Рассказы о литературном институте

      Не успел прийти, а она сразу - ко мне, как коршун на добычу, отловила чуть не в первый день.
      - Ну, как, - спрашивает, - Белокопытов, подготовились?
      - А как же! - отвечаю я гордо, мне уже терять нечего.
      - Давайте тогда сдавать.
      Пошел я сдавать... Немного почитал, немного перевел, поговорил немного на немецком. Она меня - спросит, я - отвечу... И, чувствую, опять что-то не так, не устраивают ее мои ответы... "Да-а, - думаю, - бабушка, отчего же ты меня так невзлюбила? Ведь я же хороший парень, мне еще жить да жить..."
      А она еще немного повозилась, видит,- что толку нет, и собрала все учебники в кучу: прием закончен.
      - Все, - говорит, - Белокопытов, до свидания... На каникулах вы не готовились, мы с вами расстаемся... - и показывает рукой, чтоб освободил помещение.
      Поднялся я, и так мне противно стало.
      - Как же так? - говорю. - Ведь я же уже на третьем курсе, нельзя меня выгонять!
      Не то чтобы я испугался, нет, но так мне эта канитель и глупость со сдачей и пересдачей неприятна стала, что разозлился я очень. Думаю: "Идите-ка вы все... не знаю куда, со своим немецким языком! Достали вы меня... Делать мне больше нечего, сидеть здесь только и кривляться!" отсолютовал ей и пошел вон...
      А она мне тогда говорит, видимо, усовестилась:
      - Вот что, Белокопытов... Я, конечно, могу вас перевести, поставить вам необходимую тройку, но с условием, что вы в мою группу перейдете.
      Я - возликовал! Чуть до потолка не подпрыгнул. Обернулся - улыбка во весь рот.
      - Спасибо, - говорю, - Элъза Трофимовна, с большим удовольствием к вам перейду... Непременно...
      Сразу бы так и сказала, стоило меня мучать.
      И, правда, перешел я к ней... И так стал хорошо учиться, что в пору себе самому завидовать. На одни четверки! Хотя, на самом-то деле немецкий язык я, конечно, лучше знать не стал, просто присутствовал на уроке и переодически кивал ей с умным видом, дескать, все понимаю и со всем согласен. Выказывал ей свое почтение и уважение.
      И госэкзамен по немецкому языку сдал с первого раза. На твердую четверку. Понравилось ей, что я толковый молодой человек. И она мне понравилась: хорошим человеком оказалась, только надо было ей вовремя знаки внимания оказывать, как, впрочем, и любому другому.
      А как себя с ней вести, меня Андрей Новиков научил. Он знаменитое стихотворение "Сушка полиэтилена" написал. Вообще-то он немного заикался, а уж про немецкий язык и говорить нечего. Двух слов связать не мог! Но ходил у нее в любимчиках, потому что постоянно глядел на нее подобострастно.
      Так и я стал поступать. Гляжу на нее весь урок восторженно, только что не мычу от радости... А уж ей это очень нравилось. А когда она мимо проходит, я еще губами так: чмок-чмок сделаю, - это я уже сам придумал, как будто ей ручку целую... Так она сразу вся разулыбается и идет довольная, нравится ей, что студенты ее любят и уважают. Так я и с госэкзаменом расправился, расщелкал его как орех!
      И тут, только я ей его сдал, и - или ее кто-то подсидел, или еще чего? - уволили ее из Литинститута, убрали, сдули с божьего одуванчика все пушинки... Тоже ее кто-то подсидел, не иначе, навострился на теплое и почетное место завкафедрой. Но мне уже было по боку, я по немецкому языку никому ничего не должен.
      Вообще-то, плохих людей нет в природе, и преподователей тоже, только все со своими причудами и ко всем свой подход нужен.
      САРАНТУЯ
      Монголка Сарантуя - или просто Сара - крупная женщина была, тяжелая. Никто ее в общежитии побороть не мог, совладать с ней. А многие пытались ее побороть да себе заполучить. Один только Володя из Астрахани и смог с ней совладать. Он мастер спорта по дзюдо был, и тоже - не маленький, тяжелый. Как возьмет ее в оборот, как проведет ей прием, как шмякнет об пол! Так она сразу на полу окажется, под ним, а он на ней, значит - он сильней, победил.
      Вначале Сара поверить не могла, что он сильней. Не хотела сдаться. Потом поверила и стала его любить. А у них в Монголии так: если мужчина сильнее женщины, может ее побороть, значит - он в доме хозяин, его любить можно. Стал Володя хозяином у себя и у Сары в доме.
      А к Саре часто казашки заходили, Баха и Мадина, чаю попить. А они совсем не тяжелые были, не то, что Сара. Вот зашли они однажды к ней почаевничать, а я к Володе в гости зашел... Сидят они, чай пьют, и я с ними... Гляжу на Мадину, а она - черненькая, худенькая и совсем не тяжелая, как Сара. "А ну, - думаю, - интересно, поборю я ее или не поборю?" Я-то сам тоже - не особенно толстый, но, думаю, ничего, с ней справлюсь. Ущипнул ее несколько раз, посмотреть: любит она бороться или нет? Смотрю, не очень отбрыкивается. Понял я: любит она бороться, может, даже не меньше, чем Сара.
      А комната у Сары - здоровая, есть, где побороться, всем места хватит. Только стали мы с Мадиной бороться, а Сара как подскочит - и на меня.
      - А ну, - кричит, - иди отсюда! Моя Мадина! Я Мадину сама поборю! - и драться на меня, и бороться полезла.
      А я ничего понять не могу, что происходит, только настроился на борьбу, и на тебе! А Володя сидит за столом и похохатывает добродушно... Конечно, он бы мог мне помочь, с Сарой разобраться, он мне - друг, но так нельзя, так - не честно будет. Пришлось мне уйти... Не дала мне Сара Мадину побороть, она чаю напилась и в гневе страшная была.
      Ну да ладно, ничего, я тогда к киргизкам пошел бороться... Киргизки, говорят, тоже сильно борются. Борцы - еще те! А нам, что казашки, что киргизки - все едино. Правильно ведь?
      Потом Сара сказала Володе:
      - Поехали со мной в Монголию, раз ты меня поборол. Будем там в юрте жить, баранину есть и стихи писать. Ох, и хорошо нам будет!
      А он отказался.
      - Что, - говорит, - я в Монголии забыл? Лучше я в Астрахань поеду, буду судаков ловить да есть. Тоже - не плохо. Все лучше, чем в Монголии.
      Так и уехала Сара одна. Получила заветный диплом и укатила в Монголию с монголами бороться...
      В ТУАЛЕТЕ ЗАВЕЛАСЬ НЕЧИСТЬ!
      Устроили студенты в клубе "Молодой литератор" общее собрание. Всех в общежитии, кто смог подняться, собрали на сходку по серьезному вопросу: выбирать нового председателя студенческого комитета. А то все предыдущие председатели какие-то не такие оказались, как надо, нехорошие... Их выберут - как добрых, чтоб они к брату студенту по-братски и по-товарищески относились, а они потом, на поверку, как раз недобрыми и оказываются, и ни братства, ни товарищества от них не дождешься, надо так выбрать, чтобы не ошибиться.
      Решили кандидатуру Ильи Гребенкина предложить - знаменитого фантаста.
      Он хоть и фантаст, в других измерениях витает, а вдруг да он и на земле пригодится, в реальной жизни? Будет студкомовские дела хорошо вести и ладно, по-человечески... Кто-то в шутку предложил - а его действительно взяли и выбрали! Дали ему наказ: давай, мол, Илья Гребенкин, действуй, веди студкомовские дела хорошо, чтоб от тебя по отношению к студентам одно счастье и польза была, чтоб ты все проблемы и конфликты миром разрешал. Короче, через тернии - к звездам!
      Так и стал он председателем студкома. И сразу преобразился. Думали, что он - фантаст-мечтатель, о всеобщем счастье мечтает, а он - нет, сразу земным до мозга костей стал, прагматичным и мелочным оказался!
      Перво-наперво к себе в комнату журнальный стол притащил и два кресла, чтоб было где посетителей принимать, а снизу ковер положил, чтоб все по уму было, и точно, приемная получилась!
      Как не заглянешь к нему в гости, по старой дружбе, - ведь мы же на одном курсе учимся, - по-свойски так, без стука. А он сразу:
      - Та-ак, ты сейчас это... выйди, и сначала постучись, спроси меня, а то вдруг меня дома нет...
      Приходится выходить, стучать, ничего не поделаешь, раз так порядок теперь заведен, он же лицо - официальное. Постучишь, спросишь:
      - А Илья Гребенкин дома?
      - Дома, - ответит он оттуда не сразу, видимо, соображает: дома он находится или на улице? a то вдруг он еще и занят к тому же?..
      - А зайти можно?
      - Можно.
      Так и зайдешь... Ноги вытрешь предварительно, чтоб ковер не запачкать, и тогда уж он тебя и в кресло посадит, и даже, может, чаю даст, узнал наконец, что ты - свой человек. Сразу перестает быть лицом официальным, становится опять простым фантастом Гребенкиным.
      В общем, работа быстро наложила на него свой отпечаток: стал он шибко въедливым, подозрительным, требовательным не по делу и амбициозным - как коммисар какой... Почувствовал вкус власти.
      А дальше - больше... Приедут к кому-нибудь родственники или знакомые в гости, захотят остановиться, а для этого надо у председателя студкома разрешение на проживание взять, чтоб просто закорючку свою под заявлением поставил. Подумаешь, делов-то! Придут к Гребенкину с заявлением, чтоб подписал, как это обычно всегда раньше делалось и от винта. А он - нет. Ты вначале все ему расскажи: кто? откуда? зачем приехал? на сколько? документы покажи. А уж он решит: как быть?.. Ему уже в лицо говорят:
      - Ты что, Гребенкин, озверел? Мы тебя для чего бугром выбрали? Чтоб ты человеком был и нам помогал! А ты му-му порешь!
      А он смотрит, как ни в чем не бывало и еще ухмыляется. Ничем его не проймешь!
      Даже мне приходилось его стыдить. Допустим, приедет ко мне брат, - а он действительно ко мне часто приезжал, бывало, что раза два в месяц получалось, - я приду к нему с заявлением:
      - Подмахни, Илюха.
      А он начитает дурачка валять.
      - Что это?
      - Что-что, заявление... Брат приехал! Подпиши.
      А он:
      - Что это за брат?
      Продолжает ваньку валять, вроде как не знает меня и брата не знает, понравилось ему людей мурыжить.
      - Белокопытов, - говорю. - Мой родной брат, роднее его нету. Ты же хорошо его знаешь, подписывай немедленно!
      Он вздохнет и подпишет, деваться-то ему некуда.
      Я говорю:
      - Ты что, меня не узнал, что ли?
      Он улыбнется, зевнет сладко.
      - Узнал, узнал... Ладно, не обижайся, иди...
      - А что мне обижаться? Я на фантастов не обижаюсь! - Скажу в сердцах и дверью еще садану.
      Многие уже поняли, что, однако, зря Гребенкина-то избрали, поспешили с фантастом. Надо его свергнуть немедленно и обратно в космос отправить, пусть там и живет. Только не так просто это сделать, у начальства он на хорошем счету. Надо очередных перевыборов дожидаться.
      А он все продолжает проводить свою руководящую линию, а точнее гнуть, доставать студентов... А скоро и собрание собрал, по поводу того, что, дескать, в туалете все загажено. Тема, с одной стороны - деликатная, а с другой - нет, в туалете, конечно, должно быть чисто. От чистоты еще никто не помер. Только уж слишком он эту тему как-то развернул, со всем, так сказать, добром вывалил.
      Конкретных обвинений выдвинуто не было. А кому их выдвинешь? Если нерусским, а это скорее всего они, так их хоть головой об пень бей, они все равно ничего не понимают, у них это в порядке вещей, и отношение к организму иное, и к отправлениям его. Если - пьяницам, так у нас таких нет, а если и есть, то они слишком культурные и на такое не способны. Выдал Гребенкин горячую речь по поводу толчка и в конце такую фразу завернул, чем всех и огорошил:
      - В туалете завелась нечисть! А я этого не потерплю!
      И предложил, что когда один идет в туалет, другой должен за ним приглядывать, чтоб мимо не наворотил, а как наворотил, то ему, Гребенкину, докладывать.
      Поднялся хохот и стон! Где плакать, где смеяться - никто не знает... Только поняли, что дело - кранты. И даже не из-за туалета... С туалетом, ладно, все правильно. Но что свобода, которая - залог творчества, зажимается в общаге на корню, и никем иным, а именно товарищем фантастом Гребенкиным. Вот тебе и первый друг студентов!
      Не надо нам таких председателей студкомов. Пусть лучше, как был председателем космоса, так им и остается. А на земле пусть другие люди проблемы решают, земные, а не фантасты.
      Через полгода, на следующем отчетном собрании, переизбрали его, конечно... Другого поставили, дагестанца. Тот действительно хорошо работал. А Илье Гребенкину пришлось расстаться и с креслами, и с ковром... А ковром он сильно дорожил, не хотел его отдавать, говорил, что он уже его стал. Но все-таки - отобрали.
      И он из студенческого главкома опять простым и знаменитым фантастом стал. Сразу гонору в нем поубавилось. Вот что значит людям посты давать, пусть и общественные. То хоть обычным фантастом был, а то сразу таким инопланетяниным заделался, что своих перестал узнавать. Разве так можно? А если бы его каким партийным начальником сделали в то время, я думаю, он бы нас всех совсем заездил.
      Не дай Бог никому быть слишком сытым, богатым и начальником.
      Сразу из человека - неизвестно в кого превратишься.
      КАМЫШАН ИЗ КАМЫШИНА
      У Валентина Камышана много добрых друзей в Москве. Куда он ни поедет, ни пойдет - обязательно с какими-нибудь добрыми людьми познакомится. А в Москве добрых людей - навалом. А уж в Литинституте - особенно. Всякий хороший человек в Литинституте ему друг и приятель. Потому что он сам всем - первый друг. Никогда ничего плохого не сделает - и чай не украдет у товарища, который зазевался, и девушку не уведет, не поманит ее деньгами... А, наоборот, что-нибудь хорошее всегда сделает, банку какую-нибудь в портфеле принесет, а в банке - радость для друга-студента плещется... Когда я узнал, что фамилия у Валентина - Камышан, то сильно она меня заинтересовала. Я подумал, что с такой фамилией он должен быть только из Камышина и больше ниоткуда. "Дай, - думаю, - спрошу... А вдруг угадаю? А ему будет приятно, что я не знал, а точно его родной город назвал". И спросил.
      - Ты, Валентин, из Камышина родом?
      - Почему это из Камышина? - удивился Валентин.
      Я немного растерялся, думал, он сразу кивнет и признается.
      - Да-а, - говорю, - фамилия у тебя такая... очень с Камышиным созвучна.
      - Нет, я не из Камышина, я из Краснодарского края... - тихо проговорил Валентин и вдруг надулся, обиделся что ли?
      - Ладно, - хлопнул я его по плечу, - из краснодарского так из краснодарского... Я вон из Томской области приехал... И тоже ничего, даже хорошо... Откуда ни приехали, отовсюду - хорошо, потому что там - родина.
      Так он мне и не признался. А я подумал: "Нет, дорогой друг, ты кого угодно провести сможешь, только не меня. Я-то точно знаю, что ты из Камышина. Меня - не проведешь!" Так и остался я при своем твердом мнении, что Валентин - из Камышина. Только стесняется признаться. А чего стесняться-то? Радоваться надо!
      Ходил Валентин всегда неразлучно с портфелем, так же как и Иван Кириллович Чирков, любимый наш преподаватель по физкультуре. Только, в отличие от Ивана Кирилловича, портфель у него был поменьше размером и руку не так сильно оттягивал. И - не мудрено. Валентин-то еще не успел столько добра накопить, сколько Иван Кириллович за жизнь свою удивительную и многотрудную насобирал. Каждому по рангу - и свой портфель со своей жизненной поклажей, добром и добришком.
      Так что Валентин везде и всюду с портфелем был, только что в душ его не брал. Я все думал, что он там самое дорогое носит - рукописи, чтоб никто не покусился на записи. А то народу-то лихого везде полно, и в общежитии тоже. Все что угодно могут украсть, и образ удачный, и умную мысль, а то и целое стихотворение с рассказом - никому доверять нельзя. Беги потом, доказывай, что это - твое. Скорее инфаркт схватишь - чем докажешь. Народ-то всюду не только ушлый, но и - наглый. "Мое!" - будет кричать, хоть ты к стенке его ставь, расстреливай. Потому что стихотворение хорошее, а раз хорошее, значит - его. Так что пишущему человеку надо добро свое крепко оберегать, потому что везде и всюду крадут, свои же пишущие братья-хищники - и строчки, и страницы, и главки, и целые романы могут прибрать. А эти строчки самые - часть твоей души, а душой разбрасываться нельзя.
      Так я и думал, что он в портфеле, как Хлебников в наволочке, часть души своей - драгоценные страницы - носит. Оказалось, нет. Оказалось, там банка с пивом! Я как-то спросил:
      - Что там у тебя в портфеле, рукописи, наверное?.. Хлебников с наволочкой ходил, а ты с портфелем... - А я портфели тоже люблю. У меня у самого был портфель в Томске. Я в нем водку в бар проносил.
      Бармену - барыш, а мне - выпивка бесплатно. Хороший был портфель, мощный, двадцать бутылок туда входило, из крокодиловой кожи... Потом портфель порвался, а бармена арестовали...
      Открыл Валентин заветный портфель, а там - трехлитровая банка с пивом красуется, и рыбки хвост торчит.
      - Будешь? - спрашивает меня невозмутимо, даже как-то буднично. Он пиво больше водки любил.
      - Не знаю... - Говорю удивленно, ожидал-то увидеть другое .- Давай, что ли, выпью стаканчик... Налил он мне стаканчик и дальше с портфелем пошел, как профессор... А я за него порадовался. "Вот же, - думаю, молодец, какой! Хоть один нормальный, оказался! Никакие рукописи в портфеле не носит, не трясется над ними! Больно ему это надо! А носит - банку с пивом. И этой банкой с пивом все жизненные преграды прошибает, молодец!"
      Учился Валентин, скорее всего, на поэзии, - а может, и на прозе, - я так и не узнал. Я не спросил, а он не сказал. О многом разговаривали, а об этом - не довелось. А какая по большому счету разница? На чем бы не учился, главное - чтоб человек был хороший.
      Был Валентин невысок ростом, но ладно и крепко скроен, и на земле стоял крепко, основательно. Не разгильдяй какой-нибудь, которого ветром качает... Выйдет до туалета, а его качает, штормит, и рубаха пузырем, словно против ветра идет... А в общежитии и ветра никакого нет! А Валентин станет, ноги расставит и стоит крепко со своим портфелем, как монумент, хрен его сдвинешь. Была в нем какая-то основательность и еще хозяйственная жилка, предпреимчивость, что ли...
      В общежитии он постоянно не жил, появлялся редко, но метко, где-то еще кем-то работал и имел от этой работы комнату. Так что помимо учебы была у него еще нормальная трудовая деятельность, чтоб совсем в доску не заучиться. А то некоторые до того заучивались, что имя и фамилию свою забывали и откуда приехали. Так что он работой своей как бы оберегался от слишком интенсивного общения. Жил на две квартиры: то у себя где-то прятался, отдыхал, то в общежитии у нас появлялся с тяжелым портфелем... Жил своей неспешной, кропотливой и основательной жизнью, большая часть которой для нас, студентов, была тайной, покрытой мраком.
      Но при всей рассудочности и чрезмерной основательности, был он еще и большой мечтатель. Что казалось мне странным... Я иногда это наблюдал и изумлялся. Ну, а кто в общежитии не странный? Таких у нас просто не было. Только ведь есть и по-хорошему странные, а есть - и по-плохому. Так вот он - по-хорошему был странным человеком. Бывает, встретишь его где-нибудь на улице, он стоит посреди тротуара со своим неразлучным портфелем, голову вверх задерет и что-то высчитывает... Наверное, звезды при свете дня разглядывает... Подолгу стоит, не шелохнувшись... Иногда мимо пройдешь, а он голову-то задрал вверх, стоит, никого вокруг не замечает, так своим занятием увлечен...
      Еще Валентин был человек очень влюбчивый. Бывало, придет в гости, поставит на стол банку с пивом и сидит вздыхает... Я ему говорю:
      - Ну что ты, Валентин, все вздыхаешь, все - хорошо, лучше и быть не может.
      А он еще повздыхает и скажет:
      - Да ты понимаешь... Ехал сегодня в автобусе и девушку встретил... женщину... Ничего, симпатичная... И сразу влюбился, так она мне понравилась... Вот и телефон дала... Как ты думаешь, стоит мне ей позвонить?
      - Ну, наверное, стоит, раз влюбился, - мне-то такие вещи в диковинку.
      - Так у нее ребенок есть... - мнется Валентин.
      - Ну и что? Для настоящей любви это не помеха.
      - Ладно, наверное, позвоню... - так и уйдет, позвонил или нет, не знаю.
      Потом в другой раз зайдет, опять о знакомстве расскажет:
      - Знаешь, ехал сегодня в троллейбусе, гляжу, женщина одна на меня так пристально смотрит... Ничего, красивая... Я в нее сразу влюбился... И телефон взял, вот... Как ты думаешь, мне ей сегодня позвонить или завтра?
      - Ну, позвони сегодня, чего откладывать-то?
      - Так у нее - двое детей! - ему почему-то все женщины с детьми попадались.
      - Да какая разница, есть дети или нет, главное - чтоб любовь была.
      - Ладно, - говорит, - позвоню сегодня, что откладывать-то в долгий ящик, надо все сразу решать! - и уйдет... И банку заберет, чтоб не забыть. Он банками не разбрасывался.
      Так он и жил... То - в общежитии, то - нет, то - в одну влюбится женщину, то - в другую, и все с банкой своей не расставался...
      И вот однажды приехал к нему папа в гости... Поселил его Валентин у нас в общежитии, среди интеллигентных людей, а то там, в другом месте, еще неизвестно какие, может, там интеллигентностью и не пахнет.
      Пaпa оказался не очень молодым, даже - старичком, но весь чистенький такой, ухоженный, бодренький, розовый, седой, с аккуратной щеточкой усов. Значит, и сам Валентин не так молод, только выглядит моложаво. А я его еще почему-то с пионерами-героями ассоциировал. Какую-то беззаветность в нем чувствовал и преданность чему-то высокому... С Валей Котиком и другими пионерами.
      И вот приехал к нему папа, и заперлись они в комнате... Поговорить, наверное, как отец с сыном, и посмотреть друг на друга... Через некоторое время выходят, оба - красненькие слегка, может, и выпили немного... А как же? Сам папа в гости приехал! Папа покурить вышел, Валентин - не курит, так постоять... А самого распирает от радости! Видно невооруженным глазом. Покурили, поговорили... И опять - нырь - в комнату... Побеседовать, как отец с сыном. И надо же! Кто-то из студентов пронюхал, что папа-то привез в портфеле семь или восемь бутылок самогона, углядел как-то и даже посчитал. Заметались ребята вокруг комнаты... Как же сделать так, чтобы папиного самогона-то отведать? Папа, наверное, сам выгнал, вкусный он должно быть...
      И вот сбились ребята в тесную кучку и решили что-то предпринять немедленно, хоть женить Валентина, что ли? Позвали для этого Баху, казашку, на роль жены. Сели в соседней комнате, стол с пищей какой-никакой организовали, чтоб все серьезно выглядело.
      Пошли и постучались к ним в комнату... К папе с сыном. Валентин открыл недовольно, видимо, подозревал, что на самогон может покушение намечаться. А ему говорят:
      - Нy ты что, Валентин, будешь жениться-то или нет? Ты же сегодня хотел все обговорить окончательно.
      - Да я вроде не женюсь... - испугался Валентин, чувствуя подвох.
      - Да женишься, женишься! Все только забыл... Что-то быстро забыл...
      - Да на ком же я женюсь?
      - Как на ком? На Бахе! - а Баха стоит в отдалении и рукой ему маячит: иди сюда...
      Валентин стоит, очумел... Тут и папа подошел, он почти все слышал и очень удивился. Как это так? Сын жениться собрался, а он не в курсе. Ребята - к нему:
      - Вот, папа, Валентин ваш жениться собрался, а вы даже и не знаете, не сказал он вам, стесняется, наверное...
      - Ничего не знаю... - завертел папа головой. - Ты что ж мне ничего не сказал-то? Отец я тебе или кто? - и насел на Валентина.
      - Да я это... - заметался Валентин, не знает что делать? То ли отказываться, то ли нет.
      - Эх ты! А еще сынок называется! Да разве ж так делается! - И к ребятам: - А жена-то где?
      - Да вон, в соседней комнате сидит... А Валентин забыл про нее и не идет.
      - Да как же так! - возмутился папа.
      - Только ничего, что она у него казашка? - шепчут ребята.
      - Что, казашки не люди, что ли? - отмахнулся папа, только поинтересовался: - А у ней... эта штука-то есть?
      - Есть, наверное, куда она денется...
      - Ладно, пошли! - скомандовал папа, он принял все близко к сердцу и решил брать все в свои руки, а то с таким сынком каши не сваришь.
      Взял бутылку с самогоном, кусок копченого сала, из Краснодарского края привез, и пошел с будущей Валиной женой знакомиться и своей снохой... Познакомился папа с Бахой, ничего, понравилась ему Баха, а она его сразу "папой" стала называть, что откладывать-то?
      Посадили папу с одной стороны от Бахи, Валентина - с другой, стали обмывать это дело, Валентина, пропивать... Папа раскраснелся, понравилось ему это мероприятие, что сын, наконец, женится, а то он еще ни разу женатым не был... И Валентин тоже красненький сидит, пьяненький, сам не поймет: или действительно он женится, или нет? Все весело свадебку обсуждают, что да как ловчее сделать, чтоб жизнь у молодых распрекрасная была. И папа говорит, подсказывает, а у него опыта в таких делах много...
      Потом сходил и за второй бутылкой... Стали "горько" кричать. Заставили Валентина обниматься и целоваться с Бахой. Баха целуется с чувством, а Валентин как бы по принуждению, стесняется немного, сидит обалдевший, но ничего, привыкнет.
      А папа и за третьей бутылкой сбегал... И потом еще бегал, пока портфель не опустошил... Потом закричали:
      - Все, хватит! Пора оставить жениха и невесту наедине, брачная ночь наступила! - и отвели их в отдельную комнату.
      Папа очень расчувствовался, все происходящее близко к сердцу принял и даже расплакался, и сказал сквозь слезы:
      - Валька-то ведь у меня один... Да как же так можно было? Даже мне не сказать! Хотел все втихую провернуть... Ну и пусть живут, если любят... Я что, против, что ли? Да никогда в жизни... Он же у меня, Валька, еще ни разу женатым не был! Я ему говорю: "Ты что это не женишься-то? Тебе уже скоро сто лет в обед, а ты туда-сюда мыкаешься, давай-ка женись и дело с концом! Окрути кого-нибудь, пока отец-то живой..."
      Так Валентин и женился... Все это, конечно, шутка была и, надо признать, не очень удачная. Утром папа все сопоставил, понял, что это обман, все ради самогона придумано, обиделся и уехал... А Валентин после брачной ночи какое-то время задумчивый ходил, без портфеля, а потом опять стал с портфелем ходить, а в нем банка с пивом...
      Потом он как-то исчез из виду... В общежитии больше не показывался. Может, закончил Литинститут и съехал? Я не знаю... А потом и я исчез из общежития навсегда.
      О Валентине я ничего не слыхал. Кто-то случайно обмолвился, что вроде он комнату в собственность получил и работает лифтером. Что это такое? Я с трудом представляю... Или он людей в лифте поднимает и опускает, или следит за лифтами, приезжает спасать, если кто застрял?.. И еще вот что думаю: если я вдруг когда-нибудь застряну в лифте и приедут меня спасать, я погляжу, а это - Валентин Камышан приехал! А в портфеле у него - банка с пивом! Он меня спасет, и после этого мы сядем с ним на ступеньках и пивка по стаканчику выпьем. А потом я расчувствуюсь и целый чайник с чаем выкачу...
      КЛУБ "МОЛОДОЙ ЛИТЕРАТОР"
      В любом общежитии клуб есть. Как - в деревне. Чтоб прийти, кое-чем потрясти, а потом и подраться... А как может клуб в общежитии Литинститута называться? Конечно - "Молодой литератор". "Молодой", правда, немного обидно звучит, я бы на что-нибудь его поменял. Если, допустим, на "Зрелый" или "Старый", то опять нельзя, слишком пародийно будет. Наверное, я бы только "Литератор" оставил - просто, емко и лаконично. Почти как "истребитель" звучит, который пронзает пространство... Так же и литератор действует, тоже пронзает... А чтобы "Молодой", я - категорически не согласен.
      Ну, вот я лично, какой молодой? Мне уже двадцать пять лет было, когда я поступил! Я уже уставший приехал, меня уже тогда на капитальный ремонт можно было ставить. А некоторые и еще постарше были. Ну, какие мы к черту молодые! Вон, Николая Шипилова, когда ему премию дали как лучшему прозаику, назвали лучшим среди молодых писателей. А какой он "молодой"? Не в обиду Коле будет сказанно, ему уже почти сорок лет было. "Лучший" - это хорошо, но - "молодой"-то зачем? А то вроде как обзывают, слишком уничижительно это звучит. Получается, что все еще не подрос, сопли до колен висят... У кого, к примеру, поднимется язык Лермонтова молодым писателем назвать? Конечно, ни у кого. Дураков-то нет. Ладно, замнем этот вопрос для ясности.
      Так вот, есть у нас свой клуб "Молодой литератор". В нем тоже, как в деревне, собираются и пляшут под магнитофон... Я в него принципиально не ходил. У меня же - достоинство. Но потом меня кто-то подначил и я пошел туда и тоже поплясал... А когда надоело, лег на спину и просто ногами поплясал: подрыгал и поболтал... Я - тоже не лыком шит. А потом говорили, что Белокопытов на дискотеке на спине лежал и ногами в воздухе танцевал... А носки-то у него снизу рваные! Ха-ха-ха... Так я потерял достоинство. И больше в него не ходил.
      Потом в нем стали показывать фильмы по видеомагнитофону: боевики, фантастику и разную другую дурь типа ужасов. Свои же студенты открыли маленький бизнес. Платишь рубль - и проходи. Я, конечно, не ходил... Зачем мне эти фантастики и еще рубль платить? Я лучше рубли эти скоплю да куплю себе толстую тетрадку. И буду в нее стихи и прозу записывать. А все потом пусть обзавидуются, что я себе толстую тетрадку купил, а они деньги на дурацкую фантастику потратили.
      Потом сказали, что эротику привезли, будут показывать потихоньку... Сильно-то еще нельзя было. Я, конечно, тоже не пошел. Зачем мне это? Я скромный человек. Мне это не надо. А то будешь рядом с девушками и женщинами сидеть, глазами хлопать и оглядываться, кто-нибудь еще что-нибудь не то подумает... Мне это - не надо. Обойдусь.
      Потом сказали, что порнографию привезли... Тоже потихоньку будут показывать. Я - не пошел. Зачем мне это? На тех, которые сходили, погляжу, а они как ненормальные по коридору бегают, руками машут... Противно смотреть. И на второй день не пошел. Терпел. А на тех, которые сходили, погляжу, они совсем как сумасшедшие носятся... А на третий день - пошел, не вытерпел. Пришел. Сел. Жду, когда народ придет, порнографию смотреть. Никого что-то нет. Когда порнография-то будет, интересно? Потом гляжу, заваливают люди... Завуч наш, еще кто-то из начальства, комендант, и сами киномастера - студенты наши, аппаратуру свою уносят... А я сижу, глазами хлопаю. Начальство меня спрашивает: