Герман. Кундт называет это «раздвигать границы допустимого все шире и шире». Если Блаукремер станет министром и общественность с этим смирится, то…

Эрика. То в один прекрасный день она смирится и с Кундтом. А ты?

Герман. Не бойся, я не такой, как они, и таким не стану. Я паук, который плетет паутину, но не паутина. Плуканского действительно больше использовать нельзя. Мы звали его Румяным Яблочком, а яблочко-то прогнило насквозь…

Эрика. Ага, если срок Яблочка истекает, значит, надо брать Блаукремера, хотя каждый знает, что это яблоко гнилое? Да, метко выразился Кундт – «раздвигать границы допустимого».

Герман (устало). Я ничего не мог поделать, ничего…

Эрика. А Бингерле, что ждет его? Когда те трое захохотали, их смех звучал как грохот падающей гильотины. А ты тогда притих… полагаю, что хитрое Бингерле успело припрятать парочку документов прежде, чем их утопили или сожгли.

Герман. Он перестарался. Брал деньги у нас, брал у других, а когда решил взять у третьих, его сцапали и – в кутузку. Но уличить Бингерле ни в чем не смогли, сегодня его выпустят из тюрьмы. Нам нужны документы, а не он.

Эрика, А если бы он остался за решеткой? (Герман смотрит на нее вопрошающе и вместе с тем многозначительно.) Ты прав, и там он не в безопасности, в тюрьмах столько самоубийств… Но все же ты мог бы его предупредить, что начальник тюрьмы в Плорингене Штюцлинг – твой старый однокашник. Он тоже вечно голодал и студентом иногда забегал к нам перекусить, а если ты угощал его вдобавок парочкой сигарет, он чувствовал себя миллионером.

Герман. Бингерле достаточно предупреждали. Он знает, в чем дело.

Эрика. И знает, что это может стоить ему жизни?

Герман. Должен знать. Он игрок и ставки делает крупные.

Эрика. Одного я не поняла ночью. Вы говорили о каком-то графе.

Герман. Это старый трюк Кундта, да ты знаешь. В щекотливых делах он старается прибегать к услугам какого-нибудь графа, желательно молодого, энергичного, благородной наружности и по возможности обладающего быстроходной машиной, а еще лучше – самолетом.

Эрика. Почему же не князя или принца?

Герман (смеется). Поразительно, однако «граф» звучит лучше «князя» или «принца». Наверное, все дело в букве «а». «Граф» звучит сильнее, я бы сказал, внушительнее… «Его светлость» напоминает оперетту, в этом чувствуется безвкусица…

Эрика. Да, помнится, был такой граф Праунхайм…

Герман (почти жестко). И граф Троиц цу Штумм.

Эрика. Оба очень милые, граф Клорен тоже.

Герман (жестко)-. Да, страшно милые.

Эрика. А теперь у вас новый граф.

Герман. Граф Эрле цу Вербен. Молодой, энергичный и со скоростной машиной.

Эрика. Доешь же наконец яйцо и бутерброд.

Герман отпивает глоток кофе, закуривает сигарету, отодвигает в сторону очищенное с одного конца яйцо.

Впервые за тридцать семь лет ты не съел утром яйцо – первый раз с тех пор, как у нас вообще появились яйца на завтрак. Мы могли позволить себе их очень редко, лишь после того, как возник Кундт…

Герман. Ты права, впервые после сорок пятого года у меня нет с утра аппетита. Я подумал о Штюцлинге, он стал хорошим, добросовестным юристом, но Бин-герле не помогут никакие телефонные звонки: остаться за решеткой или выйти на во-лю – для него равно опасно. (Прихлебывает кофе, курит.) Молодой граф Эрле цу Вербен с машиной ровно в четырнадцать ноль-ноль будет ждать его у тюремных ворот, а затем отвезет к самолету. Кстати, Эрика, почему ты никогда не рассказывала мне о том, что было у тебя с Кундтом, и об отношениях Кундта с Элизабет Блаукремер и с Гертрудой Хальберкамм?

Эрика (тихо). Ты в самом деле до сих пор так и не знаешь, что есть мужчины, которые считают себя неотразимыми? (Поднимается, идет к мужу, обхватывает его лицо руками.) И кроме того, убеждены, что для них нет ничего недоступного. (Медлит.) Элизабет подробно рассказала мне. Она пошла на это из ненависти к Кундту и к Блаук-ремеру. Кундта она каким-то образом – не знаю каким – унизила, высмеяла.,. А главное, милый Герман, я охраняла твою чистоту, ибо нет ничего трогательнее чистых мужчин. Меня всегда поражало, как можно сохранить совесть, душу, имея дело с Кундтом, Хальберкаммом, Блаукремером и Бингерле. Что может быть драгоценнее чистой души мужчины! Если кто неотразим, так это ты… Было темно, когда ты впервые заговорил со мной, сорок четыре года назад. Помню, была воздушная тревога, ты новобранец, солдатская форма сидит на тебе плохо. Я зазвала тебя к себе – это была не жалость и еще не любовь, – мне захотелось тебя, захотелось узнать, как это все происходит. В общем, любопытство. Воспитанная в благочестивом духе восемнадцатилетняя девушка, бедная продавщица обуви, и вот, когда я тебя разглядела при свете, ты произвел на меня ужасное впечатление: мундир и брюки перекручены, сапоги велики, а ты так и обомлел оттого, что я оказалась хорошенькой, ты-то меня тоже не разглядел как следует в темноте. И еще я боялась, что ты оробеешь. Ведь кто-то из нас должен был проявить инициативу, ну я и трусила, что это придется сделать мне. Но ты крепко обнял меня, сначала я видела твои глаза, твои руки, уже потом – всего тебя, но прежде всего глаза, серые, нежные, грустные, умные. Ты не поверишь, до чего смешны красавчики, которые на улице увивались за нами, продавщицами, – какие у них дурацкие глаза и неуклюжие руки… У тех ребят, которых я встречала у Хильды, моей соседки по мансарде, на уме было только одно: свести меня с кем-нибудь. Ах, Герман, я оставалась тебе верной всегда, как и обещала, мне это было нетрудно. Но рассказать тебе, как Элизабет поступила с Кундтом, чтобы сбить с него спесь, унизить его, – рассказать это тебе, с твоей детской душой?

Герман (с удивлением смотрит на нее, тихо говорит). Ну переодевайся потихоньку, уже пора. Может, наденешь серый костюм? А к нему розовую коралловую брошку? Блаукремер подъедет минут через двадцать, так что успеешь. Сегодня ты должна выглядеть особенно хорошо. (Смеется.) Торжественная месса, телевидение – прямая трансляция.

Эрика. Я не хочу переодеваться, Герман, я буду сидеть в халате, непричесанная на моем балконе, пить кофе и поглядывать в бинокль на сад Карла, там ли он и что поделывает. Буду наблюдать за баржами на Рейне, смотреть, как жена шкипера понесет своему мужу кофе в рулевую будку, обнимет его. Если сцена станет слишком интимной, отвернусь.

Герман (с испугом, серьезно). Ты действительно не хочешь идти? Эрика, не шути. Нельзя же так, ты не можешь бросить меня одного. Ты впервые, впервые удостоишься чести сидеть рядом с Хойльбуком. Торжественная месса в память Эрфтлера-Блюма, которую будет служить кардинал соборно с тремя епископами, причем с начала и до конца по-латыни… Разразится скандал, если ты не явишься.

Эрика. Ах, Герман, ты в самом деле еще ребенок. Какой скандал, ну позлятся немного Кундт с Блаукремером, и все… О да, ведь мне дозволят сидеть рядом с Хойльбуком! Я должна ошалеть от восторга? Рядом с Хойльбуком, может быть, между Хойльбуком и Капспетером, которому этой ночью обкорнали рояль. Далее Блаукремерша-вторая, бесценная Труда, затем Хойльбукша-первая, Хальберкаммша-третья и еще не свергнутый Плуканский. Ах, Герман, оставайся и ты дома, позвони лучше Штюцлингу или графу Эрле цу Бербену. Не хочу я сидеть рядом с Хойльбуком и вообще не хочу больше ходить на торжественные мессы, даже по случаю двадцатой годовщины смерти Эрфтлера-Блюма. Не хочу быть среди важных персон и дамочек, которые затем падут в объятия Кундта. Вероятно, там будет и этот Губка, который предлагает всем акции «Хивен-Хинта». Кстати, что это за штука – «Хивен-Хинт»?

Герман (ворчливо). Что-то связанное с космическим оружием. Эрика, ну что с тобой вдруг стряслось?

Эрика. И вовсе не вдруг. Ты знаешь, что я не испытывала удовольствия ни на десятой, ни на пятнадцатой годовщине смерти Эрфтлера… Все то же радио и телевидение, тот же репортер Грюфф и тот же комментатор Бляйлер: «…И вот мы видим госпожу Вублер, как всегда одетую с безупречным вкусом, с ее супругом, серым кардиналом…» Этой ночью я вспоминала брата, которого убили в Нормандии – ему едва минуло девятнадцать, – вспоминала отца, чья жизнь, от рождения до смерти, была исполнена горечи, вспоминала мать, умершую от истощения, усталую, вечно усталую женщину, измученную фанатизмом отца. Не волнуйся, Герман, кардинал еще раз отметит заслуги Эрфтлера, воздаст хвалу христианским добродетелям вообще, а Хойльбук с глуповатой рейнской веселостью будет, как причетник, упиваться вызубренной латынью.

Герман. Кундт рассердится, он объяснит твое отсутствие событиями прошлой ночи.

Эрика. Пусть связывает. Это и так очевидно.

Герман. Значит, ты заболела?

Эрика. Нет, я не больна. Правда, устала, но мессу выдержала бы.

Герман. В самом деле, Капспетер тебя уважает, Хойльбук тоже, ты им нравишься, а Эрфтлер – тот просто любил тебя.

Эрика. А я его нет. Верно, он всегда был со мною любезен, но мне никогда не нравился. Знаю, для него я была живым воплощением демократии – дочь лавочника, продавщица и вдобавок чуть не стала пианисткой. Знаю также, что Капспетер самый крупный, самый мудрый и самый набожный из всех банкиров, что он образован, впечатлителен, обладает поистине утонченным, изысканным вкусом… и все-таки он мрачная личность, и все-таки я допускаю, что он кое-что заработал на той гранате или пуле, которая убила моего брата. И знаешь, Герман, я не только не испытываю сожаления до поводу его разбитого рояля, хуже того: я, кажется, начинаю понимать Карла. Признаюсь, мне жутко, но когда он рубил свой рояль, в этом было что-то торжественное. Мы не поняли, что он делал это всерьез, не поняла даже Ева, а ведь она его любила. Я понимаю также, что в случае с Бингерле речь идет не о двух-трех документах. Документов против Кундта, вероятно, и без них хватает, речь о…

Герман (совершенно перепуганный). Не называй имени, умоляю…

Эрика. Не бойся, не назову. Останемся при номере Один, которого вы могли спасти, но не спасли. Вам хотелось и того и другого – и твердость показать и жертву заполучить. Знаю, Герман, я сидела рядом с тобой у телефона. Номер Один тебе нравился…

Герман. Да, нравился, и он, и его жена, и дети. Речь шла вовсе не о темных делах Кундта, не о Клоссове с Плоттером и не о Бингерле. Речь по-прежнему идет о государстве, а ты этого не желаешь понимать.

Эрика. Конечно, вы бы мечтали заполучить на его погребение самого папу, но обошлись и архиепископом. Ах, какую трогательную речь произнес Хойльбук в самом деле, Капспетер сидел в первом ряду и рыдал, по-настоящему ревел. Даже у Кундта глаза увлажнились… По телевизору было видно, как блестели слезы. Может, глицериновые, а?

Герман. Не будь циничной, Эрика, он мертв, его убили.

Эрика. А как ловко Кундт махал требником и преклонял колена! Ах, Герман, говорю тебе вполне серьезно: с меня хватит, нет ни охоты, ни настроения. Оставайся, будем смотреть на Рейн – как колышется белье на веревках, как бегают собаки вдоль заборов, как играют дети в манежиках.

Герман (вздыхая). Не могу, Эрика, я должен быть там – может, в последний раз. Мне это давно уже не доставляет удовольствия.

Эрика. А меня одно время это забавляло – правда, недолго. Забавляло даже само по себе торжественное богослужение в честь того, чье имя нельзя произносить, хотя он мне тоже нравился. Мне вообще нравилась вся эта комедия… Да, это был обаятельный негодяй, я даже ощущала приятную дрожь, когда Хойльбук на рейнском диалекте кропил его память елеем своих речей. Довольно долго меня забавляли вечеринки, болтовня, перешептывание, суета, интриги, конспирация в низах, пустозвонство, с одной стороны, и борьба за свои интересы – с другой. Я хорошо чувствовала себя в своих нарядах, наслаждалась драгоценностями, которые ты мне подарил, – на твой безупречный вкус я всегда могла положиться. Мне нравились закусончики и выпивки, игра на рояле в четыре руки с тобой и с Карлом… театр, приемы, балы… А потом Элизабет отправили в Кульболлен, и я дважды ездила к ней. А вчера услышала, что милая крошка Беббер тоже очутилась там. Ты знал об этом?

Герман. Знал только, что он хочет избавиться от нее.

Эрика. Вот и избавился. Хорошенькая миниатюрная блондинка, чуть глуповатая, но веселая, в общем, этакая белокурая милашка – теннис, танцульки, легкий флирт, партия в картишки. Избавился от нее, как и Бранзен от своей: та мечется по Ривьере и Лазурному берегу от отеля к отелю, присаживается с мешочком монет к каждому игральному автомату в ожидании jackpot [1], который ей совсем не нужен. А в Кульболлене к пациентке, если ей уж очень тоскливо, даже присылают милого молодого человека прямо в палату – просто и со вкусом. Оставайся дома, Герман. Или уедем отсюда.

Герман. А куда? (Некоторое время оба молча глядят друг на друга.) Эрика. Только не в наши родные места, ни за что. Боже мой, опять почетные танцы с бургомистром, с королем стрелков, с ландратом, нет, не хочу, потом с аптекарем и с коневодом, нет, нет, снова фотографироваться с депутатом бундестага, подняв бокал, не хочу, и все под народную музыку, нет, хватит, не хочу больше собирать пожертвования для детишек из малообеспеченных семейств. Спрашиваешь, куда? Не знаю… стало быть, останемся здесь. Герман. Меня ты не бросишь.

Эрика. И не собираюсь, даже если твоя Евочка услышит твои мольбы. Герман. Ах, она влюблена и в кубинца и любит своего Гробша. Не забудь: он ее муж, и она любит его… (Печально.) Он славный парень. Но эта компания и его погубила – навязали ему Плуканского, а тот недолго продержится. Нет, она любит двоих и к Карлу все еще привязана, так что для меня, четвертого, уже нет места.

Эрика. А я не забуду юного новобранца, на котором форма сидела мешком и который набрался смелости обнять меня и соблазнить. Я так боялась, что мне придется тебя совращать, но я бы это сделала. Этому научиться нетрудно, даже если тебя воспитали благочестивой… проще простого. Я жила в мансарде с девушкой, к которой всегда приходили парни, она мне все и растолковала. Вот так-то, от застенчивости ты не умер, понял, что желание бывает не только у мужчины, но и у женщины, что так называемое целомудрие – непозволительная для нас роскошь. Разве я могу тебя бросить? Лишь бы не возвращаться в Дирванген или в Гульбольценхайм, этого я не вынесу. Родные места мне опостылели. Жаль только, что у нас с тобой нет детей и что ты не остался адвокатом, а мог бы даже стать судьей…

Катарина (входит на веранду). Какой-то господин, доктор Блаукремер, дожидается вас в машине. Он просил передать…

Герман, (поправляет галстук, надевает пиджак, целует Эрику). Ну, я пошел, а то будут неприятности. (Уходит. Катарина остается.)

Эрика (переходит на место Германа и стоя доедает остывшее яйцо). Не люблю, когда пропадает добро. Несмотря на счет в банке, рояль и барскую квартиру с видом на Рейн. Как-никак одно яичко стоило тогда десять пфеннигов, а продавщица обуви, то есть я, получала восемьдесят пять марок. Из них двадцать за комнату, да еще свет, отопление, стирка.

Она вставляет яичную скорлупу в рюмку. В этот момент на веранду входят Герман и Блаукремер.

Блаукремер (остановившись у дверей). Аппетит, кажется, у тебя не пропал. Да и на больную ты вроде не очень похожа.

Эрика. Я не больна. Даже от твоего присутствия не заболею. Я с удовольствием поехала бы с вами прямо как есть, в халате, непричесанная, бродила бы вокруг собора и пела литанию, пока вы слушали бы торжественную мессу.

Блаукремер (смеется). Неплохая идея: публичный скандал, нарушение общественного порядка, а то и богохульство. (Смотрит на Германа.) А перед законом, как известно, все равны. (Эрике, серьезным тоном.) Я бы дал тебе на переодевание минут десять, сегодня мы настроены великодушно.

Эрика. Тогда уж отправляйте меня сразу к Элизабет, к крошке Беббер и компании…

Блаукремер. Если ты останешься, не будучи действительно больной, разразится скандал. Герман, что ты скажешь?

Герман. Полно скандалов и похуже, а через три дня все они забываются. (Подходит к Эрике, целует ее.) Оставайся дома. Никакого скандала не будет, подосадуют немного – и все.

Блаукремер. Подбадриваешь?

Герман. Незачем, мужества у нее хватает. Если для этого вообще нужно мужество.

Блаукремер. Чревато последствиями.

Эрика. Последствие одно: я ухожу с общественной службы, покидаю свою должность образцово-показательной демократки. (Усталым голосом.) Вам уже пора, не то…

Герман еще раз целует ее и уходит с Блаукремером. Тот вне себя от злости.

Катарина (слышала разговор, подходит ближе; любезно). Убрать со стола? Эрика. Расскажете все Карлу?

Катарина. Вряд ли. (Улыбается.) Ведь это политика, а ему будет тяжело узнать, что вы жертва господина Блаукремера…

Эрика. У Карла тоже есть бинокль, он иногда поглядывает сюда. (Берет бинокль с балюстрады и смотрит в сторону реки.) Никого не видно. Принесите мне на балкон кофе, молоко и сахар и давайте договоримся раз и навсегда, милая Катрин, продукты не должны портиться, берите все, что вам нужно, – хлеб, молоко, колбасу. Надеюсь, вас это не обидит?

Катарина. Ничуть. Прошу вас только проинформировать об этом того сотрудника органов безопасности, что дежурит на улице. Как-никак я не только политическая неблагонадежная, но и привлекалась к суду за воровство.

Эрика. Вы еще учитесь? Хотите защитить диссертацию?

Катарина. Да, если позволит мое досье. Тема – банковское дело. Как экономисту мне трудно найти работу, как официантке – нет. (Смеется.) Три года я служила в банке Капспетера, потом меня уволили. Не спрашивайте почему – сама не знаю. И я снова устроилась официанткой. Когда Карл вылетел со службы, кроме автофургона, у него ничего не осталось, ни гроша, его никуда не брали. Я работала где придется – и в самых паршивых закусочных и в шикарнейших отелях, но чаще всего на званых вечерах, там я и познакомилась с Карлом. Это было у Килианов, вечер окончился поздно, я вышла на улицу, и, пока раздумывала – брать ли такси, – Карл подъехал и отвез меня домой.

Эрика. И остался у вас?

Катарина. Да, с тех пор мы не разлучаемся, а скоро и жить будем вместе. О вас, о господине Вублере и о своей жене он говорит только хорошее. Да я и не припоминаю, чтобы он о ком-либо отзывался плохо.

Эрика. А вы – вы отзываетесь о людях дурно?

Катарина. Да, о Капспетере, которому я не нужна как экономист, но гожусь в качестве официантки. Я не выношу его, да его почти никто не любит. Представляю, как будут над ним смеяться, прочитав о случае с роялем. Я не занимаюсь подслушиванием, в нашем деле нельзя быть болтливой и верить слухам. Ну что я могу услышать? В газетах порой такое пишут о господине Кундте, что здесь ничего подобного не услышишь. А господин Блаукремер… дорогая фрау Вублер, ну что я могла тут о нем подслушать? Еще вот господин Хальберкамм… ведь каждому известно, что его хобби – изобретать соусы, известно и то, что они невкусные.

Эрика. Если вы не подслушивали, что же все-таки вы слышали?

Катарина. Я убирала комнаты и ванную, пылесосила, протирала, потом кухню – много ли там услышишь? Разве что какую-нибудь фамилию: Кундт, Хальберкамм, Бингерле, Блаукремер – так о них же все газеты пишут. Самое интересное – то, что вы не пойдете на мессу, вы мне сами сказали. Но об этом, и без моей помощи, наверное, знает уже весь город. Нам с Карлом нужны деньги, которые я у вас зарабатываю. Нужна каждая булочка и каждый ломтик колбасы, которые вы мне разрешаете взять… Даже если бы я все время торчала, прижав ухо к двери, все равно я никогда бы не рискнула проболтаться и потерять такое хорошее место. Я слушаю, читаю, сопоставляю – у меня нет времени на сплетни, вечерами работаю над диссертацией, Карл мне помогает. Тема не доставит радости Капспетеру – «Увеличение прибылей западных концернов в третьем мире». Как вы видели, я стояла в дверях, когда господин Блаукремер… ну… надерзил вам. Кстати, мессу передают по радио и телевидению. Принести вам транзистор на, балкон?

Эрика. Благодарю, не надо. Но если вам хочется послушать, можете взять приемник на кухню.

Катарина. Спасибо, я не интересуюсь церковными праздниками и тому подобным. (Тихо.) Это единственное, в чем мы не сходимся с Карлом. А он, когда говорит о религии, ну словно стихи читает, заслушаться можно… Должна вам признаться, что я незаконнорожденная, моя мать также была внебрачным ребенком. В те времена церковники еще не бегали с кропилом вслед за каждой незамужней беременной девицей. Когда бабушка, тоже официантка, произвела на свет мою мать, рождение ребенка вне законного брака считалось позором. Я также была еще позором для моей матери, а ведь и мать и я были людьми, живыми людьми, да вы сами, наверное, помните, каково приходилось незамужним матерям и внебрачным детям. Так что красивые речи епископа меня не очень трогают. Извините, если это вас оскорбляет и если вы полагаете, что я говорю слишком откровенно…

Эрика. Нет, ничего. Я возьму газету почитаю, а вы, пожалуйста, время от времени поглядывайте на рояль… кто знает, не вздумается ли этому типу нагрянуть сюда днем. Перелезет через балюстраду и…

Катарина. Не бойтесь за свой рояль.

Эрика (подозрительно). Почему это вы так уверены?

Катарина (лекторским, чуть ли не наставительным тоном). Анализ прежних фактов демонтажа роялей бесспорно показывает, что во всех трех случаях речь шла о роялях, принадлежавших банкирам, а именно: Флориану, Бранзену, Капспетеру. Таким образом, преступник действовал с определенным умыслом. Господин Вублер не банкир и вы не банкирша. Разумеется, я бы порекомендовала усилить во всех банкирских домах охрану этих музыкальных инструментов. Насколько мне известно, нам ничего не угрожает. Между прочим, Капспетер уже заказал новый рояль. Я узнала об этом утром от моих знакомых из того дома.

Эрика. Вас, Катарина, похоже, это забавляет, даже слишком. В вашей диссертации об увеличении прибыли, мне кажется, я уловила то же упоение, с которым вы перечисляете случаи демонтажа роялей. Я люблю мой рояль. Официанткой я не была, зато побывала в продавщицах обуви, а эта должность куда ниже: всегда стоять на коленях перед клиентами, терпеть, когда приходят всякие стервы и меряют тридцать пар, хотя знают, что ни одной не купят… Но ты приносишь со склада тридцать коробок, вежливо и терпеливо примеряешь и снова запаковываешь… И к тому же далеко не у всех мытые ноги. Все это могло бы унизить меня, но я сохранила гордость. И вот когда вижу на вечерах иную даму, то пытаюсь вообразить, как бы она повела себя, если бы сорок лет назад я ей примеряла туфли. Я научилась играть на рояле только в двадцать пять лет, а когда купили инструмент, мне было за сорок. Порой он был моим единственным утешением. И у меня не укладывается в сознании, я не в силах понять, как можно такой драгоценный инструмент разобрать, разрубить на части или – как это сделал Карл – сжечь. Отдаю должное вашей ненависти к Капспетеру…

Катарина. Вы ошибаетесь, и мне не по душе подобные выходки. Подумать только, сколько стоит рояль, сколько можно накупить на эти деньги… Я не понимаю Карла. Когда я училась и когда работала в банке, я кое в чем разобралась и поняла, куда идут деньга и откуда они возвращаются, троекратно, десятикратно, стократно приумножаясь: нефть, оружие, ковры и девушки, которым приходится напиваться допьяна или одурманивать себя наркотиками, чтобы не блевать от отвращения, но их все-таки выворачивает оттого, что они напились, чтобы не блевать… и буквально всюду натыкаешься на этого типа по прозвищу Губка.

Эрика (подходит к ней). Прошу вас, Катарина, в ваших же интересах. (Качает головой.) Это уже анализ с позиций классовой борьбы. Я тоже знаю Губку, как-то раз даже влепила ему пощечину.

Катарина (очень тихо). А что же это как не классовая борьба? На приемах вы встречаете пьяных и блюющих господ, которые заставляют выворачиваться наизнанку девушек, – вот вам тоже вариант классовой борьбы, не самый пристойный… Сейчас я волнуюсь, обычно я не такая. Но я слушала вас – не то, что вы говорили, как ваш голос, – и на меня пахнуло духом классовой борьбы. Мне послышался голос продавщицы обуви, которой слишком часто приходилось стиснув зубы стоять на коленях. Возможно, я рискую местом, сую нос не в свое дело, но вы не пошли к мессе, на мой взгляд, вот почему: вам не хочется больше играть роль, которую, наверное, никогда не хотелось играть, – роль девушки из народа, преуспевшей в жизни. Простите, если я сказала что не так, но я очень расположена к вам. И если мне придется уйти, напоследок я хочу обратиться к вам с просьбой, которую вам нетрудно будет исполнить.

Эрика (разбитая, усталая). Да?

Катарина. Намекните, пожалуйста, гостям на званых вечерах, что мы, девушки и юноши, которые их обслуживают, берем чаевые, или, выражаясь изящнее, не пренебрегаем таковыми и не отказываемся от них. Понимаете, мы, наемные официантки, иной раз наряжаемся на вечера так, что нас принимают за дочерей и родственниц хозяев или просто услужливых гостей, и никто не решается дать нам чаевые. Скажите, что деньги можно сунуть в карман передника или пиджака.

Эрика, С удовольствием намекну. Жаль только, милочка, что я, пожалуй, буду не часто ходить на банкеты. Вам, вероятно, нужны деньги?

Катарина. Да, я хочу уехать отсюда. (Очень тихо.) Иногда вечером я лежу с сынишкой, рассказываю ему что-нибудь или напеваю, потом мы крутим глобус, который нам подарил Карл, и выбираем страну, куда можно было бы уехать. Но… пока еще не выбрали.

Эрика. Значит, вам здесь больше не нравится?

Катарина. Нет, а вам?

Эрика. Значит, вы все-таки подслушивали?

Катарина (энергично). Нет, я не подслушиваю. Но я слышала ваш голос, вы говорили долго и громко. А вы знаете, куда хотели бы уехать?

Эрика. Нет, это выбирать без толку. И еще – будьте осторожны. Ваши мысли меня пугают. То, что таишь в себе, когда-нибудь выходит наружу – я испытал«это сегодня на себе. Будьте внимательны… Кстати, от чаевых я бы тоже не отказалась, но продавщицам обуви их не предлагали.

Катарина берет поднос, идет к двери.

И поскольку вы умная, способная к анализу девочка, объясните мне, пожалуйста, вот что: почему Вублер так и не стал министром? Почему?

Катарина (останавливается с подносом в дверях). Вы этого не знаете? В самом деле, честно? (Эрика качает головой.) Ладно, скажу: он слишком хорош для этого, вот так-то. Слишком хорош! Он гениальный планировщик, мастер умственных комбинаций, он построил для Кундта всю организационную работу. Его место за письменным столом, у телефона, на конференциях, тайных переговорах! Перед аудиторией у него ничего не получится – он слишком робок, не умеет выступать. Он может планировать, делать политику, но продавать ее он не умеет. Он прирожденный секретарь – вот его место, и утешьтесь: секретарь – очень высокое звание, секретари стоят во главе ГДР и СССР, Даже в Ватикане есть секретари. А быть секретарем Кундта… Сварить вам кофе?

Эрика. Нет, но булочку с медом принесите.

Катарина. И яйцо?

Эрика. Нет, в моем возрасте хватит одного. Да, к вашему сведению: вы постепенно начинаете действовать мне на психику. Наверху я немного займусь номером Четыре и побеседую с ним. (Катарина вопросительно смотрит на нее.) Номер Четыре – -это тот, кого они называют богом, вернее, называли. Позвольте, я вам спою одну песенку. (Катарина с изумлением, растерянно смотрит на нее. Эрика поет.) «И для праведного сердца просветлеют небеса…» Это говорит" вам что-нибудь, трогает какую-либо струну в вашей душе?

Катарина (по-прежнему с подносом в руке, растерянная). Звучит красиво, как старое стихотворение, даже немного напоминает Карла. (Улыбается.) Но во мне… нет, ничего не трогает… Очень сожалею… ничего.

Эрика (улыбается). Уверена, что со временем тронет. Итак – за работу.

Обе уходят.