Есть расклепанный рот

И он думал, что он отстрадал, а другие – страдали, как этот, сидевший на лавочке перед подъездом: Хампауэр.

– И я – это тело: со всем, что ни есть!

И старался слезинку смахнуть, потому что…

– Есмы сострадание!

Старый калека, Иван, встав, плечо положив на костыль, золотой от луча, сквозь деревья тащился к подъезду.

Подъезд иль – две белых колонны, стоящие в нишах овальных, но розовых; аркою белая встала дуга; виноградины падали с каменных тяжких гирляндин; налево, прелестницы, две – рококовые, – с каменным локтем – на полудугу, и сандалией – впятясь в колонну, с порочною полуулыбкою щурили каменный глаз, склонив голову из рококового, розового, развороха: на морок людской.

Выше, – пучу плюща пропоровши изогнутым рогом, напучившись тупо и каменным глазом, и грубой губою, баранная морда, фасонистый фавн, – вот-вот-вот – разорвет громким хохотом рот, рококовую рожу:

– Ого!

– Огого!

– Просим, просим!

– Не выпустим!

– Жрем ваши жизни!

Пэпэш-Довлиаш, Николай Николаич – жрец: жрет!

____________________

Окаянное окаменение: пестрый дурак – он (с ним – пестрый дурак Галзаков) – сострадательнее, человечней, чем пупом дрожащее пузо Пэпэша: над ними.

Кроваво листва довисала: кленовые лапы, крутясь, опадали в лучах; из расхлестанных веток являлись: дорожка, ворота, заборы и кубы огромных домов; в сини, солнечно злые, омолнились желтые стекла.

И крест колоколенки – белый; и – блещущий блик.

И профессор себе, точно в отклике.

– Я есмь во веки веков; и – со всем, что ни есть!

Видел, —

– дерево, вон, заревое румяное, издали виснет: из морока ясного.

Вдруг Серафима Сергевна:

– Смотрите!

И – ткнулась носами.

И видели

Видели, —

– как Николай Николаич в распахнутом, плотном пальто, – карем, драповом, с крапами, – в плотно надетой коричневой шляпе за пузом шагал и махал своей ручкой, зажатой в кулак, сломав шею и нос задирая на гостя; у сверта дорожки он ткнулся и ручкой, и пузом, под воздухом синим: сперва – на подъезд, а потом – на гостей.

И бежал со всех ног Пятифыфрев.

Блондин просвещенный всем корпусом несся, как будто колесами древней Фортуны катимый; взгляд – стекло водянистое; глаз – с синей искрою; – фетрово-серая шляпа – приятный контраст с бледной бородкой.

За ним – кто такой?

Пальто – вытерто, коротко, горбит; а из-под полы – вывисает сюртук; лапа, синяя с холоду, с кожей гусиной, вращает дубовую палку; крича новизною, поля его шляпы – контраст с ветхой вытертостью рукавов; голова с роговыми очками; шаг – метровый; в крупном масштабе махает рукой.

И за ним – в пальтеце котелок волочит: свои ботики; ростик – ребенка; глаз – точкою; остро, точно шильце; проворные ручки; и – черные брючки; нос – четверть аршина, – глядит из щетины.

Пэпэш-Довлиаш руководит и распоряжается:

– Вот!

Отражался в луже, танцует над лужею:

– Грязь!

И обходит, приятнейше в лужу вглядываясь: князь.

Уже Пятифыфрев, влетев на подъезд, под подъезд шапку ломит; в ответ князь едва прикасается к серым полям своей шляпы: перчаткою черной.

Снял серую шляпу в подъезде: перчаткою черной.

Она упорхнула на вешалку; князь руки выбросил вниз; и пальто – отпорхнуло, повесилось; князь же раздеться не мог, потому что зефиры отвеяли платье.

«Зефир», Пятифыфрев, с озлобленным рывом кидался: срывал, тряс и вешал – четыре пальто.

____________________

– Мы есмы состраданье: служенье друг другу!

Светили глаза Серафимы; как вестники, ринувшись, как две звезды, разгораясь навстречу звезде; зажигали пожар световой: сострадание!

Екнуло сердце.

____________________

– К нам, – гости!

За фартучком бросилась, чтобы схватить: фельдшерицею сделаться; стала подвязывать.

Гулы и гавк; кавардаки шагов, перешарчи, нестроица пяток.

И – два колеса: не глаза!

Легким, ланьим, овальным, заостренным почти до ко-уса рывом

– к дверям!

Желтый дом

Двери – в лоб.

И влетели: Пэпэш, Препопанц, Плечепляткин и князь, а плечами Пэпэша стояли очки роговые; за всеми за ними е виделось что-то мизерное – при бороденке, при носе…

Из рук выпал фартук: моргала; и – розовой стала; и – дернулась.

Князь о нее, как о стуло, споткнувшись, самопроизвольно зажившею кистью руки снисходительно кланялся ей, головою, улыбкой, склонением корпуса в это же время приветствуя до «честь имею» профессора: стулоподобные люди, – как то – фельдшерицы, – вполне на предмет демонстрации; они – претык, – не пожатие руки швейцара пред тысячью глаз, – напоказ, – в пику власти: для будущей, собственной!

Хладно потыкавши пальцем претык, – князь с порывом: к профессору!

Шарк; снова – в дерг: как кузнечик подпрыгнула; руку ей рвал молодой; и в нее роговыми очками упал:

– Куланской!

– Кто такой?

Николай Николаевич вздрагивал жирным бедром, точно лошадь, кусаемая оводами; он пальцами цапнул халатную кисть со стены и помахивал ей перед маленьким с толком, со смыслом: им, старым научным жрецам, сей халат, разыгравшийся пятнами, – идоложертвенное, благодатное мясо.

Так маленькому он начесывал кистью под нос:

– Полюбуйтесь: экзотика… Гиперемия переднего мозга… Любовь к пестроте!

В пестроте не повинен профессор: халат перетащен сюда Василисой Сергеевной, а привезен Харкалевым.

Профессор, привстав, наблюдал этот грубый показ туалета; поправив повязку, он ждал объясненья: зачем привалили сюда неизвестные люди? Он хмурился, жесты вобрав; не влетают без спроса: докладывают, посылая визитную карточку; значит, он зверь, выставляемый под этикеткою: «бэстиа стульта».

С недавней поры ощутил всю обидность сиденья в, что ни скажи, – желтом доме!

____________________

Теперь он гулял за оградой лечебницы.

Ставши под маскою фавна, очки подперев, наблюдал он, бывало, как свет, – ясно желт; выходил за ворота; и шел переулком с сестрою – к Девичьему Полю, – в багряное рденье листов, чтобы видеть, как стены далеких домов, точно призраки, смотрят медовыми окнами.

Долго сутуло стоял, глаз зажмурив; оглаживал бороду: вот удивились бы, если сказать: этот трезвый, достойный старик – сумасшедший.

Раз праздный прохожий (такие есть всюду), к нему подошедши бочком, снял картуз; и – раскланялся:

– Вы, извините, пожалуйста, – кто?

– Я? Иван.

– Извините, пожалуйста, – праздный прохожий фулярово-красным платком утирал потный лоб, – что за звание? А?

– Был профессором.

– Так-с!… – Извините, пожалуйста… – Но Серафима Сергевна его повела, опасаясь последствий беседы.

В последнее время достойно, мастито и даже торжественно выглядел он; с таким видом стоял, пред гостями, готовясь их выслушать, как депутацию.

Пред синепапичем

Глава правительства, правда еще вероятного, соображал, как его монумент со столба государственного склонит голову перед наукою: —

– сколькие аплодисменты!

К профессору, руки по швам, подошел; склонив лоб (до чего пробор четок!): и – замер: —

– такой-то (отчетливо тихо)!

А не «князь такой-то»!

Стоял с оробелой, висящей рукой, не стараясь коснуться профессорской: ждал, чтобы приняли: робость и скромность величия!

Но не повертывая головы, не сжимая руки, с сухотцею профессор ладонь ему сунул:

– Могу вам служить?

Ладонь выдернул.

Князь был фрапирован.

– Прошу!

Нос на маленького: —

– как —

– как —

– как?

Си-не-па-пич?

И – нос Синепапичу.

И – Синепапич ему:

– Синепапич!

– Так-с, – прыгал с потиром ладоней вокруг Синепапича, – имя-с, – взять в корне… и, – в корне взять… отчество?

И – Синепапич ему:

– Питирим Ильич.

Взгляд уважения на Питирим Ильича отмечал всю дистанцию меж единицей с нолями и между нолем; он, сердечно приставив два пальца к очкам, нос просовывал свой между пальцами; вот он какой, – Синепапич: бесплечий чернич; но, как меч и как бич – труд, кирпич, разбивающий психиатрически школу Пэпэшеву.

И – ринулся к креслу, чтобы Синепапичу кресло вкатить под коленки, величие князя светлейшего перенеся к Синепапичу; а – невеличка какая! Макушкою князя в микитку, а носом – под пуп.

Кресло выкатила Серафима Сергеевна, ланьим движеньем слетев с подоконника; в ней жест профессора всплыл, точно в зеркале; грацией нарисовался: в улыбке, с которой она от профессора перенеслась к Синепапичу.

Грации этой не видели; ведь для влетевших она – скучноватое рукопожатие, или – претык: время ж дорого!

А Синепапич, профессор, коллегу, профессора, спрашивал:

– Нравится вам в этом розовом доме, профессор? И руки профессор развел иронически:

– В желтом, хотите сказать? Что его перекрасили в розовый цвет, это только подчеркивает…

Не окончивши фразы, он сел.

Николай Николаич, хозяйское око напуча, пожал лишь плечами; оглядывал комнату:

– Стулья-то где?

К Плечепляткину дернулся:

– Стулья.

И вылетел бомбочкою Плечепляткин, студент, Куланскому и князю по стулу втащить.

Синепапич у столика сел; князь; оправивши фалды, осанисто сел пред профессором; а Куланский сел за князем, он дивное диво, мечту, – не профессора, – видел впервые; и скорчился робко за князем.

Висело молчание.

Вечность – младенец играющий

Паузу князь, вероятно, нарочно продлил – склоном лба и бородкой; как ласково щурился он и как бархатно высказал тенором внятным:

– Давно искал случая я навести вам, профессор, визит, – где был прежде? – чтоб дань удивленья, – соболезнования чуть-чуть он не дернул было; и, – помедлил, – с осмотром прекрасного здания этого: соединить.

И бородкой на фавнову рожу: в окно.

На дворе он с Пэпэшем любезничал: цель посещенья – лечебница-де не визит; Пэпэш, боднув ножкой, вскричал Препопанцу глазами:

– Вы слышали, что было сказано – там? И вы слышите, что говорится теперь?

Наступило молчанье; всем стало неловко; профессор, стреляя очковыми стеклами в руку, рукой барабанил; он не отзывался.

Все ж экзаменуемый возрастом, знанием, опытом, силой таланта и видом, и позою экзаменаторам робость внушал, как экзамен начать?

И – с чего?

Но забывши о всех, через голову всех – к Серафиме Сергевне он, суетясь озабоченно носом:

– Вы, ясное дело, впишите: для памяти.

И преисполненный думы, свирепо локтями на стол он упал:

– Минус «бе», плюс два «це», взяв в квадрат!

Синепапич, сидевший за пузом Пэпэша, – на пузо Пэпэша, который, довольный таким оборотом беседы, с убийственным юмором, впрочем почтительным, выдал курьезный секретец, – «игру на дворе», – Синепапичу:

– Это-с, – наглядное изображение формул в пространстве.

– Скажите пожалуйста! – князь.

И улыбки не сдерживая, бросил взгляд Синепапичу, двинулся белой рукою, отставив мизинец; спросил деликатно: какими мотивами руководился профессор, – абстракцию, формулу, перелагая во что-то подобное,… – слов не нашел он.

И – задержь, замин:

– На каком основании?

Двинулся корпусом вместе с рукой: полновесно.

Профессор, упавший на локти, как ждавший атаки солдат, из окопа штыком вылезающий, – носом на князя полез из-за столика:

– Для упраженья ума-с!

И отбросившись к спинке, на ручку припавши, рукой Синепапичу высказал:

– Я держусь мненья, что Спенсер был прав, выводя из игры достижения высших способностей, – и облизнулся, как кот перед мясом, на мысли свои, – меж игрой и фантами нет перехода; и нет перехода меж знанием, – выпрямился, озирая их всех, – и фантазией; так полагал Пирогов.

И огладился.

– Так полагаю и я.

Явно – князь не понравился; явно – по адресу князя он выбросил:

– В ком нет игры, тот едва ли способен к культуре, – что? – к князю.

Но Спенсера князь не читал; Пирогова не знал; он уныло осекся; и хлопал глазами в окно, под подъезд, над которым баранная морда, фасонистый фавн. – – Николай Николаевич, —

– пучился.

Тут Синепапич, забыв про экзамен, со вздохом, исполненным сентиментального воспоминания, – в нос: для себя самого.

– Гераклит полагал, будто вечность – младенец играющий.

– Темным его называли, – отрезал Пэпэш.

Синепапич, – вот шельма: ломал дурака?

А профессор очками блеснул:

– Диалектику мысль Гераклита ясна.

Но согласие экзаменатора с экзаменуемым в пику Пэпэшу – пощечина.

И Николай Николаич напучился в окна.

Там тень появилась из ниши: суровые, сине-лиловые ниши пред вечером; фоны фронтона – багровые.

Твердая морда из сумрака —

– в черные ночи —

– морочит.

Теория чисел

Бит экзаменатор, князь, – экзаменуемым!

– Шахматы, лучше заметить, – теория чисел «ин стату насценди»[90]…

– Теория чисел имеет историю? – бросил вопрос вперебив Синепапич.

Профессор, как конь боевой, отозвался:

– Начальный трактат по теории чисел написан Лежандром в средние столетия.

Встал:

– Восемнадцатого.

Распрямился.

Но вдруг перегляд Синепапича и Куланского; кивок Куланского, что – «так»; «настоящий экзамен» – прошлось в Серафиме Сергевне:

– Он выдержит ли?

– Извиняюсь, профессор, я – не специалист, – Синепапич опять вперебив и с какими-то тайными целями выставил нос из-под пуза Пэпэша, – как вы характеризовали б теорию чисел?

Он только что выбил теорию чисел историей чисел; теперь выбивал он историю чисел теорией; так он, вбивая вопросы в вопросы, сбивал; генетический «приус» – «постфактум» логический; сколькие сбивом таким заставляют ответчика глупо разыгрывать неисполнимую роль: коли ты о хвосте, – сади в голову; о голове – сади в хвост!

Узнаете себя, мои критики?

Явно гримаса Пэпэша означала: цель Синепапича бьет мимо цели; он выразил мимикою, что научная память больного, – одно, а больной – совершенно другое; так: знание математических принципов – не доказательство здравости; с неудовольствием видел: беседа свернула с дороги.

Профессор ответил:

– Теория чисел – теория групп числовых: она – царь математики.

Князь вильнул корпусом:

– Что, если свергнуть царя?

Что за глупость?

Профессор – небрежно, с достоинством, разоблачая намеренье князя: запутать.

– Не я выражаюсь так: Гаусс![91]

Он жаловался Серафиме Сергевне пожатьем плечей и глазами:

– За что меня травят?

И взглядом во взгляд: точно ветер сквозь ветер прошелся; в нем вспыхнуло:

– Да, ты – еси!

Он стоял, как гвоздями, глазами припластанный к камню тюремному.

Точно снежинка, слетела ей в сердце; и – стала слезой: как жемчужина, павшая в чашу.

И екнуло в ней:

– Ты – еси!

И ее он почувствовал.

Тенью немою и белою на подоконнике полусидела, схватяся руками за край подоконника, чтобы слетать на предметы и их подавать по команде Пэпэша, который, увидевши здесь Плечепляткина, выпер его бросом носа:

– А вам-то тут – что?

Он, как деспот, желающий встретить схождением с трона почетных гостей, оставался нарочно без стула, вскарабкавшись над Синепапичем на край стола.

Препопанц распластался халатом на двери.

Нильс Абель[92]

– Мы – слушаем: Гаусс… Что Гаусс? – ввернул Синепапич, напомнив профессору, что он – с гостями, а не в безвоздушном пространстве.

Профессор, себя обретя, руку бросил, как кот, зарезвившийся с мышкою: с экзаменатором:

– Гаусс – создатель теории чисел комплексных, в которой рассмотрены свойства больших числовых совокупностей.

– Так, – прошептал Куланской, скрипнув стулом.

То шею вытягивал он: из-за князя; то – прятался вовсе: за князя.

Профессор докладывал князю:

– И Эйлер[93] работал в теории чисел; а мысли Лагранжа к теориям Эйлера нам упростили знакомство с теорией этой.

Искал разрезалку.

Движением из-за профессора —

– Вот разрезалка! —

– ему Серафима Сергевна: и – из-под руки, разрезалку искавшей, схватила ее; и – просунула в руку.

За каждым движеньем глазами следила, из них выливаяся: два колеса, – не глаза!

И улиткой под домиком, пузом, свернувшийся, тихо поник Синепапич, ликующий, что дал беседе уклон, вызывающий негодованье Пэпэша.

Князь взвешивал, не понимая:

– Пустые слова: Абель, Абель!

– Нильс Абель…

– Да, да, – не стерпел Куланской, перебивший профессора, – Нильс Генрих Абель, которого имя – скрижали науки, – он князю.

Профессор как бросится;

– Абелевы интегралы, – рукой к Куланскому, – и Абелевы уравнения, – кто их не знает?

Рукою ему Куланской:

– Доказательство Абеля не было понято, – он через голову.

И голова, князь, – отдернулась.

– Абель писал: пока степень простое число…

– Затруднения не представляется, – перебивал Куланской.

– Когда сложное, – перебивал Куланского профессор.

Но тот, перебивши профессора:

– Вмешивается…

– Сам дьявол, – пропели друг другу они, соглашаясь: носами, очками, руками.

И вспомнив, что тут же – профаны, носы повернули к профанам; и им разъясняли:

– Имея в виду, – разъяснял им профессор, – решение алгебраического…

– Ческого, – эхом пел Куланской.

– Уравнения…

– Енья, – вибрировало басовое, воздушное тремоло: эхо.

– Должны мы…

– Должны, – сомневался тремоло, не представляя себе, что «должны мы».

– Почтить Галуа[94], – уже кавалерийской атакой ударил профессор.

– Ну, что же – почтим, – согласились глаза Куланского.

– Его оценили Бертран и Долбня, – бомбардировал психиатрический фронт Куланской.

– В нем теория групп числовых – геометрия тела, вращаемого в многомерном пространстве.

Профессор на головы выдвинул «танки» свои из имен, никому не известных, из мыслей, которыми эти ученые люди не пользовались: Синепапич читал Гераклита, – не Абеля, а Николай Николаевич – ни Гераклита, ни Абеля.

Но параноика бледная маска за окнами шмыгала; встала в окне, замигавши глазами оранжевыми; и – язык показала; и – спряталась: под подоконник.

Профессор увидел ее; и – споткнулся.

– Труд Клейна…

Молчал.

– Какой труд? – раздалось из-под пуза.

И все, что дремало, – проснулось, понявши, что – сбился; так стая мышей: заскребется она, – зашуршит:

– Что?

– Какой же?

Как будто штаны отвалились; он помощь искал в Куланской; Куланской, не припомнивший также труда рокового, за князя ушел головою, ужаснейшим скрипом ответило стуло, – не он.

Дыра в памяти, —

– черный квадратец заплаты, —

– для всех подчеркнулся. И – факт, что – белей полотна, что – морщинист, что шрам стал лиловый, что руки тряслись; наблюдали, ловили, записывали с откровенным злорадством, чтоб после рассказывать, чтобы с фальшивым сочувствием доброе имя подмачивать.

Мучился!

И Серафима Сергевна, взяв руку, – глазами в глаза, потому что зловещее ухо Пэпэша, которое он, приложив к нему руку, вытягивал – ширилось; пузом провесясь и пузом отпрянув, он ножкою воздух бодал:

– Сами видите!

Клейн

Дверь – врасхлоп; голова заглянула – архаровца старого: серенькой, рябенькой ящеркой, дверь притворивши, на цыпочках переюркнул по стене Никанор, перевиливая между стульями; быстрый кивок, жест руки, отражающий брата, Ивана, рванувшегося через голову князя с «мое вам почтенье-с».

– Я – нет: не мешаю.

И – брату, Ивану:

– Так – чч-то: продолжай!

К Серафиме Сергевне, которая место ему уступила, юркнула, сложив руки и ноги скрестив; всем закидом ершей выражал, что он слушает, что ничего не случилось.

Носы – на него.

Тут профессор, с курбетом, отшаркнул и брата поднес, как на блюде – носам:

– Никанор, – говоря откровенно, – Иванович, брат! И взглянув – дело ясное – в корень вопроса, его разрешил рационально:

– Докладывал я, – он забыл, что еще не докладывал, путаясь, – Das Ikosaeder und die Auflцsung der Gleichnungen vom funften Grade, труд Клейна, дающий возможности нам перейти от решения алгебраического уравнения к геометрическому в изучении свойств многогранников, в «эн» измерениях, в «энных» мирах.

– Мнимый мир, – пояснил Куланской, снова ехавший из-за спины, – есть вращение тел…

– Многомерных, – поправил профессор, – с трудом измеряемых.

Труд измеренья почтенным поклоном он выразил.

– Есть, – вылезал головой Куланской.

Он наигрывал блеском очков, раздаваясь руками, ногами.

Одна Серафима Сергеевна с ланьим испугом, оглядывая психиатров, украдочкой, вскользь – к Никанору Иванычу носиком; он, сломав корпус, – к ней: ухом:

– Что, как?

– Возвращенье Терентия Титовича успокоило Элеонору Леоновну.

И – он отдернулся.

– Так-то, мой батюшка, – бросил профессор, и «батюшка», князь, уничтоженный Клейном, – отхлопывал веком.

– Я мыслями Клейна питался тогда, когда понял: предел скоростей – не прямое движение, а – винтовое-с!

Теперь он питался куриным бульоном.

– Еще Грибоедов, механик, над змеями опыты делавший, это провидел!

И тут Синепапич, как будто всадил хирургический нож в гробовое молчание, – с писком простецким:

– Профессор, у вас самого-то открытие – есть, что ли? Мысль подловатая высунулась из глаз князя; из глаз Куланского вопрос вылезал; но Пэпэш скорчил рожу; и ей интонировал:

– Этот вопрос – есть вопрос для научных болванов, решающих там, где решенье дано: клизма, воздух, физический труд и лечебница!

А в Серафиме Сергевне лишь «ай» поднялось: есть открытие, нет ли его, – все равно; лишь бы «он» не убился.

Все замерли, точно под шелестом; торжествовали: попался! Один Синепапич невинно глядел, точно он ни при чем.

Да профессор с отличным спокойствием после молчания выговорил:

– Никакого открытия нет у меня.

Никанор полетел с подоконника с грохотом после того, как он ерзнул ногами.

Все вздрогнули.

Он – улыбнулся пленительно; и – облизнулся: нет, – брат, брат, Иван, овладел в совершенстве собой.

Синепапич мигнул ему ласково:

– Я так и думал.

Пэпэш, в свою очередь, чуть не слетел со стола: было видно, что два психиатра во всем разошлись: разошлись до конца.

Микель-Анджело

Разрезалку прижал; ушел глазом под веко; бельмо синеватое глянуло на психиатров: суровым укором за зрелище это: за этот «экзамен», распятие напоминавший; стоял головою в окошко, где вырезы чащи березовой взвесились розово – в желтое волоко облака; стекла холодные молнились.

– Что вытекает из сказанного? – взял футляр от очков.

И – футляр от очков положил.

– Вытекает огромное следствие.

Выскочил, быстрый, невинный, простой, точно пляшущий пляской руки с разрезалкой, рисующей истину в воздухе, – глазик.

– Все числа – комплексы, фигуры или геометрические композиции: в вечном движении… Три, – начертил разрезалкою «три», – это есть треугольник, растущий, вращаемый данным спиральным движением; форма в движении он.

Никанор, в это время засунувший пальцы в карманы и рывшийся в них, наконец вместе с сором записочку вынул и сунул профессору; время нашел! Тот ее повертев, не заметив, рассеянно тыкнул в карман:

– Где один треугольник, там – множество: вписанных или описанных; площадь последних равна четырем площадям.

Никанор, передавши записку, чесал Серафиме под ухом словами, – и громче, и громче.

Услышали явственно:

– Все-таки есть затруднение… Что ни скажи там, – неблагоприятное время для перемещения брата, Ивана… Приходится повременить…

– Тсс, – всшипел Куланской на него.

Серафима Сергевна отдернула ухо; профессор докладывал:

– Принцип фигурный для «трех» есть «четыре»: там, где треугольник, – четыре их; далее, – уже четырежды, ясное дело, четыре; так далее, далее-с; – он разрезалкой высчитывал, – то есть: на плоскости это тетраэдр расшитый, иль два треугольника: раз – основной; и два, – вписанный; и основной равен, – ну, разумеется же, – четырем, – показал.

– А в пространстве фигура такая – тетраэдр, который в проекции плоскости – куб, квадратическая пирамида, квадрат; и еще очень многое-с; тройка дана в «четырех-с», а четверка – в «пяти-с…» Я бы мог показать… Карандаш?

– Карандаш, – подала карандаш Серафима.

– Фигура числа в геометрии, взятой наукой вращения, – метаморфоза текучая чисел, – сращаемых, переводимых друг в друга-с; она есть вариация в круге вариаций.

И – вдруг он:

– Бумагу-с!

Схватила бумагу.

– Бумага, – слетев с подоконника, стала с бумагой.

Профессор чертил на бумаге число; и, забывшись, мурмолку схвативши, ее всадил в космы; она с головы повалилась бы, мялась, топталась бы пяткой, кабы не рука, подобравшая из-под профессора и положившая пестрый предметик на столик, откуда обратно хватался он.

– Вот, – показал на фигуру числа.

Но никто не поднялся: увидеть фигуру числа; лишь Пэпэш перевесился пузом; и пузом откинулся.

– Вы извините, какая же связь, – князь, смеясь, – этих выспренних мыслей с действительной жизнью?

– Такая-с: число – композиция, целое.

– Общее?

– Ах, да отвыкните, батюшка, – «батюшку» он разрезалкой тыкнул, – от… от… – искал слов, – от безграмотного выражения: «в общем и целом…»

Мурмолку в затылок.

– От смеси понятий…

Мурмолка упала.

– Сливающих принципы, в корне иные-с…

Мурмолку затаптывал.

Громкий расчмок: это воздух лобзал Николай Николаевич.

– Общее-с, – ну-те-с – понятье анализа; «целое» в логике аритмологии – образ, фигура; там – счет, обобщающий; здесь – построение!

И упреждая движенье руки Серафимы Сергевны, присевшей на корточки, чтобы мурмолку спасти, он, – на корточки: с ожесточением вырвал мурмолку, всадивши мурмолку в вихры; и показывал крепкие белые зубы.

Мурмолка – свалилась; и – пала, подхваченная Серафимою.

– В общем и целом есть гиль, тарабарщина, едущий, ясное дело, «в карете верхом»: набор слов!

Куланской, отзываясь на шутку профессора, прогрохотал каблуками и задницей, дернувшей стул, или – стулом; сидел перекошенный и глуповато отдавшийся фырканью; а Николай Николаич расжимами в воздухе пальцев, откидами корпуса вылился весь в вопросительный знак.

Никанор, – отзываясь на жест психиатра, – с сарказмом ему:

– Так вы с братом, Иваном, по-видимому, – не согласны?… Мысль брата, Ивана, вопрос поднимает, по-моему… Что?

Но Пэпэш, не ответив, сдавил из приличия иком – зевок.

И вперившись в Пэпэша, профессор стоял: головою серебряною на оконном квадрате; за ним вдалеке рисовались заборы; повесились пересеченные, черные вычерчи, ветви, – на светлые тверди.

И голову эту из ярко-кровавого золота листьев обрызгали светлые просветы зорь.

Серафиме Сергевне казалось, что выписан он Микель-Анджело, фрескою, – под потолок: —

– Моисей, —

– громко грянувший в пол с высоты потолочной Сикстинской капеллы.[95]

Да Лева ж Леойцев!

– Теория чисел врывается в диалектические представленья, меняя триаду в тетраду, в гептаду, в какое угодно число; треугольник, как синтез «трех» в целом, – профессор ногою притопнул на «целом», – проекция в плоскость тетраэдра, иль пирамиды, допустим, которой квадрат – основание; общее синтеза, – третьего-с, трех-с, – в четырex-c, – разъяснил, – треугольниках-с, нам нарисует семь фаз диалектики, не нарушая триады никак, потому что понятье гептады – понятье триады в разверте спиралью вращаемого, говоря рационально, тетраэдра.