Вернон строго взглянул на меня:
      – Вы не в своем уме, Клод, если полагаете…
      – Послушайте, сегодня утром я пытался разобраться, почему мемуары были сожжены. Очевидно, что в жизни Байрона, в том, что нам известно о ней, нет причины для этого. Но мы, конечно, не знаем настоящей причины: мемуары были сожжены как раз для того, чтобы скрыть ее.
      – То есть Байрон и Шелли были любовниками? Это и была при…
      – Вернон, когда вы признались, что были геем, я не слишком удивился. Такие вещи, как их ни скрывай, все равно проявляются. Даже спустя столетия.
      – Пожалуй, это весьма возможно.
      В комнату вновь ворвалось солнце.
      – Больше чем возможно. Вам только и нужно сделать, что открыть глаза и увидеть: все на это указывает – Байрон, этот сенсуалист, настолько пресыщен, что готов нарушить табу, пойти на инцест, чтобы пощекотать себе нервы. Всегда ходили непроверенные слухи относительно того, что он выкидывал в Греции. Затем Шелли, шокировавший своим атеизмом и защитой свободной любви. Их восхищение друг другом в платоническом смысле скандально знаменито. Так что…
      – Так что вы надеетесь, что мифические мемуары, когда вы найдете их, изумят мир. Нет, Клод, в самом деле я все же думаю, что вы несколько увлеклись.
      Я со вздохом упал в кресло.
      – Вернон, ну зачем вам нужно быть всегда таким занудой? Что должно произойти, чтобы вы взволновались?
      – Я взволнован.
      – Оно и видно.
      – Вы не понимаете. – Вернон протяжно вздохнул, словно успокаивая себя.– Я взволнован. Причем с тех самых пор, как вы нашли письма. Я нахожу вашу теорию о Байроне и Шелли даже еще более волнующей.
      – Почему же в таком случае я не вижу ни единого, черт возьми, признака взволнованности?
      Он мгновение смотрел на меня поверх сложенных ладоней.
      – Особенность моей натуры заставила меня научиться скрывать истинные чувства, – спокойно сказал он, постукивая себя по подбородку. – Возможно, к несчастью для меня… Так или иначе, теперь это происходит у меня непроизвольно, даже когда в этом нет необходимости.
      Слушая его, я вспомнил, как он раньше назвал себя: «старая гвардия, бывший рыцарь плаща и кинжала». И весь день та фраза преследовала меня, словно прилипчивая мелодия или ускользающий ключ к кроссворду.
      В тот вечер к ужину никто не пришел. Кристофер, наверно, отправился куда-нибудь с Кэролайн. Росс с головой погрузился в новую книгу. Одному Богу известно, где могла быть Фрэн. Нам с Элен лень было готовить на себя одних, и мы отправились в Гринвич, в ресторан, съесть бифштекс.
      В ресторане, когда мы там появились, было пусто, что по понедельникам случалось нередко. Официант зажег свечу на нашем столике, словно для того, чтобы мрачный пустой зал вокруг стал еще мрачней. В ожидании, пока принесут заказ, я пересказал Элен, что произошло за день. Она с живейшим интересом выслушала историю об увлечении нашего сына Кэролайн. Поскольку Вернона она никогда не видела, разоблачение его гомосексуальности ее захватило куда меньше.
      – Что ж, – беспечно сказала она, поднося к губам бокал, – это лишний раз подтверждает: чужая душа – потемки.
      – Нет, все же любопытно, не правда ли, как сексуальная ориентация человека может служить ключом к личности в целом. Это я почувствовал в отношении Гилберта, и вот теперь – Вернон. Знание какой-то одной детали накладывает отпечаток на все остальное. Хотя, если взять бедного старого Вернона, сильней всего меня поразило то, что он все свои сознательные годы ведет двойную жизнь.
      – Как, полагаю, большинство геев его поколения, бедняжки. – Элен подняла бокал. – За шестидесятые!
      – За шестидесятые! Но можешь представить, о ком еще я подумал в связи с этой идеей? О Байроне.
      – О, поясни.
      – Он и Шелли, понимаешь! Стоит подойти к ним с этим ключом, и все становится на место, точно так же как с Верноном. Вот причина, по которой мемуары были сожжены.
      – Возможно, ты прав, милый. – Она сказала это таким нежным голосом, что я почувствовал себя стариком, впавшим в маразм.
      – Тебя это все не слишком-то волнует, Элен, да?
      – Я понимаю, что это важно, но, как ты, бредить какой-то книгой, я бы так не смогла. Чем скорей ты найдешь проклятые мемуары, тем лучше, это все, что я могу сказать.
      – Почему я единственный, кто воспринимает это серьезно? Господи! да это может перевернуть вверх дном весь мир английской литературы, а ты сочувственно успокаиваешь меня и уговариваешь не слишком увлекаться. – Я, улыбаясь, поднял бокал. – А что до Вернона, то он убежден, что все это… – рука моя замерла, не донеся бокал до рта, -… подделка.
      – Клод?
      – Вернон, – тихо проговорил я. – Вернон. Что ж я такой тупой?
      – О чем это ты?
      – Я должен был сообразить, что Пройдоха Дейв никогда бы не смог придумать подобное.
      – Кто такой этот Пройдоха Дейв и что все это значит?
      Элен еще улыбалась, но я, ставя бокал на стол, чувствовал, как дрожит моя рука от ярости и ужаса, рожденных внезапным подозрением.
      – Пройдоха Дейв – это тот, кто принес мне коробку с книгами, с чего все и началось. Даже если у него хватило воображения придумать подобную махинацию, он все равно не стал бы пробовать в его-то возрасте коробками толкать мне всякую макулатуру. Да и в любом случае я знаю его много лет, и он ни разу не пытался надуть меня. Он просто мелкая сошка для такого крупного дела.
      – Значит?
      В этот момент принесли наши бифштексы, Я молча смотрел, как официант расставляет тарелки; в голове у меня был полный сумбур.
      – Вернон всегда имел зуб на меня, – сказал я, когда официант ушел и мы снова остались одни. – То, что я стал владельцем его магазина, было для него невероятным унижением. В его глазах я – всего-навсего малокультурный грабитель. У него одного есть и мотив, и глубокие знания, чтобы попытаться провернуть такую аферу.
      – Но я думала, что именно он все время старался убедить тебя в том, что письма поддельные.
      – И всякий раз, как он это делает, я с ним спорю. Всякий раз, когда он убеждает меня не верить, я в итоге верю немного больше. Неужели не понимаешь? Для него, ублюдка, самая что ни на есть изысканная ирония в том, чтобы убеждать меня не верить и посмеиваться про себя. Знаешь, что он сказал сегодня?
      – Продолжай.
      – Он сказал, что мошенники проявили удивительную изобретательность, что с их стороны это буквально искусство. Затем закатил чуть ли не целую речь, доказывая мне это, так что я попался на удочку.
      – Клод, я все-таки считаю, что ты рассуждаешь слишком уж по-макиавеллиевски.
      – Нет, все точно сходится. Для него это была бы идеальная месть. Он всегда насмехался над моим увлечением Байроном. Он даже вставил в письма шифрованные куски, воспользовавшись своим маленьким хобби, чтобы заинтриговать меня. И как он сказал об этом: это свидетельствует о том, что мошенник обладает развитым воображением.
      – Думаю, ты делаешь слишком поспешные выводы. Судя по тому, что ты мне до сих пор говорил о нем, это довольно милый пожилой человек. Думаю, тебе стоит принять на веру его слова, пока нет доказательств обратного.
      – Может быть, ты и права.
      Мы закончили ужинать молча. Я был ошеломлен возможностью предательства. Я угрюмо вонзал нож в свой бифштекс, вспоминая все перипетии наших с Верноном отношений, изнемогая от подозрений. Чтобы с таким коварством заманивать в ловушку человека, с которым находишься в тесных отношениях, и при этом все время изображать дружеские, сердечные чувства, нужно ненавидеть его до такой степени, что мне трудно было это представить. Конечно же, только того, что я стал владельцем его магазина и порой, может быть, вел себя с ним бесцеремонно, было недостаточно для подобного чувства горечи и двуличного поведения. Он, должно быть, повредился умом.
      Но потом я вдруг понял, что все это просто нелепо; Вернон вне подозрений. Болен я. Как иначе объяснить, что я мог заподозрить культурного старого человека в таком злодейском умысле? Появление невероятных писем, совпавшее с концом моей карьеры антиквара, губительно повлияло на мой разум. Его поразили паранойя и одержимость. Впрочем, что ни говори, Вернон странный человек. Груды книг, годами пылившихся в комнате наверху, – это вряд ли свидетельствует о нормальности. Всякое могло произойти с разумом человека из презренного племени геев, который состарился в своей пришедшей в упадок букинистической лавке…
      К концу ужина я начал ненавидеть по очереди и Вернона, и себя.
      – Не думай о нем, Клод, – сказала Элен, отодвигая тарелку. – Только изведешь себя понапрасну. В любом случае убеждать себя в чем-то, не имея на то доказательств, – это несправедливо.
      – Ты совершенно права, – сказал я, стараясь держаться бодро. – Это все, наверно, просто мое нездоровое воображение. Слишком многое поставлено на карту, понимаешь? Поговорим о чем-нибудь другом.
      – Ты прав, знаешь, то, что ты рассказал о Кристофере, куда интересней. Что собой представляет эта Кэролайн?
      Я налил себе еще вина.
      – Обожает читать, но это главным образом от застенчивости, а еще она, наверно, девственница.
      Элен засмеялась.
      – Неужели! Откуда тебе это известно?
      – Мужской инстинкт, – ответил я дурашливо. – Просто чувствую.
      – Ах ты, негодник, ха-ха-ха.
      Я достал сигареты, предложил и ей.
      – Как бы там ни было, думаю, она прекрасная пара для Кристофера. Как ты смотришь на то, чтобы стать бабушкой, моя старушка?
      Элен мягко улыбнулась и сказала неожиданно серьезно:
      – Не могу дождаться, когда это случится.
      Мгновение мы молча смотрели друг на друга, держа в пальцах так и не зажженные сигареты. Только сейчас я заметил официанта, маячившего в глубине зала, и подумал, сколько, должно быть, он видел пар, юных и немолодых, которые приходили сюда и сидели молча, потому что им нечего было сказать друг другу. Кроме той паузы после разговора о Верноне, все остальное время мы с Элен, как пришли, болтали и смеялись. К своему удивлению, я сообразил, что она, как в прежние славные времена, все еще способна заставить меня забыть о тревогах. Кроме ее лица, ничего сейчас не стояло у меня перед глазами, все улетучилось.
      – Много времени пролетело, да, Элен?
      – Много чего?
      – Времени. С тех пор, как мы с тобой вместе.
      Мы улыбнулись друг другу. Не отрывая от меня взгляда, Элен наклонилась к свече, чтобы прикурить сигарету. Неожиданно меня охватило такое острое желание, какого я не испытывал к ней уже несколько лет. Она на долгое мгновение застыла в этой позе над пламенем свечи, словно вдыхала аромат цветка, продолжая смотреть мне в глаза сквозь колышущееся свечение. Потом выпрямилась, и над столом осталась висеть арка сигаретного дыма.
      – Когда Фрэн в конце концов покинет дом, у нас будет много таких вечеров, много. Только ты и я, вдвоем. Я с нетерпением жду этого.
      Моя жена ничего не сказала и, когда я стал прикуривать, мгновенно отвела глаза.
      – Что?
      – Я просто думала, – ответила она, – о Кристофере, что он как раз пошел на первое свидание с Кэролайн. Это напомнило мне о нас в давние времена.
      В давние времена красота Элен была способна менять окружающее. Она никогда не теряла своего очарования в автобусе или дешевом кафе. Скорее наоборот, это они подпадали под ее чары и возвышались над обыденностью. Несколько недель после первого свидания – бессонные ночи от счастья. Мы оба знали, что хотим всю жизнь провести вместе.
      – Мы были счастливы тогда, правда? В те давние дни.
      Я смотрел на нее теперь, освещенную мягким светом свечи, и внезапно меня вновь обдало волной той давней любви и счастья. К ощущению приятной сытости, шуму вина в крови добавилось желание, острое, как в юности.
      – Да. Мы были тогда счастливы.
      Мы оба поняли, что произошло. Не произнося больше ни слова, расплатились и вышли. По дороге домой я остановился под желтой моросью уличного фонаря и обнял ее. Я уж и забыл, когда в последний раз целовался на улице. Ее язык, по-девичьи неуверенный, стеснялся проявить смелость, маняще трепеща.
      Рука в руке, мы словно плыли к дому.
      – Мне до сих пор не верится, что мы действительно живем в этом доме. Слишком он велик.
      Когда она заговорила, я понял, что она тоже перенеслась чувствами в прошлое.
      – Возможно, для тебя он слишком велик. Но я не смог бы переехать куда-то еще, во всяком случае не сейчас. Мне бы не хватало моего кабинета.
      Мы сразу поднялись в спальню и разделись. Бросились в постель и принялись ласкать друг друга. Но постепенно ощущение безмятежного счастья уходило, отступая перед глухим отчаянием. Наконец наступил момент, когда мы, не говоря ни слова, одновременно отодвинулись друг от друга. Былая магия ритуала умерла.
      Какое-то время мы лежали в полумраке в мучительной немоте, наступающей после осечки. Такого прежде с нами никогда не случалось. Долгое время секс для меня был не более чем ночными упражнениями, обязанностью, исполнять которую мне не составляло труда. И вот, когда неожиданно нахлынули ностальгия и любовь, я оплошал. Магия пропала бесследно. Она умерла много лет назад. Все, что осталось, – это два тела средних лет, лежащие в спальне, отяжелевшие и изнемогшие, внутренне опустошенные. Как увязший в сомнениях святой отец, который в конце концов потерпел поражение в борьбе за веру, я вдруг почувствовал себя богооставленным прахом, и ничем больше.
      Мы продолжали лежать молча. Окно было распахнуто, и из парка доносился шум деревьев. Подняв голову, я увидел, как они гладят ветвями бледное небо, словно успокаивая или утешая. Скользили облака, бесстрастные небесные странники. Шевелились шторы на окнах, колеблемые тихим темным ветром, напоенным сладостными ароматами весны. У перекрестка за парком вспыхнули красные задние огни машины, как глаза дьявола, и скрылись в ночи. Все в тот момент казалось полно тайны и смысла. Все, кроме двух тел на кровати, принадлежащих миру мертвой материи, исторгнутые из мира духовного.
      – Ты больше не любишь меня, да, Клод?
      Я не мог нанести ей последний удар.
      – Не болтай глупостей. Просто я слишком много выпил. Конечно люблю.
      – Нет, не любишь. Знаешь, когда я впервые это почувствовала?
      Я молчал.
      – В тот год, когда Кристофер поступил в университет. В моей жизни образовалась такая пустота, но ты этого даже не заметил, просто продолжал заниматься своими делами, будто ничего не произошло.
      Что-то сжалось во мне, может, потому, что я узнал в ее боли свою боль – от ощущения внезапной пустоты жизни, которую невозможно заполнить никакими отношениями между супругами. Я все так же лежал молча.
      – В конце концов, разве ты можешь меня любить? Или вообще кто-нибудь? Какую-то здоровенную толстую бабу?
      – Ой, заткнись! К чертовой матери! Избавь меня от своей никчемной патетики.
      Я резко отвернулся к стене и, потрясенный, закрыл глаза.
      Через несколько минут я поймал себя на том, что думаю о Гилберте: все признаки подделки были налицо, но я не стал углубляться, отбросил их прочь. То же самое и предательство Вернона – потребовались бы века, чтобы допустить такую возможность. Второй раз за день меня охватили ярость и ужас сомнения. Даже тишина показалась глуше.
      – Элен?
      – Что?
      По голосу я понял, что она плачет.
      – Ты когда-нибудь изменяла мне?
      – Какое это имеет значение?
      Деревья качались на фоне бледного неба. В тот момент я чувствовал, что, окажись это правдой, я лишился бы единственного своего утешения.
      – Имеет, и большое.
      Рука Элен ощупью нашла в темном тепле постели мою руку и сжала ее.
      – Это уже кое-что.

8