Семья Резо - Счастливцы с острова отчаяния

— Кроме мертвых, мы теряем и живых.

Ему известно, что тристанцы пока еще предпочитают заключать браки между собой: это доказывают одиннадцать образовавшихся пар. Но шесть похищенных у общины из двух дюжин девушек на выданье — это как-никак четверть наличного состава невест. Если переезда придется ждать год, что от него вообще останется? Симон, которого перспектива возврата на остров примиряет со всем, весело предлагает:

— Давайте дадим брачные объявления! «Для молодых людей с острова Отчаяния требуются девушки». А если это дело не выгорит, тем хуже! Парням останется лишь снова повторить паломничество на Святую Елену.

— Давайте говорить серьезно, — возразил ему Нед. — Верьте мне, время не ждет.

* * *

Появляются, правда, и другие заботы. Стоит только Уинни, Сьюзен, Олив — с хозяйственными сумками в руках — встретиться во дворе, как они неизменно заводят разговор о дурных влияниях на молодежь. Эту местную хронику питают сетования на то, что по воскресеньям все, кому исполнилось двадцать, оставляют Кэлшот, на то, что домой они возвращаются поздно и почти не объясняют, где проводили время, на новизну их требований.

— Чересчур много соблазнов.

— И дурных примеров.

— Молодые теперь говорят таким тоном!

— Послушать только, как Ральф обо всем рассуждает.

— Еще немножко, и мой начнет ставить себе в заслугу, что ему повезло и он знает больше нас.

Но по-настоящему хор домохозяек не возмущается, свое удивление выражают втихомолку. Олив, у которой несчастье Джэсмин не отняло способности здраво судить обо всем, довольно быстро прерывает эти охи и вздохи:

— Надо быть справедливым! Молодые могут сказать, что без нас они сохранили бы свои шансы.

Она тяжело вздыхает. Она отказывается признать, что они также могли бы их потерять. И все-таки признается:

— А вот мы без них…

Придя домой, испуганные матери думают об этом, наблюдая своих сыновей или дочерей, готовящихся к вечерним курсам. Прилежание молодых возросло. Как возросла уже и так слишком строгая бережливость семей: каждая откладывает кое-что на будущее.

* * *

А дни идут: нетерпение тристанцев растет, принимая несколько воинственный характер. Некоторые — для них это способ показать, под каким знаменем они выступают, — снова надели вязаные шапочки. В ответ на все, что раньше вызывало у тристанцев улыбку, они теперь пожимают плечами. Все, что раньше стесняло их, стало невыносимым. Всюду слышатся жалобы: ох уж эти цены, этот климат, эти газеты, эта суета, этот обман, эта рабская зависимость от времени, это презрение к старикам, эта несправедливость, этот вкус к несчастью и, несмотря на притязания предложить людям рай, эти неистовые вопли о том, что англичане живут в аду! Просто надоевшая пластинка: надо мужаться. Тот, кто свои выгоды приносит в жертву своим сожалениям, чтобы избежать других огорчений, тем самым оттачивает свои аргументы. Но поскольку тристанцы перестали молчать и в лагере снова кишат журналисты, этой наскоро собранной черной манной будут пичкать читателей. Миссис Гринвуд, верная, как часы, но совершенно отставшая от событий, продолжает заниматься текущими делами. Она покупает газеты, выискивает в них комментарии, добавляя к ним собственные:

— Самое забавное, Кэрол, — это наблюдать, как добиваются чести валяться в грязи у ног этих несчастных людей.

Потому что тристанцы опять, во второй раз, прославляемы всеми и удивлены этим еще более, чем в первый раз. Они ожидали воплей негодования, упреков, а отовсюду слышатся только крики «браво», в которых потонули колебания Лондона. Мобилизовав ротационные машины, дюжины маленьких Руссо поют гимн доброму от природы дикарю. Да, конечно, тристанцы, возвращайтесь! Возвращайтесь к своим простым нравам, к своим добродетелям, обрекая на гибель нас, пропавших! Сладострастная дрожь пробегает по спинам виноватых, которые, глубоко забившись в свои кресла, вдруг чувствуют себя оправданными этим изобличением и просят у богов радости видеть, как будет наказан на антарктических берегах их отказ от невинности.

* * *

Очень скоро тристанцы, осознавшие, что поставлено на карту, посерьезнели.

— Мы все суетимся, суетимся, — говорит Симон. — Речь идет не о прогулке в прошлое, а о выборе, который касается будущего наших детей.

Некоторые английские газеты, впрочем, перешли в контрнаступление. Одна крупная газета устами некоего медицинского светила попыталась взбудоражить общественное мнение: «Через пятьдесят лет их кровное родство достигнет такой степени, что трети островитян будет грозить слепота». Некий хроникер предпочел комический эффект: «Ассоциация пастушьих собак подарила пастухам Тристана великолепного колли по кличке Вихрь. Только на острове, к несчастью, больше не осталось баранов». Но самый суровый выпад против тристанцев был сделан одним иллюстрированным еженедельником на трех страницах, снабженных повергающими в уныние фотографиями; экономист, который признавался, что «его мало заботят лангусты», без всяких обиняков объявлял: «Что за дурацкий романтизм! Тот платок, которым размахивали при встрече с цивилизацией, опять вытащен, чтобы уже взмахнуть им на прощанье. Я бы разрыдался, если бы у меня было время. Но, привыкнув сводить балансы, я скажу, что центральное отопление + электричество + газ + школы всех уровней + гарантированная работа + приличная зарплата + телевидение, радио, кино, театр + снабжение продуктами, удобства, медицинское обслуживание, транспорт, социальное страхование, пенсии и досуг во всех видах — вот сумма привилегий, которая делает смехотворным другой итог: поддерживаемый хворостом огонь —f— керосиновая лампа —f— начальное образование + картофель + запряженные быками повозки + соломенные крыши + свобода, запертая на нескольких квадратных милях + великолепная, на неделю пути, удаленность от ближайшего хирурга. Правильно поставить вопрос значит уже решить его».

Предсказания на этот счет завсегдатаев пивных разделились. Большинство из них не имело никакого понятия о месте, где «мокнет» Тристан, а те, кто слышали случайно из разговоров о Эдинбурге-на-семиморях, столице в сорок домов, не замечали ничего определенного, что могло бы добавить соли к их остроумным замечаниям. Все, как это обычно бывает, выступали за или против переселения: «господин тем хуже», которому совсем не нравится этот мир, одобрял тристанцев, а «господин тем лучше», который видел его в розовом свете, их не понимал. Пари «футбольной лотереи» понизились на четверть. Сперва ставили два против одного на «уедут». Но сторонники «не уедут», вербуемые в основном среди лавочников, в последние дни вновь взвинтили ставки.

— С ума они все сошли, — говорил бакалейщик.

— Ну а если они все согласны уехать, — возражал покупатель.

— Что вы! Никто из них не осмелится отказаться, боясь других, особенно молодежь. Это племя, которое шеф крепко держит в руках.

— Во всяком случае, правительство знает, что делает.

— Правильно, а вы слышали, что оно предлагает? Помощник государственного секретаря — именно он

встречал беженцев с Тристана — действительно перенес спор в Палату общин, с тем чтобы добиться там одобрения самого принципа переселения: «с полной свободой, но и с полным знанием дела». Голосование, обязательное, тайное, контролируемое, на котором подытоживать голоса было поручено имперскому чиновнику, должно было считаться действительным лишь в том случае, если за возвращение на Тристан проголосует подавляющее — по крайней мере в 75 % — большинство. Этот результат ни к чему не будет обязывать противников возвращения, которые, наоборот, получили бы настоящие премии за свое поведение: их немедленно эвакуируют из Кэлшота, расселяют по квартирам или отдельным коттеджам, снабжают мебелью, предоставляют пенсии старикам, стипендии учащимся, обеспечивают бесплатным медицинским обслуживанием. Наконец, само голосование должно было состояться только после посещения Кэлшота специалистом из министерства по делам колоний, который призван был сыграть роль «адвоката дьявола» и беспощадно правдиво рассказать о состоянии острова, подчеркивая царящие на нем разруху, опасности, перспективу долгой вынужденной безработицы, короче говоря, более суровой и жалкой жизни, чем до катастрофы.

* * *

Целая толпа собралась на доклад специалиста, сопровождаемый показом снятого месяцем раньше на Тристане небольшого любительского фильма, в котором было множество страшных кадров: разбросанные гниющие трупы животных, дымящийся холм, барьер из лавы на восточном берегу. Минут двадцать в зале царила удручающая тишина. Но преследуемая цель была достигнута лишь наполовину. Последние эпизоды фильма, где появлялись парни, которые чинили изгороди и ловили одичавшую скотину, потрясли чувства зрителей гораздо сильнее начальных. Аплодисменты, приветствовавшие победу Джосса над строптивым быком, гремели слишком долго, не оставляя места ни малейшим сомнениям: зрители присоединились к этой «реконкисте», они как бы заочно уже жили ею.

Неизвестным оставалось лишь одно: процент несогласных возвращаться, который, даже будучи минимальным, был достаточен, чтобы закрепить неудачу. Во избежание какого-либо «группового давления» за этим информационным сообщением не последовало общего обсуждения — предосторожность довольно наивная в сравнении с действительными разговорами тристанцев.

* * *

Все всем стало ясно в день голосования, когда Уолтер, загадочно улыбаясь, сновал по всему залу, раздавая бюллетени. Совершеннолетние и несовершеннолетние, голосующие и неголосующие, — все собрались семьями, являя зрелище своеобразных двуступенчатьгх выборов, гудящих, как улей, кабин, откуда семья, приняв решение, высылала к расположенным в соседней комнате урнам всех своих членов старше двадцати одного года: бабушку, дедушку, отца, мать, старших сыновей и дочерей, снабженных каждый своим, даже не сложенным пополам клочком бумаги, на которых дети старательным ученическим почерком вывели величественные «Да». Не менее забавно выглядел и подсчет голосов. Пока представители министерства по делам колоний в присутствии Уолтера предавались предварительным подсчетам, а затем, заперев бюллетени в сейф, предназначенный для министра, по телефону сообщили ему о результатах, от которых зависело его решение, а следовательно, окончательное обнародование переселения, Агата Лоунесс, стоя на коленях в окружении совета женщин, молилась во весь голос. Часть ребятишек, возбужденных этим случаем, затянула песню:

Будь из бумаги весь наш мир,

И море было б из чернил.

Нед заставил их замолчать, тогда как Бэтист в самом начале прервал их танец. Повсюду, переходя от группы к группе, взад-вперед сновали журналисты.

— Вы тоже уезжаете, бабушка? — громко спросил Хью Фокс у глуховатой Джейн Лазаретто.

— Я не хочу, чтобы меня похоронили здесь, моим костям наверняка было бы тут слишком холодно! — ответила она. — И к тому же, прежде чем отправиться на вечный покой к своему старику, я хотела бы снова поесть тристанской рыбки.

— Правда, чтобы перевезти ее улов, не потребуется упряжки быков, — заметил Симон, поддерживающий ее под руку. — Но моя мать в восемьдесят шесть лет может по три часа торчать с удочкой на скале. У нее какая-то своя забавная подсечка.

— Но неужели, Симон, вы не будете жалеть ни о чем, даже о работе у Сомса? Ну много ли вы заработаете на Тристане?

— Конечно, не заработаю и четверти того, что здесь. Ну и что же? У меня ведь сердце не из кожи, как кошелек. Деньги, деньги… все это чепуха, если из-за них мы должны терять все остальное!

— А что оно для вас означает, это «все остальное»?

Симон переминается с ноги на ногу: на такие вопросы никогда не найдешь нужного ответа.

— Как вам сказать? Если бы вы перестали быть журналистом и англичанином, кем всегда были, легко ли вы себя чувствовали? Я больше не тот, кем был, в этом все дело. Я снова хочу вернуться к жизни, для которой рожден. Той жизни, где все, что я умею, делает меня человеком, с которым считаются, а не щелкопером, как здесь у вас.

— В общем, снова стать прежним, тем же самым.

— Тем же? — переспросил Симон. — И да, и нет. Река не меняет русла, в ней меняется вода.

— Верно, — подтвердил Бэтист, который слышал их разговор. — Нам, как и вам, не нравятся ни перемены ради самих перемен, ни та форма жизни, когда «против» беспрестанно одолевает «за». Но после этого переселения мы, конечно, не будем уже жить по-старому.

— Значит, вы обрекаете своих детей навсегда оставаться только рыбаками, вы запираете их на острове, где самый умный вынужден будет ограничиваться начальной школой.

— Тоже верно! — воскликнул Бэтист. — Но многие ли у вас идут дальше? Разве поэтому надо эвакуировать жителей всех островов мира?

— Преимущества переселения велики, — сказал Симон. — Наши дети всегда будут с нами. Но и трудности немалые: нам не хватает специалистов. Признаюсь вам: эта проблема нас беспокоит.

Других беспокоили другие проблемы. Чуть поодаль дюжина молодых людей, взятых в кольцо репортерами, которые вовсю старались заставить их признать, что их вынуждали голосовать за переселение, отвечали без всякого волнения. Корреспондент «Таймс» по очереди тыкал пальцем в каждого:

— Скажите, пожалуйста, вашу фамилию, каков ваш выбор, каковы его мотивы?

Мэтью и Рут проголосовали «за». Разве можно было дать родителям уехать одним и тем самым привести колонию к вырождению? Несовершеннолетние Барбара и Артур сожалели, что не смогли поступить так же, чтобы действительно стать добровольцами. По их мнению, на Тристане гораздо быстрее чувствуешь себя взрослым, хотя бы только потому, что с четырнадцати лет сидишь вместе с гребцами на веслах. На Тристане у молодежи не создавалось впечатления, будто они принадлежат к особому классу, избалованному, но бессильному и озлобившемуся в ожидании своего места в жизни. Рэндэл проголосовал «за». Он признал, что жизнь в Англии была легче, что она предоставляла больше возможностей, но ценой безжалостной конкуренции. Он предпочитает лучше бороться против вещей, чем против людей, и в случае необходимости вести более суровую жизнь, но не лишенную взаимопомощи и равенства. Адаме голосовал «за». Тем не менее он останется в Англии, чтобы пойти добровольцем на флот. Он не считал себя вправе, голосуя против возвращения, компрометировать остальных. Дженни и Лу, обе также несовершеннолетние и которые должны были выйти замуж, на месте, полностью одобряли решение вернуться. Ральф голосовал «за», будучи уверенным, что на острове он сохранит за собой право не соглашаться с некоторыми вещами. Лишь Джеймс признавал, что голосовал за возвращение потому, что таково было желание его отца; он не понимал, зачем ему надо было голосовать против. Как и Ральф, он считал, что главное — это не голосование, а его последствия, перемены, которые предстоит навязать старшим.

— Какие перемены? — спросил корреспондент «Тайме».

— Техника — это неплохо, — ответил Джеймс. — Так же как и немного комфорта. Если не становиться их рабами, как вы. Мы, молодые, к тому же хотели бы чаще принимать участие в делах. Теперь мы это можем. Все, чему мы научились на производстве, нисколько не делает нас квалифицированными рабочими в Англии, где всегда найдутся лучше нас. Но на Тристане у нас лучшие шансы, потому что мы уже превосходим стариков.

— Ах, вот как! — воскликнул корреспондент «Таймс».

Ничего другого сказать он не успел. Идя между специалистом из министерства по делам колоний и миссис Гринвуд, возвращался сияющий Уолтер. В руках у него дрожал протокол голосования.

— Да! — крикнул он. — Ста сорока восемью голосами против пяти. Министерство, которому мы сообщили об этом, просило меня пожелать вам от его имени счастливого возвращения. Транспортировку берет на себя правительство, она будет проведена в два этапа…

Слова Уолтера потонули в радостных криках.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Буассевэн», которого пять дней трепала буря, лег в дрейф при относительном затишье.

— Повезло! — заметил капитан.

И вот в конце долгого плавания, приведшего их на «Амазонке» в Бразилию, откуда они 3 апреля отплыли курсирующим по линии Рио-де-Жанейро — Кейптаун пароходом, который отклонился от обычного маршрута к югу, тристанцы — все пятьдесят два человека, кому министерство предоставило возможность попытать счастья, — собрались на палубе. Тут, конечно, Уолтер, возвращающийся в свои владения, а не его брат Абель, оставшийся с семьей в Англии для того, чтобы присутствовать на свадьбах своих дочерей. Здесь Роберт Глэд с женой Верой и дочерью Ти, едущей к мужу; Боб Гроуер, а значит, Сесили и маленькая Маргарет, но не Элия, который прибудет со второй группой. Здесь вся семья Неда, кроме Ральфа, который дал себе эту отсрочку, чтобы оторвать Глэдис от Англии; семья Сэмуэля Твена, но не Бэтиста, которая тоже хочет сперва услышать, как Дженни скажет «да» Джону. Здесь и Раганы, вместе с Джэсмин, у которой больше нет этой надежды, вместе с Бланш и Тони, которые везут своих детей туда, где они были зачаты. Все остальные — сплошь молодые пары, в большинстве уже сложившиеся, некоторые только складывающиеся; лучше уж иметь крепкие руки, чтобы привести в порядок деревню, ожидая главную массу общины.

На носу собрались «должностные лица»: новый администратор, который, впрочем, уже управлял Тристаном несколько лет назад, Остин Формэн; новый врач, доктор Нэйрн; агроном Сесил Эмери; радист Сэм Тарли и два прилетевших в Рио журналиста, американец из журнала «Нэшнл джеогрэфикал» и англичанин из «Дейли мейл». Они стреляли глазами, словно ребятишки перед наряженной елкой. Всю эту черную громаду острова, окруженную сатурновым кольцом и пасмурной дымкой, которая придавливает белые струйки пара, видно за 40 миль. Два слоя облаков — неподвижный верхний и движущийся нижний — закрывают горизонт, и от этого подход к острову кажется тяжелым, почти зловещим. Южноафриканские траулеры, которые и в отсутствие тристанцев продолжали промышлять на их рыбачьих угодьях, подходя почти к Гофу, и которых южная осень вынуждает отступать, в знак приветствия включили во всю мощь свои сирены. Траулеры за— держались на несколько дней, чтобы помочь при выгрузке. Все вокруг серое, только на востоке почти черные крупные полосы, которые словно пунктиром отмечены желтыми пятнами зюйдвесток, белыми пятнами шлюпок, идущих вдоль берегов. На суше, где британский флаг — факт уже весьма редкий — болтался на флагштоке, еще ничего не изменилось. Но где-то на плато, которое осень превратила в рыжеватый, усеянный темно-зелеными кустиками папоротника ковер, из одной трубы тянется струйка дыма. Новый кратер, который все показывают друг другу, удивляет: на боку вулкана, этого чудовища, он кажется таким маленьким, что все задаются вопросом, каким образом он смог извергнуть столько вещества, чтобы образовалась эта мрачная стена, которую удлиняют и усложняют разъединенные прибоем осыпи, островки, груды камней.

— Вот они! — кричат несколько голосов.

Скрываемый за покрытым лавой мысом, появился первый баркас с пятью мужчинами, которые гребут так слаженно, что ни одно весло не взлетает выше другого. За ним следует другой, точно такой же, но идет он медленнее, потому что тащит на буксире пустой, третий. От траулеров также отходят шлюпки. В пять минут «Буассевэн» окружен покачивающимися на волнах лодками, откуда доносятся «давай!», «привет!», тогда как с полдюжины парней спускают лестницу и спрыгивают вниз, чтоб помочь тристанцам.

* * *

Надо спешить. «Буассевэн», чтобы выдержать график, нарушенный отклонением от курса, должен наверстать сотни миль, а после высадки пассажиров надо перебросить на берег шестьдесят тонн инструментов, оборудования и продуктов. Причалить можно лишь в одном месте: на уцелевшем участке пляжа на северовостоке. Флотилия лодок организовала непрерывную доставку пассажиров и грузов. «Георгина» с рулевым Джоссом, опередив «Мэри-Энн», которой правит Ульрик, достигла мелководья, где водоросли полощутся, словно белье в водоворотах беспрерывных стирок, и которое вулкан забросал камнями, ставшими новыми рифами. Превратив весла в шесты, парни стоя тычут ими влево-вправо; баркас петляет, проходит по какимто неопределенным фарватерам, каждую секунду ускользая от столкновения со скалами.

— Их моряцкая репутация не преувеличена! — шепчет американский журналист на ухо своему коллеге, который любуется тристанцами, но чувствует себя далеко не блестяще.

Баркас резко останавливается: нужно преодолеть последнюю песчаную банку. Сев на мель, «Георгина» стоит неподвижно, ждет прилив и — хоп! — оттолкнувшись двенадцатью шестами, проходит, царапая килем отмель, и ложится на волну, выбрасываясь вместе с ней на прибрежную гальку. Парни, чтобы облегчить баркас, уже выпрыгнули на берег и, стоя по колено в воде, втаскивают его на сушу. Старый Роберт, который спрыгнул с баркаса вслед за парнями, разувшись и подвернув брюки, даже не оборачивается: опьяненный родным воздухом, он с растрепанной бородой бежит босиком, держа башмаки в руках. Дети, которых мужчины снимают с баркаса, дрыгают ногами, крича резче, чем крачки. Женщины, подобрав волосы, а затем подхватив свои чемоданы, тоже не хотят отставать. Они вместе с ребятней бросаются в проход, который двенадцать парней едва прорубили в барьере из шлаков, напоминающих смесь твердых леденцов и жженого хлеба. Толстуха Вера, обтянутая в потрясающий розовый шерстяной жилет, упорно карабкается по крутой тропинке. Девочка-подросток, чья завивка пострадала, в брюках из черного бархата, тащит в одной руке гитару, в другой — папку. Мать девочки, тоже в готовом костюме и в белых чулках ручной вязки, ведет за руки двух мальчуганов в джинсах и мохеровых свитерах. Почти на всех женщинах шелковые цветные косынки, завязанные под подбородком и прикрывающие лишь половину головы. У многих сумки из пластика и искусственной кожи. На многих сапожки, туфли на каблуках, которые скользят по гальке. Плащи, словно опавшие листья, шелестят на спинах девушек. Немногое из того, что они носили два года назад, вернулось на остров.

Однако баркасы возвращаются к «Буассевэну», грузятся картофелем, сахаром, стеклом («почти все окна разбиты», — писал Джосс), медикаментами, мукой, чаем, консервами, насосом, передатчиком, канистрами с керосином, посудой, постельными принадлежностями — короче, всем необходимым. Наступает зима, на острове не будет ничего, кроме рыбы, пойманной в редкие погожие дни. До возвращения всех остальных тристанцев остров больше ничего не получит.

Уолтер и Нед в окружении вновь прибывших служащих и журналистов, которые без передышки фотографируют, стоя на валу лавы, наблюдают за разгрузкой. «Георгина» снова идет к берегу, нагрузившись так, что почти черпает бортами воду. Тюк, свалившийся в море, начинает относить в сторону, но его быстро подхватывает гребец, который, не колеблясь, нырнул за ним. Уставшие, вымокшие парни наскоро разгружают баркас, складывают ящики и тюки на камнях и снова берутся за весла. Джосс, увидевший торчащего на своем наблюдательном пункте Уолтера, подбегает к нему. Запыхавшись, шагов за пятнадцать он кричит:

— Нед, проводи ко мне доктора. Малькольм сломал ногу две недели назад. Перелом нелегкий, его надо будет отправить на «Буассевэне», чтобы он подлечился в Кейптауне.

— Две недели! — ахает врач. — Бегу, бегу! Ошеломленные журналисты переглядываются. Пока

Нед и доктор Нэйрн мчатся в деревню, Джосс, с головы которого стекает вода, подходит к Уолтеру и протягивает ему руку.

— Вы видали подарок? — спрашивает он.

Уолтер вертит головой, недоуменно почесывает затылок и вдруг блаженно улыбается. Он догадался.

— И вправду подарок! — говорит он.

Поток лавы проскользнул вдоль берега, уничтожив на своем пути все — консервный завод, мол, пляж. Но, стекая вдоль берега, он повернул, отгородив часть моря, и образовал озеро с соленой водой, которое от моря отделяет скоба из лавы.

— У нас никогда не было этого, — продолжает Джосс. — Работа предстоит страшная, но ведь она даст нам порт.

* * *

Кроме крыши, солома на которой не сгорела, а пострадала от крыс и штормов, дом стоял невредимым. Проникшая в него вода испортила мебель, вздула в некоторых местах штукатурку, отклеила на стенах картинки из иллюстрированных журналов: портреты императора Эфиопии и актрисы Мэй Уэст болтались выцветшие, жалкие. Как и в других коттеджах, пропало много вещей: кастрюль, котлов, разной домашней утвари, которые, изъеденные ржавчиной, валялись почти повсюду, словно веселые грабители, высадившиеся во время отсутствия хозяев с какого-нибудь проходящего мимо китобойного судна, развлекались этим или мстили за то, что не нашли ничего ценного, повыбросив все из окон. Впрочем, они, быть может, частью несли ответственность за исчезновение баранов, вменяемое в вину только одичавшим собакам: китобоям крупно повезло с этим свежим, ставшим ничьим мясом. Да и что скажешь против них? Разве сами тристанцы много лет подряд весело не охотились на «розового кабана», когда братья Столтенхоф, выращивающие свиней отшельники, покинули давным-давно остров, который еще и теперь носит их имя?

Чтобы починить самое необходимое, Билл, так же как каждый из двенадцати остальных парней, забил в отцовском доме дыры старыми парусами. Первые два дня он и Нед ничего другого не могли сделать. Оставив женщин заниматься уборкой, пропалывать заросшие травой дворики, поднимать столбы, чтобы вновь натянуть веревки для белья, все до единого мужчины были мобилизованы для перевозки грузов. Погода портилась. Прежде всего надо было поднять в склад грузы, оставленные на волю волн на берегу, — работа тяжелая при отсутствии подъемных механизмов и плохом состоянии едва пробитой в хаосе вулканических извержений тропы. Двести ящиков и тюков надо было внести по крутой тропинке, таща их на спине примерно километр… На двадцатой ходке у Неда заломило в пояснице.

— Мистер, — воскликнул он, сбросив стофунтовый мешок с мукой к ногам администратора, который отмечал грузы в своем списке, — если мы не сможем к октябрю провести здесь дорогу, то нашим друзьям останется лишь отправиться восвояси. Ведь тогда нам придется выгружать по крайней мере триста — четыреста тонн.

— Я знаю, — ответил Остин Формэн, — и попрошу всех заняться дорогой. Но есть и другая проблема. Если мы сможем перевезти на шлюпке трактор, разобрав его, то, мне кажется, труднее сделать это с операционным блоком, который мне обещали. И все-таки перевезти его надо. С нас достаточно несчастья Малькольма: ведь его отправят в больницу в Кейптаун.

* * *

Весь груз наконец надежно укрыт. И очень кстати: всю страстную неделю бушевала буря. Мужчины — всем это запомнилось как праздник укрощения диких зверей — занялись ловлей последних вольных коров, которым они связывали задние ноги, чтобы женщины смогли их доить. Перед праздниками парни отправи— лись в горы поохотиться на птиц. Никого к себе не подпускавшего быка пристрелили, тушу разрубили, разделив мясо поровну, а кожу прибили на стене, чтобы она просыхала там, сколько нужно, прежде чем из нее нарежут куски, годные для выделки мокасин. В пятницу церковь была набита битком; и еще больше народу пришло на пасху, провозглашенную Днем возвращения, который отпраздновали колокольным звоном на целый час, роскошным жарким из «морских куриц», шествиями молодежи и громким стуком каблуков в Зале принца Филиппа, где иголки новеньких, привезенных из Кэлшота проигрывателей царапали джазовые пластинки до 5 утра.

Это не помешало ни Биллу, ни его отцу встретиться в понедельник утром верхом на коньке двускатной крыши в компании дюжины соседей. Вязанки папоротника, нарезанные прямо на месте из защищавшей дом от ветра живой изгороди, раскладываемые и связываемые ловким движением рук, весь день вспыхивали на стропилах, тогда как в саду горела высоким пламенем старая солома, а в золу Нейл и Сирил, сильно подросшие, запихивали картофелины. К вечеру крыша стала зеленой, и низкое солнце, готовое погрузиться в красноватую воду океана, вновь зажгло стекла, закрепленные еще не засохшей замазкой. Уинни с дочерью хлопотали над ужином, символической платой за подмогу. Прошел администратор, затем агроном, которых тут же пригласили в гости.

— У меня во рту совсем пересохло, — сказал Сесил, временно занимавший должность почтальона. — Я заклеил языком почти шесть тысяч конвертов «дня прибытия» для коллекционеров. Вышло на восемнадцать тысяч фунтов.

— Обычно, — сказал Остин, — марки окупают мою зарплату. На этот раз их наверняка хватит на оплату нашего переезда на «Буассевэне».

Чайник передавали по кругу. Нед, который сделал себе подарок — серию марок Святой Елены с тристанской в нагрузку, — чтобы наклеить их в качестве сувенира на стену вокруг фотографии кинозвезды, недовольным тоном проворчал:

— А что, они здесь устроят все по-другому?

— Конечно, — ответил администратор.

И вдруг на пороге возник Джосс. Согласно обычаю, он не входил в комнату.

— Жаль, что здесь нет моего отца! — сказал он. — Можно войти?

В руках он держал женские мокасины, крохотные, с плетеными шнурками.

— Входи с миром! — хриплым голосом сказала Уинни, теребя подол фартука.

Тогда Джосс подошел к Рут. Она бросилась к комоду за своей из белого пластика сумочкой с позолоченной застежкой, — последняя модель саутхемптонского магазина, — порылась в ней и извлекла пару носков, связанных на тонких спицах. Все из любопытства повытягивали шеи: носки были серые в розовую, зеленую и голубую полоску.

— Долгими вечерами я тоже работал. Я смог сделать их для тебя как следует, — сказал Джосс, протягивая ей мокасины.

— Надень вот эти, а старые я постираю, — ответила Рут, отдавая ему носки.

Они не спеша поцеловались. Затем Джосс повернулся к администратору:

— Это верно, что в ноябре мы получим строительный камень и дранку?

— Мне хотелось бы эмалированную раковину, — сказала Рут.

* * *

А в Фоули тем временем «север» все еще пытался соблазнить «юг».

Первый праздник для тристанских детей от двух до пятнадцати лет с песнями Джонса и фокусами Лезли Фая устроили совсем юные девушки-скауты, второй, на котором появились шесть одетых в муслин девчушек с Тристана, с венками из роз и сжимающих в руках большие цветные шары в виде сосисок, был организован «Браш Кристал».