Пошла у меня от таких умных мыслей голова кругом, и волосы зашевелились... Верите, нет, а стал я будто в этот момент все непостижимое понимать, в середку всего заглядывать... Сколько войн, разрух, голода прошло, а он все живет!
      Ведь он и деда моего по материнской линии, которого репрессировали, мог запросто видеть. Я его не помню, а он видел! Он в это время, может, на дереве сидел, наблюдал. Деда отправили этапом на колымские просторы, где он и сгинул, могилки не осталось, а он, ворон, все живет. Это же сколько мудрости в нем должно быть? И главное: где живет? Чем питается? Никогда нашему куриному уму его не понять. Вот бы кого в президенты двинуть, посидел бы он в золотом кресле в Кремле, клюнул бы кого надо в темечко, живо бы всем хорошую жизнь наладил. Только он, конечно, не согласится, что он там забыл.
      Вот так я к живой истории прикоснулся, увидел ворона. Больше уже не встречал, не такой он дурак, чтобы каждому на глаза показываться. Нe всякому такое в жизни выпадает, а мне, видите, довелось познакомиться.
      О СЕБЕ И О ДРУГИХ
      Я сознательным человеком с трех лет стал. Кто в это время еще соску сосал, кто за юбку держался, а я уже под бережком сидел, выуживал пескарика с чебачком. Все в доме прибыток. Родитель придет с работы, а я ему - ухи: "Ешь, батя, твой сын о тебе позаботился".
      А косить пошел с трех лет. Отец мне маленькую литовку сделал, я вжик, вжик, кошу себе помаленьку в стороне от взрослых, собираю свой стожок, все корове зимой на лишний жевок сена. А она мне - молока. Помогаем друг другу, как можем.
      И на лошади в это же время ездить стал, копны возить. Коня мы тогда держали. Сяду на него, ткну пятками в бока, скажу: "Давай, Пегашка, друг сердешный, потрудимся, нам прохлаждаться некогда. Мы не из таких, мы рабочая косточка. Давай, а то как бы дождь не зашел". Он и идет, все понимает, упирается, тянет копешки, а caм уже немолодой был. А уж после работы посыплю я горбушку хлеба солью, переломлю ее, половину - ему, половину - себе, по-братски.
      И покуривать я тогда уже начал, что греха таить, не без этого. Потом бросил: шабаш, хватит на первый раз! Сказал себе: "Иди в школу учись, грызи гранит науки, становись грамотным, чтоб не стыдно было людям в глаза смотреть. А то все будут вокруг учеными, а ты один, как попка-дурак, останешься без знаний, будешь только глазами вертеть да в носу колупать. Что хорошего-то? Да ничего". Так и пошел в школу... Ничего учился, сносно, круглым двоечником не был. И работать продолжал, не отлынивал. Особенно летом. Кто под кустом завалился да спит, а я - в поле, в жару, наравне со взрослыми пластаюсь. Так-то, славная у меня жизнь за спиной. Сам врать не стану, и люди подтвердят.
      Какие только работы не работал! И пахал, и сеял, и жал. Все горело в моих руках. У меня, может, одного трудового стажа больше чем иному моему сверстнику годов. А может, и мне самому. "Почему?" - спросите. Да потому что я от работы никогда не бегал, один за двоих вламывал. А у нас все в роду всегда работящие были. Испокон веку так велось. И фамилию соответствующую имеем - Корневы. Нe слыхали? Не какая-нибудь там изнеженная, барская или пустая, нет, самая что ни на есть трудовая, крестьянская. И я, стало быть, тоже Корнев. Вот так...
      Жил, трудился, не успел оглянуться - пенсия грянула. Но не проморгал я свою жизнь, как некоторые, каждый день у меня не зря прожит, могу отчитаться. Дети? Дети есть, а как же, куда без детей?! Только вертихвосты они, разлетелись кто куда. Раньше, бывало, приезжали, а теперь нет. И не пишут, все им некогда, деньги зарабатывают. А им денег-то сейчас много надо, чтоб их туда-сюда шуровать, красиво жить хотят. А у меня откуда? У меня - одна пенсия. Так что я им в этом деле не помощник. Вот и не едут. Ну и ладно, ну и хорошо, а мы сильно и не переживаем, мы и сами с усами, не пропадем без них. Живы будем - не помрем! Пусть там сами, без меня управляются, а я как-нибудь здесь без них перемогу. Жена, конечно, тоже была. Дети-то - свои, не детдомовские.
      Добрая жена была, слова плохого не скажу. Хоть и попортил я ей в свое время крови, шалавился с разными вокруг куста, дурак был... Так она не попрекнула ни разу, все молчком сносила, только жалела меня.
      Вроде всю жизнь здоровая была, нигде ничего не болело, болеть-то некогда было. Только пошла как-то по осени, уже холодно было, в баню помыться и, или остудилась, или eще чего... В общем, быстро сковырнулась, в две недели... Я последние-то дни все за руку ее держал, возьму и глажу потихоньку, чтоб полегче было. Все хотел сказать что-то важное, слов-то много было, а они как в горле застревали, так ничего и не сказал...
      Первое время сильно мне не по себе было. Даже хотел сам себя уработать. Думаю, уработаю - и дело с концом. Так тоска меня в оборот взяла. Думал, что не любил ее сроду, а оказывается - нет, любил. Потом одумался, взял себя в ежовые рукавицы и сказал твердо: "Ты что, Федор, с лесины упал? У тебя еще в мире дел невпроворот, а ты в колодец нырять собрался, водолаз, что ли?"
      Невесты, конечно, сразу нашлись... А еще б им не найтись, дом-то у меня поглядите какой, не дом - а картинка! Я его сам вот этими руками по бревнышку собрал, наличники вырезал - виноградно-фруктовый ассортимент, а на крышу петуха посадил. Конечно, за меня любая пойдет. Особенно одна сильно приспрашивалась. "Давай, говорит, Иваныч, я с тобой поживу. Я тебе и блинов напеку, и то и се..." А я: "Нет, я уж как-нибудь обойдусь, а блинов я и сам напеку, каких хочешь, и с дырками, и без..."
      Так и стал я холостяковать. А что? Затo свет никто не застит и в душу не лезет, не гадит. Вот Охламон у меня живет, он - на полном законном основании, потому что он - человек, хоть и пес, и мне - товарищ и друг.
      БЛИНЫ
      Я когда пацаном был, учиться страшно хотел, аж трясло меня. Мать даже одно время думала, не заболел ли? Нет, говорю, не заболел, только в школу сильно хочу. Кого за парту палкой не загонишь, а я, наоборот, хочу учиться и все. Проснусь до свету, мать встает и я с ней, давай в школу собираться. Она мне: "Куда? Рано еще..." А я: "Ничего, там подожду, зато не опоздаю". Раньше всех приходил, на дверях еще замок, а я уже тут, как солдат на посту, зато - раньше всех.
      Зимой, чтобы быстрее добираться - ходить за четыре километра приходилось, - приспособился я по речке, по льду добираться. Подвяжу к валенкам коньки, накручу веревки да как дуну. Глазом моргнуть не успею уже на месте.
      Так вот, еду однажды, сумка с книжками через плечо, руками размахиваю, как спортсмен. Вдруг гляжу, сбоку, под берегом, стоят три штуки, как большие собаки, серые такие и глаза у них горят - волки! До конца-то еще не рассвело. Проехал, промахнул я их по инерции, даже испугаться не успел. Оглядываюсь, а они за мной жарят. Скачут нырками, бесшумно так, все три!
      Тут я уже испугался, зачиркал коньками, припустил и... хорошо вспомнил, что у меня в сумке блины, мать мне с собой дала. Стал я им кидать через плечо по блину. А они подхватят блин-то, клацнут зубами и дальше за мной. Так и покидал им все блины, не заметил, как до места доехал, насилу отвязался от них.
      Долго потом речкой не ездил. Видите, как было, волки прямо в деревню заходить не боялись. Вот как жили. А ведь это уже после войны было...
      НА ТРЕЗВУЮ ГОЛОВУ
      А теперь давайте я вам о друзьях-приятелях расскажу, с кем рос вместе, тоже интересно. А то скажете, что хвастаюсь, все о себе да о себе... А потом еще о рыбалке расскажу, я про рыбалку много знаю.
      Приехал как-то один мой знакомый, друг детства, можно сказать, из-под Ростова, нe ко мне, конечно, приехал, родственники у него здесь. Давно-о мы с ним не виделись, может, лет тридцать. А когда-то вместе и сусликов из нор водой выливали, и наколки нам вместе в кукурузе взрослые ребята делали, мы-то тогда еще дураками были. Нy, встретились, разговорились, стали вспоминать... Вспомнили, как однажды белены вместо мака объелись и на стенку полезли. Нас тогда бабка его молоком с углем отваживала, едва отводила. Вспомнили, посмеялись.
      А он все это время в Ростове прожил, там горный институт закончил, разные посты занимал и до директора шахты дошел. Ну, умный мужик со всех сторон, образованный, и видный такой из себя, лобастый, брови густые, как у покойничка Леонида Ильича, в общем, здорово на него похож. А я то, грешным делом, Брежнева всегда сильно уважал и сейчас уважаю, чтобы ни говорили. Ну, одним словом, товарищ мой - начальник по всем статьям и вид у него начальственный, барственный даже, не нам чета. Но я виду не подаю, тоже цену себе знаю, потом как-никак он мне - друг, не пустое место, хоть и начальником был. Я его заранее прощаю.
      Стали мы про сегодняшнюю жизнь говорить. Они-то у себя, в Ростове, раньше богато жили, а сейчас, рассказывает, беда, ужас, такая бедность в народе, какой, может, в России нигде больше нет. Здесь-то, на Алтае, по сравнению с ними один сплошной рай. Я уж молчу, сам думаю: "Как же, много мы на Алтае богаче вас живем, вон на тебе пиджак кожаный и пузцо порядочное, а на мне фуфаечка. Есть разница?"
      Ну, значит, поговорили по вершкам и на политику свернули. А как же без политики? Хоть она уже и изъела всем мозги, но все-таки мы в государстве живем, стало быть, граждане, и государственные интересы нас напрямую касаются.
      - Вот ты сейчас кто, Федор? - хитро он меня спрашивает, он вообще-то мужик нормальный, с юмором. - Старый русский или новый?
      Я призадумался: а ведь действительно интересно, кто я такой есть? Потом отвечаю:
      - Да нет, Ваня, не старый я и не новый, я - просто русский и все. Насквозь и со всеми потрохами. И всегда им был.
      - Иш ты как: просто русский... Ни тем, ни другим не захотел стать... Ловко! - разулыбался он и крепко так, по-дружески, саданул меня по плечу. А вот это, брат, хорошо! За это я тебя и уважаю, за это и люблю! Я и сам такой же и никак уже меня не переделать. Потому что есть в нас с тобой главное нутро, которое - не перекроишь, не поменяешь!
      В общем, согласился он со мной в этом вопросе, а сам продолжает дальше меня пытать и все норовит с подвохом:
      - А ты за какую власть, за советскую или американскую?
      Я опять задумался: хитро же спрашивает. Отвечаю:
      - Я, друг Ваня, за такую, которая хорошая... Которая простого трудового человека уважает, а бедного и старого жалеет. Я за нормальную. Чтоб то, что заработал, получил.
      Тут он меня опять крепко поддержал:
      - И я за то, чтобы каждому по труду. А то эти самые выскочат неизвестно откуда, денег мешками наворуют и вот они уже миллионеры на законных основаниях. Так не бывает. И главное ведь, все вокруг знают, что они ворье и бандиты. Их надо в тюрьму сажать, а их по телевизору показывают и важные государственные посты дают. Так нельзя. А то поневоле призадумаешься: что это у нас за власть такая хитрая?..
      - А ты сам-то, Ваня, шахту еще не приватизировал? - тут я уже перья расшеперил, тоже вопрос ему в лоб.
      - Я? Нет, какой там... - он вроде как неприятно удивился, поглядел так на меня из-под косматых бровей пристально. - Не так это все просто... У нас же многие позакрывались. Старые. Шахтеры бродят по городу как голодные волки. А те шахты, которые еще дышат, давно уже в надежных руках. А руки эти, Федор, слишком загребущие, крепкие и мохнатые. Так что, считай, что мне но подфартило, - добавил он почти весело, а в глазах то ли горечь, то ли обида.
      Да-а-а, Ванек, думаю, не так там у тебя все просто, если ты сразу занервничал, заерзал, значит, обида есть, и немалая. Видно, досталось тебе, если ты хотел все по правде мерить, по справедливости.
      Ладно, свернул я эту тему, раз человеку неприятно, решил о власти разговор продолжить, ее сейчас ругай не ругай, она все стерпит, ей все едино.
      - Да-а, - говорю, - власть у нас непонятно какая, но однo чувствуется - не для людей она. Она, как шуба, мехом наружy вывернутая, страшная... Человек ведь не скотина, все понимает. Что делать, терпеть надо.
      Тут меня понесло, стал я за землю говорить, люблю я землю и сильно за нее переживаю.
      - Нe мы себе сами, Иван, так родная земля нам поможет. Человек на ней сейчас, как супостат, живет, испоганил ее вдоль и поперек. Свое норовит урвать, а там хоть трава не расти. Разве так можно? А то, глядишь, и сама земля, природа взбунтуется скоро против человека и стряхнет его с себя раз и навсегда, как клеща. Ее беречь и любить надо.
      Он послушал, послушал и тоже стал мне поддакивать. Значит, тоже переживает, этo хорошо. Короче, разгорячились мы оба, красные стали, как из бани. Я-то вообще таких серьезных разговоров не люблю. Что толку? Одни только нервы и головная боль.
      Дальше он меня опять на засыпку спрашивает. Значит, опять воодушевился, выровнялся:
      - А ты, Федор, в президенты пошел бы?
      - А отчего б не пойти? - весело отвечаю, развеселил меня этот вопрос. - Человек я, слава Богу, непьющий, рискнул бы, хуже бы не было, точно. Они же, призиденты, из того же теста слеплены. Приведи его в баню, раздень - не отличишь от других. А я человек грамотный и непьющий. Это пьющего нельзя до руля допускать, а то он неизвестно куда зарулить может. Что тогда простому человеку делать? Бедствовать и гибнуть?!
      Здорово мы оба разгорячились. Тут товарищ мой и говорит:
      - Слушай, а чтобы нам по такому случаю и за такой важный разговор водки не выпить?
      А я ему:
      - Э-э-э, нет, шабаш, нельзя, не занимаюсь я зтим делом, не закладываю. Потому как не вижу больше в этом никакого смысла жизни. Выпил я свою цистерну, что была мне на жизнь определена, и еще из чужой прихватил. Теперь точка. Это с однои стороны. А с другой стороны, вдруг ко мне не сегодня-завтра придут, скажут: "А ну-ка, Федор Иваныч, иди, двигай в призиденты, командуй парадом". Придут, а я пьяный в стельку, что тогда? Нет, уж лучше я на трезвую голову жить буду.
      Так и пообщалась мы с приятелем детства, по душам поговорили. И пришли в конце к единому пониманию, что сила - в добре, и нам всем в нынешней ситуации главное - сердцем не ожесточиться. Ведь ожесточиться, очерстветь сердцем для русского человека - самое страшное. Наломаем мы тогда дров, поубиваем всех вокруг, никого не пожалеем, и себя - в первую очередь. Напоследок я спросил:
      - Ну ты как, думаешь к нам сюда перебираться или нет? Я тебя на рыбалку свожу, а то ты, поди, все уже позабыл. У меня тут хорошие места есть, их еще никто не приватизировал.
      Положил он мне руку на плечо, похлопал легонько.
      - Думаю, друг, перебираться... Я же родство-то свое не до конца забыл. Года через три, делишки там утрясу - и сюда, на прикол. Сил здесь поднабрался, теперь меня ломом не убьешь! - сказал так и поехал в Ростов, воспрял духом. Помогла ему родина.
      Вообще-то он мужик хороший, хоть и начальником был. Ну, директора тоже нужны. Это мне не нужны: я - сам себе министр. А на рыбалку я его обязательно cожу. Что там у них, в Ростове-то? Дон только один. А у нас Каменка.
      ПИСЬМО
      А другой, дорогой моему сердцу человек, друг-приятель, такое выдурил на старости лет, что даже я удивился, а меня уже трудно чем удивить, я всякого насмотрелся и наслыхался.
      Я по порядку стану рассказывать, а то мысли и слова заплетутся в голове, для того, кто слушает, непонятно будет. А порядок должен во всем присутствовать и в доме, и в голове.
      Так вот, мы с этим товарищем моим тоже крепко дружили, рука об руку ходили, не разлей вода были, как братья. В бурьяне вместе выросли. Пацанами все окрестные горы исходили, мир познавали. И свиней объезжали, мы недалеко от свинофермы жили, тренировались на будущую жизнь, кто не свалится. И винцо первый раз из одной бутылки попробовали. Всякое было.
      Когда постарше стали и дрались на пару с чужими ребятам, защищали друг дружку. Вдвоем-то всегда легче драться, даже весело, ребра трещат, а мы только покряхтываем... Потом с девчонками стали ходить, в армию пошли... Сходили, отслужили, все как надо, все как у людей. Теперь бы жить да радоваться, работать, семьями обзаводиться... Ну, все так и делали. Я то, правда, попозже других... А он все никак не хотел, не женился. И все как-то жизнь у него по-нормальному не складывалась. Бывает такое, что не может человек на одном месте устроиться, все ищет чего-то. И пьющим он сильно не был, выпивал, но не до свинства, значит, не в этом причина. Просто не складывалась жизнь и все, где-то что-то не сходилось. Ну, он с детства, правда, самый шебутной был, суетливый, не сидел на месте, всегда хотел во всем поучаствовать, везде себя обнаружить. И взрослым став, мало изменился, только круги шире стали. Так и ездил по разным городам и весям, работал, где женился, где подженивался... Потом опять сюда возвращался, бывало с деньгами. Тут что-то копошился, пытался работать, опять ему никак не приживалось, опять срывался, уезжал... И так несколько раз. То года на три, то на пять. И уезжал ведь всегда по-тихому, молчком, любил сюрпризы, даже родителям не говорил, потом уже, в письме, сообщал...
      Так он вернулся как-то из очередной командировки, ну, думали, теперь-то уж точно - все, навсегда вернулся. Сколько можно колобродить, скоро пятьдесят годков! Пора за ум браться. Взялся он за ум, стал хозяйствовать, первым делом пол-огорода продал. Молодец. Родителей уже не было. Так, родные остались. Где-то дети были, но не здесь, не у нас, здесь своих не было. Пошел работать и опять как-то у него все не так выходило, не по его, за одно схватится, за другое и бросит.
      Тут, в аккурат, пятьдесят лет ему исполнилось, золотой полтинничек просиял, жизнь, как говорится, к закату покатилась. Он это дело отметил, погулял дня три, правильно, конечно, не каждый день пятьдесят лет бывает, и опять исчез! Нету мужика! Люди мне сказали, я пошел, поглядел, точно - на дверях замок, ставни закрыты и калитка снизу подперта. Значит, опять в дальний путь пустился, в бега подался... Вот дурак так дурак! Ведь не мог же он что-нибудь с собой сделать? Нет, конечно. Сказал я об этом в милицию, а как же, надо предупредить, опять, говорю, годa на три, наверное, намылился, чтоб знали на всякий случай. А там рукой махнули, он у них в этом вопросе давно личность известная. А сам я на него в этот раз сильно обиделся, что мне не сказал, не предупредил как друга. Друг я ему все-таки на белом свете или пустое место?! А сам все думал о нем, переживал, даже сердце покалывало... Потом как-то забывать стал, свыкся, почти десять лет прошло. Да тут еще перестройка, будь она неладна, в самую силу вошла, все вокруг ломала и корежила, действительно, не до него стало. Все стали жить по принципу: спасайся, кто может! И я спасался как мог, я же тоже живой человек. И вдруг приходит письмо на мое имя. А я письма-то вообще редко когда получал, почему-то никто мне писать не любил. А я особенно и не переживал, я и без писем все знаю. А тут - письмо! Схватил я его, гляжу, знакомые каракули - от Васьки, точно! А он всегда как курица лапой писал, знаменитым двоечником по русскому языку был.
      Прочитал два листа каракулей, нашел папиросу, хоть не курю, закурил, руки трясутся... Здорово меня письмо этo встряхнуло. Он, баламут, оказывается на Крайний Север забрался, в саму Анадырь. Хотел там за один день разбогатеть на всю оставшуюся жизнь. Ну дурак дураком! Нет бы хоть куда-нибудь поближе поехал, в Красноярск или в Иркутскую область, в знаменитое Бодайбо, там на золоте хорошие деньги получают. Нет, захотел туда, куда Макар телят не гонял, - на Чукотку! Ну есть ум у человека или нет? Мечтал на хорошую пенсию выйти с северной надбавкой и жить потом, на накопленные деньги и пенсию, припеваючи. Только так не бывает. А тут еще перестройка! Она-то не дремлет. Не успела родиться, а жрать-то хочет! Мигом у него все деньжонки счавкала, как свинья. Вот тебе и подработал на всю оставшуюся жизнь!
      Так оказался он за чертой бедности, только находился еще при этом там, где вечная мерзлота. Не шибко радостно. Жалко мне его стало до слез. Пишет, что с работой совсем плохо, а с деньгами еще хуже, стал голодовать. Сильно хочет на большую землю выбраться, сюда, домой, да не знает как... Вот и решил обратиться ко мне, больше не к кому. Не мог бы я, пишет, денег ему прислать, на самолет, а то поезда там не ходят. Тысячи три, а лучше пять, чтоб хватило.
      Три дня я как прибитый ходил. А что я могу сделать? Ничего не могу. Так и написал: "Нет у меня, дорогой друг, денег. Давай ты там уж один, без меня спасайся. А когда спасешься да сюда приедешь, я тебе всегда буду рад помочь. Ты мне - брат". Все ему расписал, поддержал как мог, чтоб он совсем духом не пал. Ещe написал, что на своей земле мы не пропадем, сама земля нам поможет. А если тебе авиатранспортом выбраться никакой возможности нет, так ты хоть пешком выходи. Только ты, гляди, летом выходи, а то зимой волки загрызут. А то у него ума-то хватит, возьмет в пургу попрется.
      Я теперь в постоянном раздумьи нахожусь: вышел или нет? Если вышел, то по моим прогнозам ему года два топать, никак не меньше. Нy, дай Бог, дойдет, он мужичок крепкий, и на ногу, как и я, легкий. А мы поджидать будем.
      В ДАМКИ
      А вот я вам теперь об одной рыбалке расскажу... Она, конечно, и не рыбалка сроду, а так, неизвестно что, больше на грабеж с разбоем похожа.
      Прибежал как-то сосед, Володька, через два дома от меня живет, глаза вытаращил, кричит дико:
      - Собирайся, Иваныч, надо немедленно ехать!
      - Куда?
      - Как куда?! Три дня уже как Бирюксинское спустили, а мы ни ухом, ни рылом!
      Есть у нас такое озеро, рыбы в нем правда, много, совхозное. Километров двадцать до него ходу.
      - Ну спустили и спустили, Володя, - отвечаю, - нам-то что?
      - Как что?! Рыбы - море, лопатой греби, возьмем по мешку голыми руками - и в дамки! Поди плохо. Люди прут и волокут, а мне только сегодня доложили, гады, хотели, чтоб я без рыбы остался! Вот кореша так кореша, да таких корешей убивать надо!
      Ехать мне не хотелось. Я такую рыбалку не признаю. Суеты много, трепыхания с мельтешением. А мне главное - тишина, неспешность и обстоятельность. Чтобы картина дня и мира у меня в душе отпечатывалась. А он не отстает, вцепился как клещ, зовет на рыбалку, чуть не плачет. Сам дышит тяжело, возбужден до крайности.
      - Поехали, а, Иваныч?... Ведь без рыбы останемся! Я тебе каску новую дам, сплошную, как у космонавта, будешь как космонавт ехать!
      А я все тяну резину, не хочется мне ехать, не мое это дело. А он не хочет без меня ехать, знает, если что - со мной не пропадешь. И еще у него - мотоцикл без люльки, а я такой вид транспорта не предпочитаю, разбивался однажды. Поглядел я на часы: ровно пять часов вечера.
      - Может, не надо ехать, - говорю, - там и охрана наверняка, да и поздно уже, пять часов вечера.
      - Где поздно?! - взвился он. - Как раз самое то! Охрана в это время готова, пьяна вусмерть. Мы - мухой туда и обратно. Возьмем по мешку - и в дамки!
      Ладно, уговорил он меня, шлемом своим космонавтским что ли, не знаю, но уговорил. Взяли мы по здоровому рюкзаку, чтоб как раз по мешку вошло, сели на мотоцикл, поехали... А мотоцикл у него - "Иж", не так чтобы новый, весь на проволочках, на соплях, но ездит быстро, хрен догонишь, как говорится, а догонишь - не поймаешь. Володька любит быструю езду. Опасный человек. И еще - у него на сиденье ручки нет, за которую нормальные люди держатся, отвалилась, приходится водителя обхватывать, иначе угробишься.
      Обхватил я его крепко, чтоб не угробиться, едем с ветерком, хорошо. Я в новом шлеме, как космонавт, сижу, расстилается передо мною планета Земля... За деревню выехали, он сразу газу прибавил, чтоб к шапочному разбору-то успеть, в дамки выйти. А я прилип к его спине, как пиявка, - со мной не шути! - только ветер в ушах посвистывает, хорошо идем, на крейсерской скорости... Потом я что-то голову-то высунул из-за спины, поглядеть туда ли мы едем, а то он, черт угорелый, завезет туда, куда не надо, разогнался-то здорово. А ветер как шарахнет - и мигом завернул мне каску лицом на затылок! Полная темнота в глазах наступила, ночь, ничего не вижу. Точно, космонавт! Стал я ему в ухо кричать, чтоб скорость сбросил, я хоть каску поправлю, а то свету белого не вижу... Руки-то расцепить боюсь, сразу слетишь с седелка, костей не соберешь. А он меня расслышать не может, ветер слова сдувает.
      - Что? - спрашивает, тоже кричит. - Тихо едем? Сейчас прибавим!
      И еще газу прибавил, чувствую, до предела. Взревел мотоцикл, как резаный, и понесся, пошел вразнос... Володьке хорошо, он хоть глазами смотрит, а я в полной темноте гибну, прощаюсь с жизнью! Ну, все, думаю, хана и амба, дядя Федя, отвоевал ты свое, отрыбачил, угробит тебя дружок по-соседски, купился ты, дурак, на дармовщину. Пока ехали, несколько раз я с жизнью прощался.
      Так и доехали, я - в полной темноте. Когда слез, ноги не держат. Ну, слава Богу, живой. Шлем снял и сразу из космонавта опять в человека превратился. Хорошо. Раз жив - значит не помер.
      А озеро Бирюксинское у нас - громадное, почти море, ни за что его за раз не обозреть. Только сейчас от него один пшик остался, - вода ушла, одна яма, котловина страшная чернеет, где лужи, где озерца поблескивают, и прежнее русло речки оголилось...
      Поглядели мы вначале на дамбу, на будку сторожевую, не видать ли врагов?.. Володька-то хитрый, со стороны горы подъехал, от кустов, нам все хорошо-о видно, а нас самих - нет, мы как бы еще не подъехали с визитом... Ага, видим будку, легковую машину, грузовичок и человечек одинокий болтается... Ну, значит, все, пьяным-пьянешеньки ильи муромцы, спят впокатную... А как же им не выпить? Что ж они не люди, что ли?! Что ж это за сторожа такие, если не выпимши? У нас так не бывает. А уж когда рыба пошла, тут без стаканчика никак не обойтись, тут на неделю всяко заряжайся.
      Проверили мы сторожей, у тех - полный порядок, хорошо, стали озеро обозревать... Видно людей-то! Люди тут как тут. Переползают, копошатся фигурки серенькие... А на берегу, в кустах - нам-то хорошо видно легковушки и мотоциклы торчат. Дураков-то нет. Народ приехал грабить награбленное. Пролетарий - всегда прав.
      Володька задвинул мотоцикл в куст.
      - Ну, Иваныч, - говорит, - пойдем что ли, помолясь...
      На мне кеды для удобства, - кругом же грязь непролазная, все одно мараться, - на нем старые ботинки, зимние.
      - Пошли... - говорю.
      Тронулись мы в путь... Шли, шли, рыбы пока не видать, мелочевка дохлая попадается, а грязи с илом много вокруг, топко, где по колено проваливаешься, где по пояс... Володька скоро без ботинок остался.
      - Иваныч, - кричит, - твою мать, я ведь без обуви остался!
      Стал шарить в следах, рукой по плечо залез - да где там! Весь только перемазался, изматерился. Что делать? А ничего, так идти, босиком. Мы зачем приехали-то? За рыбой.
      Так и покандыбали дальше, я - в кедах, он - в носках. Чертыхается, вскрикивает, больно ногам-то, колет их почем зря осочина да корни... Наконец, до первой хорошей лужи добрались, есть в ней рыба, и крупная, только все уже - готовая, на боку и кверху пузом плавает. И вороны тут же, падки на добычу, расклевывают рыбу и нас не боятся. Обнаглели.
      - Брать то будем, что-ли? - шепчет Володька, сам дышит тяжело, устал уже.
      - Кого брать-то, Вова? - отвечаю, - она же - кирдык.
      Ладно, пошли дальше... Много не прошли, мужика знакомого ветретили. Глядим, кто-то навстречу ползет, весь перемазанный, как черт, мешок за собой тащит... Пригляделись, вроде знакомый, однако, Митя-Матюжок шевелится, ползет на карачках... Володька к нему:
      - Ты что ли, Митя?
      - Я, а кто же, какой дурак еще сюда полезет, - Митя сел и улыбнулся. Вот только напарника потерял, за рулем-то - он, не знаю теперь на чем домой добираться...
      - Рыба-то есть? - насел на него Володька.
      - Где-то есть, где-то нет... - стал уклончиво отвечать Митя, не хочет, чтобы мы тожe нашли, хочет, чтоб без рыбы остались.
      Я толкнул Володьку: пойдем! С Митей как начнешь говорить, так целый день проболоболишь и все без толку.
      Мы вперед пошли, себе промышлять, а он с добычей в сторону берега пополз...
      В общем, шатались мы еще никак не меньше часа, пока свою ямку с рыбой не нашли, точнее - ямину. Володька обнаружил. Он глазастый. А мы уже поодаль друг от друга топали, чтобы побольше пространства охватить, жадность-то, она же вперед человека родилась. Слышу, свистит мне потихоньку, маячит... Я подошел. Глянул, правда, есть чем нищему разжиться. В яме-то от рыбы - темно, так их много, сердешных, стоят спина к спине, в плотном строю как солдаты... И деваться некуда, - они ж в западне. Раз, один перевернулся, сверкнул золотом - карп зеркальный, раз, другой тяжело всплеснул, вздохнул шумно - сазан. И все крупные, как на подбор, крупнокалиберные... А что не погибли еще, не сварились в тесноте на солнце, так это, значит, родник снизу бьет, продувает кислородом... Не знаю, какие у меня глаза, а у Володьки по семь копеек старыми деньгами.
      - Ну что берем, что ли? - очнулся он.
      - Дают - так бери, - махнул я, скомандовал. - Мы зачем ехали-то?..
      Бултыхнулся он в яму и давай воду баламутить, арестовывать всех подряд. Как засунет им пальцы под жабры, как вымахнет из воды - и мне, в загребущие руки. Да такие красавцы все, что брать жалко!
      Быстро мы управились с двумя рюкзаками, набили под завязку, а их там еще столько же осталось. Володька разошелся:
      - Эх, дураки, - говорит, - еще посуды-то не взяли, вот остолопы!
      А я смеюсь сквозь слезы:
      - Погоди, эти бы посуды вынести, - рюкзаки то неподъмные получились, по полцентнера примерно.
      Вылез он, впряглись мы в лямки не хуже бурлаков, и где на четвереньках, где как, стали выбираться... А тут уж кто как сможет, извини, друг разлюбезный, каждый за себя. Не буду много описывать, одно скажу: слишком долго было, трудоемко и каторжно. Активный отдых в натуральном виде. И все бы ничего, только Володька начал быстро сдавать. Выдохся до предела, глаза кровью налились, шатает его, ведет во все стороны... Нy, не держит человек вес! А я уже хорошо его обошел, думаю, свой сброшу - ему помогу. Слышу, шумит: