Посмотрит он на меня вприщур, словно оценивал, много ли во мне белогвардейского осталось? Потом улыбнется...
      - Я - тоже русский. Поэтому и не буду, - с твердостью скажет, как отрежет.
      Я тогда с другого боку зайду...
      - Ладно, раз сам не будешь, тогда мне сходи купи... А то ноги у меня дрожат, видишь, заносит слегка... И деньги, как назло вышли... Будь добр, купи, как товарищ товарищу.
      И опять у меня номер не пройдет, опять он откажется.
      - Так и у меня денег нет. Я же только с очередной женой развелся... Квартиру опять ей оставил... Так что сейчас - на мели... Не на что купить.
      Тут уж мне в пору его пожалеть.
      - Что ж ты, Слава, на таких женишься, с которыми постоянно разводиться надо да потом еще квартиры им оставлять? Послал бы их всех подальше.
      - Не могу, не такой я человек.
      Тут я уже улыбаюсь. Удивительно мне это слышать! С женой развестись хорошо, потому что тут же можно на другой жениться. Но квартиру то зачем оставлять? Ведь квартиры-то просто так, как жены, с неба не сваливаются.
      Ладно, Бог с ними, с женами... Жены приходят и уходят, а люди потом на голом ветру остаются... Вот и Вячеслав Дегтев - тоже. Небось, еще с раной в груди. Жди теперь, пока она зарубцуется. Тут как раз чай здорово пригождается, он самый верный помощник. А Слава - решительный противник его. Вот и попробуй, присоветуй что-нибудь умное. А что можно присоветовать? Только одно: веник взять - да в баню!
      Попариться хорошо и обмыться... А потом чаем отдуваться... Сразу вся дурь из головы, из сердца выскочит. Верный способ.
      Так поговорим мы с ним о нелегкой доле мужской - я эту тему сильно люблю развивать, - посмеемся еще, и он уйдет.
      Только дудки в пепельнице оставит. Но я не в обиде. Значит не на что купить. А так бы он, конечно, купил. Его жена очередная ограбила... А жены, они подчистую грабят.
      А я потом соберусь с силами и все равно и денег найду, и чаю, лечиться буду, пока не выздоровлю от гриппа проклятого.
      А он за сессию еще раз пять- десять зайдет с проверкой... "Как дела?" - спросит и дудок мне в пепельницу навалит... Сильно он смолил! Тоже хорошего-то мало.
      Потом уже я понял, когда пожил еще и горя помыкал, почему он от чая отказывался. По одной простой причине: он тогда много писал, тренировал руку и голову, набирался профессионализма. То, что ему было свыше дано, учился правильно и грамотно в слова облекать и в строки складывать. А писателю без этого - нельзя. Значит - правильно делал, молодец. Берег голову. А голова и чай, если по болошому счету говорить, вещи несовместимые. Вот он и отказался напрочь. Не распылялся. Не ходил на дружеские пирушки. Больше по редакциям ходил. Выбрал свой путь и шел по нему, не сворачивая... Потому что никто к тебе сам не придет, ни какой редактор, и не скажет: "Давай-ка, брат, твою талантливую рукопись, я тебя в журнале опубликую или книгу твою издам".
      Мне тогда смешным и глупым казалось, что некоторые не хотят жизни порадоваться, упускают молодость, отказываются от удовольствия простого и искреннего общения за столом, и ото всего остального... А правильно те поступают, которые не отказываются. Теперь я по-другому думаю. Те правы которые в это время делом занимались, настоящим.
      Как Вячеслав Дегтев, например. Въехал в литературу, как бульдозер, сметая шлагбаумы и не соблюдая правил движения.
      А кто был никем, только свистел и пузыри от счастья пускал - никем и остался. И ничего уже не поделаешь ...
      Но как в свое время говорил-рубил с плеча Саша Рахвалов: "У каждого своя судьба!" А от судьбы не убежишь. И не поспоришь. Раз сказала: "Сиди за столом и не рыпайся". Значит - надо сидеть и не вылазить. Она - верховный главнокомандующий. Надо ей не перечить, не отказываться от нее, а идти с ней по жизни в обнимку. А там видно будет.
      ФУФАЕЧКА
      Валерий Яковлевич - добрейшей души человек. Добрее я не ветречал... А теперь и определенно могу сказать: он - христианский человек. Раньше я как-то не придавал этому значения. А сейчас придаю. Сейчас я внутренней добротой людей меряю.
      Вначале, когда я еще не был с ним знаком лично, а только сталкивался в коридоре, я к нему с большим недоверием относился.
      Думал, что он тот еще фрукт, в притворки и в прикидки играет... А когда поближe узнал, сразу почувствовал его как человека доброго и отзывчивого, и - зауважал... Жизни его и прошлого не зная совсем, только интуитивно догадываясь, что много у него всякого за плечами: и хорошего, и плохого... Хорошего, конечно - больше, и еще - горя...
      Он когда-то актером был, снимался в фильмах... Играл вместе с Анатолием Папановым и с другими известными людьми... Потом ушел из актеров, не захотел больше никого играть... Наверное, понял, что актер и актерство профессия не очень хорошая, а в чем-то даже и постыдная. Надо постоянно на себя чужие маски примерять и кривляться, заниматься лицедейством и фальсификацией, в общем - бесовщиной... А играть надо в жизни только самого себя, и даже - не играть, а просто жить.
      Тогда он поступил в Литературный институт, на прозу... И поучился в нем какое-то время, недолго... И тоже что-то его не устроило, не так все оказалось, как надо, не соответствовало требованиям души. Тогда он из Литинститута ушел.
      Уехал на Урал и где-то работал там при храме и жил... В подробности я не вдавался, есть вещи, о которых нельзя спрашивать. Значит - так надо. Значит - этого потребовала душа. И пошел человек в веру... И слава Богу! В общем, я его не о чем не расспрашивал, принимал таким, какой есть.
      Приезжая в Москву по своим религиозным делам, он ненадолго забегал в общежитие повидаться... Не мог утерпеть! А, забежав на секунду, обычно засиживался и... оставался, располагался основательно. В последнее время все больше у меня гостил. А я всегда жил один в комнате. И всегда кто-нибудь да стоял у меня на постое. И Валерий Яковлевич - тоже.
      Приезжал он на денек, на два, но задерживался, зависал, недели на две, как минимум, а то и на месяц, как уж получалось... Все-таки все здесь у него - родное: и Литинститут, и общежитие - особенно, никак мимо него не пройдешь... Вот он и заходил, наведывался... И правильно делал, он же живой человек, а душа жаждет встреч и общения.
      А потом - страдал... Все вздыхал, каялся, дескать, нагрешил... А я ему говорил: "Ничего, Валерий Яковлевич, поди, простят, что задержался и деньги казенные потратил... Ты же не убивал, не грабил, обязательно простят, все обойдется..." Но он все равно сильно мучился, не мог себе места найти... И все приговаривал: "О-хо-хо-хо!" - охал... И я тоже сокрушался, что приехал он по одним делам в хорошее место, а попал не в очень хорошее, даже злостное, и другими делами занялся... Очень мне его жалко было.
      И одет он был в свой последний приезд как-то бедновато: в фуфаечке... По меркам Москвы, так это не очень уж и шикарно. Потом я уже понял, что все это глупости, конечно. Главное - чтоб чисто, уютно и тепло было.
      А он фуфаечкой очень был доволен. Все оглаживал ее: "Ох, и фуфаечка у меня... Ни у кого такой нет!" А фуфаечка, правда, новенькая совсем была, красиво отстроченная, толстая, наверное, очень теплая. А под этой фуфаечкой у него еще одна фуфаечка обнаружилась, но без рукавов - жилетка стеганая! А что? Правильно. Чтоб не замерзнуть на Урале, там холода - страшные... Я, когда увидел ее, даже обрадовался, словно что-то родное увидел.
      - Ух, ты, - говорю, - какая славная жилеточка! У меня в таких родители в Сибири ходят... Дашь поносить?
      Он мне дал, но я - отказался. Я же в шутку спросил.
      И еще сумочки у него с собой были, две котомочки тряпичные, кто-то пошил, позаботился о нем... В одной - книги лежали, в другой - еще какие-то вещи, необходимые в дороге. Какие книги, я не знаю, я не заглядывал... Но, наверное, нужные, может быть, самые нужные в жизни...
      Так узнал я Валерия Яковлевича - еще одним человеком, отошедшим - или только пытающимся отойти? - от славы мирской к славе Божьей...
      Конечно, трудно ему было на этом пути... Везде его опасности подстерегали, покушались враги во всех обличьях... И еще - страсти душили... Особенно - в общежитии. Вот он и не выдерживал, попадал под дурное влияние знакомых и друзей, а потом - страдал... И все пытался в такой грустный момент своим присутствием мне не очень навязываться, боялся лишний раз побеспокоить.
      Лежим, бывало, на кроватях молчком, в тряпочку помалкиваем... Что говорить-то? Вчера - праздник шумел, сегодня - расплата. Он изредка охает. "О-хо-хо-хо-хо..." Я сам лежу страдаю, стараюсь себя чем-нибудь занять, книгу в руках держу... Потом он поднимется и в туалет соберется, в носках... Я ему - страдальчески:
      - Валерий Яковлевич, ты хоть тапки-то надень! Что ж ты в туалет босиком пошел?
      А он улыбнется как-то по-детски и скажет виновато:
      - Ничего, Саша, ты не беспокойся... Все нормально... О-хо-хо... - и так и пойдет в туалет... Никак не хотел тапки надевать, чтоб меня лишний раз не побеспокоить.
      А в туалете у нас - мокрота страшная была... И не только мокрота, еще и чего похлеще попадалось! Много у нас людей безалаберных проживало... Особенно нерусских. Они дипломы получали, уезжали, а туалетом пользоваться не научились... Я-то ведь только из этих соображений тапки ему предлагал, ратовал, так сказать, за культуру быта... А он из вежливости отказывался, босиком ходил... "Ну, - думаю, - Валерий Яковлевич, совсем ты опростился, так-то уж нельзя!"
      А он придет в мокрых носках, уляжется и только покряхтывает.
      А мне смешно и грустно: вот же друг у меня какой скромный, никак тапки надевать не хочет! Боится мне этим лишнее неудобство причинить.
      Был он очень пластичный, ступал всегда мягко, аккуратно, как бы пританцовывая... Как человек, который серьезно занимался танцами или каким-либо видом единоборств. Неизвестно... А может, это у него от природы было? И вот за этой легкостью походки, за мягкой поступью чувствовал я в нем скрытую силу физическую, страшную, но он ни разу ее не показал, ничем не выказал. Бывало иногда так, что дураки ему в лицо кулаками совали... А он только улыбался и говорил: "Да что же вы, ребята, что вы? Не надо..." С грустью шептал... Сам же за них, за этих дураков переживал. Но - не поднял ни на кого руки, а мог бы убить щелчком.
      Побывав в общежитии, получив и радость, и горе, потихоньку Валерий Яковлевич уезжал... Собирался с силами, одевал на безрукавку - теплую фуфаечку, забирал свои тряпичные сумочки, котомочки,- и уезжал... Грустно мне было на него глядеть, до слез жалко... Не знаю почему! Человек он сильный и мужественный, а все равно - жалко.
      Однажды долг у меня денежный завис в общежитии, не очень большой, но категоричный... Так что отдать надо было немедленно, я слово дал. А взять было неоткуда. Валерий Яковлевич спросил, сколько я должен? Съездил к кому-то в Москве и привез деньги... Не знаю, где уж он их взял, но выручил меня сильно. Так что я у него в долгу, Он, наверное, уже давно забыл, а я помню. Сейчас, видя повсюду наглых и пустых людей, добившихся успеxa и сиюминутной славы, ставших всенародными божками и болванчиками и поучающими, как правильно жить, я - только удивляюсь: откуда в них столько самоуверенности и пафоса? Некоторых из них я даже когда-то знал... И нет удивлению моему предела... Тогда мне хочется сказать:
      - Смири гордыню, чувак!
      И я вспоминаю Валерия Яковлевича - в новой фуфаечке, с котомочками в руках, кротко и смиренно собравшегося в путь... И кланяюсь ему, и прошу прощенья... За себя и за других.
      НЕСКРОМНЫЕ ПОЦЕЛУИ
      Вдруг взялись у нас в Литинституте все целоваться друг с другом... Где не увидят - там и целуются. И во дворе, и в коридоре, и прямо в аудитории...
      Вначале девушки пошли друг друга чмокать - в щечки, в губки, по-дружески так... И при встрече, и при расставании. Мол, пока-пока, милый дружок, до скорой встречи завтра. Пусть ты мне приснишься, а я - тебе... Конечно, так - хорошо. Вроде, как и ночью не расстаешься. Иногда и из ребят кого-нибудь чмокнут - в щеку, в губы... Тоже по-дружески, не в засос. В засос-то сразу - неудобно. Все-таки Герцен рядом, да еще трезвыми. Так что, поцеловали скромно и ненавязчиво - и все. Мол, пока-пока, пацаны, пусть мы вам приснимся, а вы - нам... Но только так, конечно... без кошмарных посягательств. Чисто в поэтических образах.
      Так и вошло это в привычку - поцелуи и поцелуйчики в порядке вещей стали. Девушки - с девушками и девушки - с ребятами. И правильно. Хорошо. Потому что все в Литинституте - родная и любящая семья. Так и должно быть.
      Но потом вдруг и парни - мужики! - стали между собой поцелуями обмениваться... Для начала хлопнут ручищами по плечам, а потом - раз! - и в губы, в губищи давай друг друга лобызать... И еще - приобнимуться. И при встрече, и при расставании - каждый божий день начали обмениваться поцелуями. Да так хорошо, крепко и сладко, ну... по-дружески, одним словом. Дескать, рады поприветствовать и попрощаться - тоже. Делали, конечно, это не все, а группка своих в доску интеллигентных ребят и интеллектуалов.
      Вначале дико было на все это смотреть. Никоторые - кто из деревни даже шарахались, глядеть от отвращения не могли. Девушки-то - ладно, пусть целуются на здоровье, в порядке вещей. И девушки с парнями - тоже очень хорошо. А тут - мужики с мужиками. Губищи раскатают и лезут губищами друг к другу... Какие-то уж очень нескромные поцелуи получаются, с какой стороны не посмотри.
      А потом как-то и к этому привыкли. И я привык. Наверное, мода такая пошла. Замуж же они друг за друга не выходят - и ладно.
      А потом и мне досталось. Стоим как-то у Никитских ворот на книжном развале, торгуем книжками с дружком Зотовым... попутно и лицами своими красивыми торгуем... Вдруг да кто возьмет? Иногда кто-нибудь в "Академичку" бежит или в "Лавку писателя", за книжками... Чтоб было чем на лотке разжиться. А как принесет, так другой продает тут же, впаривает книжки любознательному читателю. Долги мы таким образом отрабатывали, а то долги за глотку взяли.
      И заехал к нам на лоток один знакомый, товарищ наш, бывший литинститутовец... А он мужик хороший, мы с ним с гражданской войны знакомы. Вместе на большевиков цепью шли, он - почти генералом был, я младшим офицером, Екатеринодар пытались взять... Вот и заскочил на минутку, по старой памяти, а то давно не виделись.
      А сам спешит - билет взят на поезд. В деревню едет, дом там купил громадный, хочет под дачу приспособить, чтоб было куда на лето из Москвы вырваться. А ехать - далеко, ночь поездом, потом еще автобусом трястись... Зато там отдохнуть можно, забыть про все, босиком по земле походить... Сам-то он из деревни и сильно по ней скучает. Вот от тоски и купил домину. Да надо его теперь попроведовать, огородец посадить - помидорину и огурец вырастить, чтоб земля не пустовала.
      Ну, поговорили хорошо, сколько времени у него было, пообщались, поднял он на плечи рюкзак, стал прощаться... Неизвестно, когда еще заедет. Руку пожал - и вдруг в губы меня облобызал, да так крепко, смачно. Я растерялся. "Ничего себе, - думаю, - белогвардеец!" Ничего ему, конечно, не сказал. А что тут скажешь? На самом деле в этом его поцелуе ничего зазорного и предосудительного, конечно, не было. Нормальный он был - крепкий и братский, как в былые добрые времена перед штыковой атакой. А то - не известно: свидимся ли еще? Но, тем не менее, времена-то сейчас другие. Я-то вижу, что Зотов нехорошо так на меня смотрит - искоса, исподлобья. Он и ему хотел по-братски поцелуй припечатать, да Зотов увернулся. Хитрый парень. Не хочет с мужиком целоваться. А я потом полчаса губы платком шаркал... А Зотов все на меня косяка давил.
      Потом все мужики наши, кого я плохо или хорошо знал, позакончили институт и разбрелись, кто куда... И те - кто предпочитал сладко целоваться с мужиками, и те - кто не предпочитал. Многие из целовавшихся тогда, теперь в Москве в известных людях ходят.
      Тогда это действительно диковато выглядело. Привычки не было. Сейчас-то - нет. Сейчас это - в порядке вещей. Хочешь уши проколоть пожалуйста. Даже - молодец, что проколол. Но уж если уши проколол, то тут и до розовой кепки недалеко. А там - и до розовых штанов с подштанниками... А ведь все когда-то с дружеских, почти невинных поцелуев начиналось...
      ИЛЬЯ ГРЕБЕНКИН
      ОТКРЫВАЕТ СЕЗОН В ЦДЛ
      Собравшись на открытие нового сезона в ЦДЛ и твердо решив произвести там фурор, показать, что в литературном болоте не одни только лягушки квакают, знаменитый фантаст Илья Гребенкин видел перед собой проблему только в том, как добраться от туалета до сцены голяком, чтоб не застукали? Где-то схорониться до времени и, презрев все писательское начальство, даже отодвинув их в силовой борьбе, если понадобится - в самый торжественный момент выйти на сцену и самому открыть сезон. Да так, чтоб никому мало не показалось! Объяснить народу, что такое настоящая литература, а что - нет. А то его - не печатают. То есть печатают, но мало. В "Технике-молодежи" в основном, есть там у них поэтическая рубрика.
      Готовился он к этому мероприятию месяца два, не меньше, очень тщательно. Все продумывал, просчитывая, вникал во все детали, мелочи, потому что именно мелочь какая-нибудь всегда и сбивает все великие дела насмарку.
      Конечно, у него были близкие люди - знакомые и приятели, посвященные в это мероприятие. А приятели эти - сами еще те! С энтузиазмом подсказывали ему, что да как лучше обставить, чтоб фурор был похож на землетрясение. А сами потихоньку посмеивались: ох, и веселая заварушка намечается! А когда поняли, что выступление - дело решенное и входит в самую серьезную стадию, многие засомневались: а стоит ли вообще выступать? и даже как бы испугались. Стали говорить ему:
      - Слушай, Илья, ты ведь и так уже знаменитый, может, не надо тебе выступать? Мало ли что, могут и в милицию захапать?
      Конечно, они уже испугались, что все это и их может коснуться, если его загребут, он их за собой потянет...
      Но Илья Гребенкин был непоколебим.
      - Конечно, я и так уже знаменитый, кто спорит? Но я своим выходом желаю всем показать, что настоящая литература еще не умерла, особенно фантастика. Сколько ее не замалчивай, она - все равно пробьется. Все меня сразу узнают и будут печатать. А то меня не печатают. А милиция меня не пугает.
      Короче, накрутил он себя, как будильник, который должен решительно прозвонить, когда нужно. И назад хода - нет.
      Далее, по выходу на сцену, план действий был таков. Сначала, для разогрева и на закуску, уже в голом, но гордом виде, почитать свои фантастические стихи. Затем, как бы во втором отделении "концерта", прочесть главу из "Книги изречений" чтоб все уже наелись до отвала. Называлась она "О лишении девственности".
      Книгу он только что закончил, чему сам был нимало удивлен, что она вообще состоялась. Несколько раз прочел ее в узком кругу, все были в неподдельном восхищении, без дураков. Вопрос о том: гениален Илья Гребенкин или нет? - был снят сам собой.
      А раз так - надо действовать, и немедленно. Побыстрее донести до слушателя, накормить, так сказать, его с ладони... А там народ и потомки разберутся: кто прав, кто виноват? Потому что правды без борьбы не добьешься. А для того, чтобы раз и навсегда снять последние сомнения, хорошо бы еще перед самым выходом засосать бутылку коньяку.
      - Правильно, Илья! Молоток, - поддержали приятели. - А то вдруг дрогнешь перед выходом и никто главу не услышит, весь труд коту под хвост... - сами они заранее дрожали от его выходки, но подначивать продолжали.
      И тут, дня за три до открытия, Илью посетила совершенно фантастическая мысль: мало того, что он будет выступать голым и прочитает главу "О лишении девственности", надо еще на заднице написать СП СССР! И по завершению выступления показать зад народу и пригласить всех немедленно вступать в ряды СП СССР. Это будет всем фурорам фурор!
      Он ходил в крайнем возбуждении, упиваясь восторгом по поводу счастливой находки и изрыгая временами хохот... Оставалось дело за малым: написать все это крупными буквам на заднице несмываемыми чернилами. Но все приятели, которые непосредственно участвовали в подготовке и помогали ценными советами, вдруг решительно от этого отказались. Не захотели ни под каким предлогом, и даже перестали к нему заходить. Дело выходило настолько серьезным, что все поспешили откреститься от него и сидеть пока тише воды, ниже травы... А уж писать надпись - избави Бог! - чистым самоубийством. Надпись - это вещественная улика.
      Гребенкин заметался... Что делать? Эта надпись по ценности заложенного в нее смысла может перевесить все остальное выступление. А сам он написать не сможет, даже при помощи зеркала. Он потыкался, потыкался, но все приятели продолжали бежать от него, как от огня... Тогда он пришел ко мне с просьбой сделать эту надпись: всего-то шесть букв, трудно, что ли?
      Я подумал и сказал:
      - Илья, ведь тебя после выступления заберут в милицию, а там в два счета расколят и ты меня тут же сдашь... - я помнил, что сам еще учусь, и если он меня сдаст, то меня, конечно же, немедленно отчислят... А у меня головной боли и без этого было предостаточно.
      Он стал горячо и запальчиво доказывать, что не сдаст меня никогда и ни при каких условиях. Я еще подумал и сказал:
      - Дай мне честное слово, что не сдашь?
      Он - дал. Честного слова мне было достаточно, и надпись я ему сделал. Шесть крупных букв, красной несмываемой краской. Как он и просил...Красиво получилось. Я пожелал ему удачи и не слишком пострадать после "акции".
      Сам я в ЦДЛ не пошел... Я не любитель каких бы то ни было открытий и закрытий, а тут еще выступление Гребенкина... Мне это было бы видеть больно. И никто из близкого его окружения не пошел... На всякий случай, из самосохранения.
      Открытие сезона получилось именно таким, как и предполагал Илья Гребенкин, даже - фантастичным, фортуна улыбнулась ему во весь рот...
      В ЦДЛ он прошел, как и все остальные, по пригласительному билету никаких проблем. Запершись в мужском туалете, засосал бутылку коньяку, разделся догола и, оставшись в пальто и башмаках, стал пробираться по закоулкам ко внутренней стороне сцены... Благополучно добрался, прилежно исполняя роль кого-то из необходимых здесь людей, может, рабочего сцены, может, кого-то еще... Да мало ли кого? Во всеобщей суматохе его не остановили, и он спрятался где-то в уголке, затаился, поглядывая на часы... А на руке часы тоже оставил. На всякий случай. В пространстве он хорошо ориентируется, а время - такая хитрая штука... То - сжаться может, то разжаться... Хрен его точно определишь. А с часиками - хорошо, чтоб семь часов вечера не проспать. А осталось то всего несколько минуток, чтобы фурор начинать...
      А за кулисами в этот момент шла последняя подготовительная работа самый ажиотаж, всем было не до какого-то Гребенкина, чтоб его выслеживать и ловить...
      Когда Роберт Рождественский - он был назначен ведущим - только собрался выйти на сцену открыть вечер, вперед, как метеор, вылетел Гребенкин и торжественно объявил:
      - Я - Илья Гребенкин! И сегодня я открываю новый сезон в ЦДЛ! - и сбросил пальто...
      Все, по ту и по эту сторону, смотрели на него изумленно и в полном недоумении: что происходит? кто это такой? Рождественский и другие руководители мероприятия заметались в панике... В зале непонимающе захихикали... Кто-то предположил, что это, наверное, свежий ветер перестройки и мужика специально загримировали под голого, для новизны и остроты восприятия, значит - так надо. Все дружно захлопали и зааплодировали...
      Илья громко начал читать "Каннибалов" - свое знаменитое стихотворение... Немедленно вышел Рождественнский и попытался увести его... Он не дался и начал аппелировать к народу... Рождественский попытался что-то глупо объяснить, потом развел руками и ушел... В зале поднялся хохот... Гребенкин улыбнулся и продолжил чтение... После этого выходили еще именитые писатели. Давили его авторитетом, пугали, но он лишь небрежно отмахивался, бегал по сцене и уйти отказался...
      Рождественский в отчаянье ломал себе пальцы вместе с руками... В зале, помимо почтенной публики, сидела в ложе Раиса Горбачева с женой индийского посла... Они были приглашены в качестве почетных гостей...
      В изнеможении Рождественский вышел еще раз и сказал:
      - Илья, я - сам поэт, я вас очень понимаю... Но сейчас уйдите, пожалуйста, со сцены и посидите пока на стульчике... А потом мы вам слово дадим. Обязательно дадим!
      Наивный человек был Рождественский. Гребенкин категорически отказался и перешел к "Книге изречений"... А именно - к главе "О лишении девственности"... Запахло жареным. Все наконец поняли, что мужик-то - не загримированный, а - голый! Натурально - голяком! В зале поднялся хохот и визг... Обстановка накалилась до предела... Была немедленно вызвана милиция... Она не замедлила приехать.
      Увидев появившиеся милицейские фуражки и торопливо жестикулирующего Рождественского, Гребенкин понял, что грядет развязка, и прочитал ударное четверостишье "Десятиклассницы": "В школу идут на мучение, дрыгая глупыми ляжками... А на линейках и митингах всем им потыкаться хочется..." После чего показал зад народу, нагнулся и торжественно произнес:
      - Это - СП СССР! Прошу всех вступать в ряды СП СССР!
      В зале поднялся рев! Милиция кинулась к нему и унесла со сцены. Раздались дружные и продолжительные аплодисменты...
      На следующий день радио "Свободная Европа" передало: "Перестройка в России началась с того, что новый сезон в ЦЦЛ открывал голый мужик!"
      Гребенкина увезли в Бутырку... Держали больше двух месяцев. Пытались расколоть насчет надписи: кто писал? Меня он - не сдал. Ну, он мне слово дал, я особенно не удивился.
      Потом уже, через полгода примерно, он рассказал, что пытали его действительно сильно, любыми способами хотели расколоть, кто помог с писаниной? Но он твердо стоял на своем: он сам. А человек он всегда был упорный, до маниакальности, выстоял... Несколько раз возили на обследование в институт Сербского... Потом на три месяца отправили на принудительное лечение в дурдом... Потом - отпустили...
      Я думаю, что здорово ему помогла здесь перестройка, сделай он это чуть раньше, его бы обязательно законопатили надолго, прежде всего - за идеологический подрыв... Вычислили бы и меня... Так что перестройке на тот момент: спасибо. Ну, тогда она еще совсем юная, нежная была, никто и не думал, что скоро она в такого монстра выродится... А тогда такие мероприятия и акции были еще в диковинку и воспринимались на ура. Это потом уже многие начнут бегать голяком, гадить на столах, разводить педерастию и все это будет в порядке вещей, никого уже ничем не удивишь. Так что Илья Гребенкин был - первопроходец. За что ему и лавры. А остальные - фуфло.
      Выйдя на волю, он ничуть не изменился. Ни повлияла на него ни Бутырка, ни принудительное лечение... Таким же вышел - бодрым, энергичным, по-прежнему энтузиастом всех хороших и умных дел.
      Конечно же сразу после "открытия сезона" он был отчислен. Но, что самое забавное, продолжал жить в общежитии как ни в чем не бывало... Занялся коммерцией, продавал копченую свинину, а потом - перешел на торговлю книгами, разжился немного деньгами...
      И иногда, посиживая вечером за чаем, рассуждал, чтобы еще такое выкинуть и отчебучить, чтоб произвести фурор?.. Но ничего более оригинального придумать не мог. Да и что можно уже придумать после славного выхода на сцену ЦДЛа? Конечно - ничего.
      Перестройка к этому времени как раз вошла в полную силу, в самый раж... Рвала на части и метала все вокруг: и судьбы, и самих людей... И скоро жизни нашей, беспечной, - пришел конец. Всех, кто не студент повыгоняли из общежития... И хороших, и плохих... А плохих у нас не было... Все разъехались, кто куда... Выпали в открытый космос, рассеялись в пространстве...
      А Илья Гребенкин в Казахстан направился, к Байконуру поближе... Там хорошо.
      ТЕЛЕФОННЫЕ РОМАНЫ
      Хорошая штука телефон. Связь с миром. В общежитии у нас на каждом этаже висел. Быстро, удобно! Захотел позвонить знакомым или друзьям, набираешь номер - и ты уже на связи! Ну и говоришь, что в голову взбредет: "Как дела? Как погода?" - и все такое прочее... Всегда есть о чем поговорить-то... Или, допустим, девушке какой-нибудь, вдруг она твоей возлюбленной станет.
      Встретил где-нибудь девушку, воспылал к ней и телефончик взял. При встрече, может быть, еще бы и постеснялся признаться, если трезвый, а пьяному - нельзя, неудобно, еще подумает что-нибудь не то... Скажет: "В первый вечер пришел, а уже - пьяный, нажрался..." А по телефону можно это дело ловко обтяпать. Может, ты застенчивый от природы, еще храбрости не поднабрался. Вот и звонишь ей по телефону, подыскиваешь хорошие слова, сыплешь ими: "Я ж тебя люблю... без ума люблю... об тебе одной думку думаю." А девушка слушает и млеет. Млеет и плывет от счастья. Вот и началась любовь! Произошел, так сказать, солнечный удар. А все - телефон помог. А так еще неизвестно когда бы признался, а по телефону - сразу все выложил. Дело - сделано.
      Часто у нас по телефону начинались и продолжались романы... Кто-то это интимно делал, все нашептывал в трубку, не дай Бог какой ушастый услышит да выдаст великую тайну любовную. А некоторые и не стеснялись, громко разговаривали, любовь свою не скрывали.
      Николай Подмогильный, так тот вообще ничего не скрывал. Так громко разговаривал, даже ревел и трубил в трубку о своей любви, что на всех этажах слышали. А он тогда одной женщиной из секретариата Союза Писателей увлекался. А сам-то уже немолодой был, серьезный мужик, а она - замужняя, а в любви ей горячо, как юноша, признавался, иногда даже со слезами на глазах, потому что у него все искренне было. А если женщина эта чего-нибудь не допонимала, так он тогда мог в сердцах и трубку телефонную с мясом вырвать... Потому что очень сильный был и физически, и в чувствах. Утром поглядят, скажут: "Та-а-к... Кто телефон оборвал? Наверное, Подмогильный опять..." Пойдут к нему. "Ты телефон оборвал?" Коля только вздохнет. "Ну, я... Да вы не беспокойтесь, я исправлю". И, правда, вызовет мастера... Тот - починет, а он - деньги заплатит. Правильно, за любовь надо платить, а иногда и расплачиваться. И так - до следующего раза.