Глава 9

Нину увезли в Маунтзейский госпиталь с прободением язвы в тот же день, когда Алекс уехал в Браун. Это был прекрасный прозрачный теплый сентябрьский день. Утром она стояла у окна и смотрела, как он грузит сбои вещи в свой первый автомобиль – ярко-красный “мустанг” с откидным верхом. Этот подержанный автомобиль Алекс приобрел на свои деньги, проработав все лето на бруклинской мойке машин.

Первый приступ боли в животе Нина почувствовала в тот момент, когда Алекс внизу обменялся долгим прощальным поцелуем с Клаудией. Девчонка прижалась к нему всем своим телом, обняв так, словно Алекс целиком принадлежал ей одной. Положительно, у нее нет никакого стыда, раз она ведет себя таким образом прямо посередине улицы, на глазах у всех, словно потаскуха.

Нина была счастлива, что Алекс уедет из Нью-Йорка. Она была уверена, что в Университете Брауна Алекс встретит других девушек и позабудет свою маленькую итальянку. Поджав губы, Нина наблюдала за ними из окна до тех пор, пока они не разжали объятия и Алекс не укатил прочь. Потом она пошла на кухню, чтобы заварить себе чаю, но по дороге рухнула на исцарапанный паркет.

Она очнулась в госпитале примерно три часа спустя. Ее нашла уборщица Майра, пришедшая убирать в квартире. Слава богу, Майра не стала вызывать “скорую”, а попросила соседа донести Нину до такси. Нина готова была скорее умереть, чем позволить нести себя в машину “медицинской помощи”, которая под вой сирен и вспышки красных огней повезет ее через весь город на потеху соседям. Она успела заставить Майру поклясться, что та не скажет никому ни словечка о ее болезни, однако Майра, конечно же, не способна была хранить секрет дольше пятнадцати минут. Ее огромный рот почти никогда не закрывался, и новость о болезни Нины распространилась по округе со скоростью лесного пожара в ветреный день.

На следующий день примчался из Провиденса Алекс. Впоследствии Нина узнала, что он только-только приехал в студенческий городок и еще не начал распаковывать вещи, когда Клаудия сообщила ему о несчастье. Алекс бросился в аэропорт и сел на первый же самолет до Нью-Йорка. Когда Нина в очередной раз вышла из забытья, он сидел в изголовье ее больничной койки.

– Ниночка, любимая моя, – сказал он по-русски, с мягкими и ласковыми интонациями. – Как ты могла так поступить со мной, родная моя?

Несмотря на все ее возражения, Алекс оставался с ней на протяжении шести дней, пока доктор Шапирштейн не решил, что можно обойтись без операции. Тогда Алекс отвез ее домой и взял с нее слово, что она не будет забывать вовремя принимать лекарства, станет следить за своей диетой и не будет расстраиваться. На седьмой день он вернулся в Браун.

Лишь только дверь за ним закрылась, в квартире повисла тяжелая тишина. Отчаяние и одиночество прокрались в сердце Нины.

Так начались для Нины годы унылого одиночества. Смерть Самуэля положила конец той жизни, которую она ненавидела всем сердцем, но к которой успела привыкнуть. Вот теперь и Алекс расправил крылья и оставил ее в одиночестве. Из-за болезни она вынуждена была оставить работу, а ее товарищи из Движения в защиту мира либо умерли, либо разочаровались. Единственным светлым пятном в ее одинокой жизни был теперь Алекс.

На протяжении последующих четырех лет Нина жила ожиданием его писем, телефонных звонков и коротких наездов домой на выходные и праздники. Она читала его учебники, его университетские работы и расспрашивала о преподавателях и профессорах. Вскоре она знала об Университете Брауна почти все, ни разу там не побывав. В летние месяцы Алекс возвращался на каникулы, и Нина чувствовала себя счастливейшим человеком на свете. Понемногу Алекс превратился в привлекательного, уверенного в себе молодого человека, и Нина не сомневалась, что он станет выдающимся ученым.

Однако нередко бывало и так, что Нина, сидя у окна, погружалась в размышления и ее охватывало ощущение неудачи. Алекс, ее Алекс неотвратимо отдалялся, уходил от нее. Мальчик, которого она воспитала и чье мировоззрение формировалось под ее непосредственным влиянием, молодой человек, которого она хотела видеть достойным памяти своей сестры, избрал свой, чуждый ей путь. Трещина между ними продолжала увеличиваться с каждым днем.

Она вспоминала, как с огорчением заметила, что уже в детстве Алекс не остался равнодушным к многочисленным соблазнам, которыми была полна Америка. Это были игры, кино, спорт... Он вырос и полюбил Америку больше, чем Россию. Еще в детстве и ранней юности Алексу нравился Джон Кеннеди, несмотря на его агрессивную политику на Кубе и во Вьетнаме. Гибель обожаемого президента от руки убийцы повергла мальчика в отчаяние. Следующее потрясение настигло его, когда он узнал правду о смерти родителей. Он еще не был готов понять и примириться с подобными ужасными фактами. Его восхищению Советской страной был нанесен сокрушительный удар, к тому же он был глубоко возмущен тем, как советская бюрократическая машина поступала с его письмами к брату.

А потом появилась эта девчонка, вскружившая ему голову. Нина была убеждена, что Клаудия – худшее из несчастий, которые свалились на голову Алекса. Конечно, она не возражала против того, чтобы у Алекса появилась подружка, однако эта итальянка всерьез завладела Алексом и намеревалась отнять его у нее. Нина хорошо помнила свою киевскую юность, когда в шестнадцать лет она сама была околдована Сашей Колодным. Как-то в самом начале романа Алекса она намекнула, что ему следует больше времени уделять учебе.

– Не беспокойся о Клаудии, – сказала она тогда. – Твоя Клаудия никуда не убежит.

– Что это, Нина?! – Алекс приподнял брови в шутливом удивлении. – Ты, кажется, ревнуешь?

– Прекрати! – резко оборвала она его.

Наверное, она действительно ревновала, однако ей казалось, что она имеет на это право. В конце концов, всю свою жизнь она посвятила ему одному Она так любила их спокойные вечера, когда они вдвоем слушали классическую музыку или обсуждали русскую литературу или историю. Теперь у Алекса вдруг не стало хватать для нее времени. Всеми его свободными вечерами завладела эта нахальная девчонка со смазливым личиком и крепкой молодой грудью.

Между тем Клаудия была с Ниной очень приветлива, и Нина старалась отвечать тем же, хотя подчас ей бывало нелегко сдержать свою неприязнь, которую она испытывала всякий раз при встрече с итальянкой. Спазмы перехватывали ей горло, кровь отливала от лица, а тон, каким она разговаривала с соперницей, становился холодным и враждебным.

Самое неприятное заключалось в том, что Алекс влюбился не только в девчонку; ему пришлась по сердцу вся семья Беневенто. В их доме он проводил гораздо больше времени, чем в своей квартире. Беневенто буквально поглотили его, обращаясь с ним так, как обращались бы с одним из своих. Им удалось дать ему то, чего у Алекса никогда не было, – чувство полноценной семьи.

Незадолго до того, как Алекс уехал учиться в университете, между ним и Ниной произошла серьезная ссора. Приближение этого события Нина предвидела уже давно, однако, когда катастрофа разразилась, она оказалась к ней совершенно не готова. Началось все тревожным летом 1967 года, когда на Ближнем Востоке разгорелась война между Израилем и его соседями. В один из дней Алекс вернулся из школы, проклиная русских на чем свет стоит. Брежнева он готов был задушить своими собственными руками, а Моше Даян, генерал израильской армии, напоминавший черной повязкой на глазу благородного морского разбойника, вызывал у Алекса искреннее восхищение. Нина попыталась объяснить мальчику позицию Советского Союза, однако он крикнул ей что-то обидное и выбежал из дома, громко хлопнув дверью.

Год спустя русские танки вторглись в Чехословакию, и Алекс организовал в студгородке Брауна марш протеста. Этому событию уделили свое внимание две программы телевизионных новостей, и Нина увидела своего Алекса, выступавшего с горячей речью, в которой он обличал “красный империализм” и агитировал толпу против “советской агрессии”. Нине стало так стыдно, что всю ночь ее мучили сильные боли в желудке, однако она не стала обращаться к врачам. Несколько дней подряд она не отвечала на телефонные звонки, боясь, что кто-то может позвонить ей по поводу выступления Алекса на митинге.

Немного успокоившись, Нина решила прибегнуть к новой тактике. Она станет избегать прямых столкновений, призывая на помощь логику и здравый смысл. Когда Алекс приехал погостить на уик-энд, она приготовила для него кофе и, расставляя чашки на кухонном столе, попыталась объяснить происходящее.

– Израиль, – сказала она, – является империалистическим государством, это всем известно. Моше Даян сражался еще против британской армии Восстание в Чехословакии было частью заговора западных держав, и Советская Армия вошла в Прагу по просьбе чешского народа.

Алекс был вне себя от огорчения.

– Как ты можешь так говорить, Нина? Стоит русским свистнуть, как ты тут как тут, с готовностью щелкаешь каблуками! Неужели так трудно подумать своей головой?

Нина почувствовала знакомую резь в животе и опустила на стол свою чашку. Пальцы ее дрожали так, что кофе пролился на стол.

– Значит, Клаудия такого обо мне мнения?

Она сказала это, не подумав, и тут же пожалела о своих словах. В глазах Алекса вспыхнула бешеная ярость.

– Оставь ее в покое, Нина! Это касается только нас двоих – тебя и меня.

Нина не нашлась, что ответить. Она поднялась и вышла из-за стола. В коридоре Алекс догнал ее и крепко обнял за плечи.

– Я очень люблю тебя, Нина, – сказал он. – Я всегда буду любить тебя, но твоя фанатическая преданность кремлевским идолам выводит меня из себя Я не в силах переносить этого больше.

После этого разговора Алекс стал приезжать к ней гораздо реже, но Нина выдержала характер. Ни разу за все годы его учения она не позвонила Клаудии Беневенто, чтобы справиться о здоровье и успехах своего племянника.

В январе 1971 года в дверь ее квартиры кто-то негромко постучал. Нина как раз пила чай за столиком у окна гостиной, наблюдая за беспорядочной пляской редких снежинок в холодном воздухе. Январский снег всегда напоминал ей о последних днях Тони, и она погружалась в мрачное, подавленное состояние.

Заслышав стук, она встала и быстро пошла к дверям Даже проводя в одиночестве целые дни, она одевалась аккуратно и нарядно, а в тот день на ней было самое лучшее платье в белый горошек с белоснежным крахмальным воротником и черные кожаные туфли.

На пороге стоял молодой человек. На вид ему было не больше тридцати. Одет он был отнюдь не богато: в бежевую куртку из грубой шерсти, протертую на локтях, коричневые брюки из хлопчатобумажной английской ткани и желтые ботинки на толстой подошве. Шея его была замотана толстым вязаным шарфом, на носу криво сидели сильные очки. На неопрятных длинных волосах таяли снежинки.

– Миссис Крамер?

– Да?

– Надеюсь, я не очень вас побеспокоил? – поинтересовался незнакомец, и, прежде чем Нина успела ответить, он уже вошел в прихожую, оставляя на ее ковре мокрые следы. – Мое имя Дэвид Хьюз, я писатель.

Он говорил с сильным британским акцентом, который только подчеркивал старомодность его наряда.

– Могу я с вами поговорить?

– О чем? – спросила Нина.

“Неужели об Алексе?” – подумала она с тревогой.

– Об Александре Колодном.

Нине потребовалось несколько минут, чтобы до конца осознать услышанное. Саша Колодный, ее Саша! Она не слышала этого имени вот уже почти тридцать лет. У нее даже закружилась голова, и она вынуждена была ухватиться за спинку стула, чтобы не упасть.

– Саша? Вы знаете Сашу?

– Он был вашим мужем, не правда ли? – Глаза Хьюза заметались за стеклами очков, оглядывая квартиру.

– Нет, не мужем. – В минуты волнения английский язык Нины становился еще более неуклюжим. – Саша. Он умер? – удалось вымолвить ей наконец.

Сердце бешено колотилось в ее груди.

– Нет, насколько мне известно, – сказал англичанин, проходя в гостиную. – Можно мне присесть?

– Где он? Где Саша?

Не дождавшись приглашения, англичанин уселся в одно из кресел.

– По правде говоря, я надеялся, что вы расскажете мне об этом. – Он огляделся по сторонам и разочарованно сморщил нос. Очевидно, он рассчитывал увидеть на стенах портреты Александра Колодного.

– Мне сказали, что он был вашим первым мужем.

Нина покачала головой.

– Мы не были женаты. Он был моим... другом.

– Понятно, – кивнул Хьюз, расстегивая свою куртку. – Видите ли, я пишу о нем книгу. Мне казалось, что вы сможете мне помочь.

Нина напряженно опустилась на краешек стула, затем снова встала.

– Книгу? О Саше? Зачем это вам понадобилось? Все это было очень подозрительно, впрочем, и самозваный писатель тоже не внушал ей доверия. О Саше она не слышала с самого начала войны, с того дня, как получила письмо из Парижа от Эмилии Майер.

Дэвид Хьюз улыбнулся, обнажая большие, как у кролика, зубы.

– Вы прекрасно знаете ответ на этот вопрос. Ваш Саша – настоящий герой. Есть ли у вас его фотографии? Или фото, где вы были бы сняты вместе?

– Герой? – Рука Нины метнулась к груди, колени подогнулись, и она снова села на стул. Она сидела очень прямо, повернувшись к нему лицом. – Почему он герой?

Англичанин покачал головой.

– Вы и в самом деле не знаете? Должно быть, вы просто не читаете европейскую прессу. – Он порылся в кармане и достал фотографию. – Взгляните.

Нина поспешно надела на нос очки. Это была фотография мужчины, снятого под довольно странным углом, – сзади и немного снизу вверх. Мужчина обернулся к фотографу через плечо. Лицо его было полностью лишено выражения, глаза смотрели проницательно и холодно, и в то же самое время в них сквозила тень удовлетворенности. Выглядел он очень элегантно: в костюме, в белоснежной сорочке и при галстуке. Светлые волосы были коротко подстрижены, а непослушные кудри цвета светлого меда вовсе исчезли. Скулы заострились, рот стал властным, почти жестоким, а шея выглядела крепче и шире, однако все это были приметы возраста. Ошибки быть не могло – перед Ниной была фотография ее Саши.

– Этот снимок, – пояснил англичанин, – был сделан парижским отделением гестапо незадолго до ареста Александра Колодного. Его знали там под именем Теодора Шредера, однако друзья из французского Сопротивления называли его Шеф. – Протягивая ей фотографию, он добавил: – Возьмите себе, это копия. У меня дома есть еще одна такая.

Нина взяла фотографию в руки, и ее пальцы, действуя словно сами по себе, нежно погладили любимое лицо.

– Шеф... – эхом повторила она. Ее Сашу прозвали Шефом... – Наклонившись вперед, она попросила: – Пожалуйста, расскажите мне о Саше.

Вдруг она спохватилась, что совсем забыла о правилах приличия.

– Прошу прощения, может быть, выпьете кофе? Или вы предпочитаете чай?

Англичанин рассказал ей, что Александр Колодный попал в Париж в 1929 году и работал каменщиком, мойщиком посуды, плотником. В 1936 году он пересек испанскую границу и сражался на стороне республиканцев, против генерала Франко. В битве на Эбро он был ранен. После возвращения в Париж он был назначен шефом советской разведсети в Западной Европе. Откровенно говоря, это и было той самой главной причиной, по которой он выехал из Советской России и отправился сначала в Палестину, а потом во Францию: он должен был создавать свои агентурные сети и вербовать сторонников.

Нина вспомнила ту ночь, когда Саша разбудил ее и сказал:

– Поедем со мной в Палестину.

Она не поехала с ним. Они не были сионистами, а Саша не мог тогда рассказать ей, что получил особое задание. Нина, в свою очередь, боялась признаться ему в своей беременности. Это глупое взаимонепонимание и разрушило всю ее жизнь. Господи, неисповедимы пути твои!

– Тогда, – рассказывал англичанин, – Колодный изменил фамилию на Шредер. Он появился в шикарном шестнадцатом квартале французской столицы, изображая из себя удачливого богатого дельца. У него не переводились деньги, его огромная контора занимала лучшее помещение на улице Виктора Гюго, к тому же у него оказалось немало влиятельных знакомых в высших эшелонах власти. И женщины... – добавил Хьюз, ненадолго отводя глаза. – У него было много молодых привлекательных женщин.

Нина покачала головой. Саша был так красив, неудивительно, что француженки вешались ему на шею.

После того как Франция капитулировала перед немецкими войсками, Шредер стал одним из первых парижских дельцов, которые стали сотрудничать с оккупантами. Но это была лишь видимая сторона его деятельности. В тайне же он продолжал выполнять свое задание, и созданная им разведывательная сеть работала на полную мощность, передавая в Москву жизненно важную информацию о военной мощи немцев. Высшим его успехом стало секретное послание Сталину, касающееся неизбежного нападения Гитлера на Советский Союз. Шеф сообщил в Москву даже кодированное название операции – план “Барбаросса”, а также дату ее начала – 22 июня 1941 года.

– Но... этого не может быть! – неуверенно возразила Нина. – Красная Армия не была готова к нападению фашистской Германии.

Дэвид Хьюз серьезно кивнул.

– Совершенно верно. Сталин не поверил Шефу. Вскоре после этого успеха гестапо схватило Колодного-Шредера, но ему удалось выйти на свободу, пообещав сотрудничать с немцами и передавать им информацию. Он и в самом деле передал им кое-какие сведения второстепенной важности, касающиеся его агентурных сетей. Затем в один прекрасный день, когда его везли через Париж на машине гестапо, он попросил остановиться возле аптеки, чтобы купить аспирин. Машина затормозила возле Лионского вокзала. Саша направился в большую аптеку на углу, спокойно вышел через черный ход и буквально растворился в воздухе.

Нина как зачарованная слушала этот рассказ.

– Однако в конце войны началась самая тяжелая и трагическая полоса в жизни Александра Колодного... – продолжал англичанин.

Снаружи начинало темнеть, а сильный ветер тихонько стонал за окнами в кухне.

– В Париж прилетел специальный самолет, который должен был доставить Шефа в Москву. Русские сказали Колодному, что его хочет видеть сам Сталин, чтобы лично поздравить и наградить героя.

– Как-как? – перебила Нина, которая не поняла последних слов.

– Наградить – значит, дать орден или медаль, – пояснил англичанин. – Они сказали ему, что Сталин вручит ему медаль.

– И что же сказал Саше Сталин? – Нина наклонилась вперед, предчувствуя жестокий удар.

– Александр Колодный так и не увиделся со Сталиным. С аэродрома его доставили прямо на Лубянку. Одиннадцать лет он просидел в тюрьме и был освобожден только в пятьдесят шестом...

Нина сама не заметила, как вскочила.

– Я... – задыхаясь, пробормотала она. – Я не верю вам. Почему Сталин так поступил?

Англичанин посмотрел на нее поверх своей чашки с чаем.

– В самом деле, Сталин должен был бы наградить вашего Сашу, однако этим он признал бы, что Колодный был прав, сообщая дату начала войны, а он, генералиссимус, ошибался. Он не слушал предупреждений, продолжая доверять Гитлеру. Эта его близорукость обошлась русским в миллионы человеческих жизней...

– Я не верю, – упрямо перебила Нина. – Не верю...

– И для того, чтобы не признавать своей ошибки, Сталин отправил Александра Колодного в Лубянскую тюрьму.

Нине неожиданно пришло в голову, что Тоня и Саша находились в одной и той же тюрьме в одно и то же время. Может быть, их камеры даже были рядом, в одном блоке. Может быть, они даже мельком встречались в коридорах, не зная один другого. И вот два человека, которых Нина любила в жизни больше всего, оба пали жертвами Сталина.

– Что с ним? Где теперь Саша? – спросила она.

Хьюз пожал плечами.

– Я надеялся, что вы знаете. По некоторым сведениям, он был реабилитирован и вернулся на работу в госбезопасность. После выхода из тюрьмы он совершенно исчез из нашего поля зрения. А теперь давайте вернемся к тем временам, когда вы с ним встретились. Можете ли вы рассказать мне о нем что-нибудь интересное?

– Нет! – в испуге затрясла головой Нина. – Мне нечего рассказать.

– Но почему? Это из-за других женщин, которые у него были?

– Нет-нет, другие женщины меня не волнуют. – Она сняла очки, повертела в руках и снова надела. Она не знала, как ей справиться со своими чувствами.

– Неужели вы не хотите снова увидеть его?

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что книга, которую я пишу, будет опубликована во всем мире. Я уверен, что она попадет и в СССР. Если Александр Колодный еще жив, он будет знать, где его Нина и как ее найти.

– Нет, – непреклонно ответила Нина. – Он не захочет искать свою Нину. Мне нечего вам рассказать.

Но англичанин продолжал настаивать, убеждать, в запальчивости он даже повысил голос, и Нина в конце концов уступила. Нет, конечно же, не этому неприятному “писателю”. Она уступила своему подспудному, давно подавляемому желанию во весь голос рассказать кому-нибудь историю своей любви к Саше Колодному. Ей почти не приходилось сдерживаться, когда она рассказывала ею их встрече, о том, что они жили “как муж и жена, но только без раввина”. Нина принесла из своей комнаты пожелтевшие от времени письма и фотографии, до которых она не разрешила Хьюзу даже дотронуться и показывала их ему из своих рук.

Исповедь принесла ей чувство невероятного облегчения. Нине казалось, что какая-то другая женщина, много лет находившаяся в заточении внутри нее, наконец-то облегчила себе душу признаниями.

Хьюз ушел от нее далеко за полночь. Нина сполоснула чашки и бокал, в котором она подавала англичанину шерри, потушила свет и пошла в свою спаленку. На ночных улицах Бруклина выл сердитый ветер, а она лежала без сна и думала, думала, думала.

В ту ночь она много плакала о своей потерянной юности, сожалела о большой ошибке, которую совершила, когда отказалась поехать с Сашей в далекую страну. Одновременно ей было радостно от того, что скромный и застенчивый девятнадцатилетний паренек, которого она знала в Киеве давным-давно, в конце концов сделал правильный выбор. Саша был выдающимся человеком, и она была горда тем, что поняла это с самого начала, как только увидела его.

Ее жизнь тоже не была закончена, все еще нет. Теперь у нее появилась новая надежда, согревшая ее старость. Может быть, однажды Саша найдется, может быть, этому даже поможет книга, которую напишет англичанин. Она надеялась, что проживет достаточно долго и снова увидит его...