Роксана покачала головой, Длинные черные волосы блестели в лунном свете.

— Нет, я больше не хочу ничего скрывать. Если я смогу поговорить с ними, может, они меня поймут, как ты поняла. Простят за то, какой я была раньше.

— Ты смелая женщина, — сказала Элеонор.

— Ты тоже, — просто ответила Роксана.

Элеонор предложила ей свою руку, и они вошли в домик. Деревянная дверь открылась в теплую, наполненную запахами комнату, освещенную тремя масляными лампами. Фред и все остальные сидели вокруг длинного, стоявшего на возвышении стола, ели что-то вроде омаров и пили из высоких стаканов местный сладкий ликер. Голоса были громкие, хриплые, но, едва они вошли, в комнате стало тихо.

Элеонор почувствовала, как Роксана напряглась, когда тридцать пар глаз потрясенно уставились на них.

— Дамы, господа, — начала Элеонор. — Я попросила Фреда собрать вас на ужин, потому что мне хотелось дать Роксане возможность поговорить с вами. Я понимаю, для вас это сюрприз. Но Роксана решила вернуться и закончить фильм. Вы читали газеты, все это правда. Но Роксана намерена кое-что добавить к этому. Ей понадобилось большое мужество, чтобы принять такое решение. Выслушайте ее. — Она сжала руку девушки, потом пересекла комнату и села за стол рядом с Фредом Флореску.

Роксана сделала глубокий вдох и осталась стоять, освещенная мягким светом ламп, глядя на актеров, с которыми она еще недавно ссорилась. Они сидели и с любопытством смотрели на нее. Симпатии на лицах не было — так, некоторый интерес.

Но я не прошу их о сочувствии, сказала себе Роксана. Я просто хочу, чтобы они поняли.

— Меня зовут Роксана Феликс, — начала она. — По документам. Я сменила имя в девятнадцать лет. Прежде меня звали Хитер Пайпер, я родилась в Канзас-Сити двадцать четыре года назад. Мой отец работал на стройке, а мать — в местном супермаркете кассиром неполный рабочий день.

Мы жили бедно, но я мало что помню о том времени. Мне было четыре года, когда родители погибли в автокатастрофе. Потом я воспитывалась в приюте — у мамы не было родных, а брат отца не захотел меня брать. — Голос ее звучал ровно, без всяких эмоций и довольно сухо. — Я пробыла в приюте до одиннадцати лет. А потом меня удочерили вышедший на пенсию судья Эли Вудс и его жена. Вообще-то обычно детей усыновляют в младенческом возрасте, вы сами понимаете, но я была очень хорошенькой. А очень скоро я поняла, почему судья выбрал именно меня. За два дня до моего двенадцатилетия Эли зашел в ванную, когда я уже вымылась и стала вытираться. В ту ночь он явился ко мне в спальню и изнасиловал. — Она замолчала, с трудом сглотнула. — Он насиловал меня в течение двух лет и говорил, что, если я кому-нибудь расскажу, никто не поверит.

Что я сама его совратила и сама виновата. Я во всем призналась его жене, но она ударила меня по лицу, назвала дармоедкой, никчемной, неблагодарной девчонкой и грязной маленькой лгуньей. Через два года, когда мне исполнилось четырнадцать, я пошла в город и рассказала офицеру полиции. Он пообещал, что подаст жалобу. Но в тот вечер Эли пришел ко мне в комнату и избил в кровь. Потом сломал мне мизинец.

По щекам Роксаны полились слезы, и она никак не могла перестать плакать. К сожалению, она не видела лица, в ужасе уставившиеся на нее. Она собралась с силами и продолжила:

— Как только раны зажили, я стащила кредитные карточки, кошелек, драгоценности его жены и убежала. Я заказала билет в Париж, объяснив, что судья Вудс отправляет меня в путешествие. Сама не знаю, почему выбрала Париж. Может, он казался мне очень далеким, и у меня в школе было хорошо с французским. А судья не знал французского. Я подумала, что в Америке он меня выследит. В Париже я стала заниматься проституцией. Я ненавидела себя за это, но у меня не было другого способа быстро заработать много денег. Эли был богат и обладал большой властью в городе, и мне хотелось заработать не меньше. Я была хорошенькой и менее разборчивой по сравнению с другими девушками, поэтому получала довольно много. Я работала на улицах два месяца, потом с девочками по вызову для богатых бизнесменов, в шикарных отелях. Там-то я встретила еще двоих, которые занимались тем же. Одна хотела бросить своего сутенера, он грабил ее.

Я спросила, не согласится ли она работать на меня. Я пообещала ее не обижать. Мне было всего пятнадцать, но выглядела я старше. Я была совершенно холодная, твердая, безжалостная — ну вы меня знаете. В шестнадцать я арендовала дом для своих девочек на Елисейских полях, и мы преуспевали. Многие из девушек, которые работали на меня, потом стали моделями. Они сменили имя, вышли замуж, и тогда я подумала, может, и я смогу? Мне исполнилось восемнадцать, у меня был почти миллион долларов на счетах. Такая вот предпринимательница.

Она подавила рыдание.

— Итак, я получила новый паспорт, переехала в Калифорнию. Выбрала самую консервативную частную школу, которую только могла найти, католический монастырь, и связалась с модельными агентствами. Мой агент пытался подписать контракт во Франции, но я решила начать на новом месте, дома, где никто меня не знал. Я хотела стать самой известной, самой богатой, самой знаменитой женщиной во всем мире. Я дала себе слово никого не любить, никому не доверять, потому что никто никогда меня не любил. А все остальное вы знаете. Я все понимаю и не прошу у вас ничего, я просто хочу, чтобы вы поняли, почему я такая, и чтобы мы смогли закончить фильм. Элеонор убедила меня это сделать, чтобы потом, когда все это кончится, я смогла ходить, высоко подняв голову.

Роксана опустилась на стоящий рядом стул и закрыла рукой глаза, пытаясь смахнуть слезы.

Секунду-другую стояла оглушающая тишина, слышались только тихие всхлипывания Роксаны и шуршание волн о берег. Наконец Фред Флореску откашлялся.

— Роксана, мы даже подумать не могли, через что тебе пришлось пройти. Вряд ли кому-то из нас довелось пережить такие ужасы, трудно вообразить, что подобное вообще бывает. Но я — и, думаю, все в этой комнате — совершенно потрясен твоим мужеством. Ты отважилась рассказать нам!

Не важно, как ты себя вела на съемках. Ты была несколько холодна, и я вижу, у тебя были основания не доверять людям. Но теперь, надеюсь, ты поверишь мне, когда я скажу, что ты действительно прекрасная актриса. Я горжусь тобой.

Я горжусь, что делаю фильм с твоим участием, — сказал он тихо, и все зааплодировали.

Солнце опускалось над Беверли-Хиллз, когда Том Голдман приехал домой. Он поставил машину в гараж, но не выходил из нее, а продолжал сидеть, уставившись в пространство, и думал: Господи, как все объяснить Джордан?

Первый удар — потеря большей части его состояния. Он понимал, у его жены большие запросы, а ему придется сказать ей, что предстоит урезать все расходы. Продать этот дом, ее любимую игрушку. Лиза Вейнтрауб, его бухгалтер, все объяснила. Он не может больше позволить себе тратить четыре миллиона долларов в год на содержание этого дома.

Итак, до свидания, Беверли-Хиллз. Привет, Лорел-Каньон.

Он-то сам смирился бы с этим, но вопрос в другом — сможет ли Джордан. Не будет больше дурацких вечеринок, которыми она только и живет. Его денег, около миллиона с половиной, едва хватит купить новый дом и растить ребенка. Об обедах с икрой или о костюмах от Шанель и речи быть не может. Именно после того, как он долго сидел с Лизой и внимательно изучал домашние счета, он понял, сколько денег тратила Джордан на одежду. Один костюм от Шанель стоит двадцать тысяч долларов.

Двадцать тысяч долларов! А у Джордан их пять!

И вот теперь ему предстояло пойти и сказать жене, что пора остановиться. С такими расходами навсегда покончено.

Ей придется продать часть драгоценностей. Он истратил больше трех четвертей миллиона на бриллианты, с тех пор как они поженились. А им нужны деньги. Конечно, ей это очень не понравится. Да ей абсолютно все не понравится из того, что он скажет. О Боже, устало подумал Голдман. Она же носит его дитя. А как только ребенок появится на свет, может, она потеряет интерес к общественной жизни — и тогда не придется нанимать няньку.

Ребенок. Итак, удар номер два. Ему предстоит признаться жене, что он обманывал ее и у него будет ребенок от другой женщины.

Том устало потер пальцами виски. Как же он нелепо жил, подумал Том беспомощно. До конца дней не забыть ему сладкую муку, которую он испытал, когда Элеонор обрушила на него новость. Потрясение. Оживление на долю секунды. И наконец, всепоглощающее безнадежное чувство сожаления.

Глядя на Элеонор, такую решительную, такую способную, владеющую собой в невероятно сложной ситуации, он понял правду, которую знал всегда. Он был влюблен в Элеонор Маршалл с той самой минуты, когда прелестная, неловкая девушка, выпускница колледжа, наткнулась на него в кафетерии студии пятнадцать лет назад, и вплоть до того момента, когда она сказала ему, что носит его ребенка. Если честно, то ужасная ревность охватила Тома на ее свадьбе, первый сигнал: с ним происходит что-то не то. Какая она была красивая в тот день! А была она такой раньше? В Нью-Йорке, когда он испытал полное расслабление в ее объятиях и зачал дитя, которое с тех пор она носит под сердцем?

Все поздно, ужасно поздно. Только теперь Том Голдман понял, какое пламя Элеонор лелеяла для него тайно столько лет, какую боль испытала в момент появления Джордан в вестибюле» Виктрикса «. Даже он смутился оттого, что Элеонор пришлось слушать его жену, но лишь теперь он по-настоящему осознал, что ей тогда пришлось пережить. Вот причина ее слабости в работе, которую она забросила, вернувшись в Лос-Анджелес; этим-то и воспользовался Джейк Келлер.

Что за трагедия разворачивалась у него прямо перед глазами! Она была его лучшим другом, его протеже, его самым близким помощником, она была первым человеком, к кому он бежал с любой новой идеей, его самым строгим критиком. Он старался проводить с ней как можно больше времени в офисе и вне его. И никогда не думал о причине своей неприязни к Полу Халфину. Не думал до вчерашнего дня. До того момента, когда стало слишком поздно.

Три месяца назад он мог просто попросить Джордан о разводе. Но не теперь. Его жена — взрослый человек, и хотя он вынужден причинить ей боль, это лучше, чем притворяться или обманывать, состоя в законном браке. Но теперь все изменилось. Потому что ребенок, которого носит Джордан, должен родиться первым. Хочет он этого или нет. Он зачал ребенка в законном браке и должен остаться с его матерью, пока дитя не станет достаточно взрослым, чтобы понять его, — то есть до пятнадцати-шестнадцати лет. Он будет поддерживать и другого ребенка, если Элеонор потребует, но семья у него должна быть только одна. А женился он на Джордан.

Голдман медленно вышел из машины и направился к дому. Он вдруг вспомнил мать, Ханну Голдман, умершую семь лет назад. Он знал, что она сказала бы ему: это единственный выход, сын.

Но Боже, какую ужасную цену он платит за свою ошибку!

Он прошел через заднюю дверь, набрал код. По свету на верхнем этаже понял, что Джордан уже дома.

А на что ты надеялся? — спросил себя Том с усмешкой.

Ты думал, она занимается покупками на Родео? Да, что она делала раньше, то она делает и сейчас.

— Джордан! — крикнул Голдман. — Я дома!

— Да неужели? — бостонский акцент жены был пропитан ядом. — Что ж, я в гостиной. Надеюсь, ты не ждешь, что я подойду к тебе, Томас?

Том Голдман прошел через шикарную приемную. Она была украшена старинными английскими рисунками. Художник по интерьеру обошелся ему в небольшое состояние, вспомнил Голдман. Но зато, если сейчас устроить аукцион по продаже антикварных вещичек, можно получить еще четверть миллиона. А себе ничего не оставлять, кроме совершенно необходимого для жизни в двадцатом веке в Америке.

Джордан сидела очень прямо в кресле, обитом веселой мебельной тканью. Длинные светлые волосы она стянула в конский хвост, очень аккуратный; на ней был костюм от Шанель и крупные бриллиантовые серьги. Том заметил, что она надела и свое жемчужное ожерелье, и сапфировое колье, кольцо с бриллиантами и рубинами, которое он подарил ей, когда узнал о беременности. Конечно, она сделала это намеренно. Судя по хмурому лицу, Джордан была очень зла.

— Я надеюсь, ты скажешь мне наконец, что придумал насчет этих ужасных акций, — начала Джордан. — Сегодня было черт знает что в клубе здоровья, понимаешь? Все шептались и указывали на меня пальцем. — Она вынула маленький кружевной платочек из рукава и промокнула несуществующие слезы. — Я больше не могу такое выносить, Том. Как ты мог сделать со мной это?

— Я сегодня встречался с Лизой Вейнтрауб, — начал Голдман, решив, что чем скорее он с этим покончит, тем лучше. — Она сказала, что мы потеряли очень много денег.

Почти восемь миллионов долларов.

— Что?! — взвизгнула Джордан.

— Нам предстоит продать дом, драгоценности и еще много чего. Лиза знает хорошего брокера по недвижимости, он поможет нам со скидкой купить новый дом. Небольшой, в Лорен-Каньоне или в Пасадене, за полмиллиона. Тогда у нас останется миллион свободного капитала. И мы продержимся, пока я не найду другую работу.

— Этого не может быть, — прошептала Джордан, качая головой. — Ты сделал это назло мне.

— Господи, Джордан, не будь ребенком! Да, трудно, но мы справимся. Мы семья. Мы есть друг у друга.

Слова гулко отдавались в его собственных ушах.

— Я собираюсь остаться на работе до выхода фильма.

Потом уволюсь и найду другую работу в кинобизнесе. Конечно, уже не такого уровня, как сейчас, и твои приемы придется прекратить. У нас нет денег на дорогие вечеринки, мы станем экономить, дорогая, я буду вынужден закрыть многие из твоих кредитных карт. Ты понимаешь, что мы не сможем теперь нанять няньку, мы будем жить втроем — ты, я и наш ребенок, — сказал Том, пытаясь смягчить свои слова улыбкой.

— Нет! Этого не будет! — закричала Джордан. — Как ты можешь так поступить со мной, Том?! Я не собираюсь так жить!

— Но у нас нет выбора, — заметил Голдман.

Она вела себя как испорченная девчонка, даже сейчас, в такой катастрофической ситуации, в тот единственный момент, когда муж искал у нее поддержки.

Но он не вправе сердиться на нее, напомнил себе Том, учитывая то, что предстоит сказать дальше.

— Джордан, слушай меня. Есть кое-что похуже.

— Что-то еще хуже? — Ее ангельское личико покраснело от ярости. — Что-то хуже? Сукин ты сын! Что может быть хуже этого? Неужели ты не понимаешь, что ты разрушил всю мою жизнь ?

— Помнишь, когда ты прилетела в» Виктрикс «, в Нью-Йорк, сказать, что беременна? Джордан, я должен тебе кое в чем признаться. — Он с трудом сглотнул. — В ту ночь я был близок с Элеонор Маршалл. Это был первый и единственный раз. А вчера она сказала, что забеременела именно в ту ночь. Она решила сохранить ребенка.

Он молча ожидал бури. На это у нее есть полное право.

— И все? — спросила Джордан.

— А этого мало?

— Я думала, ты собираешься мне сказать кое-что похлеще, — хмыкнула Джордан. — Ты переспал с Элеонор Маршалл? Том, да как ты мог? Она же такая старая.

Том Голдман уставился на жену, не в силах произнести ни слова. Он не верил своим ушам. Джордан впала в истерику от мысли, что придется снизить уровень жизни, но на его признание о другой женщине, тоже носящей его ребенка, она отреагировала просто как на проявление дурного вкуса. Неужели она такая ограниченная?

Но может, она не поняла его?

— Джордан, я говорю тебе: Элеонор тоже беременна. От меня. У тебя есть что мне сказать на это?

— Да, да, есть! — закричала она. Вдруг ярость вернулась к ней, и Том даже испытал облегчение, но жена продолжала:

— Как ты смеешь меня унижать? Неужели ты не понимаешь, что теперь все начнут смеяться надо мной? Они будут говорить, что ты предпочел мне морщинистую старуху!

— Элеонор всего тридцать восемь… — — А мне двадцать четыре! Я не думаю, что кто-то этого не знает! Она же просто синий чулок! Ну как ты мог?

Он не скрывал своего отвращения.

— Джордан, это самое…

— Я хочу развода! — кричала она, при этом вены на нежной шее вздулись. — Я хочу развода немедленно!

— А наш ребенок? — выдавил Том.

— Какой ребенок? Я не беременна. Ты дурак! Никогда не было никакого ребенка! Изабель велела мне обмануть тебя, чтобы ты оставил ту старую суку в покое. — Она истерично рассмеялась. — Ты думаешь, мне нужен ребенок от такого осла, как ты? Это ты хотел, чтобы я испортила свою фигуру. Сидела целыми днями дома, с ноющим крысенышем. А я молодая! Я хочу жить весело!

У Голдмана голова пошла кругом.

— Нет ребенка?

— Да нет же! Ты не понимаешь по-английски? Я собиралась тебе сказать, что у меня выкидыш. Как будто я была беременна и ты довел меня до выкидыша! — Теперь Джордан рыдала от ярости. — Это ты можешь жить в Пасадене. Я не могу там жить! Хочу развода! У меня есть два миллиона долларов собственных сбережений. С ними я вышла за тебя замуж. Но ты ничего из этих денег не получишь!

— Ты никогда мне о них не говорила, — тихо сказал Том.

— Ты ничего не получишь из моих денег. Это мое!

— Да я ни цента не трону, — сказал Том с презрением. — Ты вольна уйти, с чем пришла. Мои адвокаты свяжутся с тобой завтра утром.

— Я не отдам бриллианты! — кричала Джордан ему вслед.

Но Том Голдман уже выходил из дома, из этого брака.

И закрывая дверь, он улыбался.