Тысяча Культур (№1) - Миллион открытых дверей

Изображены были даже высокие дамбы в устьях ущелий. Можно было бы пристально разглядывать аквитанские пейзажи, нарисованные за четыреста лет, но ни на одном бы ты не увидел ничего подобного. На всех картинах окрестностей Южного Полюса, какие мне доводилось видеть, я всегда видел одно и то же: деревья, склоненные над рекой, небольшие озера и пруды, далекие горы, поросшие лесами, — то есть то, как эти места должны были выглядеть через четыреста лет, а не так, как они выглядели сегодня.

Когда я оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на Биерис, в моем взгляде было болезненное осознание того факта, что она намного талантливее меня и что если мне и будет чем гордиться из того, что со мной было в молодости, так это дружбой с ней.

— Мы ведь уже говорили об этом, — сказала Биерис. — На Уилсоне люди предпочитают картины, на которых все изображено таким, каким будет после завершения терраформирования.

— Но Биерис… Здесь, в Каледонии, искусства нет совсем, а твои картины великолепны! Дома такая выставка сделала бы тебя знаменитой! — У меня вдруг мелькнула мысль:

— А ты Аймерику показывала эти работы?

Она скривилась.

— Шутишь?

Я решил сменить тему:

— Но… Но если ты так прекрасно рисуешь, зачем же тебе торчать здесь и работать на ферме?

Она прищурилась:

— Ну, значит, ты плохо разглядел Содомскую котловину.

По крайней мере теперь я знал, что сказать.

— Да, плохо. Расскажи. А если не можешь рассказать, тогда я подожду твоих картин.

— Может быть, тебе действительно придется подождать картин, — кивнула она. — Но там такой свет, и снега на Пессималях так отражают солнце, и все такое зеленое…

— Но что, если все это тебе видится таким, пока ты работаешь, а в свободное время очарование пропадет? Или ты хочешь избегать каждодневных прогулок?

И тут она мне по-настоящему улыбнулась — такой улыбки я у нее не видел с тех пор, когда мы оба вступили в пору юности. И мне это так понравилось, что и сказать нельзя.

— Ты все правильно понял, — сказала она.

— Может быть, но не до конца. Объясни медленно, простыми словами, companhona.

Я употребил не самое подходящее слово — слово женского рода от того, которое мы употребляли, обращаясь к близкому другу. Но в Аквитании взрослый мужчина никогда так не обращался к donzelha и уж тем более к взрослой женщине.

Но Биерис, похоже, этого не заметила.

— Когда я работаю на природе, мне нужно видеть пейзаж более подробно. Для того чтобы узнать, как выглядит грозовая туча, я должна знать, как выглядят самые разные облака.

Для того чтобы ухаживать за садом, я должна видеть конкретные яблоки на конкретном дереве. Вот и все. Прости. Наверное, я могла бы все объяснить тебе тремя фразами. Просто меня никто никогда не слушал. Ты ведь знаешь старую поговорку — «Если устал слушать девушку, сделай ее своей entendedora».

— Ну, ребята, расправились с местными деликатесами? — спросил Аймерик, и мы с Биерис вздрогнули от неожиданности.

Глава 4

Через два дня я подъехал на приобретенном в рассрочку «коте» к новому, только что отстроенному зданию Центра Аквитанского Искусства. Постройка была закончена три часа назад. Из ворот выехал последний грузовик. В актовом зале были сложены штабелями грузы, необходимые для обустройства классов. Я попросил, чтобы для разгрузки и расстановки вещей мне прислали несколько роботов, и они прибыли, как только я запер грузовые ворота.

За последние три дня я уже в третий раз занимался распаковыванием и расстановкой мебели. Днем раньше наконец прибыли мои личные вещи — судя по всему, на Уилсоне их не так-то просто было упаковать. Я сразу же понял, что моя барочная мебель будет плохо сочетаться с гладкими, ровными линиями гостевого домика Брюса, и намекнул ему, что мне было бы любопытно поручить ему дизайн интерьера. Брюса такое предложение очень обрадовало — если такое можно сказать о каледонце, и почему-то оно обрадовало и Биерис, которая тут же обратилась к Брюсу с аналогичной просьбой насчет своего жилища. В самом деле мне не хотелось, чтобы контраст между моей красивой мебелью и безжизненным холодным домом вызывал у меня тоску по родине.

У Брюса было заготовлено несколько вариантов дизайна, и, выбрав подходящие, мы все обустроили в первый же вечер, убрали наши аквитанские вещи в кладовые, а потом расставили мебель.

Теперь настала очередь обустраиваться в более просторном доме.

В тускло-желтом тумане при температуре, всего на несколько градусов выше нуля, покоившееся на стройных опорах здание Центра на фоне серых бетонных коробок выглядело, словно некая чудесная фигурка посреди пособий по геометрии.

Первые два часа пролетели незаметно и весело. В одной из спален я соорудил для себя укромную комнатку, где мог бы при необходимости оставаться ночевать. Роботам я поручил разложить маты в зале для фехтования, а главный зал преобразил в довольно точную копию заведения Пертца — вот только Стену Почета намеренно устраивать не стал. Решил, что на первых порах для каледонцев этот будет уж совсем чересчур.

С первой партией грузов было покончено, а до наступления Первой Тьмы оставалось еще больше часа, поэтому я заказал еще и мебель для семинарской аудитории и маленького театра. Завод-производитель располагался всего в пятнадцати минутах от Центра, а на выращивание мебели не должно было уйти более сорока минут. Поэтому мне следовало заказывать мебель строго в том порядке, в каком я ее намеревался расставлять.

Я сел и съел сандвич и сливу. Роботы тем временем занялись уборкой строительной пыли на верхних этажах. На счастье, в моем багаже оказался спрингер-пылесос — вероятно, пока единственный в Каледонии. Спрингер на заводе по переработке мусора уже был установлен, поэтому пыль из моих помещений теперь становилась их заботой.

Посмотрев на то, как мебель располагается в пространстве, я подумал, что неплохо бы устроить перестановку, но в целом остался очень доволен. Как только роботы водрузили на место последний стол, один из них остановился и объявил:

— Замена робота произойдет через двадцать две минуты. Приносим вам извинения за неудобство. Просим принять к сведению. Замена робота произойдет через двадцать две минуты.

— Понимаю, — сказал я, надеясь, что правильно выразил «принятие к сведению». Видимо, я поступил верно, поскольку робот удалился в угол (к счастью, именно в тот, где я ничего не планировал разместить), замер и отключился.

Ожидая прибытия сменщика, я поработал над списком продовольствия, а другим роботам поручил проверить канализацию, водопровод, электричество и связь. Принтер в библиотеке весело печатал постеры и размножал видеофильмы.

Среди постеров были все десять картин Биерис с видами орок-де-меров. Она усиленно возражала против того, чтобы ее картины экспонировали в Центре, — Биерис утверждала, что они совсем нетипичны для Аквитании, а я, в свою очередь, жарко возражал, что картины, во-первых, блестящи и вряд ли можно отыскать что-то более аквитанское, а во-вторых, что мне, как директору и ведущему консультанту Центра, то есть главному специалисту на этой планете, виднее, что аквитанское, а что — нет.

До прихода человека, который должен был сменить отключившегося робота, оставалось еще несколько минут, поэтому я велел роботам еще немного поприбирать в помещениях — в новоотстроенных домах всегда пыльно, — а сам взял банку горячего кофе и отправился в небольшой солярий на третьем этаже, чтобы полюбоваться закатом. Я был готов отказаться от сна и проработать всю Первую Тьму, но все же решил, что заслужил короткий перерыв.

Солярий был обставлен широкими удобными скамьями.

На полу были разбросаны в живописном беспорядке мягкие подушки. Это помещение предназначалось для чтения и бесед, но вид, открывавшийся из высоких стрельчатых окон, оказался на удивление великолепен. Под Центр выделили место неподалеку от университета, в низине — холодной, ветреной части города. Утилитопия, как и Нупето, была построена на холмах вокруг залива, но Нупето проектировал великий Арно де Риба Брава, и по его проекту все главные здания были расставлены так, что взгляд невольно стремился к Большому Залу Искусств на Серра Санжи, к которому с двух сторон примыкали Дворец и Форум. Здесь же, в связи с тем что местный серокальциевый атмосферный цикл придавал морю вонь тухлых яиц, районы города, расположенные ближе к берегу, были холодными, сырыми и вонючими. Существовало распоряжение, называемое «балансом удобств», согласно которому никто не должен был иррационально привязываться к какому-то определенному месту. Поэтому самые приятные с человеческой точки зрения заведения располагались в Утилитопии в самых неприятных с точки зрения экологии районах и наоборот. Так что и Центр, и университет стояли почти на самом берегу, откуда открывался прекрасный вид на два самых высоких здания в столице Каледонии, торчавших на вершинах Холмов-Близнецов, словно покрытые рубцами соски: на севере — здание муниципального завода по переработке отходов, а на юге — главные склады и скотобойня.

Но к западу от уродливого нагромождения бетонных коробок Утилитопии горело яростное янтарное око Муфрида, ставшее наконец видимым на то краткое время Первого Света, когда туман рассеивался. Звезда как бы прожигала себе путь между высокими пиками Оптималей. Сияли их заснеженные вершины, а от гор тянулись глубокие тени к морю.

Над ледниками клубился пар, опускался в темные ущелья и фьорды. Занимались короткие грозы, молнии сверкали над зубчатой линией горного хребта.

Я не отрывал глаз от горизонта. На западе взошла луна и поползла по небу к Муфриду, тускнея по мере восхождения.

Наверное, только я, являясь обладателем немногочисленных в этом городе окон, мог наблюдать все это в свое удовольствие. Но пожалуй, местных жителей можно было бы научить видеть то, рядом с чем они обитали.

Теперь я понимал, почему настроение у меня стало лучше в сравнении с тем, каким было, когда я сюда попал. Весь день я занимался настоящей работой. Встал рано и сразу сел за руль «кота». А главное, что моя работа предназначалась для чего-то стоящего. Мне предстояло подарить этим холодным, неэмоциональным людям немного света истинной культуры.

Правда, я настойчиво предупреждал себя о том, что я ни в коем случае не должен показывать каледонцам, что я здесь для того, чтобы показать им лучшую жизнь, — миссионеры, даже те, у которых на уме нет ничего, кроме обычного человеческого тепла и света, в конце концов никогда не пользуются популярностью! Но я знал, для чего я здесь.

Внизу у тротуара появился трекер, выпустил вместо гусениц колеса и припарковался рядом с моим «котом». Я был уже на полпути к дверям, когда раздался звонок.

На пороге переходного люка стоял, переминаясь с ноги на ногу, молодой человек с африканскими чертами лица и светлыми волосами. Не глядя мне в глаза, он сообщил:

— Прибыл для выполнения работы.

— Отлично, — сказал я. — Пожалуйста, проходите. Меня зовут Жиро Леонес.

Я взял у него куртку и повесил на вешалку. Похоже, это его ошеломило — видимо, он принял мое действие за работу, а люди на роботов не работают.

— Проходите, — сказал я. — Кстати, как вас зовут? Не хотелось бы называть вас «устройство номер два».

— Торвальд Спендерс, — отозвался молодой человек и непонятно зачем назвал свой идентификационный номер.

Целый час мы развешивали репродукции картин в коридорах и холлах. Торвальда, похоже, сильно удивляло то, что мне настолько небезразлично, какую картину куда повесить.

Думаю, ему картины представлялись чем-то вроде обоев, которые почему-то покрывали не все стены целиком.

Прибыл бар для вестибюля. Десять минут упорного труда потребовалось нам с Торвальдом для того, чтобы поднять стойку по лестнице. Я все это время искренне сожалел о том, что не додумался устроить в Центре настоящего лифта вместо одноместного спрингера.

Наконец мы водрузили стойку на место.

— Можете загрузить ее, — сказал я Торвальду. — Бутылки вон в тех ящиках — расставьте их в алфавитном порядке на полках.

Он кивнул и принялся за работу, а я стал вешать гобелен.

Гобелен представлял собой фабричную имитацию ручной работы, и, как правило, такие гобелены висели прямее сотканных вручную, но все же потребовалось немало труда, чтобы заставить его висеть ровно.

Истекла половина смены Торвальда, уже совсем стемнело, луну заволокло тучами, и я включил свет и принялся подбирать нужный набор цветов и яркости для освещения гобелена. Спектр Арктура был внесен в базу данных, но мне нужен был не просто свет Арктура, а спектр его света после попадания в стрельчатые окна и отражения от шершавой поверхности гранитных сводов. Дома я просто мог бы заказать соответствующие светильники, но здесь до открытия ярмарки какой-либо обмен между нашими планетами пока осуществлялся только на уровне письменных сообщений, и я сильно сомневался в том, чтобы Маркабру согласился нашлепать мне двадцать страниц соответствующего текста. Если бы вообще написал. Пока писем от него не было.

— Немного темно для того, чтобы читать надписи на этикетках, — сообщил Торвальд.

Я поковырялся с пультом и переключил параметры на местный стандарт — тускло-янтарный.

Когда я вернулся к компьютеру, я услышал жалобный вздох.

Я оглянулся и увидел, что Торвальд пригнулся и что на лбу у него красное пятно.

— Чуть не уронили что-то? — осведомился я.

— Ноп, просто отвел взгляд, и… эта ткань на стене… она такая яркая. И тут со мной что-то случилось. Как-то она на меня подействовала.

Я подошел к стойке и пристально посмотрел на Торвальда, но тот снова занялся расстановкой бутылок и на меня не глянул. Я обернулся и взглянул на гобелен.

Я знал, что свет не правильный, поэтому не придавал этому особого значения. Темные, богатые оттенки аквитанских гобеленов создавались за счет сочетания ярких красок с красноватым светом Арктура — по типу того, как старые мастера добивались богатства полутонов за счет затемнения глянца.

— Это называется «гобелен», — сказал я, стараясь говорить как можно более непринужденно, но при этом мысленно молясь о том, чтобы у этих варваров-прагматиков осталась хоть какая-то толика эстетического чувства. — А вам понравилось то, что вы почувствовали?

Он посмотрел на меня и ответил:

— Яп. Вроде бы. Нет, правда понравилось. Это для этого и предназначено — для того, чтобы фокусировать чувства?

— Сказано неплохо, — отметил я и решил, что над эстетикой речи Торвальда можно будет поработать позднее. Сейчас же я искренне радовался обнаружению у него эстетического чувства, пусть оно и было извращенным.

Он слегка покраснел.

— А я подумал, что это для того, чтобы… ну, чтобы согревать стену. Не в буквальном смысле, не как одеяло, а для того, чтобы отгородить комнату от холодной стены. В школе я слышал о том, что в домах у вас очень холодно, и решил, что для этого вам и нужны эти гоблины.

— Гобелены, — поправил я и подумал о том, что два предстоящих года на Нансене могут оказаться очень, очень долгими. — А вы обратили внимание на этот гобелен до того, как я включил свет и сделал его желтоватым?

— Ну да… но… гм-м-м…

Вид у Торвальда был такой смущенный, что он напомнил мне Маркабру, которого я как-то раз, давным-давно, застал в постели с моей первой настоящей entendedora — как раз перед тем, как мы с ним впервые по-настоящему подрались на дуэли.

— Позвольте, я вам кое-что покажу, — предложил я. — Если, конечно, не имеете ничего против того, чтобы на несколько минут вместо робота стать подопытным объектом.

Тут я оказался не прав.

— О нет, нет, мне ничем нельзя заниматься, кроме работы. Я здесь только для этого. Сам не знаю, что это на меня нашло.

Он отвернулся к стойке и начал старательно расставлять бутылки по местам. Мне жутко захотелось стукнуть его.

— Это называется эстетическим опытом, — проговорил я сдержанно. — Вот что на вас «нашло». Такое доводится ощущать многим людям. Это совершенно безвредно, но лекарства от этого не существует. По крайней мере мне такое лекарство неизвестно. Но здесь, у вас, в Каледонии, оно, может быть, и существует.

Торвальд продолжал расставлять бутылки, но я заметил, как он весь подобрался.

— Вы смеетесь надо мной, — сказал он, не оборачиваясь.

Так оно и было, поэтому я, естественно, сказал, что это вовсе не так, и принес Торвальду все извинения, на какие только был способен.

— Послушайте, — проговорил я, когда он наконец осмелился на меня посмотреть, — но мне действительно очень хотелось бы вам кое-что показать. Не могли бы вы задержаться на полчасика после окончания смены, чтобы мы поговорили? Вы станете подопытным субъектом, а ваше время я компенсирую тем, что угощу вас.

— Да, пожалуй, можно было бы, — отозвался Торвальд, водрузил на полку последние несколько бутылок. — Какие еще будут поручения?

— Развесить люстры в танцевальном зале, — ответил я, проводил его в зал и вручил ему схему.

Он просмотрел схему и кивнул.

— Тут написано, что предусмотрен один процент отклонения от нормы освещенности. Зачем?

— Небольшие отклонения создают эффект большей теплоты и человечности. Если пожелаете, можете по завершении работы сначала включить светильники в нормальном режиме, а потом — в рассеянном, и сами увидите разницу.

— А-а-а… нет, это не…

— Давайте я вам так скажу: проще, чтобы вы все увидели своими глазами, чем мне объяснять вам все на словах, так что вы облегчите мою задачу. Вы же не обязаны все делать так, как делают роботы, верно? Ведь роботу пришлось бы действовать путем проб и ошибок, он должен был бы выставить двадцать — тридцать режимов освещенности и потом спросить у меня, какой из них меня устраивает. Если вы способны различать цвета, то должны быть способны сами подобрать нужный режим — как только сравните нормальный режим с режимами рассеянного света.

Торвальд растерялся, затем шумно выдохнул и немного расслабился.

— Хорошо, — кивнул он. — Если так, то вы вроде бы правы. Мы должны стараться выполнять работу роботов как можно более старательно, но нет ничего плохого в том, чтобы превзойти робота. Простите меня за то, что такой непонятливый.

— Бывает и хуже, — сказал я, имея в виду кого угодно из каледонцев. — Позовите меня, если вам понадобится помощь.

Я решил, что, если меня рядом не будет, он, быть может, получит от работы больше удовольствия.

Пружинящее покрытие пола в танцевальном зале пока не было должным образом настроено на гашение звуков и потому гулко звенело у меня под ногами, пока я шел к выходу.

Пока Торвальд упражнялся с люстрами, я решил заняться тем, что всегда приходится делать, когда обустраиваешься в новоотстроенном здании, — поиском ошибок. В начинке здания всегда найдутся какие-нибудь мелкие неполадки. Роботы так устроены, что не могут их обнаружить, пока эти неполадки сам не обнаружишь и не ткнешь робота носом в нужное место. При том же, какие холода порой стояли на Нансене и какие тут бушевали бури, мне вовсе не улыбалась перспектива поломок коммуникаций в тех местах, где их недорастили или, наоборот, перерастили.

Я обнаружил три незапаянных соединения труб и выпуклость на стене в одном из закутков размером с яблоко. Бетон здесь уже успел обзавестись признаками злокачественной опухоли.

Я послал в строительную компанию сообщение об обнаруженных недоделках, и тамошний сотрудник немедленно внес в компьютерную разработку здания соответствующие поправки. Я решил, что через пару дней надо будет обязательно заново проверить, все ли в порядке.

Когда я вернулся в танцевальный зал, Торвальд заканчивал настройку зеленого лазера последней из люстр. До конца его смены оставалось пятнадцать минут.

— Вы пробовали настраивать и сбивать режим освещенности? — полюбопытствовал я.

— Яп. Я понял, что вы имели в виду, но ни за что бы не поверил, что так получится.

В оставшееся время я поручил Торвальду распаковать книги и перенести их в библиотеку, а сам отправился в кухню, чтобы приготовить еду.

Поскольку Торвальд был каледонцем, я не стал слишком усердствовать со специями, но он был молод, и потому порции я приготовил большие. Когда он закончил работу и пришел ко мне, он пожелал заплатить за еду, заявив, что угощение чересчур роскошное для того, чтобы стать оплатой за ответы на несколько вопросов. Я не стал отказываться, но не удержался и сказал:

— Как только Центр официально откроется, его посетителям придется хотя бы какую-то часть времени следовать аквитанским традициям. Время от времени учащиеся будут вынуждены принимать угощение без необходимости платить за это — просто потому, что нам захочется их угостить.

Торвальд отведал пару кусочков, и губы его разъехались в улыбке.

— Удивительно! Никогда не пробовал ничего подобного. Но рад, что мне удалось это сделать до официального открытия. В противном случае меня бы очень пугала мысль о том, чтобы стать вашим гостем, что я бы, наверное, так никогда и» не узнал, понравится мне это или нет.

Я задал самый очевидный вопрос:

— А что такого плохого в том, чтобы быть чьим-то гостем?

Он пожал плечами, взял вилкой еще один кусочек. Пережевывал он его в глубокой задумчивости, а когда проглотил, стало ясно, что ответить на мой вопрос ему непросто.

— Знаете, — выговорил он наконец, — просто нас так в школе учили. А вот теперь я думаю об этом и мне кажется, что нам не правильно говорили. Ну, или не совсем правильно.

Я сам попробовал блюдо собственного приготовления. Получилось неплохо, но пресновато, и я удивился тому, что Торвальду так понравился вкус ингредиентов. Между тем я отметил, что он часто запивает еду водой — значит, для него еда все-таки вышла острой.

— А что вам такое говорят в школе? — поинтересовался я через некоторое время и подвинул к нему половину тех денег, которые он выложил мне за еду. — Это вам за консультацию, чтобы я не чувствовал себя виноватым в том, что задаю множество откровенных вопросов.

Деньги он взял, не сказав ни слова. Помолчав, ответил:

— Говорят, что даже тогда, когда мы не обмениваемся деньгами, мы обмениваемся услугами, а стоимость услуг в отличие от денег оценить очень трудно, поэтому всякий, кто подвергает себя такому обмену, всегда будет чувствовать себя одновременно виноватым и эксплуатируемым.

— Виноватым и эксплуатируемым из-за чего?

— Ну, наверное, из-за неравенства. Это такое чувство, как будто ты заключил сделку, которая оказалась чересчур выгодна для тебя, или, наоборот, дал другому больше, чем он заслужил. — Он не смотрел на меня, а сосредоточенно отламывал кусочек хлеба, чтобы затем обмакнуть его в соус. — Вот так нам говорили. А похоже, это не так.

Только я собрался было пылко подтвердить, что это действительно не так, как вспомнил о самом главном правиле enseingnamen. Это правило мне внушила моя мать, как только я начал кое-что понимать, а заключалось оно в том, что всякий, кто считает себя по-настоящему gens, всегда должен стараться отдавать как можно больше другим, но при этом, конечно, должен и с благодарностью принимать чужие подарки.

— Скажем так: в этом есть некая правда, но не вся правда, и на самом деле, поступая так, люди ощущают нечто иное. Это все равно как если бы новоаквитанцы стали говорить, что каледонцы все что угодно сделают за деньги. Это не так, но вполне можно исказить реальность до такой степени, что это покажется правдой.

Он проглотил еще пару кусочков, не глядя на меня. Я надеялся, что не оскорбил его. И еще я вспомнил, что в своих двух последних письмах к Маркабру, который мне так до сих пор не ответил, я писал именно об этом.

Но когда Торвальд наконец оторвал взгляд от тарелки и посмотрел на меня, я понял, что он с трудом удерживается от смеха.

— У меня есть много друзей, — сообщил он, — которым бы такое заявление показалось очень смешным. Всегда так приятно посмеяться над тем, чему нас учили в школе.

— Поскольку я здесь гость, — сказал я, — я предоставлю смеяться вам.

И я строго-настрого запретил себе нарушать это правило.

Как бы ни были эти люди невосприимчивы к искусству, культуре и красоте, подводить к восприятию всего этого их следовало постепенно, осторожно и ни в коем случае не потешаться над их эстетической неадекватностью.

Трапезу мы закончили отличным острым чеддером и сладкими грушами. Торвальд, как выяснилось, пробовал поступить в университет, но провалился — и не потому, что был таким уж неспособным, а потому, что был не в ладах с богословием.

— С математикой у меня плоховато, — признался он, пожав плечами. Самого его этот факт, похоже, не очень удручал, но затем, читая между строк, я понял, что совсем иного мнения на этот счет придерживались его родители, а особенно — мать, которая состояла в штате Совета Рационализаторов.

После того как мы бросили тарелки в регенератор на переработку, я снова повел Торвальда в вестибюль, где продемонстрировал ему, как выглядят гобелены при красноватом освещении. Он заметил богатство цветов, но все же то, как они смотрелись при более привычном янтарном свете, понравилось ему больше. Я решил, что, наверное, любой, кто вырос в Утилитопии, в этом монохромном мире тумана, черных скал и тускло-серого и тускло-коричневого бетона, должен был просто истосковаться по ярким краскам. Кроме того, раз уж Торвальд проявил такой интерес к цветам, его можно было познакомить с репродукциями картин и видеофильмами. Это дало бы мне возможность неофициально апробировать темы, которые я намеревался предложить будущим учащимся.

Через пять минут я уже был готов снова счесть Торвальда сущим варваром.

Искусство поединков вызвало у него глубочайшее отвращение. Он сказал, что это — «обучение людей тому, как делать друг другу больно». О танцах он придерживался такого мнения, что «это — пустая трата движений, которые даже не годятся для физ-зарядки». Несмотря на то что мое угощение ему пришлось по вкусу, он сказал, что уроки кулинарии безнадежно поставят всех и каждого в положение взаимных обязательств.

По крайней мере музыка и поэзия вызывали у него интерес. Вроде бы порадовало его и сообщение о том, что Биерис намерена вести уроки рисования, и о том, что основной курс аквитанского языка будет преподаваться бесплатно всем, кто запишется на три и более других курсов.

— Ну что ж, — проговорил я, когда вытянул из Торвальда, пожалуй, все, что мог, — похоже, один учащийся у меня уже есть. Спасибо за помощь. Пожалуй, пора отпустить вас.

Я проводил его до двери, у которой он остановил свой вездеход. На улице было темно — хоть глаз выколи. Луна уже зашла, и до рассвета оставалось часа три. Тут мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я сказал:

— Согласно местным законам, мне потребуется помощник. Не хотели бы вы занять это место? Помощнику полагается небольшая комната при Центре — если вы устали жить с родителями.

Он, похоже, удивился и обрадовался, но на миг растерялся.

— О… но я не могу, не имею права на это согласиться. Вы же знаете, что у меня нет таких денег, чтобы подкупить вас. Но работа отличная, многие бы только мечтали о такой. И если откажешься — так потом псипы тебя отправят на проверку рациональности.

— Нет проблем, — сказал я после недолгих раздумий. Кто же такие «псипы»? Нужно было узнать у Брюса, — Но эта работа будет отнимать у вас только два часа в день, а остальное время я буду вас обучать фехтованию. Затем вы сможете работать как преподаватель этого искусства. Это работа тяжелая, болезненная, с точки зрения морали — отвратительная, так что вряд ли вы бы стали платить взятку ради того, чтобы ее добиться.

— Уж это без вопросов, — кивнул Торвальд. Мне понравилась его усмешка. — Ладно, я согласен. Я сегодня же переведу деньги — скажем, в двадцать пять ноль пять.

На прощание мы обменялись рукопожатием.

Потом, по прошествии времени, Торвальд скажет мне о том, что, только придя домой и осуществив денежный перевод, он осознал, что почему-то радуется тому, что получил тяжелую, болезненную и отвратительную с точки зрения морали работу.

* * *

Когда я ближе к вечеру вошел в конференц-зал рыночного пастората, Аймерик и Биерис уже успели занять своими выкладками шесть дисплеев. Они занимались объединением пробной модели. Посол Шэн и преподобная Питерборо сидели поодаль от дисплеев, внимательно смотрели и время от времени тихо переговаривались.

— Пока мы заканчиваем, — сказал Аймерик, — тебе будет предоставлена честь произвести информационный поиск. На этом терминале представлен перечень вопросов, на которые не смогли дать ответ автоматические поисковые системы. Мне бы хотелось попросить тебя найти ответы. Как только ответ будет найден, присоединяй его к значку соответствующего вопроса, и он будет автоматически занесен в программу.

Я уселся к терминалу и принялся за дело. Первый вопрос, на который я сумел ответить, звучал так: «Сроки изменения стоимости картофелин в зависимости от их размеров?». Еще через пару минут я нашел ответ на вопрос о том, каким образом «длина церемониального килта может меняться в зависимости от средней длины». Да… Похоже, меня ждал очень долгий вечер.

Поскольку самые заковыристые вопросы я приберег на потом, они отнимали у меня все больше времени. У Аймерика и всех остальных тем самым появлялось больше времени для того, чтобы следить за тем, как каждый из моих ответов влиял на модель. Я слышал, как они взволнованно переговариваются, но поскольку ответы требовали от меня максимальной сосредоточенности, о чем говорят мои товарищи, посол и пасторша, я не понимал.

Для того чтобы ответить на каждый из нескольких последних вопросов, мне пришлось потратить от восьми до десяти минут широкомасштабного ассоциативного поиска. Теперь до меня все-таки начали долетать отдельные фразы.

— Но не странно ли это, господин де Санья Мареао? — спросил посол Шэн. — Почему же так получается?

— Да, это как-то необычно, — согласилась преподобная Питерборо. — Любые неизвестные величины при вводе в систему движут ее в одном и том же направлении. Я бы сказала, что в этом есть даже нечто богохульное — в том, что направление движения настолько неприятно. Верно ли я понимаю, что ваша модель не допускает ни малейших погрешностей?