Тень Аламута

– Откуда знаешь?

– Это неважно, Хасан. Я шел из Мосула в Антиохию, когда услышал об этом. Есть у меня знакомец при дворе атабека Мосульского. Ак-Сонкор Бурзуки тоже в доле.

Так, так… Спину Хасана обдало жаром-холодом. Что же делать?!

Начальник стражи первым из всех обрел присутствие духа:

– Так, говоришь, эмир Балак в походе, да? Против нас?

…чтобы тут же его потерять:

– И атабек Мосула тоже? О Аллах! – Фаррох кивнул:

– К Манбиджу идут сильные войска. Кроме Балака Горы и атабека Бурзуки, конечно же, подтянется Тимурташ – племянник Балака.

– Его я не боюсь, – отмахнулся Хасан. – Он молод и кичлив. Но вот Балак и Бурзуки…

– О Аллах! О Аллах! – причитали евнух с начальником стражи.

– Цыц! – Хасан с подозрением вгляделся в лицо Рошана: – А ты-то что хочешь со всего этого? Зачем пришел сюда?

Фаррох усмехнулся:

– Узнаю семейную недоверчивость… Я родился в этом городе, Хасан. И когда-то знал твоего отца. Старый Мансур должен был рассказать тебе.

– Рассказать, рассказать… – Хасан прищурился. – Отец говорил, будто в молодости водил дружбу с одним гебром. Не ты ли это?

– Я. Не будь ты сыном Мансура Крушителя Стен, давно бы гулял по Антиохии. А может, и в франкские земли подался бы: побродяжить, посмотреть.

Хасан покосился на доску. Позиция стала угрожающей. Гебр опять пожертвовал ферзем, чтобы получить решающий перевес. А, была не была!

– Чем докажешь, что дружил с отцом?

– Я могу рассказать одну историю. Позорную, но ты ее должен знать.

– Рассказывай.

– У Манбиджа плохие стены, и я знаю, что стало тому причиной. Жители Манбиджа издавна бунтовали против халебских эмиров. Правление Мансура также не избегло этой судьбы. Когда халебский эмир подавил мятеж, он приказал разрушить стену. Горожане возмутились. «Эти стены – наша гордость. Наше достояние и памятник старины, – сказали они. – Только неотесанный варвар может отдать столь безнравственный приказ». Это правда: стены Манбиджа древностью своей восходят к румийским временам. Эмир был мудрым и понимающим человеком. Он согласился с горожанами. Согласился, но приказал уволить сторожей и рабочих, ремонтировавших стену…

– Так вот отчего так выросла казна! – не выдержал Керим. – При Мансуре Манбидж расплатился со всеми своими долгами…

На него зашикали.

– Когда за стеной перестали ухаживать, – продолжал Рошан, – она быстро разрушилась. Сторожей не было, и горожане растащили по огородам большой ее кусок.

– Это правда, – развел руками Хасан. – Стены города в ужасном состоянии. Я пытался отремонтировать их, но время, время! Мы не выдержим осады.

– Выдержим. Примешь ли мою помощь?

– Гебра? – Бурхан подскочил. – Того, кто поклоняется огню? Ну, я так вам скажу: кафиры и огнепоклонники Манбиджу без надобности!

– Остынь! – рявкнул Сабих. – Верти своими законами, червяк. А в дела военные не лезь.

Рошан поморщился:

– Я знаю, как вы, мусульмане, относитесь к кафирам. А еще я знаю, как Балак берет города. Говорят, перед иными его штурмами бледнеет даже взятие Иерусалима. А ведь франки не оставили в городе никого в живых.

– Но огонь! Огню поклоняться! Говорю вам: мерзь это! – забормотал кадий.

– Мы не поклоняемся огню. Говорить такое, всё равно что утверждать, будто христиане молятся доскам. Или что вы преклоняете колена перед черным булыжником. Огонь заставляет нас вспомнить бога, не более. – Рошан помолчал и добавил: – Тебе первому, кадий, следует молиться, чтобы Балак не вошел в город.

– Это почему же?

– Да потому, уважаемый, что у Балака есть родственники и друзья. И первое, с чего он начнет, – это прогонит с должностей людей Хасана и назначит своих.

– Даже франки полезнее и безопаснее для тебя, чем Гора, – подтвердил Хасан. – Потому что они, захватывая города, не меняют катибов и раисов. Кто управлял городом, тот и управляет. Только налоги идут христианскому королю.

Судья умолк. Хасан смешал фигуры на доске:

– Отныне, Рошан Фаррох, пусть не будет промеж нами ни в чем вражды. Даже здесь, на шахматной доске. Я не попрекну тебя твоей верой, хоть видит Аллах – тяжело это. Спаси город! Я предлагаю тебе свою дружбу.

– Принимаю ее, Хасан ибн Мансур. Я, Рошан Фаррох, клянусь – сделаю всё возможное, чтобы разбить Балака и…

– Эй, эй! – встрепенулся Керим. – Не один ты по шахматам разгадываешь! Я всё вижу! Ты за доской подарки делаешь: то ферзя подаришь, то коня. Ай, Аллах, добрый Рошан какой! А потом? Кто партию выиграет? Не надо нам твоих даров. Сколько ты хочешь за помощь?

Хасан возмутился. Казначей! Евнух без зебба!

А туда же – голосок свой писклявый возвышает. Но тайный дом тем и хорош, что Хасан здесь лишь один из равных. Кончится ночь, разойдутся собутыльники – всё станет по-прежнему. За не вовремя брошенное слово можно будет отправить человека на кол.

Но пока – все вольны говорить, когда им вздумается. От Рашида аль-Гаруна пошло, любителя переодеваний.

– Что скажешь, гебр? – спросил Хасан.

– Что скажу… Попрошу я немногого. Трех вещей.

– Назови их. Клянусь Аллахом…

– Не клянись, Хасан. Выслушай. Первое – для безопасности города пусть мне выплатят пустяковую сумму. Двадцать тысяч динаров.

Все, кроме Хасана, присвистнули. Двадцать тысяч! Да что, джинны в него вселились, в гебра этого?!

– Деньги-то всё равно пропащие, – Фаррох проникновенно заглянул в глаза правителя. – Ведь правда же? Добром не нажиты, придут, уйдут – одна морока с ними.

«Знает, проклятый гебр! – облился холодным потом Хасан. – Откуда? Деньги-то и в самом деле пропащие… От графа франкского – Рошану. А то и самому Балаку, если не справимся».

Дело в том, что не далее как две недели назад Хасан написал отчаянное письмо франкам. Между нами, паскудное письмишко получилось. Не похвастаешь таким. Старик Мансур вон тоже поломанной стеной не очень-то хвалился.

В письме том Хасан предлагал графу Жослену, правителю Эдесского графства, отдать город в вассалитет. Причем именно за двадцать тысяч. Ну и за всякую мелочовку… Хасан не зря ведь твердил, что если франки захватят город, то все царедворцы останутся на своих местах.

Предатель, говорите?

Как пожелаете. Город всё равно придется кому-то сдать – франкам ли, Балаку. Разница лишь в том, что Балак Хасана ненавидит, а франки относятся равнодушно.

– Хорошо. Двадцать тысяч. Дальше что?

– Дальше… – Рошан вздохнул. – Балак выгнал изХалеба проповедников-батинитов. Конечно же, они станут искать пристанища везде, где можно. Станут ведь? Точно. А у меня со Старцем Горы давние разногласия. Обижаю я его, старичка. Второе мое условие: шпионы и стража города поступают под мое командование.

Сабих крякнул. Чего захотел чужак! Пояс его с бляхами! Халат парчовый! Рошан сделал предупреждающий жест:

– Я не собираюсь лишать уважаемого Сабиха ион Васима его доходов, полномочий и преимуществ. Всё останется, как прежде. Но иногда я буду писать приказы, которые надо исполнять. Без вопросов. Без пререканий. Ясно? А иначе, кроме Балака под стенами, мы будем разбираться с убийцами в самом дворце.

– Согласен, – правитель в нетерпении кусал губы. – Твоя слава, Защитник Городов, перевешивает любые требования. Назови же третью вещь.

– Марьям. Повелитель предложил ей покинуть город или выйти замуж за Ису. Я прошу лишь одно: отложи решение, Хасан. Хотя бы до тех времен, когда город окажется в безопасности.

– Ладно. У меня был выбор… Поссориться с женами или младшим братом. Жены хотят изгнать ее. Иса – сплести с нею ноги. – Правитель поманил Фарроха пальцем. Когда гебр приблизил свое ухо к его губам, прошептал: – Ты устыдил меня, Рошан. Я поссорюсь с ними всеми. Не ради тебя и города. Ради самой Марьям.

РОШАН ФАРРОХ НА СТРАЖЕ ГОРОДА

Разошлись собутыльники далеко за полночь. Первым ушел Бурхан. За ним – Хасан в сопровождении верного Сабиха. Остались Керим и Рошан, но гебр решил прогуляться по ночному городу.

Всегда надо знать, что защищаешь, ради чего рискуешь жизнью. Шесть городов, шесть тайн остались за спиной Рошана. Со всеми он породнился. Временами ему казалось, что картины из жизни спасенных городов преследуют его. Стучатся в двери души: вот они мы! Смотри, как у нас!

Идут ли караваны, проходят ли войска, батиниты ли досаждают правоверным мусульманам, или златолюбивый правитель поднимает налоги – всё это Рошан воспринимал тем неведомым чутьем, что отделяет ложь-друдж от истины-аши.

Манбидж пока оставался нерешенной загадкой. Рошан брел ночными улицами и не узнавал их. Они были теми же, что и полвека назад. Теми же и другими. Пыль под ногами, крик сонного ишака, лай собаки.

Луна над головой.

Всё другое…

Возле дворца Рошан приметил две женские фигуры. Еврейка – растрепанная, дерганая, похожая на больную птицу (кажется, ее Марой зовут?) и Марьям. Абайя укутывала девушку с головы до ног, но Рошан сразу узнал ее. Лица он запоминал плохо. Зато фигуру, походку, манеру держать спину – с полувзгляда, сказывались давние привычки кулачного бойца.

Женщины торопились. Рошан отступил в тень, пропуская их. До него донесся обрывок разговора:

– …старше и Моисея, и Христа. И уж точно не Мухаммеду с ними тягаться. Лилит древнее всех глупостей, что придумали мужчины.

Еврейка сделала загадочный жест, словно выплескивая прокисшее вино. В воздухе запахло колдовством. Марьям пробормотала что-то, видимо оберегаясь от зла. Значения это не имело. Девушка попала во власть друджа. Сила, издавна сопутствующая гебру, позволила разглядеть зло, масляной пленкой растекшееся по абайе.

Мара-то не так проста… Посланница Аримана, верное его создание и слуга. Надо бы проследить за женщинами. Рошан почти направился следом за колдуньей и ее спутницей. Он уже сделал первый шаг, как вдруг ощутил новое дуновение разума. Кто-то наблюдал за женщинами. Кто-то сильный и опасный, куда опаснее безумицы Мары.

Мускус, гнильца, птичий помет. Друдж незнакомца вонял точно так же, как потайная каморка во дворце. Ошибки быть не могло: Иса. Что же, интересно, могло понадобиться ему здесь да еще ночью? Вряд ли он спешил на любовное свидание или пирушку.

Рошан поднял голову. Луна в ночном небе истекала равнодушным рыбьим серебром. Дело Марьям еще потерпит, а вот за младшеньким надо бы проследить. Уж больно много интересного за ним числится. Да и запах зла…

Крадучись, Иса двинулся прочь от дворца. Гебр шел следом, особенно не скрываясь. Зачем? Иса – плохой заговорщик. Цель его держит, оглянуться не дает. А разбойники Рошана за своего примут. Бредет себе дылда с дубиной, лицо разбойничье… и пусть себе бредет. Что с него, оборванца, возьмешь, кроме заплат и зуботычин?

Шел младшенький интересно. Ну, что от окриков патрулей вздрагивал, понятно: не привык человек. Ночами редко гуляет, не то что братец. Но зачем так дорогу-то путать?.. Через заборы прыгать, по крышам скакать? Рошану не требовалось видеть заговорщика и принюхиваться к его друджу: лай собак отмечал путь Исы. Так россыпь мокрых пыльных лепешек отмечает дорогу нерадивого водоноса.

Скоро стало ясно, что Иса держит путь к городской стене. К одному из проломов, оставшихся со времен Мансура Крушителя. Приличные дома закончились, и пошли такие трущобы, что по ним даже днем со стражниками ходить страшно. Воняло свежей известкой и камнем: Хасан понемногу ремонтировал стены. Под ноги Рошану прыгнула хромая крыса. Пожаловалась на жизнь писклявой скороговоркой, шмыгнула под камни. Взвыл дурным голосом бродячий кот. Обед ищешь? Быстрей бегай, ловчей прыгай! Не то голодным так и пробегаешь.

Где же стражники? Куда смотрят?

К удивлению Рошана, стражники Ису ждали. Выглянули, переговорили о чем-то – и обратно в сторожку. Одна шайка, значит. Иса полез через стену и Фаррох скрипнул зубами. Не с его хромотой по строительным лесам лазать… Но влез в дело – терпи.

Иса остановился на пустыре. Сгорбился, скосолапился потерянным ребенком. Рошану даже стало его немного жаль. Если бы не друдж, удушливым облаком растекавшийся от щуплого парня, Иса был бы похож на припозднившегося путника. Холодно, темно… Через трущобы идти боязно, а у стены ночевать и того опаснее. Не ровен час, наткнутся лиходеи, оберут, да еще и ножичком ткнут под ребра.

Сколько Исе лет? Вряд ли больше двадцати. И в самом деле – ребенок.

От края зарослей терновника отделилась темная фигура. В этом человеке Рошан зла не почуял. Вернее, чуял, но так: серединка на половинку, как у обычных людей. Незнакомец делал свое дело, не вступая в торги с совестью.

– Мир тебе, Иса, – произнес он. – Хотя какой мир в наши скотские времена?

Света луны не хватало, чтобы различить детали, и всё же Рошан разглядел, что незнакомец молод, едва ли двумя годами старше Исы. Тонкие, изящные усики, масленая поволока глаз, скучающее выражение в уголках губ. Ох не простая птица выпорхнула из тьмы! Шпионы попроще себя ведут. Иначе первый встречный эмир прихватит – и всё, прощай, спесивец. Запорют или в зиндан спрячут.

– И тебе мир, Тимурташ, – поднялся навстречу Иса. – и тебе. Что до скотских времен, то уж кому бы жаловаться!

Пальцы гебра стиснули посох. Некстати прострелило спину – напоминание о ночевках под открытым небом да лихих драках с ассасинами. Тимурташ – красавчик. Вот кто пожаловал! Три эмира идут к Манбиджу: Бурзуки, Балак и Тимурташ. Этот прибыл первым.

Юноши, встретившиеся под городской стеной, прекрасно понимали друг друга. Оба были младшими. Оба питались крохами славы со столов своих знаменитых родичей. Оба хотели стать повелителями.

Здесь. Сейчас. Немедленно!

Но если Иса мечтал исподтишка, среди голубиных трупиков и кинжалов с цветными рукоятками, то Тимурташ пер к своей цели напролом. Слишком многое в его характере было от дяди. Да, статью пока не вышел, не заматерел. Но напористость фамильную-то не спрячешь!

– Ладно, ладно… Выгорит наше дело, не сомневайся, – грубовато объявил он. – Другие настанут времена.

– Времена… Говорить все горазды, – с горечью отозвался Иса. – А я что делать буду? Взять-то его можно хоть сегодня. А потом?

– Аллах велик! Иса, ты трус из трусов. Разве не обещал я тебе покровительство?

– Покровительство! – воскликнул Иса. – Ладно, слушай. Есть дом. Когда жены донимают Хасана, он там прячется. Вино пьет, в шахматишки играет. С этими своими… Казначеем, судьей и начальником стражи.

Рошан не видел его лица, но по голосу можно было обо всём догадаться. Обиженный ребенок. Старшие не взяли его в игру. Ушли компанией развеселой, оставили одного.

А он уже большой, тоже хочет со всеми. Винцо попивать, должности распределять, политикой ведать. Аукнутся тебе, Хасан, мальчишечьи слезки!

– А что кроме? – заинтересовался Тимурташ. – Женщины? Гашиш?

– Нет, – с некоторым даже испугом ответил Иса. – Всё чинно у них.

– Плохо. Ишь, праведник, Аллаха в душу… Хм! кхе-кхе!.. – Тимурташ притворно закашлялся. – Ладно. Знаю я твои беды. Сабиха боишься, да?.. – Чувствовалось, что Балаков племянник улыбается: – Свалишь Хасана, а тут тебе Сабих-Мабих. Меч к горлу: где брат твой, Иса? А ты ему: клянусь Мухаммедом (да хранит его Аллах и да приветствует!) не сторож я брату своему.

– Правду говоришь. Так и будет.

– Слушай! Есть у тебя черная с золотом джубба?

– Сыщется.

– Хорошо! О тайном доме забудь. Есть более простой способ. – Тимурташ нагнулся к Исе, и речь его стала неразборчивой. – Когда… сколько-то хватит, а потом… ну сам тоже… судьба…

Иса отвечал испуганным тенорком:

– А ворота как же?

– Ворота… Откроем, не бойся. Есть верные люди в Манбидже, хвала Аллаху. Я ассасинов нанял. Значит, так: дашь знак – и ходу. Я к Хасану, остальные откроют ворота.

– А я?

– Ты – тихо! Возьми бабу из невольниц, войди к ней. Пусть подтвердит, что ты с ней был всю ночь. По Корану, бабье слово – половина свидетельства, да хоть столько. Иначе манбиждцы тебя в клочья порвут. Не люб ты им.

– Хорошо. Сделаю.

– И джуббу, джуббу черную не забудь! Чтобы не порезали тебя в горячке. Остальных-то наши бить-убивать будут.

– Запомню.

Опять пошла неразборчивая речь. Ритмичные бормотки Тимурташа перемежались испуганным нытьем Исы. Если бы не боль в костях! Многое Рошан отдал бы, чтоб услышать знак, которым предатель должен призвать в город врагов.

Заговорщики разошлись. Рошан выждал немного, а потом двинулся обратно в город. Следовало поторапливаться. Чутье подсказывало, что Марьям, которую он покинул у дворца, попала в беду.

Ариман бы побрал эту ломоту в спине! Хорошо хоть, посох под рукой.

Рошан ковылял по ночным улицам, размышляя о братьях. Вот вроде бы совсем разные… День и ночь. А поди ж ты: оба не без червоточинки. Один город франкам задумал продать (в этом Фаррох уже не сомневался), другой – брата родного Тимурташу. Но Хасана хоть понять можно. К Манбиджу с двух сторон враги подступают. С севера – франки, с востока – арабы. Если держаться до последнего, победитель просто войдет в город и устроит резню, пожары, грабежи, насилие. Но Иса тоже ведь город спасает, получается. Откроет он ворота перед Тимурташем. Бойни не будет – у Тимурташа войск почти нет. Так, волчьи всадники, вряд ли сотня наберется… Но если Тимурташ стараниями Исы захватит в плен Хасана, а потом войдет в город, больше ему и не понадобится. Без Хасана Манбидж сопротивляться не будет.

Значит, ни пожаров, ни грабежей, ни насилия.

МЕЛИСАНДА И ЕЕ СЕСТРЫ

Мелисанда разделась и юркнула под одеяло. Еще не хватало, чтобы ее поймала Сатэ! Вообще-то ей полагалась своя комната, но с некоторых пор Мелис предпочитала спать с сестрами. Если что, отсюда можно незаметно выбраться, а когда имеешь дело с Морафией, это важно.

«Королевой я не стану шататься ночью по коридорам. Шпионить для меня будут другие», – подумала она.

От упражнений с мечом ныли плечи. Но уж лучше боль в мышцах, чем ожидание невесть чего, когда отец в плену. Этот… чуть не сказала «мерзкий» – Евстахий, граф Булони, тоже так говорит.

Слово «мерзкий», дурацкое девчачье словечко, к Мелисанде привязалось от Годьерны. У той всё было мерзким или миленьким в зависимости от настроения. Дождь ли, цветок среди камней, бородавка на носу коннетабля Гранье… Мелисанду эта привычка ужасно раздражала, чтобы не сказать бесила. Особенно бесило, что словечко это оказалось привязчивым.

Уж если и есть кто мерзкий во дворце, так это Гильом де Бюр. У-у, рожа!

Девчонки еще не спали. Ночь выдалась беспокойной; кричало воронье, и собаки тоскливо выли за окном. Сестры Мелисанды – шестнадцатилетняя Алиса и четырнадцатилетняя Годьерна – чуть ли не до самой хвалитны рассказывали друг другу истории о призраках и благородных рыцарях. Неудивительно, что им не спалось.

– …а он тогда переоделся в шута, – рассказывала Алиса, – и шасть домой! Под покровом ночи как будто. А с ним – двадцать вернейших друзей, переодетые святыми паломниками.

– Ерунду ты болтаешь, Лиска, – зевнула Мелисанда, подтягивая одеяло к подбородку. – Ну что это за паломники, если с шутом? Кто их в церковь-то пустит?

– А вот и паломники! – вскинулась Алиса. – И пустят! Они шутовское под плащ – тогда пустят! Как миленькие!

– Уй, Мелька! – На глаза Годьерны навернулись слезы. – Вечно ты всё испортишь. Противная! – И она яростно ткнула Мелисанду локтем.

Этого Мелис не стерпела. Она взвилась дикой кошкой, сорвала одеяло и отвесила сестре звучного шлепка. Годьерна взвизгнула. На смуглой коже проступил отпечаток ладони – ох, синяк будет! Миг – и принцессы вцепились друг другу в волосы.

Алиса бегала вокруг кровати, жалобно причитая:

– Ну хватит! Хватит же! Не надо, сударыни, молю вас!..

В драку она не лезла. С рождения ее отличал мягкий, незлобивый характер. Старшая и младшая принцессы пошли в отца. Лица их в полной мере унаследовали жесткость черт Балдуина, да и телосложением они нисколько не походили на свою мать, армянку Морафию. Высокие, плоскогрудые, с мальчишескими бедрами – рядом с Алисой они смотрелись дурнушками. Вся красота Морафии воплотилась в средней дочери: миниатюрная, женственная Алиса давно привлекала взгляды мужчин замка.

– Добрые сударыни сестры! Недостойно… недостойно принце… ах!..

Мелисанда наконец опрокинула Годьерну и принялась бить подушкой. Годьерна вывернулась, больно ударившись локтем, и вцепилась зубами в бедро сестры. Та завизжала.

Дверь распахнулась. На пороге стояла разъяренная Сатэ – старая нянька, привезенная Морафией из далекой Мелитены.

– Ай, что такое?! – крикнула она. – Звэрэныши! Совсем стыда нэт! Ай, матэри скажу!

Драчуньи перепугались. Угроза звучала нешуточно. Сатэ могла. Девушки как по команде выстроились у стены. Голые, растрепанные, запыхавшиеся – они нисколько не походили на принцесс, наследниц Иерусалимского королевства.

– Нянюшка! – взмолилась Алиса. – Христом-богом прошу, не рассказывай! Мы больше не будем.

– Не надо, нянюшка, – поддержала ее Мелисанда. Она повернулась так, чтобы Сатэ не увидела следы зубов. Годьерна же только сопела и смотрела волчонком.

Армянка смягчилась. Мало кто мог устоять перед Алисиным обаянием, да и лишний раз попадаться Морафии на глаза не хотелось. С тех пор как Балдуин попал в мусульманский плен, королева стала сама не своя. Младшую принцессу, пятилетнюю Иветту, не отпускала от себя ни на шаг. Рассказывали, будто королева нянчит ее, как младенца. Укутывает в пеленки, качает в колыбели… Слуги ходили на цыпочках, не зная, чего ждать. Стена возле Золотых ворот украсилась головами нескольких неудачников – и это было только начало.

– Мы в шутку, – продолжала Мелисанда. – Мы же не дети.

Старуха смягчилась:

– Ай, ладно! Да только смотритэ! – Она заговорщицки придвинулась к девчонкам и зашептала: – Королэва бродит. Покоя нэ знаэт. Тихо, горлинки мои, сидитэ, совсэм тихо!

Девушки закивали. Няня ушла, и они вновь юркнули под одеяло. На этот раз обошлось без ссор: младшие прижались к Мелисанде и лежали тихо-тихо.

– Ты это… – Годьерна шмыгнула носом. – Прости меня, Мелька, ладно?.. Что я тебя укусила.

– Ага. Ладно.

– Вот и чудненько. Ты такая милая!

– Воистину так, – поддержала ее Алиса. – Как хорошо, что вы помирились!

– Дети, – задумчиво пробормотала Мелисанда. – Маленькие, глупые дети…

За дверью послышались шаркающие шаги. Этот звук Мелисанда узнала бы из сотен других. Морафия обходила замок. Девочки сжались. Шаги стали громче, еще громче, а потом стихли.

Королева ненавидела дочерей. Ей так и не удалось подарить королю сына. Балдуин ни разу не упрекнул ее в этом, но Мелисанда не раз слышала, как мать плачет в своих покоях. Как-то всё это было связано: слезы Морафии, сюсюкающий голосок Годьерны, робость Алисы…

«Я должна быть сильной, – думала принцесса. – Сильной, решительной и хитрой. Я – будущая королева».

Годьерна успела уснуть и сопела, уткнувшись носом в плечо Мелисанды. Осторожно, чтобы не потревожить сестру, девушка перевернулась на живот. Алиса спала на самом краю, свернувшись калачиком. Одеяло сбилось, и лунный свет серебром разливался по ее спине, рельефно очерчивая позвонки.

У каждой из принцесс были свои странности. Алиса могла положить ноги на подушку или вообще лечь поперек кровати. Когда ее спрашивали зачем, она лишь пожимала плечами. Откуда ей было знать? Ночной свободой тело мстило за дневные часы, проведенные в покорности и страхе. Мелисанда ворочалась, накручивая на себя одеяло, и выпихивала сестер с кровати. Годьерна бродила во сне. Когда это случалось, ее приходилось искать по всему замку – тихо, чтобы не услышала мать. Не раз сестры обнаруживали Годьерну на чердаке – посиневшую от холода, дрожащую. Как-то раз на нее раньше всех наткнулся поваренок. Когда их нашли, мальчишка сидел на корточках над спящей принцессой, с интересом ее разглядывая. Гладил по обнаженным бедрам, что-то бормотал себе под нос. Через два дня он случайно упал в котел с кипящей водой. Честь семьи Морафия поддерживала рьяно.

«Я – будущая королева. Я должна быть сильной».

Сон не шел к Мелисанде. В голову лезла всякая чушь – призраки, печальные мертвецы. Интересно, вернется ли отец? Вот уже год он в плену. Год, как сестры живут в постоянном кошмаре…

Раньше тоже бывало несладко, но оставалась надежда. Вернется отец, и всё будет как раньше – так думала Мелисанда. Сколько бы ни выпадало дел, Балдуин всегда находил время для дочери. Иногда ей казалось, что король воспринимает ее мальчишкой, своим наследником. Глупо, конечно, но…

Мелисанда сидела на всех королевских советах. Ее учили языкам, дипломатии, обращению с оружием. Временами ей приходилось принимать послов. Дипломаты Триполи и Антиохии сперва умиленно улыбались, но потом стали воспринимать ее всерьез. Сумрачная долговязая девчонка проявляла недетскую сообразительность. Порой она решала вопросы, которые ставили в тупик опытных царедворцев. Когда к восемнадцати она расцвела и похорошела, правители стали искать ее руки.

«Если бы отец не попал в плен, – думала Мелисанда, засыпая. – Если бы… если…»

Понемногу дыхание ее выровнялось. Снилась Мелисанде ерунда: паломники в сарацинских шлемах и шутовских плащах, цепи и туман над разбитыми башнями. Потом приехал отец, на поверку оказавшийся Гуго де Пюизе. Морафия била его веером, Мелисанда безумицу прогнала, а сама принялась вытирать кровь с лица гостя. Платок в ее ладони скоро намок алым; все видели это, и принцессе стало стыдно. Но остановиться она не могла – каждое прикосновение вызывало в теле сладкий озноб.

Еще! Еще!

Жаль, что это всего лишь сон…

МАРЬЯМ И КЛАДБИЩЕНСКАЯ ВЕДЬМА

Крик застрял в горле Марьям. Девушка вцепилась в сверток, прижимая к груди. Вот и всё… Сама напросилась.

– Да ты боишься меня, что ли? – удивилась ведьма. – Подойди, девочка, не страшись, – и она вытянула руку.

Марьям робко коснулась ведьминой ладони. Пальцы призрака оказались теплыми, мягкими. Ведьма придвинулась, и чересполосица теней омыла ее лицо, унося наваждение.

Незнакомка смотрела с материнской любовью. Мать Марьям умерла при родах – откуда ей знать, как она смотрят? И вот теперь… теперь…

– Это… ты… мама?..

– Да, девочка моя. Я мать всему, что вышло из лона женщины. Всему, что явилось в мир сквозь врата боли. Доверься мне, милая, я исцелю твои раны.

Сколько людей искали доверия Марьям! Рошан, Хасан, брат его. И что же?

Чем кончилось всё?

– Дай мне что принесла, девочка. Это Мара научила тебя?.. Верная дочь моя… Один ум, одна судьба. Дай же!

Торопливо, словно боясь передумать, Марьям протянула ведьме живой сверток. Удивительно, что ребенок молчит. Маком его опоили, что ли?.. Женщина в саване приняла сверток благоговейно, положила у ног своих. Золото же в пыль бросила:

– Погань, ядом пропитана. Кровь за него покупают и горе!

К счастью, у Марьям нашлось немного серебра. Его хозяйка могил взяла.

– А теперь отдай мне, дочка, то, из-за чего пришла.

Вот оно, главное… Теперь не убежишь. Рубеж пройден.

– Вот… – девушка робко протянула перстень. – Возьми, мама…

Тонкие пальцы обхватили темный ободок. По коже ведьмы зазмеились искры – солнечная сила, заключенная в золоте, вступила в единоборство с лунной. И – проиграла.

– Вижу. Узнаю… Человек, что носил это, богат и знатен. Высоко сидит, орел степной, да?.. И не прочь полевку закогтить.

Марьям не ответила.

– А чего же ты, дочка, сама хочешь? Мести? или счастья?

– Сча… стья… – Губы Марьям не слушались, но она всё-таки произнесла: – Чтобы он… чтобы мое… Чтобы мужем стал.

– По слову и сбудется. По доверию и любви. – В руке ведьмы блеснул нож. – Хватит ли у тебя силы преступить через кровь? – Сверток у ног ведьмы зашевелился. – На что ты готова ради справедливости?

Девушка облизала пересохшие губы. Ей вдруг показалось, что пыль, которую сдула с ладони чародейка Мара, осела на лице горьким налетом.

Ударить… Серебряным ножом, лунной рыбкой.

Марьям опустила глаза. В руке ее отблескивал нож. Да вы что?! Аллах превеликий!.. Ребенка?!

Нож полетел в темноту. Звякнул о каменные плиты. В ответ задрожала земля. Дрожь проникла в ноги, размягчая кости. Сам собой порченый клинок оказался в кулаке. Свет, исходящий от савана, слепил глаза, пульсировал, вытесняя мысли, не давая понять, что происходит.

Тепло свертка под рукой. Влага – тот, кого назначено принести в жертву, обмочился. Всхлипнув девушка резанула узел. Промахнулась, ударила по пальцам. Пальцы залило кровью. Спеленатое существо заворочалось, захныкало.

Жестокая рука дернула Марьям за абайю. Оскверненная одежда затрещала, разрываясь, девушка едва удержалась на ногах. Нужные слова сами выпрыгнули на язык:

– Я! Прибегаю к Аллаху! Во избежание! Шайтана! – Неведомый спаситель обнял ее за талию. Мягко забрал из руки опасный нож.

– Мир вам, госпожа кладбища, – услышала Марьям голос Рошана. – Как же я удачно успел. Просто вовремя.

Он выпустил девушку из объятий и нагнулся за свертком. Движение получилось неуклюжим: гебру мешал посох. Сверток запищал, извиваясь, словно куколка шелкопряда.

– Грязный кафир! – взвизгнула ведьма. – Проклятье тебе!

Она протянула к Рошану скрюченные пальцы. Тот отступил на шаг, увлекая за собой девушку. О чудо! Набежало облачко, скрывая луну, и серебристая пыль рассеялась.

На грубой палке с перекладиной болтался череп. Его покрывал выцветший химор. Обрывки савана свисали, болтаясь бессильными руками.

Ох, плохо-то как… Ой, мамочки!

Посох Рошана взметнулся, словно трескучее крыло саранчи. Два касания, два удара. Оружие перебило рукава савана, и ведьма утратила силу.