- Что ж ты, - спрашиваю, - деньги-то сразу не выслал, ты же клялся?
      - Да ты понимаешь, Саша, - отвечает, - забыл!
      Главное - искренне так говорит, улыбаясь.
      И тут до меня дошло: а ведь и правда мог забыть, хоть и мать напоминала... память-то - девичья. И еще - просто я для него никто и ничто, не существую, ноль без палочки. Ему - не до меня было. Другое он помнил, что считал нужным, а про меня забыл.
      С тех пор и он для меня стал никем. Бить я его посчитал бесполезным. Что толку-то? Только подумал: "Это ведь я ему только тридцать рублей занял, а если бы тыщу?" И сам рассмеялся: таких денег у меня, конечно же, никогда не было... Нечего было бы занять. Но он с тех пор, правда, у меня больше и не спрашивал. А я бы уже и пятачка ему на дорогу не дал.
      После окончания Литинститута вернулся он к себе, в Петрозаводск... Там уже для него теплое место было приготовлено в журнале "Север". Все - как надо. И им, местным, - хорошо. Молодец, вернулся домой, молодой писатель, не променял родину на проклятую Москву. Значит - не блудный сын, а надежда и опора местной литературы, подымет ее, вздернет на дыбы...
      Там, в Петрозаводске, и осел, стал жить и работать... Кто-нибудь время от времени о нем что-нибудь да расскажет... Книжечку стихов, рассказывают, выпустил, потом вроде вторую... А тут еще недавно, слышу, повесть свою в "Севере" напечатал - "Пойдем в чайхану". Повесть, говорят, небольшая, но крепкая. Дай-то Бог! Против крепких повестей - никто не против. И я - тоже.
      Так что он из поэтов теперь в прозаики перешел. Правильно, конечно. Серьезным делом занялся. Будь бы моя воля, так я бы сейчас вообще стихи писать запретил, лет на десять. Особенно - женщинам. Под страхом смерти. Пусть бедное слово поэтическое и рифмы хоть немного отдохнут. А то совсем их задергали и задрючили поэты и поэтессы, загоняли насмерть.
      А ему - ветер в парус. Пошел в прозаики - и молодец. Начал серьезно и кропотливо заниматься прозой, значит, не умерла еще русская литература. И он вместе с ней - не умер и не канул... Может, еще и напишет что-то значительное и спасет русскую литературу. Хотя ей спасители не нужны. Но люди, по-настоящему любящие и оберегающие слово, - нужны. Таких сейчас мало.
      СТАРИК
      Старик живет в Минске. Занимается каторжным писательским трудом книги пишет. Вообще-то его Володей зовут, а сам он любит именовать себя Стариной, но мы как-то сразу, при первом еще знакомстве, определили его в Старика. Так и пошло: Старик да Старик... Хотя до стариковского возраста ему еще далеко, он сейчас в самом расцвете сил и таланта - сорок с небольшим.
      Звонит он редко, но метко, все больше по делу. Интерес у него один, во всех смыслах прозаический: в каких это московских издательствах сегодня больше платят? А то написал очередную книгу, куда ее пристроить, чтоб не продешевить? Нет, чтоб о здоровье поинтересоваться или о мужской дружбе, закадычной, поговорить, - есть же что вспомнить! - а он все о том, как бы "не продешевить", о деньгах проклятых.
      А что я могу ответить? Я об эти издательства сам бьюсь, как о каменную стену, а толку - никакого, я сам - не будь дураком - хорошую книгу написал, а куда ее пристроить? Ума не приложу. Не больно-то разбежались эти издательства... А тут еще одна на подходе, ее куда девать? Опять в стол? Одни вопросы - и никаких ответов. И - волосы дыбом.
      Вот я ему и говорю: " Знаешь что, Старик, надо как Хемингуэй писать, чтоб все нарасхват шло. Сразу на десять лет вперед. Пусть издательства потом обзвонятся, а ты им - шиш! Только туда, где подороже и отдашь". "Ладно, - отвечает он, - понял, буду теперь как Хемингуэй писать".
      И опять - не звонит. Пишет, наверное...
      В Минске еще Саша Стригалев живет. Сын знаменитого белорусского поэта Михася Стригалева. Перебрался недавно с батей из Борисова. Теперь они со Стариком - совсем рядом. Повезло им! Чуть что, всегда можно в гости, как товарищ к товарищу, завернуть. А Старик, он плохому не научит. Стригалев для него - как младший брат.
      Он сейчас песни для "Песняров" пишет. И сильно, говорят, прикладываться стал, выпивать. А песни у него хорошие, уже знаменитые. На белорусском языке. Правда, мы еще не слыхали. Ну и что, что - на белорусском! Мы Стригалева даже и без слов понять можем. Нам переводчики не нужны!
      РАШИД
      Из провинции, из глубинки, где вынужден пока обитаться, приехал в Москву Рашид... Не заладилась там у него семейная жизнь и с деньгами совсем туго стало, невмоготу. Решил в Москве счастья попытать. Москву он, слава Богу, хорошо знает, пять лет в ней соловьем просвистел.
      Нашлись добрые знакомые, с комнаткой помогли, устроили на работу, чтоб все по-людски было. Живи и радуйся. Огребай деньги.
      Нет, не утерпел, чуть не в первый день взял напился. Папку с важными документами потерял, доверили на новой работе, лицо у самого - в крови, в ссадинах. Стали знакомые его урезонивать, увещевать:
      - Да разве так можно?
      А он:
      - Я это от радости, что в Москву вернулся...
      Потом неделю еще пил, шатался по Москве... Где? Сам не помнит. Кое-как поймали его, купили билет, отправили обратно в провинцию, в глубинку, пусть пока там обитается.
      Не смог человек в Москве прижиться. Что делать? Любит он вино больше жизни. И я - тоже люблю.
      МИЧУРИНСК
      (Как поехал я, братцы, в Астрахань,
      а доехал лишь до Мичуринска...)
      Завалился как-то в гости Вячеслав Ананьев, в прошлом - знаменитый поэт, а нынче - не очень, не издал еще очередной книги, чтобы еще раз - и уже навсегда! - прославиться и намертво остаться в памяти народной. Я ему говорю:
      - Что ж ты, Ананьев, очередной книжки не издаешь? А то совсем скоро засохнешь в памяти народной, тебе уже сорок лет бухнуло, а ты не чешешься...
      А он отмахивается.
      - Ну, ее, книжку эту, на фиг! Я еще молодой, успеется. А тебе самому уже сорок лет, а ты вообще ни одной не издал! Поэтому - молчи, жучок-паучок хитрый!
      Я и молчу в тряпочку. Точно: я то еще не одной не издал! А он все говорит и говорит, совсем заговорил разговорами. Зашел-то в гости на минутку, а уже - неделю гостит и уходить не собирается! Загостился основательно.
      Потом говорит, толкает очередную речь-речугу:
      - А поехали, друзья мои, теперь ко мне в гости, под Астрахань, я вас приглашаю... Поедим там черной икры из тазика ложками, а то здесь, в Москве, с голоду подохнешь! Пропади она пропадом, Москва эта, со стихами вместе! Поехали, и еще оттуда с собой ведро икры прихватим!
      А мы черной икры давно не ели, уже и вкус ее забыли... А тут предлагают из тазика ложками поесть. Мы и соблазнились, уболтал он нас, соблазнил, как змей- искуситель. Поглядели в кошелек: есть ли деньги? Есть немного, торчат капустники... Так и собрались...
      А нам собраться - только подпоясаться.
      Подпоясались и на вокзал поехали... Впереди - Ананьев, он дорогу в Астрахань знает, потом - я, потом жена моя и собака наша - маленькая, но страшно злая... А мы с женой без собаки никуда не ездим - потеряться боимся. И она у нас хоть и маленькая, но кусучая, если что, всегда из беды выручит, любого на куски порвет. А жена моя когда-то в Литинституте работала, в буфете, студентов обсчитывала... Она нашего брата, дурака, хорошо знает.
      Приехали на вокзал, купили билеты, как положено, мы же интеллигентные люди, сели в вагон, - хорошо, вот-вот поедем... И тут Ананьев всполошился, вспомнил, что мы про чай-то, оказывается, совсем забыли! А как же в дороге без чая? Без чая совсем нельзя. А то скукота заест, веселья никакого не будет, в каком мы виде в Астрахань приедем? Обругал себя Ананьев за бестолковость, понесся на вокзал... А ноги-то у него длинные, быстро бежит, не угонишься... А мы сидим - переживаем: а вдруг он не успеет? Как мы без него в Астрахань поедем? Кто нас там без него из тазика черной икрой накормит? Нет, не опоздал Ананьев. Глядим, бежит скоро обратно, в руке стеклянный кувшин на два с половиной литра с прозрачной жидкостью тащит.
      Мы - к нему:
      - А чай-то где? Ты же за чаем побежал.
      А он запыхался, красный весь от беготни.
      - Так чая-то не было! Самовар у них еще не закипел. Сказали, чтоб попозже зашел... А пока это вот купить присоветовали, сказали, что это тоже ничего, горяченькое...
      Ладно, так и поехали... Хорошо! Из кувшина прихлебываем, раз присоветовали... Ничего чаек, тоже горяченький попался, обжигает и продирает, как надо. Вся простуда, какая была в организме, - со свистом вон вылетает! А уж как весело и непринужденно беседа складывается! Хоть бери блокнот и записывай. Кто что не скажет, все умно и складно выходит. Одни афоризмы и пословицы вылазят. И - правильно. Что молчком-то ехать? А то дорога дальняя, если молчком ехать - со скуки подохнешь.
      А Ананьев скоро пошел с пассажирами знакомиться... Кого не увидит, ко всем подсаживается.
      - Кто такие и куда едете? Я вот - Ананьев, в Астрахань еду, черной икры из тазика ложкой поесть. А вы куда? А ну-ка предъявите документы! И вещи - на стол! Погранзона! Сдать колющие и режущие предметы!
      А пассажиры отказываются. Никто не хочет ни документы предъявлять, ни вещи показывать - скучные люди! И погранзона их не пугает. Ладно... Toгдa он им сплясать решил. А то, может, в вагоне-то и плясунов еще настоящих нет? Пустъ народ поглядит да поучится.
      И давай плясать, по голяжкам себя бить... А он всегда в хромовых сапогах ходил, чтоб все думали, что он в армии подполковником служил. Поплясал для народа, а в вагоне-то не шибко разойдешься - теснота! Надоело ему в тесноте по голяжкам бить, пошел он тогда просто по вагонам шататься... Дошел до начала состава и к машинисту полез:
      - А ну дай, - говорит, - машинист, порулить. Я трактористом работал, тягал за рычаги, будь здоров! Все знаю. А то ты еще, черт слепошарый, завезешь туда, куда не надо. Дай-ка я состав поведу, я дорогу до Астрахани знаю!
      А тот не дает.
      - Не положено, - говорит. Жадный оказался.
      А тут и милиционер неизвестно откуда на лыжах вылез. Увидел его Ананьев и обрадовался.
      - О-о, - говорит, - друг человека - милиционер! Дай-ка мне, милиционер, пистолет подержать и шороху навести, а то скучно ехать. А то у тебя в кобуре, может, и не пистолет вовсе, а - огурец соленый? Дай-ка нам огурца закусить! А лыжи свои можешь снять пока, пусть отдохнут, а то они устали.
      А милиционер ни пистолет не дает подержать, ни огурца закусить - тоже жадный оказался, жадюга. Говорит:
      - Если каждому пистолеты давать подержать, то пистолетов не напасешься! Милиция-то - не резиновая.
      Тут и второй милиционер подбежал... Вдвоем уж они кое-как скрутили Ананьева, упарились, пока скрутили. А тут, в аккурат, и город Мичуринск нарисовался. Остановка. Проводник объявляет:
      - Которые до Астрахани - на выход. Вот ваша Астрахань! Сейчас вас здесь черной икрой до отвала накормят, - и давай выталкивать, сначала Ананьева, потом - меня, за мной - жену мою и собаку нашу - маленькую, но злую...
      И милиция помогает, тоже подпихивает сзади, приговаривает:
      - Вот уже и карету вам подогнали... Сразу в гостиницу и поедете, как благородные люди... Там уже и икра, и вобла, и пиво - все приготовлено...
      Глядим мы: точно! Стоит на перроне машина с будкой, нас поджидает... Сама - серого цвета, а надпись на боку - красная. Кто в очках, может и прочитать. А мы очки не взяли. Значит - и читать не будем. Рядом с машиной еще трое в милицейской форме стоят, улыбаются... Предлагают нам в гостиницу ехать...
      Делать нечего, слезли мы с поезда, сползли... а то еще сопротивлялись слегка, вдруг да нас насчет икры в заблуждение вводят? Впереди - Ананьев, он - руководящее звено, я - за него прячусь. Жена моя - за меня, а за жену - собака наша... Собака наша хотела сразу на них наброситься и изорвать всех в куски, да я не дал, пожалел их...
      Погрузили нас в "карету" и все - с почетом: по ступеням взобраться помогли, на почетные места посадили и дверь закрыли на ключ, чтоб нас в дороге лихие люди не ограбили. Привезли в гостиницу... Гостиница - ничего так... Только сероватая какая-то, не очень- то приятно в сероватой поселиться... Ну да ладно! Может, у них на весь Мичуринск всего-то она одна и есть. Выбирать не приходится.
      Поселили нас с Ананьевым в номер... Ничего номерок... Общий попался... Здоровый такой, просторный, чтоб всех желающих принять можно было. А желающих попасть в гостиницу всегда навалом бывает. И правда, народу в номере - битком набито. Кто спит, кто подремывает, наблюдает за происходящим вполглаза, а кто и не спит - шатается туда-сюда, вчерашний день ищет... А номер со всех сторон решетками забран, на тот случай, наверное, чтоб ворье мичуринское не залезло... Хорошо, надежно! Я тогда спать лег, делать-то нечего, Ананьев бодрствовать остался, а жена моя с собакой на улице приютилась... Сказали, что ей номер не предусмотрен, она горяченького-то не пила. Ананьев, пока бодрствовал, со всеми перезнакомился, сна - ни в одном глазу, давай в женский номер кричать, знакомиться. А он как раз напротив, тоже решеткой забран. Кричит в женский номер, обращается с речью... Проснулась там одна хорошая жиличка, подошла к решетке, улыбается ласково, как будто всегда его знала.
      - Кто ты, души моей рассказ? - спрашивает Ананьев.
      - Рая я... - отвечает жиличка.
      - А я - дядя Слава! - обрадовался Ананьев и сразу песню ей исполнил что попусту-то болтать - и всю душу в пение вложил:
      Ах, Рая, Рая, Рая, ты со мной играешь!
      Ну, играй, играй, играй, играй...
      Ты меня из рая прямо в ад бросаешь,
      А потом из ада снова в рай!
      да так хорошо спел, душевно, как на оперной сцене.
      Рая даже прослезилась и зарыдала в голос. А он не унимается и все, что есть у него, предлагает:
      - Рая, выходи за меня замуж! Поедем в Астрахань черную икру есть, а оттуда - в Москву, стихи писать... Выходи за меня, я тебя люблю по гроб жизни, - сильно расчувствовался.
      И Рая расчувствовалась - колотится в решетку...
      - С большим удовольствием, - говорит, - выйду, как только клетку позорную откроют!
      Но пока объяснялся он ей в любви, нас и освободили... Жена моя на улице сидеть замерзла, пошла и откупилась от милиции деньгами, капустой, засунула каждому за голенище... А они в хромовых сапогах ходили, чтоб все думали, что они в милиции офицерами служат. Нас и отпустили за примерное поведение.
      Вышли мы на улицу, на волю... А на улице - ночь, темень непроглядная! Все улицы в Мичуринске кривые, темные, одна лампочка на фонаре кое-как болтается... А у них на весь Мичуринск одна лампочка и была! И еще - снегом в лицо несет, буран по городу гуляет... Буран и бандиты, а остальные все спать позавалились, если что - не добудиться. Хорошо, хоть с нами собака была, а она в обиду не даст, любого на куски порвет. Собака за пазухой сидит, а мы все наруже зябнем... Хоть бы в какую конуру спрятаться, что ли?
      Наконец остановили легковую машину... Сами уже в сосульки превратились. Ох, и сташно в Мичуринске в три часа ночи, да еще зимой!
      - Вези, - говорим, - нас обратно в Москву. Не хотим больше в Астрахань ехать, не нужна нам черная икра! И у вас не хотим гостить, надоело, неприветливые люди у вас в Мичуринске! - сговорились с ним, он и повез... Сказал, что он сам-то хоть и мичуринский, но - хороший, другим не чета.
      Едем по городу, по кривым темным улочкам... Хоть бы, думаем, побыстрее за город выехать да газу наддать, чтоб дорога-дороженька перед нами до Москвы стрелой легла... Нет, не успели выехать! Привязался за нами легковой автомобиль без номеров и сигналит, чтоб немедленно остановились... Ну, бандиты, верное дело! А наш-то водитель не останавливается, показывает им, что тормоза у него отказали, не может никак остановиться...
      Кое-как от них отвязались, за город выехали... А там дорога заблокирована, трактора стоят... И опять - милиция! Палками машет, чтоб остановились. Есть ли, нет тормоза? Стоп - и все.
      Ну, остановились кое-как... Мы то пригнули сразу башки, чтоб нас милиция не узнала, а то вдруг узнает, опять в гостиницу отправит... Ну, ее, эту гостиницу к лешему! Мы в таких гостиницах живали, что мичуринским и не снилось! Пошел водитель наш выяснить, в чем дело? Не нам же переться, выяснять! Мы башки-то пригнули, не дома сидим, у мичуринцев в гостях!
      Пришел водитель... Так и так, говорит, нет нам никакой возможности на Москву прорваться - всю дорогу перемело... Остается одно: на вокзал возвращаться и поездом телепаться... Делать нечего, повез он нас обратно в немилый Мичуринск, на вокзал...
      А на вокзале - и билеты нам на поезд купил и до вагона помог добраться... А то мы уже извелись все! Сказали ему:
      - Неси ты нас теперь к вагону, мил-человек, мы - устали, сил никаких нет!
      Сгреб он нас в охапку: и Ананьева, и меня, и жену мою, и собаку нашу отнес в вагон и по своим местам разложил... Правда, хоть сам и мичуринский, но - хороший оказался.
      А в вагоне мы отогрелись и в себя пришли... А в вагон-то еще много разных мичуринских набилось, они поехали в Москву яблоки мичуринские продавать, чтоб московских на базарах облапошить, а самим - разбогатеть. Тут уж Ананьев на них и отыгрался...
      Выставил он свои ноги длинные, голенастые в проход, чтоб мичуринские, чем других обманывать, лучше себе носы все поразбивали... И, правда, пока ехали до Москвы, мичуринские все носы себе поразбивали... Отыгрался на них Ананьев.
      Неделю мы потом дома в себя приходили... А с Ананьевым теперь никуда больше не ездим. Ну его! Опасный человек. А то с ним так можно куда-нибудь заехать - и живым не вернешься! И собака не поможет. Пусть он теперь с другими дураками ездит. А мы лучше дома посидим. Мы - умные.
      ПАЛЬТО
      Было у меня когда-то хорошее демисезонное пальто: серое, чуть расклешенное книзу, импортное. Я когда учиться поступил, его из Томска привез. Всем оно понравилось.
      - О, какое шикарное пальто! - сказали. - Да в таком сразу и жениться можно! Дай-ка поносить?
      В нем я и ходил, пока учился... В холода. Хорошо оно грело. А когда и другим давал поносить, если просили, мне не жалко было. Многое мое пальто повидало, многое помнит. И спал я на нем, когда нужда была, и укрывался им, и противостоял всем ветрам. Оберегало оно меня. И все плохое и хорошее вместе со мной испытало: и вином было полито, и слезами, и кровью, и трещало по швам, и пуговицы с мясом летели... Можно сказать: военное пальто, фронтовое было.
      Но прошло время, и оно изрядно подносилось, совсем ветхое стало. Да и я сам, увы, не помолодел. А я его все не выбрасывал, жалко было почему-то на помойку выбрасывать. Сказал в шутку: "Не буду выбрасывать. Я его потом в музей сдам, пусть там под стеклом находится. Там eму самое место". Так оно и висело у меня в шкафу... Я к этому времени уже в Москве жил, семьей обзавелся, жизнь продолжалась, а оно, как память, висело.
      И вот однажды звонит мне Ваня Бессонов - знаменитый поэт из Мурманска, автор книги стихов "Золото рыжих". Сам он, конечно, не рыжий, но золото особенно в поэзии, крупицы и самородки, сильно уважает.
      - Саня, привет! - говорит. - Это Иван Бессонов. Я сейчас в Москве живу, у Никитских Ворот книгами торгую... Ну, ты знаешь это место...
      - Конечно, - отвечаю, - знаю. Еще бы не знать... Знаменитое место.
      А место это действительно - знаменитое. Там, на пяточке, до недавнего времени киоск книжный стоял и книжный развал был - большой, хороший, в лучших традициях старой Москвы. И литературы было - изобилие, разной, любой, по преимуществу - интеллектуальной. На этом развале много наших студентов поработало: Боря Гайнутдинов, Игорь Меламед, Саша Яковлев, Леша Зотов и я тоже славно поработал - долги отрабатывал. Так что оно, место это, в трудный период многих наших от голода спасало. А теперь и Ваня Бессонов там спасается...
      - А помнишь, - продолжает Бессонов, - у тебя было пальто серое, шикарное такое? Я еще им укрывался, когда у тебя останавливался... - А он действительно как-то pаз жил у меня и чуть не месяц им укрывался.
      - Помню, конечно, - говорю, - пальто. Оно до сих пор у меня в шкафу висит, потому что - ценное, фронтовое.
      - А ты не мог бы мне дать его поносить? А то уже ноябрь месяц, а я в летней куртке работаю, в плащевке, холодно!
      - Так ты же, Ваня, денег там до хрена зарабатываешь, что ж ты себе нe купишь? - пальто мне, конечно, не жалко. Но уж больно оно ветхое. Купил бы себе какую-нибудь мощную куртку и работал бы в ней, и по Москве ходил... В пальтишке-то этом - не разбежишься.
      - Да ты понимаешь, - кричит Бессонов, а, он всегда по телефону громко разговаривает, а иногда и кричать начинает. - Все деньги на пиво и на баб уходят!
      Он почему-то последние приезды какой-то грубый стал, озлобленный. А я всегда его как очень интеллигентного человека знал. И пивом он никогда не увлекался, и за женщин иногда мог расплатиться, но - не платил им. А тут прямо кричит об этом, бахвалится.
      Ладно, отвез я ему пальто. Раз человек просит, значит, надо.
      - На, - говорю, - носи... Хотел его в музей сдать, но для тебя ничего не жалко.
      Примерил он его тут же, прямо на куртку свою, плащевку, оглядывает себя и наглядеться не может, так хорошо оно ему подошло. Обрадовался очень.
      - О, - говорит, - здорово! Класс! - и вдруг захохотал дико, заржал даже, ржет, за живот хватается...
      Я улыбнулся тоже, только растерянно, не пойму, с чего хохоту-то взяться? Тронул его за рукав, может, плохо человеку?
      - Ты что, Ваня?
      А он от меня отмахивается.
      - Я теперь в нем, как конь в пальто стал! Все бабы мои будут! - и опять хохочет, и ржет, оборжался весь...
      Смотрю на него и смешно мне, и грустно... Действительно, какой-то он грубоватый стал в последнее время, раньше я этой грубости в нем не замечал. Махнул я ему рукой и пошел... Уже порядочно отошел, слышу, что-то кричит мне... Я обернулся. А он пальто распахнул и кулаком грозит.
      - Я - Уильям Батлер Йейтс! - Кричит громко, чтоб все слышали.
      Йейтс - любимый его поэт.
      Я тогда не растерялся и тоже ему закричал, заорал даже, так его веселость и бесшабашность меня воодушивила.
      - А я - Жозе Мария де Эредиа, понял! - и потише добавил, а то народ уже оглядываться стал: - И еще - Габриеле Д, Аннунцио! - чтоб уж полный список был. Этих поэтов он тоже уважает. Чтоб ему со всем Йейтсом деться некуда было. Помахал ему кулаком и пошел восвояси... Очень мне грустно стало.
      Так мое пальто к Ивану Бессонову перешло, по наследству.
      А уж куда он его дел? Не знаю... Может, и ноги о него вытер, а может, и на помойку выбросил...
      Мы, когда в общежитии жили, вещами часто делились и друг другу дарили. Бессонов, когда институт закончил и домой в Мурманск уезжал, мне пиджак кожаный оранжевый подарил, только я в него никак влезть не мог и застегнуться, сильно он узкий оказался, а я ему - шапку громадную собачью, чтоб он у себя в Мурманске не замерз и не зачах. Ваня любил это слово "не зачах" вслух произносить, смаковать, и в стихотворениях использовать... Нравилось оно ему.
      Месяца два еще поработал он у Никитских ворот, поторговал книгами - и исчез... Потом Андрей Эдоков - его названный брат - сказал мне, что это он Ваню в Мурманск отправил... Купил ему билет, чтоб он только домой уехал. Сказал, что он себя совсем непредсказуемо стал вести... То у него - пиво, то - бабы, а то - несколько раз подряд в милицию загремел... Вот он и отправил его от греха...
      Конечно, пусть лучше в Мурманске живет, там куролесит... Там его хоть знают. А здесь, случись что нехорошее, ни Йейтс, ни Эредиа,ни даже Д, Аннунцио - никто не поможет и не спасет. Москва - город суровый, поэзия в нем быстро зачахнет, и сам человек, может, скрючиться и засохнуть.
      УГЛИЧ
      Хороший город Углич! Куда ни ткнись, везде в памятник, в старину упрешься. На всех углах тебя история поджидает. Захочешь спрятаться - и не спрячешься, отовсюду ее глаза глядят...
      Углич корнями в истории глубоко сидит, он по возрасту, может, постарше Москвы будет. А уж храмов и церквей сколько! Со всей родней пальцев на руках не хватит!
      А самая красная церковь на месте, где царевича Дмитрия погубили. Пойди да помолись, если не атеист. А если атеист, тогда не ходи, займись другим полезным занятием, к чему сердце и душа расположены.
      В огороде вон копни - ложку серебряную найдешь или подстаканник... А поглубже залезь - горшок с золотом обнаружишь... Хорошо в Угличе жить! Всякого добра - навалом. И Волга-матушка рядом, пойди, остуди голову...
      А уж какие народные промыслы в Угличе - и ложки тебе, и поварешки, и матрешки! Если сам из народа и ничего народного не чураешься, тоже прими участие, прикоснись к искусству.
      Возроди местный промысел - деревянную скульптуру. Режь человечков и вози в Москву, в Измайловский парк, на продажу.
      - Почем человечки? - спросят.
      - А-а, сколько не жалко! - и все со смехом, скучать-то некогда.
      - А нисколько не жалко! - покупатели в ответ. Тоже - веселый народ.
      Вот и хорошо, вот и ладно, значит - сторговались! Там, в Измайловском парке, человечков хорошо берут, с руками отрывают. Продавай да набивай карман. Поди плохо!
      А потом - и расширься, организуй еще глиняное производство...
      В глине себя прояви, чем черт не шутит! Налепи из глины свистулек да тоже вези, продавай. Народ-то, он сильно свистеть любит, свистульки тоже хорошо покупает.
      А уж как наторговал хорошо на человечках и на свистульках, так построй себе дом в Угличе, трехэтажный, на радость соседям. А потом и до Москвы доберись, прикупи квартирку где-нибудь в Братеево, в монолитном доме. В Братеево - недорого. И используй ее - как перевалочную базу. Крути-верти, наворачивай копейку.
      Нет, хорошо все-таки в Угличе жить. И воздух свежий, и мухи не кусают. А в Москве - плохо: гарь, вонь, чад и душе никакого успокоения. И незачем было в Литинститут соваться, мучиться там пять лет, ваньку валять.
      Чего ради? Ума-то - не было. Ну, ее, Москву, к лешему, вместе с Литинститутом! В Угличе - всяко лучше. Живи и радуйся, катайся, как сыр в масле...
      Играй с человечками да в свистульки свисти. Поди плохо! А как надоест, повези и продай, дай другим посвистеть.
      Вот и нашел себя среди других, и призвание обнаружил... А значит - и жизнь удалась, и судьба сложилась. И дома построены, и сады посажены... Все как надо. И главное - дети по всей России. А Россия - страна большая. Купи раз в год кулек с конфетами, встань на перекрестке и угощай детей, вдруг да твой попадется...
      Мы, угличские ребята, не промах, мигом любое производство наладим!
      Нам всем, которые в Угличе живут, - пышки с медом, а остальным - шиш с маслом! Накося - выкуси.
      МИСТИЧЕСКИЙ ОПЫТ
      Ум у меня - пытливый, а глаз - острый. Все-то я хочу знать: что да как? И откуда? И все - разглядеть. То, что среди видимого и увидишь не сразу. В такие дали и веси заглянуть, в которые и заглядывать, может быть, и не надо, потому что - страшно.
      И в книги, конечно, тоже заглядываю, потому что там весь ум человечества и знания накоплены, а кое- где и между строк спрятаны... Вот мне и интересно в эту кладезь, которая между строк, докопаться.
      А читал я и читаю безо всякой системы, полагаюсь только на интуицию... В одной книге - слово зачерпну, в другой - строчку выхвачу. Мне и хватит. А книги сами мне в руки попадают, я за ними не бегаю. Они за мной бегают... Какая попалась в руки - и ладно, и хорошо. Я потом по ней бегу, как по ступеням... Когда - вверх, когда - вниз... По-разному бывает. Любой опыт на пользу.
      И вот попалась мне недавно детективная книжка... У знакомых увидел. Я что-то к знакомым-то зашел узнать, много они или нет чего доброго написали? На всякий случай. А то вдруг они меня обогнали? А то вдруг я рот раззявил, а они меня обскакали? Может, мне надо решительней бросок вперед совершить...
      Там и книжку увидел... Ох, и красивая! В твердом переплете, красная, блестящая, издательство "ЭКСМО" выпустило. Автор - Чернобровкин. "Ба! думаю, - фамилия то вроде знакомая... Однако, был у нac такой студент? Учился в Литинституте..." Поглядел в сопроводительную справочку, где об авторе говорится... И точно - он! Учился в Литинституте... Значит - не зря учился, значит - научился! Вот и книжку теперь издал.
      А "ЭКСМО" за книгу, которая в твердом переплете выйдет, автору прорву денег дает - две тыщи целых! И все в зеленой капусте. Мне об этом Старик говорил, а он - все знает. Он в это "ЭКСМО" не один раз носился со своими рукописями... Хотел слупить с них две тыщи в зеленой капусте, но ему не дали... Старику - не дали, а этому - дали! Ай да Чернобровкин! Ай да молодец! Хорошие деньги огреб.
      За один раз не пропьешь - крякнешь с натуги.
      Поглядел я книжку, полистал... А там у него и про афганскую войну, и про современную жизнь, и драки с убийствами, и приемы разные из восточных единоборств, и чего только нет! И еще - женщины, все - красавицы, и как с ними обходиться надо, чтоб не прыг-скок, а чтоб женщина в удовлетворенном состоянии и наслаждении осталась. И еще - посиделки с алкоголем, и как надо пить, и как опохмеляться.
      Подивился я нимало!
      "Иди ты, - думаю, - Чернобровкин! Вот понавертел! Это ж сколько всего из разных областей знать надо? Голова лопнет от знаний! Не зря, значит, учился, пригодилось ученье-то! Хороший детективный роман заделал".
      Ладно, отложил я книжку...
      Знакомые сказали, что нельзя прибрать, не мной - положено, не мной взято будет. Стал я кое-что припоминать, с фамилией Чернобровкин... А самого его, лица, - вспомнить не могу, вышибло из памяти! Потом кое-как вспомнил, подсказали.
      Действительно, ходил такой по коридopу, быстро так, почти бегал... Выйдет - и тут же обратно зайдет, закроется... И только слышно, как машинка застрекотала, быстро, как швейная... Я все думал, что кроит что-то человек, сшивает. Штаны, что ли, шьет? А он, оказывается, романы сшивал. Поработает и опять выскочит... И все в спешке, и лицо такое - как бы вечно недовольное... Голова круглая, с порядочной лысиной, на лице - желтизна, как у человека, страдающего печенью. По возрасту - примерно мне ровесник.