III

Открытие. Существует лишь один прекрасный рассказ об охоте — это когда страстный охотник Актеон с луком в руке настигает Артемиду, а богиня столь чиста и строга, что превратила юношу в оленя, и его сожрали собственные его собаки.

Будем снисходительны к эскимосу, питающемуся салом тюленя и одетому в его шкуру! Но пусть будет стыдно тем, кто ходят с ягдташем за спиной и кичатся сделанными ими «картинами» из пера и волосков! Пусть будет стыдно «охотникам», устраивающим ловушки, тем, кто выкуривает, расставляет тенета, коллекционирует рога, клыки и прочие «трофеи», зрителям, глядящим, как исполосовывают и отдают собакам на съедение несчастных животных; мы не одобряем и художников, «подвешивающих» животных за лапки к гвоздю, изображенному на полотне, эти задыхающиеся жертвы, с потухшими глазами под мохнатыми веками, — и все для того, чтобы на картине была смесь рыжих, красных, розовых тонов, с голубым подкрыльем вяхиря, зеленью канарки со свежим красным пятном, кармином, мареной… Как бы то ни было, это труп! Это мертвая пастель! Мертвое масло! Я отвергаю все, что представляет собой красивую мертвечину. Включая чучело. Включая жертвоприношения в кино, как, например, смерть зебу в «Апокалипсисе сегодня», как смерть собаки в «Паскале Дуарте»…

Открытие! Оно хотя бы дало мне возможность поразвлечься. Как бы поздно я ни ложился, я всегда просыпаюсь, когда стрелки часов, — внизу маленькая, а сверху большая, — разделяют циферблат пополам. Я вышел очень рано и пошел по Рю-Гранд до того места, где она пересекается с Траверсьер, которая тут расширяется и образует площадь Мэрии. На каменной мостовой, служащей паркингом, там и сям можно было увидеть куртки с карманами на спине, штаны с бантами, животы с патронными сумками, шляпы с лентами и перьями, а кроме того, различные роды оружия и тявкающих тварей, с прямыми ногами, с кривыми, темного цвета, светлого, разношерстных пятнистых, и всех охотно писающих на колеса повозок. Среди множества людей было, — увы! — много друзей, способных выстрелить — паф, паф — во все, что движется, будь это несъедобная ворона или какой-нибудь козодой. Я производил подсчет сил противника и раздавал, — будучи в веселом расположении духа, на что у меня имелись основания, — приветствия и даже пожелания «Хорошей охоты!», но подразумевая под этим неудачу. Я уже собрался вернуться, когда встретил Колена, лесовика, который, посмеиваясь, лорнировал меня, приложив палец к своему серому кепи.

— Вы знаете результат?..

Накануне вечером Вилоржей хмуро объявил на совете, что операция «Болотище», отложенная по неизвестным для меня причинам на неделю, в конце концов состоялась, — нешумная, но без меры утомившая и обозлившая трех жандармов, которые потерпели неудачу, а проводником был Колен. Подробностей никаких. Но Колен, который не любит, когда кто-нибудь другой, а не он, именем закона бороздит его владения, разоткровенничался.

— Вчетвером! Не считая одного, расположившегося на площадке Гланде, чтобы обеспечивать связь с бригадой через полевой телефон… Вы представить себе не можете! Прочесать округу.

В общем, они отправились утром около девяти часов. Во время путешествия Бомонь не переставал сверяться с картой и каждый раз спрашивал лесовика: «Этот ручеек и есть Малая Верзу? Перешагнем через нее». А Колен уточнял: «Угу, но потом пойдем вдоль нее». Боты продолжали путь. Но — ведь верно? — нога, привычная к асфальту, работает каблуком, а привычная к земле — носком. Идти — это не ехать. Товарищи его не были хорошими ходоками; они вглядывались в темноту, не различая перед собой ровно ничего. Кто плохо шагает, тому быстро надоедает. Лес в низине не так полнится воздухом, как горный, не так живописен, богат приключениями; все одно и то же — стволы, стволы, а над ними ярко-зеленая листва; шагаешь, шагаешь, вдавливая в землю опавшие листья, и дилетант в конце концов склоняется к тому, что в этой черноте одно похоже на другое. Патруль, прибывший в Пьер-Леве, уже порядком притомился, Бомонь же, твердо уверенный в своих геодезических познаниях, решил, что на все про все уйдет не более двадцати минут.

— Часом позже, господин директор, пошли овраги, где молодые деревца уступают место корявым деревьям. Напрасно бригадир тряс свой передатчик и кричал: «Алло! Вы меня слышите? Алло! Я вас не слышу». Это оказалось дольше, чем мы предполагали… Делать нечего. Короче, ровно в полпервого пришли в небольшой ивняк, где и расположились на отдых.

Я слушаю, а сам тихонько иду, иду по Рю-Гранд. Оказывается, Колен осторожно присел на ворох веток, а жандармы, глядя на него, пускали слюни, ибо прямо перед ними маячил толстый сандвич. А сильно вспотевший Бомонь, промокая себя платком, поглядывал на часы, внюхивался в запахи болота, поворачивая разочарованную физиономию к своим людям, более привычным к дежурству на дорогах, где мчатся с недозволенной скоростью и где они уверены, что подцепят клиента. Наконец около двух часов дня бригадир прорычал: «Хватит!» Все-таки для успокоения совести он срезал с орешника ветвь, обстругал ее, чтобы получился зонд, подошел к воде и в нужном месте пошарил в ней, сперва прямо перед собой, потом справа, потом слева, наконец, под кувшинками он нащупал какой-то предмет. Он сказал: «Действительно, тут под водой как будто какой-то столбик».

Мы с Коленом остановились у моей двери; Колен опаздывал, но он забыл о службе и продолжал свой рассказ, ничего не пропуская и красуясь:

— Не очень-то они рвались, эти голубые штаны, посмотреть, что там на Болотище, и прочесать его… Я пожертвовал собой, я прошел по этим колышкам голыми ногами и с далеко не гордым видом. На острове, конечно, ни души. Ничего, кроме нагромождения веток, а сверху почерневшие камни. То есть мы напали на очаг! Так делают скауты или землекопы, подогревающие пищу в котелках. И там, на самом виду, лежало… Угадайте что? Ни за что на свете не угадаете… Конечно, не послание. Предмет? А какой? Как дать понять тому, кто тут пройдет, и только ему одному? «Это обиталище известно, известно, что ты тут делаешь. Беги!»

— Шпики, — уточнил Колен, — рты разинули, когда я им протянул маленькую поваренную книгу под названием: «Сто способов приготовления рыбы».

Во всяком случае, всем ясно, что у нас не было помрачения рассудка… а мне, если в этом была необходимость, что у моей дочери есть некоторый талант. Колен ушел, потрусил к своему сектору, где ему вменено в обязанность проверять разрешения на охоту, есть ли печать полиции и тем ли заряжены ружья. А я на кухне возле открытого окна заглатываю кофе. Уже раздаются выстрелы, гремит на множество ладов. Но все перекрывают глухие раскаты двенадцатого калибра. Меня выводит из себя какой-то изолированный звук: похоже, что подстрелили птицу. Выстрелы указывают на то, что группа охотников встретила группу уток. Я считаю: за десять минут восемь залпов. Маловато. Всем известно, что число немвродов в этом краю, — самое большое в мире, — не оставляет им никакого шанса на то, чтобы побить глупый рекорд лорда Грея, который за один день уложил девятьсот штук разной дичи; и я, конечно, не буду горевать, если пустые гильзы, в которых настоялся запах пороха и медные донца которых довольно долго блестят на нивах полей, прежде чем их тронет ржавчина, не отметят вехами маршрут этих отстрельщиков, принимающих участие в общей плохо организованной охоте. Мы будем даже ликовать, если акционеры общества, основанного бароном Тордеем с его восемью расположенными рядом фермами, заселенными, — что стало в копеечку, — птицами и рыбами, не будут больше стрелять со стороны дороги в Женесье.

Возможно, мы добьемся успеха. Эхо раздается с разных сторон, и это нас запутывает, но, кажется, ветер уносит его на север, а мы знаем то, что мы знаем… Смешной была та ночь: мы привели доказательства нашего мятежного духа, который все время искореняем у наших учеников, чьей суровой жертвой мы бываем. Конечно, не надо опасаться своего немного мальчишеского вида, выражающего иногда добрые намерения. Однако господин директор отнюдь не вегетарианец, беспечально съедает цыпленка и заказал на сегодня фасоль с бараниной, но защищает природу с истовостью, в коей чувствуется некоторая снисходительность по отношению к дочери и некоторая злость по отношению к роду человеческому. Ибо, дорогой друг, если известно, что охотники убивают ради удовольствия, ради гордости или выгоды (у крестьян наблюдаем то же самое по отношению к обитателям скотного двора), если правда, что они нанесли вред природе, почти полностью уничтожив не одну дюжину видов, если правда то, что они могут претендовать называться покровителями фауны под тем предлогом, что заселяют леса специально выведенной дичью, которую, впрочем, они вскоре перебьют, возмутительно, что самые серьезные из них, прекрасно знающие фауну, хотя и почитают ее, но не могут не приносить в жертву ее представителей (что бесполезно: ведь оленину они не едят)… то мы не многим лучше, хотя мы жалеем диких животных, зато не жалеем домашних, а наши зубы принуждают нас есть мясную пищу и жить за счет протеина трупов, из которых мы делаем жаркое, колбасу, икру или паштет.

Но противоречия очень быстро примиряются. В этом году триста гектаров барона граничат с заповедником. Как бы то ни было, около полуночи, стараясь держаться в отдалении от ферм, от которых идет теплый запах коров, а сторожевые псы тревожатся, заслышав незнакомца, и перекликаются, две тени пробежали по территории общины: две тени, находящиеся под покровительством ночной безлунной тьмы, прочерченной, однако, Млечным Путем и усеянной светящимися точками в достаточном количестве для того, чтобы различить, если вглядеться, ком земли, на который можно наткнуться, или металлический брус, о который можно споткнуться.

— Подожди, — сказал один, — будешь смеяться, когда все кончится.

И тени запускали руку в пеньковые мешки, подвешенные по бокам, два старых мешка из обрывков кожи и дурно пахнущие удобрения, как у садовников, отказавшихся от химикатов. Тени повторяли величественные жесты сеятелей, выбирая лучшие кустарники для удобрения этим С10Н8, подобным нафталину, запах которого так ненавидит дичь и который заставляет ее менять место, искать новые укрытия.

— Зайдем напротив, — прошептал тот же голос около часа ночи.

И две неутомимые тени действительно пошли к заповеднику. Они поменяли мешки, а в мешках поменялось их содержимое. Тени продолжали разбрасывать. На этот раз зерно. Зерно, смоченное в мясном соке, который для фазана то же, что для железа — магнит.

— А теперь можно и посмеяться…

За час до восхода солнца, выбросившего первые косые лучи, в которых заблестела паутина, а на ней жемчужинки росы, засверкали стволы охотничьих ружей, началась поспешная миграция. Низкий туман наполнился разными звуками, слышалось скольжение, прыжки, лесные шорохи, шум бреющего полета, голоса куропаток, созывающих цыплят, воркованье. А наверху, над сарычом, что летает в небе, где плывут маленькие кремовые облака, святая Бредуй, покровительница животных, наслаждалась досадой святого Гюбера: в условленный час, когда эти городские господа чаще всего спешат на охоту, их собакам, вынюхивающим, бродящим в кустах, высматривающим добычу, пришлось довольствоваться лишь, — я на это надеюсь, — запахами, влекущими не туда, куда надо.

По этой причине (а не по другим, о которых, впрочем, она меня и не уведомляет в воскресное утро) Клер легла поздно и все еще спит или нежится в постели в своей комнате, комнате девушки. Чашка Клер ждет ее. Я залпом выпиваю кофе, — в одиночестве иду готовить фасоль с бараниной и, подтрунивая над собой, выдуваю меж зубов легкое «тсс, тсс». Масло греется. Масло шипит в чугунной кастрюле, где лежит разделанный на кусочки жир, порезанный лук, ломтик шейной части и мясо с ребер. Расстроить охоту, старина, отсрочить смерть птицы, которую загоняют в рожь, чтобы потом предложить ее пуле, — это отлично. Развеселить же свою девчушку, поборницу всего живого, самому избавиться от лишнего налета серьезности, — и того лучше. Дадим стечь воде с ножек, которые мокнут со вчерашнего дня, обваляем в муке, посолим, поперчим, добавим чесноку, тмину, лаврового листа. Все-таки надо немного осадить Клер с ее фантазиями… Накроем крышкой. Мне остается только сесть и приняться за «Эклерер», который пришел в субботу и который я пока еще не пролистнул. Я перескакиваю с первой страницы, где комментируют события, связанные со смертью папы Иоанна-Павла I, на шестую, где повествуют о местных делах. «Спрямление виража на шоссе между отметками 7700 и 8050» — без этого, конечно, не обойтись, во время муниципальных выборов, в депутатском отчете, имеющем в виду благодеяния, коими мы обязаны нашему мэру. Объявление оценщика мосье Нора: «Продается мебель в хорошем состоянии». А прямо под этим помещен совсем уж неожиданный заголовок: «Возвращение к природе в нашем прекрасном крае?» Так вопрошает себя в заметке на пятнадцать строчек, — она следует за отчетом о бале пожарников, — мадам Пе, корреспондент от Лагрэри нашего местного еженедельника…

Но что это за вопли, что за прыжки на улице? Кастрюля слишком нагревается на газу, надо смочить крышку. Кто-то кричит: «Торопитесь!» Я убавляю газ. Я даже слишком убавил: он потух. Снова зажигаю. Но вот завыла сирена мэрии; сперва низко, затем пронзительно, зазвенел в буфете стакан, звук сирены то опадает, то вновь вздымается, и так три раза, — вызывают «скорую». Значит, произошел несчастный случай, а в день открытия сезона известно, что это означает.

— Держу пари, охотятся на человека!

Клер спускается вниз, в одной рубашке, босиком. Она не ошиблась. Прильнув носами к стеклам в гостиной, мы видим шестерых охотников, явно огорченных, они окружили тележку, которую тащит седьмой.

— Сильвестр! — вскрикивает моя дочь изменившимся голосом.

И впрямь — это наш кузен Сильвестр Годьон, владелец фермы в отдаленном районе нашего края; сорокалетний, обожженный солнцем, ибо тридцать лет потел на неплодородных склонах, холостяк, ожесточившийся из-за того, что не нашел, как сотни ему подобных, кандидатку, желающую надрываться на работе и жить без копейки. Раненого не видно, его пока еще скрывают стенки повозки. Отовсюду доносится: «Кто это?» Отвечают охотники неопределенными жестами. В приоткрывшиеся двери просовываются лица, видные наполовину. Дети присоединяются к охотникам и вместе с ними сопровождают приближающуюся к нам тележку. Задняя стенка опущена: с тележки спускается пара ног, обутых в летние туфли с веревочной, потершейся подошвой. Наконец колесо, обитое железом, подкатывает к нам, проезжает мимо, мы видим лежащего в тележке. Клер вонзает ногти в мою руку.

— Это он! — тихо говорит Клер.

Он растянулся во весь рост, закрыл лицо рукой. Чья же еще может быть эта борода, эти длинные волосы, эти голубые штаны с разорванной правой брючиной, в дырку видна голая нога, запачканная кровью до половины бедра, на котором была наскоро сделана повязка.

IV

Нетрудно было понять, что тележка направлялась к аптеке Пе, — она стоит на углу площади, — аптека в воскресенье работает до полудня. Но мы очень скоро, — настолько, насколько быстро моя дочь смогла одеться, — оказались на улице и подошли к тележке именно в ту минуту, когда она остановилась у тротуара. Уже собралась толпа, и тут я столкнулся с Леонаром, который выбежал из мясной лавки своего отца и кричал, восхищенный тем, что привлекает внимание:

— Я знаю его! Я знаю его! Я был вместе с крестным на Болотище!

Внезапно, движимая любопытством, толпа зевак расступилась. Господин Пе, в белом халате, запачканном кровью, помогал одному из сопровождавших повозку поднять раненого и положить его на носилки. Госпожа Пе, с блокнотом в руке, делала заметки и повторяла:

— Я так и думала… Бедный, они здорово его отделали!

Устроившись в автомобиле и манипулируя флаконами, доктор Лансело, к счастью, живший на Рю-Гранд и готовый оказать помощь, успел только спросить у меня — это тот самый тип, которого видели вы, а? Представьте себе, нам не удалось заставить его назвать себя.

Мне показалось, что раненый бросил на меня взгляд, но его лицо на мгновение исчезло, скрытое створкой дверцы, и десятью секундами позже процессия тронулась под гудок, то высокий, то низкий, автомобиля, чьи фары постепенно затухли и перестали быть видны из-за берега, по которому прямо на западе пролегает дорога, ведущая через пять мостов и четыре отвесных перехода к супрефектуре.

— Нехороший перелом, — объяснял господин Пе. — Но самое удручающее — это большая потеря крови: перерезана артерия.

— И неизвестно имя… Кто от нас прячется? Те две недели, что его искали, я не переставал себе говорить, что ваш протеже не зря скрывается в лесах.

Прибежал Вилоржей, он запыхался, был весь в поту и, прежде чем пожать нам руки, вытер свою натруженную руку о пластрон куртки. «Мой протеже»? В общем, почему бы и нет? Как бы то ни было, это незаслуженное звание показывало, что, по всей очевидности, мое ручательство, если предположить, что таковое имело бы место, обладало большим весом, чем власть мэра, пошатнувшаяся перед влиянием, каким пользовался его старый учитель.

— Но постойте, ничто не доказывает… — сказал вышедший из своей табачной лавки однорукий Беррон, верный своей манере беречь слова, что позволяет ему обычно не заканчивать фразу.

— Если кто-нибудь и имеет право жаловаться, так это он! — сказала госпожа Пе.

На площадке, где в объятиях матери-родины лежит агонизирующий бронзовый волосатик, собрались местные жители — их в десять раз больше, чем растущих здесь лип. Охотники, смущенные, притихшие, не знающие что делать с проклятыми ружьями, удерживающие собак, которые возбужденно дышали, жались к Сильвестру, а тот, ударяя себя по ляжкам своими широкими ручищами, невинно смотрел из-под нависших бровей и ждал похвалы безмерной глупости. Я с удивлением увидел возле них кривоногого судью Абеля Мерендо — он считается жителем Лагрэри с тех пор, как его жена, унаследовавшая дом своих родителей, стала приходить сюда проводить с ним уик-энд; вид у него был очень глупый, и я тотчас понял, что неловкий стрелок — это один из главных наших скотоводов, зять Абеля Марен Ратель, — сейчас он что-то тихо говорил, выкатив белые глаза.

Удивительная вещь — это все увеличивающаяся толпа, пожалуй, даже симпатичная, которая не засыпала Марена вопросами. Ведь, правда, несчастные случаи на охоте бывают каждый год, и если нет смертельных исходов, то к виновному снисходительны, с ним церемонятся, ибо в деревне существует целая запутанная сеть взаимных интересов, привязанностей, родственных отношений. Сдержанные крестьяне комментировали, понизив голос почти до шепота, событие, которое само по себе не вызывало интереса, вызывала его таинственность происходящего. Откуда на нас свалился этот парень? Человек без имени, возможно ли это? А вы действительно пытались выяснить? В городе человек без имени — это нормально, но в деревне — нет. Среди сотни зевак на площади, каковыми мы являлись, был ли хоть один, кто не знал бы остальных и не мог бы сказать: вот это землемер Варан, это кондитерша госпожа Сибило, это нотариус господин Бенза, каменщик Равьон, водопроводчик Сион, директор школы мосье Паллан и первый заместитель Ролан Бье?.. Те, кто были менее щепетильны, старались смешками побороть смущение. Можно считать, что все вышли из кино вместе с другими оглушенными необычностью фильма зрителями, и сейчас это продолжение зрелища. Что Лагрэри, населенная лагрэрийцами, с именами, чертами характера, домами, привычками, имуществом, связями, мнениями, физиономиями, давным-давно запомнившимися и обезличенными, смогла, соперничая с экраном, показать спектакль, где главная роль принадлежала странному актеру, чужаку, весь облик которого противоречил представлениям всех зрителей, — в этом было меньше скандального, чем развлекательного.

— Как это произошло? — громко произнес наконец Вилоржей, обращаясь к Сильвестру, чтобы ступить, как мэр, на почву, где он чувствовал себя наиболее уверенным.

— Да все из-за кабана, — прошептал кузен. Крестьянин — это человек, работающий руками и не

привыкший пользоваться языком, он пережевывает слова так же медленно, как сало, разрезанное на куски его карманным ножом. Для него всякая правда — вред, и лучше быть скупым как на слова, так и на деньги. Кабан? Какой кабан? Где? Да на «верхней дороге», господин мэр. В ельнике, чего же непонятного? Ельник встречается часто, и лично я видел уже десять кабанов, живущих в определенном участке леса, они там роют землю рылом, выворачивают корни, купаются в грязи в таком-то болоте, но ни в коем случае не в другом, и у них есть логово, где они валяются на боку, а рядом тихо урчит их потомство.

— Мы были в излучине реки, — вступает наконец один из охотников.

Не важно, что остальные делают большие глаза: это все-таки понятно. Излучина Сарлет, скорее канавы, чем реки, разделяет надвое кустарник, чьи заросли издавна были взяты на заметку: там молодые люди, сбросив лишнюю одежду, ожидают минуты, когда можно будет отстреливать кабанов. Во время моей последней прогулки они показались все еще очень полосатыми, я увидел там кучу вареного картофеля (в общем испорченного), разбросанного, чтобы приманить животного, по лужку, вернее прогалине, вырезанной с помощью серпа в лоне жесткого пролеска, состоящего из черного терновника, усеянного темно-красными, уже созревшими ягодами, и боярышника, не изобилующего таковыми. Убить полосатого — значит лишиться разрешения на охоту. Я немного сподличал и вслух не сказал об этом, но мой взгляд был понят, и, не имея желания подвергаться нападкам, Сильвестр принялся разглагольствовать насчет «рыжего», от коего мать, атаковав стрелка, отвела пулю…

— Которую получил этот парень!

— В пятидесяти метрах всего: он забился в кустарник.

— Если б его убили, этого даже и не заметили бы.

За исключением Рателя, — ответчик молчал, — все стали давать пояснения, и рассказ приобретал стройность. Незнакомец вскрикнул. Он лежал непокрытый и не произнес ни жалобы, ни упрека, а только тихо проговорил:

— Скорее… в больницу!

И больше — ни слова. Однако именно раненый разорвал на ленты одну брючину и сделал из них повязку. Он сам сохранял инициативу, показал, как надо, чтобы перенести его, взяться за носилки четырем человекам. И он же в дороге увидел среди срезанных кустов забытую поденщиком тележку, полную хвороста.