Москва (№3) - Маски

– Жрец, – говоря рационально – халдеец, Бероз, – нам свидетельствует!

И с лукавой улыбкою:

– Рыбоголовое чудище, Эа, – из темной пучины явилось халдеям: и – ну-с: Эа…

Пальцы свои запустил в подбородок; и – ждал, их оглядывая; и старушка, и брат с Серафимой, и более всех Мелитиша вздыхавшая, – ждали:

– Так – вот-с: Эа выучило землемерию и геометрию древних; и, стало быть, – нас.

– Брат, Иван, – Никанор, как морской конек дергался, – с Мафусаиловой меркой подходит к житейским вопросам.

Очками добрейше, нежнейше блеснул; тут же сделал он вид, что – начхать; и пролысый, проседый метался, вторую коробочку спичек утибривши.

И раздавался взволнованный «ох» Мелитиши взволнованной:

– Рыбоголовое чудище!

Спички-то

– Спички-то, спички, – отдайте: мои! – потянулась рукой Домна Львовна за спичками.

И не увидели, как, закачавшись лопаткой, профессор на цыпочках крался, как тихий зефирик, способный взреветь: нос – пырком; нос вкатился – дрожать под носами.

Как часики – тики-так – глазик!

Усы, как бандиты, готовились броситься в бой:

– Что-с?

– Как-с, как-с?

Никанор, ставши взабочень, набок, скосивши головку, – рукою в карман: он коробочку, желтую, выбросил:

– Нет, – не моя.

Нос профессора, точно за мухой, взвился.

– И – «Эхма-с!» – точно рев отдаленного мамонта. Тут из кармана на столик просыпалось десять коробочек.

– Как-с!

Точно шашкой, взлетевшей из ножен, профессор, подпрыгнувший носом, рубнул в потолок:

– Таскать спички, – неррря-ше-ство!

А Никанор не сдавался, в карманы руками всучась.

– Пфф-пфф-пфф!

И с амбицией в кресло – штиблет; своим носиком, точно рапирою, он из-за кресельной спинки на брата наставился:

– Чч-то? Я из принципа делаю это: пфф!

Тотчас, отьюркивая, бросил под ноги кресло, в которое брат опрокинулся – носом, лицом, бородой, кулаками.

– Столетья понадобились, – бил по креслу профессор, – чтобы навык сложился, а ты, – дело ясное!

И выходило, что брат, Никанор, нарушающий навыки, – просто отпетый мошенник.

Брат – серенькой, рябенькой фалдою вильнув, галопировал, быстро несясь вкруг стола; за ним брат, с – «нет-с, позвольте-с – я вам докажу-с», – точно шкаф, опрокинутый с лестницы, рушился; загрохотали предметы; упала, как скошенная, Домна Львовна в лиловые лапки, в пары самоварные; в клетке проснулася бурная жизнь; что-то цокало, пырскало и верещало там: скворушка! И Мелитиша отшлепала прочь ужаснувшимся валенком.

Пискнув, как мышь, и присев, Серафима его за пиджак двумя лапками сцапала и потащила обратно, как шкаф подымаемый; он же, от брата отстав, с удивлением тер подбородок, не зная, как быть, и катаяся глазиком.

– Вы что хотели сказать? – Серафима за локоть вела Никанора из комнаты, видя, что он, бросив форсы, дрожит подбородком, пиджак перестегивая; можно б лопнуть от хохота, видя сиганье его.

Не смеялась она: не казалось смешным в нем смешнейшее; наоборот, над профессором – громко смеялась, как все, как он сам; там – избыток; тут – мука, изъян.

____________________

Надуваясь усами, зашлепнулся в кресло профессор, как пес, у которого отняли тетерева; он дрожал бородой и рукой, не внимая старушке и все порываясь, косяся на дверь, – доконать, доказать:

– Предрассудки – не навыки!

Вдруг, оборвав Домну Львовну, он ринулся в дверь и, взлетев кулаками, вскричал в пустоте коридорчика:

– Ты приучайся, голубчик, – к порядку, а – то…

И вернулся к старушке: глазок беспокоился; плечи прижались к ушам: одно выше другого; крахмалы трещали, давимые челюстью.

Зайцем казался – не псом.

Домна Львовна его наставляла:

– Премудрость – союз…

– Да-с!

– Любви…

– Вот как-с?

– С истиной…

Отвоевал крупный нос; задышали усы откровенною нежностью; так заблаженствовал с тихой старушкою он.

____________________

Никанор проводил до лечебницы, вспомнив традиции: с братом, Иваном, бывало, они засигают в столовой по кругу – часов эдак пять; а прислуга, пришедшая стол накрывать, их погонит: сигают они в кабинетик —

– сигать в кабинетике.

С ними шарчил, скосив шаг и толкая плечом засигавшего брата на тумбы.

Все к лучшему

Став, забыстрела невидным движеньем; казалось, что с места слетит; и докладывала, и довязывала; и расставила ноги, спиной улыбаясь; и солнечно вспыхивала:

– Все, все к лучшему!

Мимо неслась допаковывать что-то.

– Ну, все!

И стоял Галзаков; и от солнца осолнечный нос заворачивал.

Солнце бросало на светлые стены скрещенные тени ветвей; и профессор, схватясь за часы, у окошка секунды считал; за окошком ветвистый блестняк отрясал золотинки.

Профессор на блеск показал:

– Свет со тьмою играет!

– Эк!

– Старый да малый, – слезу отирал Галзаков.

– Да, не всутерпь без них!

И она на него повернулась; и снова глаза – за окно, где тенеющим инеем дерево веяло; веяла веером ветвь; гнулся куст белоусый; и лопалось солнце, – стеклянное солнце, слезящееся белым блеском.

Отпрыгнула, точно кузнечик.

– Шаги…

В коридор.

И увидела: вдвое: —

– летит Никанор, завилявши протертым пальтишком; с плеча – шоколадного цвета слетающий шарф.

Он кивочки раздаривает.

Следом —

– с натиском, с вертким притопом двух валенок, выставив бороду, спрятав лицо за очки черно-синие – в полушубенке, залапив шапчонку, —

– за ним чешет —

– Тителев!

____________________

Тителев, – вытянув шею и щеки втянув, точно сеттер на стойке, стал гибкою выдержкой мускулов, перемуштрованных в нервы, в пороге, как вкопанный, выпыхнув дымом из трубки, которую крепко затиснул в зубах.

И взусатясь, он спину согнул пред профессором:

– Терентий Тителев: к вашим услугам!

Професор присел перед ним, руки выбросив и сотрясая хрустальный графин; и графин, на стене отразясь, живортутной игрой передрызнулся, точно летучим алфавитом; и проиграли морщинки на лбу, —

– как далекий военный оркестр на параде —

– зарю…

Сухо шаркнул:

– Коробкин!

– К нам?

– Да-с!

– Треблагое решение.

– Да-с!

Как клыком отделившимся, усом моргнул; и сел в кресло, – к окошку, и ждал, когда тронутся.

Тителев ждал терпеливо в пороге у солнечнотенной стены, точно в пятнах янтарного мрамора, на чемоданы покашиваясь, ожидая, когда что схватить; Серафиме казалось, что – крадется; глазом ее изучал: она юркий овалик лилового цвета.

Он статью ее любовался, когда, надевая мехастую шубку, царапаясь в воздухе носиком и отрясая браслетку, которую ясненький лучик на ручке ее застегнул, она топнула ножкой себе, не ему, – на ей все обнаживший в нем взгляд.

Но никто не заметил: ни легкого топа, ни легкого взгляда за окном, где наст становился сплошною блесной; в пятнах ясных, как в яблоках, зыбились стены: от зыби за окнами.

Трубочный дым разлетался сапфирно и солнечно.

Уж Никанор, ухватив чемодан, в дверь торпедою вылетел: грудка – колесиком; красненький носик – торчком; блеск очков – паровозики.

Тителев ловко рукою другой чемодан захвативши, глазами блеснувши —

– понесся —

– в светлейшую даль коридора: по солнечным зайчикам.

Там, в отделениях, грустно не смел к ним приблизиться Тер-Препопанц, потому что боялся: в угле коридора – сидел, как в дыре, Николай Николаевич, точно тарантул, готовый подбросить под солнце свое восьмилапое брюхо.

____________________

Профессор в клокастую шубу полез.

Серафима не двинулась, но отвернулась, взглянула в окно, как там все золотеет; и скоро звездою повиснет свободное небо!

Глаза призакрылись, закрытые ручкою:

– Сядем!

В глазах, опускаемых в муфту, – покой.

– Ну?

– И – встали.

И – бухнуло дверью подъездною прошлое.

– Тронемся!

Он нахлобучил колпак; и – заплатой пошел, припадая на правую ногу, по солнечным зайчикам, по саламандровым вспыхам; два ботика шаркало, как по светам.

Серафима же белкой, размахиваясь локоточками, вправо и влево, – бежком, мимо Тер-Препопанца, стоявшего с цветиком, но не посмевшего цветик вручить: на подъезд.

О, какой светозарный мороз!

Гераклит

Око выпило солнце, как чарку вина; запылало, как пламенем, небо; он встал над подъездом, сребрясь бородой в светозарный мороз, разметнувшись полой меховой, приседая и падая за спину, носом кидаяся в небо.

Он видел: в зените стоит васильковое, косное небо; под ним – земной шар – круто выгнутая в бесконечность дуга, на вершине которой —

– он встал.

Он почувствовал в это мгновенье: линейное время, история, круто ломаясь в дуге, становилось – спиральное время; и все понеслось кувырком: все проекции будущего опрокинулись в прямолинейное прошлое – отсветом прошлого: прошлое тронулось, перегоняя себя, под углом, равным, – ясное дело, – смещению замкнутой орбиты третьего принципа – Кепплера!

Понял: отныне – никто ничего не поймет: кончен век Аристотеля ясного.

Встал – Гераклит!

Круть – и сзади, и спереди: о, как прекрасна вселенная, как темен свет!

Пятна черные!

Он поглядел в мир ветвей, белых инеев, ставших сквозным одуванчиком, – сквозь одуванное, в синие воздухи, через вселенную.

И – удивился он сеточке солнечной: на рукаве.

Борода заходила, взвеваяся белыми гребнями; бросил свои разведенные руки ладонями вверх – Галзакову, стоявшему рядом, ронявшему слезы:

– Не всутерпь!

– Не плачь, Николай!

Рукавом пригласив его в синие воздухи, острым концом колпака махнул в ботик, как кланяясь —

– трупу упавшего мира!

Увидел ступень.

И – – он —

– медленно стал опускаться, лицо запахнув и полами ступени обметывая.

И колпак теневой перед ним из-под ног побежал, каблуками отброшенный, как многомерного мира трехмерные мороки; громко блистательно брякая, ерзали ярко морозные раковины; серебрянцем заляпало солнце на блещенский снег; и – черней темноты: тени синие.

Медленно шел под деревьями – в черные бездны; сиявшие светами, котиковым колпаком из-за звезд: триллионами звезд, и всклокоченно белое облако черной заплатою срезав, на розовом фоне забора означился.

Вышел туда, —

– где —

– все дернулось: белым сияющим бешенством.

Круто ломается ось

Видел, как Серафима, уйдя в воротник, став двуглазкой, ушастою шапкой махаяся, расхлопоталась – в опаловый пар.

– А ремни-то?

– Кардонка-то!

Тут же ее подхватив, Никанор уронил чемоданчик, трезвоня очками; прохожий, разинувши рот, обернулся; и долго следил: кто такие; а Тителев молча взмигнул на извозчике; пальцем, как шилом, хватил:

– Этот – вам… Этот – нам…

Как стекло, – выпорх окон, крестов колоколенных, шпицев. С задзекавшим смехом под локоть подсаживал Тителев.

– Эк!

– Осторожнее.

– Ломкие скользи!

И полость застегивал:

– Ну-те – пошел!

Бородой подмахнул на хрусталь голубых леденцов, от которых… —

– глаза закрывайте!

Профессор прочвакал усами:

– Какой смышлеватый мужчина!

И вновь показалось: узнал.

Как —

– сияло из далей резкое барокко с зеленого, склонного неба, где воздух – настой из квадратов, сияющих окнами.

Сел, чтоб из санок малютку выдавливать; радовались волосята ее стародавнему солнцу; качалось так мягко в качавшихся саночках, вздернувши носик, нежнея лиловыми скулами.

Просто уютно качаться с ней в саночках!

– Будет, что будет!

Усы пошли взаигры.

____________________

Синие, желтые, красные домики, как не глядят: белоглазы.

Но синими льдами повесился жолоб; алмазные бревна; как зеркало, – камень; зеленый забор колет глаз снегозубой дрызгою.

Подъятая лапа горит мрачно-розовым пламенем.

Солнце, —

– метающий синие выпыхи,

воздух врезающий ободом —

– диск —

– красно-розово выпуклилось, повалясь там за крыши; там даль холодна и плоска.

Там багровая катится вниз голова: в облака заревные.

Как зарчиво-розов косяк; белый дом – уже кремовый; там солносяды открылись.

Река, прорубь: сйнедь – с засыпкой борзеющих блесков, с пожаром заречных земель.

Полулунок несется.

И звездочка —

– первая, —

– нудится —

– лучиком синим: скатиться надо домиком.

– Стой: здесь!

– Приехали?

Глава восьмая. ПРОХОД

Ожерелье из яхонтов

Вот тарантою к саням продробил Никанор, принимаясь высаживать в снег Серафиму, которая, точно себя перестроив, с осанкой гордою, с тихим достоинством, павою вышла: и скрытно косилась на Тителева, трясоплясом слетевшего: с хитрой улыбкой.

Но тотчас, вобравши движения, встал, преклоняясь широким плечом; и с упором рукою опущенной жест пригласительный сделал:

– Добро вам пожаловать к нам!

А профессор споткнулся над ним, потому что морщины на лбу, точно стая снимавшихся крыльями птиц, удивились, спеша разразиться открытием:

– Где я вас видел?

Утратив усы в бороде и морщины насвои потеряв, – он прошел под воротами, сахарным хрустом, на двор: точно рыбьей, серебряною чешуею уплющился снег.

Баба Агния снегом тюфяк выбивала с крыльца: никого; Никанор с Серафимою переблеснулся:

– Не встретила!

За чемоданом понес чемодан: к флигелечку.

Терентий же Титович, в шапке-рысине, в своей поколенной шубенке шажисто шарил: руки – за спину, а бородою – под небо.

Показывал:

– Вот – полюбуйтесь!

– Какие просторы!

– Владения наши: владения ваши…

И под голубою, прозрачной сосулиной встал; и затейливо, замысловато свои рассыпал не слова, – мелочишки; так тигр в тростнике для охотника след оставляет – нарочный, ведя его к гибели.

Ей показалось: хватает глазами их речи без слов этот хитрый кошец: нахватав, как мышат, – унесет все: разглядывать!

– Вот!

И – увидели: бочка в снегу – брызгомет в ожерелье из яхонтов.

– Вот!

Среброперый занос, точно с ликом зеркальным, загриви-ной, точно алмазным кокошником, клонится.

– Немке, царице – не снились такие богатства.

И чуть было в спину не дернулся: радостным рывом двух рук: тотчас взадержь, как в сбрую, облекся:

– Ледник!

Он раскрылся дырою: и – ражая морда, Мардарий Муфлончик, оттуда вихрасто просунулась усом оранжевым

– Что он там делает? – затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?

Терентий же Титыч профессору:

– Вот – познакомьтесь: приятель, Мардарий!

– Ваш слушатель бывший, – и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и – опять провалился в дыре:

– За капустой кочанной пришел.

И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.

– Любит профессора: стало быть, – знал его раньше?

И все в ней рванулось за это к нему.

____________________

А профессор на взгорбок взошел – разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.

Точно дворцы —

– мелкогранные серьги с заборов слезятся

дрожат сребро-розово.

Животечные непереносные космосы!

Прорубь; река; лед ломают: парок.

– В прорубях рыба стаями ходит под блесками.

Вечером там – золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там – в полудень.

Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха – назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, – и третье, Далекое, небо являя, – брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть – в сожженное блеском и болями око.

– Свет – свети!

Как звезды, – в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием – небо: ужо!

Он ей даль показал:

– В свете – свет!

И усами вздохнул, точно ветер деревьями:

– Как светоносна: материя!

Тителев палец свой выбросил:

– Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.

– В открытое небо – открытее видишь себя, – Серафима головкой качнула.

– Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.

– В небо пойдем, мужичок, – квасу выпить? Идемте, профессор, – профессору, – в дом!

– В дом? – профессор. – Идем.

Потащили профессора; и за профессором шла – под звездой: Серафима.

Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.

Цецерко

Вошли.

В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —

– не комнаты: космосы; —

– в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.

Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —

– Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.

– Вот сюрприз!

– Ах!

– Игрушка, – не комната!

– Все – Леонора Леоновна, – с кресла вскочил Никанор.

Леоноры Леоновны – нет.

____________________

И профессор разахался.

Вдруг оборвался.

Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, – на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, – ему Тителев бросил сквозь зубы:

– Сезам, – отворись!

Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.

Ладонями – как по коленкам зашлепает!

Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.

– Но —

– «ха-ха-ха» – скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.

И – руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —

– Тителев!

– Это же…

Тителев вышарчил:

– Пере…

– Цецерко! – профессор рот рвал.

– Расе: – и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги – носком вверх…

– Рас-пу-ки-ер-ко?! – бил по коленям профессор.

И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.

– Киерко?

– Николай Николаевич Киерко —

– с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь – впереверт, вперещолк, впересвйст, – замер в позе испанского гранда, как вкопанный.

Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом – за плечи друг другу – сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —

– и —

– направо,

– налево,

– направо —

– они – бородами, усами, носами,

губами —

– отчмокались громко!

И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.

Стул откатился: и – сдернулась скатерть; и – вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —

– красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.

Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.

Точно фонарики

Комната —

– в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих

пятнах, —

– малиновых,

– палевых; —

– точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!

Нет, с радости, с холоду, с блеску, – малютка, как пьяная.

А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:

– Все – к лучшему!

И Никанор, встав на цыпочки:

– Эдак, так!

Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:

– Видно будет: авось образуется!…

– Что?

Серафима – мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.

И – наставляет предметики: здесь, – в этом месте, – любитесь и множьтесь!

С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу – «щелк-пощелк»; на скамеечку – «прыг», чтобы яркую шторку поправить.

Мяукает песенку.

Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:

– Старый товарищ, – как встретились: а?

Вот – растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит – за темные фоны обой, —

– на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.

«Старый товарищ» трехрогой космой – враздрай, усами – в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.

Как же-с!

Бывало, Пукиерко это придет; и – висит прибаутка из дыма, смешная, —

– уютная, —

– жуткая!

Киерко ж – локтем в колено:

– А кто бы мог думать, что эдак все кончится?

Клином волос – в нос.

Ему Серафима, затопавши ножкой:

– Нельзя так! Мотает головкой.

Профессор мотает запрыгавшим задом:

– Какой, чорт дери, этот самый Цецерко хитряга!

Блаженствует носом с Цецеркой-Пукиеркой.

– Очень забавная штука – я? – Киерко!

Тут Серафима – на помощь к нему: плутовато похлопать глазенками и шутовато скорячиться:

– Вы, – точно хочет сказать она видом, – в какие-то игры пускаетесь? Ну, – я готова: в разбойники?… Что ж?

– Вот смелачка какая! – ей Киерко.

Трубкой – в профессора: меряет он смышлеватою бровью своею какое-то, что-то: свое:

– Эка!

Пальцами пряжку подтяжки награнивает.

Ярко, жарко, —

– из черного морока угол, как уголь пылающий,

выбросил там этажерку!

Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам – в кухню: поднос – на ладонь; локоть – в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.

Дон Педро

А комната бросила лай: профессор, толкаясь лопаткой, зацапывает на ходу карандашики, щипчики, ложечки, чтобы метать их над носом:

– А что, – в корне взять, – ты, коли тебя – в корне взять?

Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи – торчмя; руки – за спину.

– Что я такое себе?

Руки – врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:

– Бери, каков есмь.

«Пох» – из трубочки:

– Спрашивал: «Киерко, вы – социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И – писал-с: прошу жаловать!

Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —

– бразилианского, —

– Педро!

– Что же ты: Никлалаич, – войну отрицаешь?

Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.

– Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.

Николай Николаевич взмигивает.

– Отрицаю я – все!

И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —

– из-за узориков в тени.

Профессор – за ним:

– Говори рационально, – правительство…

Брат, —

– Никанор, —

– как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними – бочком, тишменьком:

– Эдак-так: гниль правительство!

Легкими скоками —

– эдак-так, эдак-так, —

– взаверть: от них!

Перестегивает пиджачок.

Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.

И – цок:

– Гнилотворни – правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!

Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на – шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.

И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —

– игольчатых, кольчатых,

– как —

– перещелк колокольчиков.

А энтропия[108]?

– Трудов!

– Э… э…

– Равенство.

– Э, – иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:

– Нет, брат, – шалишь, – брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!

В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.

– И – лаяло:

– Только-с в поправочном, – ясное дело, – коэффициенте: к валентности.

– В несправедливости, – что ли? Э-э-э! – на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.

Под тумбочку – (тумбочка в кубовых кубиках) – туфли!

На креслице – цвета расцветного переплетение веток – халат!

– Разрезалку, – пролаяло.

– Вот разрезалка!

Вложила в ладонь; и – подумала:

– Ну, разговор, – на часы!

А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.

Куда – борную?

И… где… —

– уборная?

– Жизнь, – раздавалось из светлых колечек.

– Слова-с!

– Не скелет рычагов, говоря рационально; – лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, – жизнь – в толкающем мускуле, в силе химической.

С силой толкался.

– А не в плечевом рычаге, – эдак-так, – Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.

– Ты не мешай, в корне!

– Мненье имею и я, – улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки – за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:

– Э… э…

Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.

Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой – по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!

И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль – Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.

Где там?

В сердцах носом – в угол: казалось, что ситцы сорвет; и морщинки, как рожки, наставились с лобика в этот отчаянный лай:

– Равномерность трудов!

– Параллельность равно отстоящих и равных друг другу движений!

– Инерция?

– Ну-те-с: итог?

– Энтропия!

– А Киерко цели имеет какие-то!

Склоном лица с отворотом на руку, поставленную острым локтем на спинку, она замерла, как без чувств: в складки платья зеленого:

– Господи!

Обов-Рагах рявкал

– Жизнь… – с кулаками.

– Лишь там… – по носам.

– Где… – за носом летал разрезалкой, – комплекс!

– Не валентность, – за разрезалкой ноги бежали.

– Она – в перекрестном, – крест-накрест рубил он.

– А не в равномерном движеньи колес, параллельно разложенных! – лаял из пламенных лап.

Как вертящийся гиппопотам, затолкался плечом, прирастающим к уху, —

– в «так чч-то!».

– Не мешай!

Завертелись на черненьком ситце лиловые кольца из кубовых кубиков, – пырснь, на которой, хохлом, всучив руки в карманы, – и носом бросаясь на пятки свои, —

– Никанор – с пируэтцами фалды раскидывал; – и перекрикивал брата.

Но оба поперли: на Киерку!

Даже малютка присела, чтобы извизжаться: на Киерку!

«Дзан» – пал стакан; «кок» – враскок!

– Чорт!

Глаза – вкруговерт; в ротик – муха влетит.

– Это – к благополучию, – Киерко.

Точно кузнец, ударяющий молотом в кузне, без грома пришлепывал валенком он.

____________________

Но – схватился за грудь, чтоб ощупать конвертец: «открытие» прошелестело листками над сердцем!

Как сеттер, сторожкую стойку держа, скривив рот, свой зевок подавивши, профессору выбросил спор он; разглядывал их из-за спора; ведь спор кружит голову; точно подкрадывался, притопатывая, вобрав голову в плечи, награнивая двумя пальцами в пряжку подтяжки небесного цвета, но вглядываясь из-за спора в свое мирозданье, в котором не космосы с перьями певших комет, а тройными космами бросил седой Химияклич под бременем болей и лет свои вопли: