Но донкихотство было и остается серьезнейшей проблемой. Донкихотство 20-х годов в силу своего массового трагизма - проблема всемирного значения. Она связана с концепцией революции и ее деформацией, с погубленной верой, растоптанной надеждой - и нравственным стоицизмом тех, кто сохранял и сохранил гуманистические ценности.
      Мы знаем только финал: на рубеже 20 - 30-х годов перевальцы были разбиты, их книги не выходили десятилетиями, многие из них не переизданы до сих пор.
      Забыта и их жизнь. Почти все перевальцы были репрессированы и погибли в конце 30-х годов. Нет личных архивов, нет фотографий, нет метрик о рождении и смерти, нет могил.
      Зато есть фальсифицированные документы, ложные политические обвинения, конъюнктурные оценки, которые до сих пор не пересмотрены.
      Что можно противопоставить лжи?
      Только факты.
      I. ПРОЛЕТАРСКОЕ ИСКУССТВО: МИРАЖИ И РЕАЛЬНОСТЬ
      1
      "Основной вопрос, вокруг которого идет жестокий спор, это: что такое искусство? каковы его задачи? его общественное значение?", - писал В. Лебедев-Полянский во вступительной статье к первой антологии "Современная русская критика. 1918 - 1924". "Мы сразу отметаем взгляд, что искусство украшение жизни". Но, считал он, "взгляд на искусство как на средство познания жизни тоже начинает отходить в историю". Отмечая, что "теория искусства как только жизнепонимания - не новая теория, когда-то сыгравшая большую роль в истории русской общественности", В. Лебедев-Полянский продолжал: "...но теперь она страдает созерцательностью, пассивностью, не вскрывает всего социального значения искусства. Теперь не времена Белинского, а период диктатуры пролетариата и крестьянства"38.
      Именно поэтому теории искусства как жизнепознания В. Лебедев-Полянский противопоставил теорию жизнестроения как концепцию, которая якобы "полна активности, глубоко и деловито материалистична и достаточно ясно определяет общественное значение искусства"39. 8 доказательство своей мысли автор ссылался на тезисы К. Маркса о Л. Фейербахе, где К. Маркс писал: "Философы лишь объясняли мир так или иначе; но дело заключается в том, чтобы изменить его"40.
      В этом высказывании сошлось многое из того, что было характерно для эстетической мысли начала 20-х годов: и напряженный интерес к проблеме социальной активности искусства, и вульгарно толкуемый К. Маркс, и ложное противопоставление формул "объяснять" мир и "изменять" мир. Главное же - в 20-е годы обсужде[20]нию подверглось самое существо традиционной русской эстетики: "Искусство служит жизни, развитию общества, развитию человека". В новых условиях казалось, что эта "общая формула неясна, отвлеченна..."41.
      К выработке новых формул еще до революции обратился А. А. Богданов, выдвинувший теорию искусства как "организации жизни".
      После Октябрьской революции А. А. Богданов стал одним из руководителей и главным теоретиком Пролеткульта ("Искусство и рабочий класс", 1918; "Наука и рабочий класс", 1918; "Элементы пролетарской культуры в развитии рабочего класса", 1920). При разработке проблем пролетарской литературы Богданов пытался использовать свои методы построения будущего общества, изложенные в его книге "Тектология. Всеобщая организационная наука" (ч. 4. 1 - 3, 1913 1922). В резолюции "Пролетариат и искусство", предложенной А. Богдановым на Первой Всероссийской конференции пролетарских культурно-просветительных организаций и принятой "единогласно при одном воздержавшемся", было написано: "Искусство организует посредством живых образов социальный опыт не только в сфере познания, но также и в сфере чувства и стремлений. Вследствие этого оно самое могущественное орудие организации коллективных сил, в обществе классовом - сил классовых"42.
      Долгое время концепция А. Богданова и теории Пролеткульта в целом рассматривались вне нараставших в Пролеткульте внутренних противоречий. Но они были. Были противоречия внутри творчества А. Богданова, были упрощения идей Богданова его сторонниками, к которым не без основания относят слово "богдановщина".
      Вопреки распространенным представлениям Богданов не был последователен в отрицании культуры прошлого. Анализируя, например, "Гамлет" Шекспира, он допускал мысль о том, что великие произведения искусства прошлого дают объективное знание о мире. Если произведение создано гением, оно способно обогатить рабочий класс "всеобъемлющей постановкой и всеобобщающим решением организационных задач"43. [21] Более того, Богданов и впрямую говорил, что рабочему классу необходимо высокое искусство, что совсем не обязательно сводить искусство к "агитационному орудию"44. В стремлении некоторых критиков сузить поле искусства, свести его к описанию жизни рабочих и интеллигентов-революционеров Богданов видел упрощение задач искусства. Он настаивал на том, что искусство "должно захватить в поле своего опыта все общество и всю природу, всю жизнь Вселенной"45.
      Однако наряду с этим Богданов постоянно подозревал культуру прошлого в дурном влиянии на "душу пролетариата", полагая, что она способна ослабить его коллективное сознание. Последователи Богданова развили именно эту сторону его представлений об искусстве. В статьях, регулярно печатавшихся на страницах журнала "Пролетарская культура", пишет Э. Алиев, "выдвинутая Богдановым проблема художественного наследования старой культуры (самими пролетариями) все более и более видоизменялась в задачу, подсобную для решения главной создания "пролетарской культуры"46. Художественное наследие было сведено ими к "подсобному строительному материалу"47, учеба у классиков была сужена до обучения "технике"48. Если для Богданова в иных случаях термин "общечеловеческая культура" еще был допустим, то для таких пролеткультовских критиков, как В. Плетнев, например, самая мысль о классической культуре прошлого как общем наследии была враждебна:
      "Основой пролетарской художественной культуры, - писал он, - для нас является пролетариат, художник с чистым классовым сознанием"49
      Теория Богданова уже в 1920 году была подвергнута резкой критике В. И. Лениным, которого насторожили и тенденция пролеткультовцев к умозрительному конструированию искусства, и их представления о новом человеке. Резкая критика футуризма в Постановлении ЦК РКП(б) "О Пролеткультах", в сущности, была направ[22]лена в равной мере и против попыток "выдумать" новую культуру, и против попыток "выдумать" нового человека. В "Набросках резолюции "о пролетарской культуре" (от 9 октября 1920 года), в проекте резолюции "О пролетарской культуре" (от 8 октября 1920 года), в речи "Задачи союзов молодежи" В. И. Лениным был подвергнут критике волюнтаристский подход к прогнозированию путей культуры и человека в новом обществе. Напоминая о том, что "только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуpy"50, В. И. Ленин предостерегал против создания гомункулюса-культуры, гомункулюса-человека.
      Но его беспокоило и другое.
      В воспоминаниях "Ленин и искусство" А. В. Луначарский писал, что В. И. Ленин "очень боялся поползновения Пролеткульта заняться и выработкой пролетарской науки и вообще пролетарской культуры во всем объеме. Это, во-первых, казалось ему совершенно несвоевременной и непосильной задачей, во-вторых, он думал, что такими, естественно, пока скороспелыми выдумками пролетариат отгородится от учебы, от восприятия элементов уже готовой науки и культуры, и, в-третьих, побаивался Владимир Ильич, по-видимому, и того, чтобы в Пролеткульте не свила себе гнезда какая-нибудь политическая ересь"51.
      Этот политический аспект дискуссий о теории искусства А. А. Богданова ни в коей мере нельзя сбрасывать со счетов, когда идет речь о Богданове и "богдановщине" 20-х годов.
      Идеи Богданова и их практическая реализация вызвали в начале 20-х годов полемическое выступление "Правды" - дискуссию о пролетарской культуре. После публикации в газете "Правда" статьи председателя Всероссийского Пролеткульта В. Ф. Плетнева "На идеологическом фронте" В. И. Ленин настоял на открытой дискуссии, в которой была бы разъяснена позиция партии в вопросе о пролетарской культуре. В октябре 1922 года на страницах "Правды" были опубликованы статьи Н. К. Крупской ("Пролетарская идеология и Пролеткульт"), И. И. Сквор-цова-Степанова и статья заместителя заведующего Агит[23]пропотделом ЦК РКП(б) Я. А. Яковлева "О пролетарской культуре и Пролеткульте", написанная по прямому указанию и под контролем В. И. Ленина. Принял участие в дискуссии и А. В. Луначарский, которому пришлось отказаться от некоторых своих ошибочных взглядов. Теории Богданова был нанесен сильный удар.
      Все это в какой-то степени уже известно52.
      Менее исследовано другое.
      Как бы ни был А. Богданов субъективно тоньше, чем его последователи, объективно его идеи неуклонно работали на модель казарменного общества. Пролеткультовские теоретики нередко доводили его идеи до крайностей. Ф. Калинин, например, говоря о форме художественного произведения в искусстве революции, считал, что она "должна быть такой же стройной и неумолимо точной, как логика механизма машин, которая подчиняет и перерабатывает по своему целеустремлению действия пролетариата... От прошлой и настоящей эпохи пролетариат берет только материал, - писал он, - использует отдельные приемы, способы изображения того или иного действия или описания предметов, а построение целого должно быть сорганизовано самостоятельно в полном соответствии с новым классовым содержанием психологии хозяйства, быта"53. В статье "О тенденциях пролетарской культуры" А. Гастев довел до абсурда богдановские идеи, вскрыв тем самым их потенции: он вообще свел на нет "я" творческой личности, заменив творца "механизированным коллективизмом", поставив "мы" над и вместо "я". "Проявление этого механизированного коллективизма, - считал Гастев, - настолько чуждо персональности, настолько анонимно, что движение этих коллективов-комплексов приближается к движению вещей, в которых как будто уже нет человеческого индивидуального лица, а есть ровные нормализованные шаги, [24] есть лица без экспрессии, душа, лишенная лирики, эмоция измеряется не криком, не смехом, а манометром и таксометром"54.
      Пройдет всего лишь несколько лет, и химерические фантазии А. Гастева станут предметом сатирического изображения в романе Е. Замятина "Мы".
      А пока - пока А. Богданов ужасается, пробует остановить лавину казарменных представлений, наступающих на искусство, смягчить жесткие регламентации Гастева. В статье "О тенденциях пролетарской культуры (Ответ А. Гастеву)" он попытался уточнить свои позиции, отмежеваться от их упрощения. "Мы полагаем, писал он, - что исследование нарождающейся культуры следует вести, исходя в первую очередь из условий техники, но не всецело из них, не только из них"55. Мысль о том, что квалифицированную пролетарскую личность можно будет заменить номером или буквой, показалась ему кощунственной, ибо эта тенденция привела бы общество не к коллективу, а лишь к толпе, "даже стаду"56.
      Однако и богдановские теории, и гастевские химеры зарождались в русле одних и тех же представлений об обществе будущего. "Богдановский трудовой коллективизм, - верно пишет Э. А. Алиев, - перерастал в механизированный Гастева, богдановское противопоставление индивидуализма - коллективизму - в гастевское уподобление человека - вещи - механизму. Гастев преувеличил (гиперболизировал до пародии) прокламируемую Богдановым социальную специфику пролетария, и ясно обнаружилась антигуманистическая сущность ее. Обрыв связей с общечеловеческой культурой прошедших эпох, осененной гуманизмом, игнорирование исторической преемственности человеческих генераций неизбежно привело к рождению подобных "безумных идей"57.
      2
      Может показаться, что умозрительные теории А. Богданова и его толкователей не имели отношения [25] к благородной практической работе студий Пролеткульта. У нас любят напоминать, что в 1918 - 1922 годах Пролеткульт издавал 34 журнала (164 номера) в Петрограде, Москве и на периферии, что в 1917 - 1920 годах организации Пролеткульта включали в себя около 400 000 членов, 80 тысяч человек реально участвовали в различных кружках и студиях58.
      На самом же деле теоретики Пролеткульта деформировали и эту работу. Так, начав занятия со студийцами, посещавшими его лекции в Пролеткульте, Вл. Ходасевич, например, был поражен "прекраснейшими качествами русской рабочей аудитории", отметив прежде всего "ее подлинное стремление к знанию и интеллектуальную честность. Она очень мало склонна к безобразному накоплению сведений. Напротив, во всем она хочет добраться до "сути", к каждому слову, своему и чужому, относится с большой вдумчивостью. Свои сомнения и несогласия, порой наивные, она выражает напрямик и умеет требовать объяснений точных, исчерпывающих. Общими местами от нее не отделаешься".
      Однако классовая подозрительность теоретиков Пролеткульта, их ориентация на "технику" довольно скоро привела их к разрушению просветительской работы интеллигенции. С точки зрения руководителей Пролеткульта, вспоминал позднее Ходасевич, "мои слушатели, из которых должны были составляться кадры пролетарской литературы, должны были перенять у Пушкина "мастерство", литературную "технику", но ни в коем случае не поддаваться обаянию его творчества и его личности. Следовательно, мои чтения представлялись им замаскированной контрреволюцией, тогда как в действительности одурачиванием рабочей аудитории, то есть настоящей контрреволюцией, занимался именно совет Пролеткульта... Чувствуя, что студийцы все более поддаются влиянию "спецов", главари Пролеткульта решили с этим бороться. Удалить нас вовсе - значило бы признать свое бессилие, раскрыть карты и восстановить слушателей против совета Пролеткульта. Поэтому нам начали просто мешать"59. [26]
      Именно поэтому с течением времени в Пролеткульте не могли не возникнуть серьезные разногласия. В 1920 году В. Александровский в статье "О путях пролетарского творчества" спрашивал с нетерпением: "Когда явится пролетарская литература, то есть когда она заговорит своим полным языком?" Он еще продолжал надеяться на то, что "пролетарская литература станет на должную высоту только тогда, когда она выбьет почву из-под ног буржуазной литературы сильнейшим оружием: содержанием и техникой. Первое у пролетарских писателей есть в достаточном количестве. Будем говорить о втором"60. Но надежды становились все слабее.
      Теоретики Пролеткульта продолжали требовать полной, химически чистой автономии для новой литературы. Так, первый же номер журнала "Кузница" (орган отколовшихся от Пролеткульта писателей и поэтов) был отрицательно оценен А. Богдановым61. Но "Кузница" сознательно восстала против "жестокой блокады пролетарских писателей от литераторов враждебного лагеря". Их критика Пролеткульта была, конечно, крайне локальной: она не затрагивала основ, оставляла нетронутыми исходные позиции Пролеткульта. "Отличительные" признаки пролетарской литературы они видели в том же, что и идеологи Пролеткульта: сознательное отношение к миру, труд и его радости, машинизм ("металлическая тема"), "коллективизм и планетарность" (об этом свидетельствует, например, статья Н. Ляшко "Основные отличительные признаки пролетарской литературы"). Теоретики "Кузницы" ограничивали свои задачи защитой профессионализма, отстаиванием прав писателя на формотворчество, "ставкой на мастера". В этом, правда, тогда, в начале 20-х годов, был определенный позитивный смысл: эпоха уже нуждалась в образном ее воплощении, и перенос центра тяжести со схоластических споров о том, кто имеет право называться "пролетарским писателем", на вопрос о сущности художественного творчества был и плодотворен и актуален. "Образное мышление должно быть в корне нового творчества рабочих поэтов", - писал С. Обрадович в статье "Образное мышление". Автор обращался непосредственно к самим пи[27]сателям: "Товарищи, сбросьте лозунги, дайте образ ваших мыслей, ваших пламенных сердец, копайте глубину мышления, взрывайте немощь духа... Долой лозунги!" И хотя в целом, как справедливо отмечают исследователи, "спор группы пролетарских поэтов с идеологами Пролеткульта не выходил за рамки основополагающих пролеткультовских концепций"62, в декларативных призывах "Кузницы" к образному творчеству был явственно слышен отголосок того процесса "поворота к конкретности"63, который действительно делает эту, казалось бы, внутригрупповую борьбу свидетельством столкновения двух эпох, "двух периодов в развитии советской литературы"64.
      Но и это не помогло.
      В середине 20-х годов Луначарский попробовал откорректировать теорию Богданова. "Совершенно очевидно, - писал он, - что в задачи идеологии входят отнюдь не только организация мыслей, но, пожалуй, еще более того организация чувств, а стало быть, и волевых импульсов"65. Способность искусства "концентрировать силы жизни" была дополнена анализом искусства как средства организации опыта. Хотя терминологически это совпадало с концепцией Богданова, принципиальное несовпадение заключалось в программах теоретиков: Богданов, как справедливо отмечают исследователи, определял искусство как "организацию живых образов", но "практически его интересовала только "организация", а не "живые образы", от которых он отвлекался, уходя в сферы организационной абстракции. Положив в основу художественного творчества "организационный принцип", Богданов "освободил" искусство от его объективного содержания, от объективной истины, то есть от основы реализма в искусстве как правдивого отражения действительности"66. Для Луначарского же специфика искусства была неразрывно связана с верой в способ[28]ность искусства быть каналом познания жизни: искусство, полагал он, должно быть "синтезом типов и типичных социальных положений", должно служить "процессу самопознания революции и познания его окружающей среды"67.
      Эта позиция Луначарского была поддержана А. Воронским и рядом других критиков.
      И все-таки философская теория Богданова продолжала оказывать сильное влияние на эстетические концепции 20-х годов. В сферу ее влияния оказались втянуты не только деятели Пролеткульта, но и теоретики "левого" искусства; ее отголоски были слышны в статьях и выступлениях напостовцев. Идея превознесения субъекта над объектом в гносеологии оказалась чрезвычайно популярной, ибо импонировала идее немедленной и быстрой "перестройки" функций искусства.
      Но были и более серьезные причины укоренения пролеткультовских идей в реальности. Чешские ученые Мирослав Дрозда и Милан Грала обратили внимание на связь теории "пролетарской культуры" с предреволюционным умонастроением - в нем были "утомление" эстетизмом, перенасыщенность искусством: "В период нарастания революционных настроений происходит своеобразная переоценка искусства; оно находится на одном уровне с публицистикой, средствами агитации, мемуарами и необработанным жизненным материалом. В такой обстановке идея пролетарской литературы является подходящей универсальной программой, которая в состоянии разрешить злободневные проблемы"68.
      Именно это породило самые серьезные противоречия в системе Пролеткульта.
      С одной стороны, Пролеткульт, как мы помним, стремился к автономии в вопросах культуры. Он претендовал на теорию, доказывающую особое самостоятельное - место культуры в обществе. С другой стороны, как верно заметили М. Дрозда и М. Грала, "тенденция к самостоятельности реализуется главным образом в виде сектантского и догматического стремления клас[29]совой культуры овладеть всеми правами и пользоваться ими только для себя"69.
      Названным авторам принадлежит еще одно наблюдение крайне принципиального свойства: "Критика Пролеткульта Лениным на самом деле была поддержкой тенденции к общечеловеческой культуре. Но, несмотря на это, она не могла победить, потому что она не была в состоянии преодолеть влияние сектантства и классово ограниченных взглядов на культуру, которые имеют глубокие социальные корни. Поэтому в критической кампании против Пролеткульта была разгромлена только эта единственная организационная платформа сектантства и догматизма, но сектантские тенденции живут дольше в литературном процессе и создают новые платформы"70.
      Для многих идеологов, пишут Дрозда и Грала, "эта идея является исходным пунктом, потому что их общекультурный и теоретический уровень очень низок"71.
      В этом нам еще не раз придется убедиться.
      Что же касается практической жизни, то и она провоцировала к развитию отнюдь не только благородные побуждения. Как вспоминает тот же Вл. Ходасевич, апелляция к пролетарскому происхождению довольно быстро породила развращающую снисходительность в критических оценках, прямую лесть незрелым авторам, захваливание скороспелых произведений. При обсуждении в студиях или журналах стихов молодых пролетарских поэтов было фактически запрещено трезво говорить об их слабых сторонах; "о литературных достижениях пролетариата, - поучали "спецов" руководители Пролеткульта, - надо писать "отчетливей", то есть кричать о хорошем и замалчивать слабое... Я видел, - продолжал Ходасевич, как в несколько месяцев лестью и пагубной теорией "пролетарского искусства" испортили, изуродовали, развратили молодежь, в сущности, очень хорошую... Не только не состоялась пролетарская литература, но и были загублены люди, несомненно достойные лучшей участи. Бессовестно захваленные, но не вооруженные [30] знаниями дела, они не выдержали конкуренции попутчиков"72.
      В первые пореволюционные годы редко кто видел разрушительные процессы пролеткультовской работы так ясно, как об этом пишет Ходасевич. Но видели. В частности, видел это Е. Замятин, уже в 1921 году опубликовавший статью "Я боюсь". Он первым просигнализировал о конъюнктурности, вырастающей на дрожжах пролеткультовских теорий. Не принимал он и призыва учиться у классиков только "технике" - это пока "шаг назад, к шестидесятым годам", писал Замятин.
      Статью Е. Замятина критика встретила враждебно. На долгие годы она стала объектом разносной критики, а Замятин был обвинен в клевете на русскую литературу. На самом деле Замятин выступал против другого. Он не принимал спекуляции на революции, на революционной теме, не принимал анонимной бездарности, вульгарно понятого "коллективизма". "...Настоящая литература, писал он, - может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически-правоверным, должен быть сегодня - полезным, не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться над всем, как Анатоль Франс, - тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, газетная, которую читают сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло"73.
      Нельзя не увидеть, какими прозорливыми оказались горькие пророчества Е. Замятина.
      Именно поэтому нельзя не сказать о том, что Замятин, оклеветанный критикой 20-х годов, не понятый даже ее лучшими, как мы увидим, представителями, на самом деле - если говорить об исторической правоте - не остался в одиночестве. Тему внутренней свободы художника, высокого предназначения искусства в течение 20-х годов разрабатывали А. Воронский, А. Лежнев, Д. Горбов, в свое время не заметившие в Замятине своего собрата и единомышленника.
      Вдумаемся же в то, каким они представляли себе искусство в обществе победившей революции. [31]
      II. "ЗАМКНУТЫХ КУЛЬТУР НЕТ..."
      1
      Александр Константинович Воронский был среди тех, кто убежденно отстаивал "старомодную" мысль об искусстве как художественном познании жизни. Вопрос о том, какими путями рождаются формы искусства, как они связаны с действительностью, что является глубинным, специфическим импульсом их возникновения, стал центральной темой его статей. В проблеме "искусство и действительность" был акцентирован гносеологический аспект: отношения искусства и действительности преимущественно исследовались со стороны отношения субъекта и объекта. На первый план выдвинулась проблема социальной активности искусства. На взгляд Воронского, она выявляла себя прежде всего в активности процесса художественного осмысления действительности, предполагающего пересоздание действительности реальной в действительность эстетическую.
      Этот вопрос Воронский считал решающим для судеб современного литературного развития. Решающим - и в то же время не решенным. "Октябрьская революция, писал он даже в конце 20-х годов, - выдвинула ряд новых художников со свежим ощущением действительности, но и они по разным причинам до сих пор еще не разрешили вопроса об отношениях нового искусства к миру"74.
      "Разрешить" его значило, по Воронскому, самоопределиться писателю идеологически и художественно. Опора на ценности классической литературы, пропитанной огромной любовью к общечеловеческой культуре, должна была, по его мысли, стать фундаментом нового подхода к искусству.
      Наивно было бы думать, что Воронского интересовала чистая теория. Его размышления об искусстве были укоренены в реальности - ей он хотел служить, революцию - и только ее - он хотел понять.
      Какой же критик видел свою эпоху?
      "Империалистическая, гражданская войны, военный [32] коммунизм, голод, национализация промышленности в столкновениях со стихией рынка - сколько во всем этом новых, неожиданных положений, случаев, какой необычайный простор открывается для художественного наблюдения, экспериментирования, с каких новых точек зрения становится возможным взглянуть на человека! Тут и необузданная общественная стихия, бессознательные, неосмысленные движения человеческих масс, разгул инстинктов и страстей, безбрежный разлив их, и вдруг - остро и холодно поблескивающие стекла пенсне, хитро и умно прищуренный взгляд, внимательный учет тысячи обстоятельств, уступки, отступления, сложнейшее маневрирование, внезапный зигзаг, общественная муть, новые подпочвенные, подспудные процессы!"75
      Вслед за В. И. Лениным Воронский считал, что, как писал Ленин, "политический и социальный переворот" это только ступень, предшествующая "...тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы... теперь стоим"76.
      Однако культурная революция, видел он, сталкивалась с огромными трудностями.
      "Практически осуществить переход от старого, привычного и всем знакомого капитализма к новому, еще не родившемуся, не имеющему устойчивой базы социализму, - писал В. И. Ленин, - вот самая трудная задача... мы здесь не можем сладить при помощи общих формул, общих принципов коммунизма, а должны учесть своеобразие этих условий перехода от капитализма и чисто культурного свойства (ибо мы безграмотны), и свойства материального (ибо для того, чтобы быть культурными, нужно известное развитие материальных средств производства, нужна известная материальная база)"77.
      Эта установка была близка Воронскому.
      Социалистическая культура, писал В. И. Ленин, должна была быть усвоением и "...закономерным развитием тех запасов знания, которое человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества"78.
      И это было очень близко А. К. Воронскому. [33]
      В 1922 году, в статье "Литературные отклики", анализируя судьбу "старой" литературы после Октября, Воронский писал: "Крах интеллигенции сделался и крахом литературы"79. Но этим он не ограничился и добавил:
      "К этому русская литератора была подготовлена всем предыдущим ходом своего развития"80. Он писал о крахе литературы, но анализировал предреволюционные настроения интеллигенции, ее философию, разочарование в народе и его истоки, коренящиеся в народнических иллюзиях. Он одним из первых понял, что народничество не только имеет глубокие исторические корни, но оно живо и сейчас, смещая видение писателей от трезвой реальности - к иллюзорным представлениям. Конечно, многое в его оценках тех лет было спорным, но важно было главное: стремление понять исторический генезис общественных явлений.
      Именно это определило подход Воронского к пролетарской литературе. Он хорошо ее знал по литературным контактам в Иваново-Вознесенске. "Еще в годы гражданской войны, - пишет П. В. Куприяновский, - под его идейным воздействием складывался и рос "кружок настоящих пролетарских поэтов" при иваново-вознесенской газете "Рабочий край"... Кружок был замечен и отмечен Горьким, его деятельностью Горький заинтересовал В. И. Ленина... Позднее, в 1922 году, о поэтах этого кружка Д. Семеновском, М. А. Артамонове, М. Жижине и других Воронский опубликует в "Красной нови" статью под названием "Песни северного рабочего края"81. В эти же годы он писал о том, что "возрождение русской литературы придет с низов, от рабоче-крестьянского демоса, либо не придет совсем"82.
      В статье "Литературные отклики" Воронский останавливался и на обзоре творчества "молодых писателей и поэтов, принявших революцию и Октябрь"83. Он исследовал их социальный опыт ("огромное большинство "молодых" пришло из низов, прошло школу войны, побывало в Красной Армии и на фронтах гражданской [34] войны, выварилось в котле советской действительности..."84, их новый статус в революционном обществе.
      "...В противовес "старикам", почти сплошь белогвардейцам и нытикам, - я задался целью дать и "вывести" в свет группу молодых беллетристов наших или близких нам. Такая молодежь есть. Кое-каких результатов я уже добился. Дал Всеволода Иванова - это уже целое литературное событие, ибо он крупный талант и наш. Есть у меня С. А. Семенов, Зуев, Либединский, Н. Никитин, Федин и др. Все это молодежь - самый старый В. Иванов, 27 лет. Все они из Красной Армии, из подлинных низов, с красноармейскими звездами. Твердо уверен, что через год-два эта зелень совсем окрепнет и займет места Чириковых и прочих господ, и займет с честью. Против "стариков" я организую молодежь". И дальше:
      "Таланты из низов прямо прут, - им только надо дать ходу и организовать идейно. Вот почему я ушел теперь в "литературщину"..."85
      Но Воронский видел и другое: он понимал, что "молодежь" - это "другая психология, иной духовный облик, другой культурный тип"86. И он видел, что пока это поколение "слишком приковано к настоящему, к быту"87.
      Тут необходима остановка.
      Освоение новых форм жизни, новой психики действительно началось в литературе 20-х годов с погружения в "материю быта". По наблюдению А. К. Воронского, литературе начала 20-х годов - и пролетарским писателям, и "попутчикам" был "присущ общий бытовой уклон". "О быте, о быте нашем в первую голову, пишутся и печатаются вещи", - отмечал в 1922 году Воронский.