13. Put me up, put me dawn, make me happy

Выйдя из машины у подъезда дома Смирнова, они наткнулись на оживленную Веронику Антоновну. Довольная на вид соседка прогуливала своего престарелого тойтерьера. Рядом с ней топтался сын Валерий, видимо, только что из магазина – в его пакете можно было разглядеть причудливую бутылку дорогого ликера, всевозможные сверточки и свертки с деликатесами в красивых упаковках, венчал их огромный кусок великолепной осетрины холодного копчения, ценою не менее тысячи рублей.

Тойтерьер облаял Шуру. Злостно облаял. Шура подумал: "Зря я тебя по стене не размазал!"

Смирнов, с трудом оторвав завистливый взгляд от осетрины холодного копчения, подошел к Веронике Антоновне. И узнал, что она получила небольшое наследство от внучатого племянника из украинского города Одессы и с завтрашнего утра собирается начать ремонт ванной, и что соседка Мария Ивановна уже рекомендовала ей хороших и не жадных мастеров-плиточников.

Поздравив соседку с удачей, Смирнов направился в квартиру. Валентина дома не было. Посадив Шуру в кресло, он заходил по квартире.

Его раздирали желания.

Ему хотелось остаться верным Юлии.

Ему хотелось постучаться к Марии Ивановне, якобы за газеткой с неразгаданным кроссвордом.

Ему, наконец, хотелось разобраться с этим таинственным Шурой.

Решив, что верен Юлии перманентно (хоть и с простительными душевными отступлениями) и что за газеткой можно зайти и после разборки (до двенадцати еще далеко), Смирнов уселся напротив гостя и уставился в него взглядом, требующим обстоятельного отчета.

– Ты что уставился? – опасливо спросил Шура.

– Получается, что Паша был не причем? Он не узнал твою светлость и, следовательно, в глаза не видел? И тогда получается, что мне и тебя надо было закапывать в яме у Пономарки?

– Почему и меня? А триста пятьдесят тысяч баксов? Если бы не я...

– Ты считаешь, что триста пятьдесят тысяч баксов – это красная цена за Юлию?

– Тебе решать... – пожал плечами Шурик. – По мне, она и...

– Слушай, мне надоело с тобой в светские игры играть, – перебил его Смирнов. Или ты мне все исчерпывающе рассказываешь, или я иду к Марье Ивановне за паяльником. Ты должен усечь, что вопрос с Юлией для меня принципиальный. Или я наказываю истинного виновника, или я есмь дерьмо на всю оставшуюся жизнь. Тебя я простил... нет, не то слово, тебя я оставил в живых из-за того, что поверил. Поверил, что заставили тебя сделать эту гадость. Мы, ителлигентишки, народ сентиментальный, понимаешь, мы все простить норовим...

– Знаешь, перед тем, как к делу перейти, я хочу сказать тебе в порядке благодарности за паяльник, что твоя Юлия тогда кончила, и кончила два раза... Как в песне поется: Put me up, put me dawn, make me happy.

– Врешь, сволочь! – выдавил Смирнов, багровея.

И решив, что в сложившейся ситуации уважающий себя человек должен выражать чувства и отношение не чем иным как незамедлительным рукоприкладством, бросился на Шуру.

Упал он на него невменяемым: Шура брызнул ему в лицо из газового баллончика.

14. Почему коньяк Камю получил Нобелевскую премию

Очнулся Смирнов в половине двенадцатого.

"До чего же нехорошо на душе..."

"Какого черта я на него бросился?"

"А... Из-за Юлии..."

"Врет, собака... Что два раза кончила"

"Сволочь".

Собравшись с силами, Смирнов встал на ноги. Пошатался. Поискал пистолет. Не нашел. Вспомнил о кейсе с долларами. Пошел в прихожую. Открыл дверцу шкафа.

Чемоданчика не было.

Смирнов нервно захихикал.

Конечно, могло ли быть иначе? С ним? Вечным неудачником? И что теперь?

Долларов нет.

Любимую оговорили. Не отмоешь.

В холодильнике пусто.

Любовь Ивановна, наверное, уже спит.

Вот жизнь!

Звонок. Длинный, противный звонок телефона времен развитого социализма.

"Это – мать. Скажет какую-нибудь гадость.

Что нищий, что оброс, что нечего надеть.

Нет, без бутылки не обойтись".

Звонил сын:

– Слушай, папуль, ты там кейс с баксами так бездарно спрятал. Это при твоем-то замке.

– Ну и что?

– Я его перепрятал.

"Вот паразит!"

– Где?

– Ха-ха! Поищи.

Кейс нашелся под ванной. Он был пуст.

Доллары были в морозильнике. За куриными окорочками по тридцать семь рублей за килограмм. "Весь в меня, – порадовался Смирнов за сына. – И шутки мои".

Смирнов обожал глупые шутки.

Однажды мать Валентина, прибежав с работы с полными сетками, обнаружила на нижней полке холодильника шахматную доску с ферзевым гамбитом на шестом ходу белых.

Опять звонок. Теперь в дверь. Подошел, посмотрел в глазок.

Удача шла косяком. За дверью стояла Мария Ивановна. Шелковые ее пальчики нетерпеливо теребили верхнюю пуговицу китайского халатика.

"Шурик сказал, что 2:0 в пользу Юлии. Надо вырываться вперед".

Открыл. Увидел Марью Ивановну. Улыбаясь, она протягивала шариковую ручку Шуры.

– Извините, вы вот это у меня забыли...

Лицо у Смирнова удивленно вытянулось.

– У вас!? Я забыл у вас шариковую ручку!? Вы кто, собственно, такая?

Мария Ивановна тоже была не промах.

– Я... Я – ваша соседка. У вас из ванной обильная протечка. А я ремонт недавно сделала.

– Не может быть! Я ванной три дня не пользовался.

– Пойдемте, посмотрим. Неделю назад я пятьсот долларов заплатила за ее переделку. А теперь она похожа на ва... на ванную в ночлежке.

Восхищенный Смирнов, задержал взгляд на лице женщины. Ее квартира располагалась этажом выше, и он, значит, эту квартиру затопил. "Нет, она все-таки штучка! – подумал он, чувствуя, как силовые линии мужского интереса соединяют его с человеком, так небрежно замывающим пятна крови.

– Что ж, пойдемте ... – протянул Смирнов, рассматривая изумительно очерченные и к тому же естественно алые губы Марии Ивановны, губы, к которым тянулась одна из выпиравших из него силовых линий. – Вот только холодильник закрою...

– Что, съедобное искали?

– Да, искал, а там все позеленело...

– Я вас покормлю, – улыбнулась Мария Ивановна. – В счет ремонта.

В ванную соседки Смирнов попал лишь где-то в половине второго. До этого времени он совершал экскурсию по квартире.

Она впечатляла. Впечатляло все. Дорогая драпировка, персидские ковры. Весьма неплохие картины. В столовой изумительная, инкрустированная слоновой костью, посудная горка. В ней коллекционный фарфор. За ней дверь в тайную квартиру. В спальной кровать два на три. Мягкая. Вибратор в приоткрытом ящике тумбочки.

Также впечатляло мясо в горшочках с черносливом. Блю Лейбл. Хеннеси. Черная икра. Посуда. Мейсен. Серебро. Золото. Торт ручной работы.

А пальчики пианистки с алыми алчными ноготками? А кожа? Бархатная, притягивающая пальцы, притягивающая тело, притягивающая все. А стройные, захватывающие бедра? А ножка? А живые губы?

А глаза настоящей женщины? Глаза, которые читают сокровенные мысли? А выразительная улыбка?

"Я заставлю тебя подняться на седьмое небо, подняться со мной на руках".

"Ты, любовница бандита и, скорее всего, своего товароведа!? Что ты по сравнению с Юлией!?"

"Да, я не знаю, какую симфонию написал Робеспьер и почему коньяк Камю получил Нобелевскую премию. Но в постели этого и не нужно".

"Ты стремишься не ко мне. Ты мокнешь оттого, что рядом с тобой сидит киллер. Хозяин смерти. Волк. Чистильщик".

"Конечно, дурачок. Да, меня это впечатляет. И тебе от этого будет только лучше".

"Я люблю Юлию. Люблю, несмотря ни на что".

"Ну и люби. Мне тоже нравиться мой Вася. Он добрый и простой".

"Ну и спала бы с ним".

"Ты что, не понимаешь, я просто хочу быть уверенной в том, что ты не убьешь меня завтра или послезавтра? Так, на всякий случай не убьешь. Я хочу подстелиться под тебя. Я хочу хоть чем-то стать для тебя. Пусть подстилкой. Стать, чтобы ты хоть немного подумал перед тем, как нажмешь курок".

"Не ври, ты ведь не веришь, что я профессиональный киллер..."

"Конечно, не верю... Но ведь игру начал ты, вот я и подыгрываю. А ты подыгрывай мне, и в конце нашего спектакля на сцену полетят розы".

"Как подыгрывать?"

"Скажи мне, хищно сузив глаза: Я убил негодяя, твоего хозяина, и теперь ты по праву принадлежишь мне".

Смирнов сузил глаза и подумал: "Я убил бандита, твоего хозяина, и теперь ты по праву принадлежишь мне".

"О, я твоя! Но помни, что женщины любят сильных. Женщины любят владык. Иди в ванную, мой повелитель".

"Если она кончила два раза, то никакого изнасилования не было".

"Конечно, не было, дурачок".

"А зачем тебе вибратор?"

"Я выставила его специально. Вибратор – это символ искореженного одиночества, ты же знаешь..."

"А..."

15. Сначала Юлия, Таити потом

Домой Смирнов пришел утром, в половине шестого. Хотелось есть. Еще бы – всю ночь не спал. И еще было стыдно перед Юлией. Она ему доверилась. Она, его будущая преданная женушка. Будущая мать его будущих детей. Мальчика и девочки.

"Нет, я законченный подлец. И потому, что отдался Марии Ивановне, и потому, что поверил Шуре. Поверил, что Юлия кончила с ним два раза.

Со мной она не каждый раз кончает. Не то, что Маша.

Нет, Шура, лжет. Он всегда лжет.

Мстит.

Пойду посмотрю на доллары, может, полегчает..."

Доллары были на месте. Но не полегчало. Совесть не отпускала. Достав из морозильника весь передавленный куриный окорочек, Смирнов бросил его на сковороду.

"Триста пятьдесят тысяч долларов в морозильнике, а куриную ногу жарю. Нет, Смирнов, ты плебей. И чувствуешь, что от денег только сопьешься и разжиреешь. В том числе и мозгами. Пожертвовать что ли? Кому? Везде жулики. Особенно в благотворительных фондах. А может, купить дальнюю деревеньку? Колонию в ней устроить? Починить избы, плетни, дороги. Навезти самоваров, косовороток, сапог, сарафанов с кокошниками. Поставить кирпичный заводик. Лесопилку. Чтобы пилить лес воем циркулярной пилы. Это же здорово. Вжиг-вжиг-вжиг и готова корабельная сосна – уноси готовенькую. Люди поднимутся, станут сами себе нужными...

Утопия...

Господи, я же забыл, что женюсь на Юлии! Триста пятьдесят тысяч – это мой калым. Фиг с ней, с деревней. Через триста лет все равно парниковый эффект. Трясет природу, то жара, то холод. Вон, Антарктида тает. На глазах разваливается.

Все равно женюсь. Надо жить сегодняшним днем".

Перевернул куриную ногу.

"У Маши мясо в горшочках осталось... Вкусное...

Нет. Хватит. А то определенно раскусит, что никакой не киллер. А фраер. Совок.

Вот загадка... Что же все-таки происходит? Получается, что это дерьмо, этот Шура, действительно случайно попал в мою квартиру. И случайно изнасиловал Юлию. А потом кинул меня. И смерти мучительной от паяльника избежал, и Пашу устранил... Странный тип этот Шура..."

Зазвонил телефон. Звонила Юлия. Из Каира.

– Милый, мне снился дурной сон. Ты мне изменил, да?

– Да ты что, лапушка!! Ты же меня знаешь!

Уверение получилось так себе. Евгений Александрович легко и с удовольствием привирал, но лгать умел не очень.

– Нет, что-то у тебя не то, – упал у женщины голос.

Смирнов решил не рассказывать Юлии о Шурике. О том, что он пил с ним водку и тесно общался. Пил, общался и философствовал с человеком, ее изнасиловавшим.

– Что есть, то есть, – сморщился он. – От А до Я, но кроме Е. Приедешь – расскажу.

– Ты меня любишь?

– Очень. Всю ночь глаз не сомкнул, о тебе думал. О твоих грудках, о твоей крутой попочке, о твоем таком сладком клиторе.

– Перестань, я сейчас кончу.

– Кончи, а? Я очень этого хочу... Представь, как моя рука скользит, лаская, по твоему бархатному животику, бедрам. Твоя грудь воздымается. Ты знаешь, что тебя ждет пронзающий миг счастья. Я вжимаюсь в тебя всем телом. Я глажу им тебя. О господи, как ты красива, как ты обворожительна, как бесконечна! Ни одна женщина мира не годиться тебе и в подметки... Любая модель перед тобой поломойка. Ты богиня, ты божество всех зрячих и осязающих!

– О, господи, как хорошо! Говори, милый, говори! Мне так сладко от твоих слов!

– Мне так приятно слышать это, я забыл обо всем, я вошел в тебя, двигаю членом взад-вперед, потом кругом. Быстро-быстро. И медленно.

– О, Господи! Еще, милый, еще! Как хорошо.

– О, я сейчас кончу! Ляг, как я люблю!

– Я встала на колени, голову опустила на подушку. Сердце колотиться. Внутри так сладко. О, Господи, неужели это кончиться! Ну, что же ты медлишь?

– Я сел на корточки, вставил разгоряченный пенис в твое восхитительное влагалище, обхватил руками попку, твою мягкую круглую попку и делаю приседания. Мой член движется в тебе, как метроном, нет как шатун бешено мчащегося паровоза.

Из кухни запахло дымом.

– Я кончила, – радостно засмеялась в Египте Юлия.

– Я тоже... Погоди, отдышусь. У меня все горит.

– Я так люблю тебя, милый. Ты такой единственный на свете...

– А ты такая любимая...

– Мне звонили с работы. Кажется, Михаил Борисович чем-то недоволен. Как бы он меня не подставил.

– Не бойся милая, я разбогател, – проговорился Смирнов.

И испугался: "А вдруг разговор прослушивают?"

В Каире звонко рассмеялись:

– Расчет за отпуск получил, да?

– Ты угадала.

– Как не угадать? – вздохнула Юлия. – Деньги и ты – две вещи несовместные.

– Ты и не представляешь, как ошибаешься.

– Ты там глупостей не наделал?

– Нет. Я, как Бобби Фишер все просматриваю на пятнадцать ходов вперед.

– Ну ладно, держись, я скоро приеду.

– Не хочешь повторить?

– Я вся липкая после... Я скоро приеду. Не изменяй мне, ладно?

– Ты меня злишь!

Смирнов чувствовал себя полнейшим мерзавцем. Наставил рога любимой женщине. Еще этот секс по телефону. У него даже не встал, так ночью намучался.

Куриная ножка, конечно же, сгорела. Отрезав обуглившиеся край, Смирнов выдавил на оставшуюся часть ножки пол-лимона, стал есть. В дверь позвонили. Посмотрел в глазок – никого. Открыл, зная, что делает глупость.

На коврике лежал пухлый конверт без подписи.

"Взрывчатка? Вряд ли. Кто на меня тратиться будет?"

Поднял. Внутри – три или четыре вдвое сложенных листа.

Вытащил. Расправил. Начал читать.

Дорогой Евгений!

Я сожалею, что у нас все так получилось. Да, я был неискренен с вами, но не до такой степени, чтобы вы жаждали прекратить наши отношения посредством моего безнравственного и несвоевременного умерщвления. Если вы по-прежнему жаждете обнаружить и наказать недоброжелателя Вашей прекрасной невесты, позвоните мне, и я немедленно предстану перед вами.

Ваш Александр.

P.S. К своей записке прилагаю пару любопытных документов. Уверен, они Вас заинтересуют.

P.P.S. На деньги, заработанные нами, я ни в коей мере не претендую.

"Тень на плетень наводит. Из-за баксов, точно", – подумал Смирнов, перекладывая записку в конец стопки листов.

Первый документ был ксерокопией служебного удостоверения Стылого Александра Константиновича, сотрудника отдела безопасности... экспортно-импортной фирмы "Северный Ветер".

Смирнов посвистел. Шурик работает в Юлиной фирме! Интересные шляпки носила буржуазия!

Второй документ был записью телефонного разговора Бориса Михайловича с неким Владом.

15 сентября 2001 года. 13-43. С ном. 351-51-47 на ном. 923-83-78

– Ты, Борис, развел там у себя демократию... Ну на хрена тебе на эту дуру жизненную энергию тратить?

– Да она, понимаешь...

– Ничего я не понимаю. На прошлом месяце я тебе звонил по поводу молибдена, и решение надо было принять немедленно. А ты обсуждал с ней два дня... А взрывчатка с Алтая?

– Так завалились же дела...

– Из-за этого и завалились... В общем, давай, решай. Даю тебе две недели, а потом досвидайкин. Нам такие партнеры на хер не нужны.

"Нет, все это сфабриковано, – покачал головой Смирнов, бросив листы на стол. – Доллары хочет получить на блюдечке с голубой каемочкой. "На деньги, заработанные нами, я ни в коей мере не претендую". Как же, поверили. А может, слинять пока не поздно? Пойду, куплю билет на Таити, сниму там хижину из сушеных пальмовых листьев и буду жить как Гоген, глядя на море и пощупывая грудь разморенной зноем таитянки. Или необъятно-силиконовые груди прихваченной с собой кокетливо-фривольной француженки. Тьфу! Тоже мне Робинзон Крузо. Но что-то в этом есть... Свобода... Естественность. Никто не докапывается.

А они убьют Юлию. Будут ее насиловать, пока не сломается. Нет, Сначала Юлия, Таити потом.

16. Нил и крокодилы

Шура звонку обрадовался.

– Через тридцать пять минут буду у тебя.

– Ты только варежку не разевай, деньги сын унес, а его я сам найти не умею.

– Да к черту эти деньги, я же писал!

Через тридцать минут Шура сидел на диване перед журнальным столиком. Свежий, гладко выбритый и пахнущий тонким одеколоном. Разбитые губы умело загримированы.

На столике гости – две бутылки хорошего вина и большая, теплая еще пицца с ветчиной и шампиньонами, – знакомились с хозяевами-фужерами, не пожелавшими помыться.

– Ну, рассказывай, – сказал Смирнов, не спеша выпив фужер искрящегося прасковейского портвейна.

– Ты был прав, – пригубив вино, заговорил Шура. – Это не Центнер заказал мне Юлию. И не мог заказать, мне заказать, потому что в упор не знал. В отличие от меня – в базе данных "Северного Ветра" он полтора мегабайта занимает, целый неоконченный бандитский роман, а не биография. А усек я его во всей красе, когда вас с Юлией Кирилловной пас... Усек и, поразмыслив, понял, зачем он к Марье Ивановне тайно ездит... Ну и решил ощипать его с твоей помощью.

– Понятно. А кто Юлию заказал?

– Борис Михайлович, кто же еще...

– За что?

– За то, что она хочет, чтобы все по уму было. И не только хочет, но и требует. Требует налоги платить, с бандитами размежеваться и, наконец, требует прекратить импорт в Россию всякой просроченной и подмоченной дряни. И не только требует, но и действует.

– Понятно. Любой бизнесмен скорее кастрирует себя, чем на это согласиться...

– Факт. Борис Михайлович ведь по уши наверху торчит. Осадок наверху, как говорил Жванецкий. Он же с самого начала начинал. Большие люди назначили его богатым человеком, и теперь он от них никуда. А твоя дурочка этого не понимает.

– Еще раз услышу оскорбления в адрес Юли – получишь по морде личности.

– Договорились.

– А как вообще Юлия в эту компанию попала? – помолчав, спросил Смирнов.

– Папочка у нее известный человек, ты знаешь...

– Знаю, как же... Из тех, кто приватизацию намазал на свой кусок хлеба со всех сторон, да так густо, что до сих пор вся морда в масле.

– Да, из тех. Так он и пристроил ее в эту фирму. Вместе со своими денежками. И она пришлась там. Московский университет с отличием плюс стажировка в Сорбонне это...

– Не Минская школа КГБ... – усмехнулся Смирнов.

Стылый посмотрел на него тягучим взглядом и, неприязненно двинув губами, продолжил:

– А поначалу все было хорошо... Ее посылали на конференции, даже в Давос однажды отрядили. Показывали в правительстве, в деловых кругах, иностранцам важным: "Вот, мол, кто у нас погоду делает. Не кто-нибудь, а передовая, образованная молодежь и весьма привлекательная, заметьте". Потом сделали первым заместителем Бориса Михайловича...

– Зиц-председателем, – хмыкнул Смирнов. Юлия гордилась своим положением и не раз подтрунивала над ним, прочно застрявшим в старших научных сотрудниках.

– Ну да. Типа Фукса из "Золотого теленка". Только, как я уже говорил, они не рогами-копытами торгуют. В общем, когда Юлия узнала, чем конкретно фирма занимается, и начала права качать, ее решили потихоньку убрать. Но по-хорошему убрать, без скандала – она многое знает, к тому же у нее связи, папочка, опять таки, журналисты и тому подобное.

Смирнов насупился. У Юлии были журналисты и тому подобное. Она частенько говорила о них. И личико ее светилось самодовольством.

– И не только журналисты, – продолжал рассказывать Стылый, – у нее до тебя хахаль был с Петровки, генерал теперь...

Смирнов отвернулся к окну. Генерал у Юлии действительно был. Он иногда звонил ей по сотовому телефону. И не Юлия ушла от него, а он от Юлии. От Юлии к своей жене – только так можно было сменить три полковничьи звездочки сначала на одну, а потом и две генеральские.

– Он бы такую бучу поднял, – продолжал держать Шура персты в застарелых ранах собеседника.

– Слушай, хватит молю катать, – поморщился Смирнов, потянувшись за бутылкой. – Давай короче.

– Да я уже почти все рассказал! Ты что, не слушал? Не сказал только, что они решили сделать так, чтобы она ушла из фирмы с нулевым вариантом, то есть с кукишем в кармане...

– Послушай, а что, Юлия не знает о нравах господ, подобных Борису Михайловичу?

– Полгода или около того – все или почти все знает. Но, понимаешь, оценивает их неадекватно. Менталитет у нее другой... Идеалистка, короче. Прикинь, она однажды сказала одному благоволящему к ней гангстеру, в третьем поколении гангстеру: "Как вы не понимаете, что сейчас уже нельзя жить по гангстерским законам?" Он на нее, как на котенка слепого посмотрел.

– Понятно. А извести они ее решили с твоей помощью...

– А что сделаешь? Я – человек подневольный. Вызвал меня начальник службы безопасности на явочную дачу и выписал на нее путевку...

– Сейчас ударю.

Стылый, сделав испуганное лицо, оградился ладонями и быстро заговорил:

– Отказаться я никак не мог. Из нашего отдела люди уходят либо в наспех вырытую яму с последующим салютом из двух приглушенных выстрелов в затылок, либо под фанфары и траурные речи в глубокую могилу на Ваганьковском кладбище.

– А почему Юлия тебя не знает? Она говорила мне, что знает всех служащих "Северного Ветра", и не только знает, но и помнит по имени-отчеству? Вплоть до курьеров и уборщиц?

– Меня знают только Борис Михайлович и Василий Васильевич, начальник службы безопасности. А в офисе мне запрещено показываться. Тайный агент я, понимаешь? По особо деликатным поручениям.

– А как ты думаешь, она догадывается, что ее хотят убрать из фирмы? – проглотил Смирнов "особо деликатные поручения".

– Догадывается, точно. Но и думать не думает, что альтернатива этому – смерть в подъезде или в собственной машине. Жалко ее. Баба она хорошая...

Последнюю фразу, закончившуюся мечтательным вздохом, Смирнов не слышал. Он, закусив губу, думал о Юлии. Стылый, подосадовав, что шпилька осталась не воспринятой, продолжил:

– Мне кажется, что ты должен попытаться ее спасти. Хотя бы потому, что вы часто видитесь, ездите вместе, и у тебя есть шанс загреметь на небеса вместе с ней.

Смирнов молчал, исподлобья поглядывая на радетеля своей подруги. И своего радетеля.

– Ты что смотришь? – спросил Стылый простецки.

– Да не верю я тебе. Знаешь, что из твоих слов получается?

– Что?

– Да то, что тебе приказали устранить Пашу... Ты же докладывал о нем своему начальнику? Докладывал. И он наверняка подумал, что не зря Центнер и Юля в одном доме тайком тусуются. И приказал тебе помимо Юли и с Пашей разобраться. И ты, сукин сын, расправился с ним моими руками. Расправился и меня в свою выгребную яму с головой окунул. Повязал, короче, по рукам и ногам.

– Шерлок Холмс... – с улыбкой протянул Стылый. – Ничто от твоего дедуктива не спрячется. Устранить человека чужими руками в нашем деле – это шик, высший класс. Кстати, Паша – это тот гангстер в третьем поколении, о котором я тебе рассказывал... Он нас крышевал.

– Ну-ну... – Смирнов представил Юлию в компании Центнера. – Ну и как ты мне предлагаешь ее спасти?

– Ты должен убедить Остроградскую оставить фирму, и уехать с тобой в кругосветное свадебное путешествие. С Пашиными деньгами, естественно.

– Вот почему ты их мне подарил...

– Факт. Благотворительностью я не занимаюсь, масштаб не тот. Так как, поговоришь с Юлией?

– Бесполезняк. Утопия... – проговорил Смирнов, вспомнив свою несгибаемую подругу.

Стылый скривился.

– Мне бы кто такое предложил... Кругосветку. Представь: волны с хохолками пены, яхта под парусами, белая майка с какой-нибудь идиотской надписью типа "Поцелуй мою биту, она не мажет", сухой мартини в высоком стакане с трубочкой и любимая женщина в прохладной каюте. В бикини, с туманными глазами и розовыми пятками...

– Юля не согласится уйти, – покачал головой Евгений Александрович. – Полезет в бутылку. Сто пудов. Она не только Дева, но и Коза. Термоядерная смесь.

– Тогда ей конец, – Стылый с жалостью смотрел на Смирнова. – И мне, и тебе тоже.

– И каким это образом конец?

– Это просто, как дважды два. Хоть я и сказал Василию Васильевичу, что не имею к исчезновению Центнера ни малейшего отношения, со временем он сообразит, как это исчезновение использовать в интересах Бориса Михайловича. Короче, он Пашу на Юлю повесит, зуб даю, повесит. Скажет братве, что по слезной ее просьбе убил его ты. Она его к тебе заманила, а ты убил. Свидетели, поверь, найдутся. Та же уборщица Рая хотя бы. И тогда я, тебе, дорогой Евгений Александрович, не завидую. Они на краю света тебя найдут. И по капельке всю кровь выпустят. Из тебя, из Юлии, из твоего сына, из твоей доченьки и мамочки, а также из всех твоих домашних тараканов. После всего этого ты расколешься, и все про меня и себя расскажешь.

– А почему ты тогда со мной канителишься? Мог бы давно меня вечерком на улице подстрелить. Или, что совсем хорошо, инсценировать что-нибудь популярное и убить нас обоих?

– Что-нибудь популярное? Типа твоей ссоры с ней, любовницей? С ее убийством зазубренным кухонным ножом и последующим твоим ностальгическим самоубийством через повешение на батарее парового отопления? Мог, конечно. Но в награду за устранение Остроградской меня убили бы. Ликвидаторы таких известных людей, как она, продолжительностью жизни не отличаются, ты это хорошо знаешь. А если бы я убил тебя одного, то мне все равно пришлось бы продолжать работу с Юлией. И потому я решил на вашу с ней сторону переметнуться. Это единственный для меня шанс и рыбку съесть и на не сесть. Вы же – гуманисты, вы на всякий случай или просто так не замочите.

– Это точно, – скривился Смирнов.

– Ну так что ты выбираешь? Смерть Бориса Михайловича, или свою смерть и смерть своих близких?

Смирнов представил свою мать зарезанной. Замученного сына. Дочь, убитую ударом тяжелого ботинка. И с ненавистью посмотрел на Стылого.