Откидываю фонарь. Но едва пытаюсь вылезти из кабины, как начинается обстрел. Стреляют с двух сторон. Мы со стрелком засели в кабинах под прикрытием брони. А бой идет, стрельба все интенсивнее. Есть уже несколько попаданий в самолет.
      Попадут в бензобаки - не миновать взрыва. Одно утешает: стреляют автоматы и винтовки, баки же защищены броней, которую можно пробить лишь из крупнокалиберного пулемета.
      Постепенно бой стихает, выстрелы все реже и реже.
      - Пойдем в лес, - говорит стрелок. - Пересидим.
      - Кого пересидим? - не понимаю я.
      - Посмотрим, кто подойдет к самолету. Если немцы, то тронемся в другую сторону, а если свои...
      Ясно. Мысль правильная.
      Осторожно выбираемся из самолета, ползем по глубокому снегу в лес. Добрались до деревьев, залегли. Проходит не больше получаса, видим, как из-за деревьев появляются четыре пехотинца. Один с миноискателем идет впереди, за ним цепочкой тянутся остальные.
      Свои или немцы? Похожи на своих - в валенках, ушанках. А может, немцы? Лежим не шевелясь.
      Пехотинцы подходят все ближе и ближе к самолету. Теперь ясно видим, что это наши солдаты. Вскакиваем и бежим к ним.
      - Стой! - раздается вдруг голос солдата с миноискателем. - Стой, летун! Куда тебя черт несет! Здесь минное поле. Что кишки хочешь по деревьям развесить?
      Останавливаемся как вкопанные. Солдаты подходят к нам, и мы вместе направляемся к самолету.
      - Везучий ты, друг, - говорит пожилой солдат. - Смотри.
      Чувствую, как волосы становятся дыбом. Впереди самолета, метрах в пяти, лежит противотанковая мина. Стоило при посадке еще чуть-чуть продвинуться вперед, и мы со стрелком наверняка отдали бы богу души.
      - Чуешь? - спрашивает тот же солдат. - Так-то вот. Ладно, идем к командиру полка. Там разберутся и в часть вас отправят. Айда!
      Выбираемся с заминированного поля, входим в лес. Тут уже можно идти спокойно. Солдаты рассказывают, что приземлились мы прямо перед позициями стрелкового полка на "ничейной" земле. Пехотинцы открыли огонь, чтобы не подпустить к самолету немцев. Но, видно, те не очень-то и стремились добраться до "ильюшина". Это нас и спасло.
      Идем уже около получаса, выходим на укатанную машинами дорогу. Неожиданно из-за поворота появляется колонна офицеров. Мы отходим к обочине, пропускаем строй. Вдруг из колонны раздается громкий голос:
      - Талгат!
      Смотрю и глазам своим не верю: в колонне идет Бухарбаев. Да, да, командир звена Фрунзенского аэроклуба, который пускал меня в первый самостоятельный полет.
      Я кинулся к строю, обнял земляка. А колонна идет и идет. Как быть?
      - Спросим разрешения у командира, - быстро говорит Бухарбаев, позволит нам побыть вместе.
      Майор, ведущий колонну, выслушал нас и, действительно, не возражал, чтобы Бухарбаев остался со мной.
      - Только не очень задерживайтесь, - сказал он на прощание.
      Мы вместе отправились к командиру полка. Показали документы, рассказали о бое, о подбитой машине.
      - Знаю, знаю, - густым басом заговорил подполковник. - Я уже связался с вашей частью, сообщил, что живы и здоровы. Пока отдыхайте. Будет попутная машина - отправим. А это кто? Земляк? Приятная встреча.
      Добрый подполковник разрешил нам остаться в его блиндаже. Вскоре на столе появились консервы, хлеб, фляжка с водкой.
      Многие, конечно, знают, что значит встретить старого знакомого после долгой разлуки. Но далеко не все представляют себе, что означает эта встреча в тяжелой фронтовой обстановке. Шел час за часом, а мы сидели говорили, говорили, говорили...
      Перед самой войной здоровье у Бухарбаева стало сдавать, и медицинская комиссия отстранила его от полетов. Началась война, он тщетно пытался попасть в авиацию. И тогда мой первый командир, имевший офицерское звание, пошел в пехоту и попал на курсы переподготовки. Окончил их, получил назначение на фронт.
      Сейчас он на командирской учебе.
      - Как я завидую тебе, малыш, - с грустью говорил Бухарбаев. - Так хочется подняться в воздух! Ну, не беда. Мы и на земле повоюем.
      Настало время расставаться. Мы расцеловались, пожелали друг другу фронтового счастья. Подошла машина. Мы со стрелком забрались в кузов, уселись на пустые снарядные ящики и тронулись в путь. Долго стоял на дороге и смотрел нам вслед Бухарбаев.
      Больше нам с ним не суждено было увидеться. В одном из жестоких боев под Старой Руссой командир батальона Бухарбаев погиб. Пуля попала ему в сердце. Об этом я узнал уже после войны, когда приехал во Фрунзе.
      Прошла неделя. Обычная фронтовая неделя с ежедневными вылетами. Как-то утром после завтрака командир полка вызвал меня и дал задание - слетать на разведку.
      - Боюсь не справиться, - ответил я.
      - Почему?
      - Никогда без ведущего не летал. Я объект, да и свой аэродром не найду.
      - Ерунда. Я уверен, что все будет хорошо. Раненого стрелка один доставил, после боя один прилетел. Найдешь.
      Вылетел, разведал продвижение вражеских войск и без происшествий вернулся. Едва доложил, как приземлился еще один самолет, и его летчик слово в слово повторил мой рапорт. В чем дело? Оказалось, что Митрофанов для страховки пустил по моим следам опытного разведчика.
      После этого меня назначили ведущим, а вскоре и командиром звена. Стал сам водить тройку "ильюшиных" на штурмовку вражеских объектов.
      В эти же дни в моей жизни произошло большое событие: на партийном собрании в одной из землянок меня приняли в кандидаты Коммунистической партии.
      Сбит
      Сталинградская битва закончилась. Наши войска, развивая наступление, вступили на землю истекающей кровью Украины. С утра до глубокой ночи летчики штурмовали противника, стремившегося любой ценой задержать наступление Советской Армии. Четыре, пять, шесть вылетов в день!
      Как-то офицеров полка собрал генерал Рязанов.
      - Слушайте боевое задание, - сказал он. - Харьковский аэродромный узел немцы считают неприступной крепостью. Должен сказать, что они весьма недалеки от истины. В этот район противник стянул массу зенитной артиллерии, насытил его истребительной авиацией. Несколько попыток бомбардировки оказались безуспешными. Командование решило бросить на узел штурмовую авиацию. Вашей части приказываю завтра с рассветом нанести сосредоточенный удар по аэродрому противника.
      Разговор этот состоялся поздно вечером.
      Всю ночь механики и оружейники готовили самолеты. Едва начал розоветь восток, мы поднялись в воздух. Прикрываемые полком истребителей, удачно миновали линию фронта и вышли прямо на цель.
      Видимо, немцы только что проснулись, и наш визит был для них как гром среди ясного неба. Горят, словно факелы, двенадцать бомбардировщиков, рушатся ангары, уничтожены склады авиабомб.
      Без потерь вернулись на аэродром. Тут нас ждала радость. От имени командования генерал объявил полку благодарность и зачитал приказ, в котором говорилось, что летчики представлены к награждению орденами Красного Знамени, а воздушные стрелки - орденами Отечественной войны.
      Командир полка подполковник Митрофанов отдал приказ: "Отдыхать!"
      Ясно, что сегодня вылетов уже не будет, решили мы, и стали планировать время. Не так уж часто выдавалось несколько свободных часов, и настроение у всех было приподнятым. Побрились, начистили сапоги, одним словом, подготовились к вечеру.
      А в два часа дня нас срочно вызвали на КП. Генерал сказал, что немцы пришли в себя после налета, и отдал приказ еще раз навестить Харьков, но теперь уже меньшими силами.
      Значит, отдых не состоится. Мы поднялись шестеркой и взяли курс на запад. Высота две тысячи метров. На небе ни облачка. Летим. Время от времени нетерпеливо посматриваем по сторонам. Где же истребители прикрытия? Уже прошли линию фронта, а их все нет и нет.
      Недалеко цель. Почему же немцы не ведут зенитный огонь? И только подумал об этом, как началась в воздухе кутерьма - заговорило одновременно батарей десять, не меньше. Ну, тут уж не до размышлений, успевай только поворачиваться.
      С зенитками нужно хитрить, иначе непременно окажешься в дураках. Лучше всего вовсе не связываться с ними, а уж если бить, то ту, которая стоит "поперек дороги", загораживая цель. Коль есть возможность обойти - обойди. Мы стали резко менять высоту, скорость.
      Проскочили первый пояс противовоздушной обороны, затем второй.
      Тут далеко слева мы увидели группу бомбардировщиков противника под прикрытием истребителей, возвращавшихся с боевого задания на тот аэродром, который мы летели штурмовать.
      "Мессершмитты" резко развернулись и ринулись наперерез нашей шестерке. Две пары, три, четыре... двенадцать истребителей против шести штурмовиков! Вот когда я по-настоящему пожалел, что нет у нас прикрытия.
      "Мессеры" норовят клюнуть то сверху, то в живот. В лоб не заходят! Жаль! Тут бы мы показали, почем фунт лиха.
      В воздухе полнейшая неразбериха. Издали, наверное, кажется, что стая галок кружится на одном месте. Вдруг один из немцев, атаковав меня снизу, на какое-то мгновение выскочил вперед. Нажимаю гашетку пушек и тут же вижу: истребитель накренился и провалился вниз. Рядом вторая вражеская машина, задымив, камнем полетела к земле. Хорошо!
      Это поубавило пыл у гитлеровцев, они отстали. И тут я почувствовал, что с моим самолетом творится что-то неладное. Попадание во время боя. Как быть? Повернуть назад? Нет, ни в коем случае. Цель близка, а "ильюшин" живуч.
      Вот и аэродром. Больше сотни бомбардировщиков стоит на поле, тут же и истребители. Творится что-то невообразимое: "мессеры" и "фоккеры", не выруливая, взлетают прямо с мест стоянок, с задних точек бомбардировщиков строчат пулеметы, "лают" десятки зениток.
      Наша шестерка атаковала самолеты, стоящие на старте. Два "фоккера" один за другим опрокинулись и мигом превратились в груду обломков. Вторая пара столкнулась на взлете и, пылая, врезалась в строй бомбардировщиков. Вспыхнуло несколько "хейнкелей". Удачно сброшенные бомбы подорвали боеприпасы. Вражеский аэродром охватило море огня.
      Вдруг чувствую, что самолет мой теряет мощность, повышается температура воды и масла. Мотор дает перебои.
      Отваливаем от аэродрома и ложимся на обратный курс. Мой самолет заметно отстает, но все же тянет. Отказывает мотор, держаться в строю становится невозможным. Выхожу из строя, отлетаю в сторону от группы, продолжаю полет. Осмотрелся, самолетов противника вокруг не видно.
      - Живем? - обращаюсь к своему стрелку Яковенко.
      - Живем! - отвечает он.
      До линии фронта остается километров сорок. И тут как на грех появились два истребителя противника типа "фокке-вульф". Эх, думаю, была бы машина исправна, можно было потягаться с ними, а сейчас остается одно: спасаться от прямого попадания маневром в момент атаки.
      Вражеские истребители загнали меня в клещи. Их ведущий дает понять, что сопротивляться бесполезно, что следует идти его курсом. Хотят увести на свой аэродром. Ну, уж этому не бывать!
      Истребители, поняв, что живым меня не возьмешь, спокойно разворачиваются и методично, как бы с издевкой, начинают расстреливать мой штурмовик. В момент атаки бросаю "ИЛ" вниз, вверх, в стороны, снаряд все же попадает в фюзеляж. Еще одно попадание - задымил мотор.
      Пулеметная очередь еще раз прошивает мотор и кабину. Сорван фонарь, пламя обжигает лицо. Чувствую резкие удары в ключицу и ногу. Бросаю взгляд на приборы: высота триста метров.
      - Прыгай! - кричу стрелку.
      - Талгат, а как...
      - Прыгай, черт тебя дери! Приказываю!
      Яковенко выбрасывается с парашютом. С силой бью ногой по рычагу управления и тут же выпрыгиваю из горящей машины.
      ... Жидкий перелесок. Тишина. Хочется лечь, закрыть глаза и собраться с мыслями. Подбегает Яковенко.
      - Бежим, - почему-то шепчет он. - Скорее, Талгат, скорее.
      Сбрасываю парашют, пытаюсь бежать, но, сделав несколько шагов, со стоном опускаюсь на землю. Стрелок наклоняется, мгновение смотрит на меня, потом сбрасывает гимнастерку, разрывает на себе нижнюю рубаху и перевязывает мне ногу и плечо.
      В эскадрилье никто не пытался даже соперничать с Яковенко в силе. Вот и сейчас он легко, как перышко, подхватил меня и понес в гущу леса.
      Осмотрелись. Вблизи - никого. Тихо. На ветвях начинает пробиваться молодая листва. Весна! Никогда не боялся я смерти, а тут вдруг так захотелось жить! Плохо умирать весной. Весной жизнь вдвое дороже.
      Отлежались в сухой листве до ночи. Едва зажглись звезды, тронулись в путь. Да, это не Казахстан, где можно идти сутки и не встретить живой души. Едва обошли стороной одно село, как увидели другое. И лес кончился. Как быть?
      До утра решили все же двигаться на восток. Перед рассветом увидали небольшой хутор. Белые хатки, сады в цвету. Ни звука. Надо же было нам подойти вплотную к одной из хат!
      - Хальт! - послышалось из-за невысокого плетня.
      Мы затихли.
      - Хальт! - раздалось совсем рядом, и в нескольких шагах выросли фигуры двух солдат.
      Два выстрела раздались почти одновременно. Оба немца рухнули на землю. Ни до, ни после этого я даже со здоровыми ногами никогда не бегал с такой скоростью. Яковенко едва успевал за мной. А сзади гремели выстрелы, слышались крики и лай собак.
      Уже почти совсем рассвело, когда мы добрались до болота.
      - Быстрее! - крикнул я стрелку. - В воду!
      Раздвигая камыш, по пояс в воде, двинулись в глубь болота.
      А стрельба все продолжалась. Видно, немцы добежали до болота, потеряли след и теперь палили наугад. Хочется уйти подальше от берега, но страшно: вдруг затянет. Стоим в воде час, другой... Боимся шевельнуться. Нога и плечо ноют все сильнее.
      Горло пересохло, смертельно хочется пить. Кругом вода, но не могу заставить себя взять ее в рот. Видно, как в ней плавают головастики, со дна поднимаются пузырьки. Гнилая вода. Пересилив брезгливость, пью. Становится легче.
      Едва дождались наступления темноты. И тут обрушилась на нас новая беда - Яковенко ничего не видит. Началась у него куриная слепота. Кое-как за руку вывел его из болота. Разделись, выжали гимнастерки, брюки. Тронулись дальше. Я впереди, а сзади, держась за мою руку, стрелок.
      Добрели до глубокого оврага. Сели в кустах. Есть хочется до смерти, кажется, быка бы сейчас съели. Отдохнули с полчаса - и снова в путь. Идем по дну оврага. Смотрю, что-то чернеется впереди.
      - Подожди, - говорю товарищу, - я сейчас разведаю. Там что-то есть, а что именно - не разберу никак.
      Яковенко стоит, а я осторожно иду, раздвигая кусты. Ба, да это землянка! Неожиданно открывается дверь, и в ее освещенном квадрате появляется немец. Он в сапогах и в нижнем белье. Стою как вкопанный, боюсь дышать, а рука сама тянется к пистолету.
      - Талгат, где ты? - раздается вдруг голос Яковенко. Он подобен орудийному залпу.
      Немец пригибается, бросается в сторону. Из землянки на шум выскакивает еще одна фигура. Стреляю по ней и кидаюсь к товарищу. Вдвоем бросаемся к кустам. Ветки больно хлещут по лицу, царапают руки, рвут гимнастерку. Отбежали метров пятьсот. Погони нет.
      - Брось меня, - говорит стрелок. - Зачем двоим пропадать? Иди сам, я как-нибудь.
      - С ума спятил? - зло отвечаю ему. - А ну, вставай, пошли!
      - Не пойду, пусти! - вырывает он руку.
      - Приказываю молчать! И опять идем вдвоем.
      К утру мы оказались в небольшом лесу. Яковенко прозрел. Собрали сухие листья, траву, легли. А фронт совсем близко. Он слышен. Может быть, это кажется? Нет.
      Дождались ночи. Снял я ремень, один конец держу сам, другой - Яковенко. Так удобнее. Стали выходить из леса, вижу - небольшой домик.
      - Тикать надо, - шепчет стрелок. - А ну, как там немцы?!
      - Черт с ними. Что их там - рота? Если есть человека три-четыре перестреляю. Дай сюда твой пистолет.
      Яковенко остался в кустах, а я пополз к дому. Добрался до окна. Ни звука. Тихонько постучал. Тихо. Стучу сильнее. Никто не отвечает. И вдруг слышу шорох в небольшом сарайчике. Осторожно подхожу. Кто-то возится, кряхтит.
      - Кто тут есть?
      - А ты кто? - слышится старушечий голос.
      - Свой, бабуся. Открой.
      Дверь сарайчика приоткрылась, в узкую щель высунулась голова в платке.
      - Что за люди?
      - Бабушка, летчики мы. Двое нас. Немцы есть?
      - Нет. Днем были, ушли.
      - Бабушка, хоть корочку хлеба не найдете? Голодные.
      - Нет хлеба, родненький, нет. Картошки найду. Где твой второй-то?
      Через несколько минут мы с Яковенко сидели на сене и жадно ели. Готов поклясться, что никогда в жизни не приходилось мне есть более вкусного блюда, чем вареная картошка. Старушка молча сидела рядом и беззвучно плакала.
      Мы расцеловали ее и тронулись дальше.
      - Правей держитесь, правей, - напутствовала она нас. - Там лес. А то остались бы? Я в подполе схороню. Наши придут - живые будете.
      - Спасибо, мамо, - мы еще раз поцеловали старую женщину. - Спасибо, родная.
      Фронт был рядом. Он уже не только слышен, но и виден. Взлетают ракеты, гремит артиллерийская перестрелка.
      Идти стало опасно. Ползем. Яковенко держится за ремень, привязанный к моей ноге. Лес все реже и реже. Видно, не один артиллерийский обстрел выдержал он, а может быть, это и следы работы авиации.
      Метр за метром ползем вперед. Темно так, как может быть темно безлунной весенней ночью. Внезапно чувствую, что земля подо мной исчезает. Кубарем лечу куда-то вниз, за мной Яковенко. Лежим на дне воронки в воде. Руки и лицо в грязи.
      Падая, мы подняли шум. В воздух взлетели осветительные ракеты, раздался сухой треск автоматов. Что делать? Лежать и ждать нельзя - обнаружат и перебьют, как цыплят. Выбираемся из воронки. В этот момент вспыхивает ракета, освещая все вокруг мертвым белым светом. Кидаюсь в сторону. Грохот близкого взрыва опрокидывает на землю.
      Не знаю, сколько прошло времени. Открываю глаза, шевелю руками и ногами. Целы! Но где мой стрелок? В нескольких шагах вижу его тело, подползаю. Хочу повернуть голову и чувствую, как руки утопают в чем-то липком и горячем. Прощай, друг!
      Совсем немного не дошел ты до своих. Прощай, мой верный товарищ.
      Близится рассвет. Нужно спешить. Ползу. Десять, двадцать, тридцать метров... Впереди блестит лента воды. Это Северный Донец. Там, за ним наши.
      Как бревно, качусь с обрывистого берега и падаю в воду. Она холодная, обжигает тело. Немцы открывают бешеную стрельбу, пули свистят над головой, вспарывают воду буквально в нескольких сантиметрах.
      Что-то резко бьет по левой руке. Попали, гады! Намокшая одежда тянет ко дну, плетью висит рука. Нет, не дотяну... А свои рядом, до них считанные метры. Ноги - будто свинцовые, немеет правая рука, уже хлебнул воды. В глазах желтые круги. Все, конец.
      Невероятным усилием заставляю себя рвануться вперед. И тут силы окончательно иссякают.
      Иду ко дну. Но что это? Ноги стоят на чем-то твердом. Делаю шаг, другой и, теряя сознание, падаю вниз лицом на камни.
      Очнулся оттого, что кто-то больно потянул за раненую руку. Открыл глаза. Землянка, надо мной склонились несколько человек. Санитар делает перевязку.
      - Пить, - шепчу я и снова теряю сознание.
      Утром меня отвезли в санбат стрелкового полка, а потом погрузили в санитарный вагон и отправили в тыл.
      Медленно идет эшелон, как-то лениво постукивают колеса. Лежу на верхней полке лицом к стене. И вдруг слышу шум авиационных моторов. Поворачиваюсь. Эшелон подходит к станции Новый Оскол. Так ведь здесь же наш полк, наш аэродром! Поезд остановился. Смотрю - и глазам своим не верю: идут на посадку два штурмовика. До боли напрягаю зрение, различаю номера на стабилизаторах. Это же Махотин и Пошевальников! Родные мои, друзья!..
      Не помню, как я вскочил, пробежал по вагону, как выпрыгнул и оказался на земле. Сзади слышались чьи-то голоса. Наверное, кричали медики. Я шел и шел вперед..Возле разрушенного склада отыскал палку и, опираясь на нее, доковылял до аэродрома.
      Нужно ли говорить о том, какой была встреча. Ведь уже пятнадцать дней наш экипаж считали погибшим. Вечером, когда закончились боевые вылеты, я рассказал друзьям обо всем, что случилось, что пришлось пережить. Мы поклялись отомстить за смерть Яковенко.
      Через три недели раны зажили. Я получил новый самолет и вновь поднялся в воздух, ведя за собой штурмовики. "Черная смерть" настигала врага повсюду.
      Один за всех и все за одного
      Сражение в районе Белгорода было в самом разгаре. Наземные силы Советской Армии наносили жестокие удары по упорно сопротивлявшимся немецко-фашистским дивизиям. Авиация всеми силами помогала наступающим войскам.
      Гитлеровцы, стремясь любой ценой задержать наступательный порыв наших войск, ввели в действие огромное количество танков. Тут уже слово было за нами - штурмовиками.
      В один из дней группа в двенадцать самолетов получила приказ вылететь на штурмовку немецких танков, которые вели бой с нашей моторизованной пехотой. По предварительным данным, в этом районе противник сосредоточил до тридцати танков.
      Ведущим у нас был Пошевальников, его заместителем - Александр Грединский.
      Без всяких происшествий миновали линию фронта, вышли к цели. И тут убедились в том, что данные наземной разведки были, мягко говоря, не совсем точными. По крайней мере, пятьдесят машин с крестами на башнях вели бой с нашими войсками. Им противостояли несколько орудий и не более дюжины танков "Т-34". Что и говорить, силы неравные. Наши артиллеристы и танкисты из последних сил сдерживали напор врага. Помощь с воздуха оказалась весьма кстати.
      Должен заметить, что штурмовка танков - дело очень хитрое, связанное с большим риском. Ни в коем случае нельзя опускаться ниже четырехсот метров, ибо танковое орудие обладает завидной точностью попадания, и не раз опрометчивые летчики платились жизнью за просчет.
      Мы пошли в атаку, сбросили бомбы и вновь атаковали танки. Тут-то наш ведущий и допустил непоправимую ошибку: он забыл в горячке боя о высоте. Один из танков задрал вверх хобот орудия и открыл бешеную стрельбу по самолету нашего ведущего Пошевальникова.
      Мы увидели, как машина ведущего неуклюже отвалила в сторону. Мотор ее не работал. Невдалеке было обширное пшеничное поле. Туда и решил планировать Пошевальников.
      - Беру командование на себя, - услышали мы в шлемофонах твердый голос Грединского.
      Самолет Пошевальникова тем временем дотянул до поля и, не выпуская шасси, пошел на посадку. Машина коснулась земли, подпрыгнула, подняв клубы пыли, и застыла.
      Сверху нам было видно, что летчик не откидывает фонарь. "Неужели ранен?" - пронеслась тревожная мысль. И тут все мы увидели, как несколько немецких танков направились к безжизненно стоящему среди поля "ильюшину". Как быть? Как помочь товарищу? Эти мысли владели каждым. Резкий голос Грединского заставил всех нас вздрогнуть:
      - Передаю команду группой Потехину. С круга прикройте. Иду на посадку.
      Нет, это было немыслимо - садиться на каком-то поле в расположении вражеских войск. Он что, с ума сошел? Ведь достаточно небольшой канавы - и повреждение шасси неизбежно. Это значит, что будет потерян второй самолет. Черт с ним, с самолетом, но ведь летчик и стрелок окажутся в смертельной опасности - одни среди врагов.
      Тем временем Грединский вышел из строя и пошел, снижаясь, к полю. Мы встали в круг и пушечным огнем преградили путь танкам, которые упорно пробирались к самолету нашего ведущего.
      Грединский зашел на посадку и приземлился в нескольких метрах от Пошевальникова. Что происходило на земле - мы не видели. Не до того было. Все внимание сосредоточили на немецких танках.
      Через несколько минут Грединский взлетел. Он занял место в строю, и мы пошли домой.
      Едва самолеты приземлились, мы выключили моторы и кинулись к машине Грединского. Первый, кого мы увидели, был Пошевальников. Он вылез из задней кабины и тяжело опустился на землю. Подошла санитарная машина. Из кабины мы извлекли труп стрелка.
      Что же произошло на пшеничном поле?
      Пошевальников, видя, что до линии фронта не дотянуть, решил приземляться. Кое-как посадил он израненную машину. И тут убедился в том, что его стрелок убит. Он попытался было вылезти из самолета, но тотчас по нему открыли огонь.
      Наш командир попал в тяжелую обстановку. Выпрыгнуть из самолета? Наверняка убьют. Сидеть и ждать? Чего ждать? Могут подползти и еще, чего доброго, взять в плен. При этой мысли мурашки пробежали по телу. Рука сжала пистолет. Все пули врагу, кроме последней. Ее он решил приберечь для себя.
      И тут случилось то, чего Пошевальников не ожидал. На посадку, на спасение пошел Грединский.
      Ошарашенные немцы не успели ничего сообразить, как отважный летчик и его стрелок выпрыгнули из кабины и кинулись к самолету командира. Втроем они вытащили из задней кабины мертвого стрелка, быстро забрались в самолет. "ИЛ" взревел и, оставляя хвост пыли, ушел, в воздух.
      Так был вырван из рук смерти боевой товарищ.
      Это событие горячо обсуждалось в полку. Молодые летчики спрашивали, имел ли право Грединский рисковать, не будучи уверенным в благополучном исходе задуманного им дела? Ведь шансов на то, что он успешно приземлится и, забрав Пошевальникова со стрелком, взлетит, почти не было.
      Каждый из нас спрашивал самого себя: а как ты поступил бы на его месте? Ответ был один: точно так же. Разве можно иначе, когда друг в беде?
      Один за всех и все за одного. Этого железного правила мы придерживались всегда, в любой обстановке.
      Пять "лапотников" над Шляхово
      Шли напряженные жестокие бои на Орловско-Курской дуге. Немцы ввели в дело огромное количество танков. В эти дни на штурмовую авиацию легла двойная задача: мы непрерывно совершали налеты на танковые колонны врага, а кроме того, вели разведку и непосредственно с воздуха докладывали командованию о передвижении гитлеровцев, не давали им возможности скрытно сосредоточиться для контратаки.
      Однажды утром я получил задание вылететь на разведку в район Белгорода. В прикрытие мне был дан истребитель, который вел Герой Советского Союза Николай Шут из эскадрильи Сергея Луганского.
      Интересным, очень своеобразным человеком был Николай. И на земле и в воздухе он ни единой секунды не оставался спокойным. Но если на земле его шутки веселили ребят и делали его общим любимцем, то в воздухе "беспокойство" Шута доставляло массу неприятностей гитлеровцам.
      Он первым в эскадрилье такого аса, как Сергей, был удостоен звания Героя и имел на счету сбитых самолетов, пожалуй, не меньше, чем прославленный летчик Александр Покрышкин. Была у Николая одна странность, но о ней я расскажу немного позже.
      Итак, мы вылетели на разведку парой. Без всяких приключений миновали линию фронта, вышли к объектам. Выполнили задание на разведку, сфотографировали объекты по заданию.
      И мы полетели домой.
      - Окончен день забав, - угрюмо сказал по радио Шут.
      - Похоже на то, - ответил я.
      На свою территорию мы вышли неподалеку от поселка Шляхово. Шли над облачностью на высоте около полутора тысяч метров. В редкие окна хорошо была видна земля.
      Вдруг я услышал взволнованный голос Николая.
      - Талгат, смотри: "лапотники!" Ишь, гады, что творят.
      И я увидел несколько бомбардировщиков "Ю-87", прозванных на фронте "лапотниками" за то, что они летали с выпущенными шасси, издали похожими на обутые в лапти ноги. Гитлеровцы в боевом порядке "круг" один за другим пикировали на наши войска возле села Шляхово. Отбомбившись, они уходили под облачностью.
      - Иди домой, - резко сказал Шут, - я ими сейчас подзаймусь.
      - Смотри, Николай...
      - Порядок, - крикнул он...
      Николай набрал высоту, выпустил шасси и нырнул в облака. Едва "Ю-87" вывалился из облаков в пике, он пристроился к нему сзади и короткой очередью сбил фашистский самолет. Тут же вновь ушел в облака. Повторил такой же маневр и вогнал в землю второй фашистский самолет, затем третий, четвертый... Пять "лапотников" сбил Шут в течение нескольких минут.
      Я не успел приблизиться к своему аэродрому, а Николай уже догнал меня. На земле он скромно доложил, что, выполняя задание по прикрытию разведчиков, попутно сбил пять самолетов.
      А теперь относительно странности, которая была у него.
      В годы войны газеты часто писали, что немецкие летчики любили размалевывать свои самолеты разными бубновыми тузами, пиковыми дамами и т. д., брали с собой в полеты всяческую чертовщину в качестве амулетов. Мы тоже украшали фюзеляжи своих самолетов. Украшали их звездами, каждая из которых означала сбитый самолет врага. Что же касается амулетов, то дело прошлое, были они и у нас. В эскадрилье Луганского летчики поочередно брали с собой в воздух небольшую собачонку - общую любимицу, а у нас в полку один летчик-штурмовик все время летал с котенком.
      Некоторые летчики ни за что не брились перед боевым вылетом, некоторые обязательно садились на землю, прежде чем сесть в кабину самолета.
      А вот Николай Шут перед вылетом непременно ломал тарелку. Да, да, самую обыкновенную тарелку. Не сломает - не полетит. Официантки в столовой вначале сердились, а потом привыкли. Да и каждый из нас старался припасти для друга одну-две тарелочки.
      Ломал он их очень ловко. Возьмет в руки, трах - и пополам, потом еще и еще. Смотришь, одни осколки. Пытались было интенданты воздействовать на Николая рублем. За каждую тарелку взыскивали в двенадцатикратном размере. Если учесть, что боевых вылетов бывало до пяти-шести в день, то станет ясным: от оклада у Николая ничего не оставалось.
      Уже в Германии незадолго до окончания войны Шут обнаружил неподалеку от аэродрома склад посуды. Он отыскал лошадь с телегой, нагрузил полный воз тарелок и торжественно подъехал к столовой. Получайте, мол, авансом. Смеялись мы, конечно, от души.
      А вот случай, когда "амулет" спас жизнь летчика и стрелка.
      В нашем соединении был летчик-штурмовик Николай Опрышко. На земле он не расставался с гитарой и обязательно брал ее с собой в полеты. Однажды самолет Опрышко получил повреждение и совершил вынужденную посадку на территории врага. Летчик и стрелок начали пробираться к своим. К ночи они подошли к берегу реки, за которой находились наши войска. Гитару Николай нес с собой.