XVIII

Когда Оливье вошел, господин Мерсье пил шоколад — шоколад, «вскипевший семь раз», который потом должен был еще томиться под личным присмотром посла на электрической плитке; прищелкивая языком, он протягивал другую чашку своему приятелю, австралийцу, имевшему какое-то отношение к журналистике, а может быть, даже наблюдателю, негласно направленному сюда Стеклянным домом, официально же он назывался экспертом Всемирного почтового союза, командированным с бернской Вельтпостштрассе для решения некоторых координационных проблем. Анализируя — между двумя глотками шоколада — причины эпидемии убийств, захлестнувшей эту страну и знакомой многим другим странам, патрон и его приятель перебрасывались репликами.

— Запугать и тем самым парализовать — это ясно! — говорил австралиец.

— Ликвидировать проблему, ликвидировав того, кто ее выдвинул, — говорил господин Мерсье.

— До предела озлобить фанатиков, — продолжал австралиец, — превратить их в палачей и тем отрезать им путь к отступлению. Но я все время думаю, а если…

— Вы, как и я, задумываетесь над тем, не являются ли столь частые случаи массовой резни в современном мире чем-то иным, не знаменуют ли они собою что-то новое, что-то вроде массовых самоубийств… Не так ли? Победитель считает, что он отправляет побежденного в ад, и не учитывает того, что Мальтус может пробудить Молоха.

— Если ваша очаровательная гипотеза подтвердится, — вмешался Оливье, привнося струю холода в эту милую атмосферу, — нам предстоят веселые деньки.

Австралиец почти сразу откланялся, и патрон задал свой обычный вопрос:

— Так что вы от меня хотите, Оливье?

Впрочем, он настолько знал все наизусть, что тут же демонстративно заткнул уши.

— Опять о сенаторе, да? — сказал он. — Так вот, я ничего не знаю и знать не хочу… Как же у вас движется дело?

Он наклонился, чтобы лучше слышать, и, пока Оливье докладывал, удовлетворенно кивал: «Так! Так!» И было чему радоваться. За сутки Сельма — она все-таки была меньше на виду и свободнее в передвижениях — со своим другом, чье имя так и не было названо, уладила дело наилучшим образом. Облигации покойного профессора Пачеко были тут же реализованы, и Мария получила не только требуемую сумму, но и коечто сверх того — в общем, достаточно, чтобы доехать до Мексики и перевести дух. Драгоценности останутся у Сельмы, и, вернувшись во Францию, она перешлет их Марии. Женщина, которая будет переправлять Мануэля и Марию через границу, внушает доверие: двое из ее клиентов наконец дали о себе знать. «Друг» не хочет распространяться насчет проводников — говорит лишь, что это ловкие контрабандисты, недостижимые ни для кого, и дает понять, что у них все отработано, начиная с весьма хитроумной автоцистерны и кончая грузовиками с двойным дном, где легко умещается человек. Остается одна трудность: доставка сенатора к месту встречи, в двух километрах от дома.

— Подгримируйте его, — подал мысль господин Мерсье. — Сбрейте ему усы, зачешите назад волосы, наденьте темные очки, грязную рабочую спецовку.

— Я так и собирался, — сказал Оливье. — А что касается… стыковки, так, честное слово, я сам отвезу сенатора! Впрочем, я сейчас же отправлюсь туда, чтобы, не привлекая внимания, изучить те места.

Последнее «так!» скрепило это благородно принятое решение. Иронически усмехнувшись, господин Мерсье тяжело поднялся и проводил своего советника до самой двери.

— Вы вполне заслуживаете приписки, которую я сделал в вашем досье. На нашем поприще у вас совершенно особая роль — роль козла отпущения. Но не советую слишком увлекаться: бывают негодяи, которые вместо того, чтоб прогнать козла, приканчивают его.

Прогуливаться лучше вдвоем: всегда можно сойти за влюбленную парочку. Оливье отыскал на работе Сельму; выезжая из посольства, им в который уже раз пришлось предъявить паспорта стоявшему у ворот охраннику и подождать, пока один из людей Прелато — на сей раз Рамон — обыщет багажник их машины, а потом швырнет туда как попало канистры с маслом, домкрат, рабочий инструмент, вынутый из сумки, и они весело звякнут, ударяясь о жесть. Что тут скажешь? Вне стен посольства Оливье всего лишь иностранец, для которого установлен срок выезда из страны, и потому он старается не сделать ничего такого, за что его могли бы выслать раньше.

— Это уже шестой на мыло! — буркнул Рамон, когда Оливье тронулся с места.

— Это уже второй, кто работает на сенатора! — огрызнулся Оливье, отъехав подальше.

Он с наслаждением изливал свою ярость, рассвирепев от слов Рамона, и искренне радовался тому, что сумел провести за нос местных сыщиков. Стараясь уйти от возможного хвоста, он углубился в сеть боковых улочек, поворачивал, возвращался, снова устремлялся туда, откуда только что выехал. Все это забавляло его куда больше, чем Сельму, которую мутило при каждом повороте. Покрутившись так минут пятнадцать, они выехали наконец на авенида Леонардо, Оливье притормозил у баптистского храма и, чтобы лучше разглядеть местность, поехал так медленно, что наиболее нетерпеливые стали сигналить ему сзади.

— Остановись возле дома восемьдесят восемь, — сказала Сельма. — Мы подвезем сюда Мануэля в воскресенье, в одиннадцать утра. В воскресенье меньше патрулей. А площадь, если верить плану, находится в пятидесяти метрах отсюда, по другую сторону торгового пассажа.

Места встреч менялись бессчетное число раз, но теперешнее было установлено окончательно. Оливье и Сельма вышли из машины, прошли рука об руку по пассажу и очутились на площади. Удобство этого места им сразу стало очевидно: крытый рынок, переполненный покупателями, потоки которых свободно вливаются на площадь с трех сторон, а грузовики с овощами забивают пять прилегающих к рынку улочек. Мануэль затеряется здесь в толпе; ему и нужно-то сделать всего двадцать шагов и дойти до выхода Б, держа под мышкой половину разрезанной вдоль буханки хлеба. Мелких торговцев интересует лишь свой товар, весы да руки покупателей. Проституток тут тоже было достаточно; они зазывно подмигивали карабинерам, уже раскисшим от изрядного количества стаканчиков, пропущенных за счет хозяев стоек, немало заинтересованных в том, чтобы прикрыть кое-какую контрабанду. Оливье насчитал троих здорово навеселе.

— У выхода Б, — прошептала Сельма, — они увидят человека в серой блузе, у которого будет вторая половина буханки. Они пойдут за ним, и на лестнице, что ведет вниз к холодильнику, этот человек даст им две, такие же как у него, блузы…

Дальнейшее проводники держали в тайне. Оливье и Сельма пошли назад, купив по дороге в подарок Вику великолепный самолет с целлофановыми крыльями и с винтом, приводимым в движение резиномотором. Затем, как всегда, они заехали за мальчиком в школу и вернулись домой.

Едва звякнула калитка, к ним выбежала Мария в таком странно-возбужденном состоянии, что Сельма, несмотря на присутствие сына, сочла нужным поскорее рассказать ей о результатах поездки.

— Все в порядке, — успокоительно начала она, — мы договорились на воскресенье на утро.

Но эта добрая весть, казалось, привела Марию в еще большее смятение; наморщив лоб, она переводила взгляд с Вика на его отца, ясно давая понять, что не может говорить при мальчике.

— Ты бы пошел в сад, поиграл с новым самолетом, — сказала Сельма, стремясь отослать сына подальше.

Все дети обладают чувствительнейшими антеннами, и Вик, почуяв в воздухе трагедию, вцепился в материнскую юбку. Когда же наконец он нехотя согласился запустить свой аппарат, тот полетел прямо в изгородь. Однако это позволило Марии выпалить одним духом:

— Это слишком!.. Слишком несправедливо!.. Мы не можем ехать. У Мануэля температура сорок, и его все время рвет…

— Нет! — вырвалось у Сельмы.

Они сделали несколько шагов и, отойдя подальше, потрясенные, остановились. Вялое, предзакатное солнце растягивало их тени — они лежали, переломившись пополам, частью на газоне, частью на стене фасада. Вик, найдя свой самолетик, обнаружил, что одно из целлофановых крыльев порвано, и, разразившись слезами, принялся звать мать. Голубой персидский кот, равнодушный и неподвижный, как сфинкс, наблюдал эту сцену, лежа на подоконнике соседней виллы.

— Да, — подтвердила Мария прерывающимся голосом, — вот так!

Лицо ее стало жестким. Судьба не щадила ее, и она не пощадит никого, даже себя. И она выложила все начистоту.

— Вы знаете, что означает острая, точно от удара кинжалом, боль справа, между пахом и пупком? Хотелось бы думать, что я ошибаюсь, но я несколько раз видела в бидонвилле, как мучались от этого люди. Болевая точка в боку, которую Мануэль чувствовал все последнее время, объяснялась, вероятно, аппендицитом, который теперь принял острую форму. Если это так, то выход один — его надо оперировать, иначе он погиб; а если он попадет в больницу, то выйдет оттуда только на расстрел.

XIX

Комната, окружающая кровать, словно бы утратила в сумерках свой настоящий объем: она то сужается так, что вмещает в себя лишь скупые движения Марии, ухаживающей за Мануэлем, то распахивается, расползается в глубины ночи, когда Мануэль на мгновение приподнимает веки и смотрит каким-то потусторонним взглядом — не на что-либо конкретное, а словно бы погружаясь в себя.

Понял ли он? Мария не говорила ему о встрече с проводником; он не знает, что эта встреча назначена на воскресенье, и, возможно, считает, что у него есть еще шесть дней на выздоровление. На протяжении всей этой страшной ночи у него достало мужества ничем не выдать себя, ни разу не разжать зубы, но перед рассветом он не выдержал. Попытавшись спуститься, он вдруг разразился ругательствами, как извозчик, и, услышав это, Мария бросилась к нему. Он слетел с лестницы. Она обнаружила его уже внизу — он лежал скрючившись, держась за живот, голова у него горела, и он тщетно пытался придать лицу нормальное выражение.

— Черт бы подрал эту гадость! — ругался он. — Теперь уж и тело предало меня.

Но он тут же умолк, а потом, склонившись над тазом, извинился за не слишком приятное зрелище. Мария, естественно, отдала ему свою постель. Поднять его наверх, чтобы он лежал там на надувном матрасе, — об этом и речи быть не могло; Мария спустила матрас вниз, чтобы самой спать на нем. Тогда, если она и приляжет, сломленная усталостью, малейший стон Мануэля поднимет ее на ноги.

Впрочем, Мануэль не стонал. Человек может хныкать, точно изнеженная барышня, когда ему вынимают занозу, и при этом стойко переносить подлинные страдания, особенно если видит, что они отдаются в душе его близких, что они нестерпимы для них. Мария слишком хорошо помнит, как умирал ее дед, который многие годы портил всем жизнь жалобами на ревматические боли, а в последние месяцы без единого стона переносил мучительный рак горла, платя молчанием за молчание тех, кто мог успокаивать его лишь улыбкой,

Мария долго колебалась. Ибо намеревалась взять всю ответственность на себя. Мануэль настоящий борец — или она совсем ошибается в нем, — он не должен поддаваться самообману, свойственному безнадежно больным и поддерживаемому из трусости их близкими. Но, может быть, Мануэль решил молчать, чтобы не усложнять еще больше обстановку, молчать из жалости к Марии, лишенной возможности обратиться к кому бы то ни было и вынужденной ждать весь день — шестьсот минут — возвращения Легарно. А если он прав? Если единственное замечание, которое он себе позволил: «Ну вот, моя родная! Чертовски сильный „приступ печени“, не было просто пробным шаром? Можно, конечно, допустить, что Мануэль пытался обмануть ее, но он произнес это таким естественным тоном, что Мария была совсем сбита с толку. Да, что говорить, только врач может решить этот вопрос.

Мария внутренне вся подбирается. Надо смотреть правде в глаза, нельзя рассчитывать на чудо — как и на судьбу. Главное для нее сейчас — суметь обуздать, презреть эмоции, отогнать непрошеные слезы, застилающие глаза при виде этого сильного человека, который совсем недавно так безудержно любил ее, а теперь его большое тело стало настолько чувствительным, что даже груз простыни ему в тягость. Чтобы выстоять, нужны сильные чувства, но сейчас и их надо сдерживать. Так или иначе, они ей помогают. Кто осудит Марию за вспыхнувшую в ней ярость собственницы, схожую с яростью крестьянина, которого сгоняют с поля; с яростью осажденного, сдающего город врагу? В ней растет ненависть, странным образом сопровождаемая воспоминанием о недавней передаче, призывавшей принять меры по охране окружающей среды и, в частности, таких редких животных, как вигони. Вот именно — вигони, и с требованием беречь их — вот ведь юмор! — выступал некий полковник: преследователь активистов прежнего режима испрашивал пощады для вигоней, тогда как человеческая порода не представляет для него ценности, хотя именно ей грозит вымирание в этой стране.

Но вот лицо Мануэля искажается, его снова начинает рвать. Зеленая рвота, сопровождаемая долгими приступами икоты, — это уже какой-то новый симптом. А для Мануэля, черты которого сразу заострились, — новые мучительные унижения. Мария вытирает ему рот, идет выплеснуть содержимое таза и неслышно возвращается. Разве ему не известно, что Марты гордятся ролью, которая у всякого другого вызывает отвращение? Разве ему не известно, что в ней сочетаются Марта и Мария и что она сама избрала это двуединство? И виноватой она считает только себя.

— Господи! — шепчет она. — Подумать только, мне нечего тебе дать!

— Мое лекарство — это ты! — в изнеможении шепчет он, и голова его тяжело вдавливается в подушку.

Где-то в дальних комнатах застучали каблуки Сельмы. За стенкой звонит по телефону Оливье. Вик спрашивает, где Мария, почему она не занимается им. Все они тут, рядом, а скоро будут далеко и заживут своей привычной жизнью, Мария же лишь мечтала о том, чтобы познать такую жизнь. Неужели такова ее участь? А главное, участь Мануэля? Недаром ведь он говорил: «Это общество утратило всякий смысл». И лишенный возможности строить другое общество, о котором он так мечтал, лишенный веры в бога, который один способен освятить появление этого нового общества, сможет ли он удовлетвориться одной лишь любовью?

Этот молчаливый, пронзительный вопль, вырвавшись из глубины души, возносится ввысь — туда, где воздух разрежен и молитва сливается с проклятием; Но Мария уже вернулась на землю и, испуганная своим бунтом, смотрит, как бьется голубая жилка на шее Мануэля. Хватит! Она здесь, и она готова на все. Что бы ни случилось, она останется с ним.

XX

Оливье бросается к друзьям, но уж не везет, так не везет! Почти все разъехались на уик-энд; он уже третий раз выезжает в город, пренебрегая осторожностью, ибо эти разъезды не могут не привлечь внимания, однако ему удалось добыть лишь примитивные транквилизаторы, извлеченные из глубин лакированных шкафчиков, да к тому же, наверно, уже негодные для употребления… Врача! Вот чего беспрестанно, дрожащими губами, требует Мария, когда, оставив на секунду Мануэля, выходит за дверь для короткого совещания.

Но какого? Где его найти? Врачи, яростно сопротивлявшиеся тому, чтобы идти на службу к государству, были самыми злейшими врагами свергнутого правительства; они устроили забастовку обслуживающего персонала, а после путча их «Совет ордена» не только лишил права практиковать тех своих членов, которых счел «подозрительными», но и выдал многих из них полиции. Вспомнив средневековые обычаи, запрещавшие оказывать помощь раненому врагу, и стремясь расширить сеть доносчиков, хунта обязала всех практикующих врачей, будь то терапевт, гинеколог или психиатр, каждый вечер представлять список больных, которых они посетили за день. И даже если найдется такой, кто промолчит, то наверняка донесет аптекарь, а уж тем более не возьмется за это дело хирург: больницы, куда, по сути дела, и надо везти Мануэля, стали настоящими ловушками. Мария — увы! — все оценила верно, и, хотя надежда еще не оставляет ее, хотя в драматических событиях, участником которых она является уже целый месяц, и происходят повороты (что в какой-то мере оправдывает ее оптимизм), реальное положение вещей сложнее, чем ей кажется.

Ведь через сутки Мануэль должен быть на ногах и прийти на крытый рынок! Но даже если его оперируют, ему понадобится по меньшей мере две недели, чтобы прийти в себя, а через пять дней Легарно должны уехать из страны, предварительно сдав ключи владельцу, спешащему поселить новых жильцов: он уже дважды звонил, напоминая о своем праве привести людей осмотреть дом. И наконец, даже если удастся найти для Мануэля какое-нибудь временное пристанище, они потеряют посредницу: проводники слишком подозрительны, чтобы второй раз согласиться на встречу, как им ни объясняй, почему не состоялась первая.

И еще одно обстоятельство усугубляет положение. Оливье остался один. Сельма, уже познав эйфорию успеха, не вынесла жестокости нового удара судьбы. Разрыдавшись, она бросилась в объятия Марии, и та принялась тихонько уговаривать ее:

— Садитесь скорее на самолет и улетайте, все трое! Не ждите, пока будет поздно: ведь хозяин может обнаружить Мануэля. И тогда через четверть часа Прелато будет здесь.

И вот когда Мария заперлась в своей комнате, где лежал больной, чтобы Вик, озадаченный тем, что у всех опухшие глаза и все без конца почему-то испуганно перешептываются, не мог неожиданно войти, Сельма принялась лихорадочно собирать чемоданы. Ей все же пришлось накрыть на стол, уложить сына и провести еще одну ночь на вилле, так как уже наступил комендантский час. Она даже взяла на себя роль сиделки: наполнила грелку льдом из морозильника и заставила Марию, вскакивавшую при каждом шорохе, прилечь на диване в кабинете. Она просидела не один час возле Мануэля, который уговаривал ее уехать, хотя то, что он говорил, походило больше на бред:

— Как я мечтаю о ваших снежных зимах, Сельма! И вы себе не представляете, как бы я обрадовался, узнав, что вы сейчас на берегу озера Дальбо, оно ведь, наверно, еще подо льдом… Учтите: я вовсе не выставляю вас за дверь, вы у себя дома, это я должен был бы освободить помещение. Но, к сожалению, сами видите, я не могу.

Когда около двух часов Сельма, отправляясь спать, поцеловала его, он, возможно, все понял, но не подал вида; сама же Сельма никому не сказала о своих намерениях. Однако, проснувшись в обычное время, чтобы собрать Вика в школу, она не стала возиться с его ранцем. Пока муж находился у Мануэля, разыгрывая великого оптимиста и уверяя больного, что антибиотики могут остановить приступ, а уж он постарается их добыть, Сельма, оставив большую часть вещей, погрузила в машину три чемодана. По правде говоря, молчание Сельмы лучше всяких слов говорило о принятом ею решении: ситуация действительно складывалась слишком сложно для беременной женщины, да и скрывать положение вещей от Вика становилось почти невозможно. Но, только доехав до конца улицы, Сельма решительно объявила:

— Вик не пойдет сегодня в школу. Вези нас прямо в посольство.

Оливье, не поворачивая головы, тихо произнес:

— Сдаешься?

— Да, — ответила Сельма, — нашим друзьям ты скажешь, что Мерсье не разрешил мне вернуться домой.

Впрочем, патрон, оставшийся на эту субботу в городе, неожиданно потребовал этого сам, так что Сельма не успела и рта раскрыть, чтобы попросить у него приюта. Ошарашенный вестью о болезни сенатора, он для начала выпустил пять-шесть гасконских ругательств — такое с ним бывало лишь в минуты гнева или сильного потрясения. Он даже забыл об эвфемизмах, к которым обычно прибегал. Он несколько раз подцепил большими пальцами подтяжки и резко отпустил их, хлопая себя по животу, точно хотел причинить себе боль в самом чувствительном месте.

— Ну надо же случиться такой глупости! Следовало бы мне помнить, — принялся он корить себя, — что, уж если берешься спасать людей в подобных обстоятельствах, нельзя прислушиваться к их мнению. Надо было самому принять единственно разумное решение и, не предупреждая сенатора, передать его американцам, которые сейчас с удовольствием залатали бы ему кишки. — И, хлопая себя по бокам, он забегал по комнате. Потом, совсем уже другим тоном, вдруг принялся клясть судьбу: — Как же все бессмысленно! Скоро я начну верить в Немезиду! Вот, пожалуйте вам, человек, который, казалось, и десяти шагов не мог сделать, чтобы его не схватили, однако ему удалось уйти от всех облав, всех обысков, он даже позволил себе остаться принципиальным… Его намеревались спасти, он еще мог быть спасен. Фатум! Фортуна отворачивается от него и нелепейшим образом укладывает на обе лопатки. Аппендицит! Вообще-то сущий пустяк, а в данном случае — смертельная опасность.

— Совершенно верно, — сказал Оливье, — немного поработать скальпелем, и все было бы в порядке, но именно скальпеля-то и нет.

— Да, и вот наш сенатор очутился в шестнадцатом веке, — продолжал Мерсье, — когда то, что нам сейчас кажется пустяком, считалось опасной болезнью, которую именовали «злосчастной коликой».

Он уселся верхом на стул, обхватив крепкими ногами спинку.

— Я все болтаю, болтаю, а дело стоит, — проворчал он. — Должен признаться, я прямо сам не свой. Я принял эту историю близко к сердцу, и теперь почва буквально ушла у меня из-под ног. Но нужно готовиться к худшему. Ты, Сельма, вместе с сыном поживешь у меня. Когда нависает беда, людям непричастным лучше держаться подальше от места событий. Вас, Оливье, я слишком хорошо знаю и не могу помешать вам делать невозможное…

От волнения господин Мерсье пощелкал языком. И уже доверительным тоном добавил:

— Кстати, знаете ли вы, что экипаж «Лолланда» выпущен в город? Эти славные датчане занимаются туризмом, пока чинят их пароход — там что-то серьезное. И я думаю, что эскулап, который лечит их хворобы, тоже не сидит на борту.

Оливье снова бросился в город и вернулся только к шести часам; лоб его перерезала упрямая складка, на губах застыла легкая гримаса промотавшегося игрока, который в конце партии неожиданно берет все взятки. Мы еще посмотрим! Возможно, счастье не отвернулось от сенатора так бесповоротно, как это представляется Мерсье.

«Ситроен» тормозит и вклинивается между двумя машинами, без сомнения принадлежащими соседям. Странное дело — дом кажется Оливье каким-то сплющенным, неуютным, чужим, точно ты играешь в прятки и пользуешься тем или иным убежищем лишь как тайником: главное — незаметно из него выйти.