Глава 18

– Ах, господин Прынцаев, если б вы пришли чуть-чуть раньше, – шепнула ассистенту профессора Муромцева горничная Глаша, принимая от него в передней пальто, зонт и шляпу. – А то барин только-только заснуть изволили. Да и Елизавета Викентьевна сморилась от переживаний. Тоже заснула.

– Ничего-ничего, – важно перебил ее Прынцаев, – я подожду в гостиной.

Молодой человек энергичным движением открыл дверь в гостиную и обрадовался: на диване, возле круглого столика, покрытого шелковой скатертью с кистями, уютно устроилась Полина Тихоновна, тетушка доктора Коровкина.

– Дорогой Ипполит Сергеевич! – Свежее лицо пожилой женщины излучало искреннее удовольствие от встречи со старым знакомым. Она отложила в сторону газету. – Рада вас видеть. Вы не меняетесь: все так же подтянуты, легки на ногу, жизнерадостны. Наверное, все свободное время проводите на своем велосипеде или в гимнастическом зале. Я читала, что физические упражнения только делают здоровее сердце, если оно, конечно, изначально здоровое.

Прынцаев галантно поцеловал теплую ручку Полины Тихоновны:

– Специально приехал, чтобы получить от профессора указания для наших сотрудников. Дел невпроворот. Лаборатория не должна простаивать. Теперь все ложится на меня. Не хотелось бы подвести Николая Николаевича. – Возбужденный Ипполит Прынцаев покружил около предложенного ему стула, явно не желая садиться, и озабоченно поинтересовался:

– А как Николай Николаевич? Что говорит Клим Кириллович? Какие дает прогнозы?

– Приступ средней тяжести. Но и он потребует постельного режима – как минимум на неделю, – важно изрекла Полина Тихоновна. – Вот и я сгодилась в трудный момент. Сиделка, сестра милосердия. Да и по совместительству – научный секретарь. – Темные глаза тетушки доктора Коровкина молодо блестели. – Я с утра принимаю телефонные звонки людей, нуждающихся в услугах профессора.

– Могу на пару часов сменить вас. – Прынцаев наконец уселся на стул. – А там уж и профессор, надеюсь, проснется. Возьму на карандаш все его указания и со спокойной душой отправлюсь на Марсово поле. – И встретив любопытствующий взгляд темных глаз, охотно пояснил:

– Там проводятся большие велосипедные гонки с участием иностранцев – итальянца Деи и француза Метро. У Деи хороший ход, езда красивая и изящная, а Метро неинтересен, хуже нашего Бутылкина. А тренировку в гимнастическом зале я сегодня пропущу – долг перед учителем превыше всего.

– Близкие люди и должны помогать друг другу, – охотно согласилась Полина Тихоновна. – Ипполит Сергеевич, а не возьмете ли вы на себя хотя бы часть обязательств профессора?

– Смотря что. Николай Николаевич не ввел меня в курс дела, – опустил голову Ипполит.

– Ничего страшного. Я вас введу, у меня все записано. – Ласковая улыбка Полины Тихоновны ободрила профессорского ассистента.

И она старательно перечислила ассистенту профессора всех, кто искал Николая Николаевича по делу. Самое интересное припасла к концу своего отчета:

– Звонил господин Шлегер по поводу сверхлегкого стекла. Вы об этом должны что-то знать. Господин Иллионский хотел уточнить стоимость быстрорастворимых актерских костюмов. Ротмистр Золлоев спрашивал о добавках к серебру – чтобы оно ночью светилось. А господин Апышко, хлеботорговец, обещал завтра утром переслать в лабораторию агрегат для выпекания блинов. Все. Будут перезванивать. Возьметесь ответить?

Профессорский ассистент онемел, брови его поползли вверх.

– Неужели профессор ничего не рассказывал вам о проектах, посвященных празднованию двухсотлетия Петербурга? – Полина Тихоновна испытующе глядела на озадаченного собеседника.

– К сожалению или к счастью – ничего, – осторожно протянул Ипполит.

– Странно, – удивилась его собеседница, – город готовится к юбилею, а химическая лаборатория университета остается в стороне... Почему ж вы не подключаетесь к борьбе за выгодные заказы? На вырученные деньги можно было бы закупить новое дополнительное оборудование для лаборатории в Германии. Профессор пренебрегает такими заказами, он человек старомодный. Но вы-то, Ипполит, дитя нового времени.

– Мы подумаем, – дипломатично заявил пришедший в себя Ипполит. – А что пишут газеты о подготовке к юбилею?

– Все больше о скверном санитарном состоянии Петербурга: первобытные конки, плохое освещение, преотвратительные трубы, жалкие сады и скверы Извозчики грубы и грязны. Предлагают заменить фонарные столбы, снести Пташниковские киоски у Аничкова моста: они и мост, и Фонтанку закрывают. Городская Дума никак не может решить, нужен ли нам метрополитен, зато к двухсотлетию обещают выпустить новый путеводитель по Петербургу... – И, внимательно взглянув на равнодушного к ее новостям собеседника, чуть ехидно добавила:

– А на Марсовом поле собираются разбить парк, Лебяжью канавку засыплют, а на ее месте проложат роскошную аллею.

Вытянутая физиономия молодого ассистента побудила ее продолжить рассказ о грядущей страшной участи велосипедного циклодрома.

– Для экипажей оставят проезд, а для пешеходов устроят переход по легким воздушным мостикам. И расползутся по Марсову полю чистенькие ресторанчики без крепких напитков, будет, где напиться чаю. – Искреннее отчаяние молодого человека заставило Полину Тихоновну смягчиться:

– Не расстраивайтесь, дорогой мой. Это все прожекты. Но сейчас-то вы, Ипполит Сергеевич, наверное, не откажетесь от чая?

И вручив Прынцаеву газету со спортивными новостями, всезнающая дама отправилась на поиски Глаши. Вызывать ее звонком она не хотела, чтобы лишний раз не побеспокоить профессора, а напоить профессорского ассистента чаем следовало. Вряд ли он дождется обеда – большие гонки важнее.

– И Глафира-то наша с пути праведного сбилась, – посетовала Полина Тихоновна, вернувшись в гостиную, – тоже природа берет свое. Жених у нее появился. Павлуша. Сидит сейчас в ее каморке, чай с блюдца прихлебывает, а Глафира умильно на него поглядывает. Нарушила я их маленькую идиллию.

– Дело обычное, – покраснел Ипполит, – девушка молоденькая, приятная... А где же наши милые барышни? Не бросили же они больного отца? Я надеялся, что увижусь с ними, раз они ухаживают за ним.

– Ухаживают, ухаживают, да ненадолго отлучаются и по своим делам. Мурочка недавно вернулась, расстроенная, сидит в своей светелке, – уклончиво ответила Полина Тихоновна. – Скоро, думаю, выйдет к нам.

– А Брунгильда Николаевна? Ассистент профессора Муромцева не терял надежды завладеть сердцем старшей дочери своего научного руководителя. Свои шансы он расценивал ныне даже выше, чем раньше. Его оптимизм подогревала мысль о том, что считавшийся долгое время его соперником доктор Коровкин не спешит предлагать руку и сердце златокудрой красавице – ходит в дом не один год, а все не решается. Видно, так и не решится. Только с виду производит впечатление человека солидного и основательного, а характера нет. Неудивительно. Характер, если от природы не дан, только спортом можно выработать. А доктор Коровкин еще лет двадцать будет собираться да раздумывать: в прошлом году хотел заняться лаун-теннисом, и что? Так и не занялся. Ни лаун-теннисом, ни чем другим.

– Мы все ждем вестей от Брунгильды Николаевны. – Раскрасневшаяся Глаша, вошедшая в гостиную с подносом, стрельнула глазами в сторону старинного воздыхателя старшей барышни. – Все за нее беспокоимся.

Ипполит Прынцаев с недоумением проследил за ловкими движениями горничной, проворнее, чем обычно, расставившей перед ним закуску и чай, и заметил, что, взглянув на Полину Тихоновну, девушка внезапно изменилась в лице.

– В чем дело, Глафира? – спросил он сурово. – О чем вы? Что с Брунгильдой Николаевной?

– Ах, дорогой Ипполит Сергеевич, – вместо недовольно надувшей губы Глаши ответила чересчур живо тетушка доктора Коровкина, – Брунгильда должна позвонить. У нее сегодня важная встреча, приезжает французский импресарио, который может заключить с ней контракт на несколько выступлений за границей. Мы все волнуемся.

– А-а-а, – успокоился Прынцаев и подвинул к себе тарелку с холодной закуской: маринованным судачком, копченым гусем, бужениной. – А я почему-то испугался.

– Нагнала ты, Глафира, страху на Ипполита Сергеевича, – с многозначительным укором посмотрела на девушку Полина Тихоновна.

Глаша стояла, опустив глаза в пол. Она была недовольна всем: ей не нравилась заговорщическая обстановка, царившая в доме в последние три дня. Говорили все шепотом, ждали каких-то звонков. Сами звонили по больницам и моргам: вчера Николай Николаевич, а сегодня с утра и госпожа Коровкина. И на тебе, оказывается, даже от таких близких семье людей, как Ипполит Сергеевич, надо все скрывать! А следовало давно сообщить в полицию! Полицейские-то разобрались бы с похитителями старшей барышни. Жива ли, бедняжка? Не замучили ли ее злодеи?

Профессор Муромцев строго-настрого запретил всем, и Глаше тоже, говорить кому-либо о похищении Брунгильды Николаевны. Боялся скандала! Особенно возмущало Глашу, что и профессор, и даже доктор Коровкин удумали, будто барышня сбежала из родительского дома с богатым соблазнителем или смазливым террористом... Своему Павлуше Глаша все рассказала – он уж намекал ей о том, что ему пора жениться... Не сегодня завтра под венец позовет. Что ж скрывать от будущего мужа?

– Спасибо, Глаша, иди, ты больше не понадобишься, – строго произнесла Полина Тихоновна.

Обиженная Глаша ушла из гостиной в свою каморку, потчевать кудрявого Павла Савельича. А Полина Тихоновна, стараясь отвлечь Прынцаева, быстро заворковала:

– Все болезни оттого, что интеллигентные люди перестают ходить в баню. Разве ванны прибавят здоровья? Как всегда было? Почувствует русский себя нездоровым, выпьет водки с чесноком и перцем, закусит луком да идет в баню париться. И тело натирали и соленым медом, и тертой редькой, и чистым дегтем, и скипидаром. Паром и веником болезни разные изгоняли. «Веник в бане голова», – говаривали наши предки.

– Я по субботам всегда хожу в Воронинские бани, там и вода невская, она все-таки почище, чем из Екатерининского канала или Фонтанки, – похвастался Прынцаев, уминая аккуратный ломтик гусятинки. – И веник себе выбираю березовый, чтобы листья были длинные, гибкие, нежные. Такой веник и в горячей воде распаривается быстро, да и к телу листья не прилипают. При моих физических нагрузках без бани не обойтись, – гордо заключил ассистент профессора, вытирая салфеткой рот.

– И Климушка к баням относится с уважением. – В беседах Полина Тихоновна любила ссылаться на авторитетное мнение своего племянника. – У него много книг собрано: и труд Годлевского о русской бане есть, и совсем специальные книжечки: «Материалы о влиянии бани на здоровый и больной глаз человека», «О влиянии бани на ушных больных», «О лечении ожирения горячими ваннами и русской паровой баней».

Прынцаев перешел к чаю, и теперь глаза его бегали по тарелке с горячими мелкими булочками. Он не знал, что выбрать: одинаково аппетитно выглядели и розанчики с тмином и маком, и облепленные сахарной глазурью пистолетики, и подковки, присыпанные крупной солью.

– У меня и здесь один научный труд есть, – с удовольствием сообщила Полина Тихоновна. – Уходя сегодня утром, Климушка вынул из саквояжа какую-то драную книжку без обложки. По латыни написана. Я открыла и почти ничего не поняла... Я-то латынь неважно знаю, а вы, не сомневаюсь, лучше. Не поможете мне разобраться? А вдруг там что-то стоящее? Что-то для укрепления сердца Николая Николаевича найдется?

Ассистент профессора расправился наконец с хрустящими булочками и отодвинул поднос с тарелками в сторону. Он посмотрел на часы – время двигалось ужасно медленно. Еще не было и четырех. Профессор и Елизавета Викентьевна, видимо, все еще отдыхали. Ипполит Сергеевич понял, если он чем-нибудь сейчас не займется, непременно заснет.

Он осторожно, на цыпочках добрался до ванной, вымыл руки и, вернувшись в гостиную, выразил полную готовность помочь Полине Тихоновне в исследовании раритета.

Пока Полина Тихоновна выносила поднос с остатками трапезы на кухню, он повертел в руках затрепанное издание – несколько грубо сшитых тетрадей плотной веленевой бумаги; место отсутствующего корешка смазано густым слоем клея, уже осыпающегося, похожего на серое стекло – посаженная на него тонкая льняная полоска местами вспучилась. На титуле был изображен всадник с цветком.

– Странно, – заметил Ипполит Сергеевич вернувшейся Полине Тихоновне, – такое ощущение что у этой книги и не было обложки. Никаких следов нет. Если б ее отрывали, бумага непременно бы повредилась.

– Главное не форма, а содержание, – важно изрекла Полина Тихоновна. – Что же там написано?

– Начнем с самого начала. – Ипполит перелистнул несколько страниц. – Здесь есть что-то вроде авторского предисловия. Итак, слушайте. Перевод приблизительный:

"Сей труд составлен мной: я, раб Божий Андрей Ангел Дурацын, на закате жизни своей, чувствуя хладную близость смертного часа, решил оставить свидетельство жизни моей и отца моего Александра, князя Македонского Великого, прозванного греками Аристотелем. Отец мой, величайший из великих, мудрейший из мудрейших, проживший бок о бок с Великим Георгием Византийцем едва ли не полжизни, вынужден-был покинуть свое погибшее царство и вернуться на далекую родину своих предков. Вместе с ним в изгнании оказался и я, Андрей, сын Равенны, по имени своего отца прозванный Аристотелем Фиораванти. Множество величественных зданий построил я за свою жизнь – и царский дворец в Венеции, и султанские палаты в Царьграде, и Успенский собор в Московских Афинах.

Да будет благословенна память святой царицы Зои, приютившей бездомных скитальцев. Мало что смогли мы забрать с собой из оставленных богатств. Погрузились мы в реку забвения. Лишь великий отец мой смог привезти с собой в Афины самое важное из созданного – великие книги, да типографскую машину, да несколько пудов своей собственной бумаги, да ларец с его царскими монетами, на которых всадник с цветком. На спасенной бумаге и решил напечатать я историю нашей великой империи и рода нашего, жившего по законам, начертанным на золотой стеле, стоящей у храма Посейдона. Молюсь о том, чтобы успеть мне своими слабыми силами завершить начатое дело.

Не имея более потомства в своем роде, вручаю сокровища Аристотеля, отца моего Александра, рабу Божьему Метеле Тугарину. Да сохранит он историю печальной жизни нашей и предание о великой стране до лучших времен.

А отступит он от клятвы своей, падет проклятие на головы его потомства.

Такова моя воля.

По смерти моей завещаю Метеле Тугарину передать в дар построенному мною Успенскому собору икону Пресвятой Богородицы в черных жемчугах. Перлы сии есть память о нашем погибшем царстве".

Глава 19

Следователь Карл Иванович Вирхов находился в отвратительном состоянии духа. Только что звонил начальник сыскной полиции – он вернулся с дневного заседания Конгресса криминалистов, где на него весьма недвусмысленно наседали зарубежные коллеги, желавшие познакомиться с успехами российского сыска на практике. Из-за просочившихся в круги участников Конгресса слухов о неуловимом грозном преступнике, перепугавшем весь город, дело о дерзком Рафике приобретало международную огласку.

Начальник сыска похвалиться ничем не мог. Огромные усилия, затрачиваемые на поимку преступника, результата пока не приносили. В просьбах международных светил-криминалистов подробнее ознакомить их с деталями серии преступлений начальник сыскной полиции усматривал и некое оскорбление своему профессионализму. Могут ли университетские умники, понаехавшие из всей Европы, разобраться с наскока в сложностях практического сыска, да еще в чуждой им стране. Французский доктор Форель, например, сегодня сам заявил в своем докладе, что степень зависимости преступных наклонностей от психологических факторов у разных народов крайне различна. У них, во Франции, видите ли, изучают только полных сумасшедших или частично сумасшедших. Он, Форель, пришел к выводу, что у варварских народов разбойники совершенно нормальные люди, а во Франции, например, преимущественно дегенераты, и причина преступлений там – пьянство.

В завершение сетований и сердитых инвектив начальника сыскной полиции, Карл Иванович Вирхов выслушал и угрозы, что в случае провала расследования именно Вирхов, на участке которого обнаружились в последнее время следы Рафика, пойдет краснеть и потеть на трибуну Конгресса. И еще ему, старому опытному следователю, ясно дали понять, что искать ему следует дегенерата, человека хоть с какими-то психологическими отклонениями, дабы Россию не уподобляли варварской стране.

Карл Иванович ходил из угла в угол в своем кабинете и продолжал мысленно возражать своему телефонному собеседнику. Разве он, Вирхов, не сделал всего, что мог? Собрал всю базу данных, по всей форме составил протоколы осмотров и допросов и отправил их главному петербургскому сыскарю. Оповестил городовых и околоточных своего участка – разослал им описание и приметы преступника. Портрет получился весьма узнаваемый – недаром не один час припоминали все детальки и штрихи облика разбойника официант Аркаша Рыбин и пострадавшая Татьяна Зонберг. Вся агентура задействована – шныряет по городу, прочесывает злачные места ищет неуловимого Рафика. Карл Иванович проконсультировался со знатоками оружейного дела. Выяснилось, что ножи, оставленные бандитом в ресторане Порфирия Филимоновича и в вагоне поезда, не фабричной сборки. А черенки и клинки, скорее всего, изготовлены кустарями Тульской губернии. Из известных специалистам-оружейникам мастеров змеек в орнаментах никто не использовал.

Не забыл Вирхов и о черной жемчужине, найденной в поезде, – все ювелиры оповещены – и здесь когда-нибудь рыбка должна клюнуть. Первый поплавок уже дернулся – утренний звонок Рафаила Михневича тому свидетельство. Хоть и не был убежден Вирхов в том, что хитрый караим выведет его на след грабителя и убийцы, но все же послал своего помощника подробнее расспросить ювелира.

Какая такая мадам или мадемуазель Тугарина являлась с утра в мастерскую с черной жемчужиной? Имеет ли она отношение к Рафику? Карл Иванович сел за стол и погрузился в бумаги, прибывшие сегодня из Москвы.

А запрашивал он московских коллег о том, что им известно относительно покойного Глеба Тугарина. Это убийство со вчерашнего дня тоже висело на следователе, и стилет со змейкой, изъятый из груди юноши, портил «дамскую» версию и усложнял поиски Рафика. Позором, истинным позором будет для старого сыскаря, если не сможет он раскрыть хотя бы одно убийство! Хотя сходство кинжала, оборвавшего жизнь юноши, с любимым оружием железнодорожного убийцы могло быть случайным совпадением. Воровские шайки давно спелись с туляками. По всей стране гуляют тульские ножички... Московские коллеги сообщали, что Глеб Тугарин, служивший в статистическом управлении костромского земства, являлся единственным сыном Всеволода Глебовича Тугарина, обедневшего костромского дворянина, последние годы своей жизни проведшего в богадельне при Свято-Даниловом монастыре. Лет десять назад Всеволод Тугарин вложил все свои скромные средства в создание небольшой книгопечатни в Москве. Его компаньон вскоре выбросил ненужного старика из дела, присвоил его капитал и пошел в гору. Ныне он выпускает серию книжонок о подвигах Ника Картера и Ната Пинкертона.

Глеб Тугарин прибыл в первопрестольную для погребения отца и встретился с нотариусом, который и огласил хранившееся у него завещание. Спустя несколько дней после похорон Глеб Тугарин послал в Кострому письменное уведомление с просьбой об освобождении его от службы и выехал в Петербург.

Московские коллеги особо подчеркивали то обстоятельство, что покойный Глеб Тугарин, видимо, не получил никакого состояния и остался таким же нищим, каким и был.

Об этом же говорил и единственный родственник покойного – служащий Публичной библиотеки Анемподист Кайдалов! Но он как в воду канул. Не является для дачи показаний. А только у него, пожалуй, и можно выяснить, какими все-таки ценностями располагал его племянник.

Надо бы повторно вызвать в участок и господина Шлегера. Случайно ли его именем воспользовался преступник в Медвежьем переулке? Замешан ли руководитель благотворительного фонда «Хрустальный Петербург» в убийстве Тугарина? Но на квартире коммерсанта утверждают, что хозяин отправился в контору фонда. Служащие же фонда заявляют, что господин Шлегер отдыхает дома. Явно скрывается. И знает, подлец, почему. В отличие от Апышко, алиби у Шлегера нет.

Конечно, Карл Иванович Вирхов не был таким простаком, чтобы поверить на слово приличному господину, который во время совершения убийства Тугарина якобы находился в Твери, инспектировал свой филиал. Не стал полагаться опытный следователь на внешнюю благопристойность коммерсанта, не стал обращаться и к зависимым от Шлегера сотрудникам тверского филиала, а послал своего человечка на Николаевский вокзал, разузнать всю подноготную. И выяснилось: да, покупал господин Шлегер билет в Тверь и даже садился в поезд, идущий туда. Но... Глазастый кондуктор вагона первого класса припомнил, что сошел его пассажир в Любани. А кассир на этой станции припомнил, что ловкий коммерсант купил у него билет на Петербург.

Зачем же внешне приличный и достойный господин катался-туда-сюда? Кому глаза отводил? Зачем вводил в заблуждение своих служащих? А потом и его – следователя Вирхова? Не был ли он в сговоре с тугаринской горничной Соней, а скорее всего, и со знойной вдовушкой Аделаидой, которая, верно, меньше вглядывалась в лицо своего благодетеля, чем в его мужские достоинства, скрывающиеся под брюками? Правду засвидетельствовала госпожа Карякина или не правду – относительно татуировки на чреслах своего визитера – даст бог, выяснится, если хорошенько поработать. Вела она себя на очной ставке странно. Следователь Вирхов разослал во все петербургские бани предписание – сообщать о посетителях с татуировками на чреслах. Может быть, и господина Шлегера там выловить удастся? Следовало заставить его раздеться сразу, но все-таки коммерсант человек солидный, да и об отсутствии у него алиби еще не было известно.

Эх, напрасно он не установил сразу же слежку за Шлегером! Ищи его теперь, свищи ветра в поле. Хотя надежда выловить преступника сохранялась – филер, таскающийся за подозрительной Соней, только что сообщил по телефону, что барышня отправилась в Вяземскую трущобу. Зачем Соню Конфетову потянуло в Вяземские трущобы, в место обитания не только петербургской бедноты: отставных солдат с мизерной пенсией, мелких торговцев и торговок, продающих на Сенном рынке с рук завалящую снедь и одежду, шарманщиков и уличных музыкантов, «крючников», собиравших тряпки и кости по помойкам, но и опасного уголовного элемента? Неужели Шлегер затаился там? Мрачные лабиринты Вяземской трущобы скрыли не одно преступление, и не один преступник нашел там убежище от правосудия. Не помогали и многочисленные полицейские облавы, хотя надо отдать должное, в чайной, именуемой также «мышеловкой», полиции частенько удавалось захватить тех, кого нужно. И в Вяземской трущобе были, были у следователя свои людишки, оповестят его, не подведут.

Однако за что же мог коммерсант Шлегер убить несчастного юношу? Мотив преступления по-прежнему отсутствовал, что больше всего огорчало следователя.

Необходимость найти еще и психические отклонения в действиях разыскиваемого преступника окончательно ставила Карла Ивановича в тупик. Шлегер, даже если у него есть татуировка на чреслах, не походил на дегенерата.

Его размышления прервал письмоводитель, заглянувший в дверь, и высокий худощавый господин с лепным чисто выбритым лицом. Посетитель энергичным движением отодвинул письмоводителя и уверенно вошел в кабинет. Густые волосы вновь прибывшего были расчесаны посередине на пробор, по-английски спускающийся на затылок.

– А, господин Фрейберг! – просиял Вирхов, идя ему навстречу и протягивая обе руки. – Как я рад вас видеть. В моем кабинете все больше неприятные мне люди толпятся. А ваш визит – подлинный праздник.

– Я не один, любезный Карл Иванович, – с достоинством ответил элегантный шатен, частный детектив, прозванный столичными газетчиками королем петербургских сыщиков. – Прошу любить и жаловать: мой доктор Ватсон – Антон Акимович Пиляев.

Из-за спины Фрейберга появился странный господин – старик выше среднего роста, в расстегнутом сером пальто с отвислыми карманами. Маленькие глазки его прятались под кустистыми черными бровями, над правым уголком рта чернела выпуклая родинка, под нижней губой курчавилась густая седая борода не больше пяти дюймов длиной, зато изрядно торчащая вширь. Маленький острый носик, чуть приплюснутый в переносице, странно шевелился.

Карл Иванович опустил взгляд ниже. Сатиновая косоворотка, широкие серые брюки, огромные блестящие галоши... Господин Пиляев подал руку хозяину кабинета и тот заметил, что в кармане пальто посетителя что-то шевелится.

– Очень приятно, – пробормотал обескураженный Вирхов. – А что там у вас?

– О, мелочь, ветошка, не извольте беспокоиться, – высоким юношеским голоском пропел фрейберговский Ватсон. – Фунтик – моя любимая крыса.

Он опустил левую руку в карман и достал преотвратительное существо с длинным голым розовым хвостом.

– Не бойся, душа моя, – ласково обратился Пиляев к грызуну и, поднеся Фунтика к лицу, поцеловал крысу в нос. – Сейчас я тебе дам сушечку.

Отпрянувший Карл Иванович, потеряв дар речи, смотрел на гостя, который вынул из кармана маковую сушечку и стал кормить своего Фунтика.

– Я вижу, вы шокированы, друг мой. – Резкий, металлический голос Фрейберга вернул следователя к действительности. – А я уж привык. Фунтик так Фунтик. И он может пригодиться. Главное, Антону Акимовичу цены нет. И сейчас вы в этом убедитесь. Можем ли мы присесть?

– Да-да, разумеется, – спохватился Вирхов, все еще с недоумением поглядывая на невозмутимого Пиляева, нянькающегося со своей хвостатой подругой. – Впервые слышу, чтобы крысу называли душой моей. Ишь ты, ручная тварь. И сушку с маком грызет спокойно.

– А я всегда в карманах ношу съедобную мелочь – сушечки, сухарики или печеньишко какое завалящее, – говорил за спиной Вирхова Пиляев. – Господин Фрейберг меня бранит за недостаток элегантности... Да что ж поделаешь, жизнь наша такая. Часами выслеживаешь кого-нибудь, со скуки умираешь. А тут и погрызть можно крошечку, да иной раз и детишек голодных угостить – охотнее маленькие просьбочки мои выполняют.