Братья

– Может быть, Нина успеет приехать в Москву, пока ты тут, – сказал Саша Колодный. – Она очень хотела встретиться с “другой Ниной” – с тобой.

Он улыбнулся, и его глаза превратились в узкие раскосые щелочки, окруженные сетью крошечных морщин.

Потом улыбка на лице Саши растаяла, он агрессивно выпятил подбородок и превратился в опасного и жестокого человека – грозного Шефа, который водил за нос гестапо, взламывал секретные коды фашистов и так напугал Берию и госбезопасность, что его на одиннадцать долгих лет упрятали в подземную камеру Лубянской тюрьмы. Нина почти физически ощущала ту могучую силу, которую он излучал когда-то.

Его выпустили из тюрьмы и восстановили на службе в КГБ, но несколько лет назад он ушел в отставку. Теперь Саша получал пенсию и на это жил.

– Меня даже наградили, – сказал он с неприкрытой гордостью. – Лучше поздно, чем никогда. Мне вручили орден Ленина и Золотую Звезду. Я теперь – Герой Советского Союза.

– Герой Советского Союза... – эхом повторила Нина и вне себя от радости подняла свою рюмку. Она сама себя не узнавала.

– Давай выпьем за Героя!..

Саша опрокинул свою рюмку одним глотком, затем накрыл ее ладони своей.

– Теперь расскажи мне о себе, любимая.

Нина наклонилась к нему, взяла его руку в свои и крепко пожала.

– Я не хочу, чтобы это заканчивалось, Саша. Наверное, я сплю, но я не хочу просыпаться.

Это действительно был чудесный, почти волшебный сон. На протяжении целой недели они почти все время были неразлучны, прогуливаясь по улицам и набережным Москвы, обходя памятники архитектуры, посещая Большой и Малый театры, сидя на скамейках в парках или в старых кафе, где подавали национальные кушанья. И все время они разговаривали, ведь им нужно было охватить даже не одну, а две долгие жизни.

Даже на ночь они не разлучались.

– Я уже старик, – сказал ей Саша со своей обезоруживающей улыбкой, – и не гожусь для занятий любовью. Но я хотел бы, чтобы ты по крайней мере разрешила мне лечь рядом с тобой и взять тебя за руку.

Нина покраснела и снова сказала “да”. Она сама очень этого хотела. “Я тебя не узнаю, Нина, – сказала она себе, переодеваясь в ванной, набрасывая тонкую ночную рубашку и ныряя к нему под одеяло. – Это не ты, это какая-то другая женщина. Ты никогда бы так не поступила”.

Саша погасил свет и обнял ее, и Нина улыбнулась сама себе. Да, конечно, она стала совсем другой.

Никогда еще она не чувствовала себя счастливее. Ах, если бы только они могли не разлучаться больше, если бы они могли прожить вместе до самого конца! Но она отлично понимала, что это невозможно, что каждый из них обречен был и дальше идти своим путем.

В общем, это была замечательная неделя, и ее не испортили даже несколько печальных моментов, которые Нине довелось пережить. Однажды вечером они забрели на площадь Дзержинского, и Нина чуть было не потеряла сознание, глядя на здание тюрьмы, где была расстреляна ее сестра. Когда она сказала об этом Саше, он печально покачал головой. Конечно, он знал и о Тоне с Виктором, и о всех остальных. “Сталин, – сказал он, – Сталин стал настоящей трагедией революции”.

Во второй раз Нина расстроилась во время довольно странного интервью для телевидения. Трое русских с каменными лицами снимали их на пленку на фоне Кремля и храма Василия Блаженного, в то время, как четвертый задавал дурацкие вопросы на плохом английском. Все это нисколько не напоминало настоящие интервью, которые Нине приходилось видеть в Америке, но Саша успокоил ее, сказав, что вопросы не имеют никакого значения – все равно Би-би-си будет редактировать пленку и выбросит все лишнее.

Что касается самого Саши, то несколько оправившись от своего первоначального восторга, Нина обнаружила, что он почти постоянно пребывает в подавленном, угрюмом настроении, что было заметно даже, несмотря на его попытки скрыть это от нее. Большую часть времени Саша был беспокоен и хмур, хотя с ней держался очень ласково, с неподдельной любовью. Временами в его взгляде мелькало мрачное, почти отчаянное выражение. Когда же она спрашивала, что его беспокоит, он все отрицал с необычной горячностью.

В последнюю ночь, которую они провели вместе, он плакал, когда Нина рассказала ему об их умершем сыне. В аэропорту он крепко обнял ее и поцеловал в губы, поцеловал удивительно нежно и ласково.

– Ниночка, милая моя, – прошептал Саша. – Я люблю тебя, любил всю свою жизнь. Помни об этом, что бы ни случилось, – добавил он загадочно.

Она вспомнила эти его слова, когда в Нью-йоркском аэропорту двое агентов ФБР арестовали ее по обвинению в шпионаже и пособничестве иностранной разведке.

– Я бы сказал, что все это выглядит довольно убедительно, – сказал сотрудник спецотдела ФБР Норман Нейв, извлекая документы из толстой папки досье. Бумаги и фотографии были выложены ровными рядами, словно на столе раскладывали пасьянс огромными картами.

– Убедительно, как моя задница! – фыркнул Алекс Гордон, наклоняясь над столом.

Они находились в штаб-квартире СИ-3, Третьей группы контрразведки, которая располагалась на одиннадцатом этаже Вашингтонского центра оперативной деятельности. Было уже за полночь, и большой зал с его тремя десятками металлических столов был почти пуст. Только один агент просматривал у окна какие-то бумаги, сидя под большой доской объявлений, увешанной фотографиями девочек в бикини. В воздухе противно пахло застоявшимся табачным дымом даже несмотря на то, что стол Нейва был отделен от остального зала плексигласовой перегородкой.

– Посмотри сам, – сказал Норман, указывая на ряды глянцевых фотографий. – Нина Крамер и офицер КГБ Александр Колодный, известный под псевдонимом “Шеф”. Вот они на Красной площади, на фоне Кремля, в парке Горького, в аэропорту Шереметьево... – каждый раз, указывая на очередной снимок, он постукивал по нему костяшками пальцев.

– Ради всего святого, Норм, она же была за ним замужем! – возмутился Алекс.

– Когда? Шестьдесят лет назад? – Нейв сверкнул на него глазами, взвешивая в руках пухлый доклад. Руки у него были ухоженные, розовые. – Она сказала тебе, куда едет?

– Нет, – ответил Алекс. – Ну и что же?

– Что она тебе сказала?

– Сказала, что поедет отдохнуть в Лондон, – неохотно признался Алекс.

– А что она говорит теперь? Ты видел ее? “Да, – подумал Алекс. – Я ее видел”. Его Нина, униженная и сломленная, содержалась под арестом в женском изоляторе предварительного содержания на Одиннадцатой авеню вместе с воровками и проститутками нью-йоркского Вест-Сайда.

– Она говорит, что ездила в Лондон для того, чтобы записать телевизионное интервью с этим Колодным, который звонил ей из Москвы. В Лондоне ей сообщили, что он болен – все же ему за восемьдесят – и что он не сможет приехать. Ее попросили приехать в Москву, и интервью было заснято там.

– Вот как? В самом деле? – иронично парировал Нейв, приглаживая свои рыжеватые усы. Его округлое брюхо надменно выпятилось вперед. – Эти ответы я знаю уже наизусть. Не забывай, я сам ее допрашивал. Так вот, в том, что она говорит, нет ни слова правды. Во-первых, никто и никогда не собирался снимать никакого телеинтервью, ни в Лондоне, ни в Москве.

– Но Нина сказала... – начал было Алекс, но вдруг замолчал.

– Ни Би-би-си, ни Ай-ти-ви не планировали ничего подобного. Фирма, выпустившая книгу об Александре Колодном, – очень известное и уважаемое лондонское издательство, пользующееся безупречной репутацией. Они не приглашали в Лондон ни его, ни Нину Крамер. Никто из их представителей или служащих не встречал Нину Крамер в аэропорту. Она даже не платила за свой билет – он был предварительно оплачен в Лондоне и передан в Нью-Йорк по телекоммуникационной сети. Мы проследили заказчика – билет был оплачен советским торговым представительством в Лондоне.

– Торгпредство, – прошептал Алекс, чувствуя, как по спине его забегали мурашки.

– То же самое было и с гостиницей! – с торжеством продолжал Нейв. – За пребывание в отеле тоже заплатило Торгпредство. И за ее перелет из Лондона в Москву и обратно. Советская виза уже ждала ее в Лондоне, а ведь ты сам должен хорошо знать, что никто не может получить советскую визу в день обращения. Вся процедура с анкетой и прочим занимает минимум две недели.

Алекс глубоко вздохнул и обошел стол оперативного агента. На стене висела фотография четырех мужчин; в одном из них Алекс узнал самого Нейва, который выглядел гораздо более стройным, чем теперь. На лицах всех четверых было написано радостное облегчение. Мужчины окружали двух молодых парней испуганного вида. Под фотографией была сделанная от руки надпись: Бойс и Ли, Сокол и Снеговик. Январь 1977-го.

– А что твоя тетка скажет на это? – спросил Нейв, вручая Алексу пачку фотокопий. Алекс быстро просмотрел глянцевые листки. На снимках были буквы и цифры, расположенные группами по пять или по четыре, и Алекс с недоумением посмотрел на сотрудника спецотдела.

– Микропленка, – пояснил Нейв. – Мы извлекли ее из путеводителя по Кремлю, который был в багаже миссис Крамер. Шифр мы пока не раскололи, но это, без сомнения, просто вопрос времени.

– Книгу ей подарил Александр Колодный, – пробормотал Алекс.

– Не сомневаюсь, – ухмыльнулся Нейв. – Спрашивается, что тебе еще нужно? Нина Крамер придерживается коммунистических убеждений, в пятидесятых годах она даже была под следствием, и вот теперь она тайком летит в Москву и встречается с одним из опаснейших разведчиков КГБ. Оттуда она привозит книгу, битком набитую шифрованной информацией, она лжет на каждом шагу, и ты еще утверждаешь, что она не виновна?!

Алекс покачал головой.

– Я считаю, что ее просто подставили.

– Кто? – Нейв скептически посмотрел на него. Алекс подошел к окну и выглянул наружу. Внизу тускло блестели воды Анакосты. Между пустырем и помойкой, прикрытыми толстым слоем снега, гордо возвышалось массивное здание теплоэлектростанции, из трубы которой валил густой черный дым. Где-то совсем близко раздался печальный гудок позднего поезда.

Последние дни дались Алексу нелегко. Он был в Бонне, работая с западногерманской разведкой над пасьянсом, который помог бы ему заманить Дмитрия. Некое высокопоставленное лицо, известное своими связями с лидерами национальных меньшинств в ФРГ, должно было выйти на “Штази” – разведку Восточной Германии – и предложить ей секретные документы, касающиеся армянского националистического подполья в России. На эту наживку Дмитрий обязательно должен был клюнуть: несколькими месяцами раньше трое армян взорвали несколько бомб в Московском метро. Все они были арестованы, допрошены с пристрастием и расстреляны, однако имена их руководителей остались нераскрытыми.

Алекса вызвали к телефону во время одного из координационных совещаний. Звонила Клаудия, судя по голосу, она была на грани истерики. От нее Алекс узнал, что накануне вечером, после возвращения из Европы, Нину арестовали и что сегодня утром нью-йоркские газеты вышли с ее фотографиями на первых страницах. Целые развороты были посвящены разоблачению советской разведчицы, засланной в США пятьдесят лет назад. Один из заголовков гласил: “Красная” Нина была советской шпионкой”.

Потрясенный, Алекс свернул заседание и туг же вылетел домой. Клаудия встретила его в аэропорту Кеннеди; маленькая Тоня осталась дома с бабушкой – мадам Беневенто. По дороге к городу она рассказала Алексу, что прокурор отказался выпустить Нину под залог, так как ее преступление относилось к категории “способных нанести ущерб государственной безопасности Соединенных Штатов”.

В женской тюрьме они увидели Нину, которая стала похожа на привидение. Благодаря тому, что Алекс был сотрудником ЦРУ, им разрешили разговаривать в отдельной комнате. Нина не переставая плакала и ломала руки. Клаудия нежно обняла ее, и Нина постепенно пришла в себя. Понемногу она начала рассказывать о своей поездке в Москву, однако затем снова замолчала, скрючившись и замерев, словно бессловесный зародыш в материнской утробе. Кроме плача и невнятных слов, произнесенных по-русски, от нее ничего больше добиться не удалось. Глаза ее остекленели, а руки, сжатые в кулаки, тряслись. Когда Алекс попытался обнять ее, она вскрикнула и отвернулась к стене. Тогда он оставил с Ниной Клаудию, а сам вылетел в Вашингтон, чтобы встретиться с человеком, производившим ее арест.

Норман Нейв сказал ему, что ее билет и гостиница были оплачены Торгпредством, и Алекс догадался, что за этим стоит Дмитрий. Его изворотливый и хитрый брат без труда мог бы заплатить наличными или оставить ложный адрес, так, чтобы никто и никогда не узнал, откуда поступили деньги, однако он предпочел оставить неясный след, ведущий в Торгпредство. Он хотел, чтобы Алекс понял, чьих это рук дело. Оплаченный билет Нины был равносилен его подписи. Этот подлец решил нанести ему удар, уничтожив Нину.

Алекс повернулся к Нейву.

– Позволь мне задать несколько вопросов, – сказал он, с трудом удерживая себя в руках.

Нейв принялся набивать табаком большую пенковую трубку.

– Выкладывай, – лениво проговорил он. “Словно в кино”, – подумал Алекс, глядя на его самодовольную рожу.

– Как к тебе попали московские фотографии?

– Это секретная информация.

Одним прыжком Алекс оказался рядом с ним. Схватив Нормана за лацканы пиджака, он свирепо тряхнул его.

– Хватит вешать мне лапшу на уши! – рявкнул Алекс. Трубка вывалилась изо рта Нейва, и бурые табачные крошки рассыпались по коричневому ковру. Агент ФБР перехватил Алекса за запястья. Лицо его побледнело.

– Ты что, спятил? – прошипел он. – Отпусти сейчас же!

Взгляд его метнулся к телефону. Алекс схватил со стола аппарат и ткнул его прямо в лицо Нейва.

– Валяй, звони своему боссу, да не забудь спросить – должен ли ты отвечать на мои вопросы. Спроси! Скажи, что я грозился разбить твою поганую рожу, прежде чем он вышвырнет тебя с работы!

– Меня? Почему меня?

– Потому, братец, что ты попал в большую беду. Старушку подставили, и подставили не без твоей помощи. Это был капкан КГБ, и ты влез в него обеими ногами. Когда правда выплывет, твоему боссу понадобится козел отпущения. Это будешь ты!

Нейв с ненавистью поглядел на Алекса и пошел на попятный.

– Ну хорошо, хорошо, – пробормотал он, стараясь спасти свое уязвленное самолюбие. – Только не бесись так. Я не имею права раскрывать тебе modus operandi...

– Плевать мне на твой modus operandi! – презрительно бросил Алекс. – Мне нужно знать, кто надоумил твоих людей заняться фотографированием.

Нейв продолжал вилять, отрицать, отмалчиваться, но Алекс в конце концов припер его к стенке, и он признался, что еще до отъезда Нины ФБР действительно получило информацию о том, что миссис Крамер на самом деле направляется в Москву и что она была под надзором агентов с той самой минуты, как ее самолет оторвался от взлетной полосы аэропорта имени Кеннеди. Нейв известил также сотрудников безопасности в американском посольстве, и они встретили Нину в Москве, засняв все передвижения счастливой парочки. Откуда в ФБР поступила информация, Нейв не знал. Не знал он и того, кто сообщил в газеты подробности о жизни Нины.

Все сообщенные Нейвом факты укладывались в стройную схему.

– Я же сказал, что ее подставили, – повторил Алекс. “Дмитрий, – думал он, – ты мерзавец и подонок. Зачем тебе понадобилось пачкать во всем этом бедную старую женщину, сестру твоей матери? Зачем ты растоптал ее последнюю мечту, зачем ты лишил Нину нескольких минут счастья?”

– Подставили? – Нейв, казалось, сумел вернуть себе часть былой уверенности. – Зачем кому-то понадобилось фабриковать улики против безвредной старухи?

– Они хотели добраться до меня.

– Кто это “они”?

“О, дьявол, – подумал Алекс. – Что мне сказать? Мой брат? Мой брат, сотрудник КГБ, который хотел навредить мне тем, что подставил мою старую тетку?”

Он молча пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Он был уже в дверях, когда телефон на столе Нейва зазвонил. Агент снял трубку.

– Нейв слушает.

Ему что-то сказали, и он повернулся к Алексу, злобно сверкая глазами.

– Это тебя. Звонил Гримальди.

– Я знал, что найду тебя здесь, – сказал он. – Только что пришло срочное сообщение из Москвы. Александр Колодный застрелился сегодня у памятника Дзержинскому. Сотни людей видели это, и твоему брату не удастся замолчать это. Как ты знаешь, Колодный был Героем Советского Союза.

Алекс тихо опустил трубку на аппарат и уставился в темное окно. Замысел Дмитрия рухнул. Несомненно, это он заставил Колодного разыграть перед Ниной свой позорный фарс. Старик не выдержал мук совести, сломался и покончил жизнь самоубийством.

“Поделом тебе, Дмитрий”, – подумал он. Смерть Колодного доказывала, что Нину нарочно подставили. Туг ему пришло в голову, что ему придется сообщить Нине страшную новость. “Как я ей скажу? – ужаснулся Алекс. – Она не выдержит этого удара!”

Когда он приехал в тюрьму, Нины там уже не было. Ночью ее отвезли в госпиталь. Надзирательница сообщила Алексу, что ее хватил удар.

Алекс обнаружил Нину в Беллевю. Она лежала на своей койке совершенно неподвижно – маленькая, страшно изможденная женщина с разметавшимися по подушке седыми волосами. Она была похожа на саму смерть. В ее облике было некое странное спокойствие, словно она тихо и терпеливо ждала, когда пробьет ее час, без боли и сожаления прощаясь с миром живых. Алекса она не узнала. Врачи объяснили, что в этом повинно обширное кровоизлияние в мозг.

Через две недели после того, как с Ниной случился удар, на ее бруклинский адрес пришло письмо. Опущено оно было в Вене. Старый конверт был надписан крупными печатными буквами, и Алекс распечатал его. Письмо было на русском языке, и написал его Саша Колодный.

* * *

Моя дорогая, любимая Ниночка!

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет на свете. Я не в силах жить после того, что я с тобой сделал. Да и что толку мне оставаться в живых? Когда ты была здесь, со мной, я пережил самые счастливые моменты в своей жизни. Такого счастья мне уже не испытать, даже если я проживу до ста лет.

Помнишь, перед твоим отъездом я сказал тебе, чтобы ты всегда помнила: что бы ни случилось, я люблю тебя. Это правда, но это не вся правда. Меня шантажировали, шантажировали классическим старым способом, который, вынужден признаться, я и сам использовал множество раз. Мне сказали, что если я не исполню своей роли в коварном замысле, целью которого было очернить тебя, я никогда больше не увижу своих внуков и своих дочерей. Я старый человек, любовь моя. Катя, Нина и их дети – это все, что было у меня в жизни. Я не мог допустить, чтобы они пострадали из-за меня. У меня не было другого выхода.

Я лгал тебе. Лгал о британских издателях и журналистах, якобы пригласивших нас с тобой в Лондон, но я не обманывал тебя, когда говорил о моей огромной любви к тебе. Ниночка, любимая моя, еще в юности мы оба допустили страшную ошибку, выбрав себе эту новую религию и расставшись, после того, как она от нас этого потребовала. Нам нужно было вместе уехать в Палестину и строить там новую жизнь для нас двоих. К сожалению, прошлого не изменишь, и мы оба страшной ценой заплатили за нашу глупость. Я умираю печальным и разочаровавшимся человеком, утратившим все иллюзии. Надеюсь, что это мое последнее письмо хоть немного утешит тебя, потому что мне нечего сказать тебе, кроме одного: ты была единственной женщиной, которую я любил...

* * *

Последняя строчка, написанная дрожащим, изломанным почерком, выдавала ужасные мучения Саши Колодного. “Я не предал тебя”, – писал он.

Алекс помчался в госпиталь и ворвался в палату Нины. Он молился, чтобы смысл этого письма сумел пробиться сквозь глухую стену непонимания и тишины, которую воздвиг вокруг Нины ее пораженный мозг. Склонившись над ее кроватью, он несколько раз громко прочел письмо, нежно гладя Нину по волосам, но она все так же пристально смотрела в пространство перед собой, ничего не видя и не слыша, мертвая душа в умирающем теле. Через два дня она умерла, так и не приходя в сознание.

Глава 16

Незадолго до рассвета 27 декабря 1979 года в Кабульском международном аэропорту приземлился советский военно-транспортный самолет. На борту были Дмитрий Морозов, двенадцать сотрудников Тринадцатого отдела и шестьдесят спецназовцев, выпускников Балашихинской диверсионно-десантной школы КГБ. Все они были одеты в форму афганской народной армии. В аэропорту они пересели в заранее подготовленные грузовики и поехали в направлении королевского дворца, ставшего резиденцией президента Афганистана Амина. У ворот колонна остановилась на контрольном пункте. Не успели часовые приблизиться, как люди Морозова открыли огонь и изрешетили афганцев пулями.

Атаку на дворец Дмитрий возглавлял лично, стреляя из автомата по всем движущимся целям. В роскошном вестибюле, украшенном хрустальными люстрами и дорогими коврами ручной работы, дорогу ему преградили три афганских офицера. Они были в растерянности, очевидно, их смутила афганская форма нападавших. После недолгого колебания один из офицеров – плотный бритоголовый полковник с густыми черными усами – направил на Дмитрия свой пистолет. Дмитрий срезал его очередью, и двое оставшихся афганцев подняли руки в знак капитуляции. Дмитрий пристрелил и их. Приказ Октября был ясным и жестоким: ни одного свидетеля не должно остаться в живых.

Тем временем в дверях стали появляться захваченные врасплох солдаты внутренней охраны, и отряд Морозова ринулся в атаку, паля из автоматов и забрасывая противника гранатами. Уголком глаза Дмитрий заметил, как двое из его товарищей упали, убитые или раненные. Это привело его в бешенство. Он были не готовы к такому упорному сопротивлению.

Автомат в руках Дмитрия раскалился от выстрелов, когда он длинными прыжками взобрался по широкой мраморной лестнице, ведущей в апартаменты первого лица афганского государства. Весь дворец наполнился автоматными очередями, разрывами гранат и испуганными криками. Обслуживающий персонал в отчаянии пытался скрыться, спрятаться в закоулках дворца, в шкафах и под кроватями. Дмитрий бил по ним прицельными короткими очередями и бежал дальше сквозь длинную анфиладу комнат, на ходу перезаряжая оружие.

За собой он слышал топот бегущих ног – его солдаты следовали за ним. В узком, темном коридоре Дмитрий на мгновение приостановился, затем пригнулся и прыгнул в приотворенные очередные двери, выпустив по комнате длинную очередь.

Это оказалась спальня Амина. На широкой кровати и на светлых коврах были разбросаны парадные военные мундиры, дорогие гражданские костюмы и шелковое женское белье. Из опрокинутой бутыли вытекала какая-то жидкость золотистого цвета, распространяя вокруг сладковатый аромат мускуса.

Дмитрий ринулся дальше по лестнице, ведущей на самый верхний этаж, пинком ноги взломал запертую дверь, покрытую темным лаком, и ворвался еще в одну комнату. Здесь его ждал сюрприз – комната была оборудована под европейский бар с зеркалами на стенах, с высокими табуретами и длинной стойкой розового дерева. Полки за стойкой были уставлены импортными винами. В двух посудных шкафчиках теснились стаканы самых разных форм и размеров.

“Так вот как мусульмане соблюдают исламские запреты на спиртные напитки!” – подумал Дмитрий.

Слева от него раздался приглушенный всхлип, и Дмитрий резко обернулся, одновременно нажимая на спусковой крючок “Калашникова”.

Тела двух человек, сплетенные в крепких объятиях, вывалились из-за стойки и растянулись на полу. Дмитрий осторожно приблизился и наклонился над ними. Перед ним лежали президент Амин и молодая смуглая девушка – вероятно, его любовница.

Дмитрий выпрямился, часто и неглубоко дыша. Лицо его горело, а по лбу стекал пот. Он шагнул к бару и налил себе большой стакан коньяка. Задание было выполнено.

На следующее утро советский ставленник Бабрак Кармаль был избран Председателем революционного совета Демократической Республики Афганистан, а еще через день он обратился к Советскому Союзу с просьбой об оказании его стране военной помощи.

На скромной церемонии в Москве Дмитрию Морозову было присвоено звание полковника.

После афганского удара Дмитрия направили в Балашиху готовить боевиков Организации Освобождения Палестины. Арабов он не любил, однако палестинцев тренировал со рвением, считая, что таким образом он, пусть не непосредственно, но борется с ненавистными евреями. Особенно он ненавидел государство Израиль, хотя не мог не признать, что оно обладает мощными вооруженными силами и превосходной разведкой. Впрочем, Дмитрий считал, что евреи всегда были хорошими шпионами, и все из-за их коварной, подлой натуры.

Ранней осенью Дмитрий снова вернулся в штаб-квартиру Тринадцатого отдела. По приказу Октября он без особого желания продемонстрировал лабораторию ядов четырем гостям из Болгарии. Лаборатория теперь находилась в их ведении; став руководителем Тринадцатого отдела.

Октябрь тут же взял разработку отравляющих веществ под свое крыло.

Дмитрий провел болгар в подземные помещения, где было установлено лабораторное оборудование. Ученые бесшумно сновали между гостями – разговаривать с иностранцами им не разрешалось. Некоторых из них Дмитрий знал по именам, в том числе и похожего на лысого гнома старика со сморщенным лицом и светлыми голубыми глазами. Октябрь всерьез утверждал, что это ему первому пришла в голову идея создания газовых камер.

Когда экскурсия была закончена, болгарские товарищи смогли точно указать, что им нужно, и Дмитрию ничего не оставалось, кроме как подчиниться; таков был приказ Октября. Почти с сожалением он выпустил из рук последнее достижение секретной лаборатории – полудюжину крошечных ядовитых пулек, которые бесшумно выстреливались устройством, внешне похожим на обыкновенный зонтик. Впоследствии именно при помощи этого “зонтика” болгары расправились с двумя своими диссидентами в Западной Европе.

В 1981 году Дмитрий работал в Варшаве, консультируя верхушку польской армии по вопросам стратегии и тактики военных переворотов и введению военного положения. В Кремле полагали, что это – лучший способ обуздать набирающее силу движение “Солидарность”. Дмитрий же придерживался иного мнения. Он считал, что польским спецслужбам стоит только убрать Леха Валенсу и других лидеров “Солидарности”, и обезглавленное движение мгновенно распадется само. Поляки же опасались, что подобный шаг может послужить причиной еще более сильного возмущения.

Вернувшись в Москву, Дмитрий снова серьезно разошелся во мнениях с Октябрем. За все время их сотрудничества это была их самая серьезная стычка. Октябрь требовал, чтобы оперативная группа Дмитрия организовала ликвидацию папы Иоанна Павла II, чье польское происхождение и убийственно точно сформулированные заявления представляли серьезную угрозу государственному устройству Польши. Дмитрий отказался.

– Сделать это в наших силах, – сказал он, – однако если когда-нибудь станет известно, что Советский Союз подготовил убийство папы римского, политические последствия могут быть самыми непредсказуемыми.

Оба они, так ни до чего и не договорившись, представили свои соображения на секретном заседании Политбюро, которое поддержало точку зрения Дмитрия. Разработка и осуществление покушения на жизнь папы Иоанна было поручено турецкому террористу Мехмету Али Агдже, с которым контактировали болгарские спецслужбы. Все нити, которые могли бы привести к КГБ, были тщательно перерезаны.

Летом того же года в Риме, на площади Святого Петра, Агджа сумел приблизиться к открытому автомобилю папы, произвести выстрел и ранить его в живот.

Папе римскому чудом удалось выжить. Личность покушавшегося в конце концов была установлена и предана гласности. Именно после этого бывший председатель КГБ Юрий Андропов, ныне же – один из руководителей партии и член Политбюро, пригласил Дмитрия Морозова в свой кабинет в Кремле и тепло поблагодарил за настойчивость и дальновидность. Дмитрий понял, что теперь опала Октября стала вопросом ближайшего времени.

После смерти Брежнева в ноябре 1982 года Андропов стал новым Генеральным секретарем ЦК КПСС, официальным главой Советского государства. Через несколько недель Октябрю было приказано подать в отставку. В тридцать два год а Дмитрий стал самым молодым руководителем за всю историю “Управления мокрых дел”.

По традиции, заложенной Октябрем, отдел оставался как бы самостоятельным, независимым от Московского центра. Дмитрий даже отказался перенести свою штаб-квартиру в Ясенево, где были сосредоточены все остальные подразделения Первого Главного управления. Тринадцатый отдел остался в своей мрачной усадьбе, недоступный для внешнего мира, суверенный, как независимое средневековое княжество.

Новая должность Дмитрия давала ему новые, совершенно фантастические привилегии. Ему выделили огромную квартиру на Кутузовском проспекте, в том же шикарном доме, где жил Андропов. В квартире были бар и кладовая, в которой не переводились дефицитные продукты. Его постоянно обслуживали повар и экономка. Кроме этого, Дмитрий получил дачу в Подмосковье и новенькую “Волгу” с личным шофером. Теперь ему был открыт доступ в магазины и клубы, которыми имели право пользоваться только самые высокопоставленные представители партийной номенклатуры. Сирота из детского приюта, который когда-то воровал объедки, чтобы выжить, пробился на самый верх.

Сам сирота, однако, почему-то не радовался наступившему благополучию. Он отказался отдачи и квартиры, ибо в последнее время в нем возобладала склонность к аскетичной и простой жизни. Дмитрий не любил компанию и почти никогда не посещал официальные обеды и приемы. Он одевался только в черное, носил грубую рубашку с тесным застегивающимся воротом, черный ремень и черные ботинки, а под пиджаком всегда прятал кобуру с пистолетом. Все больше и больше он становился похож на своего наставника и учителя, на Октября. И, как Октябрь, он работал в основном по ночам.

Ни музыка, ни искусство его не интересовали. Даже в свою старую квартиру он возвращался не часто, превратив бывшее логово Октября в место своего постоянного обитания. Ел Дмитрий мало, предпочитая самую простую пищу, и от этого тело его как-то высохло, щеки ввалились, а волосы потускнели и начали седеть. Черты лица его заострились и стали более угловатыми, похожий на птичий клюв нос резко выдавался вперед, губы поблекли, румянец исчез, и только в глазах мерцал беспокойный, живой огонек.