Безлобо, безглазо

Недели за три до ужасного вечера у Тигроватко Друа-Домардэн получил с человеком записку: ему неизвестная вовсе мадам Кубоа пожелала сообщить весьма важное сведение в связи с визой, которую ждал с нетерпением он; назначалось свидание где-то почти на окраине города; праздно томяся в отеле, – пошел.

Был холодный денек с пескометами; над многоверхой Москвой неслись тучи.

Забрел, озирался: один-одинешенек; длинным-длиннёшенька, серым-серешенька: улица, удостоверился: в точно указанной улице не было дома с указанным номером; стал он дощечки прочитывать; и прочитал он: «Амалия Карловна фон-Циклокон» – в месте, где в представлении его обитала мадам Кубоа; и еще прочитал – недалеко: «Миррицкая, Мирра Мартыновна».

Стало ему неприятно; Миррицкая эта торчала в отеле; и – надоедала ему; он свернул в переулок соседний; оглядывался: никого; только перешмыгнет оборванец: меж синих, зеленых и розового домиков; где-то – оранец.

Вдруг – шушлепень мокрых калош; обернулся и видел, что шаркает прямо в него, из-за плеч, – шепелястящий шаг:

– голова, —

– котелок, —

– цвета воронова;

пальтецо – цвета воронова; и портфель – цвета воронова; ярко-красный квадрат, подбородок, безлобо, безглазо – пронесся.

Такие – везде и нигде – перемельками из мимохода прощелкивают; мимохода же не было; и заприметилась физика, ассоциируясь с точно такою ж; морщинки, – три, – под котелком, потому что морщинки, – три, – видел он: ассоциация! Карие клопики, глазки, – с подкусом, с «убивец», как у Достоевского: ассоциация!

В листья сметнулся, став издали с кем-то, кого Домар-дэн, близорукий, увидеть не мог; из осин с пересипом про-бзырили, точно быки, лопнув хохотом в ветре:

– Воняет!

– Дохлятиной!

Крепко вонял: переулок.

Друа-Домардэн, проярившись очками, взусатясь, надвинув цилиндр на глаза – с вороватой трусцой: перешуркивать листьями!…

Около сверта назад обернулся он: нет – никого. Только юбка с щурцой: шерошит; да пролетка шурукает; силился впрыгнуть в трамвай: на вагоны, а – лезево; в лезево это не влезешь.

– Но, – как?

Иностранец, ни слова по-русски, а – понял ведь!

Русский язык здесь, в пустом переулке – живой атавизм, – раскрыл дар, погребенный во Франции; понял, что значит: воняет дохлятиной…

Психика? Улица?

Ассоциация.

____________________

Стены, как розовый крем; а бордюр – белый крем: дом; квадраты таки, здесь зажатые током пролеток, как головы мопсов, разорванных фырчами, – бзырили, кремовый дом, облицованный плиточками из лазурной глазури, фронтон (голова андрогина), – напомнили: что-то.

И звуки подшарчивали: за спиной; за плечо бросил голову: та —

– голова, —

– как битка, —

– на него: котелком; он ей спину: в витрину с фарфорами севрским носом; но и котелок, – то же самое: физика – шея, надутая жилами; или, вернее, – тупое вперенье обоих в фарфор: без огляда друг друга, без слов; подчинялся ассоциации, он, Домардэн, бросив севрский фарфор: зашарчйл в переулок.

Прохожие видели, что иностранец, брюнет синеватый, с сигарищей между усов, с черно-бронзовым отсверком, как неживой, бороды, утрированно длинной, пропяченной, стянутой черным пальто, – поправляет рукою, затянутой черной перчаткой, свой черный цилиндр и очками, слепыми и черными, смотрит в прощеп меж домами.

В прощепе, – уже в леопардовом всем, – над трамваями, плакавшими каре-красными рельсами, – красного глаза – кровавая бровь!

____________________

Без цилиндра влетел; де-Лебрейль указала ему: парик – наискось:

– Что вы?

– Я?

– Выглядите, как с пожара: врываетесь! В тоне допроса – злой привкус.

И гонг – к табель-д'оту.

Едва завязался салфеткой, как наискось, – видит он, – красный квадрат; лобяная полоска; на ней —

– три —

– морщины; те, те, о которых он вспомнил недавно; себя успокоил; сидевший – не «тот»: не прохожий, а некто, с кем сели из Лондона, с кем вместе ели: в кают-компании; все наблюдал, как он челюстью рвал свой бифштекс, как, насытясь, метался от носа к корме: не московский «тот», – лондонский «этот».

А вдруг «этот» – «тот»?

Тилбулга, тотилтос

О, но Шан з'Элизэ ситуайэн Ситроэн прокатил: де-Лебрейль и его; и – подите же: Фош навязал; отказаться? Карьера: перо публициста; все ж ездили к «доблестной» в гости, – куа, – директиву давать; и – с «Соссонофф» решать.

Два пакета: секрета; один – Булдукову; другой – Алексееву; да интервью, ан пасса н, с… Котлеццбфф: о нон рюс!

Москва – мельк!

На пакет – не ответ: Булдуков не учел, что Друа-До-мардэна принять за курьера – пощечина Франции.

В «Пелль-Мелль»-отель сел, где загноилась, как старая язва, в нем память; не спал: на лице – пухота; борода не разглажена; и не распрыскан парик: голый череп из зеркала смотрит.

Надето: готово; и он, оглядев себя, владил массивную запонку, сунь руку – так, палец – так; угрожай, когда надо, очком, его выкинув быстро, как блюдо, лакеем кидаемое из-за плеч; своей дикцией – отдирижируй; и острую глупость свою, как горчицу, – присахари; главное же: выдробатывай пальцем по скатерти злой дидактический дактиль:

– Са донн л'инпрэссион![69]

Ну и психика же, – менять психики, точно сорочки, покрытые грязью; сдал прачке; и – кончено; перечеркнуть ленту лет: истребить; и – воспитывать позы и жесты воспитанниц, психик: вот – монстр; а вот – милочка; а износилася психика, как в шелудивую психу, – осиновый кол; есть терьеры, бернары: щенята: есть – милочки: купишь, и – водишь

за ручку в шелках; и сажаешь малютку в колясочку.

Это ж, как Круксова трубка: пустая; раз, – вспых: блеск павлиний!

И – нет ничего.

Подмурлыкивая носовым баритоном, он выставил в зеркало стройный свой торс с замечательным профилем, ставя в петлицу муарового отворота мизинец, сутулясь и вытянув шею.

Довольный расчмок; и – оскалился; белую челюсть показывая.

Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь – розовый; щеки – эмали; а запахи – опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —

– хорош в этой комнате —

– тоже —

– хорошей!

В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, – экзотика, даже эротика: тропика!

Нет, не экзотика и не эротика тропика, – лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.

И – черно-лиловая штора.

Но нехорошо, что – тринадцатый номер.

А в смежном, в двенадцатом, – мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней – «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —

– с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —

– ен пё тро[71].

И опять-таки, – драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.

– Ассэ, – жюск иси![72] – он показывал кисло рукою на горло.

____________________

Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль – в неглиже, что обязанность секретаря надоела – полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], – «пурку а»[74]; и – лорнировала саркастически: мэ пуркуа:

– Вы

не так говорили в Париже; вы – взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —

– Прямо

в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!

Разгордились, – и с задержью к ней выходил.

Острота-то пера – не его, а – Жюлй; направляет – он; пишет она; это – коллоборация, но – неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.

Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же – пальцами мазал он губы – о, о, о, – пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.

Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.

Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —

– вот еще, —

– вот еще… —

– вспых —

– только

черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!

– Мадам Тителева? – с правом спросит читатель.

– Мэ, мэ,… – ки н'а па д'истуар!…[77]

Нет: не это.

И – точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.

Золобоб

Тук-тук-тук!

Он – в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, – как кордон: перед ними.

– С'э ву[78] – мадемуазель Долобобко?

И – облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый – из двери.

Тут —

– мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.

– О, ля бьенвеню!

И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:

– Сеси э села![79]

Усадил, рядом сел: и губою полез:

– Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.

И – в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —

– тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, – профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».

Пригляделся чорт ягодкой!

О, – предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —

– женераль —

– Золобоб!

Это – с деланным хохотом, – звонким, густым, сахаристым и злым – с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, – не больше, не меньше, а тут – ха-ха-ха —

– Золобоб!

Гонг!

С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, – глиссадой, глиссадою, – за мадемуазель Долобобко.

И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.

Так была?

И – не только: был Вий – с «поднимите мне веки!»: Поднимут, – и —

– «Вот он!».

Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь – иностранцы, не русские.

____________________

Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или – «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —

– лорд Эпикурей, —

– сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив – цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. – Кокоакол: сидит! О, – барону Боргстрому, – ром! О, – лорду – эль!

– Дает тон, он, —

– «Пелль-Мелль» —

– метр-д'отель!

С лордом Моббзомон

Шведу, барону Боргстрому, – налево, мадам Эломёлло, – направо: поклоны (лорд Эпикурей и не двинулся); весь черч и вычерч, – он сел; только бронзовый тон бороды нарушал комбинацию «бланнуар-гри», весь – «нуар»; «гри» – штаны; «блан» – крахмалы и щеки, как виза «Пари», и как лозунг: «Война до конца!»

– Сервэ ву[80], – передал он «кавьяр» Долобобке; и впырскал в него бриллиант из волос.

Но скосяся за волосы, все же отметил: нет «этого»; вместо «него» – офицеры, компания: гости к мадам Пэлампэ и к мадам Халаплянц (шемаханского шелка кусок на татарском запястьи):

– Брав гар![81] – шею вытянул, скалясь и белые зубы показывая.

– Ки?[82]

Жицкой, Египсенцев, Стосоцо, Цезассерко, Сердил-лианцев.

– Ду?[83]

Царская Ставка.

Бубвоцкий, Бобестов, Бавлист – едут в Лондон; и все, на него озираяся, шепчутся:

– Ле Домардэн, пюблиссйст, – вероятно.

Тут, галстух оправив, с нарочною громкостью, для офицеров, но к мадемуазель Долобобко, —

– что —

– метрика, сертификация, корреспондентский билет носит в правом кармане он что – тэт-а-тэты; и переменив интонацию поз – про кулет вместе спетый с племянником лорда Хеопс, лордом Моббз; и – с сеньором Мопсини-делль-Артэ: в «Аластере», лондонском баре; смех – вместе; и – вместе: на дебри с сер Перси Леперстли.

Протягивая клок бороды над салфеткой:

«В Ньюкестле (до Бергена были) – с доктёр-эслеттр[84], Поль д'Ареньяк», – и свой локоть высоко подняв, волосинку катал и «за куссск а» разглядывал:

О, мэтр политики, доктёр-эс-леттр д'Ареньяк мадемуазель де-Лебрейль говорил – о нем: точно.

В беседу вмешался профессор Душуприй: Белград.

– Наступательный патриотизм, развиваемый вами, заслуживает порицания.

И – кисти рук, быстро поднятых четким расставом локтей, ущипнули пенсне и взнесли на горбину дерглявого носа Душуприя.

– Сэрт, – он рассклабился.

– Метрика, карточка, корреспондентский билет, – все в порядке; но главное: с милитаризмом боритесь, – напутствовал друг, доктор Нордэн, известнейший публицистический – что? – псевдоним математика, доктора фон Пшор-ра-Доннера из-под Упсалы, который с геометром Рэсселем, с другом своим, отсидевшим тюрьму социал-пассифистом, и с ним, Домардэном! И пальцами – дрр-дрр – за мир!

– Как в Ньюкестле вы – против? В Торнео же – за?

И профессор Душуприй нос ткнул в потолок (и означалась лысина: взлизы за лоб).

– Это – кровь публициста… – старалась мадам Эломёлло.

– Весьма темпераментно, – сухо отрезал профессор Душуприй: и носом – в бифштекс: с потолка.

Видно, перехватил, потому что Боргстром, швед, от шоккинга – в кекс:

И Друа-Домардэн – подавился: бифштексом.

«Пелль-Мелль»-мэтр-д'отель:

– О, моесье Домардэну пассэ[85]: перцу, хрену!

Он задержь заметил в «Пелль-Меллье» отеле? войдет, – и профессор Душуприй, словак, – нос в тарелку; выходит, – а в спину, как блохи, словечки: горело лицо; и хотелось хвататься за губы; как… как… диффамация.

Чья?

Этот – не тот

Из портьеры ударами пяток, защелкавших, точно бичи о паркет, как хронометр, с попыткой бежит головою, – биткою, – к столу, – неприятный субъект, – тот, который еще с парохода показывал, что Домардэна и нет перед ним, что он – воздух; не бросив поклона, – свиную щетину волос опрокинул в тарелку: разжевывать красное мясо, чтобы тонус тупого молчания длить и показывать ухо и мощную шею с надутыми жилами.

Психики нет: никакой!

– Ки эс донк?[86]

– Амплуайэ дю[87], – мадам Эломелло ему, – женераль Булдукофф.

– Жоффр![88]

То «Пелль-Мелль» метр-д'отель, прибежавший на помощь с бутылкой боржома, – с банальнейшим:

– Ж'оффр!

И в удесятеренном усилии что-то понять, что-то выпрямить фейерверк вырыгнул громких блистательных очень острот, вызывавших восторги в Париже, – острот, относившихся явно к желанью ввести в разговор и «его» – к Долобобко!

Но красный квадрат пожирал свое красное мясо: с посапом; он – не отзывался.

Вдруг корпус сломав, – головой, как биткою, – к Стосоцо, поднес он свои – три —

– морщинки.

Болбошил по-аглицки: в гул голосов.

– Сослепецкий…

– Хрустальном…

– Хрустнет…

Друа-Домардэн не расслышал, ломаясь в куверт, чтоб в салфетку разжамканный рот:

– О – тро фор: сэрт…[89] О, о!

Это – хрен с осетриной?

Лакей из-за плеч: углом блюда:

– Десерт…

Три морщинки пошли от стола, волоча за собой два очка, волоча за собой Домардэна – в курительную.

Если лондонский этот – московский, им виданный «тот» – он, объятый жеглом, – силуэт из бумаги, сморш красно-коричневый, черно-лиловый, качаемый – пламенем!

Руку закинув за фалду, другою схватясь за конец бороды, меж Стосоцо и Сердиллианцевым, мимо стола, отражаяся в зеркале, червеобразный, глиссандо, – вырезнул, чтобы – «его», чтоб – «ему», – собираясь упасть, —

– в пасть!

– Пардон, – но мне кажется, что мы… до Бергена… вместе…: Друа-Домардэн, пюблиссист!

– О, бьенсгор!

У Друа-Домардэна так даже платок из рук выпал; угодливо корпус сломав, чтоб платочек поднять, – «этот» подал платочек с подшарком:

– Велес-Непещевич.

И пяткой, как плеткою, – по полу, лопнув в него анекдотом: такая бомбарда!

И пели в соседнем салоне: «Я стражду… Я жажду… Душа истомилась в разлуке» – романс: композитора Глинки.

Я стражду, я жажду

С тех пор зачастил ежедневно Велес-Непещевич к нему: подминать под себя разговор.

Домардэн черно-бронзовою бородою морочил: свои комплименты расслащивал, пятясь.

Велес-Непещевич тащил его в «Бар».

Он – показывал:

– «Жоржинька Вильнев: из Вильны… Смотрите: подмахивает, точно хвостиком: вильна какая: попахивает!

Представлял:

– Познакомьтеся: Эмма Экзема… Подруга моя!

– Адвокат Перековский…

Присвинивал (в сторону):

– Выудил сумму у Юдина, спёр у Четисова честь: настоящий перун… Так что дама с пером появилась при ем, – Зоя Ивис…

– Да я… повезу: покажу…

Домардэн, – сухопарый, поджарый, но червеобразный какой-то, – с извилистым дергом, с развинченным дергом, как вскочит, раз пойманный, в сени теней – скрыть лицо, потому что:

– Вы были в Москве?!

– Я? Ни разу.

– Сказали, – на Сретенке: стало быть, – были…

В лоб – лбом: хохотали морщинки, – три:

– О, публицист, как публичный мужчина, – инкогнито, в личных делах.

Домардэн же, прожескнув очками:

– Тупица он? Что негодяй, – несомненно; и – ищет чего-то; что липнет, как пьявка, – понятно: Друа-Домардэн, все же, – имя.

Из тени, расклабясь, сластил комплиментами.

Шаркали вместе, – с попышкой, – по дням; все Велес-Непещевич, вбегая, блошливые щелочки скашивал, шлепал губой, кровожаждал, —

– кого?

Коновал: жеребцов переклал.

Это длилось до вечера у Тигроватко.

Друа-Домардэн с того вечера стал не таким, каким выглядел он из «Пелль-Мелля»: не милочку, – психику, – а околевшую психу с колом, в нее вбитым мохнатою лапой, сложили пред этим подобием «я».

Посмотрите-ка: рыжею искрой хохочет над черепом смятый парик; точно схваченный лапою угорь, кисть левая бьется; а голос – глухой, как из бочки:

– О, – душно мне!

____________________

Репертуар завершился: под занавес; вот оно, вот: привели к нему Вия! В сечение всех убеганий от всех беспокойных погонь, как в огонь, как под вызовы, – встал: обезъяченною обезьяною.

– Браво!

Брр!

Штрих, —

– и —

ничто это опытной лапой в ничто абсолютное выльется.

____________________

Фош, навязавший поездку, уже это знал: приговор к удушенью подписывался в «Министэр Милитэр», может быть, в те минуты, когда с ситуаиэн Ситроэн в «ситроене» по Шан з'Элизэ он летел; был технический спор: и —

– Россия, Америка, —

Франция, Англия, —

– не уступали друг другу приятнейшей части: клопа жечь.

Он понял, как странно устал и как он вожделеет: не быть. Проходили – неделя, другая. Не шли, – те, кому он протянет свои – две – руки, чтоб браслеты – две – сжали их: цап!

____________________

Удар пятки по полу, как плетка: Велес-Непещевич.

– Как?…

– Без парика?

Но в ответ, как из бочки:

– О, – скоро ли?

И дипломат, и чиновникоособенных их поручений, – Велес-Непещевич, старательно смазал и тут:

– Скоро, скоро… В анкете написано, что Михаил Малакаки, отец ваш, скончался в Афинах.

И, выждав:

– Он умер в России, – бездетным, вас усыновив. И – не Малакаки он: вы бы исправили.

Пяткой:

– Формальность…

С невинностью ангела.

– Виза готова.

– Какая? Куда?

– Как куда?… К Алексееву… В царскую Ставку поедете! Ставки проиграны перед Ньюкестлем, когда он садился в Харонову лодку, на борт тепловоза, «Юпитера», – с «этим», с Хароном своим.

____________________

Глаз – в газету: газета лежала; в газете бессмыслилось, буквилось: чорт знает что: —

– Телеграммы: —

– «Из Ахалкалаки. Расстрелян турецкий шпион Государь (вероятней всего, «Господарь»: опечатка, убийственная)».

– «Вашингтон. Ровоам Абрагам спешно выехал из Вашингтона в Москву».

– «Сотэмптом. Генерал-лейтенант Иоанна приехал».

– Еще: —

– «Интендант Тинтентант…»

– Всюду – выезды эти.

– Разведка военного плана.

– Военного?

– Щучьего.

– Щучьего?

И Домардэн: с тошнотой.

– О, пора!

– Куда?

– С выездом.

– В Ставку?

– По щучьему зову…

А, может быть, это – последнее слово его на… на… на… языке человеческом; далее —

– рев, как из бочки, согласный с выламываньем из кровавого мяса сознания, «я», – инструментами?

Рот был заклепанный

В стену халат раскричался; профессор казался бледней в черной паре, а шрам, просекающий щеку, казался от бледности этой чудовищней; тихо Гиббона читал он; день солнечен был; седина серебрилась в луче.

Вот он ткнулся в окошко.

И – видел он: пепельно влеплено облако в кубовой глуби небес.

Он войной волновался; ему Николай Галзаков рассказал: полурота, с которой в окопах сидел Галзаков, как упал чемодан, стала смесью песка и кровавого мяса.