VII

Это стало почти ритуалом: каждую субботу Клер берет машину и отправляется к тетке. Или еще куда-нибудь. Она долго надоедала мне и в конце концов убедила позволить ей эти поездки (возможно, это согласие всего-навсего ратификация); она должна поехать в больницу и передать старшей санитарке пакет с бельем и небольшую сумму денег, которая позволила бы тридцатому купить что-нибудь из еды. В принципе она не должна входить в палату. В принципе. Как бы то ни было, во время ее отсутствия Леонар, лукавый, скрытный Леонар, для которого двери не служат препятствием, сбежал из лавки и, запыхавшийся, примчался ко мне, стараясь не столкнуться с кем-нибудь из приятелей.

— Они хотели, чтоб я остался с ними и провернул бы разрезанное мясо…

Они — это его неродные родители. С ними — это вместо дома. Комментарии излишни. Однако Леонар знает, что тут ему не отвертеться от заданий по математике, но у него есть шанс после уроков взяться за лопату.

— Семь, крестный, семь!

Я сел на берегу немного отдышаться. Леонар бросает плоские, очень острые камни и только что побил рекорд по бросанию. Внизу мой сад примыкает к Большой Верзу, ширина ее здесь — 20 метров. Вода в ней всегда настоящая и всегда прошедшая, как моя жизнь, всегда одна, не останавливается на месте; река удивительно похожа на то, как ее изображают на открытке, что продается у киоскера, и никто не думает о том, что она представляет собой на самом деле, — а она собирает далекие дожди, мелкие потоки, в которых отразилось неба столько же, сколько и пейзажей. Сегодня от ветра туч стало вдвое больше, он гонит их на восток, вздымая волны, бегущие на запад, и они, перехваченные у подножья и у гребня двумя встречными потоками, перегибаются, как стальное лезвие. Причаленное к свае мое судно — лодка в четыре метра длиной с двумя уключинами для бортовых весел и выемкой сзади для кормового весла — освобождено от груза, позвякивает цепью. Решетчатый настил плавает на дождевой воде высотой в пять сантиметров, я только что вычерпал ее… Итак, что теперь надо сделать прежде всего? У меня нет кроликов, нет голубей, нет кур, — ведь их нужно было бы убивать, — зато я хороший садовод, к тому же премированный, любящий копаться в своем маленьком саду, — а он для меня еще и мой гимнастический зал. Зимняя капуста, ньорский лук — все на месте, ибо они защищены посевами гороха Аляски. Впервые выбросила побеги спаржа; опавшие с нее листья, изъеденные жучком, собраны в кучку и сожжены. Так как время идет к осени и растения в поливке не нуждаются, мы перемотали на мотовило длинный шланг из зеленого пластика, который, если смотреть на него пристально, перекрашивается в красный цвет, такой же цвет появляется и у белой стенки, если на нее быстро перевести взгляд.

Оптический обман, результат чувствительности сетчатки, — объяснил я.

Я должен был бы наскучить Лео. Но я для него скорее крестный, чем учитель, и если он и не всегда удерживает в голове то, что ему выливают в его большие оттопыренные уши, то у него вызывает живой интерес все то, о чем не ведают городские дети. Он знает уже, что доброе сердце — не то же самое, что здравый смысл: он не станет подбирать птенца, выпавшего из гнезда, которого может выкормить только его мать; в лесу он не прикоснется к олененку, спрятавшемуся в укромном местечке, которого от одного запаха человека, приласкавшего его, осудит на смерть весь его клан. Больше всего он любит наблюдать: паук, опутавший паутиной жертву, бьющуюся в центре паучиного полотна, уравновешенного маленьким камешком; божья коровка, которая отличается от листоедов количеством черных точек; желтый, прочерченный черным сирф, летающий в одном и том же месте, над колонией зеленых клопов, которых съедает его личинка, а они будут продолжать объедать до конца кормящую их листву; или просто насадка, так нужная рыбаку, розовые земляные черви и гусеницы — весь этот народец, буравящий, невидимый, неисчислимый, — если б его собрать вместе, он потянул бы больше, чем все другие животные на земле.

— Цикорий сделаем?

Я не успел ему это предложить. Цикорий нарвали позавчера, и он высох, почистим его, чтобы положить потом в чашки, послезавтра. А задачу Лео решит потом.

Скучная работа. Обрываешь листья, сердцевину оставляешь, в темноте она становится белым эндивием, уже не таким горьким, как другие представители его вида. Куча слева — отбросы. Куча справа — корни, шероховатые, двурогие. Мне хочется, чтобы рот служил мне так же, как и мои более покорные пальцы, и я разражаюсь небольшой речью, рассказываю о других разновидностях: салатный цикорий, цикорий с вкусом кофе, узорчатый цикорий. Потом этот небольшой экскурс затухает, а воробьи продолжают чирикать, ласточки собираться на электрических проводах — так они готовятся к будущему отлету. Я снимаю с цикория кожуру и, обнажая его, обнажаюсь сам. Эндивий — это символ нашей веры в жизнь, того, что растет в нас в темноте, того, что наконец появляется на свет божий совсем в другом обличье. Скажите мне раз и навсегда, мосье Годьон, откуда проистекает симпатия, которую вы питаете к тому, кого еще сегодня утром «Л'Уэст репюбликэн» зло высмеял, повторяя на все лады: «Я никто». Когда ваш отец, столяр, завещал вам этот сад, который он прославил тем, что там произрастал самшит и тис, подрезанные так, что казались петухом, саламандрой, шахматной фигурой — королем, и получившиеся таковыми с помощью прививок, переплетений, сращиваний и обдирания коры, — короче, представлявшие из себя «Цирк растений» (жанр Scott's Valley[4]), вы не захотели продолжать это насилие над природой. Вы любите, чтобы все росло свободно. У вас нет домашних животных, а ваша кошка разгуливает где хочет, изредка нанося вам визиты. Несмотря на это, перед лицом незнакомца, кочевника, не имеющего даже непостоянного домашнего очага, какой-нибудь повозки цыгана, вы архисиделец, вросший в свой дом, в поселок, в лес, который есть не что иное, как территория, подобная всякой другой, где ваши шаги — лишь отметина, такая же, как запах, которым барсук отмечает свои владения. Этот безымянный человек должен был бы напомнить вам, что вы архиимянный и ваше имя фигурирует всюду: на ваших визитных карточках, в книге мэрии, документах сберегательной кассы, Национальной библиотеки, общества просвещения, Фиолетового Легиона, налогового общества, общества борьбы за чистоту воды, объединения электроэнергетической промышленности.

Тяга? А почему не отвращение? Вы развлекаетесь, добрый человек? Вы пытаетесь заставить мысленно пережить то, что никогда не будет пережито на самом деле? Вам недостает трагического, и вы превращаетесь в зрителя, который смотрит то один, то другой спектакль, видит, как погибает индеец, герой, гангстер, а он сам наблюдает за ними, зевая, блаженствуя в своем кресле. Не помышляйте о сходстве: легкости ноги, друидическом жаре, о зоофито-дендрологической осведомленности, о нелюдимости — проще сказать, о стремлении озадачивать. Нет ничего менее надежного, чем видимость. Кто доверяет ей, чтобы придумать себе подобного, скоро обнаруживает, что тот совсем не такой.

— Клер не опаздывает? — шепчет Лео.

На колокольне пробило пять. Леонар мало говорит и легко переносит молчание, а когда он прерывает его, то, привыкнув к тому, что его близкие не отвечают ему, он и не настаивает на ответе. Однако то, что он сейчас спросил, это хорошо. И вправду: где Клер? Неужели у меня глаза только для того, чтобы их закрывать, и неужели у меня такая короткая память, что я не мог предвидеть того, что уже произошло? Когда я говорю о моей дочери, я бы должен, — причем совершенно спокойно, — перефразировать Писание таким образом: «Та, которой я потворствую». Включая и волнения. Клер сделана, как комод, из многих отделений. На этом комоде у нас часы, которые стучат для нее, и мне в ее жизни отведено такое же место, как часам в ее комнате. Но тут сравнение и кончается. Мои привычки всегда распоряжались моими намерениями. Для Клер, в которой смешивается дар долгого детства с невинной чувственностью ее поколения, все как раз наоборот. Будучи школьным учителем, женившимся на школьной учительнице старой закалки, чья спокойная кровь была не тревожней красных чернил, я удивляюсь еще, как мне удалось создать такую капризную, такую пылкую девчонку, чьи увлечения стали теперь связями, насчет которых нельзя и поспорить, притом что они еще и таинственны, и я не могу точно сказать, существует ли еще последняя. Будем четки. Господин директор отказался от намека на авантюру: он жил в контексте эпохи. Но Клер, бывшая для меня предметом скандальной истории, постепенно затухшей, могла бы стать предметом зависти. Не буду утверждать, что страх потерять ее, желание видеть ее счастливой и наслаждающейся (в общем в силу преемственности) свободами, которые я себе запретил, не заставляют меня иногда, — не без недомолвок, — перейти от зависти к соучастию.

— Вот она!

Лео лаконичен, но глаза у него блестят, выдавая страсть, надеюсь, взаимную, и, когда затарахтел мотор, Лео подпрыгнул от радости. Он оставляет меня с моими делами и бежит к моей дочери, чтобы подставить ей свои щечки и, крутясь вокруг нее, привести ее ко мне, такую нежную, такую размягченную, даже если все это и не для него, «ее маленького сиротки», как иногда она его называет. Хорошо, хорошо, не будем доискиваться, кто тому причиной.

Когда, отказавшись от мужского костюма, моя темноволосая надевает платье, в частности, гранатовое, — оно ей очень к лицу, — я знаю, как это понимать: она — во всеоружии. Она вертится, она не рассказывает ничего о своей тетушке, которая еженедельно «посылает мне привет», но не больше того. И вскоре выдает себя:

— Кстати, знаешь, что мне сказали в Святой Урсуле? Мадам Салуинэ собирается, не сходя с места, учинить расследование путем очных ставок.

VIII

Точка зрения Мерендо: кривоногий работает не как следователь, а как судья и, кажется, не пылает особой любовью к мадам Салуинэ. Мы с ним встретились на улице, и он доверительно сообщил мне, что дама в сером рассматривает инкогнито как провокацию; что она подозревает тут какой-то злой умысел и считает, что она одна способна все распутать. Он не сказал, что она чаяла этого. Он не сказал, что, отказываясь от повышения по службе, дабы остаться в этих краях, она надеялась, что ее все равно будут ценить и что пресса кажется ей немного вяловатой. Он дал это понять.

Точка зрения «Эклерер»: под статьей, посвященной Садату и Бегину, странным образом соединенных Нобелевской премией мира, был напечатан лишь отклик на восемь строчек, присоединившийся к вырезкам, которые мы приклеиваем теперь в хронологическом порядке на школьную тетрадь очень старого типа, типа «100 страниц», где фигурирует на оборотной стороне обложки таблица умножения.

Официальная точка зрения оказалась совершенно неожиданной; нам прислали два сходных приглашения, где предлагали пройти в отделение Д на первом этаже, в палату Э 16 27 октября в 16 часов. Будет устроена очная ставка. Нам, Годьонам? В каком качестве? Клер, которая положила новую партию белья и включила стиральную машину, начала кричать:

— Прежде всего свидетели чего? Прогулки на озере? Это бессмыслица. Ты отдаешь себе отчет, что он подумает о нас?

Слово «он» зазвенело у меня в ушах: за неимением лучшего, можно с ударением произнести личное местоимение.

Как бы то ни было, нам пришлось согласиться. Мы пришли даже пятью минутами раньше.

У следователя великолепное право передвигаться по своему усмотрению. Все-таки со стороны мадам Салуинэ тот факт, что она предпочла своему кабинету обстановку больницы и не стала дожидаться выздоровления больного, — не без значения. Уже при входе в отделение шляпа тушуется перед кепи: огромный полицейский «фильтрует» пришедших, обращаясь к ним с вопросом на жаргоне:

— Вы пришли для повторной обработки?

Несчастный случай или что-то вроде повлекло за собой первые препирательства. В самом конце коридора направляются к другому выходу охотники, преображенные, оправданные, о чем свидетельствуют их лица. Другой страж впивается в наши приглашения, выхватывает их у нас и в приоткрывшуюся дверь передает третьему, дополнительному; нам предстоит топтать выложенный плиткою пол, пока не уйдут восемь фермеров-истцов, больших и маленьких, — у них то ли животных украли, то ли птицу; один из них, Гарне де Ла Бранс, проведя у меня в классе не один год, так и не научился правильно писать «Франция» — он умудрялся писать «Франсия». Он резюмировал:

— Расскажите «кто», расскажите «что», а видел-то ночью, издалека, какую-то тень.

Наша очередь. В наспех меблированной комнате, где стоят разные стулья, их шестеро. Мадам Салуинэ сидит за белым деревянным столом рядом со своим секретарем, рыжим атлетом, торс которого облегает пуловер с круглым воротником. Она смотрится в карманное зеркальце и подводит брови: операция, сопровождающая размышления, а может, просто жест, долженствующий подчеркнуть, что на посту судьи — женщина. За ней с интересом наблюдают бригадир Бомонь и старый господин с рыжим кожаным портфелем. Без всякого интереса на нее смотрит санитар, стоящий рядом со своим больным, помещенным в кресло-каталку и одетым в одну из моих пижам, немного короткую для него. Госпожа судья, — здесь она уже не соседка, с которой мне случается перемолвиться словцом, — сдержанно приветствует нас и, тыча в стулья пальцем, предлагает нам сесть. Затем она возобновляет прерванный из-за нас разговор со старым господином, который, вероятнее всего, защитник по назначению.

— Как я вам уже говорила, метр, я смогла вызвать трех человек, которые по фото, опубликованному в «Ла Вуа де л'Уэст», могут, как они уверяют, установить личность исчезнувшего. Вы мне можете возразить: из трех двое лишних, и, чтобы не показаться смешной, я удовольствовалась поручением произвести дознание. Должна сказать, что настойчивость отца, сын которого вот уже полгода как скрывается по причине драки, повлекшей за собой смерть человека, на минуту удержала меня. Но мне указали на детали, из коих одна — отсутствие трех коренных зубов — достаточна, чтобы выдвинуть гипотезу. Вы понимаете теперь, почему я просила осмотреть зубы обвиняемого.

Мадам Салуинэ, которая, по всей вероятности, ждала ответа, возвысила голос:

— Напрасно вы улыбаетесь, мосье. Интермедия кажется вам смешной, однако в ней нет ничего веселого. Этот человек ищет дорогое ему существо, как это делает, без сомнения, и ваша семья.

Она внезапно поворачивается к защитнику:

— Надо признать, метр Мийе, что мы странно выглядим. Про нас можно сказать, что мы имеем дело со сфинксом и что сфинкс нас дурачит.

Мосье Мийе, чья шея одеревенела, а руки дрожат, — должно быть, начало болезни Паркинсона, — трясет также и головой. На нас, мою дочь и меня, мадам Салуинэ смотрит невидящим взглядом, но вот она смягчилась и приступила, — стараясь избегать укоров, — к подобию защитительной речи наоборот, надеясь, быть может, таким образом поколебать невозмутимость клиента:

— Я понимаю, следователь играет роль Эдипа на короткий срок. Но «что-ты-сотворил» редко отягчается тем, «кто-ты-есть»…

Мосье Мийе постукивает о пол ногой. Бомонь сидя сохраняет стойку «смирно». Санитар скучает: он привык к этим речам патрона, устанавливающего диагноз вслух, не думая об ушах больного. Однако наш неколебим, он шелохнулся не больше, чем восковая фигура в музее Гревен.

Салуинэ продолжает:

— Поскольку обвиняемый и в качестве жертвы, — вы только что это видели, — играет в зомби, позвольте сказать вам, что даже банальное присвоение себе чужого имени волновало бы меня меньше, чем отказ назвать свое. Как гласит пословица: «Упорствуешь в ошибке, гибнет дело». Что касается дурных мотивов, я уже говорила о наиболее вероятном, но не будем больше к этому возвращаться. Если ваш подзащитный, метр, не правонарушитель, тем более не преступник, то кто он тогда? Нищий? Непохоже. Беглый? Нет, в списке такого не имеется. Дезертир? Нет, по той же причине. Лицо, уклоняющееся от военной службы? Отказывающееся от воинской повинности по религиозным мотивам? Но тут есть одно обстоятельство: он выдал бы себя, отказывающийся от воинской повинности не стал бы жить чем и как придется. Итак, господин директория вижу, что вы явились…

«Ха! Обращаются ко мне. Однако я не настолько обращенный, как можно предположить».

— Безоговорочный отказ? Или отшельническое желание жить на лоне природы? Скажем так: зеленая горячка. Но поскольку жить надо хорошо, а бродяжничество этого не обеспечивает, то как, спрашивается, избежать мародерства? Вот мы и вернулись, в более мягкой форме, к изначальной гипотезе.

Что это так, что, по крайней мере, частично она права, я не смог бы отрицать. Но она еще не излилась до конца:

— Заметьте, что, несмотря на видимое спокойствие, умение вести себя обвиняемого, я не отказываюсь от гипотезы просто горячки. Я не отказываюсь от предположения, выдвинутого психиатром…

Наступай, наступай на нашего преступника, пусть он потеряет хладнокровие, пусть взовьется и выдаст себя.

— Потеря памяти может выражаться по-разному. Еще мадам де Севинье, по-моему, рассказала о случае, происшедшем с неким маркизом, который спросил у своей соседки по столу: «Я немного устал, баронесса, не будете ли вы так добры напомнить мне мое имя?»

У нас есть письма в магистратуре, Сен-Симон не потребует следуемого ему. Внезапно мадам Салуинэ становится с «больным» снисходительной, чего требует данный случай, и спрашивает его сладким голосом:

— Мосье, вы можете утверждать, что ваша память в полном порядке?

— Да что вы! Я все слишком хорошо помню.

Так, сторона-стол хоть чего-то добилась. Обвиняемый не смог не ответить. «Слишком» вместо «очень» заслуживало бы особого внимания, если бы для мадам Салуинэ не было бы так важно теперь «углубить».

— Предположим! Но обо всем помнить и ничего об этом не сказать означает лжесвидетельство и оскорбление должностного лица. Как бы то ни было, вы можете безнаказанно не отвечать на мои вопросы; но вы не можете не отвечать на вопросы специального эксперта. Если вы настаиваете на том, что разум у вас в полном порядке, нужно будет привести ему довод, оправдывающий ваше молчание. Иначе…

— А над доводом, мадам, вы посмеялись.

Клер схватила меня за руку. Бородач, не вынеся того, что подвергли сомнению его умственные способности, вышел из-под укрытия своей бороды и выдал себя. Хотел он того или нет, его реплика уже означает показание. «Отметьте это, секретарь», — шепчет мадам Салуинэ. Но обвиняемый, спохватившись, сознавая, что он не сдержался, добавляет сквозь зубы:

— Неизвестный человек, само собой, он хочет таковым и остаться.

Мадам Салуинэ подскочила:

— Вы ничего не предпринимаете для того, чтобы прояснить дело. Парадоксально, но вы известны под именем неизвестного. Скажите ваше имя, и вы больше никого не будете интересовать.

Господин Мийе, стараясь показать, что он не просто какая-то пешка, тоже вступает в разговор, перекатывая в горле слова:

— Некоторые преступления не так давно влекли за собой гражданскую смерть. А что касается гражданского самоубийства, осмелюсь сказать, то я боюсь, что мой клиент не отдает себе отчета во всех последствиях.

— И впрямь он лишается всех своих прав и остается незащищенным. Виновный может быть спокойно осужден как БИО… Без имени-отечества. Бесполезно добавлять, что при такой перспективе, когда суд задет, его не пощадят. Он ни в чем не сознается, возразите вы мне, но факты неоспоримы. Я повторяю: это подлежит рассмотрению. Он скрывает от нас свое прошлое, и мы должны констатировать, что даже в этом крае никакой жалобы со времени его поступления в больницу не приходило.

Решительно Мерендо прав: агрессивность дамы в сером — не преувеличение. Она определила точку отсчета, вырвала мотив. Это уже кое-что. И этого мало. Неизвестный остается неизвестным и проблематичным виновным. Он сел глубже в кресло, полузакрыл глаза. Мадам Салуинэ поворачивается к нам — мы ей не слишком помогли.

Имя, фамилия, домашний адрес. Пишущая машинка секретаря суда стрекочет: записывает, — в законной форме, — то, что знает каждый. Затем посыпались вопросы и ответы, врученные ундервуду, который дробит их кареткой и отсылает в табулятор. Узнаете ли вы в обвиняемом мужчину, которого вы увидели на Болотище? Да. Встречали ли вы его раньше? Нет. Был ли он раздет? Да, но он не знал, что мы там. Когда вы из чувства милосердия посещали его в больнице, не доверил ли он вам чего-либо, что могло бы пролить свет правосудию на его происхождение и деятельность? Нет. Вернемся к сцене на озере: не унес ли он с собой, в конце концов, рыбу из озера? Мы не видели, чтобы он ловил рыбу, сказала Клер. Он нес ящик, но мы не знаем, что в нем было, сказал мосье Годьон.

Если на нас рассчитывали как на свидетелей браконьерства, то надо сказать — зря теряли время.

Мадам Салуинэ не отпускает нас: добрый самаритянин способен дать и добрые советы.

Мадам Салуинэ покачивает головой, опускается до уровня беседы, выражает беспокойство о несчастном, с которым неведомо что станется. Из больницы он скоро выписывается, но сможет ходить нормально месяца через три-четыре. Хромой фавн, бродящий по лесам в холодное время года, да мыслимо ли это? И если даже предположить, что суд обвинит его только в бродяжничестве, не придется ли это решение на тот момент, когда его выпустят на свободу?

— Бродяжничество? — шепчет Мийе. — Вы в этом уверены?

Мадам Салуинэ возражает. Судья и судейский крючок затевают бессмысленную дискуссию крючкотворов. Домашнего адреса нет, средств к существованию — тоже, чем занимается — неизвестно, — чего еще больше; согласно уголовному кодексу он подлежит наказанию по статье 270, статья 271 тоже подходит; может быть, даже 272, если обвиняемый — иностранец… Да, но состава преступления нет, мадам, взгляните в абзац 5, обвиняемый подсуден только в том случае, если он не работал в течение двух месяцев, а кто может это утверждать? И другое: нельзя считать лишенным средств человека, обладающего некоторой денежной суммой. Два дня жизни. Франк в 1810 году. Двести франков — в 1971-м. В соответствии с девальвацией. Смотри по этому поводу инструкцию 1301… Конечно, метр, но у вашего клиента при обыске не нашли ни одного су. С другой стороны, если документ, удостоверяющий личность, необязателен, — а жаль, — то отказ назвать гражданское состояние влечет за собой ipso facto[5] взятие под стражу до тех пор, пока не будет выяснена личность обвиняемого, и, если полиции это не удастся в течение двух суток, прокурор может отправить обвиняемого в тюрьму… Без сомнения, мадам, но позвольте вам заметить, что здесь законодательная власть топчется на месте. Во-первых, правонарушителя можно обвинить лишь в несоблюдении закона. Во-вторых, право держать его в тюрьме — весьма шатко и приходит в противоречие с пунктами закона, где говорится, что предварительное заключение неприменимо к тем, кто нарушил закон впервые, — им может грозить менее двух лет тюрьмы… А кто нам гарантирует, метр, что он совершил преступление впервые? Его случай, признаюсь, затруднительный. Но если говорить о временном заключении, чтобы обвиняемый находился в нашем распоряжении, чтобы оградить его от самого себя и от рецидива, статьи 144 и 145 уточняют: предварительное заключение, ограниченное четырьмя месяцами, может быть пролонгированным, даже для новичка, на два месяца мотивированным приказом. Как выпустить на волю человека, не имеющего домашнего адреса и которого невозможно вызвать, чтобы он предстал перед судом?..

— Забыл вам сказать, что в подкладке моей куртки зашита купюра в пятьсот франков. Можете проверить, — неожиданно проговорил заинтересованный.

Никакого вызова во взгляде, обращенном сперва на даму в сером, затем на господина Мийе, — в глазах обоих удивление, смешанное с уважением. По видимости смешная, эта деталь юридически становится серьезной. Хотя браконьерство и мародерство вероятны, но они не доказаны. Бродяжничество, в свою очередь, тушуется перед банковым билетом с изображением Паскаля; билет спрятан в подкладке, а стало быть, неиспользованный, следовательно, сохраненный, чтобы защитить от искушений владельца. Большой выигрыш — для стороны-кресла: тезис об отставке получает подкрепление.

— А откуда он у вас, этот билет? — сухо спросила дама в сером, которая не сложила оружия.

— Если вы считаете его спорным, — живо вступает метр Мийе, — правосудие должно это доказать.

Мадам Салуинэ, полная достоинства, покоряется. Она поднимается и все-таки шепчет: «Благодарю вас». У нее, как у нападающей стороны, не остается ровным счетом ничего, а наши свидетельские показания едва заслуживают грифа под пометкой «подпись». Секретарь суда убирает свою портативку, собирает досье в картонных папках цвета голубой горечавки и желтых ноготков. Он-то и говорит санитару:

— Можете отвезти больного в палату.

Шурша резиновыми колесами, кресло проезжает мимо нас, пересекает порог, и вдруг его останавливают удивленные возгласы, шум, суетня, щелканье фотоаппаратов со вспышками, восклицания. Секунда! Подождите! Голову прямо, мосье! Санитар, будьте так любезны, поверните немного кресло. За ним следует толпа белых халатов, несколько минут оторопело стоит, а затем окружает больного и быстро исчезает вместе с ним. Мадам Салуинэ, которая ждала, чем дело кончится, устремляется вперед, чтобы принять на себя часть огня. На нее наступают, должно быть приглашенные, журналисты, — с десяток, наверное, — столько же фотографов, два радиорепортера с магнитофонами на ремне через плечо и микрофонами в руках, а посреди группы с портативной камерой на плече оператор из «Актюалите локаль». Мадам Салуинэ протягивает руки то ли для того, чтобы оттолкнуть, либо наоборот — чтобы приголубить все это скопище людей.

— Как и обвиняемый, господа, я не много могу вам сказать. Речь идет не о судебной тайне, а скорее об его тайне, про которую не скажешь, что это секрет полишинеля.