Семья Резо - Счастливцы с острова отчаяния

— Глэд, вы ведь назвались Глэдом? Так, значит, вы прямой потомок капрала?

— Как и все мы! — гордо ответил Нед.

— Несомненно, — подхватил журналист, — но все-таки его фамилию носите вы.

Он обернулся, бросив стоящему за его спиной коллеге:

— Ты слышишь, Хью? Просто умора, они говорят как персонажи Диккенса.

Поскольку Нед носил фамилию Глэд, как и родоначальник тристанцев, ему пришлось выдержать новый натиск журналистов. Сухопарый верзила представился, надменно процедив сквозь зубы: «Тайме». Какой-то толстяк выпалил: «Дейли мейл». Эти «священные» заголовки почти не произвели на Неда впечатления, что, казалось, уменьшило у репортеров уважение к нему. Но сами они уже были оттеснены съемочной группой телевизионщиков, которые наводили две камеры, ослепляя всю семью светом юпитеров, кричали: «Готово! Глэды, кадр первый!» — и совали микрофон под нос Рут — репортеры неизменно выбирали ее, — спрашивая: «Каковы ваши впечатления, милочка?»

С Неда градом лил пот. Тут вмешался Дон, протестуя:

— Ну, хватит, кончайте, не сводите их с ума. Они к этому не привыкли.

Но он уже должен был бежать выручать Сесиль Гроуер и ее младенца, затем старейшину общины Джейн Лазаретто, близкую к обмороку. Тогда Нед, Бэтист и еще несколько мужчин-тристанцев, избрав тактику быков, спасающих свое стадо от хищников, прикрыли собой женщин, девушек и детей и, словно крепостной стеной, отгородились от репортеров и всех прочих улыбками, уклончиво вежливыми фразами:

— Так спросите Уолтера… Он вам лучше объяснит…

В результате Уолтер мгновенно оказался в центре плотной группы людей, каждый из которых швырял ему свой вопрос через десятки спин:

«Шеф, останетесь ли вы здесь? Шеф, каковы ваши планы? Что вы думаете о старой Англии? Шеф, ваши права наследственные, как у королевы?»

Бесстрашный Уолтер отвечал своим ровным голосом, в котором начинала слышаться хрипота:

— Не называйте меня шефом, зовите меня Уолтер. Я всего лишь выборное лицо… Да, если бы это было возможно, мы тотчас же вернулись бы назад, к себе. На Тристане можно быть бедняком и чувствовать себя богатым. Мы боимся, как бы здесь все не оказалось наоборот… Но, поверьте, мы растроганы до глубины души. Мы тоже, когда могли, принимали ваших людей, потерпевших кораблекрушение. В общем-то, их сыновьям вы помогаете теперь в свой черед… Наши планы? Нам трудно их строить. Сейчас у нас только одно желание — держаться вместе.

И Уолтер все пожимал и пожимал протягиваемые ему руки, пока фотографы, подняв высоко над головой аппараты, запечатлевали его лысину, вынуждая каждые три секунды прищуривать глаза. Понадобилось прибытие официальных лиц, чтобы избавить его от репортеров, которые бросились к эстраде, где обычно располагался оркестр. Заместитель министра по делам колоний, лорд-мэр, генеральный секретарь Общества распространения веры, председательница Лиги матерей, директор «Юнион кастл лайн», представители графства, духовенства, хэмпширского Красного Креста, города Эдинбурга, местной секции Женской лиги — когорта была внушительная!

— Ну и ну, — усмехнулся Нед, — должно быть, наши лангусты пользуются здесь успехом, раз из-за них нас пришло чествовать столько важных господ!

Испытанное прибежище — этот насмешливый тон, когда человека душат волнение и робость.

— И подумать только, — в том же тоне подхватил Бэтист, — что мы уже больше не сможем поставлять им лангуст.

Но вдруг какие-то голоса потребовали тишины. Заместитель министра по делам колоний вместе с другими официальными лицами поднялся на эстраду. Он усадил Уолтера рядом с собой и начал говорить на весьма изысканном английском, который из уст молодых администраторов Нед и Бэтист уже слышали, хотя смысл многих слов от них по-прежнему ускользал. «Итак, вы оказались в восьми тысячах миль от родного дома, но вблизи самого сердца Англии, которая так тревожилась за вас. Мы предпримем все, чтобы устроить вас здесь. Разумеется, это не такое дело, которое можно успешно осуществить в один день. Мы займемся этим все вместе. В настоящий момент правительство берет на себя ваше содержание. Вас поселят в Пенделл-Кэмп, недалеко от Мерстама, в Cappee. Добро пожаловать, друзья, и пусть мы…»

Второй оратор, какое-то духовное лицо, уже сменил его, расписывая ту лавину благих намерений, которую власти с трудом направляли в нужное русло. «Мэр города Лондона объявил подписку с целью учредить национальный фонд помощи Тристану. Вспомоществования — крупные и небольшие денежные переводы, одеяла, одежда, игрушки, конфеты, книги — притекают отовсюду. Поступают даже предложения усыновить детей-тристанцев, но они, конечно, в расчет не принимаются. И предложения работы, каковые будут рассмотрены».

Он перечисляет названия двадцати проявляющих особую активность учреждений. Он задыхается от гордости в своем жестком воротничке. Он округляет губы, чтобы громко произнести последнюю фразу:

— Это массовый подъем христианского милосердия!

* * *

Теперь Уолтер должен благодарить… Его встречают овацией. Он обнял и расцеловал председательницу Лиги матерей, на груди которой сверкает значок, похожий как две капли воды на значки всех присутствующих женщин, что носят платки с рисунком, изображающим вереницу сосущих пальцы младенцев. «Спасибо за все, — восклицает, подняв руку, старый вожак тристанцев, — но позвольте нам тоже отблагодарить вас подарком. У нас больше ничего не осталось, представляете себе… Ничего! Из двадцати больших баркасов мы привезли с собой лишь те четыре, которые дали нам возможность спастись. Эти обтянутые парусиной баркасы, которые мы часто чинили вашими старыми мешками из-под почты, всегда были для нас самым дорогим сокровищем. Один мы будем хранить как талисман. Второй мы подарили городу Кейптауну. Мы хотели бы отдать третий городу Саутхемптону и были бы безмерно счастливы, если бы Ее Величество соблаговолила принять в дар последний…»

На этот раз всех охватывает исступление. «Где он?» — кричат фоторепортеры и, сбивая друг друга с ног, мчатся запечатлеть «ладью» королевы. «А фисгармония? Где же фисгармония?» Но фисгармонию, спасенную экипажем «Леопарда», еще не успели переправить в Англию из Кейптауна. Возбуждение падает. Журналисты бросаются к телефонам, а затем исчезают, чтобы искать вдохновение в рождении Дэвида, виконта Линли, сына принцессы Маргарет и фотографа Энтони, недавно произведенного в графы Сноудонские за то, что он снабдил Корону наследником — пятым в порядке наследования трона. Заместитель министра по делам колоний вместе с лорд-мэром отправился в соседний салон выпить чего-нибудь, прежде чем все разойдутся. Хью, оставшемуся из-за симпатии к этим людям, хотя все его коллеги разбежались, удается взять сенсационное интервью. Вдруг появляется какая-то женщина и бросается в объятия другой. «Это дочь Агнессы!» — слышатся возгласы, и внезапно все тристанцы, преодолев свое смущение, расплакались.

— Кто это, в чем дело, какая дочь Агнессы? — спрашивает Хью.

— Они не виделись семнадцать лет, — отвечает Бэтист. — Малышка убежала с неким Борнером, техником, работавшим во время войны на монтаже радиостанции. Она живет в Суонси.

Пока Хью строчит свои записи, грузовые стрелы извлекают из трюмов багаж. Уолтер начинает собирать свой народ, подталкивать его к передвижному трапу, серую краску которого обесцвечивает мелкий дождик. Ральф поддерживает прабабушку Дороти с тем мягким почтением, которым молодые тристанцы окружают стариков. Бабушка Морин опирается на руку Перл; настоятельницу Джейн ведет степенно шагающий Симон. Девушки распределили между собой младенцев. Нола, Флора, Лу, Роуз, Дженни, Эми, Рут держат на руках по два ребенка. Но женихи и невесты неразлучны. Бланш не отходит от Тони, Поль от Ти. Величественная, словно цыганская королева, закутанная в какие-то тряпки Агата Лоунес идет под руку со своим ужасно худым супругом Амбруазом. Не менее мощная Вера тащит своего бородатого Роберта. На пристани в холле тристанцев ждут проводницы, «девушки в зеленой форме» из Женской лиги — с залепленными улыбками лицами, с занятыми подарками руками, — которые разводят тристанцев по автобусам, как это они делают каждое воскресенье с разными подгулявшими экскурсиями провинциалов.

Одна машина лишняя… Да нет, это багажный автобус, что останется почти не загруженным. Все тристанские начальники уехали на машине, кроме Уолтера, который неразлучен со своими. Хлопают дверцы. Все вздрагивают, не без тревоги смотря, как за окнами движется пейзаж. «Держитесь левой стороны» — предупреждает табличка на трех языках автобусы с континента. Первый автобус, где заняли места семьи Неда и Бэтиста, Агата, Джильда Гроуер и семья Элии, их племянники, в том числе малютка Селина, с которой сюсюкает проводница, трогается. Он проезжает под аркой выхода Э 8, над которой высится башня с часами, и перед глазами тристанцев начинают в мрачной мешанине дефилировать события британской истории. Вот мемориал «Мейфлауера», воздвигнутый во славу других «отцов пилигримов», уехавших триста лет назад. Вот памятные платаны, посаженные американцами после второй мировой войны. «Дансинг Мекка» привлекает взгляд Дженнифер, самой неистовой плясуньи острова, единственной тристанской девушки, которая осмелилась сообщить журналисту, что она с удовольствием разучила бы ча-ча-ча. С исказившимся от горя лицом Нед глядит на этот город одинаковых кирпичных домов с выступающими окнами, на этих людей, ждущих открытия баров или карабкающихся в красные автобусы, чьи империалы всегда кажутся слишком низкими. Шевеля губами, Агата медленно расшифровывает надписи на огромных рекламных щитах футбольного тотализатора, возвещающих розыгрыш «семисот тысяч фунтов в неделю»…

— И все эти деньги действительно раздают кому попало? — с возмущением спрашивает она.

— Видимо, да, — отвечает, криво улыбаясь, Нед.

Но вот наконец утешение для Агаты. В небо взмывает какой-то шпиль, указывая на который проводница — обо всем предупрежденная заранее — нежным голосом объясняет:

— Церковь, которую вы видите, — это церковь моряков. Она, как и ваша, носит имя святой Марии.

Но их церковь с фасадом из кусков лавы толщиной в два фута стоит в восьми тысячах миль отсюда под дождем пепла, который, как им внезапно почудилось, снова выпал и здесь. В автобусе становится пасмурно и холодно, как в ноябрьском небе, дождь с которого хлещет по стеклам. Поэтому будет мрачным их маршрут, которым их сейчас везут по 33-му шоссе до Винчестера, затем 31-м и 25-м за Гейрэт, к предназначенному для них заброшенному военному лагерю, где начинаются леса и куда не дотягиваются длинные щупальца большого Лондона.

* * *

Леди Хауэрелл в перчатках и в наброшенном поверх униформы норковом манто — после полудня она дает в Лондоне прием и шофер уже ждет ее во дворе — шепчет, глядя на часы: «У меня еще три минуты», и снимает колпачок с изящной авторучки. Она садится и нервным почерком, весьма ценимым счастливцами, получающими ее приглашения, начинает заполнять тетрадь, на обложке которой значится «Операция Тристан»:

«Организационный центр Кэтергэма взял на себя устройство и управление Пенделл-Кэмпа, временного пристанища эвакуированных. Набрано 24 добровольца, некоторые из старших классов местных школ. Красный Крест оборудовал медпункт, возглавлять который будет миссис Виолета Грэй, жена бывшего врача с Тристана, следовательно, известная островитянам. Эксперт по снабжению, мистер Колин Маккортел, займется проблемами кухни и продуктами; три бригады, находящиеся в его распоряжении, обеспечат в порядке очереди трехразовое питание: в 7.11, 11.15 и 15.19.

Преподобный отец Клемп и (хотя в метрополии никто никогда еще не видел служащего департамента по делам колоний работающим) мистер Дон Айли до новых распоряжений остаются со своими подопечными.

Национальная помощь снабдила нас постельным бельем, мебелью и всем необходимым. Наконец, было создано наше бюро, чтобы координировать всю нашу деятельность. Постоянная дежурная, располагающая телефоном, будет принимать в бюро пожертвования, предложения о работе, давать справки. Все ответственные лица раз в неделю будут собираться для отчета, совещаний, регистрации решений. Бюро будет вести дневник, который я открываю и куда каждый сможет коротко внести свои наблюдения. Э. X.».

* * *

В тот же день, но после обеда Виолета Грей, строгая старшая санитарка, чья женственность исчерпывается красным сердечком непрестанно подкрашиваемых губ, устраивается перед той же тетрадью с опустошенной улыбкой, которую придает ей, после всего содеянного, благотворная усталость. И записывает:

«Нам пришлось сразу же по приезде тристанцев принять многочисленных больных. Переезд в автобусе они перенесли плохо. Но более серьезным нам кажется эпидемия гриппа, поразившая половину беженцев. Внимание, которое их окружало, не позволяет даже предположить, что они простудились. Дело здесь, как я этого опасаюсь, в отсутствии предохранительных прививок. Бактериальной флоры на Тристане почти нет. Нельзя, не подвергая их опасности, изымать людей из родной, от природы асептической среды. В. Г.».

Записав эту мысль, она снова берет перо и прибавляет постскриптум:

«В общем, мы приняли их удачно. Проводницы развели семьи в приготовленные для них жилища: чистенькие, теплые, с табличками на дверях. Волнение островитян, которое было так велико, что казалось, будто все они попали в клинику, несколько улеглось, когда они увидели спешащую к ним навстречу маленькую группу друзей, некогда живших на Тристане».

* * *

Нед, чьи шаги гулко отдаются в поспешно наступающих декабрьских сумерках, быстро идет по мокрому асфальту, мимо него, разбрызгивая грязь, непрерывно проносятся машины. Куда он шагает, зачем? Этого он совсем не знает. Да и к чему знать? Ведь его глазу, привыкшему узнавать каждый куст, каждую скалу, каждый поворот тропинки, каждую бухточку — все эти с детства известные, обладающие своими именами, связанные со множеством воспоминаний ориентиры, которые так ценны для измерения расстояния в отличие от совершенно одинаковых столбов на дорогах Сюррея, — зацепиться не за что.

Нед идет, и этого достаточно. Кажется, в сторону Натфилда. На Тристане орешник не растет. Поэтому название это Неду ничего не говорит, прошлое Нат— филда ничего не говорит его душе и сердцу так, как, например, пастбище Кафярд, где он оставил свое стадо, или поток Шерт-тэйл, где его прадед потерял рубашку. Идет дождь. «Дождь переделывает море», — говорили на Тристане в непогоду. Здесь, в Пенделле, дождь переделывает только грязь, и Нед чувствует, что согласен с этой погодой.

Уже месяц, как Грейни Дороти совсем плоха. Врач требовал положить ее в больницу — мера, на которую семья Глэда согласилась с тяжелым сердцем. Если больной может вылечиться, то дома он сделает это быстрее. А если он безнадежен, зачем лишать его утешения умереть в кругу своих?

Нед идет. Девушки из Женской лиги, это надо признать, делают все, что в их силах. Комната удобная. Занавески на окнах, ковер, два плетеных кресла, отличные пружинные матрацы, гравюры на стенах… Никто столько и не просил. Но каждый надеялся получить иное: настоящий дом с огнем в очаге, у которого женщина хлопочет с готовкой. Неду отвратительна эта столовая, где все должны в один и тот же час есть то же самое. Он приходит в ярость, когда видит нанятых на эту барщину по чистке овощей мать, жену и дочь, которые целую неделю, делая все, что нужно, помогали бы соседке после родов, но никогда не согласились бы прислуживать никому, даже самому священнику, кстати, часто призываемому тристанцами на подмогу.

Нед все идет и идет: старый обычай на острове, где никто не удивился бы, увидев мужчину, «идущего наверх» и карабкающегося по склонам лишь с одной целью — развеять там плохое настроение. Как правило, всегда находился сочувствующий друг, который в конце концов попадался навстречу и кричал:

— Эй, Нед, привет! Спускай паруса!

И паруса спускались. Друзья отправлялись выпить по чашечке чая. Вместе возвращались по домам. А здесь нет ни души, кроме приклеившихся к сиденьям своих тракторов крестьян с взглядами, параллельными бороздам, да белокожих, словно вымоченных в молоке девушек, которые пялят на тебя глаза, прижавшись к своим ухажерам, и что-то им нашептывают. Попробуй поди заговорить с ними. Нед как-то попытался спросить дорогу:

— Скажите, пожалуйста, Блечингли по левому борту или по правому?

Хохот этой парочки у него до сих пор в ушах стоит. Люди, которые говорят «направо» или «налево», называют хлеб «брэд», когда Нед говорит «кэйк», которые произносят «Ингленд», когда Нед изрыгает нечто вроде «Хэнглан» и все остальное соответственно… поди понимай их и братайся с ними! К тому же их слишком много. Больше всего Неда выбивает из колеи то, что он открыл мир, в котором людей так много, что они уже не могут вас знать и, похоже, вовсе не желают этого. Ведь кто же сможет усомниться в этом? Существует Соединенное Королевство, которое требует свою любую крошечную частицу земли, а есть просто прохожий с прищуренными глазами, глядя в которые легко угадать, что он тебя находит слишком загорелым для британца. Да здравствует Тристан, отважный островок Империи! Но вы же, миссис Смит, видели этих людей, что поселили в Сюррее?! Это же безумие, пускать столько людей с нечистой кровью в нашу белокурую Англию!

* * *

В это время в зале для собраний, где на самом видном месте установлен телевизор — подаренный, как бесконечно повторяли газеты, агентом рекламы одной крупной фирмы, — три десятка людей, бездельников поневоле, с горечью переживающих это свое состояние, смотрят, как — гоп-гоп! — где-то в Аризоне, обильно утыканной кактусами, ковбойский фильм завершается последней кавалькадой. Паф! Облачко вырывается из дула бьющего без промаха пистолета. Лошадь вместе с всадником шаром катится по земле.

— Бедное животное! — восклицают Том и Сэлли Твен, у которых никогда не было ничего, кроме осла.

Но злодеи получают по заслугам. Несмотря на непрерывный огонь, который на полном скаку — гоп-гоп! — льется из их неисчерпаемых кольтов, лишь всадники-злодеи оказываются жертвами свинца, лишь они падают и остаются лежать, кто на спине, кто уткнувшись носом в землю. Равнина сплошь усеяна трупами. Лучший из стрелков, «орлиный глаз» и «стальная рука», который умеет свободно проходить сквозь поток пуль, склоняется наконец над потерявшей сознание юной красавицей, законной наследницей золотоносного прииска… Не рано ли, мой мальчик? Один из умирающих бандитов приподнимается и берет тебя на мушку. Паф! Что вы думаете? Это стрелял герой, успевший вовремя повернуться…

— Четырнадцать! — говорит Симон, который считал убитых. — Это что же, по четвергам нарочно показывают такую штуку детям, чтобы они видели, как пачками отправляют людей на тот свет?

Без всякого перехода следует репортаж о марихуане, где на этот раз уже живые возлежат и испускают дымки несколько иного рода. Крупный план. Рассуждения социологов о пагубном воздействии наркотиков. Посмотрите на эти безвольные тени. Посмотрите на эту девицу: серия кадров, которые — еще чуть-чуть, и они были бы запрещены цензурой — позволяют думать, что если верхняя половина тела находится в раю, то происходит это отнюдь не без участия нижней.

— А вы мне не верили! — ворчит Симон.

Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и опустившаяся в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли, шепчет, наклонившись к нему:

— И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор так же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я слышу, как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать.

— Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге и от наших чудес, — бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования.

Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные не удивляются лишь тому, чему можно поверить. Телеэкран для них просто двигающиеся фотографии; так в природе движется перед глазами все, что угодно: собака, облако, друг. Полет самолета и полет птицы — разве это то же самое? Дон теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если бы тот вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его потерять тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону:

— Зачем вы все это делаете!

Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже за дверью признается, подавляя смех:

— Это, конечно, глупость, но мне бывает стыдно, когда наши друзья смотрят такого сорта передачи. Мне кажется, что я привел их в дурное место… Что вы сказали?

Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она всего лишь раскрыла рот, но вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы.

— Как здоровье бабушки?

— Неважно, — отвечает Рут, опустив голову и принимаясь сильнее тереть тряпкой.

— Так бросьте все это и пойдите к ней, — говорит леди Хауэрелл.

Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку.

— Моральное состояние у них неважное, — говорит леди, — но со здоровьем еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас пять заболевших корью, четыре — желтухой и несколько воспалений легких у пожилых людей, в том числе у старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается.

* * *

В то же самое время Абель Беретти, у которого сильный насморк, одевался в кабинете врача. Врач, принявший было Абеля за его брата Уолтера — так они похожи, — строчит рецепт, не обращая никакого внимания на настырный транзистор, откуда слышатся вкрадчивые звуки джаза.

— Действительно, — говорит Абель, — радио для вас основной шум. Мы же у себя привыкли к шуму моря.

Он протягивает руку к большой, в крупную крапинку раковине, служащей пресс-папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза.

— Чистейшее суеверие! — говорит он. — Ведь вы слышите не гул моря, а шум своей собственной крови.

— Ну и пусть, — отвечает Абель. — Разве это не одно и то же?

Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем пытается объяснить врачу:

— Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает легкие, и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся в этих краях?

* * *

Немного подальше, в своем бараке — одно из строений линии Э 1, — Бэтист и Сьюзен Твен ждут возвращения своих детей. Сыновья, за неимением лучшего, отправились вместе с другими подростками в Мерстам играть в футбол против местной команды, которая смеется над ними, противопоставляя их могучим ударам по мячу хитрость и ловкость. Стелла играет на улице с Нейлом и Сирелом. Эми и Дженни танцуют с Ральфом и Биллом Глэдом в Блечингли: в их жилах достаточно африканской крови, чтобы приспособиться к любым ритмам. В комнате совсем темно. Сьюзен не сочла нужным зажигать свет, потому что ей сейчас нечего делать. Она дремлет, в то время как Бэтист произносит свой монолог:

— Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся. Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается, это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду сквозь него, ухожу куда-то…

— Перестань, — вполголоса говорит Сьюзен в темноте. — Во всяком случае, мы живы…

— Ну и что? — отвечает Бэтист слишком громко. — Зачем быть живым, если не чувствуешь больше, что живешь?

По другую сторону перегородки такая же комната, такое же оцепенение. Гомер Раган лежит на постели около Олив, которая сняла платье, чтобы не помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и Джесмин в кино; Ульрик, конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони, им надо уже поторапливаться со свадьбой. Этот выход остается одинаковым везде. Гомер, без всякого очевидного повода, изливает душу:

— Все как-то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все чем-то недовольны.

— Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают! — отвечает Олив довольно резким тоном.

На душе у Гомера, видимо, продолжают скрести кошки, и, глубоко, с каким-то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе:

— К тому же я чувствую себя как-то глупо. Они нас здорово во всем опередили.

— Ну и что, — отвечает Олив, — да ты посмотри на них! Бегут, кричат, все боятся опоздать, говорят все время о деньгах, о шефах, карабкаются на плечи друг другу, только и разговоров что об отпуске, о пенсии, о том, как в субботу удрать из города… Если людям не сидится дома, так, конечно, им нужны средства, чтобы куда-нибудь убежать! У дьявола тоже есть эти средства, а он корчится на адских угольях. А вот у нас было по-другому…

— Было… — вторит Гомер.

Внезапно Олив зажигает свет, протирает глаза и спрыгивает на пол:

— Наверное, уже пора идти накрывать столы.

Гомер искоса ее оглядывает. Розовая комбинация с кружевами машинной вязки, нейлоновые чулки — вот вещи, с помощью которых щедрые благодетели изменили все-таки вид принявших эти дары. Платье, которое надевает Олив, отпущено: это заметно по следу от старой подпушки. Но платье от этого все равно полностью не прикрывает икры. Олив хватает свой шерстяной с кисточками шарф, связанный долгими вечерами, закутывается в него так, словно собирается бежать в шторм встречать мужа-рыбака. Она быстро оглядывает комнату, чмокает губами и выходит. Гомер встает, проверяет, все ли пуговицы застегнуты, роется в карманах и, вынув нож, устраивается за столом продолжать свою работу — вырезать из дерева модель баркаса.

* * *

Хью, командированный своей газетой, прибыл в Пенделл вместе с фотографом. В «Сазерн пост», захлестнутой потоком писем, Тристан продолжает неизменно фигурировать на первой полосе. Толстяк Филипп даже организовал кампанию солидарности под лозунгом «Приближается рождество, пришлите ваши игрушки и даже, если можете, ваших детей играть с маленькими беженцами». Хью, прежде чем отправиться на еженедельное заседание бюро, решил сначала забежать в детский сад, чтобы узнать, каковы же результаты.

— Я вас прошу, не печатайте больше этого объявления, мы завалены по уши! — сразу же сказала ему мисс Гау, воспитательница.

Хью несколько раз погладил пальцем кадык, что служило у него знаком живейшего удовлетворения. Груда книг, головоломок, автомобилей, ружей и автоматов, подъемных кранов, пластмассовых тракторов, медведей, трехколесных велосипедов, самокатов, электрических железных дорог — и совершенно неожиданно среди всего этого плюшевый ослик в натуральную величину и проигрыватель — загромождали прихожую барака, отведенного под детский садик. Читатели газеты выпотрошили свои детские комнаты…

— Вы забыли об одном, — продолжала мисс Гау. — Игрушки — это предметы, позволяющие детям подражать действиям взрослых. Дети тристанцев не знают, что делать с этими подарками. Они им ничего не говорят, кроме, разумеется, кораблей и домашних животных, с которыми играют мальчики, и кукол для девочек. А что касается остального, то, простите, мне кажется, вы витаете в облаках. Посмотрите сами.

Хью с фотографом проходит в большой зал, где три дежурные девушки из числа добровольцев — в плиссированных юбках, со скаутскими галстуками на шеях — раздают чашки с горячим молоком. Одна чашка уже опрокинулась на большой красный ковер, где копошатся десятка три малышей.

— А вот и маленький гость! — восклицает Хью, направляясь прямо к группе из трех карапузов, среди которых один — как кажется судя по волосам — принадлежит к мини-гражданам Сюррея. Может, оно и так, но обращение редакции здесь ни при чем.

— Это мальчик одной сиделки, которая оставляет его у меня на время работы, — поясняет мисс Гау. — Одно дело послать старые игрушки, совсем другое — отпустить к нам своих чад.

Но Хью не слушает. Он остановился в трех шагах, чтобы насладиться беседой, где детское воображение с такой легкостью преображает все вокруг.

— Это будет гора, — говорит белокурый мальчик, — а вы будете индейцами, и Айэн подползает сзади вместе с Безилом…

— Это кресло, и я в него сяду! — заявляет Безил категорически.

— Они совершенно не признают условность, необходимую в игре, — шепчет мисс Гау. — Я никогда не видела детей, которые бы так цеплялись за реальность. Вот посмотрите на этого.

Взгляд Хью падает на шестилетнего «клопа», в руках у которого модель истребителя. Малыш вертит ее и так и сяк, она явно не очень ему нравится, но, поскольку у нее есть два крыла, он начинает вертеть ею над головой.

— Пе-о, пе-о! — резко выкрикивает он.

— Мистер Айли объяснил мне, — продолжает мисс Гау, — что это крик коричневого альбатроса, грозы цыплят на острове.

С детьми постарше — ими занимается вожатый местных скаутов — почти та же самая история. Они разводят костер, устанавливают палатку, отлично гребут, но делают это все как маленькие взрослые, которые там занимаются такими вещами «не понарошку», и поэтому во всем могут считать для себя образцом своего отца.

— Очень полезно для поддержания согласия в семье! — мечтательно произносит Хью.

— Но менее полезно для прогресса! — возражает фотограф, до сих пор хранивший молчание. — Кто одной шерсти, те живут вместе. Правда, надо еще знать, до какой степени. Недаром здесь у нас есть другое правило: кто свой дом строит, с другими спорит.

Хью хмурится, а мисс Гау покачивает головой:

— Я думаю, что все не так просто. Моя коллега из начальной школы скажет вам то же самое: у ее учеников нет достаточно устойчиво сложившегося стереотипа. В учебе они отстают и вместе с тем во многом другом ушли далеко вперед. Она в растерянности. Истина в том, что у них совсем другая система оценок, связанная с иной общественной формой. Но пойдемте в бюро, господин Фокс. Заседание сейчас начнется.

* * *

Белое, голубое, зеленое: все присутствующие — в форменной одежде, кроме администратора и пастора Клемпа. Леди Хауэрелл, затянутая широким поясом, сурова и неприветлива:

— Я не буду скрывать от вас, мистер Фокс, мы чуть было не запретили вам присутствовать на совете. Журналисты написали слишком много глупостей и так навязчивы, что беженцы не хотят их больше видеть… Но мы все-таки нуждаемся в помощи прессы и знаем, что вы, по крайней мере, не исказите факты. Лучше сразу же сказать вам, что перед нами возникли проблемы.