XIV

Когда мы возвращались, в воздухе повеяло запахами пригорелого сала, начали зажигаться лампы; перед тем, как закрыться ставням, в нимбах приглушенного света появляются забавные порой картинки: кюре, стирающий белье, дочь кондитера, обвившая шею посыльного… Со стороны танцевального зала доносились звуки труб и грохот большого барабана. Несмотря на эти шумы и скромность нашей поступи, занавески соседей отодвинулись, когда я вставил ключ в замочную скважину.

— Он пожарил для нас картофель, — сказала Клер, перед тем как щелкнул замок.

У меня такой же тонкий нюх, и я согласился с ней. Но тут я поднял палец к носу — старый условный знак семьи, означающий издавна: «Оставь меня одного с твоей матерью» или, со стороны Клер, — «Это мое личное дело».

Она тотчас же поняла и исчезла в мастерской под предлогом, что ей надо приготовить работу на завтра. В кухне я увидел повара, опиравшегося только на один костыль левой мышкой, чтобы оставить свободной правую руку. На тефлоновой сковородке жарилась картошка (сорт выбран правильно: не «бентж» для пюре, не «вьола» для рагу. Из трех тазов, фигурирующих в моем погребе, взяли лишь «бель де ла фонтеней»). Приборы лежали на клеенке, на которой мы с дочерью едим, когда нет гостей. В мойке лежал стакан с остатками шоколада. Мне объяснили:

— Леонар только что ушел.

Мой синий садовый фартук с карманом на животе облекал мой экс-костюм, тесемочки фартука были аккуратно уложены и связаны на животе.

— Вам дважды звонили. Сначала некий инспектор Рика из поисковой бригады. Он завтра перезвонит.

Ни тени страха. Деревянной ложкой, которая не царапает тефлоновое покрытие, он переворачивал круглые дольки картофеля, на диво хрустящие. Через минуту он добавил:

— Еще журналист. Я его обескуражил.

— Вы написали свое имя?

— Простите, я никогда не пишу.

Ну да, почерк может тоже выдать. Я сел на свой соломенный стул, на свое место и не заметил ни малейшего смущения, когда вынул из кармана его бумажник.

— Десять тысяч, не так ли?

— Да, десять, благодарю.

Я рассчитывал, что ко мне протянется рука, чтобы я вернул предмет его владельцу, и что я услышу от него слова уверения, на которые я, как мне кажется, имел право рассчитывать. Так как он рылся в пластмассовой коробке с ячейками, чтобы достать оттуда шесть яиц в зеленоватой скорлупе — утиные яйца, я долго мучился, прежде чем найти формулу, которая не выглядела бы вопросом, но вызвала бы ответ.

— С нашей стороны вы можете ничего не опасаться, но обратное менее вероятно, если эта сумма не может увидеть дня.

— Она может.

Гарантия в двух словах: следовало этим удовлетвориться. Я переложил бумажник в третью тарелку, а яйца, одно за другим, были разбиты в старой чашке и перелиты в кастрюлю с кипящей подсоленной водой; по запаху, подымавшемуся оттуда, можно было также догадаться, что не обошлось дело и без уксуса. После того как яйца сварились, они были аккуратно извлечены шумовкой, разложены на блюде, политы томатным соусом. Я был в восторге от кулинара: ни одной ошибки в приготовлении пищи, всего ровно столько, сколько надо.

— По необходимости можно сделать и яйца в облупке, — сказал он.

Приготовить мне угощение, проявив при этом известную ловкость рук, было несколько неожиданно со стороны этого парня, неизвестно чем кормившегося посреди лесов, а диалектное словечко, которое он только что употребил, было, по-моему, неким намеком. Между тем без всякого перехода, как будто, обернувшись назад, он прочел упрек в моем взгляде, наш гость продолжал:

— Знаю, некоторые проявления предусмотрительности неприятны на первый взгляд. Но эти деньги позволят мне, и я на том настаиваю, оплатить мой пансион у вас. У вас ведь только ваша пенсия, и переплетение книг тоже не бог весть что… Тысяча франков в месяц вас устроит? Больше я не могу. Для отъезда мне нужны подъемные.

— Я у вас ничего не просил.

Одновременно со сковородкой волосы, борода и усы тоже пришли в движение. Повеяло какой-то неловкостью. И усмешкой. Странное сочетание: рыжая кельтская голова, убогий костюм старого учителя, фартук садовника, полусогнутая повисшая нога в тапочке и костыль с расшатанным наконечником, — все потом стало на место, утихомирилось, и послышалось нечто вроде заикания:

— Переж-ж-жарится.

Потом голос снова стал нормальным:

— Я тоже ничего у вас не просил, но я вам буду очень обязан. Слишком, поймите меня, мне будет не по себе, если я не помогу тому, кто помог мне. Ваша дочь права… В больнице я жил общей со всеми жизнью. Но с тех пор, как я у вас, я должен сообразоваться не с собой, а с вами.

Он с трудом выдавил из себя пять фраз, бедный, он сам был удивлен и почти задыхался. Устав долго стоять на ногах в неустойчивом положении, он сел: Клер подхватила эстафетную палочку.

А после ужина он снова меня удивил. У моей дочери несколько приятных привычек. Она коллекционирует марки с животными. Наш гость с честью выдержал экзамен: посмотрел три альбома, повосторгался серией толстокожих, выпущенной в Мозамбике, и совсем недавним приобретением: семь треугольников, посвященных перепончатокрылым, выпущенные Монголией. После того как закрыли последнюю страницу, сыграли партию в «слова», которую он выиграл, сразу записывая слова, не объявляя их и не заботясь о результате. Тут же после этого Клер увлекла его новой игрой, выдуманной ею, которая использует знаки предыдущей игры и состоит в том, чтобы восстанавливать имена людей, расчлененные на отдельные буквы, поставленные в алфавитном порядке; он с легкостью разгадал ААКЛМРРС (Карл Маркс), но потерпел поражение с АААКДДЕЕ ГИЛНРРССТ, как и с ААКДЕИМНОРСФТТ.

— Два соперника, — подсказала Клер.

— Ничего не приходит в голову, — отвечал он.

Нужно ли было играть в игру «разгадай имя», когда у него его не было? Не возникла ли у него мысль, что это нечто вроде психотерапии? Так как его вежливое прилежание не могло обмануть меня, я избавил его от пытки, сев за пианино и сыграв первые такты фантазии Форе для флейты и фортепьяно. Он понял, пошел за инструментом и сел на стул, где лежало два словаря, чтобы было повыше и я бы не загораживал ему своим правым плечом нот, а Клер встала у меня с левой стороны и переворачивала страницы; в общем, он сделал, что мог, попросив у меня снисхождения за ошибки, в котором я нуждался так же, как и он.

XV

Если в субботу моего возвращения из супрефектуры благодаря ливню никто не заметил, а в воскресенье мы бродили по болотам и кустарникам и фасад нашего дома, смотрящий на улицу и не предлагавший ничего другого, кроме закрытых ставень, мог бы разочаровать наших соседей, то сегодня дело обстояло иначе, — утренний «Ла Вуа де л'Уэст» объявил об освобождении незнакомца под именем «Тридцать», которому оказано, по крайней мере временно, гостеприимство мосье Годьоном, муниципальным советником и прежним директором школы"; и вот в восемь часов утра раздался яростный звонок моего бывшего ученика-мэра.

— Нет, господин директор, нет! Вы не имеете права пользоваться вашим званием советника и таким образом компрометировать муниципалитет, — ведь этот ваш авантюрист может навлечь на нас неприятности.

Я еще не читал статьи, и можно сказать, с луны свалился. На другом конце провода меня тотчас просветили. Я резко прервал говорящего:

— Не вмешивайся, Жожо!

Вилоржею, видно, не по душе пришлось уменьшительное имя, которым его называли в школе и которое он не любит слышать даже в устах своей матери. Но и взаправду, чего он вмешивается? Я-то тут при чем, если газета вспомнила о том, что я выбран советником, чего хотел и сам Вилоржей, ведь его заботило, чтобы он заменил своего покойного отца и чтобы перебежать дорогу барону Тордрэй; он подумал, что я соберу ему голоса, и очутился в смешном положении, когда оказалось, что он собрал на сто восемь голосов меньше, чем я, — таким образом он был мне обязан трехцветным шарфом, который я мог бы у него отобрать.

Восемь часов десять минут. Я не произнесу ни одного бранного слова: здесь все должно быть спокойно. Клер не спускалась, а наш друг не поднимался. Согласно нашей договоренности я дежурю эту неделю и выполняю обычную утреннюю работу. Я уже загрузил наполовину деревом, наполовину углем топливный агрегат, недавно поставленный в погребе, — он позволит нам сэкономить топливо и сократить — глава 6, строка 7 в моей декларации, — на семь тысяч франков расходы. Я вынес помойку, которую коммунальная служба собирает по пятницам и понедельникам. Смолол кофе арабику в ручной мельнице, что размельчает зерна куда лучше, ровнее, чем электрическая, а кроме того, ее трескотня наполняет шумом утро, и это является приятным дополнением к пробуждению. Вода в кофеварке забулькала, на столе ждет высокий эмалированный кофейник Мари-Луиз, который наша дочь не осмелилась поменять на один из этих агрегатов типа стиральной машины или магазинного автомата, которые экономят движения, но не дают сосчитать секунды по ритму капающих капель.

Но, видать, сегодня нам не дадут покоя. Телефон принимается за свое: звонит инспектор Рика из поисковой бригады, созданной в интересах семьи; он извещает, что его поезд приходит в девять тридцать пять и почтительнейше просит прийти его встретить на вокзал. Так как я должен привести в одиннадцать часов «освобожденного» в жандармерию, то он назначает мне свидание там. И вскоре — да-да! — третий звонок: говорит доктор Лансело, он пускается в туманные объяснения, из которых мне становится ясно только, что мадам Салуинэ желает, чтобы за раненым наблюдали, но необязательно в больнице. В случае крайней необходимости, окажись он в беде, не правда ли, он ведь смог бы у нас побывать. При консультации ему не придется больше преодолевать бумажную завесу, а ведь его предыдущие расходы остались неоплаченными.

— Если бы еще, — зубоскалит Лансело, — у него был сифилис, который повсюду лечат бесплатно и без шумихи. Но тут нет, тут невозможно устроиться. Только если по договоренности со мной, конечно. Я буду у вас от двух до трех.

Восемь двадцать. Согласно заведенному обычаю, приложившись ко мне щекой, Клер устраивается перед своей чашкой, осведомляется о трех звонках и, когда все узнает, решает:

— Лучше будет, если передам я.

Намазывая масло на сухарик, она вслух размышляет:

— И лучше всего приодеться. Мы спустимся в город и купим пару английских тростей, пуловер, костюм, приличное белье. Кроме того, посмотрим на шпиков.

Она умолкает. Дверь бесшумно отворяется, входит хозяин третьей чашки, который, как всегда, коротко бросает:

— Здравствуйте!

Стоя на здоровой ноге, он опускает больную и даже пробует переместиться на нее, приподнимает костыли, но они тут же падают.

Клер вскакивает:

— Вам непременно надо изображать зуава, вы хотите снова разбиться. Но раз вы стоите, постойте еще немножко, я желаю этим воспользоваться: мне надо снять с вас мерку.

Она достает из кармана сантиметр, которым пользуются закройщицы, и маленькую записную книжку с карандашом в кармашке. Измеряет объем груди, талии, длину руки, спину, расстояние от пояса до пятки, от бедра до стопы… Гибкий, как жезл Моисея, сантиметр то сгибается, то распрямляется и только и мелькает, а карандаш неустанно записывает. Я вот что понял. Мы не из тех людей, кому нужен портной. Как говорят наши хозяюшки, «Клер прижимиста, зазря не потратится», а потому обойдется и «Готовой одеждой». Никто и не считает, что у меня есть состояние. Моя дочь унаследовала от своей матери, которая в свою очередь унаследовала от своей, сто одиннадцать петухов. Двадцать из них, по нынешнему курсу, были уплачены за переплетный материал. Чтобы одеть парня, четырех-пяти монет будет достаточно, но мне неизвестно, что из оставшихся денег — в золоте, а что преобразовалось в билеты сберегательной кассы. Одно только верно: происходит «освоение». Клер закрывает записную книжку, скатывает сантиметр, усаживает нашего друга, берет кофейник, наклоняет его над чашкой, бросает в нее два куска сахару и, поднося ко рту свою чашку, тут же опустошает ее и шепчет небрежно, спрятав носик в чашке:

— Боюсь, как бы наша программа на сегодня не была перегружена.

Половина девятого. Все тихо. Привычный шум шагов почтальона. Он бросил в щель во входной двери газеты и письма, упавшие в ящик и заставившие меня выйти в вестибюль. Я принес «Л'Уэст репюбликэн», газету, на которую я недавно подписался, и тут же раскрыл ее.

— Еще одной ненужной бумажкой больше? — спрашивает Клер, глядя, как я медленным шагом возвращаюсь, уставившись в газету.

Я наклоняю голову. Действительно, нет ни хроники, ни фотографий. Но в рубрике «Точка зрения», набранной курсивом, рассказывается об актуальных событиях, и там с предубеждением, которое было и прежде, говорится о нашем госте.

— Прочти вслух, — сказала Клер. Лицо заинтересованное кивнуло головой:

— Да, читайте! Я уже все знаю.

Имеется два способа сделать текст нейтральным: рассказать о событии голосом читающего где-нибудь в столовой или, напротив, повысить тон. Выберем второе:

«Человек — существо говорящее, между всеми словами главное для него — это его имя: имя, которое отличает его от животного, у коего имеется лишь имя вида, но и его оно, впрочем, не знает. Наше имя подтверждает, что мы есть…»

— Подтверждает! Как для собаки — след мочи другой собаки! Как помет индюка — для индюшек! — шепчет он в бороду.

Но не агрессивно. Скорее забавляясь. Продолжаю: «Более того! Наше имя продолжает нашу жизнь. В генеалогической веренице оно еще долго живет после того, как умрут его носители, и, если мы не знаем его, мы его придумываем: так перекрестили нашу далекую прародительницу, которая спала в африканской земле в течение трех миллионов лет, назвав ее Люси».

— Рекорд побит, — сказала Клер, — есть люди, которых перекрестили при их жизни!

Клер за то, чтобы мы оставались в рамках комического.

Я поддерживаю:

«Само выражение „сделать себе имя“ говорит о том, что через него выражается всякое преуспеяние. В 356 году до Рождества Христова никому не ведомый житель Эфеса Герострат, не колеблясь, поджег храм Артемиды, седьмое чудо света, осудив таким образом себя на смерть. Но зато он пребывал в уверенности, что оставит потомству, пусть даже проклятое, свое имя. Что касается неизвестного в Лагрэри, только что освобожденного, то мы тут, вероятно, имеем дело с противоположного рода амбицией: „Не оставлять никакого имени, умереть целиком“, как говорится в „Ифигении“ Расина. Или, может, речь идет о другом варианте: сделать из себя загадку и тем прославиться?»

Я воздерживаюсь от комментария, но поднимаю от газеты глаза. На этот раз наш друг не скрывает своего раздражения. Он пожимает плечами и бросает:

— Этим людям никогда не придет в голову, что мирянин может удалиться от общества, как поступают трапписты или картезианцы, никого при этом не Удивляя.

Без двадцати десять. Покидаем гараж, но не успеваем выехать, как оказываемся в пробке на углу улиц Рю-Гранд и Траверсьер; нас прижало к аптеке скопище грузовиков, шоферы маневрируют, пытаясь разъехаться. Нас тотчас «засекают» мосье Пе и мадам Пе, возникшие откуда-то из глубины магазинчика, и мадам Пе, розовая говорливая толстушка, живо повернув дверную ручку, обрушивает на нас поток сладкоречия. Она так счастлива, поверите ли, приветствовать мосье Тридцать, она одна из немногих поняла его и защитила. И поскольку она корреспондент «Эклерер», если мосье Тридцать желает что-нибудь сказать, пусть он не колеблется. Она к его услугам…

Мосье Тридцать моментально сделался как неживой, и пришлось благодарить мне, что я и проделал очень быстро, неловко ретировавшись на площадку с липами, чтобы отделаться от нее и обойти препятствие. Мы снова под дождевыми потоками проехали эту равнину под серым небом с обкорнанными деревьями, с вкрапленными в нее пустынными лугами, большими участками голой земли, темно-коричневой, местами вспаханной, и очутились в местечке, где находится «Медицентр», единственный ортопедический магазин в этом районе, заваленный веселенькими товарами: корректирующей обувью, бандажами, нужными при грыже, протезами разных видов.

— При теперешнем состоянии мосье достаточно будет трех месяцев, — рассудил хозяин, повернувшись к Клер, как если бы речь шла о ее муже.

Потом мы направились к «Новым Галереям», и тут проявилась предусмотрительность моей дочери. Лесной человек, увидев толпу, заполнявшую проходы и выбрасываемую дверьми, простонал:

— Давиться в этой душегубке!

— В этом нет необходимости, — сказала Клер.

Однако, когда она вернулась, нагруженная пакетами, быстро засунутыми в багажник, и когда, подъезжая к жандармерии, мы увидели, как внезапно возникла вышка-радио с длинными, расходящимися от нее нитями, в нем снова вспыхнуло раздражение, вылившееся в соответствующие слова:

— Думаю, достаточно того, что я пришел. Само собой, я не хочу ничего подписывать именем, которым меня наградили.

— Они и не потребуют этого от вас, — сказала Клер, — это было бы слишком.

И вдруг она прыснула:

— Они об этом не подумали, но по логике вещей должны были бы вспомнить формулу: Я, нижеподписавшийся… Король подписывался просто именем: Людовик. В вашем случае можно подписаться только местоимением: Я.

Одиннадцать часов. У бригадира, чьи люди только что арестовали банду грабителей вагонов и допрашивают их, чтобы узнать, куда те сбыли товар, нет времени заниматься нами. Бригадир говорит с лангедокским акцентом, прикладывает к записной книжке промокашку, нацарапывает строчки на книге для записей, на ее полях заставляет сделать отпечаток пальца правой руки, пальца левой руки и, даже не предложив тряпки, чтобы вытереть руки, оборачивается к смежной зале, где слышится звон пощечин, и кричит:

— Следующий!

В глубине комнаты, где стоит разноперая, молчаливая группа, — свидетели, жалобщики, жены заключенных, — от стены отделяется фигура: маленький человек с розовым черепом — колышет животом, обтянутым жилетом, который раньше называли «колониальное яйцо». Однако по мере того, как он приближается, пропадает желание смеяться над его подбородком в складках. У него глаза профессионала: подвижные, настаивающие, мигающие лишь по команде. Со своего наблюдательного пункта, где мы его не заметили, он нас увидел; он зорко следил за каждым нашим жестом; отметил, как мы едины; он все время неотступно изучал нужного ему человека: с лица, когда тот ковылял на одной ноге, руками упираясь в набалдашники тростей, в профиль — во время отметки в книге. Не подлежит сомнению, что он уже давно получил копии с некоторых документов в досье, заведенном мадам Салуинэ, в частности, антропометрические и дактилоскопические карточки, не считая фотографий, которых у него, наверное, двойной набор: один в голове, другой — в карманах. Он остановился в четырех шагах, открыл свой жирный рот и, не обращаясь ни к кому из нас в частности, представился:

— Инспектор Рика. Извините меня, если я вас разочарую, но я пришел не для того именно, чтобы с вами увидеться. На самом деле я здесь веду дознание по другому делу.

Его взгляд инстинктивно останавливается на ухе, выглядывающем из белокурых волос, слева от него: края ушной раковины так загнуты, что ухо почти свернуто, и внизу оно продолжается долькой, прилегающей к щеке.

— Обычно, — продолжает инспектор, — в интересах семьи или суда я ищу исчезнувшего, чье имя мне известно, а место, где он скрывается, неизвестно. Впервые я сталкиваюсь с обратным, и я не так наивен, чтобы полагать, будто вы облегчите мне задачу; дело это, признаюсь вам, захватывающее: такая ситуация необычна для меня.

Захватывающее дело стоит перед ним в обличий уроженца севера, который не кажется ни более смущенным, ни менее уверенным в своих правах на безымянность, чем был в течение трех месяцев. Каждый раз, когда им начинают интересоваться, он откидывает назад волосы и застывает. Инспектор так же, как и мадам Салуинэ, не проникает в его тайну. Он не опускает голову и плечи, как это делают осужденные перед лицом властей осуждающих, которые пыжатся и вздергивают подбородок. Он уходит в себя, он само безразличие. Ни взгляда. Ни слова. Даже выражения скуки нет на лице. Автоматы, которые иногда привлекают внимание прохожих в витринах больших магазинов, не лучше изображают манекены. Инспектор продолжает наблюдать за ним с большим интересом, потом поворачивается ко мне:

— Мосье Годьон, я просил бы вас и вашу дочь соблаговолить оставить меня на несколько минут наедине с вашим другом. Это ваш серый старый лимузин стоит напротив «Курьера»? Я туда к вам приду.

Без четверти час. «Минуты» полицейского тянутся так же, как «минуты» парикмахера. Еще в автомобиле мы смогли наблюдать, как наполняется и уходит в сторону тюрьмы арестантская машина. По радио мы услышали о присуждении премии Гонкуров Патрику Модьяно, затем из того же открытого окна жандармерии на нас обрушился концерт модных шлягеров. Клер щелкнула пальцами и прошептала: «Это было бы все-таки глупо, если…» Она не уточнила, что «если». Было бы глупо, если б наш друг вышел, все так же хромая, но обретя имя и обрадованный инспектор мог бы сказать: «Ну вот, пожалуйте: его звать Жан-Луи Ванук, он родился семнадцатого апреля тысяча девятьсот пятидесятого года, он бухгалтер на фабрике в Рубэ…»? Было бы глупо, если б он нашел своих? Или если б он вырвался из-под нашей опеки? Или что мы купили ему неизвестно для чего новый костюм? Говоря чистосердечно, между ним и нами было бы что-то неоконченное. Я выдыхаю:

— Надеюсь, что они ему, по крайней мере, предложили сесть.

И тут на пороге показался он, спокойно направляющийся к нам, ковыляющий на одной ноге. Мы, очевидно, не узнаем ни о чем говорилось, ни о чем умолчалось. Короткими шажками тучных людей, как беременные женщины, стараясь в качестве противовеса использовать верхнюю часть туловища, семенил за ним с показно-благодушным видом инспектор. Но, открыв дверцу автомобиля, он проворчал:

— Невозможно внушить этим людям, что мы, работающие в бригаде поиска, хотим помочь им, а вовсе не преследовать их! Невозможно влезть и в шкуру исчезнувших! Когда удается их найти, они защищают свою тайну, как девица свою невинность.

Наша сдержанность на него как будто не действует. Он продолжает, путая жанры:

— Но опыт научил меня, что в обоих случаях следует настаивать. Для преступника самое трудное не убить, а скрыть тело жертвы. Для исчезнувшего нет ничего проще, чем скрыться; ставя себя в затруднительное положение, вопреки самому себе, никогда себя не покидающим, эти люди, к счастью для нас, плохо забывают… У нас есть все его приметы, образец его почерка, и без ведома мосье мы записали его голос. До скорой встречи! Когда я вернусь, это будет значить, что я нашел.

Двадцать минут третьего. Нам как раз хватило времени, чтобы вернуться, пообедать, вымыть посуду. Звонят. Сочтя, что он и так намаялся, я предложил перенести визит врача. «Нет, — сказал наш друг, — я знаю его, он не из любопытных». Вид у него раскованный, в конечном счете он доволен своим утром, и с легкой иронией, приподнимающей левый уголок губ, он тотчас же добавляет: «Нелюбопытный, но не равнодушный». Клер, настроенная против, не пошевельнулась. Дверь врачу пошел открывать я, у Лансело в руках его вечный саквояж.

— Договоримся, — тихо произносит он. — Я не могу выписать ни листок по уходу, ни, если в том имеется необходимость, рецепт, так как у него нет имени. У вас же есть определенное социальное положение, поэтому больным будете вы, по доверенности.

Он тихонько хихикает и прикладывает ладонь к губам.

— Я было подумал признать вас «сердечником», добиться для вас желтой карты и избавить вас от внесения налога. Но это было бы слишком.

XVI