Дождь продолжал лить. Он сбивал молодые листочки и лепестки на землю, оставляя их кружиться в лужах или смывая в водостоки. Словно руки тонущих, мелькали автомобильные «дворники» в потоках воды, бегущих по стеклам. Пока мы с Элен сидели в наступившей до срока темноте кухни, обсуждая мой план действий на завтра, гроза ушла дальше, но дождь все продолжался. В три утра, когда я ворочался без сна в постели, ливень как будто припустил с новой силой. Под его грохот, казалось, все, что составляло мою теперешнюю жизнь: Элен, Байрон, Фрэн, девка в Сохо – слилось, как сливаются разрозненные ручьи, полня вздувшуюся реку. Потом дождь прекратился, и я, будто лишь его шум не давал мне спать, провалился в сон.
      Пять часов спустя я уже сидел в машине, направляясь в Хартфордшир, и старался заглушить в себе смутное волнение, оставшееся после случившегося перед самым моим уходом из дому.
      Я направлялся к лестнице, когда рядом раздался громкий щелчок открывшегося замка, заставив меня подпрыгнуть от неожиданности. Дверь ванной распахнулась, и в коридор прямо передо мной выскочила Фрэн, так что мы едва не налетели друг на друга. Она была абсолютно голая.
      – Ой! – Придя в себя от испуга, она обхватила себя за плечи, прикрывая грудь. – Я не думала, что ты уже встал!
      – Встал, как видишь. – Волосы у нее на лобке были лишь чуть темней знакомых белокурых на голове. – Могла бы по крайней мере что-нибудь на себя накинуть.
      Она отвернулась.
      – Извини! – Она, хихикая, засеменила по коридору к своей комнате, подрагивая крепкой попкой. – Я думала, ты еще спишь.
      Я пошел вниз, пошатываясь на ослабевших ногах. Я чувствовал неожиданную тошноту, как бывает иногда, когда не выспишься. В тот момент мне показалось, что любовь мужчины к собственной дочери должна со временем не просто становиться меньше, но окончательно умереть. Мне хотелось, чтобы Фрэн жила отдельно от нас.
      Остановившись на середине лестницы, я посмотрел через плечо назад и увидел, как мелькнула последний раз ее стройная нагота, когда Фрэн закрывала дверь ванной.
      Миллбэнк-Хаус располагался в стороне от деревушки, называвшейся Денхолм и находившейся милях в сорока к северо-западу от Лондона. Я легко нашел его. Дом стоял у лондонского шоссе за высокой стеной, чья протяженность говорила о солидности земельных владений. Сначала я смог увидеть его лишь мельком, поскольку дорога была однорядной, а я ехал по противоположной стороне.
      Сквозь решетку промелькнувших ворот я заметил светлое каменное строение восемнадцатого века – большой помещичий особняк с рядом желтых прямоугольников по фасаду – окна, освещенные утренним солнцем.
      Прибавив газ, я доехал до ближайшего разворота и вернулся обратно, съехал с шоссе и свернул на частную грунтовую дорогу, которая вела к дому. Ворота были закрыты. Я остановился и вышел из «рейнджровера».
      Было прохладно, потому что шел еще только восьмой час утра. От мокрых после вчерашнего дождя земли и листвы пахло влажной свежестью. Едва я шагнул из машины, на проселочной дороге за воротами, придававшей старому дому еще более патриархальный вид, послышался рев двигателя. Я подошел к воротам, посмотрел сквозь прутья, и мое ощущение, что здесь смешались две эпохи, только усилилось: сбоку у дома стоял огромный желтый самосвал. В некотором отдалении, в неглубокой низине, лениво посверкивало широкое искусственное озеро. На противоположном его берегу, на опушке лесочка, стоял покрытый грязью ярко-желтый экскаватор, ощеривший зубастую пасть на небо.
      Над травой картинно стелился редкий туман, не успевший растаять под солнцем. Совершенный покой царил вокруг. И такое вневременное запустение, что трудно было представить, что когда-то здесь могла кипеть жизнь. Казалось, экскаватор стоит у пруда годы, спящий или парализованный, похожий на заколдованного динозавра. Я не мог поверить, что женщина по имени Амелия водила пальчиками в этой воде, думая о Гилберте, или, сидя у одного из тех высоких окон, читала его последнее зашифрованное письмо. Как не мог поверить, разглядев теперь изысканные пропорции дома, что аристократ той далекой эпохи способен был писать своей возлюбленной такие грязные послания.
      Не было ни звонка, ни какой-нибудь таблички, которая бы указывала посетителю, как дать знать о себе. В любом случае было еще слишком рано, чтобы беспокоить обитателей дома, если там были таковые, поэтому я решил пока позавтракать.
      Минутах в десяти езды дальше по шоссе я нашел небольшое придорожное кафе – так, сарай на обочине, – где заказал яичницу с беконом. Когда официантка, толстуха с носом картошкой, здоровенными ягодицами и дряблыми икрами, принесла заказ, я спросил, что она знает о Миллбэнк-Хаусе.
      – Это большое старое поместье дальше по дороге.
      – Знаю, только что проезжал мимо. Но что там строят?
      – Поле для гольфа. Местные несколько месяцев протестовали, обращались с петициями и все такое, а они знай себе продолжают строить.
      – То есть сейчас там никто не живет?
      – Не знаю. Похоже, никто.
      – А раньше кто-нибудь жил?
      – Не знаю.
      Поскольку она явно не была знатоком местной истории, я отпустил ее, чтобы она могла заниматься другими посетителями. Так или иначе, в самом доме мне нечего было делать. Когда накануне вечером мы с Элен обсуждали мою поездку, я решил, что следующим моим шагом будет посещение местной церкви и поиск Амелии в приходских книгах.
      Денхолм, куда я въехал полчаса спустя, оказался необычной и процветающей деревушкой. Хотя я не почитатель английских деревень, в этой имелось определенное очарование. Почтовый ящик на сонной главной улице был ярко-красного цвета. Могильные камни, торчавшие, как пьяные, под разными углами на церковном кладбище, казалось, так поставлены изначально, да-да, словно чтобы дать понять, что сама смерть – это нечто живописное и малость абсурдное. Сгорбленные беленые домишки, чистенькие, без единого пятнышка на стенах, сияли в раннем солнце, словно безгрешные души.
      Посреди этого великолепия, в нескольких ярдах дальше от самой церкви, виднелся дом приходского священника. С непривычным чувством смирения я зашагал по дорожке к крыльцу. На ходу я обратил внимание, что сад при доме большой, что нарциссы вдоль дорожки уже расцвели и вопросительно протягивают зеленые пальчики. Сад был весь мокрый, медленно просыхая от дождя, даже сам воздух, казалось, можно выжимать.
      Несомненно, по воскресеньям у священника устраивались чаепития. Пока мамаши, в своих лучших шляпках и платьях, болтали в доме, скучающие мальчишки часами валялись на животе у пруда в дальнем углу сада, наблюдая беззаботный мир лягушек и водомерок. Подойдя к крыльцу, я почувствовал, что окружающие его розы летом будут самыми крупными и самыми алыми во всей Англии.
      Я постучал, за дверью раздался собачий лай. Мгновение спустя собачьи когти заскреблись в дубовую дверь, и я с тревогой ждал, когда она откроется. Но беспокоился я зря. Это были два английских сеттера почти одинакового коричнево-белого окраса, и единственное, чего они хотели, это лизнуть мне руки.
      Гладя их, я поднял голову и увидел, что их хозяину лет шестьдесят пять. Что он узкоплеч и сед. А его засаленный джемпер пополз на правом рукаве. Он очень осторожно, очень тихо наклонился надо мной, словно разглядывал редкостную бабочку, которую не хотел бы спугнуть. Он производил впечатление тихого сумасшедшего, блаженного, и первая его фраза только подкрепила мое впечатление.
      – Доброе утро, голубчик мой!
      – Глубоко сожалею, что побеспокоил вас, но мне необходимо поговорить со священником.
      Человек неопределенным, но широким жестом обвел дом и сад.
      – Обитель священника, – сказал он и, мягко рассмеявшись, ткнул себя в грудь: – Священник! Чем могу помочь?
      Я перестал гладить собак и выпрямился.
      – Могу ли я взглянуть на приходские книги?
      – Нет ничего проще. Вы, случаем, не друг Тима?
      – Нет.
      – Значит, не здешний?
      – Я приехал из Лондона.
      – Ого, из Лондона! – Я не мог не уловить в его голосе нарочито преувеличенного почтения, словно он несколько переигрывал, изображая эксцентричного сельского священника. – Из самого Лондона! В таком случае вы непременно должны войти, голубчик. Непременно.
      В доме стоял сильный, но не противный запах собачьей шерсти и влажной золы в камине.
      – Могу я полюбопытствовать, кто такой Тим?
      – Президент местного исторического общества. – Священник распахнул дверь в маленькую комнату с несоразмерно огромным камином. Стен было почти не видно за книжными стеллажами. – Знаете ли, они всегда идут ко мне, когда им нужно что-то найти. Мы с ними большие друзья, очень даже большие.
      Это ничуть меня не удивило. Я догадывался, что священник в большой дружбе со всей деревней.
      – Кстати, меня зовут Клод Вулдридж.
      – Питер Голдинг. – Он протянул руку и мгновение смотрел мне прямо в глаза. Сумасшедшинка в его взгляде постепенно исчезала. – Зовите меня просто Пит. Моим собакам вы понравились.
      – Вот как! – Такая непосредственность смутила меня. – А как их зовут?
      – Инь и Ян, – без выражения ответил священник, все еще глядя мне в глаза. – Тьма и свет, знаете ли. – Он порывисто отошел от меня и вновь затараторил в прежней манере: – Дорогой мой друг, когда вы пришли, я как раз готовился пить чай. Не желаете ли чашечку, прежде чем мы с вами займемся делами? Отлично! Располагайтесь пока, чувствуйте себя как дома, а там посмотрим, что можно для вас сделать.
      Он ушел, а я воспользовался возможностью, чтобы оглядеться. Библиотека Питера еще более убедила меня в том, что он очень необычный сельский священник: кроме томов по христианскому богословию тут были собраны книги по всем крупнейшим мировым религиям, а также целая полка трудов по логике и философии. Но как ни было интересно само по себе это собрание, оно бледнело перед каретными часами, которые стояли на каминной полке. Я даже забыл на время о Байроне. Не задумываясь, я подошел к камину, чтобы рассмотреть их поближе.
      Каретные часы необычны тем, что их форма почти не менялась с того момента, как их придумал неведомый мастер. Отсюда величайшая неразбериха, трудно определить, когда создан тот или иной экземпляр. Беспринципным мошенникам, куда менее талантливым, чем Искусник Клайв, ничего не стоит взять современную поделку и придать ей старинный вид. Неразбериха происходит еще и по другой причине. Человек, не сведущий в антиквариате, – сельский священник, например, – не имеет возможности узнать, обладает он подлинной жемчужиной или же вещью из тех, что во множестве предлагаются в разделе объявлений воскресных газет.
      Иными словами, каретные часы – мечта торговца антиквариатом, и я за все эти годы заработал на них многие тысячи. Поэтому, пока священник не вернулся, я с интересом снял часы с каминной полки, чтобы быстренько прикинуть, насколько они ценные.
      Один из приемов оценщика – это взять антикварную вещицу в руки. Если она действительно старая, то, значит, ее так брали в руки тысячи раз, и ваши пальцы почувствуют потертость ее поверхности. Это испытание часы прошли. Эмаль на циферблате тоже была убедительно гладкой. Номер был четырехзначным. После короткого обследования я уже мало сомневался, что часы были сделаны вскоре после отъезда Гилберта на материк. Будучи английского происхождения, этот образчик в самом деле представлял большую ценность, потому что до 1820 года лишь считаные единицы таких часов были сделаны за пределами Франции. А главное, они были «чистые», то есть сохранена первоначальная форма и отсутствовали позднейшие добавления и изменения, вроде стеклянных боковин, испортивших так много старинных каретных часов.
      К тому времени я уже так долго жил продажей антиквариата, что смотрел как на свою собственность на все старинные вещи: они просто находились на ответственном хранении у людей, ждущих, когда я приду и заберу их. Во всяком случае, мне всегда казалось, что если вы не понимаете истинной ценности вашей вещицы, то не имеете права обладать ею. Мое назначение, как я его понимал, состояло в том, чтобы изъять эти прекрасные вещи у косных обывателей и передать их знатокам.
      Пока священник не вернулся, я поставил часы точно на прежнее место и сел на диван. В окнах с ромбовидными свинцовыми переплетами невероятно ярко по сравнению с загроможденной книгами и довольно темной комнатой сверкали краски сада. Над подсыхавшими растениями, словно дымок из тысяч кадил, вился пар. Собаки, устроившиеся перед камином, безразлично смотрели на меня. Я заметил, что весь диван усеян их шерстью.
      Дребезжание фарфора возвестило о возвращении священника.
      – Итак, – произнес он, разлив по чашкам чай в почтительной тишине, – что вас интересует в наших скромных приходских книгах?
      – Это связано с Миллбэнк-Хаусом…
      – Это трагедия, трагедия!
      – Что вы сказали?
      – Японцы превращают это место в поле для гольфа. Скупили для этого все окружающие поля… Но, прошу прощения, я вас перебил. Продолжайте, пожалуйста.
      – Ничего страшного. Мне необходимо знать, жила ли там в начале прошлого столетия женщина по имени Амелия.
      Священник улыбнулся и наклонился отхлебнуть чаю.
      – А почему вам необходимо это знать, дружище?
      – Могу я доверить вам одну тайну?
      – Выслушивать тайны – моя ежедневная обязанность.
      – Что ж, очень хорошо, – Я коротко рассказал ему о том, как мы с Верноном обнаружили письма и расшифровали их. – Если Амелия и Гилберт существовали и имели какую-то причину скрывать свою любовь, тогда существование мемуаров Байрона более чем вероятно. Поэтому, пока Британская библиотека проводит экспертизу писем, я провожу историческое изыскание.
      – Ужасно интересно! Мифические мемуары лорда Байрона, ни больше ни меньше!
      – Так что если было бы можно просто заглянуть в приходские книги на предмет…
      – В этом нет необходимости, – вскричал священник, вскинув руку в эффектном жесте итальянского уличного регулировщика. – Во-первых, я могу сказать, что ваша коробка с книгами почти наверняка из Миллбэнк-Хауса. Поместье только недавно было продано нашим японским друзьям, прежний владелец был из рода Ллойдов и по уши в долгах. Пару недель назад тут была устроена грандиозная распродажа, на которую была выставлена большая часть его имущества.
      – Это совпадает с тем, что рассказывал Пройдоха Дейв. А как насчет Амелии?
      – Так уж случилось, что именно о ней я кое-что знаю. Тим рассказал мне ее историю, и в кои-то веки она врезалась мне в память. Юная леди стала причиной некоторых разногласий между ее семьей и одним из моих предшественников. – Он собирался продолжить рассказ, но, словно в голову ему пришла неожиданная мысль, вскочил, расплескав свой чай. Инь, или же это был Ян, подняла на него сонные глаза. – Идемте со мной!
      И он бросился вон из комнаты, едва дав мне время поставить чашку и встать из-за стола. Мы пошли по коридору в заднюю часть дома. Пока мы шли, я снова обратил внимание на его распущенный правый рукав и подумал, что, если ухвачу торчащую нитку и быстро привяжу ее к стулу, он, наверно, так и пойдет, ничего не заметив, пока весь джемпер не распустится.
      – Вот, глядите! – Мы стояли в кухне, чья деревенская простота понравилась бы Элен, и смотрели в окно. Сад позади дома был обширней и не столь ухожен, как со стороны улицы. На кусты в дальней его части наступал лес, откуда доносилась прерывистая морзянка дятла. – Что вы видите за теми деревьями?
      – Почти ничего не вижу, – сказал я, вглядываясь вдаль. Поднявшийся легкий ветерок шевелил листву, и сквозь нее я увидел посверкивание, словно кто пускал зеркальцем зайчики. – Вода!
      – Вода! Совершенно верно! А можете вы предположить, какая существует связь между этой водой и вашей Амелией?
      Я помолчал, мысленно повторяя путь от Миллбэнк-Хауса до деревни.
      – Это, должно быть, то озерцо в поместье.
      – Верно. Скоро оно превратится в интересную черту пейзажа захолустного поместья восемнадцатого столетия. Теперь проверим вашу способность к логическому мышлению. Какая связь между ним и Амелией?
      Я молчал. Я уже сделал предположение, но мне не хотелось бы услышать подтверждение, что я прав. Священник принял мое молчание за капитуляцию.
      – Ну же, мой дорогой, ну же! Думайте! Разногласия с церковью, женщина, озеро!
      Меня покоробило, что он превращает подобную трагедию, не важно, как давно она произошла, в игру в вопросы и ответы. Словно сознательно надев маску эксцентрика, он чувствовал себя непробиваемым.
      – Не знаю. Скажите вы. – Если священник и услышал злость в моем голосе, он предпочел не обращать на это внимания. – Так какая связь?
      – Самоубийство! – с видимым удовольствием сказал он. – В одно холодное утро Амелия Миллбэнк не вышла к завтраку. В своей комнате ее не было, как не было и нигде в доме. Обезумевшая мать металась по парку, выкликая ее имя. На середине искусственного озера плавала пустая лодка. Сомнений не оставалось: девочка – ей было всего шестнадцать – бросилась в ледяную воду. Вопрос: из-за чего возникли разногласия?
      – Семье хотелось похоронить ее в освященной земле, – сказал я без всякого выражения.
      – Совершенно верно! Похвально, похвально!
      – Мне это знакомо, потому что у нас были те же проблемы с моим отцом. В конце концов пришлось его кремировать.
      Веселость исчезла с его оживленного лица, уступив место такому искреннему выражению боли, что я устыдился своего садистского откровения.
      – Ваш отец! – прошептал он, словно в этот миг увидел моего мертвого отца бредущим в халате по его лужайке. – Совершенно непростительно с моей стороны!
      – Не расстраивайтесь. Вы же не знали.
      Священник посмотрел мне в глаза, как еще недавно, взгляд его был серьезен.
      – Ах я олух, – пробормотал он. – Как можно в моем возрасте быть таким бестолковым?
      Он нерешительно, словно боясь опять оскорбить меня, поднял руку в драном рукаве и похлопал меня по плечу. Этот человек одновременно раздражал и вызывал симпатию.
      – Как насчет еще чашечки «Эрла Грея»?
      – Ах, дорогой мой, дорогой мой, ну конечно же! Это именно то, что нам сейчас нужно!
      Пока он ходил в гостиную, каретные часы вновь попались мне на глаза. Что-то в глубине меня, независимое от сознания, как дыхание или пульс, уже подсчитывало прибыль, которую можно получить от их перепродажи: где-нибудь под тысячу.
      – Значит, Амелия существовала, – сказал я, когда священник снова наполнил мою чашку, – это обнадеживает. А о некоем Гилберте вы ничего не слышали?
      – Нет, но об этом лучше спрашивать не меня. Я вспомнил о ней лишь постольку, поскольку это, увы, касалось церковных установлений. Гораздо полезней вам будет поговорить с Тимом. Уверен, он сможет рассказать эту историю во всех подробностях.
      – Как мне найти его?
      – Случайно мне стало известно, что сейчас он отправился в поездку по Франции с группой младших школьников, но, когда соберетесь уходить, я дам вам его телефон, и вы сможете сегодня же вечером позвонить ему. Уверен, он будет только рад поговорить с вами.
      – Благодарю.
      Некоторое время мы сидели молча. На сохнущих деревьях пели птицы. Солнце поднималось все выше. Инь и Ян смотрели на нас с потертого коврика перед камином.
      – Клод, вы не против, если я задам вам личный вопрос?
      – Ну конечно, не против. – Я лукавил: хотя этот священник, похоже, был не из тех, кто может неожиданно попытаться обратить меня, что-то в его тоне немного меня беспокоило. – Валяйте спрашивайте.
      – Почему вам так необходимо найти эти мемуары?
      Вопрос был столь нелеп, что я онемел на мгновение.
      – Ну, то есть, прежде всего, они будут стоить миллионы. – Выражение лица священника говорило, что мой ответ его не удовлетворяет. Я вдруг почувствовал желание как-то оправдаться. – Как хотите, но Байрон всегда интересовал меня.
      – Почему?
      Я на мгновение задумался.
      – Между нами, по большому счету, есть что-то общее.
      – Ага! – негромко и на сей раз довольно воскликнул священник. – Это мне понятней. Значит, вы ищете не сами мемуары, а нечто иное.
      Я пожал плечами.
      – Не очень понимаю, куда вы клоните.
      – Извините, дорогой мой, – сказал он совершенно другим тоном. – Я чересчур любопытный старый дурень.
      – Ну что вы, что вы. Хотя, пожалуй, я действительно лучше… – Вставая, чтобы откланяться, я ненароком взглянул на каминную полку.– О! Какие славные там у вас часы!
      Конечно, мне не было никакого оправдания, но, как я уже сказал, это сидело у меня в крови. Я не мог совладать с собой. Противоестественным образом я чувствовал, что, если не завладею этими часами, буду потом казниться, словно облапошил самого себя.
      – Нравятся? Они тут с тех самых пор, как я поселился в этом доме.
      – Не возражаете, если я взгляну на них поближе?… Можете не поверить, но пару фунтов я бы за них выручил в одном из своих магазинов. Они, конечно, не старинные, но тем не менее…
      Я помолчал, делая вид, что раздумываю, потом повернулся к нему.
      – Знаете, мне хотелось бы отблагодарить вас за то, что вы мне помогли. Как вы посмотрите на такое предложение: часы стоят фунтов пятьдесят, я дам за них сто, пятьдесят вам и столько же в вашу церковную казну? Что скажете?
      Священник, похоже, был доволен.
      – О, это чрезвычайно щедро с вашей стороны, друг мой. Чрезвычайно щедро. Не скажу, что эти часы мне настолько дороги, что я не могу с ними расстаться, и, разумеется, лишние деньги, пусть небольшие, нам никогда не помешают.
      Несколько минут спустя я шагал по залитой солнцем тропинке через сад мимо рядов скорбных нарциссов; в кармане у меня лежала бумажка с телефоном местного историка, а под мышкой я нес каретные часы. Подойдя к калитке, я остановился в нерешительности, ощущая под ладонью влажный мох, которым она поросла, и глядя на кружащееся синее небо. Потом развернулся и пошел обратно.
      Едва я успел постучаться, как мне открыли, словно священник ждал под дверью. Снова выскочили собаки.
      – Клод! Уже вернулись?
      – Я не могу их взять, – сказал я, протягивая ему часы. – Затем и вернулся, чтобы возвратить их.
      Священник безмятежно улыбнулся, словно именно это ожидал услышать, как ответствие хора на вечерне.
      – Наверно, вы захотите, чтобы я вернул деньги?
      – Нет. Оставьте себе. Я дарю их. Просто возьмите часы. – Священник не двинулся с места. Он просто стоял и, прищурившись, смотрел на меня, его седые волосы сияли ярче побеленной стены.
      Внезапно я понял, что впервые в жизни отказался от сделки. Потом показалось мне, что те часы у меня в руках – символ: символ обмана и мошенничества, которыми я нажил свое состояние, символ хитрой игры, вести которую доставляло мне такое удовольствие, и всего дела моей жизни. Проклятые часы весили тонну. – Забирайте их.
      – Но почему?
      – Я занизил цену. Сжульничал.
      Священник протянул руку и взял часы, как пушинку.
      – Да, я знаю.
      – Знаете? Почему же тогда вы продали мне эти чертовы часы?
      Он пожал плечами.
      – А вот этого не знаю. Просто продал. Наверно, Господь направлял меня. Вам это может показаться нелепым. Так или иначе, я знал, что вы не уйдете с моими часами. Знал, что принесете их обратно.
      – Как вы могли знать? Поверьте, это совершенно не в моем характере.
      Священник продолжал спокойно стоять, пристально глядя на меня, белые его волосы сияли на солнце. Внезапно я понял, что недооценил его: он никоим образом не был фигляром или слабоумным. На нем как бы лежала благодать. Наконец он спросил:
      – Больше ничего не хотите сказать мне?
      – Что вы имеете в виду? Нет, конечно нет.
      Снова последовала пауза, и вдруг я понял, что на самом деле мне хочется рассказать ему тысячу вещей: все о своем отце, о своей семейной жизни, о карьере. Я чувствовал, что, если смогу найти способ просто ввести его в свою жизнь, его природное простодушие все поправит. Элен и я снова влюбимся друг в друга Я найду основания продолжать свое дело.
      – Вы уверены? Совершенно ничего?
      – Нет. – Я собрался уходить. – Мне нужно идти.
      – Когда вы появились этим утром, я подумал, что вы похожи на человека, на которого навалились несчастья.
      – Последние дни у меня были очень напряженными. Эта история с Байроном…
      – Но когда вы забрали часы, я знал, что вы принесете их обратно. – Тут я повернулся и пошел прочь. Вослед мне звучал его голос: – Прощайте, дружище. Не пропадайте!
      Я, не оглядываясь, проскочил в калитку, неожиданно для себя придя в ярость от его предположения, что мы можем встретиться когда-нибудь еще. Вскочил в машину, резко захлопнул дверцу и помчался вон из деревни.
      Проехав минут десять по шоссе, я остановился на обочине, уронил голову на обтянутый кожей руль и расплакался.
      На Вернона мой рассказ об истории самоубийства Амелии не произвел никакого впечатления.
      – Значит, женщина существовала. С ней мы разобрались, это хорошо. Но важно все разузнать о Гилберте и зачем он писал те свои письма.
      – Возможно, в этом нам сможет помочь Тим, я позвоню ему сегодня вечером.
      – Возможно.
      Мы сидели наверху, в офисе, как вчера, когда возились с шифром. Солнце било в окно у меня за спиной, был разгар дня. Стопки книг окружали нас, как миниатюрные башни Манхэттена, дремля в лучах солнца.
      Вернон был при бабочке и в бордового цвета жилете, из кармашка которого свисала цепочка часов. Сравнивая его с человеком, повстречавшимся мне утром, я почувствовал, что теперь лучше понимаю его. Он и священник были примерно одного возраста, оба – личности эксцентричные, но если священник был мягким, зыбким и душевным, то Вернон – сухим, резким и точным. В сравнении с открытостью священника маниакальная скрытность Вернона казалась чуть ли не патологией.
      – Вы показывали письма вашему другу в Британской библиотеке?
      – Да.
      – Ну и?…
      – И он сразу не определил, поддельные они или нет. Это, конечно, еще ничего не значит. Придется подождать результатов экспертизы.
      – Что ж, подождем.
      Я сказал это, только чтобы не портить ему настроение, потому что сам был больше прежнего убежден в подлинности писем.
      Вскоре я уехал домой и остаток дня провел в своем кабинете. Поначалу я ничего не мог делать, только думал о том, как в то утро вернул часы. Как и поход к проститутке, это, похоже, означало поворот в моей жизни. Оба события, важные сами по себе, были символом чего-то большего, резкой смены направления ветра на противоположное.
      Я поднял телефонную трубку.
      – Кристофер?
      – О, привет, папа!
      – Помнишь тот высокий комод в георгианском стиле, что я привез на днях?
      – Угу.
      – Напомни мне: во сколько я его оценил?
      – В две семьсот пятьдесят.
      – Точно. Опусти цену до пятисот и повесь на него табличку покрупней: «копия».
      – Что?
      – Это подделка, Кристофер,
      – Я тоже так подумал. Но сегодня утром снял ручки, просто чтобы лишний раз убедиться, – они явно были заменены. Комод оказался подлинный.
      – Когда я говорю, подделка, я имею в виду прекрасную подделку, профессиональную, сделанную так, что эксперт не отличит от подлинника.