двусмысленного положения черной ладьи, занимает его. Какие-то бродят в его голове совсем посторонние мысли.

Играющий белыми Малышев не торопит его. В сотый раз накручивая на палец косо упавшую на лоб белокурую прядь, он смотрит на доску с тем же выражением исключительного внимания, уносясь мыслями бесконечно далеко и от сомнительной старцевской ладьи, и от тишины малой гостиной, и от веселой суеты, царящей внизу.

Губернатор Денисов, сидящий сбоку и сбоку же наблюдающий за буксующей партией, перебегает взглядом с одного лица на другое — и во взгляде этом зреет смех. Мысли и того, и другого, мысли, далекие от игры, понятны ему. То, что боятся произнести вслух мужчины, уже сказано женщинами — и Сашке Денисову эти высказывания известны.

— Окей, — не выдерживает он наконец, — Дальше будем делать вид, что играем?… Или — тайм-аут — и по глоточку?…

Старцев, задолжавший ход, вздрагивает и поднимает на губернатора глаза. Его хмурый обычно взгляд вовсе не хмур — растеряны и ласковы глаза президента Корпорации.

— А правда, — соглашается он и двигает к Денисову опустевший бокал, — Наливай, Саня!

Саня наливает. Мерцающая охристая влага дробится и множится в многослойном хрустальном дне. Подтаявшие айсберги летят в золотую пучину. Тонко и нежно звонят где-то часы. Четверть одиннадцатого.

Рассеянной рукой берет свой бокал Сергей Малышев. Хорошо и странно у него на душе. Хорошо — от того, что спокойно. От того, что решение принято, и нет больше неуверенности, нет сомнений и беспокойства. Так оно и должно быть в канун Нового года — все обязательства выполнены, все мечты сбываются.

Но странно, что до сих пор, до этой минуты принятое решение он хранит в тайне от ближайших своих друзей. Глупо это. Не по-дружески. Даже — не по-мужски. Надо сказать, обязательно. Вот прямо сейчас и скажет…

— А Юлька-то где?… — перебивает его решимость Старцев, обратившийся к губернатору, — У Анюты?…

— Ах-ха… — кивает Денисов, и веселые черти в его глазах разгораются все ярче, — И Настя там же, как я понимаю…

— Подружатся девочки, — улыбается Старцев, — Анне Настя очень понравилась. Да и Юле, кажется, тоже…

Важно кивая, Денисов подтверждает его слова.

Месяц назад, волнуясь, и не глядя друзьям в глаза, Сергей Малышев представил им Анастасию Артемьеву. «Покажу свою девушку», — сообщил накануне. Представляя же, произнес только — «Это моя Настенька». О статусе умолчал, но слово «моя» сказало о многом — никогда и ни о ком не говорил так Серега Малышев.

И Настя, новенькая в их кругу, до пунцовых пятен стесняющаяся ревнивого внимания Сережиных друзей, не только безоговорочно пришлась по вкусу обеим законным супругам. Настино появление неожиданно сплотило и давно уже знакомых, но никогда не ходивших в подружках женщин — Анюшу и Юлю. С того дня женщины стали встречаться — то в доме Старцевых, то у Малышева, где Настя проводила все больше и больше времени, — и даже, кажется, завелись у них какие-то свои секреты.

Юля вводила Настю в курс взаимоотношений Сережиного круга, развлекала сплетнями, давала советы, как держаться да что носить. Анна исподволь посвящала Настю в тайны ведения непростого домашнего хозяйства, советовала подбить Малышева на разведение в саду регулярных клумб, которым молодой бизнесмен предпочитал неукротимую и неухоженную зелень дикоросов.

И чуть не ежевечерне старшие товарки морочили теперь мужьям голову: «Скажи Сереже, что лучшей жены ему не найти».

Ничего этого мужья Малышеву, конечно, не говорили. Еще чего!… Их не спрашивали — они не лезут. Но любопытство томило обоих — неужели не устоит?…

— А ты говорил, что все бабы одинаковые, — припомнил Старцев, — Помнишь, Серега?… Что только одно и видят — твои деньги и твои возможности. Сам-то как теперь думаешь — и Настя такая же?…

Малышев хмыкнул и мотнул головой.

— Настя… Настя — не такая. Но! — упреждающе поднял он палец, — Это лишь исключение, подтверждающее правило.

Старцев засмеялся:

— Так тебе это и нужно. Исключение. Нашел. Добился. Теперь чего думаешь?…

Малышев молчал, крутя в руке бокал со стучащими о хрустальные стенки льдинками.

— Это не прогулочный вариант, — вдруг очень серьезно и твердо произнес Олег, — Это девушка, с которой стоит остаться рядом. Женись уже, Сережа, не морочь ты головы — ни ей, ни нам, ни себе самому…

Денисов аж подпрыгнул на месте. Ой, держите меня, скажу же, не выдержу же… Но Малышев сказал сам:

— Женюсь, Олега. Позавчера решили. Свадьба — в марте. Место и время проведения церемонии будет сообщено дополнительно.

Он наслаждался произведенным эффектом. И, пока брови Старцева изумленно ползли вверх, Денисов засуетился, подхватил со столика граненую бутыль:

— По сто, мужики! За такое дело…

…А в доме Старцевых, в столовой, под низкой кованой люстрой, осветившей тепло и сердечно овальный стол, накрытый к чаю, склонились три головы — светло-русая Анина, темная и шелковая — Настина, и коротко стриженная, ныне выкрашенная в огненно-рыжий — Юлина.

— Весело! — блестя глазами, утверждает Юля, — Свадьба должна проходить весело! Чтоб надолго запомнилось! Вы не дети уже, вы решение приняли серьезное, взвешенное, вам бояться нечего… Так что — все по высшему разряду! Давай, Настя, организацию торжества я возьму на себя — у меня приятельница недавно замуж выходила, все очень удачно получилось, так что, будем знать, куда обратиться…

— Спасибо, — улыбается Настя, — Я посоветуюсь с Сережей…

— Свадьба свадьбой, — остужает Юлин пыл Анна Старцева, — Но и о том, что после свадьбы будет, надо подумать прямо сейчас. У Сережи совершенно холостяцкий дом, он, конечно, вполне комфортабелен для молодого одинокого человека, но семье нужно совсем другое пространство, другой уровень комфорта… Я полагаю, если день свадьбы уже назначен — вполне можно заняться перепланировкой и отделкой прямо сейчас. У нас сейчас на втором этаже отделочники работают — очень добросовестные ребята, и дизайнер толковый, а тебе дам координаты…

— А, кстати… чего это вы там на втором этаже переделываете? — рассеянно поинтересовалась Юля, выискивая в вазочке с конфетами любимый трюфель.

Анна открыла рот, чтобы ответить, но вдруг стушевалась и опустила глаза:

— По мелочи там… — пробормотала она, — Гостевую спальню переделываем… — и деятельно предложила, — Девочки, может, еще чайку?…

Юля оторвалась от конфет и пристально на Анну посмотрела. Не спускала с нее глаз и Настя — странная все-таки реакция на простой вопрос, Аня Старцева явно что-то скрывает… Но что? И зачем?…

— Н-да?… — протянула Юля, — Очень интересно. И во что же вы переделываете гостевую?…

Анна сморгнула, помолчала, а потом вдруг подняла на гостей тихие и счастливые глаза:

— В детскую. Нам нужна еще одна детская…

— Олега! Сексуальный маньяк! — громыхал Малышев, в десятый, наверное, раз хлопая старшего товарища по плечу, — Третьего?… Вы решили третьего заделать?… С ума сойти…

Смущенный и счастливый Старцев потер переносицу. Ничего они не решали. Ему — сорок три, Анне — сорок. Им и в голову бы не пришло, но…

Все— таки, дети рождаются от любви -теперь он знает это совершенно точно. От их самой первой юной любви родилась Любашка. Счастливые недели на Средиземноморье подарили им Андрея. И в тот самый вечер, когда после нелепой затянувшейся ссоры они снова, исступленно и радостно узнавали друг друга в теплых сумерках спальни, была зачата новая жизнь — их третьего ребенка, еще неведомого, еще таящегося сгусточком клеток в материнском чреве…

«Ужас, — всполошилась Анюша, узнав, — В таком возрасте… да как же… а вдруг…»

Но врач, седой и замечательно пахнущий трубочным табаком профессор, просмотрев результаты анализов, успокоил — организм матери крепкий, здоровый, особого риска не предвидится. Будем рожать?…

Будем!

— Да-а-а, мужики, — покрутил головой губернатор Денисов, — Ну, вы даете… — тут запиликал губернаторский сотовый, и, включив трубку, Денисов ответил, — Да?… О, в самом деле… Да, Юль, да, подходите… мы тоже уже спускаемся… Хм, — отключив телефон, почесал он в затылке, — Есть предложение встретить Новый год. Есть предложение…

— Нет возражений! — рявкнул в ответ слаженный дуэт, и все трое, поднявшись с мест, двинулись к лестнице.

Праздник! Праздник!… Стряхивая с туфелек налипший у входа снег, сбрасывая с плеч шубки, ароматные и мерцающие вплывают в холл женщины. Их знакомые, будничные лица сегодня таинственны и прекрасны. Сопровождающие дам мужчины принимают у спутниц крохотные сумочки, давая возможность придирчиво проверить у огромных зеркал безупречность прически и макияжа. Женщины воркуют, журчат, переливаются, заботливо стирая с щек радостно встреченной собеседницы розовые и алые следы дружеских поцелуев. Мужчины протягивают друг другу руки — их лица спокойны, улыбки искренни — здесь все свои.

Жмутся к матерям дочери, девочки-подростки и вполне уже взрослые барышни, с нежно оголенными плечами, с затаенной надеждой в глазах. Новогодняя ночь — должно же случиться сегодня хоть одно чудо?… Особняком держатся взрослеющие сыновья, независимые и деловитые, которым, конечно, ну совершенно нечего делать на этом балу предков, но, блин, кто ж их отпустит… И взгляды, напряженные и хмурые, вдруг теплеют и оживают, обнаруживая в толпе «предков» тонкую девичью шею, бледный локоток, крепко схваченный заботливой мамашей. А это чья?… Смотри-ка… а она ничего…

Наполняется холл, движутся по кругу фужеры, пузатые и узкие, кружится негромкий радостный гомон, шлейфами проплывают ароматы духов, растворяясь во всепоглощающем Запахе Праздника.

Праздник!… Нарядные гости и хозяева перемещаются в Зеркальный зал, за сверкающие серебром столики. Семейные с семьями, холостые — с подругами, незамужние — с бой-френдами. И тут взгляды корпоративных сплетников особенно любопытны и придирчивы — кто с кем нынче?…

Вот Олег Старцев со своей маленькой, стриженой, русоволосой женой. Вот Овсянкин-сэр с очередной подругой, ногастой и вертлявой, вполне в сэровом вкусе. Вот Александр Денисов с супругой в сногсшибательном платье. Игорь Голубка со своей половиной — сдобной и лучистой. Георгий Шевелев с высокой суховатой женой, майором милиции.

Вот Сергей Малышев — и головы поворачиваются, поворачиваются навстречу — кто это с ним?… что еще за девица?… очередная дама сердца?… Да бог с вами, неужели еще не слышали? Невеста его. Невеста?… Невеста?!… Невеста. А что вас так удивляет? Взрослый мальчик уже, давно пора. И девушку выбрал приличную, и хорошенькую, и воспитанную… и дай им Бог счастья!…

Тамара Железнова. Как всегда, одна. Но нет, минуточку… не одна… Ба! Смотрите-ка!… Поддерживая под локоток и шепча на ушко что-то интимное, Тамару ведет к столику Леня Щеглов. Леня сияет. Тамара улыбается. Да так улыбается, что каждому, каждому ясно: неслучайна сегодня эта пара, ах, не случайна…

В тот вечер, когда она сама отказала Олегу, плохо было Тамаре. Совсем плохо. Жить не хотелось. Хотелось заснуть — и не проснуться больше никогда. И долго она не снимала трубку, когда кто-то — настырный и бессовестный, ведь ночь уже! — звонил и звонил — сначала на домашний, потом на мобильный. Наконец, не выдержала, сдалась — и услышала Леньку Щеглова. Ленька звонил сугубо по делу, бросился было извиняться за поздний звонок, но, расслышав в Тамарином голосе слезе, передумал. Спросил: плохо?… Совсем плохо?… Погоди, приеду сейчас, что-нибудь придумаем…

Никогда они не были друзьями, но отчего-то именно Леня попался ей в тот момент — ей, самой несчастной на земле женщине. И, ничего не рассказывая, она просто плакала в его дурацкую ленинскую жилетку, а он гладил по волосам и бормотал что-то успокаивающее. И не уехал, пока слезы не кончились и она не начала улыбаться его незатейливым шуточкам. А на следующий день был у них веселый дружеский ужин, и Тамара все дивилась — отчего ей так легко с ним и хорошо?… И не надо мучиться, и не надо прятать глаза — можно быть собой и ничего не бояться…

И внезапная дружба так же внезапно вдруг превратилась в роман — и капитан запаса Леонид Щеглов оказался человеком сентиментальным и нежным. Тамара не загадывала о будущем, не строила планов — ей просто было хорошо с ним. Хорошо и спокойно…

Олег Старцев встречается с Тамарой взглядом. Мгновенный укол — ее взгляд безмятежен и томен. Глаза влюбленной женщины. Влюбленной не в него. Мгновенный укол потери, упущенной возможности — а все-таки, жаль… Но Анна тихая, Анна кроткая, трогает его за рукав и увлекает к столику. И новая волна нежности к этой маленькой русоволосой женщине, живущей с ним, живущей им без малого двадцать лет, захлестывает Олега. Анька… Анюша… Пусть это будет сын. Назовут Иваном. Впрочем, если дочь — тоже очень неплохо…

Праздник!…

С легкими сухими хлопками открывается шампанское — с дымком!… Льется пенистое золото по фужерам. В затененнном зале смолкают голоса, останавливается движение. И властно, и радостно в наступившей тишине начинается бой курантов.

Раз!… И лица людей засветились Праздником.

Два!… И потянулись навстречу друг другу бокалы.

Три!… И каждый пытается проговорить про себя самое заветное, то, что непременно должно исполниться — в такой миг в это верится всем.

Четыре!… Новый год, новый век, новое тысячелетие…

Пять!… Новая жизнь — и пусть она будет счастливой!

Шесть!… Пусть будут с нами рядом те, кто нам дороги.

Семь!… Пусть снова и снова жизнь удивляет нас, огорчает и радует, ибо и горе, и радость — это и есть жизнь…

Восемь!… Пусть нашим детям удастся больше, чем нам…

Девять!… Пусть наши родители будут за нас спокойны…

Десять!… Пусть любовь остается с нами, поддерживает и ведет нас — мы так нуждаемся в этом…

Одиннадцать!… Будьте счастливы!…

Двенадцать!…

С Новым годом!…

… В четвертом часу утра, когда уже дает знать о себе усталость, когда россыпь конфетти на полу, поникшие завитки серпантина и чей-то смазанный макияж говорят о том, что Праздник подходит к концу, лучше всего уединиться, посидеть в тишине с самыми близкими, самыми дорогими людьми. Молодежь, среди которой Маша Денисова, Люба Старцева и Настина Катюшка, еще топчет паркет танцевального зала — там, в рейверском грохоте и сумасшедшем перемигивании света, нечего делать людям солидным и усталым. Солидные и усталые возвращаются в малую гостиную.

Шестеро человек сидят в комнате с кремовыми шторами. Настя, прислонившись к Сережиному плечу, следит, как тянется вверх струйка пара от чашечки с кофе, слушая вполуха мужской разговор о том, что происходит сейчас в Снежном.

— Да нормально все! — утверждает снежнинский губернатор Денисов, — Думаю, к середине февраля передадим лицензии на недра в СГМК. Стало быть, в марте надо регистрировать допэмиссию СГМК, а к лету — начинать обмен акций.

— Быстрый какой, — бормочет Малышев, — у нас акционеров-«физиков» 120 тысяч по всей стране. Думаешь, успеем предупредить всех до лета?…

— По всей стране, — передразнивает губернатор, — у нас, дай бог, тысяч сорок. Остальные — в Снежном. А там все будет централизовано, так что — не боись!…

Олег Старцев тянется за сигаретами, но встречает во взгляде жены мягкий упрек:

— Олежек!…

— А, ну да… — спохватывается он, — Прости. Я — курить. Санька, идешь?…

Денисов подхватывается с места и топает вслед за президентом «Росинтера». При Анне не курить! — распоряжение Старцева логично и оправданно. Здоровье будущей матери надо беречь. Они выходят, и уже за дверью слышится пиликанье старцевского телефона.

— Это, наверное, Олежкина тетя, Светлана Алексеевна, — вздыхает Аня, — Все-таки, забыл ей позвонить, поздравить…

Настя крутит на пальчике тоненькое колечко с сияющим камнем. Красиво. Очень красиво. Сережин подарок. Настя не носит украшений, для этого нужен настоящий маникюр, а ей никак не удается отрастить ногти. Но это колечко она будет носить. Всегда. В нем ее жизнь, ее счастье, ее настоящее и будущее.

— А хороший был год, — говорит Сергей и легко прикасается щекой к гладкой Настиной макушке, — Удачный.

— Ну-ну… — Юля Денисова скептически улыбается, — Полгода нервотрепки — это удачно?

— Так ведь все закончилось! — Сергей легкомысленно пожимает плечами, — И потом… Бизнес есть бизнес. Там спокойно не бывает. А кроме бизнеса есть еще жизнь. И она… — он набирает побольше воздуху и выдыхает, -…прекрасна!

Дверь открывается. На пороге — Старцев. Две минуты назад расслабленный и благостный, он является вдруг с совершенно другим лицом — собранным, хмурым.

— Что случилось? — хором спрашивают женщины, а Малышев, обернувшись, ловит задумчивый и серьезный взгляд старшего товарища. Из-за плеча старшего товарища выглядывает Сашка, и его физиономия тоже не обещает хорошего.

— Звонок был, — сообщает Старцев. Проходит к своему креслу, садится. — Значит, так. «Аэрофлот» собирается обновлять парк. В плане — десять новых машин, которые они намерены заказать у «Боинга». Для этого им нужен государственный кредит. Поскольку «Боинг» стоит в полтора раза дороже российских самолетов, и в Минфине их немедленно ткнут носом в расходную статью, их задача — дискредитировать отечественные машины.

— И? — спрашивает Малышев.

— И гнобить они собираются не что-нибудь, а двигатели «ИЛов». Которые, Сережа, собирают у нас, на «Уральском авиадвигателе».

Малышев отреагировал странно — тихим смешком.

— И вечный бой, покой нам только снится, — скорбно процитировал Денисов.

— Есть статистика, — продолжал Старцев, уже будничной скороговоркой, — отказа наших двигателей при взлете. При этом, по большинству случаев уже есть заключения экспертов — проблемы возникают из-за использования некачественного топлива. Мы чисты. Но об этом публику еще надо поставить в известность. Так что, завтра же, Сережа, и здесь же собираем Железнову, Щеглова, уральцев — пока они не уехали. Окей?…

— Окей, — кивнул Малышев и чмокнув настороженную, мало что понимающую Настю, успокоил, — Все нормально, Настюша. Жизнь продолжается!

Февраль — июнь 2002 года.

Москва.