- Вот это кстати! Вот это вовремя!
      - Разрешите идти, товарищ генерал?
      Белобородов весело кричит:
      - Накормите его! Двойную порцию ему! Власов, где ты пропал со щами?
      16.20. Обедаем. Я говорю:
      - Какое у вас странное отчество: Павлантьевич...
      - Эх, - отвечает генерал. - Мой отец и сам толком не знал, как его зовут: Паладий, Евлампий, Аполантий... Рылся всю жизнь в земле, так и умер темным! Сейчас оглянешься - и страшно: как были задавлены люди, как были обделены всем, что достойно человека. О самом лучшем, о высшем счастье даже не подозревали...
      Еще в первую встречу Белобородов рассказал мне, правда, очень кратко, историю своей жизни. Я уже знал, что он окончил четырехклассную сельскую школу, что в 1919 году, шестнадцатилетним подростком, пошел в партизанский отряд, в 1923-м добровольно вновь вступил в Красную Армию и, прослужив год красноармейцем, был послан в пехотную школу. "Недавно по дороге на фронт, - рассказывал он, - я вышел из поезда в Горьком. В тысяча девятьсот двадцать шестом году я уехал оттуда на Дальний Восток командиром взвода, а возвращался пятнадцать лет спустя командиром дивизии".
      Я спрашиваю генерала:
      - А что же, по-вашему, самое лучшее?
      Он отвечает не задумываясь.
      - Творчество.
      - Творчество? На войне?
      - Странно? Мне самому иногда странно. Задумаешься и содрогнешься: какой ужас - война. Никогда не забуду одной жуткой минуты. Это было в бою во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Лежал боец и мокрыми красными руками запихивал кишки в живот, разорванный осколком. Это видение преследовало меня целые годы! А сколько теперь этой жути! А это? (Белобородов обвел вокруг себя рукой, указывая на диван, на голые железные прутья кровати, на забытую сломанную куклу, на всю комнату, покинутую какой-то семьей.) Это разве не страшно? И все-таки я никогда не знал такого подъема, никогда не работал с таким увлечением, как теперь. На днях я получил телеграмму от жены. Она поздравляла меня сразу с тремя радостями: с тем, что дивизия стала гвардейской; с тем, что я получил звание генерал-майора, и с тем, что на свет появился наш третий ребенок. Жена у меня чудесный человек, по образованию педагог. Я до сих пор влюблен в нее, но, когда прочел телеграмму, вспомнил, что последний раз послал ей открытку полтора месяца тому назад. Дело так увлекает, что забываешь обо всем... Думаешь, думаешь - и вдруг сверкнет идея. И примериваешь, сомневаешься...
      - Сомневаешься? - переспросил я.
      - Еще как! Поставить задачу, отдать приказ - это не просто. Иногда измучаешься, пока найдешь решение. А ведь бывает, что надо решать мгновенно. И за одну минуту столько переживешь, будто вихрь через тебя пронесся. Ошибешься - людей погубишь, соседей подведешь, весь фронт может колебнуться из-за твоей ошибки. А ведь какой фронт - Москва сзади! Возьми, например, сейчас. Что делать? Может быть, послать резерв к Засмолину, чтобы отбросить противника, который взял инициативу в Рождествено и прорывается сюда? Нет! Если пойти на это, значит, уже не я командир, а противник мною командует, навязывает мне свою волю. А сегодня мы должны переломить его! Сегодня мы должны погнать его назад, погнать по нашей воле! Ты знаешь обстановку, противник здесь крепко держится. И надо искать решение. Где оно?
      - Но мне кажется, Афанасий Павлантьевич, что у вас как будто есть решение.
      - Да, наклевывается. Но надо еще взвесить, потолковать с людьми, проверить и только потом сказать: "Да, так!" Но знаешь, что помогает?
      - Что?
      - Ненависть!
      Он произнес это слово, и его лицо, которое я знал хмурым и веселым, добрым и разгневанным, на миг стало беспощадным.
      Я смотрел на его широко раздавшееся лицо - лицо "иркутской породы", и мне стало радостно и жутко. Ведь сейчас, во время негромкой беседы за столом, в этом лице промелькнуло лишь слабое, отдаленное отражение беспощадности, что в нем живет.
      - Не знаю, - продолжал Белобородов, - мог ли бы я яростнее ненавидеть, если бы физически боролся один на один с бандитом, который хочет ножом перерезать мне горло! А поговорите с народом - о, как растет ненависть! Фашисты готовили нам все такое, что даже жизнь моего отца серая, скудная жизнь придавленного человека - показалась бы невероятно радостной. Но не вышло, горло они нам не перережут! Они уже начинают уяснять и скоро завопят от ужаса, когда с нашей помощью окончательно поймут, какая сила Советская страна!
      Генерал говорит, я слушаю с волнением.
      Казалось бы, мысли, высказанные им, не новы и, быть может, на бумаге выглядят давно известными, много раз прочитанными, но у него они накалены страстью, окрашены чем-то глубоко личным, идущим от самого сердца.
      Я слушаю, и мне вдруг становится яснее, почему ни одно государство не выдержало бы ударов, которые пришлись на нашу долю.
      Я слушаю Белобородова и вспоминаю других выдающихся людей нашей страны, которых мне довелось близко знать, и не о всех, к сожалению, я успел написать. Я вспоминаю семью доменщиков Коробовых, строителя Кузнецкого завода Бардина, конструктора советских авиамоторов Швецова они все различны и все похожи.
      И Белобородов похож на них.
      Это люди-созидатели, каждый в своей профессии, и вместе с тем созидатели нашего общества, государственные деятели Советской страны, подобных которым - по манере, повадке, характеру, духу - не знает история.
      И пожалуй, первый признак, по которому их узнаешь, тот, что от них ощутимо исходит или даже брызжет радость напряженнейшего творчества. Они живут в полную силу, во весь размах большого дарования.
      И вместе с этим - воля! Часто почти невероятная, часто совершающая невозможное!
      Это люди страсти - творческой страсти, творческой одержимости, влюбленные и беспощадные.
      После революции миллионы стали жить и живут творчески, миллионам доступно высшее счастье, о котором говорил Белобородов.
      Вот о чем думалось мне, когда говорил генерал.
      12
      16.50. Стук в дверь. Входят подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко.
      У Суханова по-прежнему флегматичный, немного сонный вид.
      Кондратенко здоровается сиплым шепотом. У него, как и вчера, горло обмотано шарфом.
      - Обедали? - спрашивает Белобородов.
      - Да, мы теперь регулярно обедаем, - отвечает Суханов.
      - Небось две порции трахнули? - подмигивая, говорит Белобородов.
      - Нет, особого аппетита не было.
      - Я не о тех порциях говорю.
      - А... Нет, товарищ генерал, этим я не увлекаюсь.
      - Садитесь. Скоро будем толковать.
      - Полк готов, товарищ генерал.
      - Садитесь. Я еще поджидаю кое-кого.
      17.00. Белобородов выходит на крыльцо. Смеркается.
      Снег опять пошел гуще, и уже с ветром. Это еще не наша русская вьюга, но снег летит быстро и косо, а ветер нет-нет и сорвет с белого покрова легкий слой верхних снежинок, запылит и понесет.
      Половина горизонта, та, что перед нами, озарена пламенем пожаров... Далеко и близко горят деревни.
      В Снегирях пулеметная стрельба почти стихла (правда, ее, быть может, не слышно за ветром, который несется туда), но по-прежнему ведет частый огонь артиллерия.
      Зато слева, совсем близко, почти на окраине нашего поселка, идет жаркая винтовочная и пулеметная пальба. Сквозь нее до уха доходит характерное трещание немецких автоматов.
      Слышится неприятный вой приближающейся мины. Черт возьми, как быстро привыкаешь ко всему, - сидя с генералом в комнате, я перестал замечать близкие разрывы. Но здесь, на воле, мне кажется, что мина летит прямо на нас. Я невольно отклоняюсь в сторону. Но мина ложится где-то среди улицы, я жду разрыва, проходят секунды, его нет - мина не взорвалась.
      Белобородов прислушивается к звукам боя.
      - Держатся... - радостно говорит он. - Слышишь?
      Я слышу, но мало понимаю. О ком он говорит, кто держится, где держится? Спрашиваю об этом.
      - В Рождествено! Наши пулеметчики! Вслушайся-ка...
      Я напрягаю слух и улавливаю где-то за линией боя стрекот пулеметов, заглушаемый близкой стрельбой.
      - Он к ним прорвется, - говорит генерал. - Зря я его... Орел!
      И хотя он не называет того, о ком речь, мы оба понимаем: комиссар.
      - Да и тут неплохо, - продолжает, вслушиваясь, Белобородов, - наш огонь уже посильнее, чем у них. Ого, вот и наши минометы. Наконец-то Засмолин стал, кажется, по-настоящему засмаливать. Получил тут подкрепление.
      И Белобородов хохочет, вспомнив недавнюю сцену. Часовой у двери смотрит улыбаясь. Он не удивлен, он привык к тому, что генерал любит посмеяться.
      Но Белобородов резко, как всегда, обрывает смех.
      - Хороша погодка... Морозцу еще бы! - произносит он и сквозь несущуюся косую пелену всматривается в даль.
      - Эх, уйдут, уйдут... - вырывается у него.
      - Уйдут?
      - А почему они жгут деревни? Видишь, где горит? (Генерал показывает рукой.) Это Высоково, отсюда восемь километров... Почему зажгли? Плохо. Убегут.
      - Убегут? Почему же это плохо?
      - Потому что... Надо сделать аминь всей этой группировке!
      17.10. Возвращаемся в комнату.
      Белобородов спрашивает Витевского:
      - Что сообщают от Засмолина?
      - Там, товарищ генерал, никого в штабе не осталось. Командир, комиссар, начальник штаба, его помощники, начальники управлений и отделов - все ушли к войскам. Оставили для связи начальника трофейного отдела. А он ничего не знает, и к тому же глуховат...
      - Глуховат? Ничего, лишь бы не был слеповат. Завтра ему дело будет.
      17.15. Появляется лейтенант Сидельников.
      - По вашему приказанию прибыл, товарищ генерал.
      - Садись. Будет для тебя задача.
      - Слушаю. Какая, товарищ генерал?
      - Обеспечить на завтра работой начальника трофейного отдела. - И Белобородов опять хохочет. - Погоди, садись.
      17.20. Входит подполковник Докучаев, командир первого гвардейского полка. У него удлиненное лицо, армия и война смахнули мягкость с этого лица, поставили свою печать - печать энергии и суровости.
      Шея забинтована. Шинель кое-где запачкана землей. Это странные пятна - кажется, будто кто-то с силой бросал в Докучаева комьями сухой, рассыпающейся глины. Брызги земли, частью размазанные, заметны и на лице. Я догадываюсь: земля была взметена миной, разорвавшейся рядом.
      Поздоровавшись, Докучаев говорит:
      - Очень близко вы расположились. Это нашему брату полагается так, а не вам, товарищ генерал...
      Но Белобородов будто не слышит:
      - Ты обедал? Людей кормил?
      - Кормил. В пульроту привезли четыре термоса, а люди из одного пообедали...
      - Сам-то ты поешь, поешь сперва. Власов, подполковнику обед!
      - Неужели такие потери? - спрашивает Суханов.
      - Нет, в батальонах не так много... Но пулеметчикам досталось... Все время на них немцы минометный огонь сосредоточивали. Черт их знает, эти мины... Скручивают пулеметный ствол в бараний рог!
      Докучаеву приносят щи и полстакана водки.
      - Ты поешь сначала, - повторяет Белобородов, - выпей!
      Докучаев пьет. Глаза, увлажнившись, заблестели.
      Он быстро проглатывает несколько ложек и произносит:
      - Как меня не укокошило, черт его знает.
      Никто не расспрашивает, но все ждут рассказа. Только Белобородов еще раз повторяет:
      - Поешь сперва, Николай Гаврилович!
      Докучаев и ест и повествует:
      - Напоролись мы на эту школу. Бьет оттуда во все стороны, нет прохода... Артиллерия долбит, а огонь оттуда то ослабнет, то опять как был... Решили пустить танки. Надо идти разглядеть, что и как, чтобы танкистам задачу ставить... А он кладет, кладет по улице - разрыв на разрыве, сыплет как горохом. Пополз. Рядом сарай, ворота настежь, стоит внутри чья-то лошадь, я туда, нашел щель, присел, гляжу - оттуда школа хорошо просматривается.
      Докучаев хлебнул щей. Никто не промолвил ни слова. Здесь собрались люди, сами не один раз побывавшие в огне, встречавшиеся лицом к лицу со смертью; притихнув, они слушали рассказ товарища.
      Докучаев продолжал:
      - И вдруг черт его знает что произошло... Так рвануло, что... В общем, я как сидел на корточках, так и остался. Но сарая не было. Сидел в сарае, а оказался на открытом месте. Мина разорвалась в нескольких метрах от меня. Лошадь, которая тут стояла, разнесло в куски. У меня портупею оторвало, сумку оторвало, шинель в трех местах прорезало и вот тут (Докучаев показывает на горло) чуть-чуть царапнуло... Бывает же...
      Он пожимает плечами.
      - Ну, а вы там одного-двух убили? - спрашивает Белобородов.
      - У шоссе наложили много. А возьмем школу, тогда там посчитаем.
      - Книжки у убитых собрали? Какая перед вами часть?
      - Все СС "Империя". И один полк финнов.
      - Какого же черта вы уперлись в эту школу? - с досадой говорит Белобородов.
      - Не знали, что у него там столько сил. Мы с Алексеем порешили так: прорвемся здесь и скорее дальше. Завтракать в Высоково, а потом гнать до Истры. На карте все циркулем разметили - он справа, я слева. Но...
      - Почему вы не исполняете приказа? - перебивает генерал. - Ведь я вам приказал: не лезьте туда, обходите, глубже обходите!
      17.30. Входит подполковник Коновалов, командир второго гвардейского полка.
      - Тоже хорош! - встречает его Белобородов. - Два сапога пара! Палками вас надо отодрать! Почему полезли на рожон? Почему не обходили?
      - Виноват, товарищ генерал. Ошибку исправляю. Сейчас оттуда вытягиваю людей и в темноте буду обходить.
      - Нет, теперь ты обходить не будешь! - властно произносит генерал. Звони в полк: остаться на прежнем месте, усилить огонь, бить по школе и по кирпичному заводу всеми огневыми средствами. И тебе, Докучаев, этот же приказ!
      Докучаев встает:
      - Есть, товарищ генерал. Но разрешите спросить. Мне не ясно, как понимать это изменение? Что оно значит?
      - Что оно значит? - Белобородов находит взглядом меня, улыбается и весело подмигивает: - Оно значит, что главный удар по ходу дела стал вспомогательным.
      - А главный? - спрашивает Докучаев.
      - О главном сейчас будем толковать.
      17.40. Кто-то отворяет дверь. Генерал стремительно оборачивается.
      Входит начарт майор Погорелов.
      - Садись, - говорит Белобородов.
      Но по лицу видно: это не тот, кого он ждет.
      17.45. Белобородов опять выходит на крыльцо. Стало темнее. Это последние минуты сгущающихся сумерек. Еще четверть часа - и начнется долгая декабрьская ночь. Белобородов всматривается в пустынную улицу, бормочет:
      - Скоро ли они?
      - Кого вы так ждете? - спрашиваю я.
      - Известно кого... - сердито отвечает он.
      17.50. Возвращаемся.
      Собравшиеся командиры ведут негромкий разговор. О чем говорят? О войне.
      - Его контузило, - неторопливо рассказывает Суханов. - Оглох, а уходить из полка не хочет. Телефоны ремонтирует, по ночам линии проверяет. Ходит, как лунатик...
      Минута молчания.
      - Упорно держит населенные пункты, - говорит Коновалов. - Роет норы из-под домов, и достать его там трудно. Этому искусству надо у него учиться.
      Белобородов поддразнивает:
      - Если бы вас туда посадить, ох и заорали бы... Справа окружают, слева окружают... Давно бы оставили Снегири...
      - Мы с Кондратенко не заорали бы, - говорит Суханов.
      - А сколько деревень сдали?
      - Не мы одни сдавали, вся армия сдавала, - с достоинством произносит Коновалов.
      - Чепуху городишь! - резко отвечает Белобородов. - Пускай армия говорит: Девятая гвардейская не сдала, зачем же нам сдавать?
      - А мы с Кондратенко... - говорит Суханов.
      Но Белобородов не слушает.
      - Наша артиллерия сегодня как работала? - обращается он к Докучаеву.
      - Хорошо, - отвечает Докучаев. - Вся школа в дырках... А все-таки в каких-то щелях сидят...
      - Значит, плохо! Что же это ты, Погорелов?
      Начарт встает:
      - Дожимаю, товарищ генерал! Еще часа два-три - и ни одной щели там не будет! Убегут из Снегирей, кто жив останется. Ручаюсь - ночью убегут, товарищ генерал!
      - А мне надо, чтобы они не убежали! - говорит Белобородов.
      Опять отворяется дверь, опять генерал вскакивает.
      - Наконец-то! - вырывается у него.
      13
      18.10. Входят комиссар дивизии Бронников и командир разведывательного батальона Родионов, на ходу протирающий очки, запотевшие с мороза.
      - Скорей ты со своими окулярами, - говорит Белобородов. - Почему задержался? Из-за тебя чуть всю операцию не проворонили... - И, обращаясь к комиссару, продолжает: - А тебя куда понесло? Твое ли дело ходить с разведчиками? Узнает Военный совет про такие штуки - не помилует...
      Белобородов как будто ворчит, но наружу рвется радость. Оживившиеся глаза, вспыхнувшие легким румянцем щеки, руки, что тянутся к прибывшим, усаживают, отряхивают снег, - все в нем радуется. Он рад, что прибыла наконец разведка, которую он так нетерпеливо ждал; рад, должно быть, и тому, что с разведкой ходил Бронников, ходил туда, где - я уже предугадываю - по замыслу Белобородова разыграется заключительный и решающий акт операции.
      - Я вовсе с ними не ходил, - говорит Бронников, - так, случайно встретились... Добыли пленного, допросил его...
      - Ну как - "язык" до голенища?
      - Унтер-офицер. Две серебряные нашивки и Железный крест. Много знает, много рассказал... И как будто бы не врет...
      - Это мы еще подвергнем спектральному анализу. Ну, что он разболтал? Какие силы против нас? Какие идут передвижения? - Но, не ожидая ответа, он поворачивается к Родионову: - А почему вы так задержались? - И тотчас, не дав и Родионову ответить, кричит: - Власов! Три обеда! Быстро!
      Отчетливо видно, как стремительно живет Белобородов в эти минуты. Мыслям тесно, они вырываются наперегонки.
      - Почему три? - спрашивает Бронников.
      - Два для Родионыча. Он любитель.
      На крупных губах и круглых щеках Родионова появляется довольная улыбка, он неторопливо снимает теплую шапку и подшлемник, лезет в карман за платком, чтобы обтереть лысину.
      - Почему опоздал, Родионыч? - третий раз спрашивает Белобородов.
      - Минные поля, товарищ генерал, ставит вдоль дорог и по лесу. Хотелось высмотреть, пока светло... А как стало не видать - ушли...
      - Минные поля? Значит, уходят, уходят, подлецы!..
      - А пленный, - произносит Бронников, - дал другие показания. Говорит, приказано в Рождествено и в Снегирях держаться. И подкрепления туда недавно дали.
      - Врет! Не верю! По всему вижу - сматываются!
      - Это точно, товарищ генерал, сматываются! - подтверждает Родионов.
      Перед ним тарелка щей, он пробует и негромко бурчит:
      - Холодноваты...
      - Подогреть! - командует Белобородов. - Какие у тебя данные, что они уходят?
      - Вывозят на машинах грузы... Вывозят связь, саперное имущество, боеприпасы, продовольствие... Две машины были с барахлом, должно быть, офицерским... Чемоданы, саквояжи, сундуки нашинские - грабленые... Мины ставит, деревни жжет - все тут одно к одному!
      - А может, и не врет... - задумчиво говорит Белобородов. - Может быть, вторые эшелоны он оттягивает, а первому приказано держаться.
      - Да, скорее всего, так, - соглашается Бронников.
      - Расскажи-ка подробнее про этого прохвоста, который вам попался.
      - Тип действительно прожженный... - говорит Бронников.
      Вот что рассказал комиссар о пленном.
      Его встретили в лесу. Он шел меж деревьев по опушке, неподалеку от шоссе. "Стой!" Сразу поднял руки. Он оказался мотоциклистом батальона связи, унтер-офицером, крестоносцем. На нем было три шинели (как выяснилось, добавочные шинели он снял с убитых) и сверху прорезиненный плащ. На голове - пилотка. Вооружение - наш советский пулемет-пистолет Дегтярева. ("Они это хватают, - с довольной улыбкой сказал Белобородов. Штучка получше, чем их автоматы".) Через плечо - полевая сумка с документами. Здоровый, гладкий, из отборной части. И, конечно, вшивый.
      На допросе показал: служит в армии пять лет, нацист, член партии, участник походов в Польшу, Норвегию, Голландию, Бельгию. Перед вторжением в Россию находился в частях морского десанта, предназначенного для высадки в Англии. Побывал в Минске, в Витебске, в Смоленске, под Ленинградом, был переброшен на Московский фронт, провел здесь полтора месяца и решил, что пора спасать шкуру. Заявил, что его послали на мотоциклете в Снегири для связи, он бросил машину на шоссе и пошел к русским - сдаваться. Под Москвой ему стало ясно, что дело Гитлера проиграно, а он не желает погибать под развалинами гитлеровского государства. Пленный, однако, прибавил, что, по его мнению, силой оружия разбить гитлеровскую армию нельзя, но ее можно разложить пропагандой. Предложил свои услуги...
      Белобородов брезгливо поморщился.
      - Успел переметнуться, - сказал он, - а то показали бы ему - можно или нельзя разбить эту шпану силой оружия? Покажем, друзья, а? - И он громко говорит, давая выход клокочущему темпераменту: - Сегодня же!
      Потом быстро спрашивает Бронникова:
      - А самое главное выяснил? Какие перед нами силы? Какие замыслы противника?
      - Да. Все та же дивизия СС "Империя", двести пятьдесят вторая пехотная дивизия и танковая бригада численностью в тридцать - сорок машин. Передвижения таковы - грузы и тяжелое вооружение оттягивает за реку Истра, а пехоте приказано удерживать линию Снегири - Рождествено.
      - Сколько у них сил в Трухаловке?
      - Говорит, что там стоял полк "Фюрер", но среди дня был брошен в Рождествено и в Снегири. Сейчас там вряд ли есть что-нибудь солидное.
      - Точно, товарищ комиссар, - подтверждает Родионов, - из Трухаловки они подбросили сорок шесть машин с пехотой... Мои люди подсчитали.
      - А кто мне поручится, - спрашивает Белобородов, потрясая обоими стиснутыми кулаками, - кто мне поручится, что они не получили приказ отойти с наступлением темноты? Эх, упустим, Бронников, упустим! Бегом надо действовать - минута дорога! - И, обращаясь к командирам, он резко говорит: - Слушать, товарищи, задачу!
      Он подходит к столу, на котором лежит оперативная карта, заранее развернутая Витевским, и склоняется над ней, опершись сильными руками на край стола. Его сосредоточенное лицо хорошо освещено. Неожиданно он усмехается и произносит:
      - Любопытнейшее положение! Никакой формулы не подгонишь!
      Он оглядывается, командиры встали и придвинулись к столу, только Родионов спокойно попивает чай.
      - Родионыч, ближе! - командует Белобородов. - Твой бенефис сегодня. Так вот, товарищи...
      И он излагает обстановку.
      Командиры первого и второго полков "проворонили", как он выражается, операцию. Вместо того чтобы совершить обходное движение, как было им приказано, они полезли в лоб, нарвались на сильное сопротивление, ввязались в драку и были на весь день задержаны. На левом крыле, где действует бригада полковника Засмолина, тоже не удалось продвинуться. Противник, сосредоточенный в Рождествено, сумел обмануть разведку, скрыв свои довольно значительные силы и основательно подготовленную оборону. Подпустив на близкое расстояние наступающий полк, отдельные подразделения которого сумели ворваться на окраины села, противник открыл неожиданный и сильный огонь, ввел в дело танки и термитные снаряды. Батальоны, еще не обстрелянные, первый раз пошедшие сегодня в бой, не выдержали и покатились из Рождествено на исходные позиции, причем часть рассеялась в лесу. Затем противнику удалось создать угрозу обхода и оттеснить этот полк еще дальше, прижав его к поселку Дедовский. Однако в Рождествено закрепились и держатся отважные люди - небольшая группа пулеметчиков. К ним пробирается подмога. Другой полк бригады начал удачно, заняв высоту 216, совхоз, пересек дорогу и приблизился к деревне Жевнево, разрезав таким образом линию Снегири - Рождествено и выйдя во фланг и в тыл обороны противника. Однако после неудачи в Рождествено, после того как началась близкая и сильная стрельба в тылу, нервы командира сдали и он, даже не испытав серьезного давления, отвел полк назад. Теперь он вновь несколько продвинулся и держит под огнем дорогу Снегири - Рождествено. Однако другая дорога, ведущая из Рождествено к Волоколамскому шоссе, дорога и на Трухаловку, остается свободной для отхода немцев. Таковы итоги дня.
      "Небогато!" - определяет Белобородов.
      Еще минуту он молча смотрит на карту, потом круто поворачивается к обступившим его командирам.
      - Что все это значит?! - восклицает он. - Какой вывод из этого извлечь? Где искать решения?
      Он обводит взглядом присутствующих, но все молчат.
      - Замысел был плох? - громко вопрошает он и опять оглядывает всех. И опять все ждут, что скажет генерал. - Нет, друзья, замысел был не плох окружить и уничтожить всю эту группировку! (Белобородов сопровождает эти слова энергичным жестом.) Но исполнение подгуляло... Да и противник не из слабеньких... Однако есть ли у нас основания отказываться от этого замысла, скомандовать "Стоп!"? Таких оснований я не вижу. Силы есть, погода подходящая, голова на плечах есть. Но надо объегорить врага: надо создать у него впечатление, что у нас голова не для того, чтобы думать, а для того, чтобы стену прошибать. Два приятеля, которые тут стоят, приложили к этому достаточно стараний. Надо создать впечатление, что мы по-прежнему лезем на рожон. Докучаеву и Коновалову приказ: возобновить огонь по школе и кирпичному заводу, пустить на полный ход все винтовки, пулеметы, минометы, демонстрировать продвижение. Чтобы у вас там все трещало! И посильней, чем утром. Погорелову бить туда же артиллерией! Долбить и долбить по Снегирям! Понятно?
      - Понятно, товарищ генерал, - один за другим отвечают командиры.
      - Теперь самое главное! Суханов, тебе задача! И тебе, Сидельников! Произвести глубокий обход лесом и выйти на шоссе у Трухаловки! Суханову справа, Сидельникову - слева! Давайте сюда ближе к карте! И Родионыч, двигайся сюда!
      Повернувшись, Белобородов опять склоняется над картой.
      - Витевский, карандаш! - лаконично требует он.
      Витевский быстро подает красный карандаш, Белобородов берет не глядя; его глаза устремлены на карту. Он примеривает последний раз, чтобы отрезать. Наконец двумя взмахами руки он прорезает карту двумя красными кривыми линиями, круто огибающими Рождествено и Снегири и смыкающимися на шоссе близ Трухаловки.
      - Ты, Родионыч, через лес поведешь Суханова, Сидельникову тоже дашь проводников. Сумеешь проскользнуть, чтобы ни одна душа вас не заметила?
      - Это нам как щенка подковать, - отвечает Родионов.
      - И помнить, - голос Белобородова гремит, - помнить, что сказал Суворов: где олень пройдет, там солдат пройдет; где солдат пройдет, там армия пройдет. Выступать через полчаса!
      - Через полчаса не успеть, товарищ генерал! - говорит Суханов.
      - Надо успеть! - властно отвечает Белобородов. - Звони к себе, пусть через десять минут собираются командиры батальонов, а отсюда я тебя доброшу на машине,
      - Верхом вернее по такому снегу!
      - Там как хочешь - хоть верхом, хоть ползком, хоть семимильные сапоги достань, но (Белобородов смотрит на часы) к двадцати двум часам умри, а будь на месте и начинай работу. Пойми, Суханыч, упустить можем эту шпану!
      - Будем, товарищ генерал, - сиплым шепотом произносит Кондратенко.
      - А ты, Сидельников, успеешь?
      - Если понадобится, бегом поведу, товарищ генерал.
      - Вот это по мне! Встретите дозор, уничтожать по возможности без выстрела. Наткнетесь на сопротивление - не ввязывайтесь, оставить заслон и обходить! Но к двадцати двум ноль-ноль обоим быть вот здесь! - Генерал стучит пальцем по скрещению красных линий. - Задача - не дать уйти ни одному мерзавцу из Рождествено и из Снегирей. Окружить и уничтожить.
      И он еще более энергично, еще более страстно показывает руками, как это сделать: окружить и уничтожить! Затем он разъясняет некоторые подробности задачи: по прибытии на место установить меж собой связь и по сигналу начать бешеную пальбу, особенно из минометов, по Снегирям, Рождествено и Трухаловке. Трухаловку пощупать; если сопротивление незначительное - овладеть! Но не в этом суть, главное - отрезать немцам пути отхода, не дать прорваться по шоссе ни одной машине, ни одному фашисту. А потом истреблять их по лесу.
      - А какой будет сигнал? - спрашивает Суханов.
      Белобородов на мгновение задумывается.
      - Залп "раисы"! - решает он. - Погорелов, придется еще раз угостить Трухаловку. Сумеешь?
      - Сделаю, товарищ генерал...
      - Останься, мы с тобой это обмозгуем. Ну, товарищи, все ясно? Вопросов нет? Нет. Идите выполнять задачу! - И он повторяет фразу, которую сказал мне на крыльце: - Сделать аминь всей этой группировке!
      Командиры уходят. Белобородов потягивается и говорит:
      - Теперь до двадцати двух больше новостей не будет! Вздремнуть бы, да не заснешь...
      Прежде чем прилечь, он берет телефонную трубку:
      - Кто у телефона? Передайте командиру, чтобы утром наградные листы на пулеметчиков были у меня.
      Наскоро попрощавшись с генералом, я спешу догнать Суханова и Кондратенко. Знаю: туда, к ним, перемещается сейчас самое интересное, самое важное в этом необыкновенном дне.
      14
      У Белобородова, после того как прибыли Бронников и Родионов, все неслось так стремительно, что я забыл посматривать на часы и снова вынул их, лишь войдя в штаб полка.
      Часы показывали восемнадцать сорок.
      Штаб полка был расположен в деревушке Талица, меж станциями Гучково и Снегири, в здании кирпичного завода, в большой сводчатой печи для выжигания кирпичей. Несколько ламп, в которых горел бензин, смешанный с солью (его пламя белее и ярче керосинового), освещали эту странную резиденцию штаба.
      В печи было жарко. Ее обогревала накаленная железная бочка из-под горючего с вырезанным в днище отверстием - походная "буржуйка" штаба.
      Сюда уже собрались командиры батальонов, извещенные по телефону.
      Я сразу узнал капитана Романова, комбата один, героя дивизии, неизменного участника самых опасных и самых славных ее дел. Среди всех одетых в шинели он один был в ватной телогрейке, туго стянутой ремнем.