Иисус Христос или путешествие одного сознания (главы 1 и 2)

Словно кто-то меня ткнул: "Вставай, лежебока". Я открыл глаза. Было такое чувство, словно меня разматывают. Словно я, как катушка с намотанными нитками, которые сбегают с меня с хрустом, который издавался от едва заметного их преломления в местах сгиба, словно эти нити состояли из едва различимых сегментов. Сбегая с меня, они уходили куда-то вверх, и их концы терялись где-то там. Чувство, что эти нити движутся под воздействием чего-то живого, что находится где-то надо мной, было столь реальным, что у меня и мысли не возникло, что это может быть галлюцинация. Мгновенно родилось чувство вины за то, что я еще сплю. У меня также и не возникло никакого сопротивления этому удару и укору, вложенному в него.
      Ниток было две. Иногда одна останавливалась, и я чувствовал одну. Они сновали по моему телу, как снуют по челноку, разматывающегося с не очень большой скоростью. Тем не менее меня окружало чувство, что то живое, которое меня ударило и сматывает с меня эти "нитки", ко мне относится терпеливо. Чувство, что эти нитки - продукция ума Вадика и Оли у меня возникло однозначно. То, что они ко мне относятся терпимо, послужило поводом к тому, что я и не подумал восставать против такого обращения, а несколько виновато вскочил, ища себе оправдание и стал одеваться. День пошел как обычно.
      Второй психоз.
      Однажды, сидя на диване, я вдруг увидел его самого. Бледной тенью он очень четким и живым видением находился за моей спиной. Попытки его выгнать оказались бесплодными. Он словно меня дразнил, появляясь с разных сторон моей спины. Когда я выбился из сил, он исчез. Так значит те видения в прошлом году были не галлюцинацией!
      Психоз разворачивался по сценарию прошлого года. Он не нес с собой ту душераздирающую жуть как прошлогодний. Тем не менее далек от этого по нервной нагрузке он был не сильно. Так же довольно скоро я довел свое состояние до сыпучести сердцевины моего существа. Я тек как слева направо, так сверху вниз и по диагонали. Тело стало казаться мне нереальным элементом моего существа, но я не мог отказаться от признания его. Ведь какое-никакое, оно все-таки было. Его изменения, скорее всего, носили характер иллюзий, так как главные изменения произошли во мне самом. Опять исчезли мои самоощущения, все мои имиджи - парня, спортсмена, гитариста, просто Миши, было одно лишь безликое тело, пронизанное прозрачной, текущей во всех направлениях массой. Причем я и осознавал себя этой безликой массой. Даже принятие мной любого моего имиджа терпело неудачу, так как он через несколько мгновений растворялся в этой самой массе. Я просто не мог его удержать, так как текучесть просто смывала ее из моей сконцентрированности внимания, а само внимание спонтанно расконцентрировалось. Да и ходить с напряженной мыслью о себе что ты - это Миша - тоже было абсурдным. Я просто не мог удерживать в своем внимании долгое время незначительную мысль как о себе самом, так и о чем бы то ни было. Но ведь, даже будучи никем, все равно как -то о себе думаешь. Я столкнулся с проблемой вообще невозможности о себе думать никак. Эта прозрачная масса окутывала мое тело и голову, делая меня безликим, а мое самоощущение - этим выпуклым взглядом из безликого тела, и мне ничего не оставалось, как с болью идти к моим личным вещам и вспоминать себя через свое прошлое отношение к окружающим меня предметам. Это отношение вспыхивало во мне, в моей голове, но опять гасло, смываемое этой массой. Чтобы вспоминать себя, приходилось быть в постоянном движении и поиске. Но ведь такое воспоминание себя тоже нельзя назвать нормой. Я не знал, что делать, как остановить мне эту сыпучесть и текучесть моего существа, которые, несмотря ни на что, не изменили меня ни во всех моих физических, ни в психических, для внешнего мира, параметрах. Единственным недостатком можно было считать иногда проявляющуюся нерешительность в обращении к людям, часто усиливающуюся как собственным комплексом, так и приходящим - внушенной голосами. Но была и свобода действий. Все равно делать что -то было надо. Для мысли одновременно предоставлялась безудержная свобода. Никто ведь не видел, о чем я думаю. Разве что иногда в некоторые моменты моего состояния в городе я замечал, что люди на меня не так смотрят. В это время у себя над головой и плечами я чувствовал хоть и легкий, но внушительный полевой ком по моему и бесформенный, искажающий форму моего тела, моих контуров.
      Свобода мышления ни к чему не приводила. Я продолжал чувствовать и душевную боль и голоса. Вскоре я стал замечать что- то что я у себя считал умом лишь бесплодные попытки моего ума применить законы духовной жизни для разрешения той внутренней ситуации в которую я попал. Все внутренние краски стали исчезать, и мое внутренне существо стало становиться прозрачным. Иногда исчезала и боль, но малейшая попытка расслабиться немедленно из правого полушария вызывала многозначительный язвительно комментирующий или недоговаривающий комприинформацию голос Павитрина. Вместе с уверенностью, что никто не знает о чем я думаю - я видел это по лицам людей, я был уверен, что остальные свидетели моего состояния, чьи голоса я тоже слышал, также знают обо мне все и слышат меня в любую нужную им минуту. Комплексы мне стали делать даже грубости от некоторых голосов. На периферии моего поля я видел такую нежную его вибрацию, что стал бояться ездить в общественном транспорте из-за того что при малейшем неудобстве иные пассажиры чаще всего говорят не душе неловкого человека, а его внешнему облику, который, надо полагать, изменяют размеры причиненного им неудобства. Отсутствие границ своего существа делало меня центростремительно все более и более ранимым.
      В какой-то момент в присутствии постоянного и уже привычного числа участников-свидетелей моего состояния и положения, в котором я оказался, я вдруг почувствовал еще чье-то присутствие. Я начал определять кто бы это мог быть. На мгновение перед глазами вспыхнула картина из прошлогоднего психоза, когда, я вдруг увидел Игоря Сатпремова, задыхающегося от смеха над тем, как я запутался в голосах, которые они мне подбрасывают, пользуясь моей беспомощностью.
      -Ах, вот это кто!Теперь-то ты от меня не уйдешь!
      Если в прошлом году это видение было единичным, и мои попытки увидеть вновь Игоря, чтобы определить является он свидетелем моего состояния или нет, были бесплодны, то сейчас он от меня и не стал скрываться. Его язвительность была такой, что у меня перехватывало дыхание от его насмешек. После каждой его реплики я некоторое время сидел не имея возможности пошевелиться от боли даже для того, чтобы вдохнуть воздух. Желание ответить подобным образом "успокаивал" страх, что следующий его подобный ответ мне пережмет мое дыхательное горло вообще. Но через день мое терпение лопнуло. Возвращаясь откуда-то домой, я Славиными интонациями, которыми говорил бы он, окажись он в такой ситуации, я ставил на место Павитрина и Игоря.
      -Ничего, скоро я вам кровь пущу, мальчики, подождите до вечера. Игорек, готовь свой следовательский животик.
      Элементы садизма, которые я проявлял в этот момент были следствием осознания мной ситуации целиком такой, какая она мне представлялась: они, развив у себя супраментальные способности издеваются надо мной, сидя в тепле, имея своих жен, может быть даже и любовниц, растя своих детей. Я не хотел делать того, что обещал и не представлял, как я это буду делать, когда наступит вечер. Но, так как они знали все мои мысли, я сам себя настраивал на совершение того, что обещал, уже хотя бы для того, чтобы их напугать сейчас - может, они перестанут надо мной издеваться, начиная готовить план ловли этих супраменталов, пользуясь их социальной привязанностью. Когда наступил вечер, голоса утихли, и желание мстить за прошлое отошло. Мне стало хорошо, и мысль об убийстве казалась вандализмом. "А вдруг, к тому же, тот его голос звучит лишь в моей психике, а сам Игорь и не подозревает о том, что происходит со мной", - думал я. Иногда мысли подобного рода были компромиссом с собой, так как для убийства едва успокоившиеся от напряжения нервы нужно было снова напрягать. Не хотелось нарушать своего, хоть временного, но покоя. Тем более узнать насколько он временный возможности никакой не было. Может быть голоса больше не возобновятся.
      Сознание стало просветляться, голоса стихать. В этот момент я вспомнил статью об Игоре Васильевиче Байкалове - человеке с разносторонними увлечениями и способностями. Когда он умирал, пришли Они и сказали, что он поправится и получит необыкновенные способности. Так оно и случилось.
      "Что это было, - думал я. - Может быть это те же ОНИ? Была какая-то волна, несущая запредельность происходящего. С мыслями, что я теперь посвящен, я стал начинать новую жизнь. Она действительно казалась новой. На душе было радостно. Я заправил постель, умылся и стал готовить завтрак. ОНИ скоро вернулись. Но это были прежние все лица. Павитрин, Слава, Света и Вика. Изредка подключался Игорь. Но теперь их отношение стало другим. Они стали заботиться обо мне, помогая советами. Теперь со всех сторон я чувствовал дружеское участие. Снизу вверх текла энергия, постепенно, как будто усиливая свой ток. Покой и ровность мышления обещали мне, что скоро она меня наполнит, и я стану как все. Вика захотела выйти за меня замуж. Но Света не желала просто так отдавать меня Вике. Она стала просить у нее разрешение в последний раз встретиться со мной. Вика, сделав над собой усилие, разрешила ей. Я был очень рад этому. Я принимал решение коллектива женить меня на Вике и тоже хотел последний раз встретиться со Светой. Теперь, когда встреча со Светой была официально всеми утверждена, мы с ней могли открыто в меру выражать свое отношение друг к другу - у меня на затылке был ее филиал, через который мы общались. Я не мог "обернуться назад", чтобы увидеть откуда идут голоса. Не мог уже 2 года. Еще годом раньше мне этого не нужно было делать, как и летом 92-го года. Сейчас же приходилось постоянно, чувствуя унижение от неизвестности верить обещаниям, которые давали голоса. Иногда я пытался как бы выйти вовне и окинуть реальным взглядом когда будет возможна эта встреча. Но я не мог этого сделать всем сознанием целиком, так как оно было заперто внутри головы. Прикасания же частями сознания вследствие приложения достаточных усилий к внешнему миру сообщали мне, что реальность на деле иная, чем та, которая внутри у меня. Она чувствовалась холодной и жестокой, что рождало во мне и понимание того, что она отличная от моей и по содержанию. Но я не хотел об этом думать. Даже если это было так, все равно я покинуть свой склеп не мог. Все равно мне хоть как-то в нем было лучше жить, чем вне его. Одновременно я чувствовал, что все неизбежно все равно своим ходом идет к разрешению моих проблем и скоро я буду знать точно, что было объективной реальностью, а что субъективной. После больницы прошел только год, а до нее я входил в это состояние 7 лет. А я сейчас желаю выйти из него так скоро. И подспудное чувство общего очищения психики от всего этого тоже говорило о том, что мне нужно довериться естественному ходу жизни и себе. Однако, вскоре к Свете я начал испытывать все более сильные чувства. Ее филиал у меня на затылке излучал мне в голову такую манящую определенность, что я не мог на нее не ответить тем же. Это не могло ускользнуть от внимания Вики и остальных участников этого эксперимента. Поняв, что мы раскрыты, мы со Светой стали говорить о наших чувствах и планах на будущую совместную жизнь открыто.
      -Я ничего с этим не могу поделать, - извиняющимся голосом сказал Павитрин Вике. - Я же не могу запретить ему любить, он же сам вправе определить свою дальнейшую судьбу.
      Вику это не устраивало.
      -Вашего Мишу я вгоню в гроб, если он не возьмет меня в жены. Брать ее в жены я уже, понятно, не собирался, и над моим ухом тоньше зуммера азбуки Морзе запищал ее голосок, выводящий меня из себя как своей близостью, так и своими намерениями.
      -Ты что делаешь? - стали возмущаться Павитрин, Слава и Света. -Ты же ставишь под угрозу не только его жизнь. Его же жизнь имеет вес больший, чем кого-либо из нас.
      -Мне плевать на ваши эксперименты и вашу заинтересованность в нем. - Его я оставлю в покое, только если он бросит свою кралю и возьмет в жены меня.
      -При таком твоем отношении к нему ты сама отобьешь у него желание брать тебя в жены, - предупреждающе сказал Павитрин.
      -Тем хуже для него. Впрочем, я и сама уже вижу, что с ним каши не сваришь. Поэтому пусть пеняет на себя.
      Ее голос опять запищал над моим ухом.
      -Девочка, мне же тебя совсем нетрудно разыскать, - сказал Слава. - А когда я тебя найду, ты запищишь по другому поводу.
      -Смотрите, как бы вы сами не запищали.
      Мои и Светины предупреждения на нее тоже не действовали.
      -Я иду к тебе, - сказал я Вике.
      -Буду рада тебя увидеть и разочаровать тебя, что я ничего с тобой не делаю и никакой парапсихологией не занимаюсь, - издеваясь, сказала она. Делать было нечего. Понятно, что она могла мне сказать это, как могло быть и то, что то, что происходит у меня в голове, происходит только у меня в голове. Но язвительность Вики при последней встрече в жизни сделала для меня ценность наших отношений равной нулю. Поэтому терять мне было нечего. В любом случае я прояснял сейчас обстановку, только хорошо ее напугав и посмотрев, как она будет себя вести при разговоре и как будет после встречи будет вести себя она у меня в душе. Тогда только можно будет в чем-то определиться.
      Вика завтракала и собиралась ехать на огород с родителями. Дверь открыл ее папа. Попросив его ее позвать, я пережил раскаяние, которое мне пришлось подавить. Иначе я не мог выяснить что со мной происходит. Мы поздоровались. Ее взгляд выражал святую невинность. Я пытался в этой невинности увидеть то, что я слышал о себе несколько минут назад и не представлял как я сейчас буду ей угрожать страхом смерти.
      -Помнишь, ты брала у меня книгу Сафонова и интересовалась парапсихологией, - начал разговор я. - Я хотел бы узнать степень твоего продвижения в этом вопросе.
      Я изо всех сил пытался подавить свое человеческое чувство к ней, но мои усилия словно гасли, натыкаясь на нечто невидимое, что окружало Вику.
      -Книгу же я тебе отдала. А парапсихологией я сейчас не занимаюсь. У меня других дел хватает.
      В последней фразе я почувствовал нечто вроде обмана. Ведь парапсихология - это не мертвый груз, а как раз помощь при общении с людьми и в любых делах. Я почувствовал, что Вика пытается от меня скрыть свой интерес к этому вопросу, хотя непосредственно экспериментами и упражнениями она может быть и не занимается. Это помогло мне настроиться против нее.
      -У меня в связи с твоим увлечением парапсихологией возникает один вопрос. Расскажи, как ты ее используешь в отношении ко мне?
      -Я же сказала тебе, что я ей не занимаюсь.
      -Моя проблема в том, что тебе достаточно только сказать, что ты не занимаешься.
      Здесь я взял ее рукой за горло.
      -Если еще раз, если ты ее будешь использовать против меня или попытаешься это сделать, - пеняй на себя.
      И я разжал пальцы. К чести Вики она почти не изменилась в лице, хотя и испугалась.
      -Знаешь, - сказала она, стараясь сохранять спокойствие и глядя на меня укоризненно, - а теперь я буду тебя бояться.
      -Я не утверждаю, что это делаешь ты, но я не могу быть уверен в том, что это делаешь не ты. Если ты это делаешь, -то лучше перестань. Если ты это не делаешь, то можешь меня не бояться, - я тебя не трону. Я абсолютно был уверен в том, что этот мой приход прояснит мне реальность. Ни грамма не желая причинять Вике вреда, я был уверен в том и настраивал себя на то, что она здесь не при чем. Как и саперу, мне нельзя было делать ошибку.
      -Я могу сказать тебе по парапсихологии одно. Три дня назад мне приснился сон, что я убегаю от тебя.
      Когда я пришел домой на душе начал накапливаться какой-то осадок. Я видел его воочию. Огромная эллипсоидообразная полость оранжевого цвета, выстилающая левую сторону тела, окружая сердце, стала затягиваться какой-то белесоватой мутью, в чувствах вызывая то, что называется душевным осадком. Я начал чувствовать, что Вика в моих проблемах сейчас не при чем. Я захотел ее успокоить. Я подошел к телефону и набрал ее номер. Она была еще дома.
      -Я начал сейчас понимать, что ты здесь не причем. Извини меня.
      Она хмыкнула: "Смешной!"
      -До свидания, - сказал я.
      -Счастливо. С облегчением положил я трубку и начал опять слушать себя.
      Но на этом мои приходы к Вике не закончились. Вскоре ее доканывания меня начались снова. Я пошел к ней опять. Ее мать не запустила меня в дверь.
      -Я лежал в психиатрической больнице, - говорил я ей через дверную щель. - А она продолжает проводить со мной свои эксперименты. Если она их не прекратит, и если со мной что-нибудь случится, с ней разберутся мои люди.
      -Если ты еще хоть раз придешь сюда - я вызову санитаров из психбольницы.
      Каждый остался при своем мнении.
      В ту ночь у меня опять с вечера шли разборки. Опять Павитрин гнал меня в психбольницу. Уже под самое утро я отправился сдаваться.
      Город жил своей жизнью. Кто-то шел куда-то или возвращался откуда-то, где-то заканчивались гулянки, и их участники ловили ночных таксистов. Смотреть это было интересно. Это всколыхивало мои чувства приятными и забытыми воспоминаниями и освежало мою голову от проекций и проектировщиков. Но все равно эта жизнь была вне меня. Не знаю, чьи дела были важней, но я шел вверять свою жизнь психиатрам. Но мне не было дано это сделать.
      Когда до больницы оставалось меньше квартала, я зашел в близнаходящийся двор и сел на скамейку для окончательного обдумывания своих действий. Это обдумывание повернуло меня домой. Я шел по середине дороги, пользуясь пустотой ночи. С обеих сторон головы выясняли отношения хозяева голосов. Я, расслабившись, и наслаждаясь свободой, слушал о чем они говорят. Павитрин невзлюбил Вику за то, что она настраивает меня против него, и, пользуясь тем, что в его ведении была большая часть моей головы, стал использовать это, подстраиваясь под Викин голос, выводя меня из себя, а также настраивая меня против нее в открытую от своего лица. Несмотря на то, что я знал, что Павитрин использует меня только как орудие для выполнения своих замыслов, тем не менее я и сам был настроен против Вики после событий последних дней. Я чуть не пошел к ней среди ночи выяснять отношения с ней и ее отцом, пообещавшим меня изрубить на мелкие кусочки ножом для шинковки капусты, если я хоть пальцем трону Вику. Во мне не было беса противоречия. Я хотел только, чтобы она перестала появляться видениями в том качестве, в каком она появлялась передо мной, издеваясь надо мной так, как будто соотношение силы, ума и возраста ей позволяло это делать. Не знаю какая, но какая-то сила повернула меня от их дома. Возможно, это был мой собственный компромисс с самим собой, так как стопроцентной уверенности в том, что это происходит в объективной реальности, у меня не было, а просто так осуществлять свои угрозы я просто не имел права. Иначе бы я просто стал не собой, сделав это. Тем не менее, когда я пришел домой, разборки продолжились. Павитрин мне так внушал убить Вику, что я начал колебаться. "Ты не мужчина, если это не сделаешь, она же тебя убивает". Я же не мог себя поднять, чтобы пойти на это, хотя душой это уже делал. В это время ко мне на ум пришли слова доктора Фалькова из его книги "Идеальное сознание", которую я прочел этой зимой: "Даже сумасшествие не может оправдать убийство". Это означало, что в случае Викиной невиновности я буду нести этот грех до тех пор, пока его не искуплю, пока меня не простят ее родители. Я остался сидеть в кресле, а потом лег спать.
      Спустя неделю, когда я работал на огороде, я пережил такое раскаяние по поводу всех этих своих мыслей, что не знал как его искупить. Я написал Вике объяснительное письмо по поводу всех прошлых наших отношений с ней, оправдываясь, что я имел право так относиться к ней и которое она, разорвав после прочтения на две части, одну половину оставила себе, вторую отдала мне. Все это было очень непонятно.
      По сюжету психоза, из которого я выходил не только субъективно, но и объективно, я принял посвящение от всех его участников, в первую очередь от вымотанного Павитрина, который меня, хотя и оказавшегося в таком положении, не смог сломить. Я лежал в то утро в постели. Ночь я не спал, посвятив ее "парапсихологической войне". Она заключалась в объединении психической энергии всех свидетелей моего положения через мои глаза и убиванием Павитрина этим лучом. Война шла не на жизнь, а на смерть. Странным для меня было то, что после очередной передышки при набирании сил для очередного объединения соратников, вдруг я скользнул своим вниманием вверх, и у меня над головой откуда-то из воздуха появились краски моего существа, которое в ходе этой войны и от осознания своего положения давно стало бесцветным и придавленным. Здесь же я вдруг словно вспомнил себя, коснувшись на мгновение сознанием этих цветных красок, на мгновение проявившихся из параллельного мира. Эти краски тут же усвоились моими чувствами, оживив их, и сразу исчезли под парапсихологическим давлением Павитрина. Но для меня это была отдушина. Я вспомнил, каким я был раньше, и теперь знал, каким должен стать сейчас, несмотря на то, что это чувство уже уносилось вместе с памятью под унижающей меня реальностью. После еще двух актов войны во время очередной передышки я захотел сходить в туалет. Поднявшись без задней мысли и отгоняя дрожь, охватывающую все тело, я встал и пошел. На обратном пути, подходя к кровати, я перестал справляться с дрожью и меня начал бить озноб. Казалось, что движение одной стороной туловища пронизывает насквозь все тело, и что от этих вибраций телом может нарушиться работа какого-нибудь жизненно важного органа. Ложась в постель, в какое-то мгновение я почувствовал, что этот поход в туалет чуть не обошелся мне жизнью, сразу неожиданно вспомнив того больного в Усть-Ивановке, который погиб у меня на глазах 4 года назад. В моей дрожи и его было что-то общее.
      Я лежал, тяжело дыша, и успокаивал свою дрожь. Но успокаивать не хотелось. Я не знал, что мне делать. Может быть, в самом деле пойти в больницу, как требовали некоторые мои подруги, боящиеся за разглашение мной информации. Я пообещал это сделать утром. Проснулся я около восьми, собрал свои вещи, закрыл дом и пошел. Я шел в неизвестность. В вечную неизвестность. Каким я буду после транквилизатора? Отойду ли, и смогу ли я восстановить после себя в том виде, каком я был, или тело останется навсегда с каким-нибудь придурковатым выражением лица, а душа, не способная себя осознать и потерявшая контроль за своим телом, застрянет где-то в вечности в непонятном самой себе виде? Я пришел в больницу, вместе с медсестрой проник в служебное помещение и спросил у сестры Бориса Владиславовича. Я сидел, полностью доверившись судьбе, когда вдруг почувствовал в себе некоторую беспричинную уверенность, вдруг встал и проходившую мимо медсестру попросил открыть дверь, боясь, что она поймет, что я больной и запрет меня в отделение. Она с некоторым удивлением выполнила мою просьбу, и я, едва шагнул за дверь, почувствовал себя вырвавшимся из темницы на природу.
      Один раз я пошел к Вадиму за помощью и попросил принести мне лекарства, если сможет. Он принес нозепам.
      -Я не могу понять где это происходит во мне или на самом деле говорил я ему. Он стоял передо мной и "махал" глазами вверх и вниз не глядя на меня. С его лица не сходила самодовольная улыбка. В углу его левого глаза скопилось то, что своими излучениями несло мне боль. Глядя на это свое прорубание им Ноосферы, я сравнивал то махание Вадимом передо мной во время его зимнего прихода ко мне. Мои глаза, хотя ими я видел сам, через некоторое время, я начинал чувствовать, что они словно кем-то водятся. Сравнивая тот зимний угол подъема его глаз, я находил что мой - идентичный с ним.
      Однажды вечером я был доведен голосами и поехал в Новотроицкое к Славе за помощью. Несмотря на то, что он уверил меня в своей защите, зная воздействие на меня Павитрина, я остался переживать за то, что вовлек его в это дело. После еды, выйдя на улицу, мы побили мешок с песком, служивший Славе макиварой, и Слава остался доволен моей спортивной формой в отличие от меня. Это была только форма. Слава постелил мне на полу полушубки, и я, утопая в бараньем меху и деревенских запахах летней ночи, продолжил, слушая себя, думать, правильно ли я поступил, приехав к Славе. На самом затылке внутри головы я нащупал твердую прямоугольную структуру, напоминающую окошко - "проекцию". Какая-то пленка, точнее пленки, открывали и закрывали ее просвет, плавно перемещаясь, подобно переворачивающемуся листку бумаги. Похоже, это движение рождало тихий голос, хотя я не был уверен в том, кто кого рождал:
      -Зачем ты приехал? Разве порядочно Славу подставлять под удар?
      -Непорядочно, - у меня создалось чувство, будто это Слава, лежащий в соседней комнате на кровати, вошел в мою голову и теперь проверяет мою чистоту.
      -Забери у него адрес Павитрина.
      Я забрал. Слава, тем не менее пообещал навести свои справки о Павитрине.
      ...И тут, словно какая-то сила подняла меня с дивана, и я пошел в ДОРА, надеясь неизвестно на что, хотя и надеясь. Оказалось, что концерт идет в областной филармонии. Я опаздывал от его начала на час. Тем не менее желание увидеть своего кумира было так велико, а терять мне было абсолютно нечего, что я пошел в филармонию. Старушка-контролер, казалось, ждала меня, чтобы впустить меня на концерт. Не веря случившемуся, я прошел в зал и сел на одно из свободных мест. Вокруг меня сидели нарядно одетые люди. "Интересно, - думал я, - догадываетесь ли вы, чем я занимался час назад? Вы ведь принимаете меня за такого же как и вы." В общем, я себя чувствовал и таким тоже, переживая одновременно двоякое ощущение себя - своей космической и простой человеческой сущности. Но поскольку переживание было сильно, оно еще довлело надо мной, и я немного чувствовал себя не в своей тарелке. Понятно, изо всех сил стараясь в нее попасть. Я попал в зал во время перерыва пения Натальи. Выступал ее конферансье, пародируя плеяду генсеков и наших президентов. После "проваливаний в Вечность" да еще попасть на концерт своего кумира. И просто интересно было изучать его, свое отношение к его юмору и отношение к нему людей. Но одно меня поразило. Продавая с аукциона кассету Натальи, конферансье так сострил, после перечисления мест, где интересно будет купившему послушать кассету, многозначительным молчанием дав залу понять, что и в туалете, что я подумал, что после концерта его ждет от Натальи взбучка. Но когда он пригласил ее на сцену, заиграла музыка и Наталья, танцуя в ее ритм, вышла из-за кулис, через несколько мгновений я был поражен еще больше. Певица на мгновение задумалась, какой ногой ей делать правильное движение. Я был абсолютно уверен в том, что она задумалась о похожести своего жеста на оригинал. Когда она подошла к микрофону - я ее не узнавал. Это была не она. Это была какая-то девушка, имеющая очень отдаленное сходство с Натальей. Своим поведением она словно говорила: принимаете меня за Наталью - и ладно. У меня сначала руки не поднимались ей хлопать. Я смотрел на овацию зала и удивлялся простоте людей. Но для них перед ними стояла Наталья Ветлицкая. И звук, я уверен, был фонограммным. Но пела тем не менее Наталья. И наслаждение от концерта я получил не меньше, чем если бы выступала она сама. Приятно ведь себя после тех разборок, которые у меня были до концерта, видеть себя не глупее зала умных людей.
      Я возвращался с концерта домой. Перед самым домом у меня вдруг на мгновение возникло чувство, будто стены домов стали прозрачными. Хотя это были какие-то доли секунды, и мне только показалось, что я это увидел, тем не менее я был потрясен этим промелькнувшим чувством.
      Вспомнилась армия. Служил я на одной из точек, "где начало межпланетных трасс" - на Байконуре. Наша 32-я площадка, как я мог понять, входит в триаду наиболее используемых. Корабли со старта запускали часто по разу, два в месяц. Были, правда, и перерывы по 3-4 месяца и иногда и побольше. На площадке находились 3 части: учебный центр, в который я сразу попал, хозяйственная (техническая) часть, куда я перешел служить, получив звание младшего сержанта из учебного центра и третья часть, функции которой остались мне неясными по той причине, что ничем особенным она вроде не занималась. Солдаты в ней, как и мы, проходили службу в нарядах по площадке, в занятиях по политической и спортивной подготовке, но их специализацию узнать я не мог, сколько ни интересовался. Наша часть как раз и обслуживала технические позиции площадки -сам стартовый комплекс. Суть нашей будущей службы точно выразили слова одного "дедушки", когда мы, молодые сержанты, после распределения в часть и восторженно спросили у него: неужели и мы в космос будем запускать ракеты?
      -Нет. Только замерять зазор между полом и тряпкой под ними. Но я рад был и этому. В таком месте все имело вес.
      Наша группа (батальон) курировала один из МИКов - МИККО -монтажно-испытательный комплекс космических объектов. Мы ходили в наряды нашей группе, патрулем в город Ленинск, расположенный от нас в 60-ти километрах, где жили офицеры с семьями и специалисты, так и в МИККО. Сержанты - помощниками дежурного офицера. Этот наряд у нас для не ленящихся ходить по нарядам имел вес больший, чем дежурным по группе. Там, после работы офицеров было поменьше, чем людей в части, а значит и свободы побольше. Среди солдат и сержантов были специалисты, работавшие до армии и здесь крановщиками на мостовых кранах, электриками, сантехниками и дизелистами. Во время авральных спецработ они сутками могли не появляться в группе, за что получили прозвище "дети подземелья". Стартовый комплекс охраняла рота охраны, а другие группы работали на других объектах 31-й площадки и нашей части и отвечали за них. Понятно, что каждый человек в душе оставляет след. Их у меня в ней от армии много самых разных размеров. Но 2 человека оставили в ней самые яркие, хотя сейчас, понимая причины этого выделения, я не хотел бы так говорить. Гена Текунов, Саша Водчиц, Андрей Миронов, Володя Мельник, Юра Бурмистров - где вы сейчас?
      Я хотел прекратить медитацию. Ведь 8 лет назад я был счастлив и без нее. Но я не мог. Во-первых, от иного удачного отгона какой-нибудь мысли я получал огромное наслаждение. Правда, это бывало редко. Обычно, когда я забывал об этом и смотрел телевизор. Этим отгоном я словно попадал в точку. Это меня удивляло. В своем ревностном отгоне мыслей я начинал чувствовать какое-то постороннее вмешательство. Словно что-то меня заставляло это делать. На ум постоянно приходили слова Павитрина, сказанные им в августе 91 года: "Сидишь просто и отгоняешь мысли". Но эти слова могли бы и не приходить, так как видения и эманации, постоянно возникающие и раздражающие правое полушарие сами показывали, кому я обязан постоянным желанием углубиться в себя при помощи медитации.