– Я тоже тебя люблю, – прошептал он. – Ты моя жизнь. Просто у нас нет другого выхода, понимаешь?

Виктор гладил ее по волосам, и она чувствовала, как сильно дрожат его пальцы.

– Сделай это ради нашего ребенка, родная, – прошептал он. – Ради нашего малыша.

– Как ты можешь такое говорить? Как ты можешь смириться с мыслью, что Морозов будет целовать меня, раздевать, спать со мной?

Виктор взял ее лицо в свои ладони и заглянул ей в глаза. Он тоже плакал, и скатывающиеся слезы оставляли на его посеревшем лице мокрые блестящие дорожки.

– Ради нашего малыша, Тонечка... – повторил он.

Они не спали всю ночь, просто, не раздеваясь, легли на кровать. Неразрешенный и неразрешимый вопрос разделил их словно глухая каменная стена. Тоня смотрела на ползущие по потолку тени, и память уносила ее в Киев, где прошла ее юность, в тот день, когда она впервые увидела Виктора. Он вошел в аудиторию Высшей школы имени Кирова, улыбнулся студентам застенчивой, обезоруживающей улыбкой и представился:

– Я ваш новый преподаватель литературы.

Она помнила, как преображался этот застенчивый изящный юноша, когда читал стихотворения Пушкина, Лермонтова, Маяковского и свои собственные.

Помнится, она влюбилась в этого романтичного молодого человека с первого взгляда. Возвращаясь домой, она не в силах была думать ни о чем другом, кроме его черных глаз, гордо посаженной головы и тонких артистичных рук.

Она припоминала их первые встречи, первые робкие прикосновения, их тайные свидания возле памятника Богдану Хмельницкому, его хриплый голос и прыгающие губы, когда он в первый раз шепнул ей:

– Я люблю тебя, Тонечка.

Их решение сбежать и пожениться все еще казалось ей ненастоящим, похожим на сон. Однако она хорошо помнила свой побег из дома, их свадьбу, долгую утомительную поездку на поезде в Москву и короткую совместную жизнь. Она любила его так глубоко, так полно, и теперь он просит отказаться от него ради спасения ее жизни.

Тоня встала и подошла к окну. Над Москвой повисла звездная зимняя ночь, а заваленные снегом улицы казались в свете ночных фонарей умиротворенными и спокойными. Морозов казался ей теперь лишь плодом ее собственного воображения, персонажем из кошмарного сна, который исчезнет, когда придет утро и она проснется. Но тут она услышала, как за спиной беспокойно заворочался Виктор. Он не спал, он был слишком напуган, как и она сама. Именно в этот момент она приняла решение. Она сделает все, все что угодно, лишь бы спасти его. Если он умрет, она умрет тоже.

С этой мыслью она вернулась на кровать, схватила горячую ладонь мужа и прижала ее к своей щеке.

Незадолго до рассвета в дверь постучали, и Виктор пошел открывать. Вошли Морозов и два лейтенанта НКВД в форме.

– Гражданин Вульф, вы арестованы, – негромко сказал майор.

Виктор снял с вешалки пальто и шагнул за дверь, даже не обернувшись.

Морозов, проводив его взглядом, повернулся к Тоне.

– Мне очень жаль, – сказал он. Тоня, стиснув зубы, молчала. После непродолжительной паузы Морозов заговорил: – Вы подумали над моим предложением, Антонина Александровна?

Она встала с кровати и подошла к окну. На краю улицы, возле их подъезда, стояла большая черная машина. Из ее выхлопной трубы шел густой белый дым. Наконец Тоня решилась.

– У меня есть одно условие, – вымолвила она, не оборачиваясь. Чувствуя, как горло ее сдавливает внезапный спазм, она торопливо закончила: – Я сделаю все, если вы пообещаете, что Виктор останется в живых.

– Я не могу вам этого обещать, – холодно возразил Морозов. – Его будут судить.

– Мне все известно о ваших судах. – Тоня увидела, как лейтенанты заталкивают Виктора в машину. Случайный прохожий ускорил шаги и отвернулся. – Вы можете приговорить его к тюремному заключению, – продолжала она. – У вас есть связи. Если его приговорят к смерти, я хочу умереть вместе с ним.

Она услышала тяжелые шаги майора, потом он схватил ее за плечи и повернул лицом к себе. Черные глаза его пылали гневом, а сжатые губы вытянулись в тонкую прямую линию. Тоню затрясло.

– Если его не казнят, то отправят в трудовой лагерь, – сказал Морозов. – Вы этого хотите? Лагерь еще хуже смерти. Ваш муж слишком слаб физически, в лагере он не протянет и года.

– За год многое может случиться, – упрямо возразила Тоня.

– Но для него все равно ничего не изменится, – уверенно сказал Морозов и добавил: – Я не могу обещать. Он обвиняется в измене.

– Тогда вам придется арестовать меня вместе с ним.

– Не говорите глупостей, – резко перебил Морозов.

– Значит, вы имеете дело с глупой женщиной.

Майор отступил на шаг и закурил папиросу. Не отрывая взгляда от ее лица, он спросил:

– А если мне удастся спасти ему жизнь?

Тоня не ответила.

– Я подумаю, может быть, мне что-нибудь удастся, – пробормотал Морозов и вышел.

Суд начался первого июля и продолжался всего три дня. Кроме сотрудников и офицеров НКВД, в зал заседаний никого не допустили. Все это время Тоня провела в зале ожидания народного суда седьмого района, в котором собрались семьи остальных еврейских писателей. Все были испуганы и почти не разговаривали между собой, а жена Фефера предупредила Тоню, чтобы та помалкивала.

– Среди нас есть осведомители, – шепнула она, в отчаянии заламывая руки.

На третий день ближе к вечеру огласили приговор: восемь из десяти членов правления Комитета были признаны виновными в измене родине и приговорены к смертной казни. Их прошение о помиловании было отклонено, и в ближайшее время всех ждал расстрел. Уцелели лишь Виктор Вульф, приговоренный к пожизненному заключению в исправительно-трудовой колонии, и Тоня Вульф, которую даже не вызвали в суд. В документах следствия значилось, что она не была осведомлена о подрывной деятельности Комитета и поэтому не может быть обвинена в преступлении против государства. Семнадцать рядовых членов Комитета были строго предупреждены, однако никакого наказания им не последовало. Комитет был распущен, а его архивы переданы в НКВД.

Вскоре Тоня оформила развод и вернула себе свою девичью фамилию – Гордон. Через месяц после суда она родила сына, которого назвала Александром в честь своего отца. Ранней осенью 1949 года она вышла замуж за Бориса Морозова.

Звук тяжелых шагов в коридоре испугал ее, и она приподнялась на локтях. На лбу выступил холодный пот. Неужели это за ней? Однако шаги затихли вдали, и она закрыла глаза, с трудом переводя дыхание. Лица детей сменились в ее измученной памяти исхудалым, осунувшимся лицом Виктора. Именно таким она видела его в последний раз три года назад.

Это было знойным июльским вечером. Москва задыхалась от жары. Тоня прождала несколько часов на Ярославском вокзале, где политзаключенных грузили в эшелон, чтобы этапировать в Сибирь. Она с трудом узнала мужа, уныло бредущего в наручниках в самой середине группы осужденных. Его голова была гладко выбрита, и, лишенный своих густых черных волос, Виктор выглядел поблекшим, постаревшим. Она окликнула Виктора, но он не услышал, и тогда Тоня вдруг поняла, что никогда больше его не увидит.

Она не могла даже написать ему. Морозов предупредил ее, что, если она будет поддерживать контакт со своим бывшим мужем, следователи НКВД устремятся за ней, как гончие по кровавому следу, и даже он не в силах будет защитить ее. Она услышала о Викторе только однажды от его старушки матери, которая жила в Ленинграде. В лагере Виктор заболел туберкулезом и в критическом состоянии находился в тюремном госпитале. Это было больше двух лет назад. Однажды она упомянула об этом при Морозове, надеясь, что он сумеет помочь, но он только покачал головой.

– Я же предупреждал тебя, – сказал он негромко. – Воркута – это настоящий ад. Никто не может выдержать там долго.

Но Тоня не сдавалась. Однажды она тайно попросила своего брата Валерия написать Виктору: друзья и родственники могли писать осужденному раз в три месяца. Однако письмо вскоре вернулось с лиловым штампом “Не числится” поперек адреса. Это означало, что осужденный умер. Бедный Виктор, по крайней мере для него страдания закончились.

С Морозовым они жили благополучно. Он был добр с ней и ласков с маленьким Сашей. Через десять месяцев после их свадьбы Тоня родила еще одного сына – Дмитрия. Ни один из сыновей во избежание каких-либо неприятностей в будущем не прошел обряд обрезания.

Морозов очень любил ее и ни в чем ей не отказывал. Они жили в доме на проспекте Калинина, и теперь ежедневно в ее распоряжении была служебная машина с шофером. Покупки она делала в специальных магазинах, предназначенных только для высокопоставленных деятелей партии и государства. Теперь в их доме не было недостатка в еде, к тому же она могла покупать такие наряды, о которых раньше не смела даже мечтать. Летом они отдыхали в санатории для высокопоставленных чинов НКВД в Сочи, и она впервые познала, что такое роскошная жизнь.

После того как Морозов получил звание полковника, им выделили шикарную шестикомнатную дачу около Бисерова озера. Это место находилось в двух часах езды от города, и с тех пор они проводили там все выходные дни и отпуска, и дети чувствовали себя там прекрасно. В конце концов Тоня оправилась настолько, что попыталась снова писать, однако стихи у нее выходили совсем другие – пропитанные горечью, разочарованием и гневом.

С Морозовым ей жилось хорошо, но она не любила его. Виктор был ее единственным любимым человеком, и она старалась хранить ему верность хотя бы в своих мыслях и чувствах. Ей приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы скрыть от домашних свою боль. Когда они с Морозовым впервые легли в одну кровать, она осталась холодна и безответна, неподвижно лежа под его тяжелым телом. Почувствовав внутри его семя, она вырвалась из его объятий и побежала в ванную, где ее вырвало от отвращения. Она чувствовала себя проституткой, продажной женщиной.

Когда она вернулась в спальню, Морозова там не было. Остаток ночи он провел в соседней комнате. На следующую ночь он снова овладел ею, действуя ласково и осторожно. Тоня сжимала кулаки и скрипела зубами, пытаясь сдержать себя, но непослушное тело инстинктивно откликнулось на любовь и ласки ее нового мужа. Она презирала себя за собственную слабость и предательство по отношению к Виктору. Однако она была одинока, молода и отчаянно нуждалась в нежности и любви. Морозов оказался единственным человеком, которому хотя бы на короткое время удавалось вырвать ее из состояния мучительного одиночества.

И все же она не могла забыть Виктора. Днем ей удавалось отвлечься, но, стоило ей лечь в постель и потушить свет в спальне, ее начинали терзать кошмары, а воспоминания о Викторе навязчиво проникали в ее сны. Бремя вины за то, что она жива, а Виктор мертв и гниет где-нибудь в Сибири в общей могиле, становилось все тяжелее. В тот момент, когда она узнала, что беременна, ей показалось, что она сойдет с ума. Ей казалось, что она совершила страшное предательство, позволив семени Морозова укрепиться в ее теле.

Виктор появлялся в ее снах каждую ночь; она слышала его ласковый голос, а черные глаза смотрели на нее с немым укором. Очень часто она просыпалась от собственного крика в сильных объятиях Морозова. Он никогда ни о чем не спрашивал и только молча смотрел на нее. Он обо всем догадывался.

И все же его сострадание не могло до конца рассеять ее одиночество. Виктор был не только ее мужем, но и близким другом; у них не было друг от друга секретов. Морозов был совершенно другим человеком – сдержанным, немногословным, скрытным. Он почти ничего не рассказывал ей о себе, порой умалчивая о самых банальных эпизодах собственной жизни. Если же он и выдавливал из себя незначительные подробности своей прежней жизни, то вид у него был такой, словно он выдает государственную тайну. Тоня считала, что, должно быть, это его служба, одним из принципов которой было неразглашение никакой информации без крайней необходимости, наложила на него свой отпечаток.

С большой неохотой Морозов рассказал ей, что он сын рабочего, что родился и вырос в Шепетовке на Украине. В Красную Армию он вступил перед войной и почти сразу попал в Военную академию имени Фрунзе. Да, конечно, он воевал... Где? Да везде – в России, в Польше, заграницей...

Он женился очень рано, но его жена Марина погибла в годы войны. Да, у них были дети – две дочери, Наташа и Вера. Они тоже погибли.

В этом месте он внезапно замолчал, и его взгляд стал отрешенным, обращенным вовнутрь. В такие минуты откровенности он обычно тяжело вставал и шел к старому буфету в гостиной. Оттуда он доставал бутылку водки и пил в одиночестве, низко наклонившись над стаканом. На лбу его сразу появлялась глубокая морщина, которая обычно не бросалась в глаза.

В редкие минуты радости – например, когда Тоня объявила ему о своей беременности или когда Дмитрию исполнился годик, – он выбирался из своих оков сдержанности и самоконтроля и совершенно преображался. Тоня видела перед собой живого, непосредственного, отнюдь не подавленного человека. Голос его становился удивительно теплым, а когда он пел, в темных глазах его блестели золотые искорки. Несколько раз, когда из репродуктора доносилась мелодия украинского “Казачка”, Морозов пускался вприсядку перед восторженными сыновьями, вскрикивая и подсвистывая, громко хохоча, то подбоченясь, то хлопая себя ладонями по башмакам. Его непокорные вьющиеся волосы спадали на лоб, а на губах мелькала озорная улыбка, и тогда он выглядел молодым и беззаботным. Но Морозов никогда не рассказывал Тоне о тех событиях, которые превратили молодого украинца с певучим голосом и заразительным смехом в того угрюмого, измученного человека, за которого она вышла замуж.

Тоня заметила, что Морозов в последнее время сильно изменился. Раньше он никогда не повышал голоса ни на нее, ни на детей, но теперь все чаще становился хмурым и озабоченным. По вечерам он подолгу в одиночестве сидел за столом, а початая бутылка с водкой стояла рядом. Часто он неожиданно входил в детскую и стоял возле кроваток, глядя на спящих малышей. Тоня ощущала его боль и тревогу и расспрашивала о причинах беспокойства, но Морозов отмалчивался.

Это продолжалось до той страшной ночи, две недели тому назад, когда он вдруг разбудил ее. Он выглядел совершенно раздавленным, и Тоня впервые услышала в его голосе отчаяние.

– Происходит нечто ужасное, – сказал ей Морозов, и она в тревоге вскочила с кровати, дрожа в своей тоненькой ночной рубашке, а Морозов замолчал, пытаясь собраться с мыслями. – Кремль объявил войну евреям. Мы тайно арестовывали вожаков по всему Советскому Союзу. Это личный приказ товарища Сталина. Евреи превратились у него в навязчивую идею!

Тоня шагнула к нему, негнущимися пальцами пытаясь завязать пояс халатика. Морозов никогда раньше не говорил так, особенно о Сталине, которого боготворил.

Морозов дышал часто и неглубоко, выпаливая предложения короткими очередями.

– Сталин уже не тот, – говорил он. – Он убежден, что против него существует еврейский заговор. Международный заговор, который состряпан в Вашингтоне и управляется оттуда американскими евреями.

Тоня была потрясена.

– Это безумие, – пробормотала она.

– Вчера ночью мы получили личный приказ Сталина арестовать девятерых врачей в Москве и Ленинграде. Все, кроме одного, евреи. Сталин обвинил их в том, что они планировали покушение на его жизнь и на жизнь нескольких руководителей партии. Берия даже нашел свидетеля.

– Свидетеля? Я в это не верю.

Морозов медленно кивнул головой.

– Врач Лидия Тимашук – бывший агент НКВД, работала в кремлевской больнице. Она утверждает, что имеет доказательства, подтверждающие существование заговора. Якобы она слышала, как врачи планировали убийства. К тому же она читала медицинские карты высокопоставленных пациентов и может доказать, что их намеренно неправильно лечили, чтобы вызвать летальный исход. Она будет свидетельствовать против евреев.

Морозов помолчал и тронул ее за плечо.

– Среди них твой брат.

– Валерий? – Тоня задрожала. Валерий Гордон был ведущим специалистом-гематологом. – Валерий хотел убить Сталина?

Морозов еще раз кивнул.

– Валерий, профессор Каплан, профессор Родой, доктор Козловская...

– Это безумие, – повторила Тоня, чувствуя, как прыгает в груди сердце. – Никто не поверит в эту чушь. Неужели Сталин верит в это?

– Сталин требует расстрелять их, – резко ответил Морозов. – Он уверен, что они уже отравили Жданова и Щербакова.

Это обвинение было настолько чудовищным, что Тоня некоторое время не могла найти нужных слов.

– Но они же... они давно умерли, – запинаясь, пробормотала она. Ей было известно, что оба партийных деятеля умерли естественной смертью.

– Сталин утверждает, что еврейские врачи-вредители убили их обоих по приказу из Вашингтона. Он также уверен... – Морозов на мгновение заколебался, но продолжал: – ...уверен, что связующим звеном между еврейскими врачами и их заокеанскими руководителями был Соломон Михоэлс.

– Боже мой! – прошептала Тоня.

– Еврейских врачей будут судить и расстреляют в течение нескольких недель. – Морозов отвернулся. – Есть более страшные новости. Сталин отдал приказ об аресте всех оставшихся в живых членов Антифашистского комитета. Всех членов совета.

Тоня внезапно поняла и с ужасом подняла на него глаза. Морозов кивнул. Его лицо было мертвенно-бледным.

– И тебя в том числе. За тобой приедут сегодняшней или завтрашней ночью. Я ничем не могу помочь. Берия забрал у меня дела и передал их в Первое управление.

Тоня знала, что Первое управление НКВД отвечало за разведку и операции за границей. Контрразведкой на территории СССР занималось Второе Главное управление, в котором Морозов был заместителем начальника.

– Я пытался приостановить это, но меня даже не стали слушать, – закончил Морозов. – На этот раз я бессилен.

– Боже мой! – снова прошептала Тоня. – А дети? Что будет с детьми?

Морозов посмотрел на нее и содрогнулся как от удара. Из его груди вырвался нечленораздельный, пронзительный вопль, и отчаянные, хриплые рыдания сотрясли его крупное тело. Повернувшись к ней спиной, он уткнулся лицом в стену, не переставая плакать. Тоня видела перед собой сломленного, раздавленного человека.

Четыре офицера НКВД пришли за ней в воскресенье. Морозов неподвижно стоял в гостиной и молча смотрел, как ее уводят. Тоня понимала, что это и его конец. Сначала его уволят со службы, потом арестуют и, вероятно, расстреляют.

Ее привезли на Лубянку и поместили в эту камеру Предполагалось, что она должна быть изолирована от других заключенных, однако один из охранников сообщил ей, что другие арестованные еврейские писатели тоже находятся в этом блоке. Ее брат и врачи были в другой тюрьме.

Ее даже не стали судить, и она была благодарна за это. Она боялась, что ей придется пройти через все те издевательства, которые выпали Виктору. Тоня была готова к смерти. Она свыклась с этой мыслью давно, когда у нее отняли Виктора. Но дети, милостивый Боже, кто же позаботится о детях? Они были такими маленькими! Она одинаково любила обоих, но больше беспокоилась за своего первенца Сашу. Борис спасет своего сына Дмитрия, может быть, отошлет его к своей матери, но Саша, трехлетний еврейский мальчик, окажется никому не нужным сиротой! Что же она может сделать?

Она встала с койки и подошла к ближайшей стене. Борис как-то рассказывал ей о героине французского Сопротивления Сюзанне Спаак, которая сделала на стенах своей камеры во Фреснесской тюрьме больше трехсот надписей, адресованных мужу. После ее смерти Клод Спаак отыскал и прочел эти записи.

Она надеялась, что Морозов вспомнит эту историю и попросит разрешения осмотреть ее камеру.

Сняв с цепочки звезду Давида, она нацарапала на стене ее острым концом свое последнее послание семье.

“Борис, – писала она, – спаси детей. Нина может помочь с Сашей. Люблю, люблю всех вас...”

Но, прежде чем она успела написать свое имя, в коридоре загремели шаги конвойных. Дверь ее камеры тонко взвизгнула и открылась.

Незадолго до рассвета ее вывели в восточный двор здания на Лубянке. Снежная буря затихла, и двор был укрыт чистым белым снегом. Надзиратели и конвойные выстроили их у дальней стены, так что они видели перед собой только грубые, неправильной формы кирпичи. Оборачиваться назад не разрешалось. Вся стена была словно оспинами изрыта маленькими ямками. Тоня поняла, что видит следы пуль, которые, выполнив свое кровавое дело, рикошетировали от камней.

Она вздрогнула словно в ознобе. Справа послышалось негромкое сдавленное рыдание, и она немного повернула голову. Рядом с ней стоял Боденкин, поддерживая руками мешковатые спадающие штаны, в расстегнутой куртке. По его заросшему щетиной лицу текли слезы. Тоне он показался таким беспомощным, таким уязвимым, что у нее от жалости защемило сердце. Она помнила его зажигательные стихи, его величественную и трогательную “Оду Неизвестному солдату”. Теперь от того огня, который зажигался в его глазах при чтении своих словно наэлектризованных, заряженных могучей энергией стихов, от звенящего, дерзкого голоса, который эхом гулял под сводами актового зала в общежитии университета, ничего не осталось.

Рядом с Боденкиным она разглядела еще одну знакомую сгорбленную фигуру. Лауфер. За ним – Белкинд, Сигал и Рыбицкий. Утонченный Бронштейн, сухопарый Гальперин и Плотников, измученный раком философ. Они все были тут – лучшие еврейские писатели и поэты Советского Союза, которым было суждено умереть от руки диктатора-параноика по ложному обвинению в измене.

Может быть, на этом самом месте палачи НКВД расстреляли Фефера, Халкина, Славина и других членов правления Комитета после комедии правосудия, разыгранной четыре года назад. Станет ли когда-нибудь известна правда о них? Будет ли их кто-нибудь помнить?

Тоня стояла по щиколотку в снегу, но холода не чувствовала. Она старалась не думать о том, что должно сейчас произойти. Слева от нее зазвучали слова молитвы – это Горовиц начал молиться, раскачиваясь вперед и назад.

– Шема Исраил... – громко произнес он нараспев, – Адонай Илохейну...

Остальные голоса подхватили молитву, сначала неуверенно, затем слаженно и с силой.

Тоня не умела молиться, она никогда не была в синагоге. Однако теперь она присоединилась к громкому хору голосов, стараясь повторить непослушными губами непонятные слова на чужом языке.

– Шема Исраил... – шептала она, впервые в своей жизни обращаясь к древнему иудейскому богу – Боже, смилуйся над моими детьми, молю тебя, помоги им, ведь они такие маленькие, такие слабые... Защити их, Боже, ведь в их жилах течет моя кровь, а Саша – сын Виктора...

Слева от нее грохнул выстрел, и она услышала глухой звук упавшего на снег тела. Сердце бешено скакнуло в груди. Расправа началась.