Хирург и Она. Матрица?

Его Галатеей.

Его Галатеей? Его дочерью? А если она его дочь, как же она ляжет с ним в постель?

Ляжет.

Потому что она не совсем еще дочь. Дочь может лечь в постель, нет, не в постель, а на кровать рядом с отцом.

Она как-то лежала. С родным отцом.

Они были в гостях и остались ночевать. Отец сразу уснул, а девочка-Даша лежала рядом и чувствовала себя женщиной.

Это было особое чувство. Оно вошло в кровь и сидит в ней до сих пор. Если бы не та ночь, все было бы нормально.

Она не стала бы женщиной, наполовину женщиной.

И все было бы хорошо. Она бы не хотела мужчин, не хотела быть любимой (тогда она думала, если бы он, отец, любил ее, то не заснул бы сразу, прикоснулся бы, поцеловал). Она просто хотела бы быть женой, как хотят все женщины, и нашла бы себе мужчинку, пусть завалящего, пусть не умеющего любить, пусть не видящего в ней ничего, но мужчинку, который стал бы главой семьи и сделал бы ей ребенка. И спился бы потом, и, прогнанный, ушел платить алименты.

А Хирург сказал ей, "дочери", лечь с ним. Он все знает. Он начал делать из нее женщину.

Женщину...

Внизу у Даши стало сладко, она опустила руку, нашла клитор и принялась его массировать.

...У него не стоит...

Кончила почти сразу. Струйки воды, ниспадавшие по телу, казались ей прикосновениями нежности, быстротечной мужской нежности.

* * *

В спальне было темно. Она осторожно легла, стараясь не прикоснуться к нему, укрылась.

Он не спал.

Полежав минуту без движений, пристроил голову на ее плече.

И чмокнул ее в щеку.

Понюхал ушко.

Даша сжалась.

– Ты мастурбировала? – спросил он участливо.

Даша чуть не умерла со стыда.

"Он почувствовал!"

– Знаешь, если ты считаешь мой вопрос проявлением хамства, то нам с тобой нечего делать. Между нами должна установиться стойкая ковалентная связь. Все, что вокруг нас, наши поступки и окружение ты должна считать электронами, нас скрепляющими. Понимаешь, все, что вокруг нас. И того убийцу в машине, и моего убийцу, и твой дом, и мою рану. И твою мастурбацию.

– Да, я мастурбировала, – выдавила Даша. – Я сначала хотела скорее лечь к тебе, потом почувствовала себя твоей дочерью, потом вспомнила отца. И поняла, что ты хочешь сделать из меня женщину. Сделать то, что не смог сделать, не захотел сделать он. И мне стало сладко, и все случилось само собой. Мне было приятно, и я не жалею, что так получилось...

– Знаешь, а ты женщина... – заключил Хирург. – Я почувствовал это...

Даша догадалась, каким местом он почувствовал в ней женщину. Ей стало хорошо. Она почувствовала себя дочерью, которой хорошо, которой ничего не угрожает, потому что он рядом.

– Расскажи о себе, – попросила она, подавшись к нему. – Я знаю, тебе это будет неприятно, но...

– Почему неприятно? Ты знаешь, мне так сейчас хорошо – выпил в самый раз, – и все плохое, что во мне есть, отступило. Знаешь, о чем я подумал?

– О чем?

– Я подумал о том, что через полгода мы, может быть, будем лежать вот так рядом, а ты будешь совсем другая...

– Красивая и другая?

– Да.

– А может, не надо ничего делать? Пройдет полгода, и ты привыкнешь ко мне, перестанешь замечать мои ноги и лицо?

– А голубцы с блинами останутся?

– Они будут еще вкуснее, ты увидишь.

– Нет, так не получится. Мы уже выстрелились из пушки. Если мы вернемся назад в дуло, то ничего хорошего не получится. Представь себе Юлия Цезаря, решившего не переходить Рубикон? Или Колумба, махнувшего рукой на Америку? Или Македонского, в сердцах плюнувшего на Гордиев узел?

– А ты представь Трумэна, повернувшего самолет с бомбой от Хиросимы... Или лучше Джона Кеннеди, решившего не воевать с Россией, а договариваться.

– Нет, я не могу так. Я не смогу смотреть на тебя, как на недописанную книгу... И потом эти зубы... Я их боюсь.

– Тебе это нужно? – прошептала Даша, помолчав.

– Да...

– Почему?

– Мы познакомились с ней в палате... Да, в палате...Слушай, налей стакан, а? Я складнее и веселее рассказывать буду?

Даша пошла за вином, хотя ей очень не хотелось напрягать ковалентную связь, возникшую вокруг них.

13. Лора и ее мужчина.

– Мы познакомились с Лорой в палате... – продолжил Хирург, выпив стакан "Трех семерок".

– Ее звали Лорой?

– Да...

– Лора... – повторила Даша, пытаясь представить фатальную женщину Хирурга.

– Да. Лора. Она смахнула на своем "Феррари" придорожный столб и была вообще никуда. Все переломано, а головка правого бедра так грохнулась, что смотреть на нее было больно.

А сама – вообще тихий ужас... Господь, наверное, похмельный синдром испытывал, когда ее лепил. А я – молодой, напористый, умный. Она как на бога смотрела. Она смотрела, и я чувствовал себя богом. Она смотрела на меня, а я, надо сказать с курса так четвертого, себя уважал, потому что почти все сокурсники были по сравнению со мной деревянными, в профессиональном плане деревянными. Пальцы у меня сами по себе все делали. И я стал богом. И сказал себе – ты поднимешь ее на ноги, и не только поднимешь, но и сделаешь то, что может сделать только бог.

И я сделал. Эту ее головку я так прикрутил – особые винты и отвертки пришлось придумать, и срослось все как капельки ртути. Она сама мне помогла. Она поверила, что я бог. Потом все остальное сделал. И посмотрел на нее, отря пот со лба, и сник. Не божье дело увидел. Изнутри все залатал, а снаружи – собаке не кинешь. И у нее та же мысль на лице. Знаешь людей? Спасешь их от верной смерти, а они смотрят и еще чего-то ждут. И она смотрела. "Зачем мне эти ноги? Эти груди? Эта задница? Они все равно никому не нужны. Нет, ты не бог... Не бог, потому что я не хочу жить". Я ее понял. Представь, кругом Эдемский сад, сам Господь Бог меж кустов прохаживается, а ты – обезьяна. А если обезьяна, значит, не по образу и подобию...

– А ты тогда уже был красив?

– Да как тебе сказать... Ну, было у меня кое-что. Знаешь, это студенческое... Когда мы косметику проходили, я в морг не ходил, как остальные, я себя перед зеркалом правил...

– Над тобой, наверное, смеялись...

– Нет. Большей частью люди у нас на курсе серьезные был. И смотрели не на то, как я изменился, а в корень смотрели.

– И что было с этой Лорой?

– В общем, когда я ее подлечил и подготовил к выписке, она посмотрела мне в глаза, и я раскис и сказал, что это еще не все. Сказал, что планы у меня насчет нее наполеоновские. Она обрадовалась, и спросила, что надо с ее стороны. Я написал на бумажке, и через неделю мы с ней оказались в ее поместье под Нарофоминском. Там все уже было готово, вплоть до хорошего портвейна, – спирт я презираю, тогда презирал, сейчас, ты уже знаешь, хоть политуру размешай – выпью, – и начал ее лечить. Мозги вправил, думал, что вправил, келоиды удалил, – терпеть не могу эти грибы, особенно на лице, – подправил носик, грудь, задницу, скулки, подбородок прорисовал, причем работал на риске, ты же понимаешь, одно неверное движение и все. Но обошлось. Все сделал, как надо. И сел в лужу. Как только бинты с нее сняли, и я посмотрел, так кровь у меня и потекла. Из души потекла. Такая лапушка получилась. А я, уже не стыдно сказать, тогда мальчиком был не целованным. И потому, наверное, сделал ее себе под сердце, нет, не под сердце – под глаза. И еще подсознательно вложил в черты непреклонность – то, что мне порою не хватало. И попал в десятку. Как только бинты с нее слетели, так меня и не стало. Весь я в нее вобрался. Весь в нее вошел, и от меня ничего не осталось. А она в зеркало посмотрела, потом на меня. И знаешь, так посмотрела... Я потом уже понял, как. Как на интерьерного оформителя, достойного похвалы и царского вознаграждения. Молодец, мол, деньги на совесть отработал. Но потом все закрутилось, завертелось, и стали мы с нею жить. Через полгода я хотел уйти, будущее, наверное, чувствовал. Но она не пустила. Не хотела отпускать к другим. Сначала было хорошо. Все эти супермодели перед нею выглядели искусственными. И я ее с большим удовольствием трахал. Трахал, потому что о любви и речи идти не могло. Любовь – это другое. Это когда ты видишь другое. И тебя видят другим. У тебя может быть брюхо и уши разные, а тебя любят... Любят, потому что видят, каким тебя бог сочинил, а не сделала жизнь, обстоятельства и наследственность... И скальпель.

– Ты себе противоречишь. Сначала говорил, что влюбился, потом что трахал. И этот твой рассказ о ней с первым рассказом не вяжется.

– Естественно. Я же поэт в душе. А поэты не повторяются и весьма противоречивы. Особенно после "Трех семерок".

– Рассказывай дальше, поэт...

– Хватит...

– Почему?

– Видишь ли, ты не все сможешь понять правильно, потому что еще не видела жизни. В отличие от тебя Лора была некрасивой, и стала красивой. То есть у нее в биографии были и альфа и омега, и вершки и корешки. А ты видела лишь половину жизненного спектра, ты не была, еще не стала мамзелью, от одного вида которой мужчины мычат и дуреют. Что-то мысли у меня вкривь и вкось пошли... Это от трезвости...

Они помолчали. Первым тишину нарушил Хирург.

– Так ты отдашь мне свое тело? – спросил он смеясь.

– Отдам, – покраснела Даша. Слава богу, было темно.

– Ты, наверное, боишься...

– Боюсь. Но пока не очень сильно боюсь.

– Ну и прекрасно...

– Рассказывай дальше, а потом можешь выпить. Бросила она тебя, да?

– Естественно. Все женщины бросают. Поэт Драйден писал:

Все сплошь до конца – потери:

Погоня твоя – за зверем!

В любви изменили все,

Никто не остался верен.

Все бросают, и ты бросишь.

– Не брошу.

– Ты сказала, и я услышал: "Я обещаю тебе милостыню. Милостыню в виде верности". А мне милостыни не надо. Мне самого себя почти хватает. И потому я не хочу жертв. Я хочу, чтобы ты стала тем, кем хочешь быть. И через год подошла и сказала, Слушай, Витя, я...

– Тебя зовут Витя?

– Какое это имеет значение?

– Должна же я как-то звать тебя к ужину?

– Зови, как хочешь...

Помолчав минуту, он сказал, глядя в потолок:

– Знаешь, я попрошу тебя только об одном. Я прошу, чтобы в наших отношениях не было подлости и обмана. Это плохо, когда ты любишь, а к тебе приходят и говорят: "Прости милый, я полюбила другого. И я хочу с ним спать". Это плохо. Но гораздо хуже, когда тебя нежно целуют в щечку, шепчут слова любви, а потом мчатся на такси любить другого. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы не было измены.

– Я так и знала, что у тебя все в порядке. Импотент не может так рассуждать.

– Нет, почему, я действительно импотент. Духовный импотент. Понимаешь, хоть я и поэт в душе, я никогда не умел спать просто с женщиной. Все умеют, а я нет. Я могу спать только с женщиной, которую люблю. В отличие от Бодлера и Блока, которые могли спать только с про...

– А после операции ты меня полюбишь? – недослушала Даша. Блок и Бодлер ей были не интересны.

– Да... Скорее всего, да.

– Как художник свое прекрасное полотно? Как Пигмалион Галатею?

– Да... Я уже тебя люблю. Ту, будущую. Ты будешь прекрасна и соразмерна.

– А если... А если после меня ты сделаешь еще одну Галатею?.. То полюбишь уже ее?

– Я ее не представляю.

– Ну ладно, рассказывай дальше...

– Ты уже, наверное, догадалась, что произошло после того, как Лора привыкла к своей красоте.

– Что?

– А ничего. Я прикручивал винтами головки бедренных костей у семидесятилетних старушек, а Лора покоряла мир. Для этого красоты мало, денег, как ни странно, тоже, нужны высокие люди, отпирающие двери, и она нашла себе олигарха средней руки. Его звали Игорь Игоревич. Я вставлял штифты в большие берцовые кости, а они спали. Все было хорошо, пока она не рассказала ему обо мне. И о себе, бывшей. А дела, надо сказать, у этого господина шли не важно, Президент его что-то невзлюбил, и в скором времени пресса предрекала ему жесткую посадку. И он ухватился за идею организовать клинику на белом пароходе, ну, как у Святослава Федорова, глазника. Лора, естественно, устроила ему встречу со мной, и на ней он пообещал мне миллион долларов в год. Я пытался ему говорить, что красота – это вдохновение, что если без вдохновения, без настроя, без злостных прогулов и запоя пустить это дело на поток, то на выходе будут не люди, а клоуны типа Майкла Джексона, но Игорь Игоревич не слушал. Я пытался объяснить ему по буквам, но он махнул рукой. "Ладно, – сказал, – не будет конвейера, не будет белого парохода, будут миллионеры и миллиардеры. За суточный полет в космос они платят по двадцать миллионов долларов, а за смазливые носики и ушки дочек будут платить по два миллиона...

– Тебе надо было согласиться... Оперировал бы раз в месяц.

– Наверное, надо было... Но я стал на рога...

– Ты знал, что она с ним спит?

– Да нет... Я – человек тонкий, и чувствую только тонкие вещи.

Даша ехидно улыбнулась. "Тонкие вещи чувствует, а то, что жену в ванной трахают – нет". И спросила, погасив улыбку:

– Чувствовал себя свободным художником?

– Да нет... Скорее, я чувствовал, что богатство убьет меня, превратит в рядового пожирателя благ. И еще... Понимаешь, природа – хитрая штука. К примеру, в настоящее время твердо известно, – ты не смейся, – если вылечивать всех людей, то человечество неминуемо погибнет. В природе должны быть больные и здоровые, должны быть дураки и должны быть умные, должны быть красивые люди и должны быть люди не...

Даша съежилась. Хирург ее обнял.

– Понимаешь, некрасивость – это не душевная болезнь, как многие считают. Некрасивость, даже внешнее уродство это... это потенциал человечества. Это то, что заставляет человека шевелиться. Да, многие некрасивые люди уходят в тень, но другие достигают больших высот, а некоторые даже влекут за собой человечество...

– Это ты про мужчин. Это хромой Талейран, низкорослый Наполеон, рябой и сухой Сталин... А некрасивые женщины одиноки и несчастны. В них плюются, в них кончают, как в помойку.

– Ну ладно, давай завяжем с этим. Я все-таки считаю, что человеческая природа знает, что делает. Если всех людей сделать красивыми, то она исчезнет. Или станет черно-белой.

– Ты не прав. Красивые люди красивы по-разному. Вспомни красавцев-актеров. Они такие разные.

– Ну ладно, ладно, я заболтался. А ты себя считаешь некрасивой только потому что зарылась в своей конторе, доме, даче... Если бы ты знала, каким я был красивым, каким совершенным и счастливым, когда придумал как удлинить конечности за считанные недели. А когда я увидел Лору красавицей, то вовсе почувствовал себя Аполлоном.

– Я тоже чувствовала себя красивой, когда в саду расцветали цветы...

– Забудь о прошлой своей жизни. Мы сделаем тебя красивой. Давай, начнем, прямо сейчас. Вот ты кем хотела бы стать? В профессиональном смысле?

– Не знаю...

– Знаешь, знаешь. Одни хотят стать моряками, другие – вагоновожатыми, третьи космонавтами. Врубаешься? Какая профессия заставила бы тебя забыть обо всем? О зубах, о ногах, о рекламных буклетах?

– Мне скоро тридцать пять. Мне уже поздно думать о новой профессии...

– Один мой приятель, академик, выучил древнегреческий язык в восемьдесят один год. Очень ему хотелось Илиаду прочитать в подлиннике. Выучил, прочитал, и умер совершенно довольный.

Даша молчала.

– Ну, кем ты хотела бы стать? Говори, это важнее кривизны ног и ориентировки зубов.

– Месяц назад я видела документальный фильм. Одна американка... Ну, она ездила по свету и снимала животных. Три месяца снимала горилл в джунглях, потом три месяца – фаланг с каракуртами в Каракумах. Она была чем-то на меня похожа. И одновременно красива своей целеустремленностью... Я еще разозлилась, телевизор выключила. Она по свету в свое удовольствие едет, а я строительные смеси рекламирую... Ей хорошо. У нее – деньги. А кого деньги, тот может каракуртов снимать.

– Между прочим, трехмесячная экспедиция в гориллью Африку стоит всего лишь около шестидесяти тысяч долларов.

Даша закусила губу. Ей давали за квартиру и дачу шестьдесят тысяч. Что, он наводил справки? Похоже, он и в самом деле мошенник.

– А эти деньги у тебя есть, – продолжал Хирург, хмыкнув. – Ты можешь продать квартиру и дачу, получить деньги и смотаться в Австралию снимать аборигенов.

Хирург засмеялся получившейся шутке. Даша съежилась. Да, ей только аборигенов снимать.

– Снимешь что-нибудь этакое, получишь в Нэйчерэл джиграфик семьдесят тысяч и снова рванешь куда-нибудь в Аргентину.

– Я снимать не умею. Ни на фотоаппарате, не на телекамере...

– Этому можно научить за три дня. Главное – видеть аборигенов не так, как все. Или по-новому. Надо увидеть, присочинить что-нибудь из головы и тогда телекамера сама будет снимать...

– Можно я ее куплю?

– А почему ты у меня спрашиваешь?

– Так ты же будешь деньгами распоряжаться.

– А сколько у тебя набирается?

– Ты угадал.

* * *

– Шестьдесят тысяч?

– Да.

– Тогда можешь. И не покупай руководств по художественной и документальной съемке. Они только мозги на бок свернут. Вот моя дочь прекрасно рисовала, да что, прекрасно, талантливо рисовала, пока ее учить этому не начали. Талантливый человек – сам себе руководство. Его нельзя ничему научить, потому что он сам учитель.

Даша задумалась. У него дочь? А ведь говорил, что до Лоры у него никого не было.

– Ладно, не буду покупать никаких руководств, – ответила она, решив повернуть к этой теме поближе. – Так что у вас с олигархом вышло?

– Да ничего. Когда я поднялся, чтобы уйти, он пожал мне руку и тепло сказал, что я его достал и потому пожалею о своем решении. Я его довольно грубо охарактеризовал. Через неделю у меня умер безнадежный пациент, его родственники меня избили, намекнув потом, что сделали это по просьбе "одного большого человека". Потом главврач сказал, что мне лучше уволиться. Когда я уволился и вышел из больницы, у подъезда меня ждал "Мерседес" с Игорем Игоревичем. Увидев меня, он выскочил из машины, бросился с распростертыми объятиями, но я увернулся, охарактеризовал вторично, и ушел, не оборачиваясь...

– Странно что-то...

– Что странно?

– Большой человек в бутылку по мелочи полез...

– Странно, что из-за меня полез? – усмехнулся Хирург.

– Да. Большие люди, в общем, не тонут... А в частности, на косметических операциях он никак бы не выгреб.

– Ты не права... Лору я сделал на десять лет моложе. И не хирургически, а физиологически. А десять лет жизни бесценны.

– Понятно. А когда мы начнем? Точнее, когда ты начнешь?

– Сначала деньги, потом стулья... Я, пожалуй, еще выпью. Что-то я развоспоминался. Эта Лора... Я буду не я, если она не посинеет от зависти, когда тебя увидит.

– Вот почему ты хочешь меня переделать... Из-за Лоры... Ты ее по-прежнему любишь. И дочь у тебя от нее!

Хирург, помолчав, выдавил:

– Нет, не люблю. Это слово у меня с ней никак не связывается. Просто я – человек, и потому у меня есть прошлое, и еще я немножко мстительный. И Лора – одна из граней моего отношения к тебе, и пусть тебя это не беспокоит. Напротив, эта грань должна тебя радовать. Она добавит к твоей красоте несколько бесподобных черт.

Даша молчала. Хирург встал и пошел пить.

14. Утром она поняла...

Получив деньги в середине мая, Дарья Павловна несколько дней не отдавала их Хирургу. Лишь когда пришла пора съезжать с дачи, она протянула ему свою старую кожаную сумку, набитую долларами так, что замок не закрывался. Выложив деньги на стол, он разделил их на две части. Одну – тысяч десять – отдал Дарье, другую уложил в старенький кейс, найденный на чердаке.

– Завтра поеду покупать инструменты, оборудование и медикаменты, – сказал он, закрывая чемоданчик. А ты езжай на Валдай, нет в... в Орехово-Зуево, и купи рядом со станцией недорогую дачку где-нибудь на отшибе. Я каждый день буду звонить; как купишь, сразу же приеду.

Вечером они устроили банкет. Продуктов оставалось много, везти с собой их не было смысла, и Даша наготовила столько, что на столе не хватило места. Вино она купила самое лучшее и много купила – гулять, так гулять.

Посидели они на славу. Все выпили, почти все съели. Убравшись, легли врозь.

Утром явился новый хозяин, и они уехали. Он в Москву, она в Орехово-Зуево. Ехать туда ей было неприятно – в окрестностях города была дача той самой подружки. Подружки, которая увела близорукого Диму. Увела по-свински, отняв, может быть, единственный шанс стать счастливой, шанс, посланный ей Богом.

Даша нередко вспоминала, как им было хорошо. Как она чувствовала, как знала, что телесная оболочка – это вовсе не главное, это, скорее всего, маскировочный халат. Самое главное – это возможность единения душ, единения, при котором глаза уходят вслед за сердцами в особое пространство, в котором все пронизывает трепет совместившихся жизней...

Дачка нашлась быстро. Выйдя из вагона, Даша тут же увидела на столбе рукописное объявление:

«Продается домик с обстановкой, яблоневый сад. 4 500 у/е».

Позвонив по указанному в объявлении телефону, она встретилась с серьезным и смешно курносым молодым человеком. Он сказал, что продает дом, так как его родители напуганы сильными прошлогодними торфяными пожарами. Даша сделала кислое лицо, и парень, к неудовольствию появившейся матери, сбавил пятьсот долларов.

От станции до дачки ехать было на автобусе минут двадцать пять, потом столько же пешком. Участок оказался небольшим – соток пять, домик тоже, но чистенький и в хорошем состоянии. Сосед, недружелюбный глуховатый мужчина лет шестидесяти пяти, прочитав записку молодого человека, отдал ключи, не открыв калитки, и тут же ушел.

Войдя в дом, Даша обрадовалась – по всему было видно, что в нем жили хорошие, трудолюбивые люди. Состоял он из узенькой кухни-прихожей с раковиной в глубине, большой комнаты и спаленки. Удобства были во дворе. Два дня Дарья Павловна ждала и устраивалась – переставляла мебель, сеяла цветы, ездила на старую дачу за бельем и посудой.

Проснувшись утром третьего дня, она вдруг поняла, что Хирург ее обманул.

15. Эти ужасные гидравлические ножницы.

Все утро она не знала, куда себя деть. "Наверное, ему были нужны деньги, – подумала она, готовя себе завтрак. – Задолжал кому-нибудь крупную сумму, и расплатился с моей помощью. Теперь придется жить здесь и ездить в Москву на работу".

На всю дорогу до службы у нее уходило почти три часа. Это была, конечно, не жизнь, но что делать? На то и дура.

Ночью ей снились кошмары. Хирург отрезал Даше ногу, отходил к окну, проводил рукой по синей ее голени, почему-то недовольно качал головой, затем зло отбрасывал ампутированную конечность в угол, хватал сумку с деньгами и уходил. Когда за ним с грохотом закрывалась дверь, Даша просыпалась в холодном поту, несчастная и безнадежная.

Однажды утром, после того, как Хирург ушел в очередной раз, Даша проснулась вовсе не в страхе, а полная энергии, поднялась и засобиралась в дорогу. Она знала, что будет делать. Знала, потому что, уходя на этот раз, Хирург бросил ей упрек, укоризненно качая головой: "И как ты могла подумать, как ты могла?.."

Даша поехала искать Лору. Поехала на телевидение. Сунула пятьсот рублей охраннику, сказала твердо: "Мне надо!" и пошла ледоколом.

Это надо было видеть, как они встретились. Лора и Даша, удивительные раскосые глаза и глаза взбесившегося кролика, ослепительная улыбка и гримаса решимости, смешанная с желанием немедленно обратиться в бегство, ноги от ушей и кривые ходули, которых не скрыть и под брюками, туфельки и платье из Парижа и позапрошлогодние сапоги в ансамбле с потерявшем форму костюмом из серого советского трикотажа...

Убрав с лица дежурную улыбку, Лора посмотрела с презрением. "Ты кто такая?! Кто тебя сюда пустил? И как ты, моль залетная, осмелилась ко мне приблизиться?"

Если бы Даша не знала, что эта конфетка, на которую уже облизнулись четверо молодых людей, проскользнувших мимо, в прошлом была ей ровня, она бы ушла. Спрятала бы намокшие глаза и ушла, красня нос платочком. Но она знала, она видела ее дурнушкой, умоляюще смотрящей на Хирурга, она заметила в глазах соперницы, да соперницы (именно в качестве таковой она воспринимала бывшую жену Хирурга), не истребившуюся еще связь с семейством несчастных, заметила, приблизила лицо и прошипела:

– Мне нужен Хирург. Ты знаешь, где он... – И, превратив глаза в скальпели, приблизилась вплотную и воткнула их в лицо бедной женщины:

– Ты посмотри на меня внимательно. Не стоит со мной связываться... Умоляю, не надо.

Если бы Даша была не на телевидении, у нее бы не получилось. Но она была в Останкинском телецентре, и он стал для нее сценой. Или съемочной площадкой. И она сыграла. Нет, не сыграла. Она выплеснула чувства, доселе сидевшие в ней неподвижно.

Лора испугалась. Тот, кто метался по дну пропасти отчаяния, боится даже упоминания о ней. В глазах Даши она увидела серную кислоту, она увидела, как ее Лорочку, всеобщую любимицу, извлекают, обожженную из искореженной взрывом машины. С помощью этих ужасных гидравлических ножниц. Извлекают и везут в хирургию на перепуганной визжащей реанимашке. Когда колени женщины подогнулись, Даша схватила ее за осиную талию и тряхнула, как сухое деревце:

– Говори, стерва! Говори, где он!

Это тоже Останкино. Употребленное оскорбление Даша слышала по телевидению многократно, но сама за всю свою жизнь не употребила ни разу.

– В Болшево... В гаражах...

– Ты, что издеваешься!?

Пальцы Даши сделались стальными. Мимо, стараясь не смотреть, прошел хорошо одетый мужчина со стеариновой улыбкой. У Лоры ноги сделались ватными.

– Нет, что ты! Гараж двести сорок шесть. Ты его сразу увидишь. Он последний перед станцией...

– Ну, если обманешь, я тебя из-под земли вытащу.

– Не надо из-под земли. Если что не так получится, просто позвоните мне. Вот моя визитная карточка.

Подошел охранник. Посмотрел неодобрительно.

– У нее муж умер, – сообщила ему Даша доверительно. – Я не хотела ей по телефону говорить, и вот, жалею.

Прислонив к стене сломленную соперницу, Даша пошла к лифту. Какая-то ее часть была довольна и чувствовала себя если не Любовью Орловой, то Никитой. Она чувствовала, что Останкино – это для нее.

16. Я буду стрелять. Я взорву, если надо.

В электричке Даша думала, смотря в окно невидящим взглядом.

"Значит, он в гаражах... Скорее всего, в подвале. Связанный, избитый, голодный. А почему тогда я еду в обратном направлении? Правильно еду. Чтобы все получилось как надо, в начале надо отъехать подальше от цели.

Господи, неужели это я!? Неужели это я взяла за грудки эту бедную женщину? И я, Даша Сапрыкина, серая конторская мышь, собираюсь вырвать его из рук бандитов?

Да, собираюсь... Я, не убившая и таракана. Разве дюжину мух. Черт! Эта решимость! Откуда она? Я же буду стрелять и взорву машину, если это будет нужно для его освобождения!

Значит, это было во мне. Та прежняя Даша была беременна мною. И она родила.

Родила от Хирурга. Он запустил в меня маленькие юркие мысли, и они сделали свое дело.

Сделали, потому что я – здоровая женщина. Женщина, способная родить. Женщина, способная на поступки.

Я буду стрелять. Я взорву, если надо. Я – женщина.

Ну конечно. Я взорву, я буду стрелять... Из чего?

Так... Надо все продумать, все разложить по полочкам. Значит, он – в гараже. В подвале. Его стерегут. Охранник этот сидит и не высовывается. К нему приезжают. Привозят еду. Ночью он наверняка выходит подышать и посмотреть на звезды...

А если его уже убили?!

Нет! Он им нужен. Им нужны его руки.

И потому его не убьют, а попытаются сломать. И потому время у меня есть. Он, его мучитель, выйдет подышать под Большой Медведицей, и я что-нибудь с ним сделаю.

Ой, сделаю!

17. Это в будущем пригодится.

Дома, ужиная, она пришла к мысли, что о работе не может быть и речи. "Какая работа? – думала она, не чувствуя ни вкуса, ни запаха сосисок, сваренных на скорую руку. – Я же беременна! Беременна чем-то неизъяснимым. Великим. Ну, значимым. Разве может беременная женщина рекламировать бетоносмесители? Нет! Беременные женщины идут в декретный отпуск.

Я должна решить, что делать с человеком, который в двенадцать часов ночи выйдет из гаража номер двести сорок шесть.

Что? Залезть на крышу? И сбросить кирпич?

Смешно. Детский детектив, да и только.

Сыграть проститутку?

Я? Увидев меня, он закроется изнутри. И будет дрожать от страха.

Надо ударить сразу. Железным прутом. Стать у двери и ударить, как только она откроется. Чтобы не увидеть глаз.

А Лора? Она наверняка уже позвонила своему любовнику. Своему хозяину. И меня уже ждут! Или не ждут, а просто перевезли его в другое место!!

Даша вскочила, схватила мобильник, позвонила Лоре.

– Да, вас слушают? – раздался чарующий голос.

– Я завтра поеду в гараж. И если его там не будет, или со мной что-нибудь случится, то тебе...

– Не беспокойтесь, милая, – прервал ее чарующий голос. – Я подумала, что если... если вы сможете его освободить, то это мне на руку. Я сообщу вам кое-что интересное, может быть, даже сногсшибательное, если вы на следствии пообещаете не упоминать меня ни коим образом...

– На следствии? Никакого следствия не будет. Мне от властей ничего не нужно.