13

Все началось с Надежды Кузнецовой-Шевченко. С Кузнечика – так ее называли подруги. Именно с ней я предпринял первую попытку воскресить "Мы". И проиграл вчистую.

Мы познакомились в автобусе. Только что спустившийся с гор студент, хмельной от жизни, вина и будущего, нога хромая, я балагурил – рассказывал даме с уткой в авоське, как правильно приготовить водоплавающее с яблоками. Балагурил, чтобы привлечь внимание сидевшей у окна симпатичной девушки с малюсенькой родимым пятном на кончике носа. К счастью, она направилась к выходу на моей остановке – нерешительный, я бы не поехал дальше, – и у самой двери мне удалось что-то сказать. Потом была прогулка, в течение которой мой голос осип от непрерывного говорения, а она узнала, как я сорвался на высокогорье с ледника, как ночью полз по скалам вниз, полз поводырем, ведя за собой геолога, страдающего куриной слепотой. На следующий день договорились идти в кино, но не вышло: за полчаса до свидания пришли друзья, два Сергея – Лазариди и Сапов. Пришли играть в покер. Я пытался их выпроводить: "Какие игры, увольте! У меня роман на носу!" – но Лазариди, осклабившись, сказал: "Роман на носу, пусть любовный, это далеко не покер, и потому надо что-то придумать, чтобы ты хоть какое-то время продолжал выглядеть в ее глазах джентльменом".

Мы придумали, я встретил Надю, и у билетных касс кинотеатра "неожиданно" столкнулся с Лазариди. Он, как и было оговорено, обнял меня, хохоча и похлопывая по спине:

– Черный!!! Вот здорово! Сто лет не виделись! Ты когда спустился?

– Вчера. А ты?

– А я сегодня! А что у тебя с ногой?

– ""Это не нога", – ответил волк Красной Шапочке и густо покраснел", – машинально пошутил я.

Надя, зардевшись, отвернулась.

– Понятно, об студентку споткнулся! – расхохотался Сергей. – Пошли, что ли, отметим конец полевого сезона, и начало полового?

– Так я... Мы вот в кино собрались... – стал я канючить по сценарию.

– Какое кино в такую жару! Я думаю, вместо него эта симпатичная девушка с удовольствием посмотрит твое уютное трех серийное холостяцкое жилище! Ведь правда? – подмигнул он ей.

Симпатичная девушка не возражала, и через десять минут мы играли в покер, а она готовила на кухне кофе и бутерброды.

Надя приехала с Алтая. Заочно училась в педагогическом институте, работала в противоградовой экспедиции. Жила у старшей сестры пятой в двухкомнатной квартире. Через месяц она стала первой моей женщиной. Перед этим мы гуляли, и я чувствовал, остро чувствовал, как это существо, идущее рядом, ждет соответствующего развития ситуации.

А мне не хотелось сокращать расстояния. Не было внутри того, что было с Наташей. Не было материнского взгляда, не было растворенного в нем будущего. Но я поцеловал в алевшую щечку, и все пошло, как у всех. Потом она приходила, иногда оставалась на ночь, и я рассматривал ее, спящую, думая, жениться или оставить все, как есть.

Все решилось просто – однажды она пришла, села в кресло и сказала, что беременна, видимо, беременна. Я представил себя отцом семейства, ее – женой, и, не увидев в этом ничего дурного, предложил назавтра ехать в ЗАГС. Через день после подачи заявления менструации скоропостижно возобновились – оказывается, была банальная задержка.

На свадьбе, когда гости разошлись, и остались одни близкие друзья, она, возбужденная и хмельная, села мне на колени и несколько раз обидно и больно, с прозрачным контекстом: "Сделала я тебя, сделала!" пошлепала по щеке. Сергей Лазариди это видел. Уходя, он сказал:

– Черный, не мое это дело, но, кажется, тебя прикупили.

Тогда я это проглотил в подсознание. Надежда просто вышла замуж. Она просто обрела мужа, как хотела обрести Тамара, она обрела квартиру вместо холодной сестриной веранды, на которой обитала. Потом она родила мне мальчика, и я стал счастлив.

Я стал уверенным в себе мужчиной, но именно тогда все началось.

Душа всех компаний, она, истинный Кузнечик, хотела просто жить, как все люди, хотела просто веселится, хотела струиться, как струится ручеек по дну долины. От зеленой лужайки к зеленой лужайке, с камня на камень.

А я, воспитанный отцом Олегом, заставлял читать книги, заставлял думать о будущем, предлагал строить планы, я брал за руку, тащил куда-то.

Я тащил, она шла. А в душе оставалась ручейком.

Конечно, я искал в ней мать, женщину, которой можно доверить все. Во многом она удовлетворяла этим требованиям – прекрасно готовила, дом был чист и убран. Но я не помню, чтобы она хоть раз поцеловала мое продолжение – сына. Он был ей чужд, она им просто расплатилась за брак, за квартиру, за мой кошелек. Расплатилась родами, не поддержанными свыше, и потому едва не убившими ее и Александра. Я ничего не мог ей доверить, не смог ничего дать. И не смог взять – только тело. А хотелось еще и тепла, общего тепла и единомыслия. Я смотрел в будущее, и, не видя ее рядом, ищуще смотрел на женщин. И она смотрела на мужчин. Смотрела, выискивая простого мужчину, понятного, без вывихов и ненужных в быту идеалов.

Нет, мы не могли быть счастливы вместе, потому что не могли быть счастливы по одиночке.

02.09.88. База партии, Кавалерово. 28-го – полечу во Владик, оттуда – в Москву. За год сделал 4 записи. Вся жизни в сотне торопливых записок. Сижу в своей шестиместной палатке. Деревянный каркас, электрическое освещение, 2 раскладушки, стол из небольшой чертежной доски, приколоченной к чурбану. На нем оттиск моей статьи – «Очаговые структуры Тигриного рудного узла», чертежи, спички, пачка «Беломора». Дождит – пришел тайфун. Я – в олимпийке и шлепанцах. Все сырое, палатка заплесневела – можно проткнуть пальцем. В волосах песок, а то и гравий, оставшиеся после вчерашнего купанья в штормовом прибое. Скоро позовут ужинать – Петровна стряпает рыбные котлеты. За палаткой высоченные подсолнухи. Только что Ефимыч (хозяин) ободрал с них листья – чтобы, значит, семечки были. Приходила Ольга Курганова курить и болтать. Ужин – уха, котлеты с картошкой, соус острый, остатки утреннего молока, чай. Вечером чистили крупный приморский шиповник на варенье. Сначала чистили при свете огромного заходящего солнца, затем я вынес свои фирменные свечи, их я лью из Олиных бесчисленных огарков.

Они сегодня не придут – поехали к бабушке в Коломну. Она специально уехала – не хочет, чтобы я привык.

Или я не хочу привыкнуть, и потому отправил.

Странные отношения... И не оформишь их никак.

А зачем?

Так лучше. Она – ветерок, который можно призвать по желанию.

Призвать ветерок можно в сказке. Ветерок, который умеет стать ветром – страсти – и бурей – чувственной. А Люба? Она – символ духовной дочери, символ возможности произвести на свет прекрасное с будущим. Не дочь – ненавидящую, не сына – отрицающего, не книгу, которую никто не прочитает...

Нет. Призвать ветерок можно и включив вентилятор или кондиционер. Ты хочешь, чтобы и любовь и привязанность можно было включать и отключить, когда заблагорассудится.

Хочешь, потому что тебя включали и выключали.

Тот, кого включали и выключали, мечтает держать пульт в руках.

Это удобно. Нажал кнопку – она подошла и села рядом, нажал другую – исчезла.

Стало нехорошо – увидел Полину, на радость бабушке кричащую в лицо: "Уходи! Как ты не понимаешь, что я не хочу тебя видеть!" Взял с полки первую свою книжку, "Бег в золотом тумане", стал листать, Иногда это помогает...

– Хохма была классная, – стал рассказывать он, выпив. – Подымались мы однажды с Виталиком Сосуновым в горы, и бензовоз, нас везший, сломался аккурат на базе партии – она по дороге на Кумарх. А там пьянка от хребта до хребта: главная бухгалтерша сына женила. Нас, естественно не пригласили, мы еще салагами были, простыми что ни на есть техниками-геологами. Наслушавшись пьяного смеха и популярной музыки, легли ночевать в спальных мешках на полу одной из комнат недостроенного общежития. Виталик сразу заснул, а я раздумывал, жену молодую в халатике не запахнутом вспоминал. И надо же, на самом интересном месте дверь нашей опочивальни медленно раскрылась, и на пороге в свете коридорной лампочки возникли три пьяненькие и, можно сказать, симпатичные в яркой подсветке сзади дамы. Появились и стали пальцами тыкать: "Этого возьмем или того?" Выбрали, естественно, не целованного розовощекого Виталика, схватили спальный мешок за корму и, алчно хохоча, утащили. Я, конечно, расстроился, лежу, судьбу скупую кляну. И вот, когда уже заснул почти, дверь снова открылась, и на пороге опять эти бабы! Пьяные в дугу, стоят, качаются, глаза фокусируют.

“Все! – думаю с некоторым оптимизмом, – стерли Виталика до лопаток! Мой час настал!”

Когда зенки их, наконец, на мне сошлись, и я обнаружился в определенных координатах, двинулись они в комнату, шажок за шажком ноги вперед выбрасывая, за мешок схватились и потащили. Особо белобрысая старалась, Катей ее звали. Худая, как маркшейдерская рейка, шилом в нее не попадешь, не то, что мужским достоинством. Я каким-то чудом панику преодолел, изловчился, выбросил руки назад и успел-таки зацепиться за трубу парового отопления. Они пыхтят, тянут как бурлаки на Волге, падают поочередно, а я извиваюсь, ногой пытаюсь им в наглые лица попасть. Но когда бабень в три обхвата под названием Матильда на меня упала, сопротивлению конец пришел: придавили, запихали с головой в мешок и поволокли. Сначала по полу, потом по камням. Когда мешок расстегнули, увидел себя в экспедиционном камнехранилище под тусклой сороковаткой.

И вот, отдышавшись, вынули они меня, положили на спальный мешок в проходе между высокими, под три метра, стопками ящиков с дубликатами проб и образцами. Рейка Маркшейдерская бутылку откуда-то достала, налила водки полстакана и в горло мне вылила. А бабень в три обхвата задрала юбку, села без трусов чуть ниже живота и сидит, трется, кайфует, как асфальтовый каток. "Милый, – говорит, – ну что ты так кокетничаешь? Давай сам, а то вон Катюша стройненькая наша ленточкой яички твои перевяжет". И опять сидит, трется. Намокла уже, трепещет всем своим центнером, тощая за ноги меня держит, хохоча и приговаривая: “Давай, милый, давай”.

Ну и стал я ей подыгрывать тазом, хотя центнер весила. Она расцвела, глаза прикрыла: "Хорошо, миленький, хорошо", – шепчет. А я ногами в стопку ящиков уперся и раскачивать стал в такт ее движениям. И когда центнер похоти трусы с меня начал стаскивать, толкнул посильнее эту шаткую стопку, она подалась назад и, вернувшись, с грохотом на нас обрушилась. Ящики с образцами – три пуда каждый, так что на всех хватило, тем более и другие стопки попадали. Но я ведь в позиции снизу был, переждал канонаду, как в блиндаже под этой теткой. Контузило, правда, слегка, но вылез, смотрю, а третья-то – ничего девочка! Сидит под устоявшей стопкой – кругленькая, ладненькая такая татарочка, с ямочками на щеках – и улыбается. Пьяно чуть-чуть (или ушиблено – не понял, не до частностей было), но в самый раз под это самое дело. Узнал ее сразу. Из какого-то незамужнего текстильного городка в бухгалтерию нашу приехала. Тут под ящиками Центнер с Рейкой застонали, но не от боли, это я сразу определил, а от досады. Я поправил ящики, чтобы не скоро вылезли, отряхнулся от пыли, взял девушку за руку и пошел с ней на пленэр...

А там, я скажу вам, красота! Гости уже по углам расползлись, тишина кругом природная, сверчками шитая. Речка трудится, шелестит на перекате по золотым камням, луна вылупилась огромная, смотрит, тенями своими любуется. А девица повисла на мне, прожгла грудь горячими сосками, впилась в губы. Упал я навзничь в густую люцерну в саду персиковом для живскота саженную, треснулся затылком о землю, и забыл совсем и о супруге, и о сыне семимесячном, и о вчерашнем споре с друзьями о верности семейной...

Утром пошел Виталика искать. Нашел в беседке чайной на берегу реки. Сидел он там в углу, пьяненький, и глаза прятал. Бледный весь, в засосах с головы до ног. Я...

– Врет он все... – перебил Чернова Житник презрительно. – Про персиковый сад и люцерну. Мне Сосунок рассказывал по-другому. Это он с Агиделью из бухгалтерии в клевере валялся. А Черный всю ночь подушку тискал и так надолго расстроился, что Виталик, на буровую поднявшись, буровикам своим говорил: – "Если хотите увидеть, что такое черная зависть, идите к Чернову и спросите, правда ли, что новенькая бухгалтерша е-тся?"

Почему так много пишу о сексе? Да потому, что его мне не хватает, всегда не хватало, черт побери! Мне не хватает моей женщины. Татьяна Толстая смеялась, что Лев Толстой, став вегетарианцем и перейдя на кисели и протертые супчики, стал чаще писать о мясе, о крови. Мясо засело у него в подсознании, как у меня женщины.

14

Почему я не стал таким, как все? Я чувствую музыку, люблю живопись и поэзию. Наконец, могу общаться с людьми, вижу и понимаю природу. Почему я не пользуюсь этим, почему просто не потребляю то, что приятно всем? Почему мне все быстро наскучивает? Потому что я жаден и, быстро насытившись, теряю ко всему интерес? Нет, я теряю интерес к тому, что лишилось движения и загадки. Я остро чувствую смерть движения и всеми силами ей сопротивляюсь. Смерть, небытие – это когда ты неподвижен и твое тело, твоя душа, частичка за частичкой разлагаются. Я остро чувствую, как разлагаюсь ни во что, когда ничего не делаю...

Фрейд писал, что в каждом человеке есть два начала. Первое, Танатос, это первичный позыв, инстинкт смерти, тяга неживого; второе, Эрос – инстинкт жизни, жадное стремление увеличить, расширить живое за счет мертвого. Если дать нормальному человеку все, он деградирует. Эту тенденцию личности к деградации, к разложению, ученый и назвал стремлением к Смерти, стремлением стать тем, из чего вышла жизнь, то есть ничем. Образно выражаясь, любой ручеек стремится потерять потенциальную энергию, потерять жизнь, потерять все, чтобы влиться во всеобщее море, мертвое море, движимое лишь внешними причинами.

Мне дали все, я взял все, что смог – и деградировал.

"Большую часть времени человек тратит на то, чтобы оставаться человеком. Тогда кто он? Кто на самом деле?" – эту фразу я измыслил вчера перед сном, увидев паутину в углу над кроватью (Гайзер ее тоже видел).

Истинно, чтобы не стать животным, я вынужден:

– мыться каждый день;

– бриться;

– готовить пищу;

– убирать квартиру;

– чистить унитаз и раковины;

– общаться хоть с кем-нибудь;

– менять постельное белье;

– хоть изредка, но мыть окна, белить потолки, переклеивать обои;

– что-нибудь писать (вроде того, что пишу сейчас).

Но с каждым днем мне все труднее и труднее это делать. Потому что с каждым днем я все меньше и меньше понимаю, почему надо оставаться человеком.

Почему стремясь не деградировать, я все же деградировал? Почему я, стремившийся все высосать из мира, пуст? Почему разум мой распадается на фрагменты, не желающие слиться воедино, слиться в личность? Почему мне интересен умирающий Гайзер? Потому что я умираю?

07.07.81. Уезжаю на Кольский, в Ковдор. Последний день на Кумархе. Грустно. Я больше никогда не увижу этих родных и так приевшихся гор. Гор, отдавших мне все.

Я – искатель, и мне нравится быть им. Мне нравится выпытывать у неживой природы ее тайны, будить ее стуком молотка и грохотом взрывов, мне нравится ставить лагерь и обустраивать его. Водрузив палатку, я прокладываю тропы, сооружаю очаги, перегораживаю ручьи плотинами – я люблю строить плотины. Мне нравится приостанавливать движенье вниз. Я строю, прокладываю, перегораживаю, а через неделю или месяц ухожу, чтобы искать в другом месте.

В семьдесят четвертом меня впустили в себя ущелья, населенные доверчивыми красными сурками, ущелья, украшенные то гордыми эремурусами, то застенчивым иван-чаем, то сухопарыми ирисами, меня впустили в себя тишь и спокойствие, лишь время от времени сотрясаемые метлами очистительных лавин и селей, меня впустило в себя голубое горное небо.

И вот, через семь лет я покидаю поле сражения, поле избиения естества. Борта ущелий, некогда ласкавшие божий взор, я исполосовал бесчисленными шрамами разведочных канав и траншей, то там, то здесь теперь зияют оставленные мною смертельные пробоины штолен, их сернистые отвалы отравляют прозрачно-пенистые ручейки, превращая их в мутные потоки. Я высосал отсюда все, что хотел, но это оказалось не нужным – я потерял себя, потерял все.

Днем на краю вертолетной площадки дизелист поймал в удавку сурка, последнего в округе. Поймал и огорчился: шкурка последнего из могикан оказалась безнадежно испорченной бесчисленными шрамами от пуль, дроби и удавок.

Я тоже испорчен. Я ранен пулями, которые выпустил, придушен своими же удавками. Испорчен самоотверженностью, испорчен целью, оказавшейся жадно блестящим миражом.

Я все оставлю тут.

Утром зашел в "Досуг", остановился у ювелирного прилавка. В глаза бросились сережки с изумрудами.

Они для Софьи с зелеными глазами!

Посмотрел цену – дорого!!

Постоял в нерешительности, не сумев преодолеть скупости, пошел домой. Дома походил бесцельно, постоял у окна. И вдруг кожей почувствовал, что Софья смотрит и видит меня, гадкого, видит, что деньги, эти бумажки, дороже ее, видит и растворяется в небытие, смертельном для нас обоих. Почувствовал, схватил, скомкав, доллары, помчался в магазин.

Выбрался из него счастливый. Пошел, раскрыв коробочку и смотря – на солнечном свету изумруды счастливо смеялись. Они казались неотъемлемой ее частью. Частью Софии. Пройдя полпути, остановился.

А Люба?

Вернулся в магазин. Купил такие же для Любы.

Потратил целое состояние.

Не потратил – умножил себя.

Представил, что разгорится в их душах, когда они получат одинаковые сережки!

Софья посмотрит на девочку, как на соперницу.

Люба ответит торжествующим взглядом.

Потом они улыбнуться друг другу:

– Ведь мы его женщины. Он любит нас одинаково.

28

Если вы читали не 28-е главы рассеянно, то можете задаться вопросом: почему я не извлек сокровищ и не использовал их по назначению?

Это просто понять.

Во-первых, извлеченное сокровище – это не сокровище.

Это уже не клад, который ласкает сердце, как нераскрывшийся бутон.

Это уже не сокровенный тайник, который никто не использует, как меня, как мою жизнь.

Это уже не вожделенное лакомство самолюбия, лакомство, которое никто не выблюет в канализацию и не повестит на крюк, как продажное мясо. Это потенция.

Во-вторых, кое-что я утилизировал. Низкое слово, не правда ли? Утилизировал то, что одним видом останавливало дыхание.

В-третьих, у меня все есть. С лишних денег я опустился бы еще ниже (человек, у которого все есть, деградирует) или завел бы красивую лживую стерву, которая день за днем выпрашивала бы у меня (прижимистого!!!) деньги на позолоченные унитазы, спортивные машины и восхищенные взгляды мальчиков. И жила бы со мной из-за позолоченных унитазов, спортивных машин и восхищенных взглядов мальчиков.

В-четвертых, деньгами никому не поможешь. Я хотел рассказать о золоте последней Ларисе Константиновне, но что бы из этого вышло? Она продала бы секрет моей жизни за тысячу баксов своему азербайджанцу. Продала бы за тысячу баксов то, что искали две тысячи двести восемьдесят четыре года. Продала бы то, из-за чего, я стал полевым геологом, фактически бичом, а не чистеньким юристом, всеми обожаемым юристом, обожаемым, как честными людьми, так и уловистыми проходимцами. Продала бы азербайджанцу, и он открыл бы в Москве десятый магазин, бодро торгующий предметами роскоши для бездельников. А она отослала бы вырученные деньги в Запрудню Московской области, и невестка-дура купила бы себе чудовищно безвкусное платье (что-нибудь красно-зеленое с рюшками и шнуровкой, а остальное недотепа-пасынок выронил бы из заднего кармана, усаживаясь на очко провинциального сортира.

Впрочем, это идею, которую никогда не поздно осуществить. Лариса сожгла дом за две тысячи долларов, а за тонну золота прожжет насквозь таящие их скалы. Если, конечно, мне поверит.

А девочка?! Ей же можно сделать операцию? Надо позвонить Ларисе. Прямо сейчас.

– Привет! Как поживаешь?

– Замечательно.