Вскоре был объявлен перерыв. Участники собрания хлынули в коридоры, на лестницу и в сени, тогда еще не именовавшиеся вестибюлем. Некоторые выбрались во двор, где темнели голые, с набухшими нераскрывшимися поч- ками кусты и погуливал изрядно похолодавший к ночи ветерок. Лишь край- няя необходимость могла кого-либо принудить не остаться на предстоящее продолжение вечера. Все ожидали Ленина. Какими-то путями-они на фронте зовутся «солдатским телефоном»-распространилась весть: Крупская только что позвонила Владимиру Ильичу, сообщила об окончании юбилейных речей, н он уже сел а автомобиль, едет сюда.
      Помост сцены в минуты перерыва обезлюдел. Вслед за другими, кто тут занимал стулья или, подобно Каурову, местечко на половицах, Платоныч, то и дело здороваясь с давними знакомыми, разговаривая на ходу с тем или иным, пошел за переборку, в примыкавшее к сцене помещение. Оно, хоть и обширное, казалось сейчас тесным. Там стояли и прохаживались, разносился гомон голосов, порой в разных концах вспыхивали раскаты смеха. Немало известных в партии острословов, мастеров шутки оказалось здесь. Быть может, ради исторического колорита следовало бы выхватить, зарисовать еще несколько лиц, однако неотвратимые законы действия ве- лят нам: вперед!
      Достав папиросу, Кауров пробирался к раскрытому настежь окну, возле которого сгрудились курильщики. И вдруг малоприметная боковая дверь распахнулась, оттуда чуть ли не прямо на Каурова быстро шагнул Ленин. В одной руке он держал папку, другая уже расстегивала пуговицы демисе- зонного, с потертым бархатным воротником пальто, купленного еще за границей. Исконно российская кепка, служившая, видимо, со дней возвра- щения Ленина в Россию, покрывала его голову. В тени козырька был заме- тен живой блеск небольших глаз, прорезанных несколько вкось, словно природа здесь положила монгольский штришок, еще, пожалуй, усиленный приметными на худощавом лице выступами скул. Широкий нос, крупные гу- бы, в уголках которых будто таился задор или усмешка, темно-рыжие, уже явно нуждавшиеся в стрижке, залохматившиеся бородка и усы-все это было не то профессорским, нс то мужицким, характерно русским: русский про- фессор, как известно, частенько смахивает на мужика.
      Едва не столкнувшись с Кауровым, Ленин проговорил:
      - Извините.
      И, присмотревшись, воскликнул:
      - А, математик! Здравствуйте.
      Он сдернул кепку, обнажив мощный лысый купол, впоследствии бесчисленно описанный. Не раз в этих описаниях фигурировало имя мыслителя древнос- ти Сократа: сократовский лобный навес, сократовские выпуклости. Здесь, однако, просится в текст и свидетельство иного рода. Пусть читатель примет его вместо лирического отступления.
      Роза Люксембург в 1907 году в Штутгарте на конгрессе Второго Интерна- ционала сказала Кларе Цеткин:
      - Взгляни хорошенько на этого человека. Обрати внимание на его упря- мый, своевольный череп. Настоящий русский мужицкий череп с некоторыми слегка монгольскими линиями. Череп этот имеет намерение пробить стены. Быть может, он при этом расшибется, но никогда не поддастся.
      Такой выдержкой из книги Цеткин ограничимся.
      Владимир Ильич сдернул кепку и, не без досады крякнув, почесал в за- тылке. Каурову припомнилось: вот точно так же широкая кисть Ленина по- тянулась к затылку, почесала остатки волос в один далекий день, свыше десяти лет назад в Париже, когда он. Кауров, сидел у Ильичей, как на- зывали в эмиграции Ленина и Крупскую.
      В ту пору Андрей Платонович-или, по партийной кличке, Вано-был студен- том политехнического института. Выслеженный в Баку царской охранкой, едва не угодивший в полицейскую засаду, он по решению большевистского комитета распростился с городом нефти и, отсидевшись некоторое время в имении отца, полковника в отставке, раздобыл заграничный паспорт и махнул на чужбину. В Льеже ему удалось выдержать экзамены, стать пол- ноправным первокурсником физико-математического отделения, и с тех пор он наконец мог предаться математике, в которой с детства был силен, да и другим, к ней близким, его тоже манящим дисциплинам. Отец обеспечи- вал ему средства на жизнь.
      И все же Алексея одолела тоска-тоска по России, по революционной рабо- те, по той дисциплине, что звалась партийной. Он, правда, и здесь, в эмиграции, постарался не оторваться от партии, вошел в льежскую боль- шевистскую группу, иногда наезжал и в Брюссель, где дискуссионные схватки были более оживленными. Однажды даже взял слово в дискуссии, когда некий бывший большевик произнес с трибуны: «Надо отбросить два вредных предрассудка. Первый-что у нас есть партия, второй-что в Рос- сии произойдет революция!» Свои возражения румяный востроносый товарищ Вано, еще носивший кавказскую, со множеством пуговиц рубашку, стянутую в талии тонким, оправленным в серебро ремешком, изложил с чувством, с огоньком, опираясь на опыт и право революционера, поработавшего среди масс.
      А затем вновь угрызался. Не расходится ли его слово с его делом? Все сильнее тянуло в Россию. Отдав дань раздумьям, внутренней сумятице, Кауров обрел душевное равновесие, твердо решив: вернусь! Возвращение не было для него особо затруднительным, ибо в доставшихся ему преврат- ностях он, однако, оставался легальным, жил по собственному паспорту.
      Большевистский заграничный центр обосновался в те годы в Париже. Кау- ров явился туда за поручениями. Ему на следующий день сказали, чтобы перед отъездом он зашел на квартиру Ильичей-улица Мари-Роз, четыре.
      - Иди, поговоришь со Стариком.
      Такое именование-Старик-прочно утвердилось за Ленивым. Тот и сам не раз письма друзьям заканчивал этак: «Ваш Старик…»
 

 
      И вот десять лет спустя в Московском комитете партии в комнате за сце- ной Кауров, уже наживший и круглую лысинку, и взлизы, подбирающиеся к ней, держа в руке военную фуражку с красной жестяной на околышке звез- дой, в шинели, которую наискось пересекает ремешок полевой сумки, вновь лицом к лицу с Ильичами.
      Не раз в годы революции Алексей Платонович видел и слышал Ленина то издалека, то поближе, но лишь теперь впервые после краткого парижского знакомства с ним разговаривает.
      В комнате гомон сменяется затишьем, распространяющимся, будто вол- на,-заметили появившегося Ильича. Оглянувшись на жену, Владимир Ильич опять обращается к Каурову:
      - Настали-таки или, вернее, настают, товарищ Вано, времена, когда нам требуются математики.-Стремительность вновь овладевает Лениным, он чуть ли не скороговоркой кидает вопросы:- Как у вас на сей счет обсто- ят дела? С тех пор еще учились? Закончили математический?
      - Не кончил, Владимир Ильич.
      - Наверстывать думаете? Отвоюем, и наверстывайте!
      Кругом водворяется прежний живой шумок. Нет, впрочем, нс совсем преж- ний-поглуше. Сунув кепку в карман пальто, Ленин непроизвольным движе- нием крепко, словно бы с мороза, потирает руки. Потирает уже на ходу, быстро шагая. Вот кому-то он кивнул, с кем-то перебросился словом, приостановившись, фразой-другой и опять пошел широким скорым шагом.
      Алексей Платонович здоровается с Крупской. Она мягко, но, пожалуй, несколько рассеянно улыбается ему. И снова ее зеленовато-серые, выпук- лые от «базедки» (так издавна в семье Ильичей называют базедову бо- лезнь, которая в эмиграции стала неотвязной ношей Надежды Константи- новны) глаза обеспокоенно следят за мужем. Что-то, вероятно, стряслось в те немногие часы, протекшие с обеда, когда по обыкновению они сош- лись втроем-то есть еще и Мария Ильинична, сестра Ленина - в своей кремлевской кухоньке-столовой. За обедом Ленин был ровен, шутлив; по- ев, играл с котенком; а сейчас не тот: охвачен волнением, возбужден. Наверное, для стороннего взгляда останется неприметным это состояние Ленина, скачок внутреннего его накала, ведь он и обычно-то порывист. Крупская, однако, разгадывает проникновенней. Что-то произошло. Даже походка его чуть изменилась, корпус, как в беге, слегка вынесен впе- ред. Таким он бывал в самые значительные, в решающие дни. Из-за чего же теперь взволнован? Конечно, причина не в этом вот юбилейном вечере, который он вышучивал. Но в чем же? Не приключилось ли чего на заседа- нии Совнаркома, где только что он председательствовал? Или, может быть, она ошиблась? Может быть, ей лишь мерещится, что Ильич как-то особенно заряжен?
      В углу у вешалки Ленин энергичным движением высвобождается из своего пальто. Нечаянно пальто увлекает за собою и рукав расстегнутого пиджа- ка. Ленин на какие-то мгновения остается в жилете и в голубоватой ли- нялой сорочке. Мягкий манжет аккуратно стянут запонкой. Воротник тесно с помощью цепочки прилегает к проглаженному темному галстуку. Видно, как широка, объемиста грудная клетка. Ткань сорочки обрисовывает мус- кулистые, дюжие выступы плеч.
      Прозванный еще в свои молодые годы Стариком, он и сейчас, когда стук- нуло полсотни, отнюдь не стар. Атлетическое его сложение как бы пред- вещает, что он еще долго будет этаким же крепышом, здоровяком. Чудит- ся, нет ему износа.
      У Платоныча, неотрывно глядящего на Ленина, мелькает мысль: его здо- ровье-это несокрушимость революции.
      Усмехаясь собственной оплошности, Ленин быстро надевает пиджак. Его уже обступили, поздравляют. Он, выставив перед собой широкие коротко- палые ладони, этим картинным жестом защищается, отказывается принимать поздравления. И вдруг громко разносится его, всем тут знакомый, с ха- рактерной картавостью голос:
      - Анатолий Васильевич, вы опять, кажись, уда-а-ились в идеалистическую чушь. Гово-о-ят, возвели и меня в идеалисты.
      Луначарский, с кем-то оживленно разговаривавший, круто оборачивается и, придерживая покачнувшееся на мясистом носу пенсне, умоляюще опро- вергает:
      - Владимир Ильич, поверьте. Даю вам слово, это…
      Взрыв хохота прерывает его уверения. Выясняется, что вовсе не Ленин обратился к Анатолию Васильевичу. Это сделал, подражая с удивительным искусством говору Ленина, записной шутник, чернявый подвижный Мануиль- ский, автор множества анекдотов, наделенный и талантом имитатора. При случае он разыгрывает целые сценки в лицах, изумительно копируя любой голос и повадку. Роль Владимира Ильича является одним из коронных но- меров его репертуара. И уж так повелось: где Мануильский, там неудер- жимый смех.
      Ленин осуждающе покачивает лобастой головой. Расшалились, словно дети. Но явился же он сюда не для того, чтобы наводить скуку. Вновь непроиз- вольно потерев руки, он и качает головой, и улыбается. Кто-то острит:
      - Неужели и сегодня, Владимир Ильич, у вас чешутся руки задать порку?
      - Напрашиваетесь, батенька?- тотчас откликается Старик.
      И длится смех. Покрасневшему Анатолию Васильевичу тоже не остается ни- чего более, как рассмеяться.
      Шутка Мануильского, раскаты хохота заставили почти всех обернуться. Лишь Сталин мерно шагал к противоположной стене. Только пыхнул дымком из трубки. Видна его сухощавая, облегаемая военной, со стоячим ворот- ником курткой сутуловатая спина.
 

 
      Меж тем несколько кудлатый, с темной щеточкой усов, весь как бы на шарнирах, Мануильский не унимается, некий бесенок подбивает его отко- лоть новое коленце. Озорно посмотрев на Сталина, он опять искуснейше воспроизводит грассирующий говорок:
      - А вы, това-а-ищ…
      Уже на кончике языка повисло: Сталин. Вдруг непревзойденный имитатор запинается. К нему с неожиданной, будто кошачьей легкостью повернулся Коба, вперил тяжелый взор. Черт возьми, каким нюхом Коба разгадал, что ему в спину нацелена стрела? Затылком, что ли, видит? Глаза Сталина сейчас недвижны, в карей радужке явственно проступил отлив янтаря.
      Под этим взглядом Мануильский на миг, что называется, прикусывает язык. Однажды этот весельчак уже имел случай убедиться, что со Стали- ным лучше не шутить.
      Случай был таков. Поезд Сталина, возглавлявшего Военный совет Цари- цынского фронта, шел с Волги в Москву. Охрана в теплушке, дежурные пу- леметчики на бронеплощадке на всякий случай прикрывали поезд. В хвосте двигался вагон Мануильского, которому была тогда поручена горячая ра- бота чрезвычайного комиссара продовольствия в районе Украины и приле- гающих южных областей.
      В пути Мануильский коротал вечерок у Сталина в его вместительной, по вагонным масштабам, столовой. Туда сошлись некоторые близкие Сталину люди, сопровождавшие его. За стаканом вина Мануильский разыгрался. Ко- го только он в тот вечер не показывал! Начал с Троцкого, воспроизвел металлически чеканный голос, сумел даже, как божьей милостью иллюзио- нист, достичь того, что присутствующие вдруг словно узрели несколько высокомерный профиль Троцкого, профиль не то Мефистофеля, не то проро- ка. Неприязнь, вражда между Сталиным и Троцким в те месяцы-в жизни Сталина «царицынские»- распылалась, стала открытой. Эффектные сценки с участием Троцкого вознаграждались хохотом. Удались на славу и другие импровизации-перевоплощения.
      Уже запоздно, что называется, под занавес Сталин спросил:
      - А меня показать можешь?
      - Пожалуйста!
      И разошедшийся, слегка под хмельком гость талантливо в нескольких эпи- зодах сыграл Сталина. Придал физиономии грубоватость. Каким-то фокусом заставил глаза утратить блеск. Изобразил: Сталин, сунув руку за борт френча, диктует телеграмму: «Я, Сталин, приказываю дежурному немедля отправить по назначению. Москва. Ленину. Пусть Мануильский даст телег- рафное распоряжение своим уполномоченным не захватывать наших продо- вольственных грузов и мануфактуры, не противодействовать приказам Ста- лина. Копию за номером мне, Сталину. Горячий привет. Сталин».
      За столом вновь хохотали. И больше всех смеялся Сталин.
      Распрощавшись, вернувшись к себе, Мануильский сладко уснул под убаюки- вающее постукивание, покачивание вагона. Утром еще сквозь дрему он не- ясно ощутил странно долгую тишину и неподвижность. Оказалось, его ва- гон отцеплен, стоит в тупике на какой-то глухой станции.
      С того времени Мануильский уже не рисковал шутить со Сталиным. Теперь поддался было соблазну, но, встретив взгляд Сталина, осекся.
      И в мгновение перестроился. Восклицание, имитирующее голос Ильича, прозвучало так:
      - А вы, това-а-ищ….э…э… Каменев? Изволили засаха-аинить наше го- суда-а-ство? Сп-я-ятали в ка-а-ман бю-о-ок-аатизм? Благода-а-ю, п-е-евосходнейший пода-а-ок!
      Давно замечено, что артист в сфере своего таланта предстает человеком более тонкого, более проникновенного ума, чем в повседневности. Это следует в какой-то мере отнести и к Мануильскому.
      Коротенькое восклицание угодило, что называется, в точку. Интонация ленинской иронии столь уместна, что удается на минуту обморочить и достопочтенного «лорд-мэра». Не распознавший подвоха, Каменев благо- душно возражает:
      - На юбилее и про бюрократизм? Не бестактно ли?
      Ленин раскатисто хохочет. Сдается, все тело участвует в этом приступе безудержного смеха, ноги пружинят, приподнимая и вновь опуская раска- чивающийся туда и сюда корпус. Опять смеются и вокруг. Слышно, как Ле- нин, еще рокоча, выговаривает:
      - Попались, батенька!-Уняв себя, он продолжает:-А по мне, долой такие юбилеи, на которых нельзя огреть коммунистических чинуш.- И, посерьез- нев, добавляет:- Выдавать теперешнюю нашу республику за образец-это такая, гм, гм, снисходительность, из-за которой в один прекрасный день нас с вами повесят.
      - Но вы же сами, Владимир Ильич, писали, что…
      Ленин отмахивается:
      - Доводилось, доводилось писать и глупости. Но такое лыко нам в строку не поставят, если не заважничаем.
      …Выставив плечо, Ленин пробирается к Сталину и, взяв его за локоть, увлекает к свободному простенку. Они встали рядом, приблизительно рав- ного роста, один-пятидесятилетний, в послужившем опрятном европейском костюме, не расставшийся во все годы российских потрясений даже с жи- леткой, с запонками, с цепочкой в косых срезах воротничка, живо пово- рачивающий туда-сюда отсвечивающую крутизну лысины, другой-на девять лет моложе, в одежде фронтовика, на вид невозмутимый, с копной отбро- шенных назад черных толстых волос над узким лбом.
      Из внутреннего пиджачного кармана Владимир Ильич достает сложенную вчетверо бумагу, которую час-полтора назад ему привез мотоциклист или, как тогда говорилось, самокатчик, развертывает и без слов подает Ста- лину. Бумага помечена грифом: «Полевой штаб Революционного Военного Совета Республики, Совершенно секретно». В сообщении говорится, что сегодня, 23 апреля, на Западном фронте вторая и третья галицийские бригады, ранее перешедшие к нам от Деникина, подняли восстание в райо- не Летичева, то есть на стыке 12-й и 14-й армий, и повернули оружие против советских войск. На этом участке фронта образовался опасный разрыв. Для подавления мятежа в район Летичева направлены резервы обе- их наших армий.
      Прочитав, Сталин поднимает голову. Ничто в его лице не изменилось. Не разглядишь душевных движений и в жесте, каким он возвращает бумагу Ильичу. Обоим отлично известны ходы и контрходы в попытках закончить миром войну с Польшей. Воинственный, верующий в свою историческую мис- сию, глава Польского государства Пилсудский, соглашаясь на переговоры, вместе с тем отклонил предложение установить перемирие на советс- ко-польском фронте. Там как бы в предзнаменование близкого конца войны уже много недель не было боев, но… Но Ленин еще с февраля, когда обозначился разгром Деникина, требовал перебрасывать и перебрасывать войска на усиление Западного, словно бы тихого фронта. Как раз сегодня Первая Конная армия, прославившаяся в боях на юге, сосредоточенная под Ростовом, выступила в тысячекилометровый марш на запад. А теперь вот галицийские бригады, занимавшие изрядный отрезок фронта-можно угадать безмолвный комментарий Ленина: «Мы тут были не рукасты, ротозейнича- ли»,- галицийские бригады восстали, далеко опередив прибытие наших но- вых крупных сил. Польские войска еще нс двинулись в брешь, как бы не реагировали. Однако не последует ли удар завтра-послезавтра?
      - Увертюра?- вопросительно произносит Ленин.
      Ответ короток:
      - По-видимому.
      Вот и вся беседа. Это поистине спетость,-от глагола «спеться», принад- лежащего к излюбленным в словаре Ленина,-понимание друг друга букваль- но с одного слова.
 

 
      Раздается настойчивый приглашающий трезвон. Достав карманные часы, Ле- нин кидает взгляд на циферблат. Уже и отсюда, из-за кулис, гурьбой тя- нутся в зал. Кауров бросает окурок в урну-пепельницу и пристраивается к покидающей кулисы череде. Вдруг он слышит:
      - Того, здорово!
      Никто, кроме Кобы, не называл так Каурова. Но Сталин когда-то, еще в дни русско-японской войны, наделил его такою кличкой и с удивительным упорством иначе не именовал. Да, сейчас неподалеку спокойно, как бы вне спешки, толкотни, стоит улыбающийся Сталин. Несколько лет-с памят- ного 1917-го им не доводилось этак вот увидеться, перекинуться слов- цом.
      - Здравствуй, Коба.
      Крепкое рукопожатие точно возрождает давнишнюю дружбу. Кауров, как ему случалось и прежде, делает некое усилие, чтобы выдержать тяжеловатый пристальный взгляд Сталина. И тоже смотрит ему прямо в глаза-узкие, миндалевидного, унаследованного с кавказской кровью сечения, цвет ко- торых обозначить нелегко: иссера-карие, да еще с оттенком желтизны, то едва заметным, то иногда явственным.
      - Какими судьбами ты здесь обретаешься?-спрашивает Сталин.
      Кауров кратко сообщает про свои злоключения: ехал на съезд, заболел, врачи только теперь наконец выпустили.
      - Валандаться, Коба, тут не собираюсь. Загляну туда-сюда, наберу лите- ратуры и, наверное, послезавтра в путь.
      - К себе в поарм?
      Произнеся «поарм» (здесь, возможно, нужна расшифровка: политический отдел армии), Сталин, не затрудняясь, назвал и номер армии. Каурову приятно это слышать: Коба знает, помнит, где работает его давний сото- варищ.
      - Конечно. А куда же?
      - В какой ты там пребываешь роли?
      - Секретарь армейской парткомиссии.
      Кто-то подходит к Сталину, обращается к нему. Тот неторопливо и вместе с тем живо отказывается:
      - Минуту!
      И продолжает разговор с Кауровым:
      - Того, надо бы встретиться, потолковать без суеты.
      - Буду рад.
      Наклонившись, Сталин достает из широкого своего голенища блокнот или, верней, военную полевую книжку. Эта простецкая солдатская манера ис- пользовать раструб сапога вместо портфеля опять-таки нравится Каурову. Полистав книжку, помедлив, Сталин говорит:
      - Завтра день субботний… Так… В три часа завтра ты свободен?
      - Освобожусь.
      - Приходи в Александровский сад. Найди там местечко около памятника одному нашему,-усмешка мелькает под черными усами Сталина,-нашему, как это записано, кажется, в «Азбуке коммунизма», прародителю.
      - Какому?
      - Который не прижился на российской почве. Во всяком случае, памятник не выдержал крепких морозов. Развалился на куски. Может быть, это пра- родителю и поделом: имел слабость, слишком любил говорить речи.
      Казалось, Сталин шутит. Но и в этой тяжеловатой его шутке опять словно таится некий второй смысл.
      - Робеспьер?-восклицает Кауров.
      Коба кивком подтверждает угадку.
      - Друг друга отыщем,-заключает он.
      Сквозь переборку в почти опустевшие кулисы врывается громыхание апло- дисментов, в зале увидели Ленина.
      Коба подталкивает Каурова.
      - Иди, иди.
      А сам, нашарив в кармане карандаш, что-то помечает на раскрытой стра- ничке, складывает книжку, сует за голенище. И остается за кулисами,
      …Ленин уже вышел к трибуне.
      - Должен поблагодарить вас за две вещи: во-первых, за те приветствия, которые сегодня по моему адресу были направлены, а во-вторых, еще больше за то, что меня избавили от выслушивания юбилейных речей.
      Аудитория и смеется и аплодирует. Ленин, не выжидая тишины, демонстри- рует присланную ему сегодня в подарок карикатуру двадцатилетней дав- ности, изобразившую тогдашний юбилей Михайловского-одного из столпов народничества. Среди поздравителей нарисованы и русские марксисты. Ху- дожник представил их детьми, «марксятами».
      Пустив карикатуру по рукам. Ленин быстро ведет далее свою речь. Пожа- луй, ее можно счесть несколько разбросанной, не подчиненной единому архитектурному каркасу. Однако каркас есть.
      Вот будто вне какой-либо связи с началом оратор обращается к строкам Карла Каутского, тоже давнишним, поясняет:
      - Тогда большевиков нс было, но все будущие большевики, сотрудничавшие с ним, его высоко ценили.
      Зал внимает цитате:
      - …Центр тяжести революционной мысли и революционного дела все более и более передвигается к славянам.
      Кауров, опять присевший на помост близ стенографисток, видит на краю кулисы Кобу, уже надевшего шинель. Суховатая рука держит на весу еще не донесенную к черноте зачеса меховую шапку. Ленин читает дальше вы- держку из Каутского:
      - …Новое столетие начинается такими событиями, которые наводят на мысль, что мы идем навстречу дальнейшему передвижению революционного центра, именно передвижению его в Россию…
      Этой цитатой Ленин как бы пополняет арсенал доводов, которые он, взыс- кательный к себе марксист, без устали отыскивает в обоснование истори- ческой правомерности того, что совершилось в России.
      Вместе с тем в статье, приводимой Лениным, русский марксизм, русская пролетарская партия уже предстают вступившими в пору возмужалости. Нагляден убыстренный шаг истории. Детство, мужание и…
      - Наша партия может теперь, пожалуй, попасть в очень опасное положе- ние,-именно в положение человека, который зазнался.
      Ленин режет дальше:
      - Известно, что неудачам и упадку политических партий очень часто предшествовало такое состояние, в котором эти партии имели возможность зазнаться… Блестящие успехи и блестящие победы, которые до сих пор мы имели,-ведь они обставлены были условиями, при которых главные трудности еще не могли быть нами решены.
      Почти всегда выступления Ленина содержат нечто поражающее, не вдруг усваиваемое, кажущееся иной раз неуместным. Такова и его сегодняшняя речь. Слушатели притихли.
      Жестом обеих рук он как бы что-то округляет:
      - Позвольте мне закончить пожеланием, чтобы мы никоим образом не пос- тавили нашу партию в положение зазнавшейся партии.
      Под рукоплескания, скорей раздумчивые, нежели бурные, он покидает три- бунку, которую занимал не более десяти минут.
      …Потом, уже после концерта, когда одетый во все кожаное шофер-бога- тырь Гиль захлопнул автомобильную дверку и плавно стронул машину, На- дежда Константиновна, глядя на едва в полумгле различимый профиль, ти- хо спрашивает:
      - Польша?
      Владимир Ильич поворачивает к ней голову в нахлобученной кепке. Ведь о Польше он на минувшем вечере ни словечком не обмолвился. И кивает.
      - Угу…
 

 
      На следующий день выдалась теплынь. Перевалив, как говорится. за обед, пригревало апрельское солнце.
      Алексей Платонович, войдя в Александровский сад, пролегший у одной из стен Кремля, сверился с карманными часами. Стрелки показывали чуть больше половины третьего. Что же, придется, значит, около получаса по- дождать.
      По склонности южанина, он облюбовал скамью на солнцепеке, сел, распах- нул шинель, освободил от фуражки светлые волосы, вытянул ноги, сегодня немало походившие. Уличная пыль сделала матовыми, припудрила головки высоких сапог, что утром он по привычке наваксил, начистил.
      Здесь, под Кремлевской стеной, было по-апрельски сыро. Бежал весенний ручеек. Редкие трамваи с железным скрежетом поворачивали на закругле- нии, ведущем к Красной площади. Сад еще не зазеленел. Палая прелая листва прошлых годов, которую тут не трогали тогда ни грабли, ни мет- ла, лишь кое-где пробита острыми стебельками молодой травы. Высились голые, с набухшими почками вековые липы-и врассыпную, и вдоль главной аллеи. Странная расцветка-малиновая, фиолетовая, пунцовая-еще пятнала, хотя и поблекнув, могучие стволы. Их раскрасили-Каурову довелось про это слышать-левые художники почти два года назад. Было известно, что Владимир Ильич вознегодовал, увидев размалеванные липы. Однако краску отмыть, стереть не удалось. Лишь постепенно это делали дожди да колю- чий снег поземки.
      На аллее громоздилась бесформенная куча обломков. Из-под нее прогляды- вал угол каменного постамента. Это и была, как догадался Кауров, раст- рескавшаяся, разрушившаяся на морозе фигура бестрепетного якобинца, звавшегося Неподкупным, сраженного заговорщиками. Лишь позже из мему- арных свидетельств Кауров узнал, что у этой скульптуры, еще целой, лю- бил посидеть Ленин, когда он-до ранения-выходил, по ночам из прогулку сюда в сад.
      Две девушки в красных косынках-такие косынки стали в ту пору модой ре- волюции - быстро прошли мимо Каурова. Прошли и оглянулись на светлого- лового, со смолисто-черными бровями, с хрящеватым острым носом приго- жего военного. Он им улыбнулся. Снова взглянул на часы. Без двадцати три.
      Прохожих было немного. Мамы разных возрастов, а также и бабушки прис- матривали за малышами, порой еще в пеленках. Сюда были выведены и ре- бята, очевидно, детдомовцы, в одинаковых курточках темной фланели. Они, несмотря на голодноватое время, бегали, гомонили, увлеченные из- вечной, памятной по мальчишеским годам и Каурову игрой в «палочку-сту- калочку».
      Впрочем, Алексей рано перестал быть мальчуганом. Да и забавы подростка недолго увлекали его. Уже в пятнадцать лет, гимназистом последнего класса, он забросил все свои коллекции, его забрала страсть-та, что в некоторые времена с поразительной, не сравнимой ни с чем силой овладе- вает поколением,-страсть мятежника, революционера.
      Пожалуй, тут течение нашего повествования делает уместным поворот в прошлое. Автору посчастливилось уже в нынешние годы, то есть во второй половине века, встретиться с Кауровым, семидесятилетним ветераном пар- тии, посчастливилось познать его доверие, занести в свою тетрадь все, что он поведал. Выберем из этой тетради страницы, где рассказано о знакомстве, о встречах, отношениях Каурова и Кобы.
      Однако в нижеследующей сценке, что служит завязкой, Коба еще нс предс- танет глазу. 1904 год. Летний вечер в Тбилиси-этот главный город Гру- зии значился в Российской империи Тифлисом. Явочная квартира на уходя- щей в гору узкой улочке. В комнате за кувшином вина и миской фасоли беседуют двое. Один из них Алексей Кауров. Он здоровяк, румянятся за- горелые щеки. Глаза, серые с искоркой, серьезны, одухотворены. Уже исключенный из гимназии, определившийся как революционный социал-де- мократ, сторонник Ленина, он приехал сюда на день-другой. чтобы от имени кутаисской молодой группы большевиков договориться по важным вопросам с Союзным, то есть общекавказским комитетом, который тоже разделял большевистскую позицию. Кауров дельно, горячо говорил о заки- пающих в Кутаисском округе крестьянских волнениях, о революционном подъеме городской молодежи, доказывал, что следует распустить нынешний Кутаисский комитет, немощный, поддерживающий меньшевиков, и назначить новый, большевистский, боевой.