В атмосфере конца 20-х годов такая постановка вопроса грозила уже прямой политической и гражданской гибелью.
      3
      Мы подошли к вопросу, который не может не возникнуть у современного читателя: как объяснить, что в ситуации, суть которой выражалась в слове "ликвидация" (будь то кулачество как класс, инакомыслящие и т. п.), в условиях открытого наступления на человеческие свободы перевальцы продолжали настаивать на понятиях "гуманизм", "искренность", "свобода внутреннего мира художника"? Они не могли не видеть того, что происходит, - "ликвидация" была направлена и против них. И они [319] отдавали себе отчет в том, что "современность противоречива"789.
      Но продолжение этой же цитаты показывает, что они не видели главного. Им казалось, что, как и в первое время после революции, они живут в переходном периоде: современность, продолжал Лежнев, "полна борьбы противоположных сил и тенденций. Ею можно оправдать самый худший консерватизм, самую тупую реакционность и самую последовательную революционность. Вопрос о том, что мы приемлем в этой современности, какое начало, какую тенденцию"790.
      Но к этому моменту самый состав действительности уже сильно изменился. Эпоха перестала быть переходной, а в "противоположных тенденциях" верх взяли те, что шли от "казарменного социализма".
      В 1928 году было объявлено, что раскрыт заговор беспартийных специалистов в г. Шахты (вскоре был процесс - "Шахтинское дело"). Стремительно развернулось раскулачивание. На партийных пленумах шел спор об отмене нэпа и о жесткой "дани" с крестьян. 18 сентября 1928 года "Правда" опубликовала статью, где говорилось о борьбе с "прокулацкими" элементами как в Москве, так и за границей. 30 сентября статьей Н. Бухарина "Заметки экономиста" спор был вынесен на поверхность. Последовала длительная внутренняя борьба. На XVI партконференции в апреле 1929 года были приняты новые предложения по развитию промышленности и сельского хозяйства. В апреле 1929 года Сталин произнес речь на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) "О правом уклоне в ВКП(б)", где всячески акцентировал мысль об "обострении классовой борьбы"791. Так было провозглашено наступление "нового периода": он назывался периодом "реконструкции всего народного хозяйства на базе социализма"792. На самом деле речь шла о "массовом вредительстве в шахтинском районе", о "вредительстве шахтинских буржуазных интеллигентов" и о том, что "сопротивление кулачества приняло особо острые формы..."793.
      В конце декабря 1929 года на конференции аграрни[320]ков-марксистов Сталин объявил, что партия перешла теперь "от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса"794.
      Об обстановке в стране свидетельствует такой факт: коллективизация началась во второй половине 1929 года, а 2 марта 1930 года в статье в "Правде" Сталин заявлял, что "глупо и реакционно" насаждать колхозы силой. Вскоре появилось Постановление ЦК, где содержалась скупая информация о "перегибах"795. Но на XVI съезде (июнь - июль 1930 года) было подчеркнуто, что "кулак" еще не разбит и будет оказывать "бешеное сопротивление". Требуется упорная борьба с этим сопротивлением.
      Это была неслыханная, незнакомая дотоле людям демагогия.
      Так разжигалось недоверие, маскировались недостатки, создавалась атмосфера политической подозрительности - почва для перерастания идеологических споров в политические репрессии.
      К 1929 году Сталин уже достиг единовластия. С момента его пятидесятилетия (21 декабря 1929 года) начал нагнетаться "культ личности". С 1929 года Сталин лично начал вмешиваться в вопросы культуры.
      Следовательно, можно говорить о том, что перевальцы, обращенные лицом к реальности, не поняли радикальности произошедших в ней перемен.
      И это - правда.
      Правда, но не вся. В их высоком безумии, как в безумии Дон Кихота, была апелляция к незыблемым нравственным понятиям, и она спасала их от пошлости, царство которой началось при их жизни.
      Как мы знаем, Дон Кихот кажется смешным или сумасшедшим только обывательскому сознанию. Ему непонятны отношения Дон Кихота с жизнью. Ему кажутся глупостью его "истории", его "сказки".
      Структура сознания Дон Кихота, его образ мира, как убедительно доказывает С. Г. Бочаров, действительно не совпадает с тем, как воспринимают и толкуют мир окружающие его люди. Все его "приключения и поиски их в прозаической жизни только смешны, однако серьезней само отношение Дон Кихота к рыцарским сказкам-рома[321]нам как самой доподлинной жизни и его решимость осуществить их как жизнь... Дон Кихот расходится с современностью в понимании того, как связаны, как соотносятся идея и вещь, слово и предмет, субъект и объект, сознание и бытие, абсолютное и относительное, сущность и явление, роман и действительность. Для Дон Кихота не существует распадения на эти два ряда, нет самого отношения, весть непосредственная, тождественная, нерасщепленная, безотносительная реальность. Безумие Дон Кихота - в несовместимости структуры его образа мира со структурой мира вокруг него"796.
      Но о чем ведет спор с современностью Дон Кихот?
      Спор его с современностью - это "спор о реальности идеальных героев"797, далеко ушедший за рамки рыцарского романа: "спор о реальности идеала"798.
      На исходе 20-х годов идеалы революции по-прежнему оставались идеалами перевальцев. В момент, когда шло огрубление человеческой психологии, они считали, что "без культуры чувств и подсознательных, подкожных восприятий действительности наши усилия построить новое общество не могут не оказаться бесплодными"799, что рядом с социальной демократизацией должна встать духовная аристократизация. Их апелляция к искренности художника вырастала из доверия к революционной совести писателя: от веры в то, что "большой художник - это прежде всего большая общественная совесть"800, прямой путь вел, казалось им, к следствию - революционная совесть "не позволяет скрывать своего внутреннего мира"801. Апелляция к человеческому духу, к той подвижности, которая отличала, по мнению перевальцев, психику человека революции, вызвала к жизни понятие "трагедийности" искусства как высшего выражения активности человеческого духа.
      И, наконец, последнее: тезис о "новом гуманизме" был выдвинут в период, когда понятие общечеловеческой нравственности было разрушено, когда под знаком классовой теории морали шло наступление на незыблемые нравственные категории, когда новые, утверждавшиеся [322] "огнем и мечом" моральные нормы призваны были оправдывать "ликвидацию" человеческого в человеке. Перевальцы этого не только не приняли - они имели мужество это публично оспорить. Их борьба за реальность идеала обернулась тем самым сохранением важнейших духовных ценностей. "Он знает разницу между воображаемым и действительным, - пишет С. Г. Бочаров о Дон Кихоте, - но это равно тому, что он не знает ее: она несущественна, и Дон Кихоту совершенно достаточно воображать и верить. Его наивность отстала от современности, но она же такая мудрость, которая знает больше и видит дальше"802. Он верит в реальность своей "великой иллюзии"803 и тем самым умножает ее реальность.
      Возвращение к идее общечеловеческой нравственности, признание очищающей силы трагического искусства, освобождение гуманизма от оскорбительного и бесчеловечного эпитета "абстрактный", возведение искренности писателя в естественную и непреложную норму его существования - ко всему этому советское общество вернулось только в 80-е годы. Но это возвращение смогло состояться только потому, что были люди, сохранявшие эти ценности вопреки наступившему мраку.
      XIX. АПОЛОГИЯ НЕНАВИСТИ
      Как бы ни были остры споры об искусстве в течение всего пореволюционного десятилетия, нельзя не заметить, что во второй половине 20-х годов эти споры ужесточились.
      Еще в мае 1924 года, на совещании, созванном Отделом печати ЦК РКП(б), напостовец Ил. Вардин заявил: "Наш главный критик, как известно, - тов. Воронский. Но я заявляю категорически, что Воронский - критик не большевистский. У него нет марксистского подхода к разбираемому произведению. У него есть критика традиционно-интеллигентская, унаследованная еще от времен Белинского (Возгласы с мест: "Так это же не плохо!", "Он опирается на старое наследство!"). Товарищи, это старое наследство нужно уметь использовать. А вы, тов. Тер, уже имели случай показать, что не умеете поль[323]зоваться старым наследством, - ну, хотя бы Плеханова. Так вот, я говорю, у Воронского нет большевистского, марксистского подхода к литературе, а его линию продолжают и другие критики"804.
      Я намеренно привела это место целиком: в нем преобладает склочный тон; нет аргументов; нет культуры мысли. Зато есть нескрываемое желание политически дискредитировать Воронского, "свергнуть" его для того, чтобы захватить власть. "Беспартийными писателями, - заканчивал Вардин, - мы можем руководить таким же способом, каким мы руководим всякой беспартийной средой, - через фракцию, через ячейку"805.
      Тогда Вардину еще возражали. Тогда Н. Осинский еще иронизировал над тем, что, по Вардину, литература - "это не художественная, а политическая проблема"806, а Н. Бухарин открыто смеялся: "Какое дворянское политбюро давало директивы Пушкину, когда он писал стихи?.."807 Тогда А. В. Луначарский поддерживал А. Воронского и соглашался с ним в том, что "чисто политический подход" напостовцев к искусству свидетельствует об их "ошибочных позициях"808. "Нельзя ставить вопрос о литературной политике, - говорил тогда Луначарский, не считаясь с особыми законами художества. Иначе мы, действительно, можем уложить неуклюжими политическими мероприятиями всю литературу в гроб и притом в евангельский "повапленный" гроб, производя это слово от выражения ВАПП. В самом деле, не ясно ли каждому, с первого подхода, что произведение искусства политическое, не обладающее, однако, художественными достоинствами, совершенно абсурдно"809. Через полгода Н. Бухарин вернулся к спорам 1924 года и жестко выразил суть претензий напостовцев: "Передайте нам Госиздат на расправу с литературой"810.
      Теперь времена изменились. Как установлено А. В. Артюхиным811, еще в мае 1926 го[324]да рапповцы подали в Отдел печати ЦК ВКП(б) одну из очередных своих докладных записок. Они требовали в ней "ликвидировать эклектические группировки вроде "Перевала" которые не представляют никакой ценности, количественно усиливают давление правого фронта"812.
      Они не получили поддержки, но не встретили и отпора. В "Циркулярном письме Отдела печати ЦК ВКП(б) ко всем ЦК нацкомпартий, обкомам, губкомам и крайкомам" содержалось лишь указание на то, что своей гегемонии рапповцы должны добиваться путем творческого соревнования813.
      В том же мае 1926 года Воронский выступил с памфлетом "Мистер Бритлинг пьет чашу до дна"814. В ответ рапповцы послали в ЦК прямой донос на Воронского.
      К доносу были приложены материалы:
      1) А. Воронского - "То, чего нет в нашей литературе";
      2) Л. Авербаха - "Опять о Воронском";
      3) Воронского - "Мистер Бритлинг пьет чашу до дна".
      4) Копия письма Авербаха Ярославскому;
      5) Копия ответа Ярославского - Авербаху.
      Солидаризируясь со статьей Авербаха и считая, что статья Воронского "Мистер Бритлинг пьет чашу до дна" направлена против всего ВАППа, комколлектив секретариата ВАППа, сообщалось в письме, просит рассмотреть статью Воронского как "явное нарушение партийной этики", и - "в срочном порядке" .
      В апреле 1927 года на расширенном заседании Отдела печати ЦК ВКП(б) с политическими обвинениями против А. Воронского выступили Л. Авербах, А. Зонин; тогда же был предрешен вопрос о снятии Воронского с поста редактора журнала "Красная новь". В том же 1927 году нависла угроза над Вяч. Полонским - его тоже собирались отстранить от руководства журналом "Новый мир"815. В конце 1927 года Воронский был снят. Рапповцы увидели в снятии Воронского начало перемен, знамение "определенного этапа в развитии пролетарской литературы"816. [325]
      Это могло показаться сильным преувеличением.
      Но перемены действительно наступали.
      В начале 1927 года перевальцы опубликовали "Декларацию всесоюзного объединения рабоче-крестьянских писателей "Перевал", под которой стояло 55 подписей817. Декларация формулировала опорные положения теоретической и практической позиции перевальцев. Акцентируя свою принадлежность к революции, перевальцы давали ей свою интерпретацию. С особым нажимом они ставили вопрос об "органическом сочетании социального заказа со своей творческой индивидуальностью"818. Тревога, которая звучала в полемических выпадах против ВАППа и Лефа, мотивировалась той угрозой, которую перевальцы видели в посягательствах ВАППа и ЛЕФа на суверенность художника: "...идеологическое построение ВАППовской критической мысли схематизирует художника, запугивает его внутреннюю художественную самостоятельность, заглушает в ней всякие возможности эстетического оформления того или иного образа, близкого пониманию и чувству писателя"819, а схематизация и мертвящая стандартизация, которую навязывает писателю Леф, приводят к формализму. Запугиваемый сплошь и рядом безответственной критикой, писатель нередко идет по пути наименьшего сопротивления: "...талантливые писатели и поэты начинают уходить от своей внутренней темы и прикрывают свою опустошенность внешними формулировками и формалистским бряцанием"820. "Внутренняя художественная самостоятельность", "внутренняя тема", "внутренний мир", "внутренняя настроенность личности автора" - эта терминология четко формулировала роль субъекта в творческом взаимодействии искусства и действительности, которое стало альфой и омегой перевальской критики. В тот момент казалось важным не столько сохранить пропорции, сколько привлечь внимание к тому неоспоримому факту, что от писателя требовался новый подход к действительности821. И главное - новое понимание действительности.
      После того как в 1927 году Воронский был отстранен от [326] руководства журналом "Красная новь", его место занял рапповец Ф. Раскольников.
      Члены "Перевала" отказались от сотрудничества с новой редколлегией.
      Свои причины они объяснили в письме, посланном в Отдел печати ЦК ВКП(б) 13 сентября 1927 года. Письмо было принято Московским и Центральным Советом "Перевала". Оно представляло собою ответ на запрос ЦК ВКП(б) о причинах отхода группы от "Красной нови". Отказ сотрудничать в журнале при новом руководстве перевальцы объясняли тем, что ВАПП давно травит и бойкотирует их группу, а журнал при новой редколлегии все более склоняется к Лефу и напостовству "враждебным "Перевалу" группам"822. Далее перевальцы отмечали, что политика ВАППа направлена на "раздробление" "Перевала" и дискредитацию его руководителей"823.
      Отдел печати ЦК ВКП(б) переправил это письмо в секретариат ВАППа. Отвечая на письмо, В. Киршон от имени коммунистической фракции ВАППа заявил, что считает деятельность "Перевала" ошибочной и будет с нею бороться.
      В 1927 году в "Бюллетене ВАПП" были помещены тезисы Л. Авербаха, оглашенные на пленуме ВАППа в ноябре 1927 года. "Прикрывающаяся псевдонимом рабоче-крестьянских писателей, но являющаяся на деле малоустойчивой попутнической группой с участием разложившихся коммунистов, - говорил Авербах, - группа "Перевал" выступила недавно со специальной декларацией. "Перевал" прикрывается лозунгом борьбы за художественный реализм "против бескрылого направленчества" и, заостряя свой удар против ВАППа, на деле выступает защитником безыдейности и носителем упадочнических настроений в литературе. Именно в "Перевале" находят себе приют настроения, вытекающие из безверия в социалистическое строительство, настроения богемщи-ны дурного качества и настроения, влияющие на пролетарскую культуру чуждых классовых элементов"824.
      В следующем номере Бюллетеня (6) рапповцы усилили оскорбительность тона и слов. "Лисьи ухватки "Пе[327]ревала", - писали они, - не менее опасны для пролетарской литературы, чем волчьи клыки новобуржуазной литературы"825.
      Круг рапповцев, критикующих "Перевал", был шире, чем можно себе представить. Так, на расширенном пленуме ВАППа, состоявшемся в мае 1927 года, А. Фадеев говорил, что перевальцы отмахиваются от воспитания кадров начинающих писателей, "там много кумовства, плохие люди стекаются в "Перевал". "Перевал" - "просто есть замкнутая группа"826. Такова же была позиция Фадеева по отношению к перевальству в его статье, опубликованной в журнале "На литературном посту" (1927. No 14).
      После политических процессов 1928 - 1929 годов ситуация в искусстве резко обострилась.
      На уже упомянутой конференции аграрников-марксистов Сталин 27 декабря 1929 года заявил об отставании теории от практики. "Надо признать, - говорил он, что за нашими практическими успехами не поспевает теоретическая мысль, что мы имеем некоторый разрыв между практическими успехами и развитием теоретической мысли. Между тем необходимо, - говорил он, дублированием мысли усиливая ее вес, - чтобы теоретическая работа не только поспевала за практической, но и опережала ее, вооружая наших практиков в их борьбе за победу социализма"827. "Высшим достоинством "марксистско-ленинской теории борьбы классов", говорил Сталин, является то, что "она облегчает мобилизацию рабочего класса против врагов диктатуры пролетариата"828. Тем самым служебная функция теории классовой борьбы - намеренное ее упрощение и приспособление к тому, чтобы при ее помощи управлять искусством и обществом, - была вынесена на поверхность и сформулирована в слове. Именно в этой функции "управления" теория классовой борьбы была использована Сталиным и тогда, когда он приступил к обоснованию роли теории в условиях "нового периода".
      С этого момента научные дискуссии полностью переросли в политические. [328]
      "Политическая дискуссия, - верно заметил Мангейм - резко отличается по своему характеру от дискуссии научной. Ее цель - не только показать свою правоту, но и подорвать корни социального и интеллектуального существования своего оппонента. Поэтому политическая дискуссия глубже проникает в экзистенциальную основу мышления, чем те дискуссии, которые не выходят за рамки нескольких намеченных "точек зрения" и рассматривают только "теоретическую значимость" аргументов. В политическом конфликте, который с самого начала является рационализованной формой борьбы за социальное господство, удар направляется против социального статуса оппонента, его общественного престижа и уверенности в себе. Поэтому трудно решить, привела ли сублимация, замена прямого насилия и угнетения дискуссией действительно к фундаментальному улучшению человеческой жизни. Правда, физическое угнетение на первый взгляд как будто труднее переносить, однако воля к духовному уничтожению, которая во многих случаях заменила его, быть может, еще более непереносима"829.
      Как это выглядит на деле, показала уже философская дискуссия о "меньшевиствующих идеалистах", направленная против А. М. Деборина и его "школы" (начало - 1929 год). Она не могла не поразить развязностью тона, грубостью полемических ходов, невежественностью и путаницей в терминах и понятиях. Слово "идеальный" оппоненты деборинцев приравнивали к слову "идеалистический", абстрактное мышление в философии квалифицировали как "формализм". В 1930 году, когда дискуссия с "меньшевиствующими идеалистами" последователями А. Деборина - была уже в разгаре, Деборин, пытаясь остановить начавшуюся вакханалию, утверждал:
      "Я говорю, что т. Митин не знает, что такое формализм, ибо под формализмом он понимает любой логический анализ"830. Чувствуя приход мрачной силы, Деборин говорил: "Теперь нельзя будет написать ни одной теоретической статьи, - все это будет называться формализмом. Это страшная опасность, с которой нужно бороться"831. Но в Постановлении ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 года [329] "О журнале "Под знаменем марксизма" линия на искоренение деборинцев была поддержана. М. Митин П. Юдин не скрывали, что они получили от Сталина поддержку и призыв к действию. Как сообщал тогда же журнал в беседе Сталина с бюро ячейки Института красной профессуры философии и естествознания, которая состоялась 29 декабря 1930 года, "была четко поставлена задача разворошения идеалистического хлама на философском фронте..."832. После этого дискуссия с Дебориным приобрела откровенно политический характер. "Образчик вредительской философии" - так называлось выступление П. Вышинского, после которого обвинение философов во "вредительстве", "маскировке", "контрреволюционности"833 стало обычным делом. Это было языком репрессий, переводом слов "меньшевиствующий идеализм" на другой уровень: "фашистские агенты", "враги народа", "двурушники" и т. п.834.
      В 1937 году М. Митин, уже ничего не стесняясь, впрямую писал о том, что многие философы "скатились" на путь фашизма, стали "злейшими врагами советской власти и подручными японо-германских троцкистских агентов"835.
      Вскоре пошла полоса раскаяний. Письма в газету писали философы836. От учеников требовали отречения - императивно советовали предать своих учителей837. Ученики начали отрекаться.
      Так происходила ломка вековых этических принципов русской интеллигенции.
      Проходя с героями этой книги их путь, мы пытаемся понять, что заставляло людей недоумевать, сопротивляться, потом каяться, а потом и сдаваться.
      Но сдавались не все.
      В 1929 году началась дискуссия в литературоведении. Ее "персонажами" стали проф. В. Ф. Переверзев и его ученики. [330]
      Известный ученый, примкнувший к революционному движению еще до революции (в 1902 году), исключенный за это из университета, тогда же сосланный (1905 1911), Переверзев был одним из первых марксистов-филологов. Его дореволюционные книги о Ф. М. Достоевском (1912) и Н. В. Гоголе (1914) остались в истории литературоведения навсегда.
      В 20-е годы В. Ф. Переверзев был широко известен как Профессор Московского университета, создавший свою методологическую школу (Г. Н. Поспелов, У. Р. Фохт, А. Т. Цейтлин, И. М. Беспалов, А. Зонин и др.). Он был социологом, плехановцем, но считал, что социологический подход к искусству должен быть переложен на язык поэтики.
      Его система взглядов и метод интерпретации искусства были изложены им в многочисленных историко-литературных, а также теоретических статьях "Вопросы марксистского литературоведения" (1928), "Проблемы марксистского литературоведения" (1929) и др. В них он выдвинул ряд общеэстетических положений: тезис о происхождении искусства из игры; свое понимание образа; свое Представление о категории стиля и т. п. "Психоидеология" писателя выводилась Переверзевым непосредственно из экономического базиса. Поэтому, считал он, оценка образов автором есть момент субъективный и для суждения об идеологичности произведения - безразличный. Очевидно, что при таком подходе к литературе личность писателя как бы исключалась из литературного процесса.
      Это и было поводом для его дискредитации. И хотя в работе Переверзева как историка литературы и социолога было много ценных сторон, не они в условиях конца 20-х годов стали предметом дискуссии. Научные идеи Переверзева были упрощены, искажены, деформированы.
      Начавшись статьей Л. И. Тимофеева "К проблематике марксистского литературоведения"838 как научная дискуссия, полемика быстро превратилась в политическую кампанию, не имеющую ничего общего с наукой.
      В начале 1929 года на московской конференции словесников с критикой В. Ф. Переверзева выступили А. В. Луначарский и П. И. Лебедев-Полянский. Осенью [331] 1929 года на пленуме правления РАПП в эту кампанию включились Л. Авербах и Ю. Либединский. В конце 1929 года началась дискуссия в Институте литературы, искусства и языка Комакадемии, открывшаяся докладом С. Щукина "Плеханов и Переверзев". Судя по всему, критика "переверзевщины" показалась инициаторам дискуссии слабой. После появления одергивающей статьи в "Правде" тон полемики резко изменился.
      Из теории искусства как игры была выведена мысль о стремлении Переверзева освободить искусство от идей (в этом оппоненты ученого видели его близость к Ворон-скому); из мысли о зависимости искусства от "производственного процесса" ими делался вывод, что тем самым Переверзев обходит то воздействие, которое оказывает на искусство политика; из того же социологического преувеличения Переверзевым роли "производственного процесса" в искусстве делался вывод о том, что он якобы игнорирует классовую борьбу и т. п.
      Главное же было в другом. Переверзев вообще отрицал теорию взаимодействия самостоятельно существующих рядов: психологии, экономики, социологии и др. В этом ученый был последователем Г. В. Плеханова. Теории "взаимодействия" он противопоставил поиски "основания, которым определяются все стороны, все ряды социального процесса со всеми их взаимодействиями"839. Полагая, что истинный марксизм открывает "базу исторического процесса в производстве"840, Переверзев писал; "Производство - это вовсе не сторона социальной жизни, не один из специфических рядов социального процесса, а это целостный процесс функционирования общества в природе, которым и определяются все изменения общественной организации"841.
      Упрощенная социологическая теория Переверзева, конечно, рано или поздно должна была стать объектом критики. Она и стала ею в конце 20-х годов. Но политическую остроту она обрела вовсе не в силу упрощенности ее социологизма: ученый отрицал и "взаимодействие" литературы с политикой, считая, что литература ничего не может создать в политической системе или живописи, и [332] это уже шло вразрез с наступившим временем. Именно поэтому в итоговой резолюции президиума Комакадемии литературоведческая концепция Переверзева была заклеймена как "меньшевистская" и антимарксистская.
      Как с обидой, спустя несколько лет, сообщала "Литературная энциклопедия", "сам Переверзев ни на дискуссии, ни после нее с критикой своей системы не выступил"842.
      Вскоре вышли статьи участников дискуссии с красноречивыми заголовками. Статья В. Ермилова называлась: "Методология меньшевиков-вредителей и проф. Переверзева" (На литературном посту. 1931. No 13). Рапповский критик С. А. Малахов тут же выпустил целую книгу: "Против троцкизма и меньшевизма в литературоведении" (1931). М. К. Добрынин спешил подвести теоретическую базу под "переверзевщину" и выступил со статьей "Диалектика и механизм в современном литературоведении (к вопросу о теоретических корнях системы В. Ф. Переверзева", Литература и марксизм. 1931. No 2). Материалы дискуссии в Комакадемии вышли отдельным изданием под названием "Против механического литературоведения" (1930).Рапповцы тоже спешно собрали свои статьи в книгу, выпустив ее под названием "Против меньшевизма в литературоведении. О теориях проф. Переверзева и его школы" (1931).
      Если раньше рапповцы пользовались чисто идеологическими критериями при оценке художественного творчества, то теперь они перешли только к политическим оценкам, политической интерпретации темы, сюжета, высказываний героев, политической квалификации позиции автора в художественном произведении, общественном и личном поведении.
      О том, как научная проблематика кардинально замещалась политической бранью, как анализ идей подменялся политическими ярлыками, дает представление сборник рапповских критиков "Против меньшевизма в литературоведении".
      Уже в "Предисловии" редакция извещала, что подготовленный сборник "разоблачает", и в этом его главное назначение. Затем было написано: "Настоящий сборник разоблачает закономерность того обстоятельства, что такие товарищи, как Беспалов, Гельфанд, [333] Зонин и др. (ученики В. Ф. Переверзева. - Г. Б.) ничего не написали против Переверзева по существу.
      Настоящий сборник разоблачает неизбежность того обстоятельства, что такие товарищи, как Беспалов, Гельфанд, Зонин и другие, будучи приняты в РАПП, продолжали вести прежнюю линию единой редакции "Печать и революция" (блок Беспалова, Керженцева и Переверзева), т. е. линию борьбы с РАППом, под псевдонимом борьбы с теми или иными ошибками тех или иных руководящих работников РАППа.
      Настоящий сборник разоблачает групповщину и беспринципность поведения тех товарищей, которые при приеме в РАПП заявляли о том, что они не пойдут внутри РАППа ни на какие блоки с рапповской "левой" оппозицией.
      Настоящий сборник разоблачает неслучайность возмущения т. Беспалова тем, что его покрывания и защита меньшевистского учения Переверзева справедливо характеризовались одним из собраний актива РАППа, как проявление правого оппортунизма.
      Настоящий сборник разоблачает причины появления, например, книжки Беспалова "Проблема литературной науки", содержащей почти все его работы, написанные в период открытого ученичества у Переверзева: эти люди все еще продолжают думать, что они могут "отделаться" формальным отмежеванием от Переверзева и кое-каким подкрашиванием - тем самым разоблачается их отказ от Переверзева как вынужденное перекрашивание.
      Настоящий сборник разоблачает неискренность разговоров учеников Переверзева о консолидации, (вероятно, пропущены слова "доказывает" или "подчеркивает", - Г. Б.) и принципиальную твердость проведения РАППом курса на объединение коммунистических сил в РАППе. Настоящий сборник, следовательно, помогает уяснить политическую и моральную физиономию некоторых из основных участников группы "Литфронт", объясняя тем самым причины той легкости, с которой они были разбиты пролетарским литературным движением"843.
      Длинная выписка понадобилась нам, как мы видим, не для изложения научных идей рапповских критиков: этих идей попросту не было. И не это волновало участников [334] кампании: шесть раз повторенное намерение "разоблачить", тщательно набранное в разрядку, неприкрыто подстрекало к этическому проступку: предательству учителей.
      Опубликованное в "Приложении" письмо "Во фракции ВКП(б) секретариата РАПП" от ноября 1929 года, где бывшие переверзевцы просили принять их в РАПП, при всей униженности тона этого документа, все-таки не устраивало рапповских деятелей. "Очевидно, - декларировали последователи Переверзева, научные работники, слушатели Института красной профессуры и РАНИОНа, члены подсекции коммунистической критики Комакадемии, - что условием нашего вхождения в РАПП является предоставление со стороны руководства РАППа возможности для нас внутри РАППа отстаивать свои позиции в методологических, художественных и литературно-политических вопросах"844.