...громку лиру ввяв, пойти вослед Алкею,
      Надувшись пузырем, родить один лишь дым...
      Вместо громких од он пишет тихие элегии:
      Что в громких песнях мне?
      Доволен я мечтами,
      В покойном уюлке тихонько притаясь...
      ("Послание к Н. И. Гнедичу", 1805 г.)
      Уединение, дружба, любовь, мирные радости жизни, поэтическая мечта, преклонение "чувствованиям" и "сердцу", отрицание "холодного рассудка" вот темы, определившиеся в ранних элегических стихах Батюшкова. Одновременно выступает тема природы, одушевленной, как бы участвующей в радостях поэта:
      Луга веселые велены,
      Ручьи прозрачны, милый сад,
      Ветвисты ивы, дубы, клены,
      Под тенью вашею - прохлад
      Ужель вкушать не буду боле?
      ("Совет друзьям", 1805 г.)
      С 1809 г. появляются произведения, доставившие Батюшкову известность: это - пародическое "Видение на берегах Леты", распространившееся в списках, элегические "Воспоминания 1807 года", лучшие переводы из Парни, из Тибулла; к 1811 г. относится большое "Дружеское послание" к Жуковскому и Вяземскому "Мои пенаты".
      1812 г. вызвал у Батюшкова военные темы. Отсюда появляется его тяготение к оде. Одическая форма применена им в Стихотворении "Переход через Рейн", но ода уже не возрождена в ее витийствен-но-торжественной форме; эти стихи переходят в элегические размышления, в которых от оды осталась широта темы (исторический пробег и картины прошлого вначале) и обязательный финал. Но общий той уже диктуется в лучшем случае мотивами героики и мечтательности в духе модной тогда "северной" лирики, с обязательным упоминанием "туманных облаков", "нагорных водопадов" и именованием поэтов "бардами". Более близким настроению поэзии Батюшкова является следующее стихотворение той же строфической формы: "На развалинах замка в Швеции". Одическая природа элегии явствует из сличения ее с аналогичным стихотворением Пушкина "Воспоминания о Царском Селе", написанным подобной же строфой (слегка измененной) [Сходство строф не случайно, как яд случайны словесные совпадения вроде следующих - у Батюшкова: "...скальд гремел яа арфе золотой"; у Пушкина "О скальд Россия вдохновенный... взгреми на арфе золотой"!]. В этой "монументальной" влегии душевные излияния поэта облекаются 8 формы исторических воспоминаний и размышлений о минувшем.
      К этому же времени относится послание Дашкову, рисующее впечатление от разоренной Москвы, а также военные романсы Батюшкова, в числе их знаменитый "Гусар".
      Написав несколько больших элегий, Батюшков мечтает о поэме, ищет для нее сюжета и проповедует отказ от мелкой впикурейской лирики. Но ничего в втом роде им не завершено. Единственная повествовательная вещь - мало характерная для него аллегорическая сказочка "Странствователь и домосед". Подобных сказок Батюшков больше уже не писал, но элегий не оставлял. К 1816 г. относятся два главных произведения его в атом жанре: перевод из Мильвуа "Гезиод и Омир, соперники" и оригинальное - "Умирающий Тасс". Батюшков в этих элегиях достиг своего расцвета. Любопытно, что именно в это время он переделывает свою раннюю элегию "Мечта".
      В эти годы особенно сильно в поэзии Батюшкова звучат мотивы уныния. В частности, тема несчастного поэта особенно его занимает. Ей посвящена и элегия "Умирающий Тасс". Вместо того чтобы воспевать тихие наслаждения жизнью, как в ранних стихах, Батюшков явно поддается чувству неудовлетворенности. Тоска по родной стране явилась темой ряда стихотворений ("Гусар", "Пленный", "Тень друга", "Воспоминания"). Унылые темы разлуки, смерти овладевают поэтом:
      Нет, нет, себя не узнаю
      Под новым бременем печали!
      "Нет, нет, мне бремя жизнь", - восклицает он. Поэта мучают сомнения, на которые рассудок не дает ответа; этого ответа он ждет от "сердца", но и в нем господствует уныние. Однако во всех его стихотворениях присутствует неутолимое желание найти выход и твердая надежда на то, что этот выход будет найден. Стихи приобретают философский характер, язык поэта достиг большой точности и выразительности.
      Этими свойствами в высшей степени обладают СТИХИ последнего периода. Они отличаются от предшествующих тем, что Батюшков ужб не пишет "монументальных" элегий, предпочитая сжатую форму коротких лирических размышлений и изречений, облеченных в поэтические образы. Такова серия стихотворений из греческой антологии, переведенных для брошюры С. С. Уварова еще до отъезда в Италию, а затем ряд элегических отрывков ("Подражания древним"), написанных в Шафгаузене в июне 1821 г. Это последнее произведение поэта. "Изречение Мельхиседека", замыкающее его творчество, относится к тому же роду. Лирические мысли, изложенные на протяжении шести-восьми строк, - таковы последние стихи Батюшкова. Характерно, что не он один писал подобные вещи. В эти годы многие увлекались подобного рода короткими лирическими картинами, в которых соединялась античная строгость и пластика с выражением чувств, характерных для человека нового времени. Сюда относятся и южные "подражания древним" А. Пушкина, писанные им или в Крыму, или в результате крымских впечатлений в 1820 и 1821 гг.
      Батюшков был последний русский поэт, творчество которого четко распределяется по лирическим жанрам. Но уже и его лирика перерастает жесткие рамки классических жанров. По-видимому, вместе с Гнедичем им создана схема "Опытов", поделенных на три части: элегии, послания, смесь. Последняя часть для Батюшкова действительно была только "смесью": здесь соединены случайные произведения самого различного характера, иногда не типичные для его творчества басни, фрагменты переводных поэм, романсы, сказки, эпиграммы, Существенными являются два первых отдела. Что касается "посланий", то у Батюшкова они почти все написаны в том же роде, что и его "Пенаты": это дружеские послания шутливого характера. Подобные послания хотя и вызывали подражания, но дальнейшего развития не получили; послания поэтов, писавших после Батюшкова, принадлежат по большей части к иным разновидностям посланий и довольно скоро вообще отмирают в поэзии. Более жизнеспособным жанром была элегия. Если внимательно просмотреть состав отдела элегий в "Опытах" Батюшкова, то сразу явствует разнообразие входящих в него произведений. Это не элегии Парни и его подражателей, где первая элегия открывает цепь подобных ей и как бы составляющих с ней одно целое. Здесь каждая новая элегия в каком-то отношении отличается от предыдущей. Ясно, что стихотворения, вошедшие в отдел элегий, уже перерастают рамки твердого жанра.
      По схеме "Опытов" Батюшкова построены были первые сборники стихотворений Пушкина (1826) и Баратынского (1827). Но это были последние сборники с подобным жанровым распределением. Развитие русской лирики шло неудержимо к разрушению жанровых границ, и в дальнейшем тот круг произведений, который Батюшков называл элегиями, развился в "лирику вообще".
      Заслугой Батюшкова и особенностью его поэзии является его работа над поэтическим языком. Вопрос о языке в сознании писателей начала XIX века был вопросом большого культурного значения. Излагая свои литературные убеждения и разъясняя смысл своей деятельности, Батюшков во вступительной речи в "Московском обществе любителей русской словесности" говорил: "Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества; он создал для него законы, силу военную и славу; Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам. Он возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства - возможной, говорю, ибо язык идет всегда наравне с успехами оружия и славы народной, с просвещением, с нуждами общества, с гражданскою образованностию и людскостию". Язык современной ему литературы Батюшков считал недостаточно обработанным: "Язык русский громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство, не совершенно исчезающие даже под пером опытного таланта, поддержанного наукою и терпением". Задачи преобразования языка Батюшков возлагал на легкую поэзию, от нее он требовал совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности. "Красивость в слоге здесь нужна, необходима и ничем замениться не может".
      В мир мечты и фантазии пытался уйти Батюшков от треволнений жизни. Понадобились грандиозные события Отечественной войны, чтобы раскрыть ему глаза на мир и его жизнь. Но и эти новые настроения не стали содержанием его поэзии. Только к ранним светлым и радостным тонам прибавилась трагическая нота внутренней неудовлетворенности. Вероятно, это ощущение трагичности и безвыходности его пути рано или поздно привело бы поэта к поискам выхода. Так, он мечтал о создании большого эпического произведения, хотя вряд ли на этом пути он нашел бы подлинное разрешение и подлинное содержание своей поэзии. Болезнь оборвала его жизнь в момент наиболее острого ощущения трагизма.
      Художественным инстинктом, поэтическим чутьем Батюшков отразил в своей поэзии те новые стремления и чувства, которые ставят его рядом с Жуковским как поэта, определившего перелом в общем направлении нашей поэзии и подготовившего путь к такому яркому явлению, каким был Пушкин. Мы видели школу Батюшкова. Ей он был обязан своим мастерством, но вместе с тем и своей ограниченностью. Сила Батюшкова чувствуется тогда, когда он преодолевает эту школу и проявляет свой оригинальный и незаурядный талант.
      Белинский очень часто сопоставляет имена Жуковского и Батюшкова, признавая, что первый был и крупнее и содержательнее. И вместе с тем Батюшков вовсе не является только спутником Жуковского, он вовсе не повторяет его, и в некоторых отношениях он нам интереснее Жуковского!
      "Нельзя сказать, чтоб поэзия его была лишена всякого содержания, не говоря уже о том, что она имеет свой совершенно самобытный характер; но Батюшков как будто не сознавал своего призвания и не старался быть ему верным" - так определял роль Батюшкова Белинский.
      В чем же этот инстинкт поэта, его "самобытность"? Белинский раскрывал это в сопоставлении именно с Жуковским: "Если неопределенность и туманность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, - то Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик: ибо определенность и ясность - первые и главные свойства его поэзии".
      И эти именно черты поэзии Батюшкова приобретают свое значение в свете дальнейших судеб русской литературы.
      Постепенное разрушение феодального уклада еще в середине XVIII в. вызвало к жизни новое направление в литературе и новые мотивы. Появилась поэзия "чувства", защита прав "души человека" на свободное проявление вне тех рамок, какими было ограничено поведение человека в строго регламентированном абсолютистском феодально-дворянском государстве. То, что робко проявлялось в низовой литературе XVIII в., то на пороге нового века получило законченное выражение в творчестве Карамзина. Носителями этого нового направления у нас в России были преимущественно представители падающего, разорявшегося дворянства. Но не все понимали гражданское, освободительное значение новых идей. Сознательная борьба с отжившим строем была уделом немногих. Голос Радищева был услышан много позднее времени его деятельности. Другие замыкались от враждебной действительности в личную жизнь, в поэзию мечты. В этом, может быть, заключался бессознательный протест против гражданских форм самодержавного государства. Но здесь была опасность уйти от жизни в заоблачные сферы мистических настроений. Этого не избежал Жуковский. И когда перед прогрессивными кругами русского общества все яснее вставали задачи гражданской борьбы, поэзия Жуковского, учителя целого поколения поэтов, вдруг стала ощущаться как чуждая, приглушающая чувство жизни и волю к борьбе. Если рассматривать это в пределах литературных понятий, то и Жуковский и Батюшков были предшественниками нового направления, получившего название романтизма. Вождем русского романтизма явился Пушкин. Но романтизм 20-х гг. был переходным периодом к реализму, сменившему романтизм в 30-х гг. в творчестве самого Пушкина (начиная с "Евгения Онегина") и его ближайших последователей.
      Вот почему так важно было, чтобы школа, которую прошли русские романтики (а это были, помимо Пушкина, и все поэты-декабристы), не отвращала их от жизни, не уводила в неопределенную "туманную даль".
      И вот в втом-то отношении школа Батюшкова была выше школы Жуковского. Правда, влияние его было гораздо уже влияния Жуковского. Белинский писал: "Батюшков не имел почти никакого влияния на общество, пользуясь великим уважением только со стороны записных словесников своего времени". Это, с одной стороны, освобождает нас от необходимости останавливаться на тех сторонах его творчества, которые выходят за пределы интересов "записных словесников"; но, с другой стороны, мы не должны забывать, что среди этих записных словесников был Пушкин, еще на лицейской скамье зачитывавшийся стихами Батюшкова.
      Пластическая форма стихов Батюшкова отражала ощущение реальных наслаждений жизни,, и это было чувство земное, приковывавшее к живой жизни, а не уводившее в мистическую даль. Белинский возводил это реальное начало в творчестве Батюшкова к его увлечению мотивами античного мира. Но он же был принужден сознаться, что Батюшков не так уж часто обращался к поэзии древних, а антологические пьесы, в которых чувство античного мира сильнее всего, относятся к последним годам его поэтической жизни, да и переведены они с французского. Конечно, это ощущение жизни было у Батюшкова неподдельным, ему лично присущим. Белинский писал: "Чувство, одушевляющее Батюшкова, всегда органически жизненно, и потому оно не распространяется в словах, не кружится на одной ноге вокруг самого себя, но движется, растет само из себя, подобно растению, которое, проглянув из земли стебельком, является пышным цветком, дающим плод".
      Отсюда и та реформа в поэтическом языке, которую произвел Батюшков. Он показал путь к преодолению книжных риторических формул, господствовавших в поэзии XVIII в., формул, от которых не освободил поэзию и такой исключительно одаренный поэт, каким был Державин. Вместо тяжеловесных торжественных оборотов, изображавших возвышенное "парение", Батюшков нашел слова, которые были восприняты современниками как "язык сердца".
      Так понималось творчество Батюшкова и его младшими современниками. Бестужев, выражавший в своих критических статьях мнение поэтов-декабристов, писал о Батюшкове: "С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного гармонического языка русского; оба покинули старинное право ломать смысл, рубить слова для меры и низать полубогатые рифмы".
      Своевременность поэтической деятельности Батюшкова лучше всего доказывается усвоением его поэзии младшими его современниками. Элегия Батюшкова была ими подхвачена, разработана и развита. Непрерывная преемственность связывает Батюшкова с Пушкиным. Именно Пушкин осуществил и довершил то, что начал и не докончил Батюшков. Не случайным является то внимание, с которым следил за молодым Пушкиным Батюшков. Еще в 1815 году они познакомились, и Батюшков пытался отвратить Пушкина от слишком сильного увлечения мотивами эпикурейства, внушенными его же собственными стихами. То, что не могли сделать советы Батюшкова (Пушкин решил "остаться при своем"), то совершилось впоследствии само собой.
      В первые годы пребывания Пушкина в лицее Батюшков был его любимым поэтом. Его он считал образцовым поэтом и стремился подражать ему в своих первых стихотворениях.
      В дальнейшем Пушкин продолжал стремиться к той "гармонической точности, отличительной черте школы, основанной Жуковским и Батюшковым"...
      Наиболее значительным вкладом Батюшкова в русскую литературу было создание русской элегии. Именно элегия была в центре внимания русских поэтов около 1820 г.
      Развитие элегии в начале 20-х гг. показало, что Батюшков сделал на этом пути лишь первые шаги. В 1825 г., когда Батюшков уже закончил свой творческий путь, Пушкин писал о нем Рылееву: "Что касается Батюшкова, уважим в нем несчастия и несозревшие надежды". В это время Пушкин осознал уже не только неполноту элегий Батюшкова, но и ограниченность всего элегического направления в русской поэзии. В эти годы он и Баратынский уже искали новых путей в поэзии за пределами романтической элегии. Они уже иными глазами смотрели на кумиров вчерашнего дня, уважая в них только прошлое, тот вчерашний день, без которого не наступил бы новый день в поэзии, но который уже не вернется.
      В 1830 г., или около этого времени, Пушкин, внимательно перечитывая "Опыты" Батюшкова, нанес на поля книги много замечаний. На этот раз замечания были довольно жестоки.
      И однако, судя Батюшкова со всей строгостью, Пушкин нашел в "Опытах" много прекрасных стихов.
      Таким образом, какая-то доля обаяния от поэзии Батюшкова осталась у Пушкина на всю жизнь. Это подтверждается хотя бы и тем, что до конца жизни Пушкина в его стихах проскальзывают явные или скрытые цитаты из элегий Батюшкова. И в самом деле, некоторое сродство дарований Батюшкова и Пушкина сохранилось на протяжении всего творческого пути Пушкина. Недаром Белинский утверждал, что "влияние Батюшкова на Пушкина виднее, чем влияние Жуковского. Это влияние особенно заметно в стихе, столь артистическом и художественном: не имея Батюшкова своим предшественником, Пушкин едва ли бы мог выработать себе такой стих". "Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтобы имя его произносилось в истории русской литературы с любовью и уважением".
      Б. Томашевский
      ОПЫТЫ В СТИХАХ
      Vade, sed incultus...
      К ДРУЗЬЯМ
      Вот список мой стихов,
      Который дружеству быть может драгоценен.
      Я добрым гением уверен,
      Что в сем дедале рифм и слов
      Недостает искусства:
      Но дружество найдет мои, в замену, чувства,
      Историю моих страстей,
      Ума и сердца заблужденья;
      Заботы, суеты, печали прежних дней,
      И легкокрылы наслажденья;
      Как в жизни падал, как вставал;
      Как вовсе умирал для света;
      Как снова мой челнок фортуне поверял...
      И словом,весь журнал
      Здесь дружество найдет беспечного поэта,
      Найдет и молвит так:
      "Наш друг был часто легковерен;
      Был ветрен в Пафосе, на Пинде был чудак;
      Но дружбе он зато всегда остался верен;
      Стихами никому из нас не докучал
      (А на Парнасе это чудо!)
      И жил так точно, как писал...
      Ни ХОРОШО, НИ ХУДО1"
      1815
      ЭЛЕГИИ
      УМИРАЮЩИЙ ТАСС
      ... Е come alpestre e rapido torrente,
      Come acceso baleno
      In notlurno sereno,
      Come aura о fumo, о come stral repente,
      Volan le nostre fame: ed ogni onore
      Sembra languido fiorel
      Che piu spera, о che s'attende omai?
      Doro trionfo e palma
      Sol qui restano all'alma
      Lutto e lamenti, e lagrimosi Iai.
      Che piu giova amicizia о giova amorel
      Ahi lagrimel ahi dolorel
      "Torrismondo", tragedia di T. Tasso
      [ ...Подобно горному, быстрому потоку, подобно зарнице, вспыхнувшей в ясных ночных небесах, подобно ветерку или дыму или подобно стремительной стреле проносится наша слава; всякая почесть похожа на хрупкий цветок! На что надеешься, чего ждешь ты сегодня? После триумфа и пальмовых ветвей одно только осталось в душе - печаль и жалобы и слезные пени. Что мне в дружбе, что мне в любви? О слезы! О горе!
      "Торрисмондо", трагедия Т. Тассо (итал.).
      (Здесь и далее цифрами обозначены сноски, взятые из издания: К. Н. Батюшков. Полное собрание стихотворений. М. - Л., "Советский писатель", 1964.)]
      Какое торжество готовит древний Рим?
      Куда текут народа шумны волны?
      К чему сих аромат и мирры сладкий дым,
      Душистых трав кругом кошницы полны?
      До Капитолия от Тибровых валов,
      Над стогнами всемирныя столицы,
      К чему раскинуты средь лавров и цветов
      Бесценные ковры и багряницы?
      К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?
      Веселья он или победы вестник?
      Почто с хоругвией течет в молитвы дом
      Под митрою апостолов наместник?
      Кому в руке его сей зыблется венец,
      Бесценный дар признательного Рима;
      Кому триумф? Тебе, божественный певец!
      Тебе сей дар... певец Ерусалима!
      И шум веселия достиг до кельи той,
      Где борется с кончиною Торквато;
      Где над божественной страдальца головой
      Дух смерти носится крылатый.
      Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
      Ни почестей столь поздние награды
      Ничто не укротит железныя судьбы,
      Не знающей к великому пощады.
      Полуразрушенный, он видит грозный час,
      С веселием его благословляет,
      И, лебедь сладостный, еще в последний раз
      Он, с жизнию прощаясь, восклицает:
      "Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим,
      Где ждет певца безвременно кладбище.
      Да встречу взорами холмы твои и дым,
      О древнее квиритов пепелище!
      Земля священная героев и чудес!
      Развалины и прах красноречивый!
      Лазурь и пурпуры безоблачных небес
      Вы, тополи, вы, древние оливы,
      И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,
      Засеянный костьми граждан вселенной:
      Вас, вас приветствует из сих унылых стен
      Безвременной кончине обреченный!
      Свершилось! Я стою над бездной роковой
      И не вступлю при плесках в Капитолий;
      И лавры славные над дряхлой головой
      Не усладят певца свирепой доли.
      От самой юности игралище людей,
      Младенцем был уже изгнанник;
      Под небом сладостным Италии моей
      Скитаяся как бедный странник,
      Каких не испытал превратностей судеб?
      Где мой челнок волнами не носился?
      Где успокоился? Где мой насущный хлеб
      Слезами скорби не кропился?
      Сорренто! колыбель моих несчастных дней,
      Где я в ночи, как трепетный Асканий,
      Отторжен был судьбой от матери моей,
      От сладостных объятий и лобзаний:
      Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
      Увы! с тех пор добыча злой судьбины,
      Все горести узнал, всю бедность бытия.
      Фортуною изрытые пучины
      Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!
      Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
      Я тщетно на земли пристанища искал:
      Повсюду перст ее неотразимый!
      Повсюду - молнии, карающей певца!
      Ни в хижине оратая простова,
      Ни под защитою Альфонсова дворца,
      Ни в тишине безвестнейшего крова,
      Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,
      Бесславием и славой удрученной,
      Главы изгнанника, от колыбельных дней
      Карающей богине обреченной...
      Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?
      Что сердце так и ноет и трепещет?
      Откуда я? какой прошел ужасный путь
      И что за мной еще во мраке блещет?
      Феррара... Фурии... и зависти змия!..
      Куда? куда, убийцы дарованья!
      Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья!
      Вот слезы их и сладки лобызанья...
      И в Капитолии - Вергилиев венец!
      Так, я свершил назначенное Фебом.
      От первой юности его усердный жрец,
      Под молнией, под разъяренным небом
      Я пел величие и славу прежних дней,
      И в узах я душой не изменился.
      Муз сладостный восторг не гас в душе моей,
      И гений мой в страданьях укрепился.
      Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,
      На берегах цветущих Иордана;
      Он вопрошал тебя, мутящийся Кедрон,
      Вас, мирные убежища Ливана!
      Пред ним воскресли вы, герои древних дней,
      В величии и в блеске грозной славы:
      Он зрел тебя, Готфред, владыко, вождь царей,
      Под свистом стрел спокойный, величавый;
      Тебя, младый Ринальд, кипящий, как Ахилл,
      В любви, в войне счастливый победитель:
      Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил,
      Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель.
      И Тартар низложен сияющим крестом!
      О, доблести неслыханной примеры!
      О, наших праотцев, давно почивших сном,
      Триумф святой! Победа чистой веры!
      Торквато вас исторг из пропасти времен:
      Он пел - и вы не будете забвенны
      Он пел: ему венец бессмертья обречен,
      Рукою муз и славы соплетенный.
      Но поздно! я стою над бездной роковой
      И не вступлю при плесках в Капитолий,
      И лавры славные над дряхлой головой
      Не усладят певца свирепой доли!"
      Умолк. Унылый огнь в очах его горел,
      Последний луч таланта пред кончиной;
      И умирающий, казалося, хотел
      У парки взять триумфа день единой.
      Он взором всё искал Капитолийских стен,
      С усилием еще приподнимался;
      Но, мукой страшною кончины изнурен,
      Недвижимый на ложе оставался.
      Светило дневное уж к западу текло
      И в зареве багряном утопало;
      Час смерти близился... и мрачное чело,
      В последний раз, страдальца просияло.
      С улыбкой тихою на запад он глядел...
      И, оживлен вечернею прохладой,
      Десницу к небесам внимающим воздел,
      Как праведник, с надеждой и отрадой.
      "Смотрите, - он сказал рыдающим друзьям,
      Как царь светил на западе пылает!
      Он, он зовет меня к безоблачным странам,
      Где вечное Светило засияет...
      Уж ангел предо мной, вожатай оных мест;
      Он осенил меня лазурными крилами...
      Приближьте знак любви, сей таинственный крест...
      Молитеся с надеждой и слезами...
      Земное гибнет всё... и слава, и венец...
      Искусств и муз творенья величавы:
      Но там всё вечное, как вечен сам творец,
      Податель нам венца небренной славы!
      Там все великое, чем дух питался мой,
      Чем я дышал от самой колыбели.
      О братья! о друзья1 не плачьте надо мной:
      Ваш друг достиг давно желанной цели.
      Отыдет с миром он и, верой укреплен,
      Мучительной кончины не приметит:
      Там, там... о счастие!., средь непорочных жен,
      Средь ангелов, Элеонора встретит!"
      И с именем любви божественный погас;
      Друзья над ним в безмолвии рыдали.
      День тихо догорал... и колокола глас
      Разнес кругом по стогнам весть печали.
      "Погиб Торквато наш! - воскликнул с плачем Рим,
      Погиб певец, достойный лучшей доли!.."
      Наутро факелов узрели мрачный дым;
      И трауром покрылся Капитолий.
      Февраль - май 1817,
      ПРИМЕЧАНИЕ К ЭЛЕГИИ "УМИРАЮЩИЙ ТАСС"
      Не одна история, но живопись и поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса. Жизнь его, конечно, известна любителям словесности: мы напомним только о тех обстоятельствах, которые подали мысль к этой Элегии.
      Т. Тасс приписал свой "Иерусалим" Альфонсу, герцогу Феррарскому: ("magnanimo Alfonso!.."); и великодушный покровитель без вины, без суда заключил его в больницу св. Анны, т. е. в дом сумасшедших. Там его видел Монтань, путешествовавший по Италии в 1580 году. Странное свидание в таком месте первого мудреца времен новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в "Опытах": "Я смотрел на Тасса еще с большею досадою, нежели сожалением; он пережил себя; не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нем, но почти в глазах его, напечатаны неисправно, безобразно". Тасс, к дополнению несчастия, не был совершенно сумасшедший, и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему не изменило. И в узах он сочинял беспрестанно. Наконец, по усильным просьбам всей Италии, почти всей просвещенной Европы, Тасс был освобожден (заключение его продолжалось семь лет, два месяца и несколько дней). Но он недолго наслаждался свободою. Мрачные воспоминания, нищета, вечная зависимость от людей жестоких, измена друзей, несправедливость критиков; одним словом, все горести, все бедствия, какими только может быть обременен человек, разрушили его крепкое сложение и привели по терниям к ранней могиле. Фортуна, коварная до конца, приготовляя последний решительный удар, осыпала цветами свою жертву. Папа Климент VIII, убежденный просьбами кардинала Цинтио, племянника своего, убежденный общенародным голосом всей Италии, назначил ему триумф в Капитолии: "Я вам предлагаю венок лавровый, сказал ему папа, - не он прославит вас, но вы его!" Со времен Петрарка (во всех отношениях счастливейшего стихотворца Италии), Рим не видал подобного торжества.
      Жители его, жители окрестных городов желали присутствовать при венчании Тасса. Дождливое осеннее время и слабость здоровья стихотворца заставили отложить торжество до будущей весны. В апреле все было готово, но болезнь усилилась. Тасс велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия; и там - окруженный друзьями и братией мирной обители, на одре мучения ожидал кончины. К несчастию, вернейший его приятель Константин не был при нем, и умирающий написал к нему сии строки, в которых, как в зеркале, видна вся душа певца "Иерусалима": "Что скажет мой Константина, когда узнает о кончине своего милого Торквато? Не замедлит дойти К нему эта весть. Я чувствую приближение смерти. Никакое лекарство не излечит моей новой болезни. Она совокупилась с другими недугами и, как быстрый поток, увлекает меня... Поздно теперь жаловаться на фортуну, всегда враждебную (не хочу упоминать о неблагодарности людей!). Фортуна торжествует! Нищим я доведен ею до гроба, в то время как надеялся, что слава, приобретенная наперекор врагам моим, не будет для меня совершенно бесполезною. Я велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия, не потому единственно, что врачи одобряют его воздух, но для того, чтобы на сем возвышенном месте, в беседе святых отшельников, начать мои беседы с небом. Молись Богу за меня, милый друг, и будь уверен, что я, любя и уважая тебя в сей жизни, и в будущей - которая есть настоящая - не премину все совершить, чего требует истинная, чистая любовь к ближнему. Поручаю тебя благости небесной и себя поручаю. Прости! Рим. - Св. Онуфрий". Тасс умер 10 апреля на пятьдесят первом году, исполнив долг христианский с истинным благочестием.