Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция

– Ты жесток... – сказала, спрятав платок.

– Напротив, слишком мягок, чтобы выносить такое.

– Давай тогда напиваться, – вздохнула она и пошла в прихожую снять плащ и сапожки.

Успокоившись и поев, Лариса (к этому времени я напрочь забыл ее имя – было от чего!) рассказала, как, продав в Арсеньеве все, приобрела дом в Архангельской области, как мучилась с десятью коровами, мужем и внучкой инвалидами, недотепой сыном и неумехой невесткой, как потом его спалила, чтобы купить на страховку халупу в Московской области. Я подливал ей шампанского, и, выпив, всякий раз она удивлялась его сухому вкусу и крепости. Уже раскрасневшаяся, похвасталась, что теперь работает на хорошем окладе в Арбат-Престиже (в Атриуме, у Курского вокзала) и большую часть денег посылает в Запрудню, в которой бывает раз в два месяца. Когда с отбивными было покончено, я отослал гостью в ванную, и там ее вырвало от шампанского со спиртом. Он негодования меня едва не разорвало. Но это было еще не все. Когда мы, наконец, легли в постель, она стала говорить, что ничего не знает из столичных штучек, и боится меня не удовлетворить. Я стал объяснять, как делают минет – после всего, что случилось, он был мне просто необходим. И что из этого вышло?! Она прикусила мне член! И он болел потом неделю!

Вот эту женщину я жду. Мне ее не жаль – она сильнее. Жаль внучку, но сколько их, с пороками сердца? И я знаю, почему она позвонила – решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в моей квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.

Я бы предложил ей остаться – в конце концов, меня всегда использовали – и Надя, и Света, и все остальные, – и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Я бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, мое сердце, не вынесет ее облучено-парализованного мужа, которого я вижу, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.

* * *

9

* * *

Лариса утром ушла. Перед уходом – за чаем – сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, "и не проси".

Я ее благословил.

Я действительно хочу, чтобы у нее все было хорошо. Она не уходила от жизни, как я. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Арбат-Престижа.

Дай, Бог, ей счастья.

* * *

В раю, наверное, только такие. Представляю, как хрустальным божьим утром они пьют чай "Липтон" с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.

* * *

Рай, согласно большинству религиозных учений, место вечного блаженства для душ праведников. Истоки представления о Р. уходят в первобытные верования в загробное существование душ. В Библии (Ветхий завет) Р. изображен прекрасным садом, в котором жили «первочеловеки» Адам и Ева, изгнанные из него после грехопадения. В дальнейшем развитии христианского вероучения закрепилась идея Р., в который возвращаются праведники после своей смерти. Райское блаженство противопоставляется во многих религиях мучениям грешников в аду; однако, в отличие от детально разработанных подробностей устройства ада, представления о Р. расплывчаты и схематичны.

* * *

А теперь о том, почему в нашем доме не было мужчины.

Не так давно я узнал, что дед происходил из богатой семьи, имевшей заводы, пароходы и особняк в Париже. Когда родню стали изводить, как класс, дед сменил фамилию и скрылся в соседней волости. Став со временем первым в ней комсомольцем, он занялся организацией на местах комсомольских ячеек. Кончилась эта, без сомнения, убежденная и потому плодотворная деятельность лесоповалом – при выдвижении на более высокую должность нездоровое его социальное происхождение вскрылось и было осуждено.

Поработав два года в тайге, дед сбежал в дикую Туркмению, проступил там в Красную армию и, скоро, став командиром эскадрона, принялся искоренять басмачество, да так успешно, что прославился на всю Среднюю Азию. Басмачи объявили награду за его жизнь и жизни его жены (мамы Марии) и сестры Гали.

Гале не повезло. Дед гонялся в пустыне за остатками одной из банд, когда в аул, в котором квартировал его эскадрон, пришли басмачи. Бабушке удалось спрятаться (три часа она пролежала в песке), а вот сестру поймали и распяли на стене дома. Дед влетел в селение в тот момент, когда ей делали "галстук".

Я хорошо помню тетю Галю. Она, мертвенно-бледная, приходила в клетчатом платке, из-под которого выбивались седые волосы, и длинном черном платье, садилась под виноградником на вынесенный мамой Марией стул и смотрела на нас глазами, распахнутыми странным напряжением изнутри (что-то в них было от Всевидящего Ока) и ликующими. Мы знали, что тетке прорезали горло и в отверстие просунули язык, и потому она сумасшедшая и почти не разговаривает. Сейчас мне кажется, что после "галстука" до самой смерти жизнь ей смотрелась подарком, за который невозможно отдариться. И даже не жизнь – не было у нее жизни в нашем понимании – а возможность ее рассматривать, пусть не участвуя, пусть со стороны тихого своего помешательства.

После искоренения басмачества деда направили на работу в военкомат; скоро, как толковый специалист, он был рекомендован в партию. При проверке социальное происхождение вскрылось снова, но по большому счету все обошлось, так как всего через год его неожиданно выпустили. Об этом моменте своей жизни, он рассказывал мне в картинках в ресторане, где мы обмывали получку (в студенчестве, у него, семидесятипятилетнего, подрабатывавшего бухгалтером, я подрабатывал писарем):

– Ну, выпустили меня, и я решил зайти в чайхану отметить событие, и чайханщик, он в эскадроне моем служил, спросил, улыбаясь, знаю ли я, почему сижу у него, а не в Магадане.

– Не знаю, дорогой, – ответил я. – Может, ты знаешь? Расскажи, мне интересно.

– Тебе с начальником повезло, береги его, – сказал он, принеся поднос с двумя чайниками (в одном, конечно, водка), пиалой, сушеным урюком и тарелочкой дымящихся манту.

– Почему повезло? – неторопливо выпив и закусив, спросил я.

– Недавно сидели у меня уважаемые люди – наш чекист Соловьев с военкомом, и военком, очень хорошо покушав, сказал – я все от тандыра слышал:

– С сыном твоим все хорошо получилось – возьмут его в училище. Скоро Чкаловым станет, с самим Сталиным за руку здороваться будет.

– Ой, спасибо, дорогой! Клянусь, я тебе пригожусь.

– А как там мой Иосиф? Кончай там с ним скорей.

– Расстрелять что ли?

– Да нет, зачем расстрелять?! Выпусти. Нужен он мне, понимаешь, – и прошептал на ухо:

– Война на носу, сам знаешь, а он человек с понятием.

– Нужен – так нужен, хоть сейчас забирай, – сказал чекист и за дыню принялся, ты знаешь, какие у меня дыни!

* * *

Войну он начал в тылу – до самой Курской дуги служил начальником распредпункта. Должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность главы областной администрации, и жил он с семьей неплохо – хлеб был (мама Мария, рассказывала, гордясь, что однажды держала в руках три целые буханки). На пункт с половины Средней Азии привозили мобилизованных, дед их мыл, дезинфицировал, обучал неделю и отправлял на фронт.

Мама Лена говорила мне об этом периоде жизни отца. Ей запомнилось, как красноармейцы рыли ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды – островерхие войлочные туркменские шапки, чепаны, чалмы и прочую среднеазиатскую экзотику.

На Курскую дугу дед попал по своей воле. Командир, который должен был везти очередную команду на фронт, заболел, и он его заменил. На Дуге свободных полевых командиров не нашлось – понятно, – дед предложил услуги, и был отправлен на передовую. Рассказывая мне об этом, он признался, что в первый день в окопах потерял больше людей, чем в атаке, потому что туркмены "голосовали за немцев".

– Голосовали?! – удивился я.

– Да. Поднимут правую руку над бруствером и голосуют, – отвечал он, странно блестя глазами. – А немцы хохочут и стреляют одиночными, как в тире. Троих расстреляли перед строем, пока "выборы" прекратились.

С оставшимися красноармейцами дед проявил чудеса храбрости – через год, когда он, отозванный с фронта, вновь заведовал распредпунктом, его нашли ордена Красной звезды и Отечественной войны. В сорок пятом, в Венгрии, в ходе одной из зачисток, дед с лихвой рассчитался за сытную и спокойную тыловую жизнь. В одном из подвалов Буды жизнь его круто переломилась – эсэсовец-гигант выскочил из-за угла, убил солдат, двигавшихся впереди, и пошел, отбросив отказавший автомат, на деда. Тот разрядил в него свой трофейный "парабеллум", это не помогло – уж очень крупным был немец, и сапог эсэсовца ударил в пах, потом в живот. Чудом деду удалось перевести бой в партер, в котором он, уже полумертвый, дотянулся до горла немца зубами.

– До сих пор помню вкус его крови... – говорил он мне, улыбаясь.

После госпиталя его разжаловали в старшие лейтенанты: находясь на излечении, он сбросил с пятого этажа тяжелораненого немца-летчика. А что за контузия случилась в Буде, и что толкнуло его на этот безжалостный поступок, я узнал от матери. Оказывается, после того эсэсовца, он не только был вынужден всю жизнь носить бандаж, прикрывавший брюшную грыжу, но и перестал быть мужчиной в известном смысле слова. После госпиталя и разжалования его в виде компенсации отправили в Вену, в чистилище, в нем он до сорок шестого года занимался денацификацией, слава богу, если вы не знаете, что это такое.

С войны дед привез жене трофейные колечко с рубином и бриллиантами, такие же сережки (недавно Андрей ссорился из-за них с мамой Леной) и пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. А сам устроился ревизором и дома появлялся раз в два месяца.

Вот такой был дед. И никакой трагедии в его внешности и поведении я не замечал, скорее, наоборот, весело он жил. И умер стоя. Час стоял, опершись об стол окоченевшими руками, пока мама Мария не заподозрила неладное.

* * *

Найдутся люди, которые скажут: "Ну и человек был ваш дедушка... Боролся против народно-освободительного движения в Средней Азии, полвойны в тылу просидел, потом расстреливал своих солдат. Дальше – больше. Зачистки в Буде – знаем, как это делается, видели в кино. Бросил гранату в подвал, потом посмотрел, кого убил – фашистов или перепуганных мадьярских детей. А перегрызенное горло? А убийство в госпитале тяжелораненого пилота? А денацификация, то есть физическая ликвидация эсэсовцев?"

Да, это так. Но убийцей дед не был. Он жил в своем времени. Жил во времени, в котором расстреляли почти всех его родственников, в том числе, отца и мать. А человек, у которого расстреляли почти всех родственников, в том числе, отца и мать, относится к жизни людей несколько иначе, чем просто человек.

10

Быть может, оттого я так печален,

Что ярких красок

Нет вокруг меня?

Послал купить я

Красные цветы.

Исикава Такубоку

Она не пришла. Проснулся разбитый. Чувствую одиночество, как будто утонул в нем. Нет, плаваю, как обломок.

Живая Лариса Константиновна и она... Я выбрал ее. И девочку.

Как тяжело. Как будто девяносто.

* * *

Мама Мария прожила без месяца девяносто лет. И жила бы еще, если бы... если бы не старость.

В семьдесят семь она сломала головку бедра – случайно толкнули на улице. Мама Лена взяла ее в Москву, и скоро перелом чудесным образом сросся, пролежни в ягодицах – в каждый можно было вложить кулак – заросли. Потом ей вырезали желчный пузырь. У дочери она жила, как в концлагере – ежедневно трудилась, ела строго по расписанию и права голоса не имела. Появились странности – штопала нитками прохудившиеся полиэтиленовые пакеты и по всему дому прятала сухари, кулечки с чаем и сахаром. Каждого гостя просила поговорить с Леной, чтобы та отпустила ее домой или к Андрею, а то она умрет. Внешне стала похожа на мать, мою прабабушку, приезжая погостить, постоянно грозившую мне, трехлетнему, кулаком, сухоньким и в коричневых старческих пятнах. Видел я маму Марию редко – мама Лена отчаянно меня к ней ревновала, и ходил я к ним лишь по праздникам. На пятидесятилетний юбилей Андрея они поехали вместе, и мама Мария осталась у сына пожить в свое удовольствие. Однажды, после очередного празднества, пошла ночью в туалет, упала и сломала обе головки. Умерла страшно, от пролежней, получившихся в местной больнице.

Наверное, ее можно было спасти...

* * *

02.02.74. В воскресение ездили с Надиными сотрудниками – она работает в противоградовой экспедиции – в горы кататься на лыжах. Ночевали на базе отряда. Когда разместились, выпили и закусили, пристал белокурый греческий бог Никита Демидов – давай поборемся, давай поборемся. Я прикинул – хоть и городской на вид, мамин, но на голову выше и пудом тяжелее – и стал отнекиваться. Но Надя так посмотрела, что пришлось согласиться. Через десять секунд греческий бог быстро-быстро стучал ладошкой по полу – удалось взять его на ахиллес. Я прислушался к просьбе, отпустил. Вскочив на ноги, он потребовал реванша. На греческого бога он был уже не похож, скорее на совслужащего, получившего оплеуху, и я остался глух.

* * *

Господи, как же я был глуп! Она же ходила с Демидовым, как тогда говорили! Сейчас, проявив в голове эту сцену в горах, я представляю все до мелочи. Как они спали, как восторженно она смотрела в красивое его лицо, как поглаживала кудри, как он говорил, что не может жениться, потому что надо сначала встать на ноги, как смотрел по-хозяйски даже услышав, что через месяц она выходит замуж, и как отвечал, мягко глядя:

– Ну и что, милая? Мы ведь все равно будем встречаться?

Ее использовали, и она использовала. Меня.

Если бы я тогда видел, так же, как сейчас... Если бы я мог видеть.

Не мог я тогда видеть – тогда я был лучше!

* * *

Вспомнил, то о чем больно вспоминать.

Света:

– Ты всем мешаешь!

Полина:

– Больше не приходи! Ты мне не отец! Мой отец – Вадим!

– Поля, ведь это тяжелый грех, говорить такое отцу!

– Бабушка, это правда грех? – бабушка отвернулась. Глаза ее злорадствовали.

* * *

От дочери и внучки Вере Зелековне нужно лишь одно – ей нужно, чтобы они двигались, когда она тянет за ниточки. Это всем нужно.

* * *

А может, меня, мятущегося, действительно надо изолировать? От Полины? Александра? И вообще от людей?

* * *

Тяжело. Думаю о девочке. Они должны придти...

* * *

Пошел пройтись. Заглянул в магазин. Купил смешного плюшевого медведя в хрустящем целлофане. Потом шел вдоль прилавков и улыбался – знал, мишка девочке понравится, и глаза ее станут теплыми. В парфюмерном отделе остановился, спросил продавщицу:

– Какие духи нынче носят?

– Вот эти возьмите, – девушка улыбалась, поглядывая на медведя.

Понюхал флакон. Вроде ничего. Заплатил. Пошел, думая, не пошло ли дарить духи. Очутился в обувном отделе. Увидел туфельки. Остроносые, с тоненькими каблучками. Недорогие. Подошел, повертел в руках. Подошла продавщица.

– Пожалуй, я возьму.

– А какой размер?

Чуть было не сказал "Сорок третий" и смутился.

Смущение не осталось незамеченным. "Фетишист, – выразил взгляд. – Или транс, транцве...", – она не знала точно слова.

– Тридцать шестой, пожалуйста.

– Сейчас носят с закругленными носками, – взгляд женщины потеплел. Мужчины никогда не покупали ей туфелек.

– Мне такие не нравятся. Они какие-то бесхарактерные. А эти – острые, мотивированные.

– "Нет, все-таки он то самое слово", – подумала продавщица.

* * *

Дома выставил покупки на журнальный столик. Мишку, освободив от хрустящей оболочки, посадил в кресло. Сел напротив. Сказал себе:

– Надо бы освободить место в шкафу и стенке... Для них.

– Ты сумасшедший! – сокрушенно покачал головой.

– Нет, не сумасшедший! Просто в мире нормальных для меня нет места. Света, нормальнейшая из нормальных говорила: "Ну, согласись, мы ведь не сошлись характерами?" Да, я не сошелся характерами с нормальной женщиной и ее нормальными родственниками.

– И ушел в безумие...

– Да. В нем хорошо, ты не находишь?

– Здесь все возможно.

– Наоборот, здесь многое невозможно. Безумие не подло. В нем можно жить.

– И быть счастливым.

– Да.

– Ну, примерь тогда туфельку. Так хочется... Ну, я хочу посмотреть!

– Она же для нее?!

– Ну и что? Забыл, что туфелька – символ влагалища? И, надевая ее, то есть вкладывая в нее ногу, символ фаллоса, ты совершишь с ней поло... – я запнулся. Совершать полового акта с ней, как с Ларисой, мне вовсе не хотелось, – совершишь с ней любовь?

– Это фетишизм. Ты хочешь, чтобы я совершил поло... нет, любовь с суррогатом любимой женщины?

– Ну соверши тогда это с любимой женщиной! Ау, милая, где ты?!

– Ладно, уговорил.

Вставил в туфельку ногу.

– Без колготок с лайкрой совсем не то... – повертел ногой.

В дверях неожиданно воплотилась мама, жившая двумя этажами выше. У нее – ключ, а я увлекся.

Минуту она анализировала картину "Сын на старости лет примеряет лодочки". Затем сделала материалистический вывод:

– Завел женщину? С ребенком?

– Да.

– Хорошая? Так расщедрился?

– Просто чудо. У меня такой не было. И девочка просто чудо.

– Как их зовут?

– Софья и Люба, – ответ нашелся сразу. ""И мать их Софья". Что-то в этом есть".

– Будут жить у тебя?

– Посмотрим.

Подошла, взяла туфельку из рук.

– Красивые. Тебе такие нравятся?

– Да.

– Они выходят из моды, – посмотрев ей в глаза, я понял – она знает, кто такие трансвеститы. И относится к ним лояльно.

– Ну ладно, я пойду, – поднялась. – Смотри, чтобы с ней не получилось так, как с Верой.

– Не получится, – ответил нетвердо.

Поцеловав, ушла. Я положил подарки в шкаф и сел за компьютер с намерением посмотреть в Интернете, кто такие трансвеститы. И сразу наткнулся на Жана Бодрийяра.

"Коль скоро мир движется к бредовому положению вещей, и мы должны склоняться к бредовой точке зрения".

"Лучше погибнуть от крайностей, чем от отчаянья".

"Прежде тело было метафорой души, потом – метафорой пола. Сегодня оно не сопоставляется ни с чем; оно – лишь вместилище метастазов, место, где реализуется программирование в бесконечность без какой-либо возвышенной цели. И при этом тело настолько замыкается на себе, что становится подобным замкнутой окружности. Таков один из аспектов общей транссексуальности".

"Все мы мутанты, трансвеститы, вычурные существа".

"Посмотрите на Майкла Джексона. Он одинокий мутант, предшественник всеобщего смешения рас, представитель новой расы. Он и переделал лицо, и взбил волосы, и осветлил кожу – он самым тщательным образом создал сам себя. Это превратило его в искусственный, сказочный двуполый персонаж, который скорее, чем Христос, способен воцариться в мире и примирить его, потому что он ценнее, чем дитя-бог: это протезное дитя, эмбрион всех мыслимых форм мутации, которые, вероятно, освободят нас от принадлежности к определенной расе и полу".

"Сексуальная революция, освобождая желания, ведет к основному вопросу: мужчина я или женщина? Психоанализ, по меньшей мере, положил начало этой неуверенности".

Вот такие дела.

Иисус был одинок.

Он представил новую расу.

Он тщательным образом создал сам себя.

Он оказался от себя-мужчины.

28

Пятно на стекле...

Это я, прикоснувшись лбом,

смотрел на цветущую сливу.

Руслан Белов.

События в жизни шестнадцатилетнего юноши бьют ключом, и постепенно блеск золота Македонского померк в моем сознании. Однако ненадолго – всего лишь на год. Перед экзаменами на юридический факультет университета, мама предложила съездить куда-нибудь развеяться. Неожиданно для себя, но, видимо, не для подсознания, я выбрал туристическую поездку на Искандер.

На турбазе судьба свела меня с маленькой крепенькой Лидой Батаевой; с первого взгляда она отнесла меня к категории достойных женихов. Вечером мы жгли костер, и она сидела напротив. Чернело небо, прибитое серебряными гвоздиками, пылали розовым огнем угли, светились потаенным интересом ее глаза, со всех сторон гремело "ледорубом, бабка, ледорубом, любка, ледорубом, ты моя сизая голубка". А я, стараясь не смотреть на Лиду, решал, что делать: идти со всеми в поход на перевал со странным названием Мура и сладко целоваться с ней на закате или заняться поисками свидетельств правдивости Согда, с тем, чтобы убить в себе последние сомнения.

Поглядывая украдкой на девушку, я чувствовал, я знал подспудно, что она, пересядь сейчас я к ней, запряжет меня в повозку, усядется в нее, и мы поедем по жизни простыми ее тружениками и будем за это вознаграждены. Сейчас мне кажется, что именно в тот чудесный вечер я сделал выбор, который, в конце концов, заключил меня жестоко в моих бетонных стенах, и теперь я сижу у компьютера, весь окруженный его периферией, а не в кругу любящих детей и внуков.

* * *

Мне многое кажется, в каждом углу моего дома выжидает удобного случая чья-нибудь напрягшаяся тень.

* * *

Я не пересел к Лиде и на следующий день, сказавшись больным, не ушел вместе с группой поливать потом тропы и перевалы, никогда не испытывавшие тяжести шагов солдат Македонского. Вместо этого я пошел по следам предков Согда. И скоро, используя сведения, полученные от него, обнаружил массу доказательств того, что сокровища Александра действительно разыскивались в течение многих веков. Одно из этих доказательств, медная согдийская монета, сидела в трещине отвесной скалы. По словам моего Согда она тысячелетиями играла роль кредо, символа веры, для разуверившихся искателей клада. При помощи ледоруба я извлек ее и зря – шесть лет спустя, Надя променяла эту важную для меня вещь на серебряный царский полтинник. Еще через несколько дней рекогносцировки моя уверенность в том, что клад Александра Македонского существуют объективно, стала непреклонной и вещественно доказанной.

По приезде домой, совершенно захваченный древней историей, чувствуя себя едва ли не соумышленником великого полководца, я решил подавать документы не на юридический факультет, а на геологический, с тем, чтобы после его окончания поступить на работу в геологоразведочную экспедицию, ведущую исследования на территории Ягнобской долины.

Так я стал геологом и получил в распоряжение исследовательскую мощь региональных поисковых и, главное, геофизических партий. К концу 1977 года все интересующие меня районы были покрыты крупномасштабными сейсмической и магнитной съемками, а также многими видами электроразведки. К середине 1979 я оконтурил три небольших участка, в недрах которых, и только в них, могло находиться золото Македонского. К счастью, удалось сделать это тайно, не привлекая внимания коллег и местных жителей. В двух случаях мне пришлось пойти на прямой подлог геофизических документов, а в одном на... Впрочем, разговорчивость к добру не ведет – срок давности моих деяний еще не истек.

Летом 1981 года я покинул Ягнобскую долину, на 100 процентов решив задачу пятидесяти поколений предков моего согда.

Тому, кто, подобно отцу Федору из "Двенадцати стульев", возымеет желание навести справки в соответствующих архивах (естественно, не мебельных, а геофизических), рекомендую не надеяться на извлечение из их содержимого каких-либо "ниточек" – в 1982 году, поступив в аспирантуру, я специально избрал объектом исследований месторождения Ягнобской долины. Специально, чтобы произвести изъятия из этих самых и других архивов. Для изъятия документов из Всесоюзных геологических фондов и их подмены мне пришлось прожить с О., ответственной работницей этой организации, шесть с половиной месяцев.

* * *

Тайнопись, специальная система изменения обычного письма, понятная только узкому кругу посвященных; см. Криптография.

* * *

Криптография (от крипто... и ...графия), тайнопись, специальная система изменения обычного письма, используемая с целью сделать текст понятным лишь для ограниченного числа лиц, знающих эту систему. Различные способы К. применялись для зашифровки военных, дипломатических, торгово-финансовых, нелегально-политических, религиозно-еретических текстов; служат для игры в разгадывание (детская К., ребусы и т. п.). К. известна с древнейших времен на Древнем Востоке, в Древней Греции и Риме, в русских памятниках – с 12-13 вв. В славянских рукописях, кроме основных функций, употреблялась для отделения культового текста от приписок, указаний чтецу и т. д., в заговорах – как магическое средство. Известны следующие основные способы К.: 1) употребление иного алфавита (например, в русских памятниках глаголица, греч., лат.); 2) изменение знаков (например, приписывание дополнительных черточек, недописывание букв, т. н. полусловица); 3) условные знаки или цифры; 4) замена одних букв другими по их месту в алфавите (например, т. н. литорея) или их числовому значению; 5) запись текста в виде некоторой фигуры, иногда вкрапленной в др. текст (например, акростих); 6) написание слов в обратном порядке. Надпись или документ, сделанные криптографическим способом, называется криптограммой.

* * *

В начале девяностых назад я видел Лиду на гребне плотины в Медео. Она смотрела в снежно-вершинную даль, за руку ее держал по всем параметрам средний мужчина. Они были счастливы.

11

В синем небе

Тающий дым.

Одиноко вдали исчезающий дым,

Ты кого мне напомнил?

Меня самого?

Исикава Такубоку.

Так как же я стал таким?

...Несколько месяцев назад я познакомился с Ириной. Дизайнер, среднего роста, сильная на вид, хотя признаков силы даже при пристальном рассмотрении в ней не наблюдалось – стройные ножки, красивые руки, осиная талия, небольшая грудь могли принадлежать лишь нежной особе. Собранный вид ей придавали уверенная плавность движений, гордая постановка головы и решительный голос. Она долгое время ездила по зарубежным курортам, будучи то ли солисткой, то ли менеджером небольшой вокально-инструментальной группы. Мы встречались по субботам или воскресениям и проводили в постели несколько часов; в сексе ей не было равных, и я подозревал, что работала она по злачным местам не только по музыкальной части (кстати, ни разу не удалось уговорить ее остаться на ночь). Конечно, мне это было безразлично – в моем возрасте и при моих жизненных итогах презирается лишь твердая в чем либо убежденность. Но не в этом дело. Ира мне нравилась, я дорожил ее визитами, но... но скупился... А удержать приятную женщину без походов в кафе, рестораны, кегельбаны невозможно.

Эта скупость... Я могу подолгу ходить по магазинам, выискивая дешевые продукты, я, совершенно обеспеченный, экономлю на еде, одежде и коплю гроши, хотя в моей жизни не было ни одного случая, чтобы я как-то использовал скопленное. И не только я такой. Юрий, мой бывший сослуживец, зарабатывает десять тысяч долларов в месяц и не может удержаться, чтобы не поднять на улице копеечную монетку. Подобрав пятикопеечную, он расцветает и, воровато оглянувшись, прячет ее в карман. Я такой мелочью брезгую, и, потому, когда мы с ним прогуливаемся, указываю ему на смачно блестящие монетки, и он их поднимает. А Ольга, тоже бывшая коллега? Однажды, за обеденным чаем, она без тени улыбки рассказала, что, как-то раз, около месяца ее ум занимала проблема утилизации банановых корок.

– Выкидывать жалко, такие смачные на вид. И что я только с ними не делала! Варенье варила, пюре, в суп понемногу добавляла, в компот – все не то, все никуда!

Понимая, что эта алчность (скупость, бережливость) вовсе не постыдный порок, а психическая болезнь, после разрыва с Ириной я обратился к Фрейду – у меня несколько его книг – и, полистав их, узнал, что скупость и алчность, а также щедрость, их оборотная сторона – есть следствие определенного типа развития человека в младенчестве. Более убедительным для меня показалось утверждение, что скупость и алчность – обычный продукт неуверенности человека в завтрашнем дне, и я задумался. Когда же я потерял неуверенность в завтрашнем дне, когда стал скупым?

Когда узнал, что папа Олег мне не отец, и засомневался в том, что моя мать – это моя мать!

Это определенно. После этого скупость, дочь неуверенности, и вошла в меня. В чем она выражалась? Я копил монетки и хранил их в нашем садике, в жестяной коробочке из-под леденцов, закопанной меж помидорных кустов, которые посадил по своему разумению, потому что в краях моего детства томаты – повсеместно вырастающий сорняк, и мне было жаль, что такая полезная вещь пропадает попусту (сажать, строить и прокладывать – три мои мании). Чтобы клад прирастал, я выискивал монетки на улице, утаивал от матери сдачу, экономил на школьных завтраках и сдавал бутылки. Я выкапывал сокровище чуть ли не ежедневно, и считал, и рассматривал деньги, и мне приятно было это делать.

Но может быть, я не прав и неуверенность в завтрашнем дне тут не причем? Я ведь вырос в доме мамы Марии, в котором на счету был каждый кусочек сахара, что сахара – хлеба! В доме, в котором хлебные корки высушивались и долгие годы хранились в насквозь пропыленных мешках, сшитых из истлевших простыней?