– Может, ты и права.
      – Почему бы тебе не подняться к ней и не поговорить?
      – О Боже, опять ты за свое. Это так необходимо?
      – Нет, конечно. Это исключительно твое дело. – Спорить с Элен было все равно что бороться с облаком. Эта бесполезность иногда заставляла меня вести себя до того дико, что я сам изумлялся. – Конечно, я была бы счастлива, если б ты помирился с ней, – продолжала жена, – но поступай как хочешь.
      – Ладно, будь по-твоему. Только, пожалуй, выпью еще кофе, чтобы окончательно успокоиться. – Я пил кофе, а Элен смотрела на меня, склонив голову набок и сложив толстые руки на груди.
      Недавние слезы сменила слабая улыбка. Я даже забыл добавить в кофе молоко.
      – Ах, черт!
      Пересиливая себя, я поднялся наверх и постучался к Фрэн.
      В комнате царил обычный беспорядок: повсюду разбросанные журналы, бюстгальтеры, косметика и любимые игрушки. Фрэн уже успела надеть белую блузку и сейчас, сидя у туалетного столика, повязывала школьный галстук. Ее теперешнее одеяние выглядело на ней нелепо. Она обернулась через плечо, но ничего не сказала.
      Чувствуя себя ужасно неловко, я присел на краешек кровати, как садился, когда она была маленькой, чтобы почитать ей что-нибудь. Я всегда искал возможности почитать своим детям, но Кристофер меня разочаровал. Всякий вымысел поражал его своей нелепостью. Его интересовали одни планеты, вулканы и звезды. С другой стороны, Фрэн была очарована историями о принцах и волшебниках и просила, чтобы я читал ее любимые сказки снова и снова. Наверно, самое большое удовольствие, которое я в жизни испытывал, было зайти по дороге с работы домой в книжный магазин и купить ей новую книжку.
      Она кончила возиться с галстуком и повернулась ко мне.
      – Больше не стану надевать ту рубашку. Я хочу сказать, если она тебе в самом деле не нравится…
      – Не беспокойся. С моей стороны это была просто глупость.
      Последовало молчание. Ярко светило весеннее солнце, и, когда она повернулась к окну, вокруг ее головы вспыхнул ореол.
      – Вчера вечером… – заговорила она, и я опустил голову.
      – Это я виноват, Фрэн. Не следовало мне быть таким грубым с тобой.
      С этими словами я встал, и она вдруг оказалась в моих объятиях и с удивительной силой сжала меня. В прежние времена после дня на работе, когда, казалось, весь мир настроен против меня, было так важно увидеть ее перед тем, как она ляжет спать. Как я любил ее тогда. Она, бывало, каждый вечер обнимала меня с жадным эгоизмом, свойственным детям, не подозревающим о счастье, которое они сами дарят.
      Мы стояли прижавшись друг к другу, и я забеспокоился, не противно ли ей ощущать мое брюшко. Потом я почувствовал прикосновение ее груди, вздымающейся и опадающей, как бока двух теплых сонных зверьков. Роджер, или как там его, точно так же ощущал ее. Я видел его голову, темноволосую и не имеющую лица, склоненную к ней. Я резко разжал объятия и отступил в сторону.
      Фрэн удивленно посмотрела на меня.
      – Мне трудно… – заговорил я, но запнулся – язык не поворачивался продолжать.
      – Да, я понимаю.
      На какой-то миг мне почудилось, что она и впрямь может понять, хотя самому мне это давалось с трудом. В ярком солнце просвечивали силуэтом сквозь белую блузку ее грудки. Они выглядели крохотней, чем когда ощущались, и формой походили на слезинки. Чуть кивнув, я неловко зашагал к двери. Распахнул ее и оглянулся.
      Фрэн стояла отвернувшись к окну и надевала школьный блейзер – точно так же, как в те дни, когда мир вне моих объятий не внушал ничего, кроме страха.
      Как я любил ее тогда.
      Прежде чем зайти в магазин и узнать, не добился ли Вернон каких-нибудь успехов, предстояло еще отправиться по делам в Кентербери.
      Конечно, Кент не то место, куда бы я спокойно поехал без крайней необходимости. В тот день, как это случалось регулярно, возникла необходимость навестить жившего там Клайва, мастера из мастеров. Клайв был среди тех, кто работал на меня, выполняя мои случайные заказы. Моя семья знала его как просто реставратора, но в действительности он был способен на кое-что большее, вот почему я предпочитал, чтобы он жил в почтительном отдалении от меня.
      Я сел в «рейнджровер» и тронулся, галька захрустела под колесами.
      Эти поездки за город всегда вносили приятное разнообразие в повседневную рутину. Уже через двадцать минут настроение у меня поднялось. Я возвращался в простой и ясный мир бизнеса, в котором чувствовал себя как рыба в воде.
      В то утро шоссе, ведущее из Лондона, было полупустым, и я мчался по залитой солнцем дороге с опущенным стеклом, поглядывая на безоблачное небо. От непривычного весеннего сияния впечатление было такое, будто я только что снял темные очки. В бардачке завалялась кассета с записью «Кентерберийских рассказов», а поскольку я туда и ехал, я сунул ее в магнитолу и нажал клавишу. Над головой немыслимо безмятежно плыли стаи облаков. Они были воплощением белизны, которой белизна зубов и бумаги – лишь слабое подражание, пришельцы из иного, совершенного мира, и одновременно казалось, протяни руку и коснешься их. Прохладные озера их теней скользили по земле. Когда я несся сквозь них, возникало ощущение, будто с заднего сиденья старик Чосер, опершись подбородком на свой посох и вперя проницательный взгляд в открытое окно, обращается прямо ко мне на благородном языке своего столетия.
      Клайв жил в одной из сонных деревушек, столь типичных для соседних с Лондоном графств. По крайней мере, они выглядят сонными. На деле же в них кипит жизнь: люди тут варят джемы, пишут на «Радио Таймс» о вчерашних вечерних передачах, делают перманент и вонзают друг другу нож в спину. Домишко, служивший Клайву одновременно жильем и мастерской, тоже был до омерзения типичным с его свинцовыми рамами и розами, вьющимися по стене.
      Дверь открыл поджарый седой человек в фартуке и с потухшей самокруткой, прилипшей к нижней губе. По его виду никак нельзя было сказать, что он мастер золотые руки, один из вымирающего племени настоящих кудесников. В стране осталось всего несколько мастеров, которые могли из ничего сделать антикварный шедевр. Большинство ловкачей способно было лишь на то, чтобы состарить уже существующую вещь.
      – Доброе утро, Искусник, – поздоровался я. – Что, готов мой заказ?
      – Думаю, что так, мистер В., – ответил Клайв, прилипший к губе окурок укоризненно при этом шевелился. – Уж сделали как умеем.
      – Покажи, покажи быстрей, пока я не спустил в штаны.
      Кент всегда заставлял проявляться всему самому дурному во мне.
      Клайв провел меня через дом на задний двор, в садик, в котором находилась большая мастерская. Со спокойной сдержанностью мастер открыл дверь. Внутри кроме столярного инструмента хранился и всяческий материал, с которым работал Искусник: штабеля досок, находившихся на разных стадиях обработки, бесконечные ящики с мебельными ручками, петлями и замками всех самых знаменитых мебельным искусством эпох. В одном углу высилось, как привидение из пантомимы, нечто внушительных размеров, прикрытое пыльной тряпкой. С ритуальной медлительностью Клайв прошел в угол и сдернул тряпку на пол, усеянный стружкой и опилками.
      – Вот, смотрите.
      У меня аж дыхание перехватило. Это был красного дерева высокий комод эпохи Георга III во всей своей красе: резной карниз, гнутые стрельчатые ножки, углы с каннелюрами – все было на месте. Найти столь прекрасно сохранившийся экземпляр, не разделенный на верхнюю и нижнюю бельевую части, было, говоря без преувеличений, невероятной удачей.
      – Искусник! – сказал я с восхищением. – Ты превзошел самого себя! – Я долго ходил вокруг комода, разглядывая его под разными углами, в немом благоговении перед талантом Клайва. – Да, да, это твой шедевр.
      – Вы очень добры, мистер В.
      Я ничуть не преувеличивал. Этот комод был лучшим из всех «воспроизведений», сделанных Клайвом. Начать хотя бы с того, что он сделал его собственноручно от начала до конца, что ставит его на одну ступень с самими мастерами-краснодеревщиками Георгианской эпохи. Но дальше ему пришлось идти на всяческие ухищрения, и это переводило его в иную категорию.
      Во-первых, он тысячи раз выдвигал и задвигал ящики, чтобы создать впечатление, что комодом пользовались пару веков. Затем он вынес его в сад и оставил там на открытом воздухе на месяц. Подпортив таким способом, он затащил его обратно и подновил. Потом – и это было просто гениально – снял подлинные ручки и заменил на другие, эпохи королевы Виктории, чуть более массивные и вычурные. Даже самый проницательный дилер попался бы на эту хитрость. Он бы заметил, что ручки не оригинальные, был бы доволен своей проницательностью и снял бы, чтобы убедиться в этом. Но под ними увидел бы следы от старых, Георгианской эпохи ручек, оставленных, пока комод стоял в саду у Клайва. Какое бы он вынес заключение? Конечно, что комод подлинный, должен быть подлинным. Отличная уловка.
      Верить, что приобрел подлинник, так же хорошо, как иметь его, вот что я вам скажу.
      – Клайв, ты гений. Сколько с меня?
      – Ну, в последнее время все малость подорожало, мистер В. Я рассчитывал на семьсот пятьдесят.
      – Полно, полно, Клайв, давай серьезно. Учти, что и я должен с этого что-то иметь. Мои расходы в этом году тоже взлетели до небес. Если я дам тебе семьсот пятьдесят, то не оплачу и бензин на поездку сюда. Сойдемся на пяти сотнях.
      Дурень согласился. Золотые руки, а мозги никуда, таков был Клайв.
      Кряхтя и отдуваясь, мы погрузили комод в «рейнджровер», и я отправился обратно в Гринвич. Когда я приехал, Кристофер был один в магазине, наводил глянец на довольно изящный чайный столик семнадцатого века. Глядя на его рассеянные движения, можно было подумать, что он все утро трет эту небольшую вещицу, а мысли его в это время витают где-то далеко, занятые решением сложной метафизической проблемы. Заслышав звук открывающейся двери, он резко выпрямился, едва не опрокинув телескоп, стоивший пятьсот фунтов.
      Кристофер, конечно, знал, что невозможно заработать на антиквариате, не продавая время от времени подделки. О чем он еще не знал, так это о том, что фактически на меня уже работал человек, который их мастерил. Я ничего ему не говорил, не будучи уверен, как он отреагирует на подобное злостное мошенничество. Впрочем, он имел голову на плечах, и было только делом времени, когда он задастся вопросом, как я умудряюсь каждый месяц добывать подобные жемчужины.
      – Здравствуй, Кристофер. Ну, что тут у нас происходит?
      Вопрос не слишком определенный для моего сына. Несколько секунд он жевал губами, раздумывая над моими словами и прочими тайнами бытия. Кадык отчаянно ходил вверх и вниз. Наконец до него дошло.
      – А да, утром я наконец-то продал те два кресла.
      – Что, уж не те ли, ампирные? – Они были самой дорогой вещью в магазине и почти наверняка подлинной. – Розового дерева?
      – Да.
      – Черт возьми! И сколько ты за них взял в конце концов?
      – Две тысячи пятьдесят.
      – Отлично, сын. – День складывался удачно. Секунду я стоял, с удовольствием вдыхая запах мебельной политуры и бархоток «Брассо», который всегда напоминал мне мою молодость. – Просто отлично. Я там привез новую вещицу. Не желаешь помочь внести ее?
      Мы втащили шедевр Клайва в магазин.
      – Кажется, замечательная вещь, – сказал, отдуваясь, Кристофер, когда мы поставили комод на место. – Где ты его достал?
      – На аукционе в Эссексе. Пришлось заплатить бешеные деньги, но, думаю, кое-что мы вернем.
      – О! – воскликнул он, нагибаясь, чтобы рассмотреть поближе. – Ручки-то у него более поздней работы, так?
      – Возможно, их заменили. Это часто делают.
      – Гм…– с сомнением хмыкнул Кристофер, лишний раз доказывая, что унаследовал от матери ее интуицию.– Что-то я не очень в этом уверен…
      – Ладно, все равно попробуй, может, найдется на него покупатель.
      – Сколько мне просить за него?
      Методика подобных подсчетов была проста. Прикинь, сколько такая вещь действительно может стоить. Утрой цену. Добавь пятнадцать процентов налога на добавочную стоимость на тот случай, если решишь его заплатить. Плюс еще двадцать процентов на кретинизм этих невеж покупателей – вот и будет подходящая сумма!
      – Две с половиной тысячи.
      – Что ж, цена хорошая.
      – Считаешь? Я, пожалуй, дал маху. Надо накинуть еще две с половиной сотни.
      Помня, что я заплатил за него всего пятьсот фунтов, вы можете подумать, что это уж слишком. А сколько, вы ожидали, я заплачу Клайву? Ради всего святого! Ведь чертов комод – это всего-навсего подделка.
      – Правильно, – сказал я и торопливо направился к выходу. На сегодня я достаточно потрудился, хватит. Съезжу посмотреть, как продвигаются дела у Вернона.
      По дороге в книжный магазин меня вновь охватило вчерашнее возбуждение. Даже не раскрыв всех своих тайн, байроновские письма уже были самым волнующим открытием, какое мне когда-либо удалось совершить. Зашифрованные фрагменты могли содержать совершенно новые факты из жизни поэта, которые поразят литературный мир, неизвестную любовную историю например.
      Как всегда, вечность ушла, пока я нашел место, чтобы припарковаться. Пока мой «рейнджровер», эта раскаленная коробка из металла и резины, полз в потоке машин по весенним улицам, я фантазировал: зашифрованный текст изменит не только наш взгляд на Байрона, но на все романтическое движение в литературе. Наши с Верноном портреты появятся на первых страницах воскресных газет, нас снова и снова будут просить рассказать историю нашего поразительного открытия. Сами письма будут стоить целое состояние, но не покинут своего законного места в застекленном шкафчике у меня дома, никому не позволю их тронуть.
      К тому времени, как я припарковался, я уже убедил себя, что Вернон успел справиться с шифром. Я торопливо зашагал к магазину, чуть ли не бегом преодолев последние несколько ярдов, и, задыхаясь, ворвался в дверь.
      В зале был лишь один клиент, американец с возмутительно торчащим, словно фаллос, объективом фотоаппарата; расставив ноги и будто вросши в ковер, он смотрел на Кэролайн, которая взбиралась по стремянке к верхним книжным полкам. На ней была вчерашняя коротенькая юбочка, и я, даже при том, что мысли у меня были заняты совсем другим, на миг задержался взглядом на ее бледных ляжках.
      Вернон сидел в глубине магазина, склонившись над ворохом бумаг, покрывавших стол. Заслышав треньканье колокольчика над дверью, он поднял голову и посмотрел в мою сторону. Посмотрел совершенно пустым взглядом.
      – Ах, вот она! – Кэролайн начала неуклюже спускаться вниз, крепко прижимая к себе огромный том с золотым тиснением на корешке. – Вы сами, сэр, убедитесь, что она в превосходном состоянии.
      – Поднимитесь ко мне наверх, Вернон, – сказал я, проходя мимо американца и чувствуя на себе мраморный взгляд Байрона, – и расскажите, как продвигается дело.
      Старик кивнул и начал с трудом вставать со стула. Подойдя к его столу, я увидел тоненькую стопку Гилбертовых писем, окруженную листками, вырванными из блокнота, первозданно белыми по сравнению с пожелтевшими письмами. Листки сплошь были исписаны аккуратным бухгалтерским почерком, и я обратил внимание, что цифр и подсчетов на них было столько же, сколько слов и фраз.
      – Это мы тоже можем забрать с собой, – сказал я, начиная собирать бумаги. – В офисе работать спокойней.
      – Благодарю. – По пути к лестнице Вернон бросил неприязненный взгляд на нашего единственного посетителя. – Здесь было довольно сложно сосредоточиться.
      Переложив бумаги в одну руку, другою я взял его под локоть, помогая подняться на первую ступеньку. Колени у него скрипели не просто громко, а почти душераздирающе, как дверь в фильме ужасов. Мне подумалось, что скоро старику придется передвигаться в инвалидной коляске.
      – Чем обрадуете, Вернон?
      – Да особо нечем, Клод.– Только услышав, как он обращается ко мне просто по имени, я вспомнил, что письма сблизили нас, привнесли теплоту в наши отношения.– Дешифровка может занять много времени.
      Дальше мы поднимались молча, потому что я почувствовал себя с ним неловко. Мне казалось, что прежде, когда в наших отношениях присутствовали едва сдерживаемые горечь и соперничество, было почему-то проще жить. Правду он вчера сказал: между нами очень мало общего. Мы принадлежим к разным поколениям, разным мирам.
      В офисе было солнечно и тихо. Привычными сталагмитами высились древние груды книг, столпами вневременными и загадочными, как Стоунхендж: все премудрости европейской культуры, сведенные к коллекции примитивных тотемов. Байрон стоял в позе романтического героя, гордо встречающего ледяной морской ветер. Сомнительные книжки, которые приволок Пройдоха Дейв, валялись там, где мы их оставили – на столе рядом с бутылкой и стаканами.
      Я медленно подвел Вернона к столу, и мы уселись, как сидели вчера, друг против друга, я спиной к окну, так что солнце пригревало меня, словно рубашка на мне была только что из-под раскаленного утюга.
      – Вернон, мне бы хотелось, чтобы с сегодняшнего дня вы без стеснения заходили сюда, когда пожелаете. – Старик в свойственной ему манере ответил легким наклоном головы. – Знаю, вы это воспринимаете очень серьезно, но для меня то, что по закону я являюсь владельцем магазина, не имеет значения. Единственная моя забота – это чтобы он приносил доход. Относитесь к нему как к нашему общему делу.
      – Очень любезно с вашей стороны, Клод.
      – Ну и прекрасно. А теперь расскажите, что там с письмами.
      Не говоря ни слова, Вернон разложил бумаги на столе, щурясь от падавшего на них солнца. У меня, как обычно, возникло ощущение, что он успел забыть, о чем я сказал секунду назад. Только я собрался повторить свои слова, как он заговорил.
      – Насколько я понимаю, это чисельный шифр, – сказал он, не поднимая глаз от бумаг. – Однако впечатление такое, что его почти невозможно разгадать. Я бился с ним вчера до поздней ночи, сегодня вернулся к нему рано утром и совершенно ничего не добился. Пытался решить всеми мыслимыми способами, но все получалась какая-то тарабарщина.
      – Тем не менее это наверняка лишь вопрос времени.
      Он поднял голову и сурово посмотрел на меня поверх очков.
      – Клод, вам не приходило в голову, что, быть может, это чей-то розыгрыш?
      – Что вы хотите этим сказать?
      – Подумайте сами. Мы имеем письма, написанные якобы в начале девятнадцатого века и содержащие пространные зашифрованные фрагменты, что фактически делает их уникальными. Тому есть три возможных объяснения. Первое, что это действительно шифр, в таком случае Гилберту необходимо было написать нечто такое, чего не смог бы прочесть никто из тех, для кого это не предназначалось. И второе, эти зашифрованные вставки – своеобразная шутка.
      – Что очень сомнительно, не так ли?
      – Тогда, на мой взгляд, верно первое объяснение. Но, в конце концов, о чем столь опасном должна была бы знать эта Амелия?
      – Гм… а какое третье предположение?
      – Я подумал, это очевидно. Что письма – подделка.
      – Чепуха! Какой в этом смысл? Право, единственное, ради чего занимаются подделками, это деньги.
      – Разумеется, разумеется, – пробормотал Вернон, снова склоняясь над выцветшими листками. – Просто мне кажется, что ни одно из этих объяснений не подходит. Каждый раз, как я смотрю на эти проклятые символы, не могу избавиться от ощущения, что меня морочат.
      – Но вы все равно не отступитесь?
      Я мог бы и не спрашивать. Не успел я договорить, как он, насупя брови, снова уткнулся в блокнот и принялся что-то писать, ничего не слыша и не видя вокруг.
      – Что? О да, я не… отступлюсь… ага, так-так…
      Ответ повис в воздухе. Однако на сей раз он так и не договорил. Пять минут спустя он бросил ручку и сидел, уставясь на написанное, явно забыв о моем присутствии.
      В комнате висела такая напряженная тишина, что я боялся дышать. Казалось, мысли Вернона толпятся над этой тишиной, как радуги над мыльной пленкой, и любой звук может спугнуть их. Кресло, в котором я сидел, когда-то принадлежало его отцу – старое кожаное кресло, которое вращалось на деревянном основании, и малейшее движение заставляло его скрипеть и стонать, так что я сидел, не смея пошевелиться, и раздумывал над своей дальнейшей жизнью.
      По правде говоря, я приближался к тому возрасту, когда уже особо много не сделаешь. Мой основной офис в Гринвиче, который занимался выплатой жалованья сотрудникам, сбором дохода, который приносила разнообразная недвижимая собственность, и прочим, по существу работал сам по себе, не требуя моего контроля, достаточно было того, что за ним между делом приглядывал Кристофер. Торговля антиквариатом целиком перешла к нему: на аукционы, или посмотреть продающуюся недвижимость, или к Искуснику Клайву я ездил больше из удовольствия, чем по необходимости. Что до Элен и ее закусочной, то в ее дела я не вмешивался.
      Книжную лавку Дьюсона я приобрел не столько из деловых соображений, сколько из желания чем-то занять себя, но уже через два месяца магазин был полностью перестроен и успешно заработал. Моего присутствия в нем не требовалось. Вернон и Кэролайн прекрасно справлялись и сами.
      И вот, когда я сидел там в своем скрипучем кресле, а Вернон корпел над письмами, мне в голову пришла мысль, равно как рано или поздно приходит всем нам, что моя карьера постепенно движется к закату. Однако к осознанию этого факта примешивалось возбуждение, порожденное загадочными письмами, которое так живо напомнило мне мою молодость и первые сделки, с чего, собственно, все и началось.
      Вернон снова принялся писать, словно его вдруг осенило. Чуть наклонившись над столом, я, к своему удивлению, увидел, что он производит какие-то сложные вычисления, что-то деля столбиком. Какое отношение это имело к шифру, можно было только догадываться. Наконец он тряхнул головой и тонкой линией перечеркнул все свои подсчеты.
      Расстроенный, что ничем не могу помочь Вернону, я крутил обручальное кольцо на пальце и блуждал глазами по комнате. Все в ней – сейф, гравюра с изображение кремации Шелли, внушительные нагромождения книг, солнце, сверкающее на часовой цепочке Вернона, – виделось застывшим, как на картине с изображением некоего интерьера.
      Мысли мои рассеянно блуждали. Ноги Кэролайн под столом. Фрэн, лишь вчера еще маленькая девочка, а теперь вот задравшая юбчонку – зачем? – демонстрируя свою женскую зрелость. Элен, бегущая по саду, размахивая руками. Моя карьера, подходящая к концу. Росс, врывающийся без стука ко мне в комнату в университетском общежитии, потом вдруг останавливающийся и ерошащий свою бороду. Послушай-ка вот это. Что именно? Какое-то стихотворение, которое он только что где-то вычитал.
      Когда мне было двадцать с небольшим, я поехал в Клэпхем, к пожилой женщине, желавшей продать кое-какие антикварные вещи. Ничего особо ценного у нее не оказалось – так, много всяческого викторианского барахла, с которым не стоило и возиться. Для нее, однако, те вещи были дороги как память, отчего мы никак не могли с ней договориться о цене. Пока мы торговались по поводу вещей в спальне для гостей, я заметил, что она что-то прячет за платяным шкафом, словно стыдясь, что кто-то увидит: это была вылинявшая китайская ширма. С замиранием сердца я небрежно попросил показать мне ее. Это просто старый хлам, сказала хозяйка, и я могу забрать ее бесплатно, если желаю. В конце концов я по своей доброте душевной заставил ее взять тридцать фунтов и унес ширму с собой.
      В том же месяце изображение ширмы появилось на обложке каталога аукциона Кристи. Проданная за двадцать пять тысяч, она позволила начать мне собственное дело.
      Спазм в желудке вернул меня на землю. Я увидел, что продолжаю крутить кольцо на пальце с тем же волнением, какое испытывал много лет назад. Но на сей раз это не помогало, я это чувствовал. Неожиданно во мне возникло неясное желание бежать, вырваться на свободу. Какая-то часть меня подталкивала продать все, что я имел, и уехать, отправиться за границу, подальше от карьеры, которая завершалась, от безлюбого брака, от детей, переросших мою любовь.
      Я встал и подошел к окну. Солнце обняло меня. Фредди был внизу, на тротуаре, и, опершись на урну, заглядывал внутрь нее, словно ждал, что его вот-вот вырвет. Во мне росло нетерпение, предчувствие больших перемен.
      – Вернон, – прерывающимся голосом сказал я, но тот не слышал меня. Даже глаз не оторвал от работы. – Мне здесь нечего делать. Я ухожу. Если будут какие успехи, постарайтесь дозвониться мне домой.
      – Непременно. – Он уже снова уткнулся в листки и что-то быстро писал. – Обязательно позвоню, Клод.
      Я решительно вышел из комнаты и сбежал по скрипучим ступенькам. Посетителей в зале не было. Американец уже ушел. Заслышав мои шаги, Кэролайн оторвалась от книги.
      – Мистер Вулдридж?
      – Да?
      – Что происходит? Отчего все так взволнованы?
      – Объясню позже,– сказал я, проносясь мимо нее, хотя не имел представления, куда идти. – Сейчас я очень тороплюсь.
      На улице солнце казалось не таким жарким. Перед Британским музеем я свернул направо и пошел в сторону Сохо. Потом вдруг возникла другая идея. Я замедлил шаг, удивляясь сам себе, но не остановился. Просто плыл дальше, увлекаемый людским потоком, словно пылинка на воде. Интересно было наблюдать за собой со стороны – как далеко я в действительности зайду. Углубившись в квартал красных фонарей, я остановился и прочитал приглашение над раскрытой дверью:
      ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИЕ МАНЕКЕНЩИЦЫ.
      ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ.
      Задрав голову, я увидел четыре грязных окна с серыми тюлевыми занавесками. И надо всем этим продолжали скользить все те же, что и утром, облака, немыслимо безмятежно, мечтой о белизне.
      Сам не заметив как, я оказался на лестнице и понял, что на самом деле задумал это еще в магазине, а может, и еще раньше. Я не дрожал от нетерпения. Во мне не было и признака того томления по юной плоти, которое преследовало меня большую часть моей женатой жизни. Двадцать пять лет верности и жертвы закончились спокойно, с чувством печали.

5