Роскошь изгнания

Луи Басс
Роскошь изгнания

      В первую очередь, неведомо, по какому праву Автор полагает, что сие анонимное произведение вышло из-под моего пера, – в ответ на возражение Он приведет тот довод, что доказательство лежит в самом произведении, то есть оно содержит в себе места, по видимости написанные от моего лица или в моей манере, – но разве кто-нибудь не мог сделать этого намеренно?
Лорд Байрон. Разрозненные мысли (1820)  
      Однажды утром Великан проснулся в своей постели и услышал восхитительную музыку… И Град перестал отплясывать по кровле, а Северный Ветер – завывать, а в приоткрытое окно повеяло дивным ароматом…
      Дети пролезли в сад сквозь небольшое отверстие в стене и забрались на деревья.
Оскар Уайльд. Великан-эгоист (1888)  
      О, на улице играет шарманка – да еще вальс! Надо выйти послушать. Играют вальс, что я десять тысяч раз слышал на лондонских балах между 1812 и 1815 годами.
      Музыка – поразительная вещь.
Дневник Байрона. Равенна, 1821

Часть первая

1

      Поверьте мне на слово, коробку принесли в среду. Даже теперь, когда я мысленно пробегаю долгий список дней моей жизни, тот день вспыхивает передо мной, словно выведенный светящимися чернилами. А тогда это показалось мне чудесным даром, наградой, венчающей карьеру; лишь впоследствии я стал относиться к этому иначе. Во всяком случае, никогда не забуду день, когда ее принесли. Даже теперь через все расстояние между Италией и Англией – расстояние, подтвержденное пением цикад и стремительностью кораблей на подводных крыльях, летящих по заливу, словно водные лыжники, оставляя за собой хвост искрящихся брызг, – даже теперь предо мной живо встают Лондон и тот день.
      Когда я вернулся после обеда в магазин, Фредди стоял у двери, склонив свою грязную голову над мусорной урной, сальные космы закрывали его лицо. Он с таким сосредоточенным видом пялился на нее, ничем не отличавшуюся от других зеленых пластмассовых уличных урн, словно, стоит как следует в ней покопаться, и в конце концов найдешь там пятерку. Он так часто подолгу стоял в этой своей позе, что у меня не раз возникало подозрение, что он работает на Блэкуолла, моего конкурента, чей магазин находился через дорогу напротив моего.
      Поравнявшись с ним, я невольно поморщился. День был солнечный, когда бродяги, как сыр или трупы, дозревают на жаре. А у этого садиста по случаю первого дня весны под пальто была еще и пара лишних джемперов, в результате чего люди еще на дальних подступах к магазину спешили перейти на другую сторону. Преодолев отвращение, я хлопнул его по плечу.
      – Не стой здесь, Фредди, иди своей дорогой.
      Он обернулся и тупо уставился на мой шелковый галстук. Многолетнее бродяжничество оставило свой след на Фредди, постепенно согнув его спину, словно он постоянно заглядывал в невидимую урну. И теперь он шаркал по улицам Лондона, медлительный и согбенный, как человек, потерявший контактные линзы.
      – Ты мешаешь торговле, – без обиняков объяснил я уже не в первый раз. – Выставь тебя в ООН – и нам не миновать санкций.
      Его взгляд, упершийся в мой галстук, стал чуть осмысленней; наверно, Фредди пытался сообразить, сколько может стоить такая вещица. Ветерок шевелил листву росшего поблизости дерева. Солнечные блики вяло подрагивали, золотым пухом ложась на плечи замызганного пальто Фредди.
      – Мотай отсюда, Фред, – сказал я, махнув рукой в сторону Британского музея. Мой жест вызвал несколько неодобрительных взглядов добропорядочных лондонцев, шагавших по другой стороне улицы, но Фредди даже не пошевелился. Он понимал лишь один язык. – Вот тебе соверен. А теперь убирайся, и чтоб до завтра я тебя здесь не видел!
      Наконец Фредди очнулся. Сквозь заросли на лице, которые с некоторой натяжкой можно было назвать свалявшейся бородой, проглянула улыбка.
      – Премного благодарен, мистер В. Благослови вас Господь.
      – Постой, – вдруг сказал я и полез за бумажником. – У меня есть идея получше. Это называется развивать капиталистические отношения. Вот, держи пятерку. Видишь урну на той стороне, у магазина Блэкуолла? Да, ту, иди и посмотри, что в ней. Можешь пялиться на нее сколько влезет.
      Фредди сграбастал пятерку, которая тут же исчезла в недрах его многочисленных одежд. Вы бы никогда не подумали, что старая развалина может быть такой шустрой. Он заковылял к дверям моих конкурентов, недовольно ворча на жаркое солнце и согнувшись, как детектив, ищущий какую-нибудь крохотную улику.
      С усмешкой, которая со стороны показалась бы коварной, я вошел в свой магазин.
      Возможно, вам знаком мой магазин. Все его знают. Это один из тех букинистических магазинов, что теснятся вокруг Британского музея. Будучи не только любителем книг, но и предпринимателем, я лет тридцать регулярно захаживал туда, пока не стал его владельцем. В те времена это была непривлекательная лавчонка: сумрачная, книги навалены как попало; в сущности, в ней ничего не менялось с 1920-х годов. Первым ее хозяином, которого я помню очень смутно, был мистер Дьюсон. После его смерти лавка перешла к сыну Вернону, который своими экстравагантными методами торговли постепенно развалил все дело. Прослышав, что он на грани краха, я воспользовался случаем и предложил ему сделку. Хотя сумму я назвал несколько заниженную, к тому моменту Вернон уже находился не в том положении, чтобы артачиться.
      Когда я, все еще улыбаясь, вошел в магазин, Вернон занимался покупателем. Услышав звук открывающейся двери, он бросил на меня взгляд, давая понять, что наблюдал в окно за тем, как я прогоняю Фредди. Будь его воля, так Фредди небось уютно расположился бы сейчас в подсобке и наслаждался какао с булочкой.
      Вернон смотрел на меня, стараясь ничем не выдать своего неодобрения. Наконец он отвел глаза и вновь уставился в потолок, к которому обычно обращался, когда говорил о книгах. Я тихо подошел поближе – слушать Вернона, когда он седлал своего конька, было одно удовольствие.
      – Время от времени к нам попадают такие издания, сэр, – говорил Вернон скрипучим голосом, раскачиваясь, как викарий на кафедре. – Первое издание, предпринятое, как вы, наверно, знаете, в тысяча семьсот пятьдесят втором году, вышло довольно большим тиражом, около пяти тысяч экземпляров, если не ошибаюсь. Это значит, что цена книги не запредельная, если учесть, что это все-таки Филдинг. В прошлом году я продал сильно попорченный экземпляр за сто пятьдесят фунтов, так что, конечно, будьте готовы выложить больше за книгу в прекрасном состоянии… Что скажете о двухстах пятидесяти фунтах? Во всяком случае, вы почти наверняка найдете ее, если побродите по ближайшим магазинам. По правде сказать, у меня такое ощущение, что у Блэкуолла, через дорогу…
      Он смешался и смолк, видимо вспомнив о моем присутствии. Тысячу раз я долбил ему об одном и том же. Он был большим знатоком по части книг, как я – по части антиквариата. Однако, в отличие от меня, не был достаточно ловок, чтобы обратить свои знания в звонкую монету.
      Покупатель, которому, судя по виду, деньги было некуда девать, поблагодарил Вернона и покинул магазин с пустыми руками, что всегда вызывало во мне чуть ли не физическую боль.
      Вернон с совершенным равнодушием глянул на мой новый костюм с Сэвил-роу [На Сэвил-роу и Сэквилл-стрит располагаются знаменитые респектабельные лондонские магазины мужской одежды.]. Да напяль я на себя хоть шутовской цилиндр с лозунгом, призывающим голосовать за какую-то партию, и ожерелье из высушенных черепов, реакция была бы точно такой же. Сам он предпочитал рядиться под одного из самых благородных диккенсовских персонажей: очки со стеклышками в форме полумесяца, твидовые пиджаки и старательно отглаженные жилеты. Кожа на тщательно выскобленном лице была сухая и шелушилась, словно он только что восстал с книжной страницы.
      – Ах Вернон, Вернон, – грустно вздохнул я.
      – Да-да, прошу прощения. – Его тусклые глаза повлажнели, грозя развести сырость. – Просто вырвалось. В силу привычки, наверное.
      В это я мог поверить. Всю жизнь, как прежде его папаша, он советовал людям заглянуть к Блэкуоллу.
      – Но это дорого нам обходится, разве не понятно?
      Будь он обыкновенным служащим, я бы задал ему хорошую головомойку. Однако его особое положение в магазине и возраст обязывали относиться к нему с известной долей уважения. В то время он уверял всех довольно оптимистично, что ему шестьдесят три. Заслуживал уважение и его интеллект. На моих глазах он за три минуты решил кроссворд в «Таймс», заполняя клеточки не задумываясь, словно знал ответы наизусть.
      Я продолжал, но не слишком громко, чтобы Кэролайн, которая сидела в задней комнате, не слышала, как я ему выговариваю.
      – Если у нас нет того, чего хотят покупатели, попытайтесь сбыть им что-нибудь другое. Если не выйдет, говорите, что мы получим нужную книгу на следующей неделе. Всегда предлагайте зайти к нам еще раз. Никогда, ни при каких обстоятельствах не советуйте рыскать по соседним магазинам.
      Вернон взялся рукой за горло, чтобы не так хрипеть.
      – Конечно, конечно, мистер Вулдридж. – На какой-то миг мне показалось, что в его глазах сверкнули слезы. – Я все прекрасно понял.
      Последние его слова, как многое другое в его облике и поведении, были тактичным сигналом: он понял. Литература была единственным, что для него имело значение. Бизнес, а следовательно, ваш покорный слуга – это было нечто исключительно второстепенное. Иными словами, Вернон был неспособен увидеть во мне что-нибудь, кроме шикарного фасада. Ему, столь мастерски решавшему кроссворды, следовало бы понимать, что люди тоже могут представлять собой загадку, в той или иной степени сложную.
      – Послушайте, Вернон, – раздраженно сказал я. – Знаю, вам нравится думать, что книги во всяком случае выше порочного мира торговли, но, по правде сказать, книга – это просто товар, а товар нужно сбывать. При том, что я не эксперт-филолог, я смог бы продать тому малому любую из наших книг. И вы это знаете, не так ли?
      Вернон это знал. Пару раз он видел меня в действии, когда я за час продал вдвое больше, чем он продавал за день.
      – Не могу отрицать, – спокойно сказал он, – что продавец из вас просто замечательный.
      – Вернон, вы… – Увидев его совершенно пустой взгляд, я понял, что все мои усилия бесполезны. – О Боже, сдаюсь! Работайте как вам больше нравится.
      Вернон еле заметно кивнул с достоинством.
      – Очень любезно с вашей стороны, мистер Вулдридж.
      Старик осторожно отошел. Он взял за правило передвигаться по магазину так, словно все еще пробирался среди былого хаоса, чтобы тем самым напомнить мне о моих преступлениях. Подойдя к окну, он поставил ногу на дорогой ковер и мрачно уставился на улицу, надеясь отпугнуть людей, которые пожелали бы зайти к нам. Потом прошелестел его вздох, протяжный и грустный, словно сидевшая в глубине его сердца печаль взмахнула своими бумажными крылами.
      Услышав этот его вздох, я вместе с раздражением почувствовал и легкую жалость. Магазин был для Вернона всем, но не существовало иного способа сохранить его, как только произведя в нем радикальные перемены. Секрет торговли прост: во-первых, сделать все, чтобы у человека, увидевшего магазин, возникло желание зайти, и, во-вторых, чтобы он не смог уйти, не купив чего-нибудь. Ради этого пришлось убрать из дьюсоновской лавки половину старых книжных стеллажей, побелить потолки и покрасить стены, настелить новые ковры, расширить витрины. Затем я привез кое-какую мебель, тщательно подобрав ее в одном из двух своих антикварных магазинов, который торговал наиболее редкостными предметами: шкаф в стиле английского ампира, где теперь размещены самые ценные издания, расставил вдоль стен григорианские кресла, а в глубине зала – стол. Все эти изменения Вернон принял, ничем не выдавая своего ужаса. Он лишь молча наблюдал, как я разрушаю его мир.
      Его молчание стало еще более гнетущим, когда я приволок мраморный бюст Байрона; мне стало ясно, что тут я перестарался. Для него это прекрасное лицо, обрамленное пышными кудрями, свидетельствовало о собственной моей ограниченности. Вернон знал, как, впрочем, и я, что милорд на ночь накручивал свои волосы на папильотки, что, позируя художнику, напускал на себя надменный вид исключительно для того, чтобы произвести впечатление на грядущие поколения. Вернон видел в нем не столько поэта, сколько позера. Но для меня Байрон был настоящим художником, человеком, который не побоялся высунуться и взять жизнь за кадык.
      Теперь, спустя пару месяцев как я стал хозяином книжной лавки, она преобразилась. Лишь две вещи остались нетронутыми. Одна – это вывеска «Дьюсон. Редкие книги» над входом, хотя я настаивал на том, чтобы позолотить надпись. И вторая – сам Вернон, еще более шелушащийся и тихий среди новой обстановки, ночной мотылек, ошеломленный рассветом.
      Глядя в спину Вернону, который продолжал маячить у окна, я вдруг вновь пришел в ярость. Неблагодарному старому подлецу повезло, что он вообще имеет работу. Приобрети я этот магазин, когда мне было двадцать, я б не задумываясь выставил его и нанял кого другого, который знает, как надо продавать. К счастью для него, я уже насытился и в не меньшей степени, чем прибыли, жаждал отвлечься. Я был также достаточно умен, чтобы не терять своей выгоды, отваживая его старых клиентов. Вернон сохранил свою работу. Возможно, с моей стороны было нахальством ожидать благодарности.
      В этот момент он испуганно схватился за сердце, что иногда случалось с ним и начинало меня немного беспокоить.
      На сей раз его слегка прихватило из-за того, что по улице с ревом пронесся курьер на мотоцикле: раскат грома налетел на нас, материализовался в сотрясшую стекла вспышку хрома и унесся прочь. Когда воцарилась тишина, я услышал, как Вернон снова вздохнул у окна.
      – Одиссей или Агамемнон, – пробормотал старик, – приняли бы этого юного варвара за бога. Бога… – Вернон, сверкнув очками, покачал головой, сам удивленный своей реакцией, и его голос упал до шепота: – Какого-нибудь бога молнии и урагана.
      Он сложил руки на небольшом животике, и от него по магазину прокатилась волна печали. Может, Вернон и был чудаковатым книжным червем, но он даже не догадывался, как много между нами общего. Мне было пятьдесят два, и я сам начинал, так же как он, чувствовать усталость от нашего суматошного времени.
      В задней комнате я увидел Кэролайн, сидевшую за столом с книгой в руках. Я нисколько не удивился этому. Кэролайн, угловатая девица, только что окончившая филологический факультет, поглощала книги с жадностью, опасной для здоровья, держа их у самого лица, словно щит, будто литература могла защитить в буквальном и прочих смыслах. Я взял ее в помощницы Вернону, который понемногу дряхлел, и он принял ее исключительно хорошо.
      Под незрячим взглядом Байрона я приблизился к столу. Кэролайн приспустила книгу, и я увидел толстые линзы очков и жиденькие косицы.
      – Доброе утро, мистер Вулдридж!
      Тут вспышка боли пронзила меня, и я невольно потер живот, больше, чем всегда, убежденный, что это может быть только язва. Словно под диафрагмой неожиданно включили горелку. Когда огонь в животе погас, я заметил коробку – плоскую картонную коробку, набитую книгами, которая стояла под столом у ее ног.
      – Что это?
      – Коробка, мистер Вулдридж, – ответила Кэролайн, имевшая склонность к педантичной точности. Кэролайн, имевшая склонность к педантичной точности.
      – Боже правый, да неужели? Дальше вы скажете, что в ней – омары.
      – Какой-то потрепанный коротышка принес ее. С бородой.
      – Принес с бородой? Гм. Где же борода? – Я диким взглядом окинул магазин, а Кэролайн в замешательстве ерзала на стуле, не зная, как ей воспринимать своего нового босса с его плоским юмором. – Ладно, не обращайте внимания. Этот парень смахивал на бродягу, да?
      – Слегка.
      – Пройдоха Дейв! – простонал я. – Так я и знал!
      Дейв был кокни-«предприниматель», который преследовал меня на старом разбитом фургоне по всему Лондону, пытаясь продать разнообразное старье. Теперь, значит, он пронюхал, что я занялся книгами.
      – Это ваш друг, мистер Вулдридж?
      – Это, Кэролайн, один из неудачников, с которым я имею дело исключительно по своей доброте.
      По шороху у двери я понял, что Вернон слушает наш разговор. Поскольку коробку принес один из моих знакомых по темному миру торговли антиквариатом, Вернон не снизошел до того, чтобы взглянуть, что там за книги. Однако, как выяснилось впоследствии, за этим стояло не просто ироническое отношение к моему поставщику.
      – Ладно. Отнесу наверх и посмотрю, что приволок этот коробейник. – Я понизил голос до шепота и перегнулся к ней через стол. – Если старина Берн попытается приставать, включайте пожарную тревогу.
      – Мистер Вулдридж! – прыснула Кэролайн.
      Я нагнулся за коробкой и, когда мои пальцы коснулись картона, заглянул под стол. То, что я увидел, вызвало у меня легкую тошноту. По случаю теплой погоды Кэролайн отважилась надеть короткую юбку. Не привыкнув носить столь смелые наряды, она не удосужилась натянуть ее на свои прыщавые бедра, так что мне во всей красе открылись ее старушечьи панталоны.
      Только Кэролайн могла продолжать сидеть в такой позе перед наклонившимся мужчиной. Девице было совершенно невдомек, что надо бы натянуть юбчонку на колени. Она явно была девственницей и, несомненно, останется таковою по гроб жизни. Будет вечно работать в книжных магазинах, будет все более знающей по части литературы и все менее живой, пока не засохнет и не тронется рассудком, как сам Вернон. Всякий раз, как звенел медный колокольчик над дверью, она вскидывала голову, словно ожидая увидеть Хитклифа или Дарси[Хитклиф – главный герой романа Эмили Бронте «Грозовой перевал» (1848); Дарси – герой романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (1796-1797).], в сапогах для верховой езды и сюртуке с высоким воротом, явившимся, чтобы умчать ее с собой.
      Когда я выпрямился с тяжелой коробкой в руках, Кэролайн уже спряталась за своей книгой. Пошатываясь под тяжестью коробки, я направился к лестнице, с грустью, которую вызывают у нас подобные женщины, оглянувшись на ее согбенные плечи.
      Моментами, когда я оставался в магазине один на один с этой парочкой, меня от них просто в дрожь бросало.
      Став хозяином книжной лавки Дьюсона, я использовал кладовую на втором этаже как свой офис и комнату отдыха. Только когда я впервые вошел в нее, мне в полной мере открылась вся эксцентричность старого мистера Дьюсона и его сына.
      Это была узкая комната во всю длину магазина, голая, устланная лишь толстым ковром пыли. Грохот уличного движения увязал в плотном, застоявшемся воздухе, пахнущем бумагой и стариной. Всюду, на полках вдоль стен корешком к корешку, штабелями на столе и полу, были книги, которые Вернон, а до него его папаша, по какой-то лишь им ведомой причине решили оставить на бессрочное хранение. В самых темных углах комнаты, скрываясь за штабелями, лежали тома, которые полвека не видели дневного света. Штабеля книг на полу были как низкорослый лес, местами столь густой, что невозможно было пройти. Несомненно, второго такого хаотичного склада было не найти во всем Лондоне. В свалку он не превращался только потому, что Вернон точно знал, где какая книга находится.
      Не все из хранящихся здесь книг были старинными. В комнате находилось и мое собрание современных первоизданий, которые я приобретал, рассчитывая со временем выгодно их перепродать. Отказ Вернона марать руки о книги двадцатого века был одной из причин его банкротства. Когда я сказал ему, что мы, как все наши конкуренты, должны начать торговать современными изданиями, представляющими интерес для коллекционеров, он, можно сказать, высмеял меня. Неделю спустя я у него на глазах получил пятьсот фунтов за экземпляр «Брайтонского леденца»[Роман Грэма Грина, вышедший в 1938 г.] (прекрасное издание в суперобложке). Невозмутимый Вернон едва не взорвался, и я чувствовал, что, будь он в тот день один в магазине, он скорее спрятал бы книгу, чем выставил ее на продажу.
      В одном из углов комнаты, в конце короткой тропки между штабелями книг, стоял сейф, который теперь исполнял чисто отвлекающую роль. Я не использовал его по прямому назначению с тех пор, как другой мой пронырливый приятель по антикварному бизнесу выиграл у меня пари по пьяной лавочке, заявив, что минуты не пройдет, как он его вскроет. Для меня это явилось откровением и стоило мне пятидесяти потерянных фунтов. С тех пор, следуя его совету, я все ценное держал под половицей. Над сейфом я повесил гравюру, изображавшую кремацию Шелли: возле языков пламени – Байрон с развевающимися кудрями, воплощенная аристократическая надменность. Порой, когда я задерживался тут на минуту, казалось, что странная тишина, обволакивающая комнату, исходит главным образом от этого застывшего образа поэта с гордо поднятым подбородком, опирающегося на трость. А еще казалось, что здесь так тихо от бесконечных штабелей книг – некоторые из них доходили до пояса. Потом кладовая представлялась мне слоновьим кладбищем: книги удалялись сюда от мира, которому больше были не нужны, чтобы найти здесь покой и уединение и умереть в сочувственной пыли.
      Мой стол стоял у окна в дальнем конце комнаты. Расчистив место среди бумаг, почтовых открыток, авторучек, кнопок и прочего хлама, я поднял коробку и поставил на горячий параллелограмм солнечного света. Затем одну за другой просмотрел книги, потому что, даже имея дело с Пройдохой Дейвом, никогда не знаешь наверняка, не попадется ли что стоящее.
      Разумеется, ничего интересного, пустая трата времени. Хотя в коробке обнаружилось немного больше приличных книг, чем можно было ожидать от Дейва: среди драных томов пятидесятых годов в твердом переплете затесалось несколько изданий Викторианской эпохи; впрочем, все они явно не представляли никакой ценности, даже я, непрофессионал, это понял. Вернон едва бы удостоил их взглядом.
      Некоторое время я сидел, обдумывая, как бы тактично дать понять Пройдохе, чтобы он отказался от надежды стать поставщиком букинистических книг: Вернон старый человек, и для него будет настоящим испытанием видеть развязного Дейва, таскающего в магазин коробки с макулатурой в бумажных обложках. Я сам порядком устал от него за тридцать лет нашего знакомства. Дейв был частью «сумеречного мира» между мелким бизнесом и мелкой преступностью, который так процветает на юге Лондона. Где он добывал свой антиквариат, было для меня тайной, в которую я слишком не углублялся. В конце концов, правда – первейший враг коммерции.
      Глядя на кучу потрепанных разномастных книг, вываленных из коробки на стол, я, как обычно, гадал, откуда они, черт побери, взялись у Дейва. Потом, тоже как обычно, почувствовал жалость к бедному старому Пройдохе. На глаза попалась Библия начала девятнадцатого века, и я подумал, не заплатить ли ему двадцатку хотя бы за нее. Однако, взяв ее в руки, убедился, что она в ужасном состоянии. Форзац порван, переплет обтрепан. Увы, ни один книжный коллекционер не заинтересуется таким экземпляром.
      Я со вздохом положил книгу обратно на пятно солнечного света. Даже верхняя крышка переплета неровная, на пару миллиметров не прилегает к форзацу. Я поднял книгу и потряс: может, там что есть между страниц. Но нет, пусто. Единственное возможное объяснение – кожа переплета ссохлась, оттого и крышка приподнялась.
      Я сидел, удивляясь, что кожа может настолько сильно съежиться, и крутил обручальное кольцо на пальце. Такая у меня была привычка, когда я глубоко задумывался. Всегда мне надо, чтобы руки были чем-то заняты, я вообще не мог сидеть без дела. Если б мне когда-нибудь удалось снять кольцо, я, наверно, увидел бы, что протер себе на пальце глубокую бороздку: я крутил его аж двадцать пять лет честного брака.
      Вскоре я совершенно забыл о книге. Мои мысли, еще мгновение назад сосредоточенные, блуждали бесцельно: мысли человека, который чего-то добился в жизни, чьи дети уже выросли и которого больше ничто не волнует.
      Легкое жжение в желудке вернуло меня на землю. Это был не тот пылающий огонь, как недавно, внизу, а лишь его отзвук, почти ласковое тепло. Газ в горелке был привернут до едва заметных, мягко пульсирующих голубых язычков. Возможно, все, что мне было нужно, это чего-нибудь перекусить.
      Я встал, подошел к окну и, скосив глаза, увидел, как Фредди гонят от магазина Блэкуолла на нашу сторону улицы. От весеннего солнца в комнате было жарко, как в инкубаторе.
      Решив пойти поесть, я покинул офис. Старые ступеньки скрипели под ногами. Спустившись, я остановился и оглядел зал. В магазине не было ни одного посетителя. Вернон куда-то ушел, наверно, поболтать со старинными дружками из близлежащих книжных лавок. Кэролайн читала, слишком увлеченная своей книгой, чтобы услышать мои шаги. Какое-то мгновение я стоял, покачиваясь и невидяще глядя в зал. Потом повернулся и торопливо поднялся обратно в офис: мне вспомнилась Библия, и я понял, словно подсознательно все время думал об этом, почему переплет неплотно прилегал к страницам.

2

      Тишина слоновьего кладбища наверху, казалось, стала еще глуше, чем когда я недавно покидал его. Может, это была тишина ожидания. Заброшенные книги застыли неподвижно. Байрон все так же стоял с развевающимися кудрями, опершись одной рукой на трость, без всякого стыда рисуясь на кремации своего друга. Несколько искорок пыли лениво плавали в широком солнечном луче, наклонно протянувшемся от пыльного окна к моему столу. Там, на теплой столешнице, меня ждала Библия, переплет все так же приподнят, кожа мерцает.
      На пороге я невольно замедлил шаг. Тишина была такая, что впервые со дня вступления во владение магазином я и в самом деле почувствовал себя захватчиком и разрушителем. Отец Вернона начал собирать эти штабеля книг задолго до того, как я родился. Сюда они удалялись на покой. От них исходила тишина: низкий гул уличного движения казался невероятно далеким, как доносящийся до подножия звук труб тибетского монастыря на горе, призывающих к созерцанию или молитве.
      Я робко сел, по-прежнему чувствуя, что мое присутствие оскорбительно для этих стен. Затем раскрыл Библию, насколько позволял переплет, так что корешок согнулся, и поднес ее к сверкающему окну. К своей радости, я увидел, что мои предположения оказались верными: явно что-то было тщательно спрятано в корешке, и это мешало книге плотно закрываться. Мгновения непередаваемого волнения и восторга, которые в моей профессии переживаешь только раз или два в жизни.
      Я совершенно забыл, где нахожусь. Не в силах отвести глаз от книги, я нащупал на столе карандаш. Толкнул пару раз тупой стороной, и на стол упало нечто, оказавшееся скатанными трубочкой пожелтевшими листками писчей бумаги, перевязанными голубой лентой. Листки были такие тонкие, что, еще прежде чем я очень осторожно распустил ленту, я разглядел просвечивающие сквозь бумагу строчки. Из освобожденных листков пахнуло едва уловимым ароматом мускуса, который тут же и улетучился, как холодок под лучами солнца, оставив меня с мыслью, что это мне только почудилось. И все же мой нос и инстинкт торговца антиквариатом подсказали, что это был сохранившийся в туго свернутых листках запах минувшей эпохи. Распустив ленту, я разбил крохотную «капсулу времени».
      Это были письма, причем в большем количестве, чем мне поначалу показалось. Они принадлежали человеку эпохи Регентства, которого, кстати, звали Гилберт и который побывал на материке в далеком 1817 году. Когда я понял это, меня вновь охватила дрожь – ведь в это время Байрон тоже находился в Европе. Приказав себе успокоиться, поскольку шансов на то, что эти двое встречались, почти никаких не было, я принялся читать.
      Первое свое заключение о характере Гилберта я сделал по его почерку. Он писал исключительно аккуратно и разборчиво, хотя с чересчур энергичным нажимом, так что порой перо едва не рвало бумагу. Например, перекладинка на некоторых « t»напоминала тонкий след бритвы. Но даже если бы автор пользовался пишущей машинкой, то и тогда одного первого абзаца хватило бы, чтобы представить себе этого человека. Париж он называл «скучнейшим во всем христианском мире». Путешествовать в экипаже было для него «пыльно и крайне неудобно». Разговоры спутников – «невыносимо банальны». По нему, «пошли бы они все к черту».
      Возможно, бумага и буквы способны непосредственно впитать в себя характер человека и хранить его сотни лет. Возможно, даже от списка покупок у вас пробегут мурашки по спине, если его написал убийца. Так или иначе, через пару страниц властная сила личности этого человека почему-то настолько подействовала на меня, что пришлось на секунду прекратить чтение.
      Едва я оторвался от страниц, как поймал себя на том, что рисую в воображении его портрет: дворянин, вне всякого сомнения, с аристократическим орлиным носом, ленивым взглядом и холодной усмешкой на губах. Сидя в своем офисе, я представлял себе, как он выходит из экипажа во дворе парижской гостиницы. Его движения исполнены той же стремительной силы, что и почерк. У себя наверху он присаживается у окна и принимается писать, спина выпрямлена, перо мечется по странице, ныряет в чернильницу, вновь мечется, едва не рвет бумагу, патрицианское лицо невозмутимо. На улице лошадей выпрягают – упряжь в хлопьях пены – и уводят, храпящих, вскидывающих головы, громко цокающих копытами по булыжнику.
      Гилберт изнемогает, он всем пресыщен. Его извела ennui [Скука (фр.).]. Разве что публичная казнь развеяла бы его или дуэль. Письма обращены к «моей дорогой Амелии», видимо его возлюбленной или жене, но нигде и следа страсти, не говоря уж о любви.
      Некоторое время я сидел, глядя на чайного цвета листки бумаги, но едва ли видя их, пораженный тем, что человек, чей неприятно живой образ встает с этих страниц, давно уж умер. В конце концов, подавив чувство внутреннего сопротивления, я вернулся к письму.
      На третьей странице Гилберт ругал французских слуг и захудалую гостиницу, в которой остановился. В подробностях описывал, как предыдущей ночью лег в постель и, задув свечу, смотрел в окно на звезды над Монмартром. Затем он меня ошарашил.
      Конец страницы был заполнен бессмысленными символами. Тут были стрелки, обращенные в разные стороны, треугольники, окружности, квадраты, извивающиеся черви, черные чернильные звезды. Внизу подпись: «Ваш Гилберт» – и ничего больше. Следующее письмо было написано на нормальном английском.