ГЛАВА 1

Ранним утром 1480 года в Киото вступил большой вооруженный отряд, во главе которого ехали пожилой, степенный самурай и юноша: их можно было принять за отца и сына. Юноша не носил традиционной самурайской прически – значит, еще не достиг совершеннолетия. Изящный, тонконогий, светлой масти жеребец играл под ним и рвался вперед, тогда как старый боевой конь его спутника ступал тяжело и неторопливо. Молодой человек с радостным нетерпением и упрямым любопытством оглядывался (вероятно, то была его первая поездка в Киото) и почтительно задавал вопросы, а пожилой самурай отвечал серьезным и в то же время снисходительно-любовным, отеческим тоном.

Киото, разрушенный и возродившийся к жизни! Вековые деревья простирали ветви над крышами домов, тени веером ложились на землю, а солнечные блики на стенах походили на золотых пчел, и окружающий мир казался праздничным и легким. И все же Нагасаве чудилось, будто в Киото еще оставалось что-то от военной крепости. Он помнил о том, что, хотя столица вновь светла и прекрасна, война не закончена и истерзанная ею страна лежит в руинах.

– Я рад, что вы привезли меня в Киото, отец! – с восторгом произнес Кэйтаро. – Признаться, я не ожидал, что он так красив!

– Да. Еще лет пять назад он не был таким. Во всем виновата война – она не щадит красоты.

– Но война продолжается, и она должна продолжаться – вы так говорили, отец!

Господин Нагасава сжал челюсти, его взор потемнел.

– Да. И пока в моих жилах остается хоть капля крови, я буду сражаться за Сэтцу. И ты продолжишь мое дело.

Глаза Кэйтаро ярко сияли. Внезапно он нагнулся и поцеловал руку отца.

– Благодаря вам я с детства знаю свою цель! Господин Нагасава нахмурился. Глядя в эти ясные глаза, в это красивое лицо, он всегда испытывал радость, гордость и… боль.

– Вот что я должен сказать тебе, сын. Цель – не главное. Сейчас ты не поверишь, я знаю. Я сам был таким. Человек не должен думать о цели, ему важно видеть путь. Слышать голос души, понимать, во что верит сердце.

Кэйтаро слушал внимательно и серьезно. Непонимающе. Господин Нагасава продолжил:

– Я всегда учил тебя действовать по правилам. Но теперь хочу сказать: правильно так, как ты чувствуешь. Мне сложно научить тебя этому, но мне кажется, в тебе есть что-то от матери, а это значит, ты поймешь и так.

– Отец, – взволнованно промолвил Кэйтаро, – моя мать жива?

– Наверное. Сейчас я не готов об этом говорить. Когда-нибудь потом… Но ты должен думать о ней с уважением, Кэйтаро: все-таки она твоя мать.

– Она, – голос юноши дрогнул, – меня бросила?

– Нет. Уверен, она никогда не бросила бы тебя, просто так получилось…

На самом деле Нагасава был уверен в том, что Кэйко живет с Акирой. Наверное, и детей наплодили… Часто ли она вспоминает о своем первенце?

Прошедшие годы господин Нагасава вел изнурительную войну с князем Аракавой, отвоевывая уезд за уездом, жестоко сражаясь за каждый клочок земли. Но так и не смог приблизиться к крепости.

У него был Кэйтаро, и это наполняло его жизнь смыслом. Если б не мальчик, Нагасава навеки покончил бы не только с борьбой, но и с собственным существованием. И все-таки порой он не мог отделаться от мысли, что в чем-то поступает неправильно. Он был слишком расчетлив там, где следует уповать на чувства, и доверял чувствам тогда, когда лучше было бы руководствоваться разумом. Он любил Кэйтаро так сильно, как ни один отец не любил сына, и в то же время до сих пор сомневался в своем отцовстве. И он знал, что так будет всегда.

В это же время Акира собирался выехать из Сэтцу в Киото по поручению Кандзаки-сан вместе с отрядом из полусотни самураев и сыном Като, Мацуо, с которым сдружился за минувшие годы.

День был хороший, сухой и ясный. В небе тихо таяли тонкие облака, изумрудно-зеленые гибкие ветки ив свисали до самой земли, а над покрытыми паутиной мелких канавок рисовыми полями витал легкий голубоватый дымок.

Акиру провожало все семейство: Мидори, Масако, дочери. Тринадцатилетняя Аяко неподвижно стояла поодаль, не сводя с отца сияющих глаз, тогда как озорная шаловливая Эцуко (вторая дочь, рожденная Масако) так и льнула к Акире, заискивающе заглядывала в лицо и щебетала:

– Вы привезете мне лаковую шкатулку, отец? А новые гребни?

Акира со смехом поднял девочку на руки:

– Ты же знаешь, я привезу тебе все, что захочешь, моя гвоздичка! Только не будь слишком жадной! А тебе чего хотелось бы, Аяко?

– Шелковый пояс из трехцветных нитей, – застенчиво произнесла старшая. Ее нежные щеки пылали румянцем.

– И мне! – воскликнула Эцуко.

– Не все сразу, – сказал Акира, спуская ее на землю. – Аяко почти невеста, ей нужно много нарядов. А ты, так и быть, получишь свою шкатулку и гребни.

Акира не жалел подарков для своих девочек – они всегда были разодеты, как картинки, едва ли не лучше, чем дочери самого князя Аракавы.

Он нашел глазами Мидори и кивнул ей. Жена неважно выглядела, осунувшаяся, похудевшая. Ее живот заметно округлился, надо полагать, до родов оставалось не более трех месяцев. Как оказалось, у Мидори было хрупкое здоровье – до сих пор ей не удавалось подарить Акире наследника.

Рядом с ней стояла Масако – на ее лице сияла улыбка. Она выполнила свой долг перед господином – родила ему двух здоровых прелестных дочерей, которых он обожал. Может статься, родит и еще: сейчас, пока Мидори вынашивала ребенка, Акира проводил с наложницей много ночей. Обе женщины удивлялись и втайне радовались тому, что господин хранит верность им двоим. Другие самураи его положения и возраста имели по три-четыре жены и чуть не с десяток наложниц. Да еще успевали пользоваться услугами продажных женщин!

Но Акиру вполне устраивали Мидори и Масако. Если б он взял себе еще женщин, это ничего не изменило бы. Его прежняя любовь умерла, а новую сердце неспособно было вместить. Сейчас Акире было довольно простой человеческой привязанности к жене и наложнице и глубокой отеческой любви к дочерям.

Он ехал рядом с Мацуо, и они разговаривали. Округу заливал желтый свет, и краски листвы, гор, земли казались удивительно мягкими. Мацуо говорил о том, о чем в последнее время говорили все. Несколько месяцев назад князь Аракава неожиданно скончался, и его место занял один из сыновей, резкий и порывистый Сабуро. Кандзаки старший, Като, Мацуо и Акира тут же получили хорошую взбучку. Младший Аракава возмущался, почему бывший владелец Сэтцу все еще контролирует западные уезды, и не желал слушать никаких объяснений.

– Да, они не спят, не едят, но стоят насмерть, – объяснял Мацуо. – А стоит нам взять верх, уходят в горы, где их невозможно отыскать! Я пытался ловить их по горам, столько людей положил, и все без толку!

– Если б у тебя было что-то одно, только одно в жизни, и ты знал бы это так же хорошо, как имя своего господина, разве ты поступал бы иначе? – медленно произнес Акира, глядя прямо перед собой.

– Конечно, я поступал бы так же. Князь Нагасава противник, которого стоит уважать. Он дал нам это понять за все прошедшие годы.

Акира тихо вздохнул. Эти две тени, Нагасава и Кэйко, всегда присутствовали в его жизни. И к одной он не мог приблизиться, а другую не мог отогнать.

Он стремился поскорее вернуться домой, поскольку втайне беспокоился о Мидори. Но в последний день их пребывания в Киото Мацуо решил немного задержаться – ему пришло в голову посетить знаменитый «веселый квартал».

– Там есть замечательный дом. Женщины как на подбор красавицы, а главное – они умеют все!

Акире не хотелось навещать пусть даже очень привлекательных, но совершенно чужих женщин, и он отказался. Однако согласился подождать Мацуо на ближайшем постоялом дворе.

В тот час там было много людей: богатые торговцы, самураи со слугами. Все вели себя сдержанно, почтительно, тихо. Многие пили саке, кое-кто играл в го[25]. Акира исподволь наблюдал за ними из затененного угла.

Вдруг перед ним мелькнул знакомый, удивительно четкий, пусть и отяжелевший от времени профиль. А рядом другое лицо – тонкое, цвета слоновой кости, с будто нарисованными черной тушью бровями и глазами, с выражением напускной невозмутимости и серьезности, под которыми прячется пытливость и живость юной души!

Эти двое, пожилой человек и юноша, разговаривали, не замечая никого вокруг.

– Все-таки, отец, я не совсем понял, что вы имели в виду, говоря о пути.

Господин Нагасава усмехнулся:

– Я учил тебя владеть мечом и луком, учил терпению и выдержке и еще многому, чему, наверное, можно научить. Но этому научить невозможно.

– Как же получить все, ничего не имея? Лишь понимая свой путь?

– Просто то, чему ты отдаешь силу, дает силу тебе. Наполняет жизнь смыслом, позволяет оставаться собой.

– Но человек может ошибиться в выборе пути. Разве так не бывает?

– Еще как часто! – жестко произнес Нагасава. Кэйтаро не успел ничего ответить – из темноты вынырнула фигура хозяина. Он остановился, робко кланяясь. Нагасава нахмурился:

– Что тебе нужно?

– Не гневайтесь, уважаемый господин! С вами желает побеседовать человек по имени Кандзаки-сан.

Нагасава сжал губы. Кандзаки-сан? Что-то очень знакомое! И вдруг он вспомнил. Ветер и дождь, какой-то постоялый двор, и он пьет саке с двумя самураями… Кажется, это было еще до войны.

– Что ж, – сказал Нагасава, – я согласен. Где он?

И тут же услышал тихий голос:

– Я здесь. Это я.

Нагасава порывисто обернулся, и его рука инстинктивно легла на рукоять меча. Нет, тут не место для поединка!

– Почему Кандзаки? – хрипло произнес Нагасава.

– Это мое теперешнее имя.

– И ты достоин его носить?!

Акира выдержал небольшую паузу:

– Надеюсь, что да.

– Почему ты не умер?! – прошептал Нагасава. И не получил ответа.

Он перевел взгляд на Кэйтаро. На кого же все-таки похож его красавец сын?! Господин Нагасава попытался воскресить в памяти смазливое личико Кэйко и не мог: слишком много прошло времени! А вдруг Акира скажет что нибудь вроде: «Твоя мать жива и хочет тебя видеть. А я – твой отец»?

– Я не могу забыть о том, – глухо произнес Акира, – что вы ее убили. Неважно, какой она была. Главное, она была мне нужна. Только она. И еще: я считаю, что правителем Сэтцу должен стать ваш сын. А теперь мне пора. Удачного вам путешествия. И вам, молодой господин.

С этими словами Акира поклонился им обоим и отошел. Хотя рука Нагасавы продолжала сжимать посеребренную рукоять меча, он не сдвинулся с места. Что означают его слова? Стало быть, Кэйко не с ним? Быть может, она и вправду погибла?!

– Кто этот человек, отец? – спросил Кэйтаро. Он был удивлен тем, что незнакомец столь открыто заявил о своих желаниях и чувствах. И еще он успел заметить в лице своего отца то, чего никогда не замечал раньше: тень смущения и страха.

– Это сын предателя! – выдавил Нагасава.

– Ваш враг?

– Да!

– Тогда почему вы не убили его, отец? – спросил юноша.

– Здесь не место для поединков, мой сын. Люди отдыхают, едят и пьют. Нужно их уважать.

– Я должен убить его, если встречу, отец? – взволнованно произнес Кэйтаро.

И Нагасава выдохнул:

– Убей!

Акира не заметил, как исчезли эти двое. Некоторое время он наблюдал за игрой в го. Белые и черные камни на доске – свет и тьма, жизнь и смерть, любовь и ненависть, противоположные и в то же время дополняющие друг друга. Без них не существует мир, как не может существовать человеческое сердце.

Вскоре вернулся Мацуо. Он был и доволен и недоволен: женщина, с которой он желал встретиться, не смогла его принять, поскольку была занята с гостем. Правда, ему предложили другую, которая оказалась не хуже.

Акира слушал его вполуха, просто из вежливости. Он помнил этот квартал. Сидевшие на зарешеченных верандах девушки в ярких нарядах были похожи на диковинные цветы. И они казались ему слишком одинаковыми, для того чтобы он захотел и смог выбрать одну. Только одну.

Лишь единственная встреча могла бы, пожалуй, всколыхнуть и перевернуть его жизнь – встреча с той, чей прах, как он полагал, давно смешался с пылью, дождем, землею и ветром.

…Высокую прическу женщины венчали парные черепаховые гребни, украшенный зубчатым узором широкий пояс из китайской ткани был повязан поверх наряда «поздняя весна» – ослепительно-белого кимоно на алой подкладке.

Человек, что смотрел на нее и беседовал с ней в этот час, знал, что она носит косимаки[26] тончайшего красного шелка, словно какая-нибудь благородная дама, и что ее прелестные губки могут кривиться презрительно и капризно, а быстрый взгляд из-под длинных черных ресниц пронзать безжалостной насмешкой.

– Ты и вправду так хороша, Кэйко, как о тебе говорят. Я убедился в этом. В нынешнем году истекает срок подписанного тобою контракта, но ты должна понимать, что едва ли сможешь освободиться. Ты уже думала о своем будущем?

– Не думала, господин, – просто сказала она.

– Напрасно. Ведь тебе часто предлагали выкупить твой контракт?

Она помолчала, прикидывая, как лучше ответить, потом решила сказать правду:

– Очень часто, господин.

– Не сомневаюсь. И ты никогда не соглашалась?

Она опустила ресницы:

– Нет.

– Почему?

Он услышал легчайший вздох. Но ее лицо оставалось неподвижным, и голос звучал равнодушно:

– Мне не хотелось.

– Запрещала госпожа Суми?

– Нет.

– Значит, ты предпочитаешь именно такую жизнь: пять-шесть самураев в день…

Она не смутилась и небрежно произнесла:

– Обычно бывает не больше двух.

– Ах да! Ты же для особых гостей!

Она усмехнулась и ничего не сказала.

– И все же, – настаивал он, – почему?

Он спрашивал, как хозяин, да он и был хозяином этого заведения, и ее хозяином тоже. В последнее время он все чаще появлялся здесь.

– Я не думаю о них, не помню их лиц и их слов, не вижу их глаз, и мне неведомы их чувства. Если же это будет только один, мне придется впустить его в свою жизнь, и он станет ее частью. А я не хочу.

– Даже если это буду я?

Она смотрела, чуть приоткрыв губы, свет лампы дрожал в ее зрачках, а по высокому лбу и нежным щекам скользили мягкие матовые тени.

Мужчина взял чашку с саке и быстро выпил. Потом резко произнес:

– Сколько тебе лет? Молодость не вечна. Теперь ты можешь поучить своему искусству других девушек. Хочешь занять место госпожи Суми?

– Вы недовольны ею? – невозмутимо промолвила она.

Он усмехнулся уголками губ:

– Она мудра, но в ней уже нет живости, блеска, тогда как ты…

Он встал и властно протянул к ней руку, зная, что она не может отказать.

– Идем. Ты показала мне далеко не все из того, что способна сделать для знатного гостя, выбравшего тебя из многих других. Завтра можешь никого не принимать – я скажу Суми. Лучше еще раз подумай над моим предложением…

Утром, когда Кэйко расчесывала волосы, сидя в своей комнатке, к ней пришла госпожа Суми. Она смотрела на молодую женщину, следя за размеренными движениями ее рук и игрою света на спокойном лице. Кэйко не успела одеться, лишь небрежно завернулась в кусок ткани, и ее гладкие матовые плечи отливали янтарем, блистая меж струй шелковистых черных волос. Она покосилась на госпожу Суми, глаза которой покраснели от недавних слез, но ничего не сказала. А та неслышно опустилась рядом и выдохнула:

– Он приходил к тебе и говорил с тобою?

– Вы же знаете, что да.

– И провел с тобою всю ночь! – Госпожа Суми так сильно сжала сплетенные пальцы, что они хрустнули.

Кэйко промолчала.

– Я знаю, что он тебе предложил. Ты не согласилась?

– Нет.

– Но ты согласишься. Рано или поздно ты согласишься!

Кэйко не произнесла ни слова. Ее рука, державшая гребень, продолжала равномерно двигаться сверху вниз.

– На то, чтобы построить этот холм из песка, называемый жизнью, уходят годы, а потом неожиданно налетает буря и сметает все в один миг, – тяжело проговорила Суми.

– Значит, нужно строить из камня, – не глядя, отозвалась Кэйко.

– В нашей судьбе так не получается, – вздохнула Суми и прибавила с чуть заметным укором: – Я всегда была добра к тебе, Кэйко! С моей помощью ты стала первой из первых среди дзёро![27]

– И заработала для вас немало денег! – усмехнулась Кэйко, а помолчав, сказала: – В моей жизни были те, кто не причинил мне вреда, и те, от кого стоит держаться подальше. Что такое доброта, я не помню.

– Почему?

– Вы говорили о холмах. Так вот, все мои холмы разрушены давным-давно. И новых не построить.

– Почему? – повторила госпожа Суми.

– Просто не из чего.

– Но ты нравишься мужчинам! Ты, твое тело! – В голосе женщины прозвучало что-то похожее на ненависть.

Кэйко осталась спокойной.

– Мое тело – всего лишь препятствие между пустотой, что находится в моей душе, и великой пустыней этого мира. Вам не стоит волноваться – когда-нибудь и его победит время.

Госпожа Суми затаила дыхание.

– И что будет тогда?

– Я умру.

– Не умрешь, – твердо произнесла женщина и выпрямилась. – Ты уже мертва, как и я. Но ты еще можешь возродиться, а я уже нет. Ты хорошо сказала про время. Его долго не замечаешь, а потом вдруг начинаешь ощущать, как оно врезается в тебя, впечатывается в сердце, рвет душу на части. И ты понимаешь, что бессильна, потому что ты – женщина, хуже того – женщина, от которой всем нужно лишь ее тело! Мне столько же лет, сколько ему, но он еще молод, а пора моей молодости прошла. Время неодинаково течет для мужчин и для женщин, для богатых и бедных, для баловней судьбы и для тех, кто был ею отвергнут. Когда-то я была бедна, но жила беспечно и умела любить и прощать. Да, мы оба были бедны и незнатны, но потом он решил, что сумеет заработать денег, торгуя женщинами, и предложил мне… – Госпожа Суми горько вздохнула. – Я согласилась, потому что любила его. А теперь… – Она замолчала, неподвижно уставившись в пустоту.

– Вы говорите о господине Модзи? – спросила Кэйко.

– Да. Мне с самого начала следовало помнить о том, что он никогда не путает удовольствие с выгодой.

– И все же, – тут в голосе Кэйко впервые появились мягкие нотки, – вам повезло: тот, кого вы любите или любили, до сих пор рядом с вами, вы можете слышать и видеть его. А это уже похоже на счастье.

ГЛАВА 2