Глава 8

Сад перед виллой Блаукремера – к ней ведет дорожка посреди газона. Справа и слева по краю газона тоже дорожки, их можно осветить фонарями; примерно десять – пятнадцать пар движутся с. бокалами в руках по дорожкам, проходят, словно в полонезе, по средней дорожке и расходятся вправо и влево; слышатся смех и один и тот же вопрос: «Ваш рояль, надеюсь, еще в порядке?» И восклицания: «И надо же было ей сделать это именно сегодня!» И еще: «Я и не предполагал, что гардинный шнур может быть таким прочным». Одна из пар время от времени покидает этот круговорот, выходит на авансцену. Первая пара – Кундт и Блаукремер. По всей сцене взад, вперед ходят Катарина Рихтер и Лора Шмитц с подносами, предлагают тартинки и напитки.

Кундт (раздраженно). Тебе следовало отменить прием.

Блаукремер. Я узнал об этом всего два часа назад. Все уже было заказано: напитки, закуски, официанты; я бы не успел никого предупредить, многие все равно бы приехали.

Кундт. Повесил бы объявление у ворот: «Приносим свои извинения, но по случаю траура прием не состоится». Вот как надо было сделать. Ты просто не умеешь соблюдать приличия. Все-таки она почти двадцать лет была твоей женой, многие ее знали, большинству она нравилась. Этот вечер оставит тяжелое впечатление. Представляешь, какие заголовки появятся в газетах: «В тот день, когда его первая жена покончила с собой, Блаукремер устроил торжественный прием, на котором блистала его вторая жена». Не забывай: тебя боятся, но не любят.

Блаукремер. Полагаю, большая часть прессы на вашей стороне или у вас в руках, так что в ваших силах предотвратить появление таких заголовков. Герман Вублер сделал бы это ради меня.

Кундт. Большая часть прессы – еще не вся пресса, кроме того, Герман вряд ли захочет предотвратить подобный заголовок. Не забывай, чем ты грозил его жене. А ведь она видела Элизабет именно там, куда ты хотел спровадить и ее, Эрику.

Блаукремер. Уверен, она повесилась, узнав, что меня назначили министром. (Мрачно.) Это было бы вполне в ее духе: злость – и эффектные выходки.

Кундт. Но она умерла, а мертвые почему-то всегда правы, и тут твоя болтовня делу не поможет. Надо же, чтобы Эрика ее обнаружила, – до чего нелепо было подсылать к Элизабет этого безмозглого жеребца. Вот уж решительно не то, что ей нужно.

Блаукремер. Ты-то знал, что ей было нужно, а? Знал уже тогда, когда влез к ней в спальню… еще тогда…

Кундт (все еще мрачно). Да, я хотел ее, хотел обладать ею (презрительно) – да что тебе объяснять: я всегда думал не только о себе. А и о той, к кому шел. Я никогда не хотел никого лишать жизни, никогда не хотел крови – никогда…

Блаукремер. Конечно, хотеть ты не хотел, но почему-то так иной раз получалось. А хотел ты всегда лишь безопасности твоего рейха. Ты, видно, не представляешь, сколько озлобленных, сумасшедших, обманутых и полусумасшедших людей ты оставил за собой.

Кундт. Разве я один – их оставляют все, кому сопутствует успех, пусть даже простой бургомистр в захолустном селе с тысячей обитателей. Можешь смеяться, я скорблю о ней, о Лисбет, и мне не хотелось бы еще скорбеть об Эрике. (Оглядывается вокруг.) Ее здесь нет, Германа тоже. На похороны ты хоть пойдешь?

Блаукремер. Не знаю. Поверь, Лисбет нельзя было спасти.

Кундт. Мне казалось, она могла бы выздороветь, взять себя в руки, как-то устроиться, возможно даже с каким-нибудь приятным любовником, но чтобы так – нет. Она нравилась мне, упорная, сердитая, она никогда не сдавалась. Я сожалею о тех грубых шутках, которые мы порой вытворяли над ней.

Блаукремер. Твое раскаяние немного запоздало. Тогда ты…

Кундт. Черт возьми, да, я домогался ее, хотел ею обладать, и в этом нет ничего оскорбительного, оскорбителен, вероятно, способ, но не сам факт. Ни одна женщина не обижается, когда ее желают или находят желанной, и умеет поставить мужчину на место. Ты никогда не любил Элизабет, тебе нужна была лишь баронесса из протестанток, экзотика, не правда ли? – испуганная девочка с алчной мамашей. Ты не очень удачно выбирал жен. Не забывай: во второй раз мы не сможем заставить церковь аннулировать твой брак.

Блаукремер (возмущенно). Я не намерен расстаться с Трудой.

Кундт. У Элизабет был размах. Она умела устраивать необычные, порой незабываемые приемы. А здесь (показывает вокруг) – горы икры, гектолитры шампанского, беспорядочно подобранное общество вроде этого литературного фата Тухелера, готового заморочить голову каждому своей примитивной и глупой болтовней о Прусте. Да еще изобилие антиквариата. Надо обладать вкусом, а не скупать без разбора всякую дрянь, чтобы потом выставлять ее напоказ. К тому же я не уверен, что супруге министра следует демонстрировать всем – буквально всем – свой, пусть даже безупречный, бюст. Черт побери, у тебя ведь хватало баб, неужели обязательно нужно снова жениться, да еще устраивать пышное венчание в церкви. Разумеется, попы полезны нам и как декор и как мастера оформления, они годятся для поднятия духа, для армии, вооружения, экономики. Но мы уже так их использовали и, можно сказать, до того выпотрошили, что из них ничего больше не выжмешь, скоро они вообще превратятся в обузу. Избирателей они уже не приносят. А тебе вынь да положь епископа, чтобы ввести в свой дом Труду.

Блаукремер (вспылив). Ты все же думай, что говоришь, не зарывайся. У Труды хорошие связи.

Кундт. Я всегда зарываюсь – иначе ничего не добьешься, уж это ты должен бы понимать. Мы зарвались, сделав тебя министром. Но я не предполагал, что у вас, у вас обоих настолько вскружится голова, по крайней мере от тебя я этого никак не ожидал. Посмотри на Эрику: продавщица обуви из убогой деревенской лавчонки, а достоинства и вкуса у нее больше, чем у английской королевы с ее жуткими шляпками. А возьми мою Грету! Рассудительная, скромная, она обделывает дела, а я политику. Не то что твоя Труда. (Блаукремер вот-вот взорвется.) Не кипятись, в моих досье есть парочка фотографий. Хоть ты и не состоял в СС и был только прапорщиком, зато командовал пулеметным взводом и вел себя похуже иного эсэсовца. На снимках ты запечатлен как раз в тот момент, когда приказал скосить огнем этих бедолаг, жалких скелетов в лохмотьях, вырвавшихся из концлагеря, чтобы бежать навстречу американцам, а ты…

Блаукремер (холодно). Ты постарел и не соображаешь, что сейчас это уже никому не повредит. Мне было тогда восемнадцать лет, и я выполнял свой долг, для того и был послан туда. И как раз ты, да, ты сделал все для того, чтобы эти вещи больше не считались криминалом. (Тихо.) Вспомни о Плониусе (еще тише) и шраме на его шее, теперь уже никто не сможет его опознать. Теперь ни один человек не узнает меня на этих недодержанных снимках…

Кундт (удивленно). Ты видел их?

Блаукремер. Конечно. Мне предлагали негативы, но я не дал за них и ломаного гроша. Зачем? Восемнадцатилеткий офицер, энергично выполняющий свой долг, – в этом нет ничего позорного. (Тихо.) Не забывай о шраме…

Кундт. Нет, нет, не забываю… Все-таки, хоть ты не поверишь, мне было бы легче, будь она жива, пусть даже она и знала о шраме. Я никогда не желал ни смерти, ни крови, в моем досье ты ничего не найдешь, ничего.

Блаукремер (холодно смотрит на него). А может, ты заблуждаешься? Откуда тебе знать, кто и что мог собрать о тебе? Откуда тебе знать, что хранится в сейфе у Бингерле? Я этого не знаю. А жена Плотгера… и Антверпен?

Кундт. Это ты своей циничной болтовней толкнул жену Плотгера на смерть после того, как она спросила о сожженных вами документах. Тебе следовало знать, что она была цыганского происхождения и что, сжигая документы о цыганах, вы также уничтожили историю ее родителей. А девчонку в Антверпене ты довел до безумия, заставив сделать аборт у какой-то шарлатанки. Надо было признать ребенка – вот я всегда признавал своих внебрачных детей… Ну а документы Клоссова лежат на глубине в двести восемьдесят метров… Господи, не понимаю Эрну Думплер: зачем она послала к бедняжке Элизабет того идиота-аниматора… Не это ей требовалось, совсем не это.

Блаукремер. Уж ты-то наверняка знаешь, чего ей не хватало…

Кундт (удивленно смотрит на него,– тихо). Дорогой Фриц, есть одно странное слово, оно означает, насколько я помню, любовь. Надо было оставить ей столь дорогое ее сердцу воспоминание об этом влюбленном русском юноше. Ты должен был оставить ей воспоминания о ее отце, нацистском бароне, который вздернул на конюшне ее брата, а затем повесился сам. Но тебе непременно требовалась поруганная аристократка, отец которой был бы казнен русскими. Нет, надо было оставить ей ее печаль и воспоминания, и она стала бы тебе великолепной женой, но ты даже прибегнул к помощи ее мамочки, этой гнусной старой потаскухи…

Блаукремер. Ее уже нельзя было спасти, она ходила по домам, по кафе и всюду рассказывала жуткие истории о тебе и обо мне. Стоило ей где-нибудь появиться, как там разгорался скандал. Ее надо было убрать.

Кундт. Но не в гроб, не туда, где она сейчас. (Возбужденно.) Я не хочу жертв, хочу, чтобы все были живы, – что угодно, только не это.

Блаукремер. Ишь ты, «что угодно, только не это». Но они не должны выходить из повиновения, не правда ли? He забудь, что есть еще один мертвец – Плуканский. Он все-таки скончался, я узнал об этом, когда прием был уже в разгаре.

Кундт (качает головой). Тут я ни в чем не виноват. Я даже подержал бы его в министрах еще некоторое время, несмотря на историю с поляками. На свой лад он был бесценный человек. Плуканский – не моя жертва. Тут замешаны другие. Ты, например. Но (тихо) не забудем о других делах: напали вы на его след?

Блаукремер. Как в воду канул. Придется подождать, пока он где-нибудь вынырнет.

Кундт. А юный граф?

Блаукремер. Он был точен, но Бингерле уехал двумя часами раньше. Кто-то позвонил Штюцлингу и предупредил. Не догадываешься – кто?

Кундт. Гадать не хочу, скоро узнаю точно. Сейчас главное – дать установку. Ты полагаешь, что швейцарская полиция…

Блаукремер. Сразу видно, как ты постарел – начинаешь переоценивать себя. Нет, швейцарская полиция нам не поможет, у нее против Бингерле ничего нет. Его арестовали на время следствия, теперь отпустили: именно ты настаивал на его освобождении, так же как ранее позаботился о том, чтобы никого больше не упрекали прегрешениями, совершенными во время войны. Я же советовал не выпускать Бингерле; он был прочно в наших руках, и пока он сидел, мы могли его достать. А кто знает, где он сейчас – в Италии, во Франции или еще где?

Кундт. Фриц, нам остается только одно: сохранять спокойствие и, прежде чем он где-либо вынырнет, срочно принять контрмеры. Скажем, все симпатизирующие нам газеты – а их большинство – могли бы поместить сообщение о бегстве лица, подозреваемого в подделке документов – скорее всего по заданию враждебных секретных служб. Русских упоминать не будем, но каждый поймет, что имеются в виду именно они. И еще пару строк о том, что это человек, за деньги готовый на все, что, собственно, соответствует действительности.

Блаукремер. Опять ты заблуждаешься: для Бингерле дело уже не только в деньгах, на сей раз ему нужна твоя голова. Тебе не следует его недооценивать.

Кундт. Моей головы ему не видать. Но ты должен немедленно оповестить Хойльбука и других наших чистюль, которые делают вид, что знать ни о чем не знают. Надо предпринять ответные меры, уведомить посольства, снабдить материалами все информационные агентства, а также всех главных редакторов. (Тихо.) Ни в коем случае не должно всплыть наружу, что Плуканский мог быть спасен. Нам от этого не поздоровится, впрочем, мы и без того замараны, а вот чистюли должны оставаться чистыми.

Блаукремер. Чистейшего из чистюль я уже предупредил. Он в самом деле ничего не ведал и пришел в ужас, когда я намекнул, что своими разоблачениями Бингерле может вскрыть и доказать правду.

Кундт. Чистейшему не следует знать правду, и не надо говорить ему о ней. Помни: истинное всегда звучит невероятно, подлинно звучат лишь вымыслы, слухи. Не забывай: все, о чем говорила Элизабет, было правдой, и поэтому ее слова выглядели такими неправдоподобными. Где у тебя телефон?

Оба уходят вправо. Вперед выходят Герман Вублер и Ева Плинт. На Еве светло-зеленое платье с маргариткой из горного хрусталя.

Герман Вублер. Я заглянул сюда только ради вас, Эрика не в себе после того, как… Ах, вы, возможно, еще не знаете…

Ева Плинт. Увы, знаю. А он закатывает тут шикарный прием. Но выглядит это, как… как будто отмечают не его назначение, а что-то совсем иное. (Вздрагивает.) Не понимаю, зачем она повесилась. Бедняжка могла бы уйти в Рейн или броситься в пропасть.

Герман Вублер (показывая на платье Евы.) Очень мило, ничего симпатичнее в жизни не видел.

Ева Плинт. Даже на Эрике?

Герман Вублер. Сорок лет подряд она была сама доброта и спокойствие. А сейчас лежит ничком, плачет, молится и не хочет никого видеть. Не может забыть Элизабет в петле. Боюсь, что хозяину дома не поздоровится, если он встретится с ней.

Ева Плинт. Ну, а другому – его шефу – тоже?

Герман Вублер. Как ни странно, нет. Кундт по природе незлобный, свою нечеловеческую энергию он пускает в ход, лишь когда того требуют интересы дела. Даже в этом случае он хоть и делает зло, но не без внутреннего сопротивления. Вон то – совсем другой случай. (Показывает в сторону виллы.) Ну ладно… (Качает головой.) А у вашего Эрнста Гробша, как я слышал, дела обстоят неважно. Неужели ему так повредила история с Плуканским?

Ева Плинт. Да, хотя напоследок Плуканский Эрнсту почти понравился, когда лежал в агонии. Да и самоубийство фрау Блаукремер не добавило радости… Я уложила Эрнста в постель, снабдила чаем, супом и Прустом – пора наконец ему почитать что-то, кроме Брехта. Меня очень напугала смерть этой женщины. Говорят, ее хотели лишить памяти, ее скорби о том, кого она любила. Эрнст тоже цепляется за свои воспоминания. Он очень болен.

Герман Вублер. Что сказал врач?

Ева Плинт. Он сам себе поставил диагноз: метафизическая лихорадка – такой термин придумал. Возможно, он перейдет теперь в другую партию. Он говорит, что в вашу партию его завлекла диалектика ненависти.

Герман Вублер. Хороший диагноз, пожалуй, он подойдет и для Эрики. Она без конца читает старый молитвенник, его подарили ей на конфирмацию пятьдесят лет тому назад. Итак, до свидания. (Протягивает руку.)

Ева Плинт (задерживает его руку). До свидания – где?

Герман Вублер. Эрика хочет в Рим. Потом мы с вами, вероятно, увидимся за стойкой у Аугуста Крехена.

Пожимает плечами, уходит. Его место занимает подошедший Карл фон Крейль.

Ева Плинт. И ты здесь? Тебя пригласили?…

Карл фон Крейль. У Блаукремера я еще в списке приглашенных (Тихо, серьезно.) Икра, шампанское, болтовня… а она лежит в гробу…

Ева Плинт. Я боюсь.

Карл фон Крейль. Чего или за кого?

Ева Плинт. За себя и за Эрнста. Он понимает, почему ты тогда так поступил, а теперь и я начинаю понимать. Это пугает меня. (Тихо.) Скажи, а прошлой ночью это была, надеюсь, не твоя работа?

Карл фон Крейль. Нет, не моя. Никогда больше не буду этого делать, я сам боюсь. Забудь и о разводе, Ева, мы обойдемся. Катарине развод тоже ни к чему, она не хочет выходить замуж. Желаю тебе обзавестись ребенком – роди кого-нибудь от Эрнста Гробша.