Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Тысяча Культур (№1) - Миллион открытых дверей

ModernLib.Net / Научная фантастика / Барнс Джон / Миллион открытых дверей - Чтение (Весь текст)
Автор: Барнс Джон
Жанр: Научная фантастика
Серия: Тысяча Культур

 

 


Джон БАРНС

МИЛЛИОН ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ

Часть первая

CANSO DE FIS DE JOVENT

Глава 1

Мы сидели в кабачке у Пертца, на холме над Нупето, в окружении завсегдатаев, и говорили о том, что надо бы в самом скором времени отправиться на Террост, а на самом деле занимались тем, что закладывали за воротник за счет Аймерика. Через несколько дней должны были начаться пожарища, и потому мы рассчитывали увидеть первые стада орок-де-меров, идущие к берегам Великой Полярной Реки, откуда им предстояло проплыть путь до моря длиной в тысячу семьсот километров. Аймерик этого никогда не видел и просто вне себя был от предвкушения этого зрелища. Ну а мы были в восторге, наблюдая его волнение. Над волнением Аймерика, как и над его лысиной, всегда можно было похихикать, тем более что красное вино, которым он нас угощал, лилось рекой.

— Быть может, в последний день мы сможем добраться до залива Бо Мерее и увидеть, как первые из них выплывают в море. Говорят, что на это стоит посмотреть. Такого потом еще двенадцать стандартных лет не увидишь, так что шанса упускать нельзя, m'es vis, companho. <Герои этого произведения употребляют в речи слова и выражения на придуманном автором новоаквитанском языке. Смысл слов понятен из контекста. — Примеч. пер.> — Аймерик расхохотался и, наклонив голову, уставился в бокал. Лысина у него стала еще больше, чем обычно. Мне так нравилось его жалеть.

Аймерик обнял Биерис, свою нынешнюю entendedora, и притянул поближе к себе. Биерис, глядя на меня, многозначительно выгнула бровь, тем самым прося не подначивать Аймерика.

Гарсенда, моя нынешняя entendedora, сжала мою руку и прошептала на ухо:

— А он, похоже, и вправду собирается туда. А ты?

— Если тебе хочется, midons. Меня отец водил поглазеть на это зрелище, когда меня было девять лет. И я был бы не против взглянуть еще разок.

— Жиро видел, — очень громко отозвалась Гарсенда. — Жиро может тебе все-все про это рассказать.

Тут все вокруг замолчали и уставились на нас. Если бы Гарсенда не была обладательницей длинных иссиня-черных волос, ясных синих глаз и больших тяжелых мягких грудей, ей бы ни за что не стать моей entendedora — уж точно, выбрал я ее себе в подружки не из-за ее характера.

Порой я подумывал о том, чтобы от нее отделаться, но ее так обожали в моей companho, что стоило смириться с некоторыми ее выходками. Ну а я радовался хотя бы тому, что законы finamor не требуют от меня, чтобы я почитал ее совершенством.

Она хихикнула, поняв, что все смотрят на нас, и зазывно провела рукой по моему бедру под столом.

— А я-то думала, — сказала она, — что мы собираемся к Южному Полюсу. Ну, знаешь… поглазеть на то, как орок-де-меры превращают свои ноги в ласты или еще во что-то там такое.

— Ну, собирались, — сказал Рембо. Он ухмылялся, любуясь тем, как моя entendedora потешается надо мной.

Я ухмыльнулся в ответ. Сам по себе он ничего такого не сделал, но я не собирался дать ему поиздеваться надо мной.

— И ты действительно все это видел? — спросил Аймерик.

— Ja, мой отец возил меня, за год до того, как ты тут появился, Аймерик. — Я взял кувшин и подлил себе еще вина. Аймерик махнул рукой старине Пертцу, торчавшему за барной стойкой, и тот принялся наполнять новый кувшин. Я уже потерял счет выпитым стаканам, и мне было положительно все равно, какой пью. — А самое главное то, что у них есть карманы, куда они убирают свои ноги или ласты. Берут да и отделяют то, чем в данный момент не пользуются, и по карманам рассовывают, вот и все. Тот toszet, что их придумал, пожалуй, был настоящим гением.

Он ведь их не только органами наделил, но и инстинктом вот так с этими органами поступать. Это вам не что-нибудь. — Я снова отхлебнул вина и понял, что сумел завладеть всеобщим вниманием. А что, может быть, они все и вправду были не прочь отправиться в путешествие. — Но я предлагаю сходить и посмотреть, как они входят в реку. В том, как они выплывают в море, ничего такого особенного нет — ну, увидим уйму коричнево-серых спин в воде, и все.

Это не так впечатляюще, как полеты левитаторов над Головой Бисбата.

Аймерик сказал:

— Знаешь, Жиро, послушать тебя, так любование танцами левитаторов под облаками в жутких порывах ветра — это примерно как в прачечную сходить.

Рембо и Маркабру расхохотались куда веселее, чем того заслуживала шутка, — они были так же пьяны, как я.

Маркабру, который по возможности старался из города уходить как можно реже, проговорил:

— Но мне бы хотелось все увидеть. Аймерик говорит, что еще двенадцать лет…

Рембо яростно кивнул и наполнил свой стакан.

Аймерик одарил их благодарным взглядом.

— Большинство против тебя, Одьде Вудес Ханде. — Этой кличкой он меня одарил, когда мне было двенадцать, а он был новичком на это планете. Тогда мой отец частенько брал нас с собой в семейные походы. — Думаю, нам стоит задержаться на несколько дней.

Я пожал плечами.

— Но это будет опаснее. Пока мы еще здесь, я покажу вам кладбища. Орок-де-меры не всегда пробираются сквозь пожар до реки. Каждый год некоторые из них — а порой очень многие из них — обгорают насмерть. Не могут выбраться из узких ущелий или гибнут у подножия отвесных скал. А потом их заметает снегом, а потом снег тает, и тогда обугленные туши орок-де-меров потоками талой воды выносит на берега рек, и там скапливаются метровые залежи белых костей и черных головешек. Зрелище весьма красочное, но мне бы не хотелось, чтобы кто-то из нас превратился в его часть.

Маркабру улыбнулся мне.

— Очень предусмотрительно с твой стороны, Жиро. Ты стареешь. Эй, Гарсенда, хочешь обзавестись свеженьким молоденьким toszet, когда дедушка Жиро начнет уставать?

Это, конечно, была полная ерунда — один старый приятель подтрунивал над другим. Но тут один смуглый здоровяк межзвездник, лет шестнадцати-семнадцати, уже успевший порядочно поднабраться, сидевший за соседним столиком, взревел:

— Ты трус!

В заведении Пертца сразу стало тихо-тихо.

Одно дело, когда идет дружеская перепалка, но в Новой Аквитании такие оскорбления enseingnamen прощать не принято. Я отстранился от Гарсенды.

— Я быстро, midons.

— Ты трус, Краснорукавый, — повторил юный наглец. Я понял, что он встал. Я глянул на Маркабру, чтобы тот взглядом подсказал мне, не заколет ли меня этот нахал в спину, когда я поднимусь из-за стола — межзвездники такими штучками не брезговали, как и многим прочим низким и грязным, на что только способны ne gens.

Маркабру поднял и медленно опустил указательный палец, поэтому я резко оттолкнул табурет назад и, крутанувшись, оказался на том месте, где он только что стоял. У меня за спиной с громким щелчком выскочила из рукоятки шпага Маркабру, и ее кончик, в котором находился нейропарализатор, оказался почти у самой физиономии наглеца. Мерзавец успел получить между ног табуретом, а завидев прямо перед собой злобно пылающий нейропарализатор, счел за лучшее отскочить назад. Это дало нам возможность оценить положение.

Ничего хорошего в нем не было. Пятеро молодых межзвездников, все в сине-черной форме, какую носили бюрократы с Земли, скалясь, смотрели на нас, а нас было четверо, Все пятеро были высоченного роста и мускулистые и отступать не собирались. Не исключено, что они не только напились, но и налакались какого-то берсеркерского пойла.

Самое умное в такой ситуации было — по возможности драки избежать.

Но с другой стороны, я терпеть не мог межзвездников — предателей собственной цивилизации, людей, которые подражали всему самому мерзкому, что только можно было найти на Внутренних Планетах, дурных копиях Земли, готовых беспечно отказаться от своего аквитанского наследия. Искусство этих планет представляло собой коллекцию садопорнографии, музыка — грубый шум, а о правилах хорошего тона там просто понятия не имели. А ведь дух и стиль — это так важно. Всякий может вести себя изысканно, ничем при этом не рискуя. И вот сейчас происходила самая настоящая проверка на enseingnamen.

На терстадском говорят повсюду, куда бы ни отправился, на планетах Тысячи Цивилизаций, но этому языку недостает мощности и выразительности аквитанского, поэтому оскорбил я наглеца именно на аквитанском. Мне хватило нескольких раскатистых слогов для того, чтобы намекнуть на то, что папаша этого юнца в свое время уронил его на пол в ванной, в результате чего самые лучшие части его тела были безвозвратно утеряны, после чего я посоветовал ему хорошенько умыться, чтобы от него так не несло ароматами, которые источала его сестрица — дешевая шлюха. Между прочим, это дорогого стоит, когда так пьян.

Аймерик и Рембо встали, захлопали в ладоши и грубо, хрипло расхохотались, давая понять всем присутствующим, что в драке поучаствовать могут все желающие.

— Говори по-терстадски. Я по-школьному не понимаю.

Он врал, потому что аквитанский в школе преподавали после четвертого класса, но межзвездники жутко гордились тем, что говорят только по-терстадски, потому что крепко-накрепко решили отвергать все, что касалось их собственной культуры и традиций.

— Я так и думал, — сказал я. — Вид у тебя на редкость тупой. Ну так и быть, переведу — только ты дай мне знать, если я буду говорить слишком быстро. Твой папаша (один из тех забулдыг, которых твоя мамаша называла «клиентами», но только Господу Богу известно, какой именно из них) в свое время уронил тебя на пол ванной и…

— Мне плевать на то, что болтает какой-то вшивый октальк. Я хочу с тобой драться.

Его шпага вылетела из рукоятки, он нацелил ее на меня.

Я ответил ему взаимностью. Последовало еще несколько громких щелчков — сработали шпаги у тех, кто ими были вооружен. На фоне треска шпаг слышался стук и грохот — это пытались отойти подальше остальные посетители заведения Пертца.

Юный мерзавец ухмыльнулся мне и бросил взгляд на Гарсенду.

— После того как мы разберемся со всеми вами, я и мои подчиненные позабавимся с твоей шлюхой.

Такая наглость была к лицу неоперившимся подросткам и только на них бы и подействовала. Я резко вдохнул и отвел кончик шпаги назад — всего-то на волосок, чтобы мой соперник подумал, будто я вправду вне себя от злости и утратил координацию. Он бросился вперед и угодил прямо на кончик моей шпаги, которая уткнулась ему в шею и выгнулась, как тонкий прутик.

В глотке у юнца межзвездника заклокотала кровь, он сжал шею руками и рухнул на пол. Нейропарализатор прикоснулся к его шее весьма ощутимо, и теперь ему грозило несколько дней приема успокоительных, чтобы он смог очухаться и отлежаться, а иначе дырка, проделанная парализатором в его гортани, не зажила бы. Мы все стояли и смотрели на него, а он у нас на глазах начал бредить и потерял сознание.

Я, в некотором роде, надеялся на то, что и от удара табуретом между ног ему тоже хорошо досталось. Ну да и с этим тоже должно было все обойтись. Но с другой стороны, приличный разряд парализатора просто так не переживешь.

Единственный способ лечения — время, так что почти наверняка неудачливому нахалу теперь предстояло еще дней десять мучиться от спазмов гортани и изнурительных приступов кашля.

На мой взгляд, все складывалось очень удачно.

— Меня устроят извинения, которые принесет мне ваш приятель, — объявил я.

— Мы бы не против, — откликнулся самый рослый из товарищей поверженного межзвездника, — да только тогда нам всем придется с ним подраться, как только он выйдет из больницы. Гвим с подчиненными не цацкается.

Вот что еще я терпеть не мог в межзвездниках, так это то, что они обожали отдавать друг дружке приказы и исполнять их, и то, что они сокращали прекрасные древние имена вроде имени «Гвиллем» и превращали их в уродские огрызки типа «Гвим».

— Ладно, — сказал я, — тогда давайте продолжим. Теперь нас поровну, и все будет по-честному.

Те двое межзвездников, что стояли подальше, шумно сглотнули слюну, но, надо отдать им должное, кивнули все. Может быть, несмотря на то как они вырядились, у них осталось хоть по капельке enseingnamen.

— Давайте выйдем на улицу, — добавил я. — Хватит уже у Пертца мебель крушить, а случайным разрядом нейропарализатора можно и предков потревожить.

Я взглянул на Стену Почета, вспомнил покойных родителей Пертца, и мне показалось, что все они дружно кивнули мне с видеоэкранов. Иллюзия была потрясающая, но длилась всего мгновение.

Когда я отвел взгляд от Стены Почета, я обнаружил, что все межзвездники согласно кивают, как и мои секунданты.

Аймерик приобрел ленивый, скучающий вид, какой всегда приобретал, когда предвидел, что развлечется на славу. Маркабру, лучший после меня драчун, был в полной боевой готовности, но при этом сдержан. Лицо его не выражало почти ничего — то есть он пребывал в том состоянии, когда мысли и действия целиком и полностью совпадают. А я входил в это состояние с каждым вдохом.

У Рембо яростно сверкали глаза. Он раскачивался с пятки на носок — чуть не подпрыгивал. Признаться, не знаю никого, кроме Рембо, кто бы так обожал добрую драку и головокружительные приключения. Физиономию его украшали многочисленные шрамы, левое плечо и правое колено у него не сгибались — мышцы в этих местах не желали верить, что не изрезаны. Наверняка и внутренностям Рембо тоже в свое время досталось.

Если бы я соображал здраво, я бы, пожалуй, на этом и остановился, но нам с Рембо было всего по двадцать два стандартных года. А в таком возрасте всякому кажется, что он бессмертен. И потом — позднее Рембо скажет мне, что ему положительно все равно, как умереть, и что волнует его только вопрос о том, когда это произойдет.

Резко кивнув, он дал мне знак не затягивать. Я сказал:

— Что ж, господа, в таком случае — на улицу. До первой просьбы о пощаде, до первой смерти или безо всяких ограничений?

— До первой смерти! — вскрикнул один из межзвездников, а смуглый блондин — похоже, их нынешний предводитель — кивнул:

— Думаю, придется, чтобы защитить честь Гвима.

— Отлично. В таком случае — на улицу, atz dos, — сказал я.

Мы вышли на улицу по двое — один от нас, один от них.

Так полагается у людей чести. Правда, при том, что они были звездолетчиками, в таком раскладе имелся определенный риск, но после вывода из игры их наглого вожака все они вели себя с подобающим enseingnamen, поэтому и я повел себя с ними благородно.

На улице было пусто. Все спустились в Нупето, сегодня был праздник. Издалека доносилась музыка. В разных районах города играли десятки духовых оркестров, и при таком расстоянии их музыка сливалась воедино.

Виллы красного кирпича, подсвеченные теплым закатным солнцем, цветом напоминали кровь. Маленькая красная точка Арктура, пребывавшего в той фазе, когда он кроваво-ал, опускалась в Море Тотц. На берег накатывали высокие валы.

Скиммеры, любители покататься на волнах (надо отметить, что у западного побережья Новой Аквитании кататься на волнах можно, начиная с двух километров от берега), уже выбирались на песок, а некоторые, наоборот, ставили паруса и уходили подальше в море, чтобы стартовать завтра с утра. В эти последние несколько недель перед приходом Тьмы, когда небо еще подолгу оставалось темно-лиловым, а длинные вечера были очень теплыми, все, казалось, куда-то спешат, и притом — спешат чересчур.

Славно было в такой вечер остаться в живых, но подраться от души тоже было неплохо.

— Продолжим, — сказал я. Я был обязан это сказать, хотя изначально виновником был я, но теперь получалось, что в глазах парней межзвездников я выгляжу оскорбленным, и потому все решения относительно порядка драки принимать мог я. Я мог бы определить и причину, согласно которой, собственно говоря, мы и намеревались драться, но я предпочел, чтобы это сделали наши противники, дабы тем самым унизить их. Когда я увидел, какими мальчишескими и напуганными стали их физиономии здесь, где так резки были вечерние тени посреди красно-кирпичных домов, я подумал было, не понизить ли планку до первой просьбы о пощаде, но тут же передумал. В конце концов они сами были виноваты в том, что повели себя ne gens.

Вот пусть теперь и расплачиваются.

Тут я произнес традиционные слова:

— Atz fis prim. Non que malvolensa, que per ilh tensa sola.

Это означало: «До первой смерти. Не ради зла, но ради того, чтобы уладить ссору». Первая фраза была призвана напомнить всем, когда мы должны остановиться, а вторая — что наша драка — это не кровавая резня и не должна ею стать, а призвана только раз и навсегда снять с повестки дня тот вопрос, из-за которого, собственно, началась.

Затем я приветственно поднял шпагу, то же самое сделал парень, стоявший напротив меня. Все секунданты отсалютовали в унисон. Только-только они успели опустить шпаги в исходную позицию, как мой противник набросился на меня.

Мы не успели скрестить шпаги и десяти раз — то есть я еще не успел толком понять, что собой представляет мой противник, когда Аймерик завопил:

— Patz marves!

А это означало, что чей-то поединок завершился.

Со щелчками сработали предохранители, шпаги убрались в рукоятки. Последними обезвредили оружие секунданты. Я автоматически сунул свою, убравшуюся внутрь рукоятки шпагу в карман и огляделся по сторонам, чтобы выяснить, кто погиб. На земле неподвижно лежал Рембо.

Поначалу это нас вовсе не изумило, и мы собрались перетащить Рембо в комнатушку за стойкой в заведении Пертца, чтобы утром забрать его оттуда вместе с тем юным наглецом, который затеял драку. В общем, даже неудивительно, что это произошло именно с Рембо. Как ни обожал он подраться, но ему всегда недоставало проворности, и его легко было обмануть. Я уже трижды видел его мертвым, а были и другие случаи, при которых я не присутствовал лично.

А потом у всех нас кровь застыла в жилах от пронзительного воя сирены неотложки — сработал медицинский пейджер Рембо.

Мы оставили Рембо на улице и успели отступить всего-то на десяток шагов, когда прямо с небес, издавая посадочными импеллерами жуткий рев, опустилась неотложка. Над Рембо завис кожух приемного устройства, и его втащило внутрь неотложки. Издав щелчок и стон, импеллеры переключились на режим взлета, и маленький робот, больше всего на свете похожий на цилиндрический танк поверх гроба, медленно поднялся и улетел прочь. На асфальте осталась прямоугольная вмятина длиной в два метра, шириной в один и глубиной в сантиметр.

К тому времени, когда мы вошли в кабачок и связались по интеркому с больницей, там уже все знали. В самом конце медицинского заключения, после тех фраз, которые выпечатал диагностический компьютер насчет травм печени и почек и разрыва сердца на почве стресса, значилась приписка, сделанная человеком: «Еще один шок в придачу к предыдущим».

* * *

Похороны тянулись бесконечно. Родители Рембо не пришли, и это, надо сказать, было самое лучшее, что было на этих похоронах.

Рембо не умолкал все время, пока тянулись похороны.

Согласно завещанию, его реципиентом стал я, поэтому мне пришлось очень нелегко все то время, пока мы несли тело Рембо на гору вместе с Маркабру, Аймериком, Дэвидом, Иоганном и Руфо — мало того что просто было тяжело, так еще и болел свежий рубец на затылке, куда мне пересадили его псипикс.

Моими глазами Рембо пристально наблюдал за тем, как мы опускали его обнаженное тело на ложе из роз, которыми было устлано дно могилы, высеченной в грубом граните Монтанья Валор.

Все присутствующие на похоронах donzelhas опустились и поцеловали покойного и увлажнили его лицо своими слезами. Donzelhas собралось очень много, и это настолько удивило Рембо, что он без умолку трещал об этом у меня в мозгу.

Гарсенда устроила из своей тоски настоящий спектакль, хотя с Рембо была знакома только через меня, да и то не слишком близко. Рембо это оценил по достоинству, а я был этим немало озадачен. Биерис, которая знала его дольше других donzelhas, вела себя на удивление спокойно. Спустившись в могилу, она там задержалась, но когда поднялась, лицо у нее было мокрое от слез.

А потом, в то время как все друзья прокалывали себе большие пальцы и роняли по капле крови на тело Рембо, Аймерик затянул «Canso de Fis de Jovent» — подлинный шедевр новоаквитанской поэзии. Эту песню сочинил в две тысячи шестьсот одиннадцатом году Гвиллем-Арно Монтаньер, а впервые пропета она была на его похоронах год спустя, и вот уже двести лет мы хоронили молодых, храбрых и красивых под эту песню. Я всегда плакал, когда слышал ее, а сегодня она мне просто сердце на части рвала острыми когтями. Сам Гвиллем-Арно говорил, что вложил в стихи двойное значение. «Fis» означает «смерть» или «конец», a «jovent» — «молодой человек» или «юность». Как хочешь, словом, так и понимай. Вот я и мучился, представляя себе то одно значение слов, то другое, а Рембо тем временем восторгался красотой цветов и девушек.

Наконец, когда все завершилось, мы отправились обратно и молчали все время, пока шагали шесть километров пешком.

Даже Рембо утихомирился.

Тащить его на гору, спору нет, было нелегко, но теперь было еще тяжелее.

— Ты еще здесь? — мысленно спросил я у Рембо.

— Еще здесь, — ответил он более усталым и механическим голосом, чем у него был при жизни, и сердце у меня екнуло из-за того, что за этим крылось. Но он добавил:

— Похороны были очень красивые. Вы все были так добры.

Спасибо вам.

— Рембо всех благодарит, — сообщил я остальным. Все обернулись и торжественно поклонились, так что он все видел сам моими глазами.

— Где я? Наверное, я мертв! — вскричал Рембо у меня в сознании. — Господи, Господи, это же Монтанья Валор, но я не помню похорон! Жиро, разве мы там были?

— Ja, ja, да, Рембо, мы там были. — Эти слова я артикулировал настолько старательно, что даже Гарсенда, которая шла рядом со мной, услышала клокотание у меня в глотке и с таким испугом на меня уставилась, что Биерис увела ее в сторону. — Постарайся найти мемоблок, попробуй чувствовать через меня, — сказал я Рембо. — Твоя память будет в мемоблоке.

Это было бесполезно — и тогда, и потом. Редко какому сознанию удается продержаться, утратив тело. Как большинство умерших, Рембо не мог сохранить контакт с мемоблоком, который снабдил бы его краткосрочной памятью, а также с эмоблоком, который обеспечил бы его эмоциями, хотя и то и другое устройство находились всего в каком-то жалком сантиметре от его псипикса, вживленного в мой затылок.

Шли дни, и он забыл о своей смерти. А мы, сколько бы раз ни заглядывали в кабачок Пертца, никак не могли оправиться ото всего, что он нам оставил.

Мои эмоции в конце концов отделились от его эмоций, а ему с каждым днем было все труднее дотянуться до эмоблока.

Ощущение его присутствия в моем сознании становилось все холоднее и холоднее. Его шепот, похожий на шипение жидкого гелия, звучал непрестанно. Он пытался вспомнить себя, пытался очнуться от страшного сна — он все еще верил, что ему снится страшный сон.

Прошло еще две недели — а если точно, одиннадцать с половиной стандартных суток, и врачи сказали, что надежды нет, и убрали псипикс, мемоблок и эмоблок. Теперь Рембо покоится в Зале Вечности Новой Аквитании, как многие другие, и ожидает, когда техника достигнет такого уровня, что ему смогут вернуть его сознание, память и эмоции.

Вот таким долгим получилось прощание, и так мало, в конце концов, осталось от моего друга, что я даже ничего не почувствовал, когда из меня вынули все, что собой тогда представлял Рембо.

Глава 2

У Маркабру и Исо была назначена какая-то встреча, по поводу которой они ужасно скрытничали, поэтому к Южному Полюсу в тот день ушли только Аймерик, Биерис, Гарсенда и я. Поскольку до конца лета уже оставались считанные дни, мы решили добраться за день, без ночевки, и тронулись в путь сразу же после завтрака. Путь до места, откуда лучше всего можно было наблюдать за орок-де-мерами, занял шесть часов. Арктур, как ему и полагается в это время года, брел по небу низко, над самым горизонтом, и его ало-оранжевые лучи отражались от огромных труб, подводивших воду к далеким горным ледникам, из которых вода затем стекала к Великой Полярной Реке.

— Наверное, художнику непросто зарисовать такой пейзаж, — заметил я, обратившись к Биерис. — Чепуха какая-то получается: с одной стороны, окрестности в натуральном виде не изобразишь, потому что они еще не обрели окончательного вида, а с другой стороны, их невозможно изобразить такими, какие они сейчас, потому что мешают все эти трубы.

Она вздохнула.

— Понимаю. И говорят, пройдет еще сто стандартных лет, прежде чем Море Тотц прогреется достаточно для того, чтобы тут начали идти обильные дожди. Не говоря уже о том, что посадка бамбука и вековых ив по берегам рек пока только в стадии проекта, поэтому пока существуют они только как «художественная концепция». Ну а поскольку «художником» в данном случае является компьютер, концепции, само собой, плоские и унылые. Но все жаждут увидеть, как будет выглядеть Уилсон, когда все будет сделано. А к тому времени, когда он действительно будет так выглядеть, людям все это порядком поднадоест.

Это было странное высказывание — особенно если учесть, что оно прозвучало из уст художницы. Но с другой стороны, и путешествие наше было странным. Для меня единственной веской причиной пойти вместе с остальными было желание показать все это Рембо, а Рембо исчез вместе со своим псипиксом за два дня до похода. А если он был лишен памяти, что толку было бы от того, если бы он все и увидел, даже если бы мог увидеть?

Но за время после похорон Рембо Аймерик успел заразить идеей путешествия и Гарсенду, и даже, пожалуй, Биерис, так что, хочешь не хочешь, и мне тоже пришлось пойти с ними. В буше Биерис ориентировалась не хуже меня, и странствий совершила не меньше, чем я, но бушмены, конечно, не стали бы слушать какую-то там donzelha, и к тому же в это время года моим друзьям опасно было выбираться в Террост одним, без кого-нибудь, кто подсказал им, как вести себя в момент опасности.

Башня, стоявшая на обзорной площадке, была построена на манер обшарпанного донжона древнего замка. Ее сложили из гранитных блоков без строительного раствора. Но, наверное, какие-то невидимые невооруженным глазом внутренние крепежные конструкции все-таки существовали, иначе башне ни за что бы не пережить нескольких пожарищ, отбушевавших в окрестных степях, заморозков, снежных заносов, наводнений и оттепелей.

Настроение у меня явно было не из лучших, если Биерис удалось заразить меня скептицизмом, в результате чего я стал размышлять о том, как сделано то-то и то-то, вместо того чтобы просто любоваться красотой.

Когда мы поднимались по каменным ступеням, я изумился тому, как сильно нагрет гранит, из которого сложена башня. Аймерик, задев стену плечом, поморщился.

— Наверное, — сказал он, — для того чтобы вот так нагреться, башня должна была бы лет шесть без перерыва простоять под палящим солнцем. Подумайте только, а что с ней будет, когда впервые взойдет солнце!

— Вот ты сам это и выясни, — сказал я. — А потом можешь об этом написать и мне рассказать.

Он рассмеялся.

— Не забывай, я вырос в Каледонии. Я про морозы все знаю. На Нансене, кроме морозов, ничего и нет.

Это было сказано походя, но я удивился. Аймерик крайне редко упоминал о своем происхождении и почти никогда не говорил о родной планете. Его происхождение и его возраст были теми двумя темами, которые он никогда не обсуждал.

Когда мы добрались до вершины, солнце стояло почти у нас за спиной. Внизу открывался вид на речную долину.

Коричневели под солнцем поросшие жухлой травой уступы, на которых кое-где торчали острые скалы. Арктур казался багровым сгустком на фоне разведенной водой крови небес. Во многих районах Терроста уже полыхали пожары.

Справа от нас блестели трубопроводы и сверкали ледники, а слева тянулись равнины до самой речной долины. Противоположный берег представлял собой неприступную скальную стену.

Мы надели очки-бинокли и навели на резкость.

— Вон там, — взволнованно проговорил Аймерик, — у того крутого поворота…

Я перевел взгляд в ту сторону. Далеко внизу, у кромки воды расположились несколько сотен орок-де-меров.

Прямо у меня на глазах они неожиданно начали нырять в реку, убирая ноги. При этом головы их почти целиком исчезали под водой, а потом они плыли ровно и плавно, постепенно выпуская ласты. Из-за того что столько крупных животных одновременно оказалось в реке, уровень воды в ней поднялся почти до обычной для этого времени года отметки.

Но все-таки этого было недостаточно.

— Посмотрите туда, ниже по течению, — ахнула Гарсенда.

Там река текла широко, но было мелко, и барахталось не менее тысячи орок-де-меров. Те из них, кому больше повезло, оказавшиеся с краю, распрямляли ноги и сбегали к более глубоким участкам ниже по течению, а те, что оказались посередине, безнадежно тонули. Некоторые уже успели захлебнуться и образовали непреодолимое препятствие на пути у других своих собратьев.

— Что же с ними будет? — шепотом спросила у меня Гарсенда.

— Те, кому повезет, утонут. Слабые будут голодать и умрут от истощения. А через пару недель, самое большее, пожары прикончат остальных.

Она могла бы и не спрашивать. Небо от дыма уже стало красно-коричневым.

— Лучше бы мы этого не видели, — жалобно проговорила Гарсенда.

Я тоже так думал, потому обнял ее, сожалея о том, что произнес такие жестокие слова. Прядь волос над ухом Гарсенды откинулась назад, и в глаза мне бросились две свежие царапинки. Только я собрался спросить у нее, откуда они взялись, как меня отвлекли Аймерик и Биерис.

Они тоже смотрели на обреченное стадо орок-де-меров, застыв, точно статуи. Лица их покрывала мелкая пыль. По ней бежали бледные полоски — струйки слез.

Я перевел взгляд на равнины, на речную долину, почувствовал тепло тела прижавшейся ко мне Гарсенды и ощутил бренность наших жалких жизней на фоне происходившей раз в год смерти целого материка. Я уже вознамерился было завести песню об ужасе и величии всего на свете, когда вдруг все мы вздрогнули, услышав, оглушительный грохот позади.

На ровную площадку за башней опускался спасательный модуль. Какой-то компьютер-бюрократ решил, что мы подвергаем себя слишком большой опасности, и отправил его за нами.

Мы поспешили спуститься с башни. Не стоит отказываться от собственного спасения — это, помимо всего прочего, неприлично. А когда мы бежали к спасательному модулю, мы видели впереди, на горизонте, пламя и дым. Запертым на мелководье орок-де-мерам грозила не смерть от голода. Они должны были сгореть заживо.

Войдя в люк спрингер-камеры спасательного модуля, мы оказались в огромном гулком прохладном терминале центральной спасательной станции.

Судя по тому, как много здесь скопилось народа, одетого по-походному, пожары бушевали по всему Терросту. Некоторые были в альпинистском снаряжении, одна парочка — в купальных костюмах, а завершал процессию злющий-презлющий аквалангист.

— Удивительно, — произнес я насмешливо. На самом деле, мне очень хотелось поглазеть на пожарища — ну хотя бы немножко, до того, как компьютер озаботился нашим спасением. Можно было не сомневаться: если бы я накатал жалобу, мне бы выплатили денежную компенсацию. Вот только зрелища пожарищ мне никто бы не вернул. — Это здание возвели всего через шесть стандартных лет после того, как мы обзавелись спрингерами, а оно уже стало самой уродливой постройкой на Уилсоне.

Гарсенда хихикнула и, остановившись, наклонилась и что-то подобрала с пола — какой-то странный предмет; металлический шарик, из которого торчали шипы разной длины.

— Что это такое? — поинтересовался я.

— Ничего особенного. Сережка, — ответила она и положила ее мне на ладонь. Сережка противно кололась. Ее шипы были острыми, как иголки.

Это почему-то тоже показалось мне странным. До сих пор мне еще не встречался никто, у кого были бы проколоты уши.

Тем более странным было то, что она мне никогда об этом не говорила. А считается, что твоя entendedora должна рассказывать тебе положительно обо всем. Штуковинка, лежащая у меня на ладони, больше смахивала на крошечное оружие или на орудие пытки. Ничего в ней не было традиционного и стильного. Примитивная, даже грубая…

— Смотрите, — сказал Аймерик. — Через шесть минут спрингер доставит нас на главную станцию в Квартьер де Джовентс. — Он указал на табло. — Там написано, что нам нужно идти к седьмому выходу. Это где?

Биерис взглянула на одну из многочисленных схем и фыркнула:

— На другом конце терминала. Лучше бегом.

Мы так и сделали и еле успели. После всего, что мы пережили, мне хотелось, чтобы Гарсенда пошла со мной ко мне домой, но она сказала, что у нее есть дела. Я провожал ее взглядом, пока она не свернула за угол. Ее черные волосы, схваченные в «конский хвост», развевались у нее за спиной, задевая длинную пышную юбку. В голове у меня начала рождаться песенка, и я поспешил наверх, чтобы успеть записать первые строчки.

* * *

Непонятно почему вечером мы все вчетвером оказались в заведении у Пертца, да еще и Маркабру с Исо пришли. Прошло тридцать суток — то есть около двадцати пяти стандартных дней, с того вечера, когда погиб Рембо.

— По прогнозу Тьма начнется через неделю, — сообщил Маркабру и поднял стакан, сказав:

— Рембо: que valor, que enseingnamen, que merce.

Мы все выпили за Рембо, а я в который раз пожалел о том, что во мне уже нет его псипикса — ведь тогда все это попало бы к нему в мемоблок и хранилось бы там до тех пор, пока технари не придумали бы, как его оживить.

Янтарный свет ламп резал глаза — так бывает, когда смотришь видюшку про приключения в системе звезды типа G. Большинство оккитанцев у себя дома настраивают лампы так, чтобы они давали красноватый свет — такой же, как снаружи, но старина Пертц был дальтоником и оттенки цветов различал плоховато — по крайней мере сам он так говорил.

— Пусть сдохнут все межзвездники, — сказал Маркабру. — После стольких столетий изоляции, когда начинается самая грандиозная авантюра всех времен и народов, когда Тысяча Цивилизаций вдруг снова объединились, единственное, что приходит на ум юным оккитанцам, — так это вырядиться, как жалкие клерки с Земли, напрочь забыть о собственной культуре и истории и начать подражать всему тому омерзительному, что берет начало на Земле… А знаешь ли ты, Жиро, что тот ублюдок, которого ты кокнул, был самым выдающимся творцом в своей шайке?

— Это в какой же такой области?

— А он снял пару сотен полнометражных порнографических видюшек да еще с десяток короткометражек. Во всех фильмах главный герой — он сам и занимается тем, что избивает и насилует юных девушек. Это у них сейчас мода такая. Парни межзвездники водят своих девиц на поводках или заставляют их носить острые побрякушки, которые в кровь царапают кожу.

В общем, типичная земная садопорнография, грубейшее нарушение Хартии, как и то тряпье, в котором они разгуливают, если тебе угодно знать мое мнение. Но когда их пытаются обвинить в нарушении Хартии, межзвездники утверждают, что вся эта мерзопакость — вполне легальный протест против традиции finamor, и бегом бегут в Посольство, чтобы там защитили их права.

— Но девушки-то почему эти занимаются?

— Кто знает? Мода такая. И потом, какой оккитанец когда мог честно и откровенно признаться в том, что понимает donzelha? Мы просто почитаем их — поскольку должны почитать. — Он залпом допил вино. — Как бы то ни было, они прикончили Рембо. Вполне веская причина для того, чтобы их ненавидеть.

Я обвел взглядом компанию. Аймерик холодно кивнул.

Исо прижалась к плечу Маркабру и мечтательно улыбалась, думая о том, о чем только может думать юная trobadora. Биерис была печальна — даже скорее расстроена, но я не понимал, почему бы ей расстраиваться, точно так же, как не совсем понимал, почему бы Исо улыбаться. Но с другой стороны, действительно, кто и когда мог утверждать, что понимает donzelha?

Гарсенда ласково поглаживала под столом мою ногу. Вот это мне было очень даже понятно.

Я тоже ненавидел межзвездников, но настроения произносить тост у меня пока не было. Кроме того, мне начало становиться как-то не по себе. Гарсенда была совсем юна».

Редко встретишь такую юную девушку среди «старорежимных» — так межзвездники презрительно называли молодежь, уважающую древние традиции. Вся молодежь постепенно переходила в стан межзвездников. Через несколько лет, когда люди моего возраста уже перестанут называться jovents, вся молодежь, все обитатели нашего Квартьера станут межзвездниками. Мне казалось, что это поистине преступно, но было ясно, что помешать этому невозможно.

И вдруг у меня на миг замерло сердце. Я смотрел в глаза Рембо, а он улыбался.

Но тут я все понял. Старина Пертц разместил видюшку Рембо на Стене Почета, вместе с видюшками всех остальных навсегда почивших завсегдатаев. Сама стена была из настоящего дерева, которое по-прежнему было очень редким и дорогим, хотя в будущем наша цивилизация должна была проживать на острове, поросшем густыми лесами — да-да, именно такой должна была стать впоследствии Новая Аквитания.

Здесь предполагалось выращивать деревья, которые затем планировали высадить на полярных континентах Уилсона.

— Гвиллем-Арно никогда не видел настоящего, взрослого леса, — сказал я. — Не исключено, что он и вообще никакого леса никогда не видел.

Маркабру приготовился отмочить какую-то шутку по поводу моего высказывания, но Аймерик увидел, куда я смотрю, и удержал Маркабру, коснувшись его руки.

Все обернулись и посмотрели туда, куда смотрел я, и увидели Рембо и всю Стену Почета. Видюшка, которую неведомо где раздобыл Пертц, длилась всего-то пятнадцать секунд.

Рембо сначала смотрел серьезно, потом улыбнулся, отвел взгляд в сторону — словно услышал что-то, что его встревожило, а потом снова серьезно посмотрел — как бы прямо на нас. А потом снова улыбнулся, и так далее…

Я понимал, что все ждут от меня объяснений того, что я только что сказал. Гарсевда улыбалась и смотрела на меня, выжидательно выгнув бровь. Она явно ждала, что я сейчас сделаю честь нашей finamor каким-нибудь умным высказыванием.

— Ну вот… — медленно проговорил я. — Дело в том, что роботы-терраформаторы не прикасались к этой планете до две тысячи триста пятьдесят пятого года, и потом цивилизация здесь появилась только через тридцать лет. Теоретически терраформирование здесь должно завершиться не раньше три тысячи двухсотого года. Следовательно, мы одолели только полдороги, верно? Это означает, что все это время, пока мы пытались сохранить оккитанские традиции, созданные творцами нашей культуры и привезенные нами сюда в виде корабельных библиотек, планета на самом деле росла и изменялась. Очень многое из того, что мы сделали, происходило в ожидании того, что еще не существовало. Гвиллем-Арно почти наверняка не видел ни одного дерева выше себя за пределами ботанического сада. И потому, когда в «Canso de Fis de Jovent» он писал о том, как ветви, покрытые весенней листвой, склоняются к Риба Лионес…

— На самом деле он их в глаза не видел! — воскликнул Маркабру. Похоже, моя мысль потрясла его не меньше меня самого. Но, m'es vis, его описание получилось таким точным, что мне и в голову ни разу не приходило, что он этого никогда не видел!

Аймерик негромко проговорил:

— Я думаю. Жиро хочет сказать, что мы все научились смотреть на вещи так, как это получилось в стихотворении Гвиллема-Арно. Мир такой, какой он есть, только потому, что мы научились видеть его таким. «Древняя равнина Терроста» еще пятьсот лет назад лежала подо льдом, а никаких там «волн, волн, волн, непрестанно бьющих о берег и в борт старой лодчонки деда…» еще и в помине не было в то время, когда дед Гвиллема-Арно здесь поселился. За пару лет до его прибытия здесь только-только начали подтаивать льды.

Я кивнул.

— И мы по-прежнему продолжаем этим заниматься. Я сочинил баллады, действие которых происходит в лесах Серрас Верз — а ведь я работал в первой бригаде по посадке деревьев, когда мне было семнадцать. Там и сейчас вряд ли отыщется хвойное деревце выше, чем мне по пояс, и еще сто лет там не высадят дубов и осин, про которые я рассказываю в песнях.

Обстановка была очень странная. Рембо то серьезно смотрел на нас, то улыбался, то опять становился серьезным. Таким ему было суждено остаться навсегда в видеозаписи, Мы все налили себе еще по стакану и выпили, и решили, что на видюшке Рембо выглядит как-то ненатурально, но ни у кого из нас собственной видюшки с Рембо не было, поэтому нам нечего было предложить Пертцу взамен. Мы пили медленно и размеренно и еще не были пьяны, хотя все шло к тому. Только мы вознамерились встать и отправиться в какое-нибудь другое заведение, где бы нам не было так тоскливо, когда в кабачок вдруг вошел король и направился прямехонько к нашему столику.

В этом стандартном году правил Бертран VIII, тихий застенчивый профессор эстетики, с которым я был шапочно знаком через отца. Следом за королем шагал премьер-министр, выглядевший намного представительнее короля, но все равно казавшийся здесь ни к селу ни к городу в своем старомодном suit-biz.

Ничего более необычного я уже давненько не видывал.

Чтобы в заведение к Пертцу пожаловала столь благородная особа, да еще в сопровождении столь высокого чиновника, и притом оба разряжены, как на парад…

— Аймерик де Санья Марсао? — осведомился король.

— Это я, — ответил Аймерик, встал и поклонился.

Тут и мы наконец вспомнили о правилах этикета и повскакали. Нашему примеру последовали все прочие посетители заведения Пертца. Король величаво кивнул всем присутствующим, жестом повелел всем садиться, а сам подошел к Аймерику.

— Я мог бы отправить посыльного с этим semosta, но в преддверии наступления Тьмы все посыльные разъехались по домам. Боюсь, я явился для того, чтобы сообщить вам, что вы призваны на работу в Особый Отдел, и нынче же вечером мне надо с вами об этом поговорить.

Я начал гадать: когда же она началась, эта галлюцинация.

Аймерик был из тех, кого принято называть tostemz-jovent, puer aeturnus или, на худой конец, Питерами Пэнами. Как правило, после того как Жребий уже пару раз призвал тебя на общественную службу — а такое обычно происходит к тому времени, когда тебе исполняется двадцать пять стандартных лет или около того, — ты можешь спокойненько перебираться из Квартьер де Джовентс в центр города, жениться, обзаводиться домом и хозяйством и посвящать себя серьезному образованию или затевать какой-нибудь проект, посвятив его осуществлению остаток жизни. Мне было двадцать два, и я уже полубессознательно подыскивал себе домишко. Но Аймерика уже четырежды призывали на общественную службу, причем один раз — в теневой кабинет, и при этом он всегда возвращался в Квартьер. На вид ему было тридцать пять, но на самом деле — немного за сорок, если считать те годы, что он провел в анабиозе по пути сюда, и он никогда не питал жгучего интереса к тому, чтобы стать взрослее. Когда я был ребенком, он играл роль моего безумного моложавого дядюшки, а теперь он был одним из моих юных товарищей.

Кроме того, на работу в Особый Отдел призывают в случае крайней необходимости профессионалов высочайшего класса, только тогда, когда с работой не справится никто другой. Короче говоря, такие дела не принято поручать подростку-переростку.

Однако, невзирая на все безупречные причины, согласно которым такое не должно было произойти, оно все-таки происходило.

Как ни странно, единственным, что имело смысл в этом безумии, было то, что король самолично явился для того, чтобы передать Аймерику собственное semosta. Когда с Южного Полюса подступала Тьма, когда небеса становились черными от дыма на две-три недели, все предпочитали посиживать по домам, а Тьма должна была наступить через несколько дней.

Semosta отвергать не принято, поэтому мы все пошли следом за королем и премьером: Аймерик — потому что обязан был идти. А все остальные — потому что законы Ну Оккитана позволяют любому гражданину присутствовать при любых правительственных церемониях. А мы все умирали от любопытства.

Король указал, куда нам надо следовать. Оказалось, что следовать нам надо к ближайшей спрингер-станции, до которой было полкилометра. Этот путь мы проделали пешком, в молчании. Я пытался сообразить, что же все-таки происходит.

Когда мы все втиснулись в кабину спрингера, король сказал:

— Мне следует всех вас предупредить о том, что спрингер перенесет нас в Посольство. Постарайтесь не испугаться яркого света.

Он нажал на стартовую кнопку, и в глаза нам ударил ослепительный, жаркий и режущий глаза желтый свет.

Какой-то нервно вскрикивающий служащий Посольства — толком разглядеть я его не успел: к тому времени, как глаза у меня привыкли к свету, он уже исчез — препроводил нас в конференц-зал, где кто-то жалостливый вывел освещение на привычный для оккитанцев уровень.

На миг у всех нас перехватило дыхание от зрелища, представшего перед нашими глазами. Зал был уставлен настоящей деревянной мебелью (древесина отличалась таким рисунком, что можно было не сомневаться: ее не вырастили искусственно), а все стены оформлены экранами, на которых непрерывно показывались сюжеты из жизни Тысячи Цивилизаций. Некоторые сюжеты были довольно долгими — по несколько минут.

Гарсенда вышла вперед, и я только в этот момент понял, что до того она боязливо жалась к моей спине. Она встала, уперев руку в бок — так она всегда делала, когда желала показать, что то, что она видит, не производит на нее ни малейшего впечатления — особенно тогда, когда на самом деле впечатление имело место.

У посла из земного консульского отдела были седые волосы и лицо в глубоких морщинах. Она была одета в простое черное форменное платье, не слишком отличавшееся от той одежды, в которую рядились межзвездники. Я задумался о том какие вольности она могла себе позволить в одежде и, кстати, в пластических операциях. Мне показалось очень странным то, что, зная наши местные традиции, послом назначили женщину — и не просто женщину, а женщину пожилую и некрасивую.

Первым, что сделала посол, было то, что она велела всем принести кофе. Кофе принесли мгновенно. На все блюдечки были предусмотрительно положены антиалкогольные таблетки. Я бросил таблетку в кофе и заметил, что все остальные сделали то же самое.

Я дал посольской даме несколько призовых очков за то, что она не стала спрашивать, кто все эти люди, но, видимо, проработав здесь шесть лет, она успела ознакомиться с нашими обычаями.

— Прошу простить меня за невежливость, — сказала посол, — но просто для того, чтобы удостовериться… Присутствующий здесь Аймерик де Санья Марсао — тот самый, что родился в Утилитопии, в Каледонии на планете Нансен?

— Бывший Амброуз Каррузерс к вашим услугам, — ответил Аймерик с изящным жестом. Улыбка его выглядела притворно, шутка впечатления не произвела, да, похоже, он и не желал того. Он словно бы хотел выразить свое отношение к происходящему, но при этом не собирался никого развлекать.

Мне показалось, что посол удержалась от того, чтобы по-мужски усмехнуться. Премьер-министр откровенно вздрогнул, король испуганно заморгал.

— Хорошо, — кивнула посол. — Позвольте мне вкратце объяснить вам, из-за чего мы, собственно, прервали ваш вечер. Только что мы произвели первый спрингер-контакт с вашей родиной. Они раздумывали около года, получив инструкции по радио, но факт остается фактом: теперь в Каледонии есть спрингер. Вы почти наверняка помните о том, что, когда здесь несколько лет назад был установлен первый спрингер, Кастеллоза де Санья Агнес и Азале Кормань вернулись с Ланжа для того, чтобы помочь нам решить социальные проблемы. У них был четырнадцатилетний опыт в области спрингер-технологии, и они были жителями Ну Оккитана. Они проработали на ваше правительство около года. Работа их большей частью была направлена на преодоление кризиса, возникшего после внедрения спрингеров и периода бурного развития, последовавшего затем.

Говоря, посол не спускала глаз с Аймерика. Казалось, в теле его вдруг обосновался совсем другой человек: более взрослый, серьезный, вдумчивый, беспокойный. У меня вдруг мелькнула мысль о том, что все мы, видевшие его только рядом с собой, в Квартьере, могли и не знать его до конца.

— Я работал с Кастеллозой. Но чего вы от меня хотите? Чтобы я отправился в Каледонию и сделал там для них то же самое? Полагаю, вы и на Землю Святого Михаила кого-то посылаете — то есть пошлете, как только там заработает спрингер?

— Да. То есть мы посылаем Йевана Петравича спрингером в Утилитопию, а оттуда он отправится суборбитальным лайнером к Земле Святого Михаила. Там спрингер заработает не раньше чем через несколько месяцев.

Аймерик одобрительно кивнул.

— Йеван — тот, кто нужен для такой работы. Сюда он прибыл как миссионер, но его не радовала малочисленность новообращенных. Так что он, наверное, рад тому, что возвращается к своей родной церкви в Новоархангельске.

Аймерик глубоко вздохнул и огляделся по сторонам. Пауза затянулась. Биерис смотрела на Аймерика так, словно видела впервые. Мы с Маркабру пялились друг на друга, будто один из нас должен был что-то сказать. Премьер-министр смешно, криво улыбался, а король с послом сохраняли бесстрастность.

Наконец Аймерик встал, взял со стола кофейник и подлил себе кофе.

— Со мной все иначе, понимаете? Совсем не так, как с Йеваном. Ведь я покинул Нансен только из-за того… В общем, мне тогда было восемнадцать, а что это такое? Восемнадцать стандартных лет жизненного опыта, а по часам — двадцать пять. Все равно срок немалый, и улетел я с Нансена только потому, что полет был в одну сторону, без возврата.

Безусловно, я отправился сюда, по большому счету, потому, что мне безумно нравилось все, что я видел или читал о культуре Новой Аквитании и планеты Уилсон. Но что мне больше всего нравилось во всем этом — я признаюсь в этом, companho, — так это то, что Новая Аквитания не была Каледонией и что находилась она не на Нансене.

Так что прежде чем мы будем разговаривать дальше — непременно ли надо посылать именно меня? Перелет сюда благополучно пережили сорок два каледонца, и почти все из нас были экономистами — тогда Каледония экспортировала практически только специалистов в этой области. Но разве хотя бы кто-нибудь из нас когда-нибудь хотел вернуться обратно?

Премьер-министр кивнул и прокашлялся.

— Восемнадцать человек с тех пор покончили с собой. Шестнадцать женаты и имеют малолетних детей, и… ну, в общем, вы понимаете, почему мне не хотелось бы отправлять в Каледонию семью с малолетними детьми.

— Это мудро и гуманно, — отметил Аймерик. — Стало быть, остается восемь.

— Трое страдают тяжелыми эмоциональными расстройствами, — сообщил премьер-министр. — Шесть лет анабиоза да еще шесть лет в замкнутом пространстве корабля, а потом попадание в цивилизацию, где свободы намного больше, чем у вас на родине, — с таким не всякий справится. Думаю, по этой же причине произошло и такое число самоубийств. Из пяти остающихся только у вас есть опыт работы в области экономики и в правительстве, и вы — единственный из троих, против кого не высказывалось серьезных обвинений в преступной деятельности.

Аймерик вздохнул.

— Следовательно: или я, или никто?

Посол пожала плечами.

— Мы могли бы отправить людей из Межзвездного Корпуса Координации…

— Я согласен, — заявил Аймерик.

Посол гневно глянула на него.

— Это прекрасно подготовленные люди, и хотя нам очень хотелось бы, чтобы туда отправились вы, я не сомневаюсь в том…

— Вам непременно нужен тот, кто хорошо знает Каледонию, — прервал ее Аймерик. — У ваших бюрократов и здесь, где все запросто, бед было по горло с освоением местных традиций…

— Что ж, — поджав губы, недовольно проговорила посол. — В свое время персонал в МКК набирался исключительно с Земли, Дунанта, Пасси и Дюкоммона… Теперь все до некоторой степени иначе…

— Ну да, — кивнул Аймерик. — Те работники МКК, которые пытались навести здесь порядок, с тех пор пошли на повышение, и теперь у них еще больше власти. А желание обратить аборигенов в истинную веру, как правило, со временем не ослабевает. И позвольте заверить вас в том, что каледонцы не вынесут и одной десятой того, что способны вынести оккитанцы. — Он бросил взгляд на стену, глубоко задумался и наконец изрек:

— Нет, вы правильно поступили, попросив меня отправиться туда. И я должен это сделать. — Тут глаза его едва заметно сверкнули, и он спросил:

— А кто следующий кандидат после меня?

— Фейт Максуини.

Лично я понятия не имел о том, что это за особа, но для Аймерика это сообщение, похоже, стало последней каплей.

— Полагаю, я должен стартовать отсюда? Как скоро?

Король, посол и премьер-министр переглянулись и медленно кивнули. Тут до меня окончательно дошло, что все происходящее действительно представляло собой собеседование перед назначением на работу и что если бы Аймерик пожелал, он бы мог запросто убедить их в том, что он — не тот кто им нужен. То, что он этого не сделал, было очень на него не похоже, но, собственно, на него не было похоже все, что он делал с того мгновения, как в кабачок Пертца вошел король.

— Отбытие отсюда, верно, — сказала посол. — Завтра в семнадцать часов. Но чем скорее вы там окажетесь, тем лучше будет в плане взаимоотношений Гуманитарного Совета с каледонским правительством. Вас все устраивает?

Аймерик рассмеялся — и я понял, что уже несколько часов не слышал, как он смеется.

— Ja, ja, конечно! — Он в упор посмотрел на премьер-министра и добавил:

— Только помните: я отправляюсь в путь вместе с друзьями и не стану заниматься ничем особо важным.

Посол явно оскорбилась, но продолжала:

— Постарайтесь не есть и не пить за три часа до спрингер-транспортировки. Завтра вам, вероятно, лучше воздержаться от употребления спиртных напитков. Спрингер-транспортировка с дифферентом чуть более одного процента у многих неважно сказывается на желудке. С собой вы можете взять багаж весом до двадцати пяти тонн, так что, если желаете, мы можем сейчас же заняться погрузкой.

— Это было бы славно. Мне бы только не забыть забрать белье из прачечной и раздать долги. — Аймерик медленно обвел взглядом комнату. — Если это все, то получается, что у меня дел — выше крыши. Так что, companho…

— Есть еще одно, — оборвала его посол. — И, вероятно, это относится к вашим друзьям. В последние годы для людей, занимающихся подобной работой, расширен перечень льгот. Вы можете взять с собой в качестве персональных помощников — или как вам будет угодно их именовать — до восьми друзей или родственников. — Глаза посла блеснули, и хотя она была официозная дама и уж никак не красотка, я проникся к ней теплыми чувствами. — Вероятно, это поможет вам не сойти с ума.

— Вы явно плохо разглядели моих товарищей, — усмехнулся Аймерик. — Я с ними общаюсь отнюдь не для того, чтобы не сойти с ума.

Когда он снова обвел всех взглядом, в глазах его была странная теплота.

Глава 3

Мы в спешке простились на станции спрингера в Квартьер де Джовентс — Молодежном Квартале. Аймерику нужно было сделать кучу звонков, а остальным — хорошенько подумать.

Я ненадолго заглянул домой, взял лютню и стал рассеянно наигрывать, параллельно размышляя.

Если бы я отправился с Аймериком, мне бы светило провести два года в другой звездной системе. Такое мало кому выпадало, поскольку путешествия с помощью межпланетных спрингеров пока влетали в копеечку. Безусловно, стоимость таких путешествий являла собой большую проблему. Гуманитарный Совет устанавливал цены, пропорциональные стоимости затрат энергии, а уж эта стоимость зависела от площади преодолеваемого гравитационного потенциала. За подъем на высоту в семьсот пятьдесят метров на горнолыжном подъемнике ты платил столько, сколько стоит бутылка пива, поэтому перемещение с орбиты одной звезды-гиганта к орбите другой звезды-гиганта можно было приравнять к стоимости уймы бутылок пива. Нет, тут стоило подумать. Если бы мне не понравилось на новом месте, мне все равно пришлось бы отработать положенный срок, чтобы обзавестись правом бесплатного возвращения — вряд ли бы я сумел сам оплатить такое путешествие.

С другой стороны, для меня открывалась перспектива обрести весьма экзотичную запись в послужном списке, увидеть много нового… Меня ожидали романтика, приключения — какой бы скучной ни выглядела, согласно описаниям Аймерика, его родная планета.

И потом — во время наступления Тьмы очень трудно спокойно читать, думать и сочинять. А после Тьмы резко наступит полярная весна. Черные, обугленные равнины Терроста еще будут лежать под метровым слоем снега, но вскоре он начнет таять, и талая вода наполнит реки и моря Террибори, во фьордах и ущельях загремят грозы, начнутся ливни, а прибрежные луга покроются травой и цветами.

Полярный бамбук начнет пробиваться сквозь снег — темный, пропитанный гарью, и торопливо начнет набирать рост в десять метров. Бамбуку нужно спешить, пока его снова не спалили пожарища полярной осени.

По крайней мере я застану полярное лето — наверняка я успею вернуться раньше чем через три года.

Но я понимал, что буду скучать по полярной весне, а я помнил только одну полярную весну. Год на Уилсоне длится двенадцать стандартных лет, и потому местные жители поневоле становятся домоседами. Удачливым выпадает счастье повидать каждое время года раз по восемь, поэтому расстаться хотя бы с одним из сезонов нелегко.

Еще имела место такая малость, как моя собственная карьера. Я был — и сам себе честно в этом признавался — средней руки поэтом и композитором, но произведения других авторов в моем исполнении принимались публикой с большим энтузиазмом. В Молодежный Квартал частенько наведывались люди, уже вышедшие из того возраста, чтобы называться молодыми, чтобы побывать на моих выступлениях. Следующую пару-тройку лет по идее следовало бы употребить на то, чтобы завоевать популярность среди молодежи. В принципе все, чем занималась молодежь, особого значения не имело, но когда jovents перебирались в более спокойные районы города, переставали разгуливать со шпагами и начинали вести такой же сдержанный, уравновешенный образ жизни, какой вели мои родители, они все же сохраняли старую дружбу и верность друг другу. И тот, кто был героем среди молодых, скорее стал бы первым в очереди, когда дошло бы до распределения высоких постов в искусстве, политике или бизнесе.

И наконец, на чаше весов моих раздумий находились двое людей — двое теперь, когда Рембо был мертв, а его псипикс отправлен на неопределенно длительное хранение. Это были Маркабру, мой лучший друг, и Гарсенда, моя entendedora, средоточие моей finamor и источник моего вдохновения. Уж конечно, истинный оккитанец не мог покинуть свою возлюбленную. Ну разве что из верности товарищам…

Сама мысль о разлуке с Маркабру или Гарсендой казалась невыносимой, и на миг мне показалось, что я все решил — в их пользу. Один за всех и все за одного. Но, конечно, если бы они оба не согласились отправиться со мной, мне все равно пришлось бы решать самому.

Мне казалось, что фортуна не могла поступить так жестоко.

Для начала я решил поговорить с Маркабру — ему можно было позвонить. Говорить со своей entendedora по интеркому не принято, это ne gens. К Гарсенде мне следовало отправиться лично.

Ответ Маркабру прозвучал вполне определенно:

— Жиро, я тебя хорошо понимаю. Мне тоже безумно хотелось бы отправиться с Аймериком, но дело в том, что в Нупето мне предстоит нечто чудесное. Я собирался сказать об этом нынче в полночь, но нас уволокли из заведения старины Пертца, и я не успел. Ты ведь знаешь, что в следующем стандартном году будет праздноваться юбилей монархии?

— Ja, я изредка смотрю новости. Когда застреваю у дантиста, к примеру. И что?

— Уже отобраны лучшие произведения и финалисты. Объявят через несколько часов. В этом году вместо привычного старика с уймой научных трудов и наград за верную службу обществу победительницей станет donzelha. И среди финалисток…

Я догадался.

— Исо! Маркабру, это великолепно! Конечно, ты прав. Как ты можешь уехать!

У меня разыгралось воображение… Юная королева поэзии, мой лучший друг — ее консорт… А уж это, в свою очередь, означало, что мне суждено на время стать пэром, а Гарсенде — получить статус придворной дамы. О таком мечтают по двадцать лет, а тут выпал шанс осуществить мечту, пока ты еще достаточно молод для того, чтобы насладиться всем, что сулит ее осуществление.

— Столько всего может произойти, и… — проговорил я и умолк, пока не успел сказать что-нибудь обидное для Маркабру.

Он рассмеялся — словно прочел мои мысли.

— Ты прав, конечно. Даже если победит не Исо, но все равно это будет кто-то из наших ровесниц. Ты только представь, сколько изящества и стиля привнесет donzelha во дворец! Господи, ради этого стоит жить!

— Ja, ja, ja! Я сейчас же пойду к Гарсенде. Может быть, нам удастся попозже встретиться всем вместе — хотя бы для того, чтобы попрощаться с Аймериком. Представляю, как он расстроится из-за того, что ему суждено все это пропустить!

— Ну так давай на это и будем рассчитывать, — подмигнул мне Маркабру. — На то, что мы закатим ему проводы, в смысле, и на то, что он не просто расстроится, а будет прямо-таки вне себя от злости. А теперь, Жиро, ты уж меня извини, но ты позвонил мне меньше чем через час после того, как мы с моей entendedora вернулись домой…

Он немного изменил ракурс, и я увидел, что он раздет до пояса.

— Конечно!

Я помахал ему рукой на прощание и прервал связь.

Напялив самую лучшую свою шляпу и надев лучшие ботинки, я сбежал вниз по винтовой лестнице и пустился бегом.

Я одолел пять кварталов, петляя по узким извилистым улочкам, где даже сейчас, за два часа до захода солнца, хватало народу. Я проталкивался сквозь толпу со страстью, приличествующей обезумевшему от любви jovent, и, не сбавляя скорости, взлетел по лестнице к квартире Гарсенды.

Ее, как выяснилось, не было дома.

Я вынул из кармана портативный интерком и определил ее местонахождение. Она, оказывается, находилась в «Антрепоте» — логове межзвездников.

До некоторой степени обычная и даже, пожалуй, неотъемлемая часть глупости молодых людей заключается в том, что до тебя не сразу доходит смысл происходящего. Некая часть моего разума помнила, что в последние недели Гарсенда загадочно пропадала несколько раз, но тогда мне и в голову не приходило выяснять, где она находится, потому что не было никакой срочности, и к тому же если бы я начал за ней следить, это стало бы проявлением недоверия. Другая часть моего разума напомнила мне об оброненной Гарсендой колючей сережке, которая оставила глубокие царапины у нее за ухом.

Ну а еще одна часть разума нашептывала мне, что Гарсенда еще очень юна даже для своих восемнадцати и очень падка на последние веяния моды…

Ну а все прочие части моего разума гаркнули на эти три и велели им немедленно заткнуться, а мне велели сохранять чувство собственного достоинства, но при этом немедленно топать в «Антрепот».

Я добирался туда полчаса пешком. Добравшись, я снова воспользовался интеркомом и выяснил, что Гарсенда — в комнате за баром. Поэтому я обошел танцпол, служивший одновременно и площадкой для боев, с отвращением слушая визг, чмоканье и вскрикивания типа «А дедулька-то вырядился!», которыми меня сопровождали юнцы межзвездники, свесившиеся через поручни. Я твердым шагом направлялся к комнате, где находилась Гарсенда. Какая-то часть меня упрямо и настойчиво твердила, что я должен все выяснить.

Гарсенду всегда привлекало искусство — вернее говоря, ее привлекали люди искусства. В этом, и только в этом межзвездники оставались истинными оккитанцами. Своих творцов они боготворили. Поэтому Гарсенда, решив у меня за спиной совершить восхождение по другой социальной лестнице, избрала их эквивалент артистических подмостков.

Поэтому я даже не очень удивился, когда, открыв дверь, увидел три включенные видеокамеры. Одна из них автоматически нацелилась на меня, стоило мне войти. А снимали Гарсенду, на которой ровным счетом ничегошеньки не было, кроме высоченных, до середины бедра, сапог на шпильках. Голова Гарсенды была запрокинута в экстазе, а на коленях рядом с ней стоял какой-то парень. Он впился губами в сосок одной груди Гарсенды, а другую ее грудь сжимал ярко-оранжевыми картонными плоскогубцами. Ни он, ни Гарсенда меня не заметили, поэтому я закрыл дверь и ушел. Скорее всего Гарсенде суждено было впоследствии увидеть меня на тех кадрах, что отщелкала третья камера, и я счел, что этого вполне достаточно.

Я не был уверен, но проверять не хотелось, а показалось мне, что парень был одним из тех, с кем мы дрались в тот вечер, когда погиб Рембо.

На обратном пути я вдруг решил, что меня оскорбили. Я выхватил нож и прикончил обидчика без предупреждения — просто перерезал ему горло, и все. В принципе это не запрещено. Легче мне от этого не стало, поэтому чуть позже я уколол нейропарализатором в почки еще одного юнца, который, как мне показалось, скорчил мне рожу. Когда он падал, я успел ему еще и по морде съездить. Но даже это не оскорбило его дружков настолько, чтобы они смогли преодолеть испуг (наверное, видок у меня был очень даже грозный при том, в каком я пребывал настроении), поэтому я прирезал еще пару-тройку трусов, а потом остальные дали стрекача. Гнаться за ними — это было бы ne gens, и потому я остался без драки, которая позволила бы мне спустить пар и после которой я мог бы оказаться на больничной койке.

Стоя на улице, я пытался придумать какой-нибудь план действий. Всего шесть лет назад, до того, как появилась спрингер-транспортировка и все, что проистекло из ее появления, мне бы не пришлось особо ломать голову над тем, как быть: я мог покончить с собой, а мог наняться на один из кораблей, которые отправлялись с Уилсона примерно каждые десять стандартных лет.

Теперь никаких кораблей не было. Для большинства людей это означало, что остается только самоубийство. Но не для меня — я так решил. Я позвонил Аймерику, когда прошел шесть кварталов от «Антрепота».

Он сказал, что не против того, чтобы я отправился с ним, и даже, пожалуй, был благодарен. Он дал мне другой номер для связи.

Позвонив по этому номеру, я дал распоряжение упаковать все, что находилось в моей квартире, закрыть мои банковские счета, уплатить по счетам и всякое такое прочее. Меня заверили в том, что самому мне не нужно делать положительно ничего. На следующий день я мог просто-напросто выйти из своей квартиры и добраться до Посольства. Они были даже готовы мое стираное белье из прачечной забрать. Еще мне напомнили о том, что отбытие назначено на семнадцать часов.

Я поблагодарил за заботу и завел часы на шестнадцать ноль-ноль (часа должно было хватить для того, чтобы подействовала антипохмельная таблетка), зашел в ближайший к Посольству кабак и принялся старательно напиваться, чем занимался весь день до шестнадцати ноль-ноль. Таблетку я проглотил вовремя и в Посольство прибыл свеженьким. Видимо, просто на всякий случай мне вкатили еще и антиалкогольную инъекцию — уж не знаю, что они там вкалывают от алкоголя, но это вещество с моим похмельем не поцапалось — привели в полный порядок. Чувствовал я себя, как загулявший и перепачкавшийся котенок, которого нашла и вылизала мамаша-кошка.

По пути я все рассказал Аймерику о Гарсенде. Биерис принялась меня уговаривать. Она твердила, что Гарсенда, дескать, еще просто ребенок и развлекается, как положено ребенку, а Аймерик говорил, что еще не поздно отказаться, потому мне ничего не оставалось, как только сказать им, что я и вправду безумно хочу отправиться с ними.

Словом, отделался. Голова у меня немилосердно болела, ослепительно желтый свет только прибавлял боли. Теперь, когда я протрезвел, я вдруг понял, что весь день ничего не ел.

— Короче говоря, я намереваюсь вычеркнуть из свой жизни два стандартных года. Ну и что? Я все равно собирался покончить с собой. По крайней мере там будет совсем не так, как в Ну Оккитане.

— Это точно, — согласился Аймерик.

Биерис прикусила губу.

— Жиро, мы знакомы с детства. Скажи мне правду. Ты действительно выбираешь между поездкой и самоубийством?

Более оскорбленным я себя еще никогда в жизни не чувствовал.

— Enseingnamen обязывает, — ответил я. — Ведь произошло грубейшее нарушение законов finamor…

Биерис обернулась, посмотрела на Аймерика и покачала головой. Почему-то в это мгновение она показалась мне намного старше, хотя передо мной была та же самая улыбчивая каштановолосая красавица, которая так давно была моей закадычной подругой.

— Думаю, он это серьезно… — проговорила Биерис.

Аймерик кивнул.

— Не сомневаюсь. Мы оба слишком давно его знаем. Ну что, позволим ему сделать это?

— Вы мне ничего не позволяете, — заметил я. — Вы меня благородно пригласили, и я желаю принять ваше приглашение.

Аймерик вздохнул и отбросил от лица пряди длинных, до плеча, волос.

— И я, безусловно, не стану тебя отговаривать. Ладно, будь что будет. Ты, Жиро, toszet неглупый, пока дело не доходит до donzelha, и ты мне можешь пригодиться. Но я должен тебя честно предупредить: если Каледония по сей день такая, какой я ее запомнил, будет очень много случаев, когда ты пожалеешь о том, что не остался дома и не покончил с собой.

Пожалуй, было что-то в том, как это было сказано, такое, что заставило меня спросить:

— Ну что там такого может быть ужасного? Что такого в каких-то неудобствах и передрягах в сравнении с растоптанной любовью?

Он ничего не ответил — отвернулся. Думаю, мои высказывания вызвали у него некоторое отвращение. Биерис одарила меня еще одним взволнованным и жалостливым взглядом и пошла за Аймериком.

В назначенное время мы просто вошли в кабину спрингера — так, как будто это была самая обычная кабина. Ничего особенного не произошло — мы как бы ушли от одной кучки скучающих посольских клерков и вышли к другой такой же кучке. Я ощутил, что пол как бы сильнее надавил мне на ступни, а все тело потянуло книзу, а в остальном же впечатление было такое, словно я просто перешел в другую комнату.

Аймерик покачнулся, как будто его ударили в живот. Биерис мне пришлось поддержать. Ее пару раз вырвало, и только потом она пришла в себя окончательно. Судя по тому, как они оба смотрели на меня, продемонстрировавшего явный иммунитет к побочным эффектам спрингер-транспортировки мне показалось, что они жалеют о том, что я не остался дома и не покончил с собой.

— Добро пожаловать в Каледонию, — поприветствовал нас высокий пожилой мужчина. — Я — посол Шэн. Кто из вас Амброуз Каррузерс?

— Уж если кому так называться, — сказал Аймерик, — так это мне. Но я предпочитаю свое оккитанское имя — Аймерик де Санья Марсао. Это Биерис Реал и Жиро Леонес, мои личные помощники.

Шэн кивнул.

— Рад знакомству. Боюсь, персонала и пространства у нас тут маловато — это здание мы соорудили за последние сорок восемь часов, и тут еще многое, очень многое предстоит сделать. Поэтому я предлагаю вам сразу же отправиться в ваши новые квартиры, а багаж мы вам перешлем, как только он прибудет. Мне очень жаль, что мы не можем оказать вам подобающего гостеприимства, но наши переговоры с правительством Каледонии относительно снабжения Посольства заморожены.

— Вы хотите сказать, что они хотят вас в этом обвинить либо хотят вынудить вас работать на них.

Посол кивнул.

Я надеялся, что все, о чем они говорят, просто-напросто некая тактичная форма и что то, чего они на самом деле хотят, выплывет в ходе обсуждения. Но неужели они на самом деле хотят именно этого?

— Наверняка. И не удивляйтесь, если они сунут вам взятку уже после того, как сделка будет заключена. Любая сумма, превышающая две сотни утилей, считается большой и может быть сочтена взяткой.

— Пожалуй, вы тут будете просто бесценны для нас.

— В Каледонии нет ничего бесценного. Это единственное место на всех планетах Тысячи Цивилизаций, где у всего, положительно у всего есть точная цена.

Аймерик, говоря это, улыбался. Шэн рассмеялся и кивнул. Мы с Биерис были не на шутку озадачены.

Мы перешли в соседнюю комнату, где несколько посольских служащих выдали нам длинные, до колена, теплые парки с прозрачными масками. Наверное, это следовало расценить как некое предупреждение, но ничто не могло на самом деле подготовить к тому, что ждало нас за порогом Посольства.

Мы оказались как бы в криогенной аэродинамической трубе. Вода, попадая мне на бороду и усы, мгновенно замерзала.

Я понял, для чего предназначена маска, и опустил ее, но до этого успел пару раз вдохнуть пропахшего хлором и обжигающего легкие воздуха. Ветер ударил мне в грудь с такой силой, словно меня ткнули бревном.

— Не бойтесь, companho, — прокричал Аймерик, стараясь перекрыть стон и завывания ветра. — Просто мы прибыли во время утренней бури. Во второй половине дня будет покруче!

Мне трудно было представить, что бывает покруче, а ведь я в свое время довольно часто катался на лыжах с гор на Северном Полюсе.

— Сколько хлора в воздухе? — прокричал я.

— Сейчас много. Во время утренней бури в воздухе носится все то, чем дует от залива. Похоже, за нами прибыли. Вон «кот» едет.

Прибыл за нами здоровенный гусеничный вездеход. Его фары отбрасывали лучи и освещали приземистые темные дома.

— Где все остальные? — прокричала Биерис.

Я с трудом ее услышал.

— Внутри! Они не безумцы! Выйдут когда буря утихнет — через полчасика!

Биерис снова что-то крикнула, потом, можно сказать, завопила:

— Я тебя спросила: почему в центре города нет освещения?

— А зачем его включать, когда никого нет на улицах? И зачем окна, когда смотреть не на что?

Аймерик, отвечая Биерис, тоже кричал, но похоже было, что ему совсем неинтересно. Наверное, позднее нам предстояло убедиться в очевидности его слов.

Тут с нами поравнялся «кот», и я, пожалуй, понял, почему вездеход получил такое прозвище. Все его механизмы издавали урчание и стоны разной высоты, к которым прибавлялся свист ветра в каждом зазоре между деталями. В целом возникло такое впечатление, будто оглушительно мурлычет гигантский кот, свернувшийся клубочком где-то в недрах преисподней.

Мы взобрались по лесенке, выброшенной из кабины. Распахнулась наружная дверь. (Довольно скоро я выяснил, что каждый вход на Нансене оборудован двойной дверью. Местные понятия о том, что такое ne gens, заключались в том, чтобы держать обе двери открытыми. Пожалуй, это было единственное, в чем обитатели Каледонии и Земли Святого Михаила сходились.) Мы попали в тесный обогревательный люк «кота». Аймерик закрыл за нами дверь. Открылась внутренняя дверь.

Аймерик заплатил водителю. Это меня удивило, и Биерис тоже — она изумленно глянула на меня. Мы стащили тяжеленные куртки.

Тут Аймерик громко, басовито расхохотался и обнял водителя.

— Господи, Брюс!

— Он самый. А я уж боялся, что ты меня не вспомнишь.

— Ха! Встреча с тобой — пока первое приятное происшествие.

Он представил нас средних лет водителю, который, как выяснилось, был его другом в пору студенчества.

Я не сразу уразумел, что Брюс не был преподавателем Аймерика. И дело тут было не только в том, что Аймерик шесть с половиной лет провел в состоянии анабиоза. Кожа у Брюса была какая-то странная — как бы дубленая, что ли, и покрытая множеством бурых пятнышек. В седых волосах попадались отдельные пряди, которые, казалось, обработали отбеливателем. Я еще подумал: уж не из-за хлора ли в воздухе они так пострадали.

Аймерик и Брюс заговорили обо всяком таком, о чем обычно разговаривают люди, которые давно не видели друг друга.

И поскольку рассказать им друг другу нужно было о том, что произошло за много стандартных лет (последними письмами, как я понял, они обменялись еще до того, как Аймерик прибыл на Уилсон), разговор их продолжался весь час, пока мы ехали до Утилитопии. В Новой Аквитании таких больших городов нет. Согласно концепции, новые города там начинают строить после того, как старые достигают определенных размеров. Поэтому в итоге по мере внедрения архитектурных новшеств каждый город приобретает свой, особенный облик.

Здесь же занимались тем, что непрерывно расширяли Утилитопию.

Мы ехали, Брюс с Аймериком беседовали. Буря сменилась холодным дождем. Температура снаружи понизилась почти до точки замерзания. Зажглись фонари, стали видны дома. Большая их часть была похожа на бетонные коробки под остроконечными крышами. Даже церкви — и те были жутко похожи одна на другую. Низкий портик и очень высокий трансепт с двумя шпилями. Из-за этого церкви казались огромными стервятниками, готовыми спикировать на улицы.

Церквей здесь было очень много.

То и дело мимо нас проплывали трекеры, и свет их фар прорывался сквозь пелену дождя и выхватывал из тьмы стены домов — голубовато-серые или красновато-коричневые. Я вырос, можно сказать, за рулем вездехода, но теперь они казались мне жутко неуклюжими, старомодными. Мне стало, немного грустно от мысли о том, что и здесь они через год исчезнут, и их заменят спрингеры.

Я стал гадать: оставят ли здесь полосы на проезжей части, предназначенные для вездеходов-трекеров. В Нупето оставили огородили каменными бордюрами и раскатывали по ним на велосипедах, скейтбордах и самокатах. Но, похоже, здешний дух к такому не располагал.

Впечатление у меня было такое, будто бы мы ехали по промышленному району — такому, как те, что я видел на картинках из жизни цивилизаций, представителям которых недоставало ума предоставить всю работу роботам, а сами районы разместить где-нибудь на окраинах, где никто не живет.

Но когда туман на время развеялся и мы оказались в более или менее возвышенном месте, я понял, что весь город выстроен из этих самых бетонных коробок.

В конце концов мы выехали из города и помчались по скоростному шоссе. К моему изумлению, оно оказалось проложенным по скальной породе, с которой счистили тонкий слой почвы.

Только я собрался поинтересоваться, почему дорожные работы были произведены настолько примитивно, как Брюс сказал:

— Наверное, я должен был спросить тебя… В первом письме ты написал о том, что умер Чарли.

— Яп, — только и ответил Аймерик. Я догадался, что это означало «да».

Брюс медленно кивнул — так, словно Аймерик сказал ему очень многое.

— Я в церкви уже десять лет не был, — сообщил он неизвестно зачем. — А поскольку ты сюда явился не как Амброуз…

Аймерик прервал его:

— Погоди секундочку. Ты столько времени не был в церкви?

Брюс пожал плечами.

— Я… ну, ты же понимаешь, как все вышло. Вам с Чарли надо было лететь, а я выпал из обоймы — на корабле было только два места для священников. Потому какое-то время я занимался тем, что отвергал призывы Господа, а потом бичевал себя за то, что отвергал Его призывы. В конце концов я превратился в одного из тех оголтелых фанатиков, которые ждут не дождутся, чтобы их послали в какую-нибудь глушь. Тогда и написал тебе последние письма…

— Понятно.

Мы подъехали к развилке. Свист и мурлыканье зазвучали громче. «Кот», вздымая клубы пыли и разбрасывая во все стороны гравий, начал одолевать подъем. Я понятия не имел о том, куда мы направляемся: здесь, где не было городских огней, снова стало жутко темно, и даже при свете фар вездехода видимость не превышала тридцати метров.

Брюс продолжал:

— Ну а потом дела у меня пошли хуже. То есть какое-то время казалось, что все нормально — ну, ты же понимаешь, когда на самом деле веришь во что-то, то тут уж не до, компромиссов и не до сострадания к себе. Я получил приход в Бентаме и провел там около трех лет. Дров наломал порядочно.

А потом как-то утром… Думаю, это было примерно в то время, когда ваш корабль добрался до Утилитопии… что-то случилось. Что-то такое, из-за чего я вдруг понял, что вместо того чтобы лишать людей несчастий, я их насаждаю. Я вернулся к себе. Стал молиться — с месяц, наверное, молился.

Когда это не помогло, я бросил работу, купил ферму в Содомской котловине, и с тех пор я там.

Вездеход заложил крутой вираж, во все стороны брызнул гравий, загрохотал по днищу кабины. За окном я не видел положительно ничего, кроме тьмы и тумана.

— Мне пришлось здорово попотеть, чтобы мне позволили вас забрать — они хотели, чтобы это сделал кто-нибудь более подкованный во всяких там доктринах.

— До Содомской котловины далеко, — сказал Аймерик. — Тебе пришлось проделать долгий путь. Наверное, тебе непросто было договориться с властями.

— Non. Я все уладил, подписав контракт. Так что теперь я ваш хозяин.

На миг Аймерика эта новость, похоже, ошарашила, а потом он понимающе и довольно ухмыльнулся.

— Великолепно, Брюс! Ты по-прежнему хорошо соображаешь!

Одолев подъем, вездеход затем проделал крутой короткий спуск. На какое-то мгновение фары озарили, как мне показалось, бездонную пропасть. Потом по днищу снова загрохотал гравий, и машина покатилась по скальному уступу на стенке ущелья.

Поскольку Аймерик и Брюс вели себя как ни в чем не бывало, я тоже решил не подавать виду, будто меня что-то тревожит. Я отвел взгляд от окна, чтобы посмотреть, как себя ведет Биерис. Биерис немыслимо выгнулась, пытаясь выглянуть в окно.

— Как думаешь, там глубоко? — шепотом спросила она.

— Non sai. Порядочно.

— Там каньон, — сообщил нам Брюс. — Длинный фьорд, на дне — морская вода, глубина — около восьмидесяти метров. Сейчас мы примерно в трех тысячах метров над водой, а надо подняться на семь тысяч триста, чтобы пробраться через Содомскую котловину. Все это безобразие — огромная трещина в скальной породе, образовавшаяся при падении астероида.

— Астероида? — испуганно переспросила Биерис и наклонилась вперед, к Брюсу.

Он встревоженно отвел взгляд от узкой дорожки, пляшущей в свете фар, и обернулся к Биерис.

— Яп. Но вы не бойтесь. В самом скором времени ничего такого не ожидается. Правда, этот упал не так давно. Ну, где-то лет тысячу стандартных назад. А вас, похоже, ребята, не больно-то просветили насчет того, что вы тут увидите?

— Совсем не просветили, — ответил я. — И что, вся планета такая?

Брюс расхохотался, к нему присоединился Аймерик.

— А вы весьма тактично выразили свои тревоги… Жро?

— Почти правильно. Два слога. Жи-ро.

— Жиро, — повторил Брюс, на этот раз правильно. — Но все-таки неудивительно, что вы так спокойны. Нет, Совет Рационализаторов желает, чтобы люди жили в Утилитопии — так, считают они, продуктивнее получается, и поэтому платят там весьма солидно за любую деятельность, вот только деятельности нет. Когда я решил заняться фермерством, я больших надежд не питал, но это была единственная работа, благодаря которой я мог бы поселиться на теплой стороне Оптимального хребта. Через горы мы перевалим еще только через два часа, но то, что вы увидите потом, вам понравится, так я думаю.

— А почему место назвали Содомской котловиной, если там, как вы говорите, симпатично?

— Наверное, для того, чтобы те из нас, кто желает там. обосноваться, знали, что мы проявляем иррациональную тягу к не правильным ценностям, — ответил Брюс. — Короче говоря, ступили на путь духовного разрушения.

Сказал он это скорее устало, нежели раздраженно.

— Ну а для тех, кому не терпится узнать, — сказала Биерис, — что же все-таки собой представляет то место, куда мы направляемся?

Аймерик кивнул, словно хотел поблагодарить за смену темы разговора.

— Тот горный хребет, который перерезает этот каньон и за которым находится Содомская котловина, пролегает вдоль восточного побережья Каледонии. По другую сторону от хребта: лежит котловина, посреди которой — соленое озеро. Это одно из самых теплых мест на этой безумной планете. Уверен, вы сильно удивитесь, когда узнаете, что сейчас мы находимся всего в половине градуса от экватора.

Содомское море, нагреваясь, дает довольно много тепла, а горы вокруг достаточно высокие для того, чтобы не пускать в котловину тучи, поэтому там часто светит солнце.

В долине тепло, и морозно бывает только пару часов во время Тьмы.

— Откуда же здесь Тьма? Наверняка растительность здесь не так обильна, чтобы возникали пожары…

— Здесь это означает несколько иное, — пояснил Аймерик. — Сутки на Нансене длятся всего четырнадцать часов. Проще соединить двое суток, чем жить по четырнадцатичасовому графику. Поэтому сутки здесь делятся на Первый Свет, Первую Тьму, Второй Свет и Вторую Тьму. На данный момент прошло около двадцати минут после наступления Первого Света.

Я взглянул за окно на тусклый, поблескивающий в свете фар туман и сказал:

— Похоже на то, что скоро рассветет. Но откуда же свет?

— Луна только что взошла, — ответил Брюс.

Последовала долгая неловкая пауза. Мне было ужасно стыдно из-за того, что я забыл о том, что у Нансена есть спутник — большая, покрытая льдом луна, вращавшаяся близко от планеты.

Через некоторое время Брюс спросил:

— И что же заставило вас махнуть в Каледонию с этим старым негодяем? Неужто вам на Уилсоне не хватает тумана и слякоти?

Биерис негромко рассмеялась.

— Можете считать, что меня Аймерик уговорил.

— Я пытался тебя отговорить! Я говорил, что здесь ты не увидишь ничего такого, к чему привыкла, и что здесь ты не дождешься и половины развлечений, которым мы предавались в Молодежном Квартале. — Голос Аймерика звучал по-настоящему расстроенно. — И людей здесь очень мало таких, которые похожи на твоих друзей на Уилсоне.

Биерис энергично кивнула.

— Ja, ja, donz de mon cor. Разве я могла устоять после того, как ты привел столько убедительных аргументов?

То ли она его изводила, то ли подкалывала — но шутку я не понял.

— Тут ты не встретишь никого, кто поймет, что ты — donzelha! — воскликнул Аймерик.

— Ну, не знаю… Брюс, скажите, к какому полу я, на ваш взгляд, принадлежу — так, с первого взгляда, наугад?

Брюс рассмеялся как-то нервно и сделал вид, что его вдруг страшно заинтересовала дорога.

— Я никогда не вмешиваюсь в споры между мужчинами и женщинами. В каком-то смысле из-за этого я более или менее здоров и бодр для своего возраста.

Аймерик одобрительно хмыкнул и сказал:

— Знаешь, на корабле тебя очень не хватало, Брюс. Став священником, ты погубил в себе великого дипломата.

За этим высказыванием Аймерика последовала долгая пауза, а потом Брюс спросил у меня, что меня привело в Каледонию. Не опускаясь до подробностей, поскольку побоялся, что Брюса расстроит рассказ о том, что я увидел в «Антрепоте», я коротко рассказал о том, в результате чего оказался в кабине спрингера.

К моему изумлению, в отличие от Биерис и Аймерика Брюс меня, похоже, сразу понял. Из-за этого я тут же проникся к нему самыми теплыми чувствами. По крайней мере я питал эти чувства до тех пор, пока он не сказал:

— Знаешь, давным-давно со мной тоже приключилось нечто подобное. С девушкой, на которой я собирался жениться.

Аймерик резко выпрямился, словно его стегнули кнутом. Биерис ни с того ни с сего закашлялась. Объяснять пришлось мне.

— М-м-м… дело в том, что в Ну Оккитане нельзя легально вступить в брак, пока тебе не исполнится двадцать пять стандартных лет. Чаще всего женятся там годам к тридцати. А это было — ну, finamor.

Я вдруг с удивлением понял, что не знаю, как это перевести на терстадский. Может быть, такого словам не существовало.

Брюс понимающе кивнул.

— Знаешь, — сказал он, — когда много лет назад я читал про Ну Оккитан — в ту пору, когда пытался попасть в число колонистов, я так и не понял до конца, что такое finamor.

Мы одолели еще один крутой поворот. В окно я смотреть не стал, потому что точно знал, что внизу ничегошеньки не увижу. Развернув своего «кота», Брюс добавил:

— Но уж точно я могу понять, что, когда у тебя рушится что-то очень важное, всегда тянет на приключения. — Он растерялся, помедлил. — Но все равно мне это очень любопытно.

Я был так благодарен хоть за какое-то понимание — хотя оно и исходило от человека, который явно не догадывался, о чем именно я говорю, — что сказал:

— Да, конечно.

— Но… если ты не собирался жениться на этой девушке, почему же встречался только с ней?

Мне показалось, что это чересчур интимный вопрос, но друг Аймерика задал его вполне искренне, и потому я попытался ответить. Ответ мой состоял из довольно обтекаемых фраз насчет источника вдохновения для моего творчества, наличия объекта приложения моей enseingnamen, возможности пестовать сладкое чувство меланхолии… В итоге мне самому показалось, что я говорю непроходимую чушь.

— Ну, — глубокомысленно изрек Брюс, — на веселье это как-то слабо смахивает. Но, наверное, несколько лет прожить вот так неплохо.

Похоже, я его окончательно запутал, но хотя бы он понял, что мне такая жизнь нравилась, и я снова ощутил глубочайшую благодарность.

— Ну а девушки-то от этого что получают?

Вопрос был настолько неожиданным, что я ответил совершенно честно:

— Даже не знаю.

Тут в разговор вступила Биерис, и это мне не очень понравилось, поскольку у меня начал налаживаться контакт с Брюсом, — В общем, — сказала она, — мы получаем внимание и начинаем гордиться собой, потому что занимаемся тем, о чем мечтали с детства. Кроме того, мы получаем секс, а это приятно.

— Сказано ужасно хладнокровно, — обиженно заметил Аймерик.

У него был просто талант к тому, чтобы не называть вещи своими именами. Лично я так разозлился, что мне хотелось заорать на Биерис, но на чужую entendedora орать не принято.

Что-то в том, как она взъерошила волосы и пожала плечами, почему-то напомнило мне о парочке сапфисток, которых я некогда знавал. То были жутко агрессивные особы и опасные драчуньи. Они обожали затевать с парнями жаркие споры на пустом месте, и я их избегал. Биерис в отличие от них не рядилась в мужские тряпки и не разговаривала в сварливом, доминирующем тоне, как они, но все же что-то в ее манерах напомнило мне о тех девицах и о том, как опасно было с ними ссориться. Но в конце концов она была entendedora Аймерика, а не моя. И хотя я жутко на нее обиделся за то, что она встряла в мой разговор с Брюсом, я решил, что лучше сдержаться и промолчать.

— Ну вот, — добавила Биерис, — кроме того, если кто-то не наделен каким-то особенным талантом или не склонен к длительной учебе, надо же чем-то заниматься, пока тебе не стукнет двадцать пять. Так что, на мой взгляд, finamor это еще и какое-никакое занятие.

Брюс пару раз кивнул. Я понял, что он ей почему-то поверил, и решил, что нужно будет попозже дать ему другое, менее прозаичное объяснение.

Как только я его придумаю то есть.

Я заметил, что Аймерик сидит как придавленный. Он явно помирал от удивления. Я бы на его месте тоже помирал.

Прошло какое-то время, и Брюс сказал:

— Знаешь, тут ты вряд ли кого-то встретишь. Жиро, кого бы заинтересовали такие отношения, но женщины здесь есть, если это тебя хоть сколько-нибудь утешит.

Похоже, это было сказано в шутку, но смысла шутки я не понял, не поняли и Биерис с Аймериком, так что она осталась безответной. Урчали и стонали гусеницы вездехода, по крыше и ветровому стеклу стучали струи дождя.

Разговор стал холодным и каким-то мертвым. Набиравшая высоту луна, а может быть, уже и солнце, окрасила туман вокруг нас в желтый цвет, и этого хватило для того, чтобы можно было разглядеть множество небольших замерзших водопадов и толстый слой инея на скалах. Температура пока еще не приблизилась к точке замерзания.

— Тут что-то явно неладно с терраформированием, — заключила Биерис. — Вы, похоже, сильно отстаете от запланированного потепления.

Машина совершила очередной головокружительный поворот. Брюс с Аймериком обменялись взглядами — похоже, пытались понять, кому ответить на этот вопрос. Вездеход вильнул на сантиметр ближе к краю уступа. Туман внизу вроде бы начал рассеиваться и опускаться. Я стал гадать, сколько же времени займет падение до уровня моря при здешней повышенной силе притяжения.

Мало-помалу сквозь мое похмелье начала пробиваться мысль о том, что в Нупето осталось полным-полно прехорошеньких donzelhas с более традиционными взглядами, чем у Гарсенды, а я теперь застряну на пару стандартных лет в этой обледенелой пустыне. Большое преимущество самоубийства состоит в том, что, как бы оно ни было глупо и легкомысленно, потом своей глупости не осознаешь.

Я уже был готов от этой мысли скатиться к глубочайшей депрессии, когда Аймерик прокашлялся и сообщил:

— Вы ведь помните, я вас обоих пытался отговорить, но теперь, когда вы уже здесь, может быть, мне стоит… ну ладно.

Пожалуй, сказать можно так… то есть…

— Амброуз… прошу прощения, Аймерик, — перебил его Брюс, — пытается объяснить вам, что большинство народа здесь хочет, чтобы все так и оставалось. Эта планета не подвергалась терраформированию. Так уж вышло.

Глава 4

Пока мы ехали до Содомской котловины, Аймерик с Брюсом успели рассказать нам все.

На Нансене было много странностей, но самое странное заключалось в том, что эта планета должна была бы стать чуть ли не самым первым кандидатом на терраформирование — она попадала в разряд планет, где имелся один процент от так называемого таитянского стандартного климата, то есть изначально условия здесь были лучше, чем на Уилсоне.

Но за счет одной несложной уловки здесь обосновались две колонии — Каледония и Святой Михаил, жители которых наслаждались жутким местным климатом, предпочитая его по идеологическим соображениям.

Теоретически Нансен мог избежать терраформирования, поскольку в то время, как сюда прибыла зондирующая аппаратура, планета уже была обитаема. Согласно объяснениям, году так примерно в тысяча семьсот пятидесятом по нашему летосчислению тот самый астероид, в результате падения которого возникла Содомская котловина, серьезно повредил кору Нансена. Из-за этого здесь начались вулканические процессы ледники засыпало пеплом, произошли выбросы парниковых газов, в результате чего на планете стало намного теплее.

Кроме того, колоссальные выбросы серной кислоты спровоцировали циклы образования сульфатов и сульфидов кальция в океанах, в результате чего все перевернулось с ног на голову, что, собственно, и требовалось для зарождения жизни.

Вот тут-то и начинались загадки. С одной стороны, это было понятно, но с другой — совершенно невероятно, но Нансен начал терраформироваться без всякого вмешательства людей. Однако откуда бралась та жизнь, за счет которой продолжался этот процесс? Экзобиологи решали этот вопрос со всей страстью, но к определенным выводам так и не пришли.

Когда солнце Нансена, Муфрид, увеличилось до размеров гиганта, как это бывает почти всегда, за счет эффекта Файю-Факутору окружавшие его планеты, на ту пору пребывавшие в стадии газовых гигантов, лишились большого объема своих газовых оболочек и от них в итоге остались только ядра обитаемого размера.

Однако обычно после сжижения газа, его охлаждения и формирования собственных атмосфер такие планеты либо замерзают, как Уилсон и Нансен, либо продолжают кипеть и бушевать, как Венера, либо становятся безжизненными преисподними со множеством маленьких ядовитых морей и атмосферой, в которой происходит неорганический цикл углекислоты. За тот краткий период времени, что отведен таким планетам на существование — в лучшем случае, несколько миллионов лет, — жизнь здесь, как правило, не успевает зародиться. Они пребывают в инертном состоянии и ждут того мгновения, когда кто-нибудь заселит их живыми организмами и начнет генерировать какие-нибудь экологические условия, развитие которых впоследствии сделает эти планеты пригодными для жизни людей.

Нансен ждать не стал. В конце двадцать первого века сюда были отправлены спускаемые аппараты, которые обнаружили здесь процветающую экологию, представленную микроорганизмами, существующими за счет фотосинтеза. Полное отсутствие каких бы то ни было окаменелостей и интрузий коры в остаточных первобытных ледниках говорило о том, что жизнь здесь зародилась совсем недавно либо практически отсутствовала до того, как астероид предоставил ей возможность зарождения.

Гипотез относительно того, откуда взялась на Нансене жизнь, было четыре.

Первая из них заключалась в том, что якобы на внутренних планетах системы Муфрида, на сегодняшний день погибших, некогда существовала цивилизация, уцелевшие представители которой мигрировали на Нансен, где их усилия по терраформированию оказались тщетными, и в итоге в океанах, которые не успели окончательно замерзнуть, остались малочисленные популяции ряда простейших микроорганизмов — те самые популяции, которые начали бешено размножаться, как только астероид дал им такой шанс. Это, естественно, было невозможно, поскольку в то время, как исчезли летучие частицы, внутренние планеты должны были быть поглощены расширяющейся звездой как минимум на два миллиона лет.

А поскольку эту было невозможно, появилась вторая гипотеза, состоявшая в том, что в свое время некое Терранское правительство отправило на Нансен нелегальный аппарат, который и «осеменил» эту планету. Это также было невероятно, поскольку для того чтобы произвести такие результаты, аппарат должен был опуститься на поверхность Нансена не позднее тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Отвергая две эти гипотезы, другие ученые утверждали, что газовый гигант, из ядра которого в свое время сформировался Нансен, был достаточно теплым для того, чтобы в нем имелась собственная жизнь, которая затем каким-то образом сохранилась и пережила внезапное исчезновение девяноста процентов массы планеты, подобралась к ядру и там существовала в металлическом расплаве все то время, пока бывшие спутники газового гиганта, начавшие вращение по эксцентрическим орбитам, каждые несколько сотен стандартных лет налетали на новообразовавшуюся горячую планету.

Поскольку это также не могло быть правдой, возникла четвертая теория, согласно которой некая инопланетная цивилизация, которую нам еще предстояло в будущем обнаружить, некогда нашла эту планету, которую было сравнительно легко терраформировать, с помощью дорогущего исследовательского аппарата, затем вбухала еще больше деньжищ в процесс терраформирования, а потом не озаботилась тем, чтобы колонизировать планету — ну не захотелось, видите ли, переезжать, раздумали.

— Все эти гипотезы притянуты за уши, — сказал Брюс, — но при этом факт остается фактом — на Нансене в ту пору, как сюда нагрянули колонисты, существовала жизнь. — Он пожал плечами. — А это означало, что те, кто покупал тут землю, имел право действовать в рамках закона о природных резерватах, согласно которым дополнительное терраформирование исключается и допускается лишь добавление новых видов.

Аймерик вздохнул.

— А для того чтобы вы оба поняли, как это грустно, я вам скажу вот что: если вы полистаете исторические записи, вы поймете, что здешние поселенцы сами выбрали такой вариант. Никто из тех, кто закладывал колонии на Каледонии или Земле Святого Михаила, не желал, чтобы было иначе.

Позади взошел Муфрид — ярко-желтая клякса на фоне тускло-серого неба. Стало намного светлее. По ветровому стеклу изредка барабанили капли коричневатого дождя. Видимость улучшилась настолько, что теперь ущелье под нами просматривалось на несколько сот метров, и даже дальняя его стена была немного видна — темная колючая тень. Скалы начали приобретать окраску.

— Но… возможно, я чего-то недопонимаю, — проговорила Биерис. — Почему же здешние колонисты не пожелали обзавестись более приятным климатом?

— Каждая колония по собственным соображениям, — ответил Аймерик. — Обитатели Земли Святого Михаила жаждали поселиться в каком-нибудь сером, унылом месте, где бы люди занимались тяжким и бессмысленным физическим трудом, дабы иметь возможность воистину оценить печаль и тщетность жизни и непрестанно благодарить Христа за то, что он столь милостиво избавил их и от того, и от другого.

Неожиданно Брюс указал вперед:

— Эй, смотрите! Вон там — Арка Каньона.

Мы все склонились к ветровому стеклу. Высоко впереди стояла двойная радуга, больше которой я в жизни ни разу не видел. Она была намного красивее тех радуг, что мне случалось наблюдать на Уилсоне — там радуги красно-зеленые, а в этой можно было различить все цвета спектра, вплоть до темно-фиолетового.

— О том, как она появляется, вам надо будет спросить у метеорологов, — сказал Брюс. — Это как-то связано с образованием облаков над Каньоном. Такая радуга бывает только по утрам, в это время и только на такой высоте, да и то — один раз за двадцать дней.

— Deu, у меня просто сердце разрывается! — призналась Биерис. — Наверняка кто-нибудь здесь у вас сочинил об этой красоте симфонию или гимн. Вот бы послушать!

Аймерик смущенно кашлянул.

— Да, пожалуй, гимн тут не повредил бы.

Брюс вздохнул.

— Не думаю, чтобы такое позволили. Восхищение внешними красотами — первый из Девяти Признаков Ложных Ценностей. А Арка Каньона — чистая иллюзия.

Я не стал спрашивать, у кого такие воззрения, и почему-то подумал, что и потом мне вряд ли удастся это выяснить.

Кроме того, сейчас мне больше всего хотелось любоваться Аркой Каньона. После той грязесолевой бури, с которой началось наше странствие, после того, как мы несколько часов подряд мчались в вездеходе вдоль голых скал под моросящим серым дождем, эта удивительная цветная, сверкающая лента на фоне темно-синего неба казалась величественным и изящным мостом, переброшенным через каньон.

Радуга держалась на небе несколько минут, пока вездеход продолжал взбираться все выше и выше. За это время солнце немного нагрело кабину. Глаза у меня едва успели привыкнуть к свету. Цвета скал по-прежнему казались мне премерзкими, но боль, которую я испытывал, глядя на них, теперь была скорее эстетической, нежели физической.

Когда Арка Каньона наконец растаяла и мы проводили ее тяжкими вздохами, Брюс сказал:

— Теперь уже скоро.

Он объехал небольшой выступ скальной стенки.

Последние пятнадцать километров до котловины мы ехали вдоль голых неприступных скал по уступам. Некоторые из них имели естественное происхождение, другие были вырублены в скальной породе. Наибольшая ширина уступов составляла метров восемьдесят, а наименьшая — не более тридцати, то есть в таких местах уступы были примерно в два раза шире «кота». Время близилось к полудню, а облака опустились так низко, что, для того чтобы разглядеть их, мне приходилось прижиматься лицом к боковому стеклу.

По другую сторону ущелья тянулся язык черного глетчера.

Аймерик сообщил, что он называется Черным Глетчерным Водопадом.

— Но водопад, — сказал он, — он собой представляет только при свете солнца, да и то успевает замерзнуть, пока падает.

Если забраться на скалы с той стороны, сквозь просветы в облаках можно увидеть поверхность моря.

Для того чтобы защитить от оползней и камнепадов уступы, ведущие к Содомской котловине, на скальных склонах пришлось высадить толстенные колючие лианы. Та стена ущелья, вдоль которой мы ехали, была покрыта настоящим лабиринтом перепутанных лиан толщиной в ствол взрослого дерева. Слой лиан составлял несколько метров.

— Там кто-нибудь живет? — поинтересовалась Биерис. — Какие-нибудь местные белки или обезьяны?

— Одичавшие куры, — ответил Брюс. — Наверное, парочку из них мы увидим по дороге. Их специально вывели такими, чтобы у них были мощные грудные мышцы и крылья, как у кондоров. Питаться они должны лишайниками, которые произрастают по всей планете. Идея заключалась в том, чтобы превратить их в свободноживущих мясных животных. В общем, они питаются и лишайниками, и вообще всем, что только попадет им в клювы, но больше всего они любят шипы этих лиан. К тому же на такой высоте к курам непросто подобраться.

Вездеход совершил очередной поворот, и мимо нас пролетели две птицы с ярко-оранжевым оперением и с размахом крыльев метра в два.

— Это они, — сообщил Брюс. — Мы их специально такими яркими выращивали, чтобы легко было заметить. Но когда на них охотишься, толку от этого никакого. Каждая из них — пятнадцать килограммов мяса, но заполучить их нелегко. В их генетике не предусмотрено ничего такого, из-за чего они могли бы попасться в ловушки, ну а если в них стрелять, то они почему-то стремятся рухнуть прямехонько в каньон. Так что имеем мы от них только гуано.

Когда наконец мы одолели последний подъем перед котловиной, притом что по обе стороны от нас возвышались километровой высоты горы, мы с Биерис довольно громко ахнули, а у Аймерика вроде бы даже глаза заслезились.

Каньон заканчивался седловиной между двумя могучими обледенелыми пиками. От того места, где наш «кот» выехал на седловину, еще на километр тянулась скальная порода. А ниже этого серого кольца раскинулась огромная темно-зеленая равнина, на которой кое-где пестрели рыжевато-золотистые поля злаков, виднелись светло-зеленые огороды. Равнина тянулась до подножия остроконечных вершин другого, далекого горного хребта. На взгляд, до гор было километров двести.

— Anc nul vis bellazor! — воскликнул я, жадно впитывая взглядом все эти цвета, столь прекрасные и яркие после однообразия Каньона.

— Ver, pensi tropa zenza, — подтвердил Брюс.

Мы с Биерис расхохотались, к нам присоединился Аймерик.

— Понял, Брюс? — проговорил он, смеясь. — Ты только что утратил всякую возможность шпионить за нашими аквитанцами.

— Avetz vos Occitan? — поинтересовалась Биерис.

— Ja, tropa mal, — , вздохнул Брюс. — Практики у меня теперь никакой. Но я решил, что лучше дать вам знать, что я понимаю ваш язык.

— У нас троих практики, как ты помнишь, было хоть отбавляй, — сказал Аймерик.

— Верно. У тебя, у меня и у Чарли. Мы ведь и здесь практиковались предостаточно, забираясь в горы.

Аймерик вздохнул.

— А я почти забыл об этом.

С Аймериком я был знаком на протяжении почти целого уилсонского года — то есть чуть меньше двенадцати стандартных лет — с тех самых пор, как он поселился у нашего семейства после прибытия в Новую Аквитанию. И за все это время я ни разу не слышал, чтобы он говорил о каком-то Чарли — судя по всему, это был их общий друг, который умер в пути, в состоянии анабиоза. Пожалуй, мне не очень пришлось по душе то, что Аймерик склонен так быстро забывать близких друзей.

Брюс кивнул.

— Честно говоря, я до сих пор удивляюсь, как это нам сходили с рук наши прогулки.

Биерис непонимающе посмотрела на Аймерика, перевела взгляд на Брюса.

— А что, разве прогуливаться — это противозаконно?

— Не противозаконно, но нерационально. После того как ты такое совершил, тебе потом всю жизнь приходится доказывать, что ты не поступил вразрез с планом Господа, — пояснил Брюс, но от его пояснения все только еще сильнее запуталось.

— Но почему же это нерационально? — спросил я. — Всякий, кто бы забрался сюда, мог бы понять, почему вы это делали.

— Эстетика в чистом виде лежит за пределами здравого смысла, — ответил Аймерик.

Сказано это было холодно и противно, и от этого возникло такое впечатление, словно в речи Аймерика появился какой-то особенный акцент. Не знаю почему, но мне показалось, что он подражает чьему-то голосу.

— Поскольку ты не можешь доказать, что это хорошо, все сводится к личным вкусам. А личные вкусы не могут быть определяющими в твоей жизни, — сказал Брюс. — И все-таки нам удалось обойти этот момент. И как только мы до этого додумались, мы превратили наши вылазки в настоящий культ.

Аймерик засмеялся.

— Да-да, мы отправлялись на прогулки куда только могли и при каждой возможности. Мы ухитрились убедить псипов в том, что, если мы будем совершать как можно больше вылазок, коэффициент полезного действия всей колонии жутко возрастет.

— И во время наших трех-четырех последних походов мы уже болтали только по-аквитански, — подхватил Брюс. — Этот язык больше годится для разговоров о красоте. Конечно, то были долгие походы и обзавестись разрешением на них было труднее. Для того чтобы добраться до Содомской котловины, нужно было идти пять дней, или десять местных суток. Кроме того, мы были первыми в Каледонии, кому пришло в голову совершать пешие вылазки, поэтому мы всему учились сами путем проб и ошибок. На самом деле Содомскую котловину трудно назвать подходящим местом для такой учебы — слишком высоко приходилось забираться.

— А на какой мы сейчас высоте? — полюбопытствовала Биерис. — Вернее, на какой высоте мы были, когда… Я хотела спросить, какова та высота, на которой находится перевал?

— Около семи километров, — ответил Аймерик. — Но градиент температуры и давления здесь не такой резкий, как на Уилсоне. Здесь можно дышать без кислородных масок, и хотя здесь довольно холодно, все-таки на высоте в этом смысле ненамного хуже, чем внизу.

Оттуда, где мы ехали сейчас, открывался хороший вид на серпантин, которым дорога, петляя, спускалась в долину. Остались позади толстые колючие лианы, появилась высокая трава.

— Да это же пшеница! — воскликнула Биерис.

— Яп, — кивнул Брюс. — Практически все растения, высаженные в Каледонии, даже декоративные, съедобны или годятся еще для чего-нибудь полезного. Часть программы по созданию максимально возможного счастья.

Он сделал новый крутой поворот, и мы выехали на залитый солнцем отрезок дороги, а позади нас потянулся хвост пыли. Теперь, когда была такая хорошая видимость, и после того, как я провел с Брюсом в дороге уже три часа, мне начало нравиться то, как мчится по горам его «кот».

— Этот район планеты — одна большая ферма, — рассказывал Брюс. — Одна из причин, по которым мы не слишком широко торгуем с Землей Святого Михаила, это то, что они, ради того чтобы усложнить себе жизнь, насажали у себя сорняков. Мы тут, конечно, тоже сумасшедшие, но все же не настолько.

Когда мы спустились в холмы, цепь которых располагалась у подножия восточных склонов Оптимальных гор, я увидел, что все деревья здесь посажены ровными рядами, поэтому впечатление возникало такое, что это не леса, а парки, спланированные каким-то садовником-педантом.

— Не сомневаюсь, это все стерильные деревья, — заключил я.

— Верно, — кивнул Аймерик. — Так деревья растут только там, где их посадили, и при очень низком генетическом дрейфе. Сажают их машинами, машинами и удаляют.

Когда машина замедлила ход и остановилась у дома Брюса, на первый взгляд он мне показался самым обычным бетонным кубиком.

— Эй, а у тебя и окна есть!

— Ну да. Пришлось три года забрасывать народ из психологической программы жалобами на клаустрофобию, пока они наконец не решили, что мне рациональнее обзавестись окнами. Но всем вам повезло. За счет гибкого прочтения разрешения на строительство я ухитрился снабдить окнами и комнаты для гостей.

Когда мы выбрались из «кота», оказалось, что снаружи не меньше двадцати градусов, и куртки мы натягивать не стали.

При свете ярко-янтарного солнца, которое клонилось к горам на западе, наши аквитанские одежды казались кричащими, иноземными. Гораздо более приемлемой и по цвету, и по стилю мне показалась одежда Брюса — простой комбинезон, сапоги до колен, рубаха.

— Давайте пойдем в дом, перекусим и поспим немного, — предложил Брюс. — Вы наверняка устали, а скоро наступит Вторая Тьма, когда большинство людей здесь спит, — вот и приспособитесь к местному времени. Багаж ваш не доставят. раньше чем через пару дней, но свободные комнаты у меня есть — я их предоставляю рабочим, которых нанимаю на время уборки урожая. Так что я подготовил три комнаты — если, конечно, вам не хватит двух.

Последние слова он проговорил настолько смущенно, что мне даже показалось, что со стороны Аймерика было просто-таки бессердечно мне подмигивать.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Que merce!

Из-за этого Брюс смутился еще сильнее. Он отвернулся от меня и посмотрел на Аймерика, а тот сунул руку в карман.

— Ну, — сказал Брюс, — теперь мы далеко от города и от полицейских, так что — никаких проблем.

Я обернулся и огляделся по сторонам. То, что меня окружало, скорее казалось похожим на видеофильм, нежели на нечто реальное. Я, не задумываясь, воззвал к сознанию Рембо, чтобы показать ему всю эту красоту, и — почти так же автоматически — сердце у меня кольнуло из-за того, что Рембо больше не было в моем сознании. Такое уже не раз бывало со мной за те четыре дня с тех пор, как его у меня забрали, но почему-то сейчас, глядя на странные незнакомые краски, на суровые неприступные горы, я понимал, что это последний взрыв воспоминаний о Рембо.

Но я осматривал окрестности и гадал, что бы обо всем этом подумал Рембо, и, к собственному изумлению, воспринимал все как-то иначе, словно петля, сжимавшая мою душу все эти четыре дня, наконец порвалась. Я знал — знал еще до того, как мне приживили его псипикс — обо всем, что он мог подумать о том, что происходило в Молодежном Квартале.

Но видя все это… Я не представлял, что бы здесь ощутил он, что бы подумал, как бы он воскликнул…

Затем мои мысли вернулись к Гарсенде, и я понял, что с ней то же самое: как бы хорошо я ни знал ее по жизни в Квартьере, я не мог представить, как бы на нее подействовало все это. То же самое относилось и к Маркабру, и к Исо, и ко всем прочим моим друзьям. На самом деле я даже не мог представить, что ощущал Аймерик, увидев свою родину впервые за много лет, после того как он уже решил, что она для него утрачена навсегда. Не знал я и того, что сейчас чувствует Биерис.

И уж тем более — Брюс.

Всю свою жизнь я прожил в уверенности в том, что мои друзья ощущают то же самое, что ощущаю я, когда мы с ними находимся в одном и том же месте. И это так и было. Кратковременное ношение псипикса Рембо только укрепило меня в этой мысли.

И если бы сейчас рядом оказалась кабина спрингера, шагнув внутрь которой я вышел бы в свою комнату, это бы ничего не изменило. Я все равно не смог бы вернуться к тому себе, каким я был, — к тому единственному, о чем я знал, каким ему быть. Мои мысли вертелись вокруг последних двух дней, пытаясь отыскать мгновение, когда я шагнул навстречу этой новой жизни.

— Эй, Жиро! — окликнул меня Аймерик. Я обернулся и увидел, что он стоит около двери обогревательного люка, ведущей в дом Брюса. — Мы и не заметили, что ты не вошел вместе с нами. Через пару часов ты тут в сосульку превратишься. Почему ты не входишь?

Я помотал головой, чтобы прогнать мучившие меня мысли.

— Просто задумался.

Аймерик вышел, закрыл наружную дверь и подошел ко мне так медленно и осторожно, будто думал, что я в любое мгновение могу взорваться.

— Этого я и боялся, — сказал он. — Наверное, тебе стало страшно из-за того, что ты не можешь вернуться домой?

— Можно и так сказать, — ответил я. Он стоял прямо передо мной и я, поняв, почему он ко мне вышел, спросил:

— А у тебя было такое чувство?

— Очень часто. Особенно в первые недели, да и потом тоже. — Он вздохнул. — Жаль, что у нас не было времени, чтобы отговорить тебя. Ну хотя бы ты здесь не останешься навсегда. Через год-два вернешься домой.

— Вернусь обратно, — уточнил я автоматически, взял с земли футляр с лютней и пошел следом за Аймериком в дом его старого товарища. По пути Аймерик обернулся и посмотрел на меня — похоже, пытался придумать, что бы такое сказать, но в итоге так ничего и не сказал.

Дверь обогревательного люка закрылась за нами, открылась внутренняя дверь, и мы вошли в дом. На самом деле до того мгновения, когда я уже готов был провалиться в сон, я не понимал, какие чувства испытываю я сам.

Часть вторая

МИССИЯ НА ХОЛОДНОЙ ПЛАНЕТЕ

Глава 1

Светило солнце, и от этого в кухне все казалось ярким и веселым. Мы с Биерис сидели за столом напротив друг друга и время от времени делали большие глаза, слушая разговор двух людей о событиях, которые происходили еще до нашего рождения. Время от времени то она, то я пожимали плечами.

Следовало признаться, что физически я себя чувствовал совсем неплохо. Впервые за два стандартных дня меня не мучило похмелье, я выспался, и меня не гнали из одного места в другое. Тем не менее я начал все отчетливее понимать, что мне предстоит провести на этой несимпатичной обледенелой скале, заселенной несимпатичными жителями двух колоний, не меньше двух стандартных лет.

Между тем Аймерик с Брюсом говорили и говорили о том, кто умер, кто на ком женился, кто кем работал, а мы с Биерис ждали. Еда по крайней мере была приличная, если рассчитывать на любителей англосаксонской кухни. (Если вы никогда не пробовали блюд этой кухни, то я вам скажу, что в основном они представляют собой жареное мясо, вареные корнеплоды и густые, жирные и жутко соленые соусы. Мне в общем такая еда не нравилась, но Брюс не слишком перебарщивал с жирами и солью и специй добавлял не слишком много. Кофе был крепкий и в меру горчил.) А поскольку рядом со мной не было companho, который напоминал бы мне о Гарсенде, я имел возможность просто-напросто не думать об этой маленькой неверной шлюхе и наслаждаться жизнью. Единственная проблема заключалась в том, можно ли было вообще наслаждаться жизнью в Каледонии.

Наконец я улучил момент, когда в разговоре Брюса с Аймериком возникла маленькая пауза, и спросил:

— Гм… Брюс, я не сомневаюсь, что техника у вас тут такая же, как у нас. И чем же тогда занимаются фермеры?

Брюс вздохнул.

— Ты очень удивишься, узнав, сколько у нас тут редкостных профессий. Мой двоюродный брат — кузнец, его жена — компьютерный программист, а их сын — поставщик молока. Я занимаюсь тем же самым, чем занимаются все в Каледонии, кроме учителей и тех, чья работа требует личного присутствия и участия. Незадолго до того как я прихожу на свое рабочее место, робот отключается, после чего я работаю в течение четырех часов. Видимо, Аймерик не сказал вам о том, что здесь этим обязаны заниматься все, включая и приезжих.

— Но я думала, что мы будем работать при Аймерике, — удивилась Биерис.

— Гуманитарный Совет считает это работой, — объяснил Аймерик, — но каледонское правительство печатает местные деньги, и тратить здесь можно только их. Заработать же местные деньги можно только тем, что ты будешь по четыре часа каждый день заменять робота.

— Вот-вот, — кивнул Брюс. — Черт подери, они даже посла пытались заставить работать. Теперь у власти те самые твердолобые, с которыми мы когда-то боролись, Аймерик, и они ни на йоту не прогнулись. Практически Гуманитарный Совет как бы одолжил вас каледонскому правительству, а поскольку за работу в правительстве никто ни гроша не получает, вам придется отрабатывать свою Рыночную Молитву, как всем остальным.

— Рыночную Молитву? — ошарашенно переспросила Биерис.

— Так здесь называют работу по замещению роботов. — Аймерик вздохнул и подлил себе кофе. — Я тебя еще кое о ком не спросил, — сказал он, посмотрев на Брюса.

— Верно. Он теперь — председатель Совета Рационализаторов.

Кто такой «он», Брюс не сказал. Я посмотрел на Биерис.

Та пожала плечами.

В конце концов Аймерик спросил:

— Брюс, что случилось?

Брюс облокотился о стойку и поскреб ногтем мозоль на пальце.

— Я боялся, что ты спросишь меня об этом. Ну, скажем так: интерес пропал.

— Но ты в это не веришь.

— Ноп, не верю. Но, уж конечно, я не могу винить никого из вас за то, что вы махнули на Уилсон. — Брюс посмотрел на Аймерика, поджав губы. — Господи, я ведь сам так отчаянно пытался туда попасть. Но когда вы все улетели, у движения словно вырвали сердце.

— В Либеральной Ассоциации было семь тысяч членов. Что же такого могло произойти из-за того, что улетели двадцать-тридцать человек?

— Почти все, кто отправился на Уилсон, занимали ключевые посты в руководстве Ассоциацией — кроме Чарли, с вами улетели еще пять региональных руководителей.

— В то время в Либеральной Ассоциации состояли все умные люди, вся интеллигенция!

Аймерик забарабанил пальцами по столу и уставился в одну точку.

Брюс негромко проговорил:

— А ты подумай о том, какого мнения по этому поводу придерживались университетские бюрократы. Им представился шанс избавиться от шестидесяти-семидесяти еретиков и смутьянов и в итоге заполнить несколько нужных вакансий в университете, не прибегая к риску запрета чтения кое-каких запрещенных книг в ходе обучения. Я не говорю, что кто-то из вас был не прав, решив улететь, Аймерик. Я говорю только о том, что в то время, когда вы улетели, мы потеряли больше, чем догадывались, и думаю, что бюрократы все подстроили так, чтобы все вышло именно так, как вышло.

Аймерик довольно долго ничего не говорил. Он просто смотрел в окно и молчал. Наконец губы его тронула едва заметная усмешка, и он сказал:

— Нет, ты только полюбуйся на нас. Ни дать ни взять — точные копии наших папаш, ну разве что мы не просим у Иисуса прощения за то, что проявляем иррациональность.

Брюс рассмеялся и затянул песню «Клятва прохвоста».

Аймерик подпел ему, и голоса их слились в безумное крещендо: «Клянусь, что каяться не стану я в том, что жизнью наслаждался, и ни за что похож не буду я на папашу моего!»

— Это Чарли сочинил, когда нам было по тринадцать, — сообщил нам Аймерик. — Он был лучшим из нас.

— Это точно, — согласился Брюс и развернулся к интеркому, чтобы выяснить, какую работу нам поручат сегодня. — Нам повезло, — сообщил он через пару секунд. — Сегодня — сбор яблок.

Путь до садов был неблизким. Стояла тишина, и пока мы шагали по дороге, мы слышали только, как шелестит под ленивым ветерком листва да как похрустывает гравий под подошвами. Поразительно, но после вчерашнего холода и сырости Утилитопии здесь казалось по-настоящему тепло.

Те разрушения, которым здесь подвергалась земля, меня неприятно поразили. В Новой Аквитании на открытых пространствах росли только те растения, которые нельзя было успешно растить в гидропонных теплицах — типа винограда.

Все остальные земли либо оставляли нетронутыми, либо отводили под парки и города. Здесь же не было никаких открытых пространств, лесов или хоть какого-нибудь ландшафта, который мог бы возникнуть в результате правильно осуществляемого терраформирования и внедрения растительности, которая создала бы такие природные ландшафты. Здесь я видел только уродливые квадратные поля, разделенные каменными стенами и живыми изгородями, ряды деревьев вдоль реки, и все это выглядело искусственно и казалось тем более некрасивым, что никакого дизайна и планирования не было и в помине. Чем-то все это напоминало старинные фотоснимки пейзажей Вермонта или Нормандии.

— Так на кого же конкретно мы работаем, Брюс? — спросила Биерис. — На тебя?

Брюс вынул из кармана портативную кофеварку и сказал:

— Не знаю, хочет ли кто-нибудь из вас еще кофе, но позвольте, я вам кое-что покажу.

Мы остановились на обочине и уселись, прислонившись спинами к большому, нагретому солнцем валуну. Брюс взял чашку, установил маленький цилиндрик кофеварки поверх нее и указал на крошечный дисплей. Затем он нажал на кнопку включения. Послышалось шипение — кофеварка начала всасывать воду из воздуха, а затем, после паузы длиной в несколько секунд, в чашку полился кофе.

На дисплее появилось сообщение:


ЗЕРНА КОФ.

0082

ВОДА.

0005

ЭЛЕКТР.

00002

ПОЛЬЗ. КОФЕВ.

000001

ПОЛЬЗ. ЧАШ. 2Е-8


ХВАЛИТЕ ГОСПОДА

БЛАГОДАРИТЕ ЕГО

ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО

БУДЬТЕ СВОБОДНЫ


— Здесь по любому поводу выдается такая вот распечатка, — объяснил Аймерик. — Что бы вы здесь ни получали, за все надо кому-то платить, — Вплоть до застежки на штанах, — добавил Брюс. — Но за счет того, что описаешься, денег не сэкономишь — все равно сдерут за порчу нижнего белья.

— Ну хорошо, — кивнула Биерис. — У кого же все это приобретается?

Брюс набрал на крошечном пультике комбинацию цифр.

Дисплей сообщил:


ПРЕД. ОПЛ. ДАН. СИСТ.

КОФ. КОРП. «ЛИБЕРТИ»

ЛИЦ «ГОСПОДНИ НАПИТКИ»

ЛИЦ. «КАЛЕДОНСКАЯ ВОДА»

МОНОПОЛИЯ

«ЧАЙ И КОФЕ ИИСУСА-МАЛЬТУСА», ЛТД

ЛИЦ. «КАЛЕДОНСКОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО»

МОНОПОЛИЯ

«БЫТОВЫЕ ПРИБОРЫ РОДЖЕРСА»

ЛИЗИНГ

«МЭРИ КАРТЕР И ДЕТИ»

ПРОКАТ КУХОННОЙ ПОСУДЫ


ХВАЛИТЕ ГОСПОДА

БЛАГОДАРИТЕ ЕГО

ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО

БУДЬТЕ СВОБОДНЫ


— Ладно, это я понимаю, но кто владеет всеми этими компаниями и корпорациями? Ведь у них обязательно должны быть держатели контрольных пакетов и всякое такое!

— Похоже, Биерис все это восприняла как личное оскорбление.

— Владельцы — мы, — объяснил Аймерик. — Но все дивиденды поступают в фонды здравоохранения и страхования жизни, дабы мы не стали обузой для общества. Потом, когда мы умираем, все, что остается от наших накоплений, переходит к правительству, которое затем приобретает акции для новых работников, вступающих в систему, — Значит, здесь все берется в аренду, лизинг или поднаем? — спросил я, чувствуя себя полным идиотом из-за того, что задал этот вопрос, но при этом отчаянно надеясь на то, что получу другой ответ.

— Так и есть. Наш багаж, который мы получим в ближайшее время, станет, пожалуй, самым крупным объемом частной собственности, когда-либо имевшимся в Каледонии. Все это — часть доктрины, только так рынок может спать спокойно, будучи уверенным в том, что все работают, потому что работа — это то, чего от нас хочет Бог.

Последовала долгая пауза. Дело было не в том, что я так уж боялся работы — то есть я так думал, что не боюсь. Я всегда оставался в форме в промежутках между вылазками, танцами и дуэлями, но что-то в мысли о том, что я должен заменять машину, было такое, что мне нестерпимо хотелось дать по физиономии тому, кому эта мысль пришла в голову.

— Но почему Бог этого хочет? — пылко вопросила Биерис.

Брюс рассмеялся так, словно этот вопрос его задел.

— Я могу ответить на этот вопрос так, как ответил бы, если бы ты задала его мне тогда, когда я был священником. Он любит нас, в работе Он учит нас думать и становиться мыслящими существами, потому что в моральном обществе выбор, правильный с точки зрения морали, всегда дает наибольшую выгоду.

Остальную часть пути мы разговаривали мало. Мы свернули с дороги и пошли по узкой тропе, которая вела в сад.

Вскоре мы подошли к четырем роботам, которые стояли неподвижно, как обнаженные манекены. Солнце играло на их бежево-розовой поверхности. Их головы, лишенные черт и снабженные единственным глазом, были повернуты в нашу сторону.

Брюс подпрыгнул, ухватился за ветку суковатого старого дерева и спрыгнул, держа в руках четыре ярко-желтых яблока.

— Попался, воришка, — сказал он самому себе, раздал нам по яблоку и замахал на нас рукой, когда мы попытались всучить ему монетки. — С вашей стороны было бы весьма вежливо заплатить мне за угощение, и вы, как я вижу, начинаете осваиваться с нашими обычаями, но мы с Аймериком можем вам точно сказать, мы это с детства знаем: яблоки вкуснее всего, когда их крадешь.

Аймерик торжественно кивнул.

— Чистая правда.

Яблоко оказалось холодным, хрустящим и очень сочным. Когда я его надкусил, у меня по бороде потек сладкий густой сок.

— Ой, простите, — сказал Брюс. — Надо было предупредить. В целях морозоустойчивости яблоки должны иметь густой липкий сок.

Я достал из-за рукава носовой платок и вытер бороду и губы. Все мы были смущены.

Но несмотря ни на что, мне было весело. В такой прекрасный день сбор яблок казался не самой плохой работой.

Небо было темно-голубым — я такого никогда в жизни не видел, и все, что нас окружало, в янтарных лучах Муфрида казалось необыкновенно ярким, как на картинке гениального ребенка, который успел освоить азы рисования, но рисовал только основными цветами, без оттенков. Далекие горы были видны в мельчайших подробностях, высокогорные водопады, стекавшие в долину, сверкали подобно расплавленному серебру.

Посреди ветвей царил сладкий аромат яблок. По настоятельному совету Брюса время от времени мы прерывали работу для того, чтобы попробовать самые спелые или красивые плоды. Кожа у меня стала липкой от сока, руки ныли от непривычного напряжения, начался насморк, першило в горле — солнце садилось, и быстро становилось холодно и сыро. Так не уставал я уже много лет, но когда сработали сигнализационные устройства роботов и предупредили нас о том, что они вот-вот включатся и заработают, мне даже стало немного жаль, что все закончилось.

На обратном пути Брюс сказал:

— Вы можете жить у меня сколько пожелаете, но я так думаю, что, как только будет доставлен ваш багаж, вы захотите перебраться в гостевые домики. Это по дороге. Хотите заглянуть и посмотреть?

Гостевые домики оказались тремя маленькими побеленными бетонными коттеджами в рощице абрикосовых деревьев, которые закрывали их от ветра. В коттеджах было пусто и чисто в преддверии прибытия роботов с нашей мебелью и пожитками. Мне показалось, что гостевые домики сильно напоминают те временные жилища, в которых мы селились на Уилсоне.

Аймерик огляделся по сторонам, широко улыбнулся и спросил:

— Твоя работа, Брюс?

Брюс потупился и покраснел, но признался, что так оно и есть. Я вполне мог понять его смущение.

Биерис похлопала в ладоши и сказала:

— Замечательно! Какой у тебя интересный подход. Даже не думала, что можно такого добиться, пользуясь элементарной геометрией.

А я подумал, что она сильно преувеличивает.

Она обернулась к Аймерику и наполовину шутливо поинтересовалась:

— Почему же ты не говорил, что твой друг — такой отличный архитектор?

Брюс побагровел, но не сказать, чтобы расстроился.

Я с ужасом понял, что Биерис действительно восхищена, и снова огляделся по сторонам, чтобы уразуметь, что же такого мои товарищи находят в этих унылых прямых линиях.

Мы прибыли сюда в то время, как в Новой Аквитании пышным цветом расцветало второе барочное Возрождение, характеризовавшееся обилием шпилей, использованием множества многоцветных тканей со сложным рисунком, причудливой тонкой резьбы. Этот стиль один критик назвал «роскошными сетями безумных, романтичных полуэльфов, полупауков». А эти прямые линии просто шокировали. На мой взгляд, ни один аквитанец просто не смог бы такого стерпеть.

Я так и не сумел понять, что в этом находят мои спутники.

Успокоил я себя мыслью о том, что предпочитаю все более теплое и человечное, но даже эта мысль никак не согласовалась с тем, как вела себя Биерис, а Биерис радостно, порывисто переходила от стены к стене, от окна к окну, наблюдая за игрой света на едва заметно изогнутых поверхностях.

Когда мы наконец вернулись в дом Брюса, было совсем недалеко до второго заката, и стало ощутимо холодно. Я огляделся по сторонам, увидел на небе первые яркие звезды, загоравшиеся в удивительных темно-синих глубинах неба над Нансеном, вдохнул чистого, покусывающего язык воздуха и почувствовал, как с краев теплой котловины тянет холодом. Я знал, что на здешних полюсах лежат многометровые шапки замерзшей углекислоты. Мои спутники вошли в дом, а я немного задержался, чтобы полюбоваться на последние розоватые отблески заката над горами на западе.

Потом взошла луна Нансена — там же, над западными горами, ослепительно яркая и довольно теплая. Период ее обращения вокруг планеты составлял чуть меньше десяти часов, и по небу она ползла медленно, диск ее по мере подъема расплывался, озаряемая ею земля светлела, а тени, кравшиеся по земле, становились глубже. Казалось, будто они всасываются В какие-то источники. «Видимо, лет эдак через тысячу, — подумал я, — нансенцам придется оттолкнуть луну подальше от планеты». Приглядевшись получше, я рассмотрел на темном фоне поверхности луны крошечную светящуюся точку — это работал здоровенный искусственный вулкан, обеспечивающий движение спутника. Это зрелище дало мне отличную идею для новой песни, и я поспешил войти в дом, чтобы над ней поработать.

Я сидел, наигрывая на лютне, и тут нам позвонили из Совета Рационализаторов. Нам предлагали встретиться через три дня, чтобы поговорить о том, чем мы можем быть им полезны, К этому же времени мы должны были обратиться в бюро по трудоустройству в Утилитопии и выбрать себе постоянную работу. До этого времени мы могли работать на ферме у Брюса в качестве наемных рабочих.

Мы немного вздремнули во время Первой Тьмы — большинство жителей Каледонии в Первую Тьму спали по два-три часа, а для ночного, продолжительного сна отводили Вторую Тьму, — а потом сытно пообедали. До рассвета еще оставалось порядком времени, поэтому я довольно долго просидел у компьютера, пытаясь выяснить, как каледонцы развлекаются.

Сначала я поискал что-нибудь типа обзора развлекательных мероприятий, но ничего подобного не обнаружил и стал просматривать обычные объявления.

Здесь, как выяснилось, имелось несколько учителей музыки, но ни одного музыканта. Ни одной галереи живописи, ни одного театра. Только я было возрадовался, обнаружив такую категорию, как «учителя литературы», но тут же стало ясно, что занимаются они репетиторством со студентами колледжей. Ну и конечно, здесь было полным-полно «учителей математики».

Я не обнаружил никаких спортивных соревнований, а в таком огромном городе, каким была Утилитопия, кафе, таверн и ресторанов оказалось меньше, чем в Элинорьене, моем родном городке. Зато я обнаружил порядочное количество «крулосут. комф. совр. уч. пом.» в студенческих кварталах вокруг университета. Поначалу я решил, что это какие-то местные эквиваленты питейных заведений. Однако аббревиатуру «ПСП» я разгадать не сумел, а местного языка, который, как многое здесь, назывался «рациональным», я не понимал. Когда же я обратился за справкой, оказалось, что загадочные заведения представляют собой гигантские учебные залы.

В Элинорьене было двадцать профессиональных поэтов, а для того чтобы перечислить всех людей, которые умели играть на разных музыкальных инструментах и петь в нупетском Молодежном Квартале, где я ныне обитал, мне пришлось потратить немало времени. Я всегда думал, что везде живут примерно так, как у нас в Новой Аквитании, и что проблема функционирования полностью автоматизированной экономики в значительной мере решается за счет того, что каждый может найти для себя интересное занятие. Здесь же явно придерживались иного мнения на этот счет и искали иные решения. Под заголовком «Неквалифицированный физический труд» я обнаружил сто семьдесят тысяч объявлений, и большей частью то были работодатели, искавшие наемных рабочих.

Тут я вдруг понял, что отбыл с Уилсона впопыхах и даже не успел сказать Маркабру о том, что произошло и куда я направляюсь. Я набросал маленькое сообщение для него, подчеркнув, как это романтично — ускакать на другую планету, и назвав каледонскую культуру бескультурной.

Вечер Второго Света я употребил на прогулку с лютней, украл в саду пару яблок и старательно пытался свыкнуться с прямоугольными подробностями пейзажа. Когда солнце село за Оптимальными горами, я уже знал, что у наиболее далекой горной цепи названия не было, потому что там никто никогда не бывал, но местные жители в шутку окрестили их «Пессимальными» — у меня уже имелись заготовки двух новых песен, и я даже успел немного привыкнуть к тому, как выглядят окрестности. Я решил, что дней через десять я, пожалуй, буду готов поверить в то, что существует разница между «привлекательным» и «непривлекательным» способами посадок растений. Я вынужден был признаться, что и в каменных стенах, и в извилистых руслах ручьев было своеобразное очарование.

Домой я вернулся тогда, когда стремительно подступала Вторая Тьма. После ужина я быстро и крепко уснул, а проснулся, чувствуя себя виноватым в том, что совершенно не думаю о Гарсенде.

Глава 2

Утром нас ожидали новые назначения. Аймерику с Брюсом было поручено снова заняться сбором яблок. Биерис предстояло сесть за пульт маленького автокара и развезти пропитание овцам Брюса, составлявшим часть местного поголовья.

А на мою долю выпала уборка коровника.

Зловредный компьютер радостно оповестил меня о том, что данная работа рассчитана на двенадцать часов, поэтому я могу посвятить ей свои оставшиеся три смены в должности наемного рабочего на ферме Брюса.

Отработав первые четыре часа в качестве экскаватора, я просто стонал от изнеможения. Кроме того, до этого дня я как-то не удосужился заметить, что на Нансене сила притяжения чуть больше чем на восемь процентов выше, чем на Уилсоне. Но тут каждая лопата с навозом весом в три килограмма весила почти на четверть килограмма больше, а каждые тридцать килограммов того же навоза, наваленного на тачку, весили тридцать два килограмма четыреста граммов, так что к концу смены я очень даже хорошо ощущал все эти лишние граммы. Несколько часов у меня ушло на то, чтобы привыкнуть к новым соотношениям между инерцией и весом, поэтому в течение первого часа содержимое лопаты я время от времени швырял в стену вместо тачки, а оно, будь оно трижды неладно, отлетало от стены и попадало на мою одежду. Еще час я потратил на то, чтобы научиться предотвращать недолет навоза до тачки, иначе он падал мне на ботинки.

Я написал еще два письма Маркабру. В первом я поведал ему о симпатичном местном обычае возрождения древнего насильственного труда, а во втором — о своем открытии, суть которого заключалась в том, что за последние пятьдесят лет восемнадцать миллионов обитателей Каледонии произвели на свет девятнадцать романов, около тысячи опусов светской музыки (причем все это были сольные инструментальные пьесы, а почему — оставалось только гадать) и двести шестьдесят два общественных здания, спроектированных людьми, из них тринадцать спроектировал Брюс. Просмотрев фотографии этих построек, я пришел к выводу, что в некотором роде Брюс действительно архитектор — по здешним меркам. Затем я добавил:


И все же я воодушевлен, поскольку за это же самое время каледонцы отслужили около семидесяти миллионов месс и сочинили сто тысяч гимнов. Маркабру, когда я вернусь — быть может, мне повезет, и я застану хотя бы последний месяц правления Исо, — я буду тебе весьма признателен, если ты уделишь мне трое суток, в течение которых мы с тобой будем непрестанно повторять: «А теперь не делай ничего неразумного». Если я еще сумею двигать ногами после того, как буду здесь все время грузить навоз, из меня получится просто идеальный Риголетто, а судя по тому, как ноют у меня плечи, оно так и будет. Брюс уверяет меня в том, что скоро я перестану жаловаться.


Брюс меня обманул. Когда прошло еще двое суток и мы собрались в Утилитопию, у меня по-прежнему ныли не только плечи. Может быть, из-за того, что он так за меня переживал, он предложил мне обучить меня водить «кота». Я с радостью согласился.

Когда мы рядом сели за руль, он сказал:

— С этими рычагами не так-то просто управиться. Ты уверен, что хочешь научиться?

— Что угодно, только бы не возиться с дерьмом.

— Ха, — сказал Аймерик, с удобством усевшийся позади. — Ты — официальный помощник правительственного экономиста. Можешь считать, что ты еще и не начинал возиться с дерьмом.

— Всякий, кто не видит разницы между образными высказываниями и буквальными, никогда не занимался тем, что обозначено буквальными высказываниями, — гордо ответил я.

Следуя указаниям Брюса, я потянул за рычаг подъема.

«Кот» приподнялся на пару сантиметров. Поршни выдвинули гусеницы.

— Почему же не занимался? — возмутился Аймерик. — Очень даже занимался. Только этим и занимался — подростком, в столовой в Утилитопии. Мой отец считал, что это — отличная подготовка к будущей политической карьере. Это очень престижно — иметь в анамнезе грубую физическую работу. Господи, как я его ненавидел!

— А он еще… — начала Биерис.

— Да, — не дал ей договорить Аймерик. — Он — председатель Совета Рационализаторов. — Здесь это примерно то же самое, что у нас — премьер-министр.

Брюс заканчивал проверку исправности систем. Как только по голографическому кубику, на который он внимательно смотрел, пробежала последняя зеленая волна, он спросил:

— А ты не звонил ему вчера вечером, Аймерик?

— Он знает, где я. И кто я такой. Он сам может мне позвонить. Если захочет.

Брюс сделал вид, что ничего не слышал, повернул голову ко мне и сказал:

— А теперь постарайся запомнить: правая педаль — скорость, левая — тормоз, правый рычаг управляет правой гусеницей, левый — левой гусеницей. Кнопка наверху левого рычага уравнивает угол поворота обеих гусениц, кнопка наверху левого — фиксирует их в положении, при котором они развернуты на полградуса внутрь. Нажав дважды на педаль скорости, ты выводишь ее в постоянный режим, нажав трижды, Даешь постоянную нагрузку, а потом можешь убрать ногу с педали, если тебе не понадобится непосредственно управлять скоростью или задать другие ее параметры. Как только твоя нога коснется педали, ты получишь прежнюю скорость. И не бойся! На протяжении двадцати пяти километров тебе не попадется по дороге ничего такого, во что можно было бы врезаться и откуда можно было сверзиться. На ровной дороге гусеницы держи параллельно, на подъеме сдвигай, на спуске раздвигай, то же самое делай, если понадобится быстро затормозить.

С места я сдвинул «кота» рывком, но никто не пожаловался. Я подумал, что Аймерик еще что-нибудь расскажет о своем отце, но он молчал, а я вел машину со скоростью сто пятьдесят километров в час и старательно выполнял все рекомендации Брюса. К тому времени, когда я наконец начал более или менее соображать, чем занимаюсь, мы уже одолели половину Содомской котловины. Местность была настолько хороша, что все разговоры сводились к восторженным восклицаниям, а я смотрел только на дорогу. Через полчаса мы достигли перевала, спустились в Каньон и помчались по извилистой дороге к Утилитопии.

* * *

Заседание Совета Рационализаторов проходило в небольшой комнате без окон и каких-либо украшений. На стене под потолком был размещен большой интерактивный экран, напротив каждого из пятидесяти с лишним стульев стояло по небольшому терминалу. Стул, на котором сидел я, был ужасно неудобный. Спинка немилосердно жала спину, а край сиденья врезался в ляжки. Судя по тусклым цветам всего, что находилось в комнате, здесь должно было противно, кисловато пахнуть, но из ароматов я отметил только едва ощутимый, стерильный запах мыла, какого-то дезинфицирующего средства и холодного пластика.

Заседание началось с молитвы, которая сильно смахивала на пункты контракта. «Отче наш, признавая, что единственно разумным… как существа, сотворенные наделенными способностью к рациональному мышлению… отсюда вывод о том, что… как следует из рассмотренной части Твоего Закона…» И так далее, и тому подобное. Завершилась молитва следующей фразой: «Ибо нет сомнений в том, что ни один человек в обозримом мире не может быть, не был и никогда не будет более великим, нежели Ты».

Затем началось обсуждение всяких злободневных вопросов. Было утверждено множество изменений в ценах (очевидно, здешний рынок не имел ничего общего с понятием «рыночных механизмов»), было зачитано неимоверное количество отчетов, авторы которых, по-моему, всеми силами стремились доказать, что аморальность сведена к максимально возможно низкому уровню.

Наконец дошли до Нового Дела — то бишь до нас. Советникам явно не нравилось то, что Аймерик настаивает на том, чтобы к нему обращались, употребляя его аквитанское имя, но все время, пока он вычерчивал на экране всякие графики, его вежливо слушали. Я сидел в таком положении, при котором стул медленно пожирал мой копчик и ягодицы, но терпел это истязание.

Затем последовали трехчасовые дебаты. Я в них ничегошеньки не понял и тем более не понял, зачем нужно было три часа кряду спорить о том, что явно ни у кого не вызывало интереса. После продолжительных споров, суть которых, я так думаю, сводилась к тому, что важнее: принцип или выгода, советники решили, что, пожалуй, на сегодняшний день их рынки сами не справятся с последствиями нововведения, и Аймерика, Биерис и меня назначили консультантами пастора, ведавшего функционированием рынка. Я сразу понял, что раз пастором, ведавшим функционированием рынка, является тусклого вида особа по имени Кларити Питерборо, должность эта наверняка формальная. Нам было сказано, что наша работа будет состоять в том, чтобы помогать Кларити Питерборо в выдвижении предложений о том, как справляться с ожидаемыми изменениями.

Когда заседание закончилось, председатель Совета Каррузерс сказал, что желает побеседовать с нами и пасторшей, и мы перебрались поближе к нему. Никто из советников не обратился к нам, прежде чем уйти, но и друг с другом они тоже не разговаривали — все встали и ушли после заключительной молитвы.

Когда за советниками закрылась дверь, Аймерик обратился к отцу:

— Приятно видеть вас в добром здравии, сэр. Надеюсь, эта работа принесет нам совместную выгоду.

Каррузерс-старший резко кивнул.

— Я ценю твою любезность. У нас очень много дел. Ты доволен своей новой жизнью?

— Яп, очень.

Голос Аймерика, напрочь лишенный выразительности, звучал так, словно этот тон он отрабатывал не один год.

Каррузерс даже не удостоил сына взглядом. Он сказал тихо, еле слышно:

— Следовательно, твое желание эмигрировать наверняка было основано на высокорациональной оценке скрытых факторов ситуации. Позволь тебя поздравить.

— Я вам весьма признателен.

У меня было такое впечатление, что двое людей говорят о любви с помощью семафора.

Отец и сын обменялись низкими официальными поклонами. Аймерик едва заметно усмехнулся — а может быть, мне показалось, и это была всего-навсего гримаса, вызванная напряжением.

Затем, словно ничего особенного не произошло, не подумав обнять или хотя бы пожать руку сыну, которого он не видел четверть века, старик председатель заговорил о деле.

— Прошу всех садиться. Теперь, когда это глупое собрание закончилось, мы можем отказаться от официоза. Аймерик — я правильно произнес? Ударение на первом слоге? Отлично. Думаю, с ее высокопреподобием Кларити Питерборо ты был знаком до отъезда.

Мы все склонили головы — похоже, это была местная традиция. «Высокопреподобие» звучало как настоящий титул. На самом деле в составе Совета Рационализаторов половину составляли женщины. Я поначалу подумал, что советники захватили с собой жен, но потом заметил, что все женщины голосовали. Я все еще был ощутимо потрясен тем, что здесь женщины выполняли работу, до которой аквитанки ни за что на свете не опустились бы, но мне явно следовало привыкать к местным традициям, посему я постарался смотреть на Кларити со спокойным равнодушием.

Кларити Питерборо была стройной, невысокого роста, на вид ей было около сорока. Она непрерывно моргала, словно плохо переносила свет. Как большинство истинно верующих каледонок, она была очень коротко подстрижена, но после последней стрижки волосы у нее явно отросли — еще чуть-чуть, и можно было бы причесываться. Ее рубаха и комбинезон морщили так, словно были скроены не по размеру, а может быть, она их носила дольше, чем следовало.

Она посмотрела на всех нас так, словно хотела хорошо запомнить наши лица и имена. Во взгляде ее было что-то такое, отчего мне показалось, что так бы смотрел на роскошные экземпляры, только что пополнившие его коллекцию, собиратель бабочек.

— О, — сказала Кларити, — вы такие разноцветные. Людям будет приятно на вас смотреть.

Мы все покраснели. Биерис поблагодарила Кларити.

Мне показалось, что председатель удивленно вздернул бровь, но я пока его слишком мало знал для того, чтобы судить наверняка. Неужели каледонцы все время тратили на то, чтобы разгадывать чувства друг друга?

— Позвольте мне удостовериться в том, что я правильно произношу ваши имена, — проговорил Каррузерс-старший. — Биерис и Жро?

У него получилось почти правильно.

— Жиро, — поправил я. — Короткое «и» между «ж» и «р».

Он кивнул.

— Жиро, — произнес он, на этот раз безукоризненно правильно. — Надеюсь, вы простите мне мой акцент. Читаю я на нескольких языках, но говорю без запинок только на терстадском и рациональном.

Служащий принес большие кружки с горячей, немного солоноватой водой, в каждой из которых плавало по ломтику какого-то цитрусового плода. Брюс и Аймерик нас заранее проинструктировали на тот предмет, что всем нам придется терпеливо ждать, пока Каррузерс выпьет этот напиток, затем следовало выпить нам, причем питье было сопровождено тремя длиннющими молитвами. Этот ритуал показался мне на редкость глупым, но не глупее других, и вдобавок пить теплую жидкость оказалось очень приятно — она согревала. Я даже стал гадать, как в этой странной аскетической культуре сохранилось нечто настолько приятное.

Каррузерс едва заметно вздохнул и проговорил:

— Позвольте начать с того, что я снова изложу вам проблему, дабы я удостоверился в том, что верно понимаю ее суть. Думаю, я могу считать себя компетентным и весьма рациональным в таких вопросах, поскольку обладаю большим опытом в математическом обосновании верной политики и верного богословия. Даже если вы не сумеете оценить мою логику сразу, надеюсь, вам станет понятна ценность моих эмоций.

Я не мог понять — то ли он нас оскорбляет, то ли пытается признаться в собственной некомпетентности.

Он продолжал:

— Не думаю, чтобы кто-то здесь был по-настоящему заинтересован в появлении спрингер-транспортировки. Пребывая в изоляции от остальных планет Тысячи Цивилизаций, мы в течение нескольких столетий наслаждались созданием воистину рационального мира. Однако его создание ни в коем случае нельзя считать завершенным. На мой взгляд, внедрение рационального христианства за счет установления связей которые повлечет за собой спрингер-транспортировка, будет отброшено назад. Мы просто решили, что связи должны установиться рано или поздно и что если это произойдет позднее, ситуация станет еще хуже. Поэтому и было принято решение согласиться на контакт немедленно. Должен, однако, добавить, что многие из наших выдающихся сограждан по-прежнему против нашего решения.

Я поерзал на стуле. Треклятое сиденье снова принялось терзать меня. Я заметил, что заерзали и остальные, включая самого Каррузерса.

— Мне представляется, — сказал Каррузерс, — что прежде всего мою тревогу должна вызвать так называемая «помощь на время переходного периода», которую нам предлагает Гуманитарный Совет. Вы можете предложить такие методы внутренней политики, которые нам могут не понравиться. Имеем мы право сказать «нет»?

Аймерик подумал пару секунд и ответил:

— Мне поручено только давать советы и оказывать техническую помощь в решении тех серьезных сдвигов, через которые придется пройти вашей экономике. Гуманитарный Совет очень заинтересован в том, чтобы реинтеграция Тысячи Цивилизаций проходила гладко, и поэтому его сотрудники желают, чтобы в социальном плане вы пострадали как можно меньше.

Каррузерс прижал пальцы к седым вискам и проговорил:

— Значит, они вовсе не удосужились изучить нашу культуру. Если бы они сделали это, они бы поняли, что никакие экономические сдвиги здесь невозможны.

Аймерик вычертил на большом экране три графика.

— В одном смысле вы правы, — сказал он. — Но все это будет носить временный характер, так что чтобы вы ни предпринимали даже при том условии, что у вас имеется извращенная тяга к катастрофам, через шесть-семь лет все будет просто превосходно. Я же говорю только о том, какими способами смягчить удар.

— А я не вижу, зачем бы целиком и полностью рациональному рынку вообще переживать какой-то удар.

— Пока у меня нет всех данных по Каледонии, и через пару дней я смогу говорить с вами более конкретно, но вот каков в общих чертах исторический опыт: через тридцать стандартных дней в здании Посольства откроется биржа.

На самом деле это гигантская торговая ярмарка с огромным количеством каталогов. Каждая цивилизация, на которой уже существуют спрингеры, посылает на такую ярмарку своих представителей и товары. Выбора у вас нет: это — неконтролируемая свободная торговля, включая цены и объемы поставок.

— Что ж, я вижу, что это могло бы повредить другим цивилизациям, но при нашей целиком и полностью рациональной…

Аймерик не отступался и продолжал свои объяснения в таком тоне, словно разговаривал с четырехлетним ребенком.

— Нет, погодите. Я подчеркиваю: цены неконтролируемы. Не люди, а цены. Вы не сможете заморозить или ограничить накопления и приобретения, вы не сможете выстроить некую структуру, за счет которой заставите ваших граждан «рационально» хотеть того, чего бы вам хотелось, чтобы они хотели. Они могут как угодно тратить свои сбережения, покупать что пожелают и лично владеть приобретенным, а не брать в аренду.

Отец Аймерика очень медленно поднялся — так, словно под столом его кто-то укусил и теперь рана кровоточила. Он оперся руками о стол и вдруг еще сильнее постарел.

— Следовательно, через тридцать стандартных дней у нас не останется никакого экономического самоуправления?

— У вас останется довольно много рычагов власти, которыми вы сможете пользоваться по своему усмотрению, — вы сможете регулировать валютные и банковские операции, увеличивать и сокращать бюджет, поднимать и снижать налоги.

И вы по-прежнему сможете устанавливать цены и ограничивать объемы приобретений и услуг на местном рынке. Но вы не сумеете запретить или обложить налогами межпланетную торговлю и диктовать цены на межпланетном рынке, не сможете и касаться любой собственности, приобретенной таким путем. Вы сумеете многое контролировать в области экономики — но вам не удастся запретить людям выходить за ее пределы.

Каррузерс принял просто-таки боевую стойку — поднял руки так, словно собрался драться.

— Я все еще не… нет, это не имеет значения. Все равно никаких проблем с этим у нас не возникнет, разве что только наша вера подвергнется испытаниям, а испытаний всегда хватает. Нам просто нужно верить в то, что после нескольких столетий обучения рациональности наши люди пожелают приобретать только то, что сделает их по-настоящему счастливыми.

Аймерик покачал головой, словно бык, у которого потемнело в глазах.

— Я хочу сказать о том, что люди не станут хотеть того, что бы вы хотели, чтобы они хотели. Более всего вас изумит их радость от владения вещами, которые им на самом деле будут принадлежать. — Он вздохнул. — Но все это пока неактуально. Пока. Потому что даже при том, что все будут покупать то, чего вам бы хотелось, все равно могут возникнуть неприятности.

Каррузерс явно с трудом владел собой. Он заходил из стороны в сторону. У Питерборо вид был тоже очень взволнованным, и она, похоже, хотела что-то сказать, но тут Каррузерс заговорил вновь:

— Думаю, это тебе тоже придется мне объяснить. Я слушаю.

— Благодарю. — Аймерик откинулся на спинку стула и на пару секунд уставился в потолок. — Как бы это получше выразить… Ладно. Если каледонцы такие рациональные и прагматичные, то они, естественно, будут стараться приобретать любые товары, которые будут дешевле, чем их стоимость по здешней системе лизинга. Правильно я говорю?

— Тебе не обязательно читать лекции отцу. Я тебя учил рациональности.

— Знаю. Помню. Простите, если обидел вас, сэр.

— Твои извинения приняты. Продолжай.

— Хорошо. Те товары, которые собой заменят импортные, уже в большинстве случаев произведены либо запланированы к производству. Следовательно, скопится избыток продукции, избавиться от которой можно будет только за счет снижения объемов производства и цен. Однако снижение цен на одном конце системы означает снижение оплаты труда на другом ее конце. Снижение объемов производства означает меньшую занятость. Поэтому денег у людей станет меньше, следовательно, рынок сузится, и тогда отказываться люди станут от приобретения менее желаемых отечественных товаров. Тем временем деньги поплывут на приобретение экспортной продукции, из-за чего подскочат показатели ваших процентных ставок, а следовательно, и стоимость производства отечественных товаров. Стало быть, будут непрерывно возрастать вложения в производство товаров, которые будут продаваться во все меньшем объеме по все более низким ценам… Начнется непрерывное движение по спирали вниз — то есть то, что обычно именуют «спрингер-контактным кризисом».

Питерборо энергично кивнула.

— Это вполне логично, хотя у нас ничего подобного не происходило уже около пятисот лет. Но как же нам преодолеть этот кризис? Не преодолевается ли он сам по себе, как на классическом свободном рынке?

— Верно. При том, что ваши собственные цены упадут так низко, вы неожиданно получите целый ряд самых дешевых экспортных товаров от Тысячи Цивилизаций при самых высоких процентах с вложений капитала. Деньги хлынут рекой, и вы получите головокружительный рост благосостояния и взрывную инфляцию. Вся система еще раз-другой прокрутится по кругу, но вам не избежать позитивного «осадка». Каждый подъем и последующий кризис будут приводить вашу экономику в большее соответствие с общей экономикой Тысячи Цивилизаций, поэтому лет через шесть-семь ваше производство поднимется на более высокий уровень.

Короче говоря, через несколько недель после открытия Ярмарки начнется «контактный кризис» и продлится еще пару лет, затем «контактный бум» вызовет взрыв инфляции, и этот период продлится еще несколько лет. Это будет напоминать долгую поездку по пересеченной местности, но в конце концов все встанет на свои места.

При условии принятия адекватных мер мы сможем добиться того, чтобы все немного подзатянули пояса и пережили грядущие потрясения. С другой стороны, если все бросить на произвол судьбы, у некоторых дела могут пойти просто замечательно, но другие обнищают, а это будет означать повсеместную зависть, несчастья и злобу.

Последние слова Аймерик произнес подчеркнуто громко и решительно. При этом он не спускал глаз с отца. Старик сердито смотрел на сына. После довольно-таки продолжительной паузы он спросил:

— Ты можешь это доказать?

— Яп, ещ-как, мож-не-сом, док-выш-крыш, — ответил Аймерик.

Я так и не сумел впоследствии хорошо освоить рациональный язык, но могу сказать, что приблизительно это означало: «Да, проклятие!»

А тогда мне показалось, что у Аймерика образовался какой-то немыслимый дефект речи. Слух мой еще не привык выносить такого обилия согласных звуков подряд.

— Следовательно, — очень медленно произнес Каррузерс, — цели, преследуемые Гуманитарным Советом, как минимум отчасти рациональны — теоретически, и, я так думаю, нам следует считать, что они действительно намерены оказать нам реальную помощь. При таких условиях вполне рационально и разумно немедленно заняться всеми необходимыми приготовлениями. Добавлю также, что я с нетерпением жду твоего доклада. — Он потянулся и зевнул. — Я также считаю, что с моей стороны весьма рационально желать, чтобы все это произошло в то время, как пост председателя Совета будет занимать кто-то другой. Рационально и для человека моего возраста желать немного соснуть во время Первой Тьмы.

Аймерик едва заметно улыбнулся и сказал;

— Сэр, если на этом официальная часть заседания закончена, могу ли я поинтересоваться, когда вы приняли решение? Признаюсь, я не поинтересовался этим заранее.

Старик Каррузерс неохотно кивнул.

— Совершенно верно. С моей стороны было бы иррационально обидеться на тебя за то, что ты не поинтересовался сведениями, не представлявшими для тебя непосредственного интереса.

— Отец, — сказал Аймерик, — я сказал не подумав. Это вышло безвкусно и некрасиво. Ведь мне нужно было потратить всего секунду на то, чтобы это выяснить, и я мог бы доставить вам удовольствие, проявив интерес к вашим делам. Пожалуйста, примите мои извинения и скажите мне, когда же вы все-таки приняли решение?

Отец, не мигая, уставился на Аймерика. Другой бы на месте Аймерика давно отвел взгляд, безмерно разозлившись. А Аймерик спокойно, холодно смотрел на отца.

В конце концов Каррузерс-старший высказался:

— Согласно вашим обычаям, мне бы следовало принять твои извинения. Мне это не будет стоить ровным счетом ничего, а тебе может пойти на пользу. Но какое бы удовольствие ни испытал от этого я, оно будет иррациональным, а такие удовольствия — это искушения, уводящие нас с пути истинного рационального христианства.

Последующая пауза получилась особенно долгой. Наконец старик проговорил — так тихо, что я едва расслышал:

— Однако я принимаю твои извинения.

— Благодарю, — отозвался Аймерик.

Старик направился к двери. По пути он сказал:

— Боюсь, я чувствую себя неловко из-за прилива эмоций. Надеюсь, вы все извините меня, но мне действительно необходимо прилечь.

Дверь за ним закрылась. Никто не успел сказать ни слова.

— Как это необычно, — заметила Питерборо. — Я никогда его таким не видела, а мы несколько лет являемся близкими друзьями. — Она встала. — Полагаю, остаток дня вы сегодня употребите на выбор работы. Так что давайте поговорим о наших планах по интеркому после того, как вы доберетесь до дома, а встретимся через пару дней. — Она обвела нас взглядом и улыбнулась. — Я так рада, что вы здесь. В Каледонии так часто забываешь о прекрасных вещах, в которых нет ни капли рациональности. Думаю, вы сумеете помочь нам вспомнить о таких вещах.

— «О прекрасных вещах, в которых нет ни капли рациональности»? — недоуменно переспросил Аймерик. — Но я так думал, что это…

— Ересь? — подсказала Питерборо и улыбнулась шире. — Так думают очень немногие.

Глаза ее так сверкнули, что я не удержался и улыбнулся в ответ. Раньше мне никогда не нравились некрасивые женщины — тем более неряшливо одетые. Питерборо вежливо кивнула всем нам и ушла.

Я, честно говоря, не очень представлял, что написать этим утром Маркабру. Может быть, мне стоило дождаться ответа от него, а ответ должен был прийти через день-другой. На самом деле было удивительно, почему Маркабру до сих пор мне не ответил.

Я обернулся, чтобы обратиться к Аймерику, но он сидел, задумчиво уставившись на стену, обхватив себя руками.

Все молчали до тех пор, пока за нами не явился Брюс.

Аймерик медленно встал и вздохнул.

— В один прекрасный день, companho, за распитием моря вина я постараюсь объяснить вам, что тут только что произошло. Но не теперь. Сейчас мы с вами скорчим самые постные физиономии и отправимся на собеседование в бюро по трудоустройству. Люди там напрочь лишены чувства юмора, насколько мне помнится, поэтому постарайтесь не говорить ничего такого, что могло бы быть воспринято буквально.

Брюс хихикнул.

— Чарли назначили четыре недели морально-корректирующей терапии на почве выбора работы, потому что он, в ответ на предложение описать идеальную работу, заявил, что желает быть викингом и всю жизнь мечтает о том, чтобы ограбить и спалить дотла Утилитопию. Так что будьте очень осмотрительны.

Глава 3

Бюро по трудоустройству оказалось очень просторным и чистым помещением, стены в котором были выкрашены в приятные пастельные цвета. Если мне что и напомнило это место, так это вестибюль психиатрической больницы в Нупето.

Во время уборки навоза днем раньше мне пришла в голову одна идея, окончательно очертить которую мне помог Брюс.

Вот только никто не подсказал мне, как я смогу втолковать эту идею компьютеру, а уж тем более — живому каледонскому бюрократу. Наверное, это показалось Брюсу и Аймерику настолько очевидным, что ни тот, ни другой мне ничего не сказали.

Конечно, судя по тому, что я наблюдал во время собрания, можно было вполне сделать вывод о том, что разница между компьютером и каледонским бюрократом не так уж велика.

После того как я ответил на первые вопросы, сидя за клавиатурой, с потолка опустился микрофон, и компьютер поинтересовался тем, какую бы работу я предпочел.

Сначала я решил было брякнуть что-нибудь типа «Пожалуй, я бы не прочь поработать жиголо» или «Нет ли у вас вакансий гладиаторов?» и мысленно проклял Брюса за то, что он рассказал мне об истории с Чарли. Но я расслабился, взял себя в руки и ответил:

— Мне бы хотелось открыть практическую школу новоаквитанской культуры.

— Пожалуйста, объясните, что такое «практическая школа», — сказал компьютер.

— Это такое место, где учащиеся получают знания за счет собственного опыта и наработки навыков, а не за счет лекций. Фактически курс обучения состоит в том, чтобы на каждом занятии учащиеся смогли освоить манеру поведения аквитанцев в какой-то определенной сфере деятельности.

Компьютер на некоторое время задумался. Затем где-то в дебрях электронного хаоса сформировалась мысль.

— Возражение: отсутствие реальной выгоды для учащихся и для каледонского общества. Мышление аквитанцев нерационально. Ожидаемые результаты: засорение мышления каледонцев неканоническими понятиями и последующая ненужная разнородность мышления каледонцев.

Поскольку Брюс не сомневался в том, что это будет единственное возражение, с которым мне придется столкнуться, я был подготовлен.

— Аквитанская культура, — сказал я, — очень сложна и легко уязвима. В этом смысле каледонцам ничто не грозит, поскольку они отличаются выносливостью социальных идиотов. — Между прочим, это была чистая правда, если судить по тому, как вел себя в течение первого года на Уилсоне Аймерик. — Единственный способ безопасного существования в рамках аквитанской культуры заключается в том, чтобы научиться следовать правилам по привычке, а не в том, чтобы стараться сразу заучить все эти правила.

— Возражение, — ответил компьютер. Похоже, он мыслил с опережением, — Исторически торговля между Каледонией и Аквитанией существовала на таком уровне, что на экономике это никак не сказывалось, и заключалась в немногочисленном обмене экономистов на искусствоведов и преподавателей литературы. Это указывает на то, что очень немногие каледонцы пожелают иметь дело с аквитанцами и аквитанской культурой, и, следовательно, рациональной потребности в поддержке вашей школы не будет.

Мне показалось, что мне удалось что-то втолковать компьютеру во время предыдущей тирады, посему я позволил себе маленькую надежду.

— Исторический опыт здесь ни при чем, — сказал я, — потому что он сводился в обмену информацией. Как только заработает спрингер, к вам хлынет поток товаров. Рекомендую свериться с теорией международной торговли, ключевые имена — Рикардо, Гекшер, Оглин.

Этими фамилиями меня снабдил Аймерик — он сказал, что они потребуют такого безумного поиска, что компьютер вряд ли пожелает его проводить и предпочтет спросить меня.

На всякий случай я решил не делать паузы.

— Вполне можно ожидать, что вместо ученых, потративших многие годы на изучение аквитанской культуры, в школу направятся толпы малоопытных бизнесменов. Вы же не хотите, чтобы они завоевали репутацию дикарей.

На самом деле я не располагал никакими фактами в поддержку этого предположения, но мне показалось, что прозвучал мой аргумент весьма внушительно.

На этот раз пауза затянулась. Я принялся осматривать тесную кабинку в поисках хоть каких-нибудь элементов украшения или хотя бы порчи имущества. Но нет, ничего такого я не смог увидеть. Наверное, тут прибирали после каждого интервью.

Я стал думать о десяти миллионах каледонцев, которые приходили сюда для того, чтобы компьютер говорил им о том, чем им заниматься до конца жизни, и при этом ни один из них не оставил хотя бы царапинки в этой холодной, противной кабинке. Я мысленно возблагодарил Бога за то, что мне здесь торчать всего только год — ну, может, два.

Когда компьютер наконец ожил, он проговорил:

— Последнее возражение: насаждение аквитанской культуры может спровоцировать появление нерациональных типов мышления, что, в свою очередь, повлечет за собой значительное снижение общей рациональности каледонского общества, экономики и политики.

Я не знал, как расценить «последнее возражение». То ли это означало, что я должен привести еще какие-то аргументы и мне будет сказано «да», то ли, наоборот, что мое пожелание отвергнуто и мне только что было сказано, на каком основании. Как бы то ни было, возражение прозвучало в точности так же, как самое первое, и я не собирался позволить компьютеру так легко отделаться. Компьютеры так устроены: они думают, что способны одурачить нас, непрестанно повторяя одно и то же.

— Послушайте, — сказал я, — начнем с того, что всякий, кто сойдет с ума или начнет мыслить иррационально, походив в Центр Аквитанской Культуры, изначально чертовски слаб в своей рациональности. Если я представляю собой источник вредного влияния, то хотя бы вы будете знать, откуда оно исходит. Можете считать меня системой экспресс-сигнализации или еще чем-нибудь в этом роде.

Проклятие! Мне вовсе не хотелось два стандартных года подряд грузить лопатой дерьмо на тачку!

— Просьба уточнить: слово «чертовски» употреблено как выразительный оборот или в буквальном смысле?

— Как чертовски выразительный оборот.

Что ж, похоже, я таки достукался. Когда кто-то испытывал нормальные чувства рядом с каледонцами, их это удручало. Можно было не сомневаться в том, что, продемонстрировав такую вспышку неконтролируемых эмоций, я доказал компьютеру, что такому безумцу, как я, ни в коем случае нельзя позволять кого-либо чему-либо учить и уж тем более открывать общедоступные курсы. «Ну все, — решил я, — теперь меня направят на сортировку гнилых овощей или еще куда-нибудь в таком роде».

— Предложение в общих чертах принято, — как ни странно, ответил компьютер. — Преимущества заключаются в социальной профилактике иррациональности и склонности к греху у отдельных личностей, развитии базы навыков для потенциально возможного расширения торговых контактов и оценки существующей политики. — Тут отъехала в сторону шторка, открылся дисплей. — Пожалуйста, введите все данные в ответ на последующие вопросы, дабы у агентства была возможность произвести расчеты по капиталовложениям и необходимые приготовления.

Не совсем веря в удачу, я ответил на уйму вопросов касательно площади помещений и оборудования, необходимого для различных занятий, назвал число учащихся, которое хотел бы набрать на разные курсы, которые намеревался предложить, и так далее, и тому подобное. Вечером в письме Маркабру я написал о том, что, пожалуй, здешние компьютеры отличаются от здешних людей большим сочувствием и логикой.

* * *

Близилась к концу Первая Тьма, а стало быть, пора было перекусить, когда мы завершили наши дела в бюро и за нами заехал Брюс. Аймерик получил должность профессора аквитанской литературы в университете. Брюс и Аймерик постарались втолковать мне, почему в Каледонском университете существует такой предмет, как литературоведение. Я этого так и не понял, но говорили они о том, что, поскольку высокоразвитой культуры без хотя бы какого-то интереса к литературе существовать не могло, каледонцы все-таки от литературоведения не отказывались — так, на всякий случай, мало ли что, вдруг на что сгодится.

Разговаривали мы громко, почти орали, пытаясь перекричать вой бури за окнами кабины. Путь до семнадцатого продуктового магазина, по совместительству — столовой, оказался недолгим. Брюс с Аймериком утверждали, что там неплохо кормят. Биерис всю дорогу молчала, слушала мои возражения и объяснения Брюса и Аймерика.

— А ты чем будешь заниматься? — поинтересовался я, когда мы вошли в туннель, ведущий к столовой.

— Брюс меня берет на постоянную работу. Мне на самом деле понравилось работать на ферме, вот я и подумала, что попрошусь туда.

— А ты так решила не потому, что хочешь смыться подальше от здешнего холода и слякоти? — спросил я. — Я понимаю, тут уныло, но…

— Ну, и из-за этого тоже, — ответила Биерис. — Но мне в самом деле там понравилось.

Последовала долгая неловкая пауза, а потом Аймерик с Брюсом заговорили о давно умерших знакомых. Биерис со мной разговаривать явно не желала, но, к счастью, тут нам принесли еду.

Вследствие действия закона о замещении роботов почти всюду работали люди — официанты, бармены, водители автобусов и так далее. Мы с Биерис поблагодарили молодого человека, который нас обслужил. Он отреагировал на это как-то странно, так что, похоже, мы нарушили какой-то местный обычай.

Я старательно выуживал куски мяса из жирной и соленой подливы, стараясь не облить ею картошку. Занимаясь этим, я предавался размышлениям. На самом деле я вовсе не намеревался обижать Биерис, а вышло, что обидел. Я завел осторожный разговор — вокруг да около насчет того, что даже в Новой Аквитании встречаются женщины, проявляющие интерес к физическому труду. Сказал я и том, что такие необычные интересы ни в коем случае не означают, что из-за этого кто-то становится donzelha в меньшей степени. Сказал, что такая экстравагантность, наоборот, может служить проявлением стиля и что, исполняя такую работу, одухотворенная красавица вроде Биерис выглядит еще красивее и одухотвореннее.

Биерис при этом только гневно взирала на меня. Она явно была слишком разгневана для того, чтобы говорить и даже есть — только на то она и была способна сейчас, чтобы гневно на меня взирать. Может быть, я не очень удачно сформулировал комплименты? Да нет, вроде бы я все говорил складно, в лучших традициях искусства лести. Может быть, она почувствовала неискренность в моих словах? Но это было не так, и она должна была это понять.

Но Биерис продолжала одаривать меня гневным взором.

Наконец я сказал:

— Прости меня, пожалуйста. В последнее время я был охвачен терзаниями finamor, но теперь, когда я выздоровел от тоски по Гарсенде, мне, похоже, нужно это как-то компенсировать.

Судя по тому, с каким отвращением Биерис стала жевать очередной кусок жаркого, я явно снова брякнул что-то не то.

— Жиро, — сказала она, — это настолько глупо, что даже не знаю, стоит ли говорить с тобой об этом. Скажи, тебе никогда не приходилось задумываться о том, что мы, donzelhas, думаем о вас, молодых людях? Я спрашиваю просто так, из любопытства.

— Ну… я читал много стихов, написанных женщинами о мужчинах.

— Написанных для мужчин.

— Ja, verai, — кивнул я. Когда больше не в чем признаться, признайся хотя бы в том, что ты осел. — Ты права. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Это точно. Не понимаешь, — сказала она и подцепила вилкой кусок картофелины, не позаботившись даже о том, чтобы стряхнуть с него противную подливу. — Интересно было бы узнать, почему ты ведешь себя как законченный идиот несколько недель подряд, почему все вокруг тебя должны вздыхать и восторгаться твой подругой, в то время как мы все знаем, что Гарсенда жутко ветрена и к тому же непроходимо глупа? А потом, когда она вдруг откалывает номер в лучших традициях нынешней модной нупетской молодежи — чему ты не должен был бы удивиться, если бы у тебя в голове имелась хотя бы половина мозгов, — мы все почему-то обязаны рыдать от горя из-за того, что ты так трагически ошибся.

Мне все это казалось до предела очевидным.

— Но это же просто развлечение, Биерис. Быть молодым — это значит, что несколько лет ты живешь, получая от жизни удовольствие. Вот и все. И потом, мы начали разговор с того, что ты решила работать на ферме. И я изо всех сил старался сказать тебе об этом что-то хорошее.

Я глянул на Аймерика в поисках поддержки, но он по-прежнему увлеченно беседовал с Брюсом.

Биерис вздохнула и откинула за плечи пряди волос, упавшие на лицо.

— А ты когда-нибудь замечал, что практически все, чем мужчины занимаются, бессмысленно без женского общества?

Прежде чем я ответил, я съел половину унылого куска облепленного подливой мяса. Жевал я медленно, затем запил мясо водой и сказал:

— М-м-м… Нет, но это справедливо.

— Это справедливо по отношению буквально ко всем в Новой Аквитании, — заметила Биерис. — Вспомни о своих родителях, о моих.

— Многие женщины занимают ответственные посты, — возразил я.

Аргумент получился так себе, и Биерис в ответ только скорчила гримасу. Я попытался развить свою мысль и, спотыкаясь, забормотал:

— Я думаю… ну конечно, verai, я знаю, что ты скажешь.

На Уилсоне всем плевать с высокой колокольни на то, чем занимается правительство или промышленные корпорации — лишь бы денежки на счета поступали, но если заглянешь во Дворец искусств, куда выливается вся энергия, вся интеллектуальность, то там почти все без исключения — мужчины.

Биерис кивнула. Наконец-то она хоть в чем-то меня одобрила.

— Кроме танцовщиц. Мужчины обожают нами любоваться, когда мы почти раздеты. И я готова побиться об заклад, Жиро, что тебе это все и в голову не приходило, пока я тебе не сказала.

— Нет, не приходило. Мне жутко стыдно.

Я еще немного поел, но безо всякого аппетита. Биерис снова забросила волосы за плечи. Раньше я никогда не замечал, чтобы собственные волосы ее так раздражали.

Через какое-то время она проговорила;

— Жиро, прости меня.

— Да ничего. Не за что. Ты права.

— Ja, правда, но злилась я не на тебя. Даже и не знаю, на кого. Просто… Когда я здесь оказалась, первым, о чем меня попросил Брюс, была физическая работа, и в этом не было ничего особенного. Он попросил меня об этом так, как попросил бы тебя или Аймерика. — Она вздохнула и обвела взглядом зал. — Мне нелегко это объяснить, Жиро.

— У тебя хорошо получается. Мне так кажется. По крайней мере какой-то смысл явно есть, хотя я его не понимаю.

— Пожалуй, я впервые ощутила себя личностью. А не donzelha. Ты когда-нибудь видел мои картины. Жиро?

Биерис бывала на всех моих выступлениях. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда.

— Нет. Но очень хотел бы посмотреть.

Биерис открыла небольшую сумочку, которую носила на ремешке, переброшенном через плечо, достала оттуда дискету и подала мне.

Я вынул из кармана портативный компьютер, вставил дискету в дисковод и стал просматривать картины.

— Обрати особое внимание на последние десять, — посоветовала Биерис. — Помнишь орок-де-меров?

— Их трудно забыть.

— Они на последних десяти работах.

Я дал компьютеру команду показать последние десять работ. Аймерик с Брюсом говорили без умолку. В данный момент — о чьем-то умершем четвероюродном брате.

— Если картины тебе не понравятся и ты сочтешь их ужасными, солги, — посоветовала мне Биерис.

Я оторвал взгляд от дисплея и увидел, что она криво усмехается — эту ее усмешку я помнил с детства, со школьных лет.

Когда же она в последний раз вот так улыбалась? Может быть, в день выпускного бала в университете, когда в факультетском туалете прорвало трубы, а там в то время перед зеркалами вертелись разряженные в пух и прах однокурсницы? И куда только подевалась та, прежняя Биерис, после того как у нее завертелась finamor с Аймериком?

И если на то пошло… У меня было шестеро entendedoras, но что каждая из них на самом деле думала обо мне? Какие у них остались воспоминания?

Вряд ли Биерис догадывалась, о чем я думаю, но она довольно долго ждала, прежде чем указать мне на компьютер, который я держал в руках.

Я вгляделся в дисплей и медленно выдохнул. Картины были на редкость хороши. Я с чувством вины осознал, что, будь Биерис мужчиной, она бы котировалась в ряду самых лучших молодых художников. И дело было даже не в композиции и не в технике рисунка, хотя и то и другое были превосходны, а в тонком, умном видении. Я даже почти забыл о собственных воспоминаниях о том дне — картины как бы стерли их. Именно Биерис удалось по-настоящему увидеть огромное стадо зверей-колоссов, сгрудившихся на берегу, и мягкие красные, теплые и коричневатые тона равнин.

Щелкнув клавишей, я стал рассматривать вторую картину.

На ней была изображены равнина и горизонт, где был виден дым подступавшего пожарища. На следующей картине Биерис изобразила перепуганного орок-де-мера, барахтающегося в грязи. Я просмотрел все картины, а потом начал сначала. Я всегда смотрел картины по несколько раз, чтобы их лучше понять.

Как всегда, когда я восхвалял искусство, я заговорил по-аквитански, но довольно скоро запнулся. У меня, пожалуй что, не было слов для того, чтобы описать свое впечатление от работ Биерис. Чего-то не хватало в аквитанском восприятии…

Я снова включил компьютер и стал рассматривать самую первую картину и разглядел на дальнем плане красноватые солнечные блики, отраженные от блестящей поверхности труб, по которым вода подавалась к полярным льдам. На следующей картине орок-де-мер погибал, опутанный шлангом, по которому подавались удобрения к лесопосадкам.

Рассматривая один из пейзажей, я обнаружил, что за равнинами под обрывом, на самом горизонте, изображен бело-голубой плюмаж дыма на фоне алого неба — это испарялся водород, доставленный пятисоткилометровым трубопроводом из океана и сжигаемый для того, чтобы насытить влагой воздух над сухой низменностью, окружавшей Южный Полюс. А на равнине виднелось множество фрагментов метеоритов, которые сюда упали не по своей воле — их нарочно сюда направили, чтобы изменить рельеф поверхности и чтобы в итоге равнина получила выход к морю.

На других картинах я увидел толстенные кабели, ведущие к обогревателям, которые не допускали формирования вечной мерзлоты, бетонные перегородки, замедлявшие и искривлявшие течение Великой Полярной Реки, чтобы она казалась более старой. Изображены были даже высокие дамбы в устьях ущелий. Можно было бы пристально разглядывать аквитанские пейзажи, нарисованные за четыреста лет, но ни на одном бы ты не увидел ничего подобного. На всех картинах окрестностей Южного Полюса, какие мне доводилось видеть, я всегда видел одно и то же: деревья, склоненные над рекой, небольшие озера и пруды, далекие горы, поросшие лесами, — то есть то, как эти места должны были выглядеть через четыреста лет, а не так, как они выглядели сегодня.

Когда я оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на Биерис, в моем взгляде было болезненное осознание того факта, что она намного талантливее меня и что если мне и будет чем гордиться из того, что со мной было в молодости, так это дружбой с ней.

— Мы ведь уже говорили об этом, — сказала Биерис. — На Уилсоне люди предпочитают картины, на которых все изображено таким, каким будет после завершения терраформирования.

— Но Биерис… Здесь, в Каледонии, искусства нет совсем, а твои картины великолепны! Дома такая выставка сделала бы тебя знаменитой! — У меня вдруг мелькнула мысль:

— А ты Аймерику показывала эти работы?

Она скривилась.

— Шутишь?

Я решил сменить тему:

— Но… Но если ты так прекрасно рисуешь, зачем же тебе торчать здесь и работать на ферме?

Она прищурилась:

— Ну, значит, ты плохо разглядел Содомскую котловину.

По крайней мере теперь я знал, что сказать.

— Да, плохо. Расскажи. А если не можешь рассказать, тогда я подожду твоих картин.

— Может быть, тебе действительно придется подождать картин, — кивнула она. — Но там такой свет, и снега на Пессималях так отражают солнце, и все такое зеленое…

— Но что, если все это тебе видится таким, пока ты работаешь, а в свободное время очарование пропадет? Или ты хочешь избегать каждодневных прогулок?

И тут она мне по-настоящему улыбнулась — такой улыбки я у нее не видел с тех пор, когда мы оба вступили в пору юности. И мне это так понравилось, что и сказать нельзя.

— Ты все правильно понял, — сказала она.

— Может быть, но не до конца. Объясни медленно, простыми словами, companhona.

Я употребил не самое подходящее слово — слово женского рода от того, которое мы употребляли, обращаясь к близкому другу. Но в Аквитании взрослый мужчина никогда так не обращался к donzelha и уж тем более к взрослой женщине.

Но Биерис, похоже, этого не заметила.

— Когда я работаю на природе, мне нужно видеть пейзаж более подробно. Для того чтобы узнать, как выглядит грозовая туча, я должна знать, как выглядят самые разные облака.

Для того чтобы ухаживать за садом, я должна видеть конкретные яблоки на конкретном дереве. Вот и все. Прости. Наверное, я могла бы все объяснить тебе тремя фразами. Просто меня никто никогда не слушал. Ты ведь знаешь старую поговорку — «Если устал слушать девушку, сделай ее своей entendedora».

— Ну, ребята, расправились с местными деликатесами? — спросил Аймерик, и мы с Биерис вздрогнули от неожиданности.

Глава 4

Через два дня я подъехал на приобретенном в рассрочку «коте» к новому, только что отстроенному зданию Центра Аквитанского Искусства. Постройка была закончена три часа назад. Из ворот выехал последний грузовик. В актовом зале были сложены штабелями грузы, необходимые для обустройства классов. Я попросил, чтобы для разгрузки и расстановки вещей мне прислали несколько роботов, и они прибыли, как только я запер грузовые ворота.

За последние три дня я уже в третий раз занимался распаковыванием и расстановкой мебели. Днем раньше наконец прибыли мои личные вещи — судя по всему, на Уилсоне их не так-то просто было упаковать. Я сразу же понял, что моя барочная мебель будет плохо сочетаться с гладкими, ровными линиями гостевого домика Брюса, и намекнул ему, что мне было бы любопытно поручить ему дизайн интерьера. Брюса такое предложение очень обрадовало — если такое можно сказать о каледонце, и почему-то оно обрадовало и Биерис, которая тут же обратилась к Брюсу с аналогичной просьбой насчет своего жилища. В самом деле мне не хотелось, чтобы контраст между моей красивой мебелью и безжизненным холодным домом вызывал у меня тоску по родине.

У Брюса было заготовлено несколько вариантов дизайна, и, выбрав подходящие, мы все обустроили в первый же вечер, убрали наши аквитанские вещи в кладовые, а потом расставили мебель.

Теперь настала очередь обустраиваться в более просторном доме.

В тускло-желтом тумане при температуре, всего на несколько градусов выше нуля, покоившееся на стройных опорах здание Центра на фоне серых бетонных коробок выглядело, словно некая чудесная фигурка посреди пособий по геометрии.

Первые два часа пролетели незаметно и весело. В одной из спален я соорудил для себя укромную комнатку, где мог бы при необходимости оставаться ночевать. Роботам я поручил разложить маты в зале для фехтования, а главный зал преобразил в довольно точную копию заведения Пертца — вот только Стену Почета намеренно устраивать не стал. Решил, что на первых порах для каледонцев этот будет уж совсем чересчур.

С первой партией грузов было покончено, а до наступления Первой Тьмы оставалось еще больше часа, поэтому я заказал еще и мебель для семинарской аудитории и маленького театра. Завод-производитель располагался всего в пятнадцати минутах от Центра, а на выращивание мебели не должно было уйти более сорока минут. Поэтому мне следовало заказывать мебель строго в том порядке, в каком я ее намеревался расставлять.

Я сел и съел сандвич и сливу. Роботы тем временем занялись уборкой строительной пыли на верхних этажах. На счастье, в моем багаже оказался спрингер-пылесос — вероятно, пока единственный в Каледонии. Спрингер на заводе по переработке мусора уже был установлен, поэтому пыль из моих помещений теперь становилась их заботой.

Посмотрев на то, как мебель располагается в пространстве, я подумал, что неплохо бы устроить перестановку, но в целом остался очень доволен. Как только роботы водрузили на место последний стол, один из них остановился и объявил:

— Замена робота произойдет через двадцать две минуты. Приносим вам извинения за неудобство. Просим принять к сведению. Замена робота произойдет через двадцать две минуты.

— Понимаю, — сказал я, надеясь, что правильно выразил «принятие к сведению». Видимо, я поступил верно, поскольку робот удалился в угол (к счастью, именно в тот, где я ничего не планировал разместить), замер и отключился.

Ожидая прибытия сменщика, я поработал над списком продовольствия, а другим роботам поручил проверить канализацию, водопровод, электричество и связь. Принтер в библиотеке весело печатал постеры и размножал видеофильмы.

Среди постеров были все десять картин Биерис с видами орок-де-меров. Она усиленно возражала против того, чтобы ее картины экспонировали в Центре, — Биерис утверждала, что они совсем нетипичны для Аквитании, а я, в свою очередь, жарко возражал, что картины, во-первых, блестящи и вряд ли можно отыскать что-то более аквитанское, а во-вторых, что мне, как директору и ведущему консультанту Центра, то есть главному специалисту на этой планете, виднее, что аквитанское, а что — нет.

До прихода человека, который должен был сменить отключившегося робота, оставалось еще несколько минут, поэтому я велел роботам еще немного поприбирать в помещениях — в новоотстроенных домах всегда пыльно, — а сам взял банку горячего кофе и отправился в небольшой солярий на третьем этаже, чтобы полюбоваться закатом. Я был готов отказаться от сна и проработать всю Первую Тьму, но все же решил, что заслужил короткий перерыв.

Солярий был обставлен широкими удобными скамьями.

На полу были разбросаны в живописном беспорядке мягкие подушки. Это помещение предназначалось для чтения и бесед, но вид, открывавшийся из высоких стрельчатых окон, оказался на удивление великолепен. Под Центр выделили место неподалеку от университета, в низине — холодной, ветреной части города. Утилитопия, как и Нупето, была построена на холмах вокруг залива, но Нупето проектировал великий Арно де Риба Брава, и по его проекту все главные здания были расставлены так, что взгляд невольно стремился к Большому Залу Искусств на Серра Санжи, к которому с двух сторон примыкали Дворец и Форум. Здесь же, в связи с тем что местный серокальциевый атмосферный цикл придавал морю вонь тухлых яиц, районы города, расположенные ближе к берегу, были холодными, сырыми и вонючими. Существовало распоряжение, называемое «балансом удобств», согласно которому никто не должен был иррационально привязываться к какому-то определенному месту. Поэтому самые приятные с человеческой точки зрения заведения располагались в Утилитопии в самых неприятных с точки зрения экологии районах и наоборот. Так что и Центр, и университет стояли почти на самом берегу, откуда открывался прекрасный вид на два самых высоких здания в столице Каледонии, торчавших на вершинах Холмов-Близнецов, словно покрытые рубцами соски: на севере — здание муниципального завода по переработке отходов, а на юге — главные склады и скотобойня.

Но к западу от уродливого нагромождения бетонных коробок Утилитопии горело яростное янтарное око Муфрида, ставшее наконец видимым на то краткое время Первого Света, когда туман рассеивался. Звезда как бы прожигала себе путь между высокими пиками Оптималей. Сияли их заснеженные вершины, а от гор тянулись глубокие тени к морю.

Над ледниками клубился пар, опускался в темные ущелья и фьорды. Занимались короткие грозы, молнии сверкали над зубчатой линией горного хребта.

Я не отрывал глаз от горизонта. На западе взошла луна и поползла по небу к Муфриду, тускнея по мере восхождения.

Наверное, только я, являясь обладателем немногочисленных в этом городе окон, мог наблюдать все это в свое удовольствие. Но пожалуй, местных жителей можно было бы научить видеть то, рядом с чем они обитали.

Теперь я понимал, почему настроение у меня стало лучше в сравнении с тем, каким было, когда я сюда попал. Весь день я занимался настоящей работой. Встал рано и сразу сел за руль «кота». А главное, что моя работа предназначалась для чего-то стоящего. Мне предстояло подарить этим холодным, неэмоциональным людям немного света истинной культуры.

Правда, я настойчиво предупреждал себя о том, что я ни в коем случае не должен показывать каледонцам, что я здесь для того, чтобы показать им лучшую жизнь, — миссионеры, даже те, у которых на уме нет ничего, кроме обычного человеческого тепла и света, в конце концов никогда не пользуются популярностью! Но я знал, для чего я здесь.

Внизу у тротуара появился трекер, выпустил вместо гусениц колеса и припарковался рядом с моим «котом». Я был уже на полпути к дверям, когда раздался звонок.

На пороге переходного люка стоял, переминаясь с ноги на ногу, молодой человек с африканскими чертами лица и светлыми волосами. Не глядя мне в глаза, он сообщил:

— Прибыл для выполнения работы.

— Отлично, — сказал я. — Пожалуйста, проходите. Меня зовут Жиро Леонес.

Я взял у него куртку и повесил на вешалку. Похоже, это его ошеломило — видимо, он принял мое действие за работу, а люди на роботов не работают.

— Проходите, — сказал я. — Кстати, как вас зовут? Не хотелось бы называть вас «устройство номер два».

— Торвальд Спендерс, — отозвался молодой человек и непонятно зачем назвал свой идентификационный номер.

Целый час мы развешивали репродукции картин в коридорах и холлах. Торвальда, похоже, сильно удивляло то, что мне настолько небезразлично, какую картину куда повесить.

Думаю, ему картины представлялись чем-то вроде обоев, которые почему-то покрывали не все стены целиком.

Прибыл бар для вестибюля. Десять минут упорного труда потребовалось нам с Торвальдом для того, чтобы поднять стойку по лестнице. Я все это время искренне сожалел о том, что не додумался устроить в Центре настоящего лифта вместо одноместного спрингера.

Наконец мы водрузили стойку на место.

— Можете загрузить ее, — сказал я Торвальду. — Бутылки вон в тех ящиках — расставьте их в алфавитном порядке на полках.

Он кивнул и принялся за работу, а я стал вешать гобелен.

Гобелен представлял собой фабричную имитацию ручной работы, и, как правило, такие гобелены висели прямее сотканных вручную, но все же потребовалось немало труда, чтобы заставить его висеть ровно.

Истекла половина смены Торвальда, уже совсем стемнело, луну заволокло тучами, и я включил свет и принялся подбирать нужный набор цветов и яркости для освещения гобелена. Спектр Арктура был внесен в базу данных, но мне нужен был не просто свет Арктура, а спектр его света после попадания в стрельчатые окна и отражения от шершавой поверхности гранитных сводов. Дома я просто мог бы заказать соответствующие светильники, но здесь до открытия ярмарки какой-либо обмен между нашими планетами пока осуществлялся только на уровне письменных сообщений, и я сильно сомневался в том, чтобы Маркабру согласился нашлепать мне двадцать страниц соответствующего текста. Если бы вообще написал. Пока писем от него не было.

— Немного темно для того, чтобы читать надписи на этикетках, — сообщил Торвальд.

Я поковырялся с пультом и переключил параметры на местный стандарт — тускло-янтарный.

Когда я вернулся к компьютеру, я услышал жалобный вздох.

Я оглянулся и увидел, что Торвальд пригнулся и что на лбу у него красное пятно.

— Чуть не уронили что-то? — осведомился я.

— Ноп, просто отвел взгляд, и… эта ткань на стене… она такая яркая. И тут со мной что-то случилось. Как-то она на меня подействовала.

Я подошел к стойке и пристально посмотрел на Торвальда, но тот снова занялся расстановкой бутылок и на меня не глянул. Я обернулся и взглянул на гобелен.

Я знал, что свет не правильный, поэтому не придавал этому особого значения. Темные, богатые оттенки аквитанских гобеленов создавались за счет сочетания ярких красок с красноватым светом Арктура — по типу того, как старые мастера добивались богатства полутонов за счет затемнения глянца.

— Это называется «гобелен», — сказал я, стараясь говорить как можно более непринужденно, но при этом мысленно молясь о том, чтобы у этих варваров-прагматиков осталась хоть какая-то толика эстетического чувства. — А вам понравилось то, что вы почувствовали?

Он посмотрел на меня и ответил:

— Яп. Вроде бы. Нет, правда понравилось. Это для этого и предназначено — для того, чтобы фокусировать чувства?

— Сказано неплохо, — отметил я и решил, что над эстетикой речи Торвальда можно будет поработать позднее. Сейчас же я искренне радовался обнаружению у него эстетического чувства, пусть оно и было извращенным.

Он слегка покраснел.

— А я подумал, что это для того, чтобы… ну, чтобы согревать стену. Не в буквальном смысле, не как одеяло, а для того, чтобы отгородить комнату от холодной стены. В школе я слышал о том, что в домах у вас очень холодно, и решил, что для этого вам и нужны эти гоблины.

— Гобелены, — поправил я и подумал о том, что два предстоящих года на Нансене могут оказаться очень, очень долгими. — А вы обратили внимание на этот гобелен до того, как я включил свет и сделал его желтоватым?

— Ну да… но… гм-м-м…

Вид у Торвальда был такой смущенный, что он напомнил мне Маркабру, которого я как-то раз, давным-давно, застал в постели с моей первой настоящей entendedora — как раз перед тем, как мы с ним впервые по-настоящему подрались на дуэли.

— Позвольте, я вам кое-что покажу, — предложил я. — Если, конечно, не имеете ничего против того, чтобы на несколько минут вместо робота стать подопытным объектом.

Тут я оказался не прав.

— О нет, нет, мне ничем нельзя заниматься, кроме работы. Я здесь только для этого. Сам не знаю, что это на меня нашло.

Он отвернулся к стойке и начал старательно расставлять бутылки по местам. Мне жутко захотелось стукнуть его.

— Это называется эстетическим опытом, — проговорил я сдержанно. — Вот что на вас «нашло». Такое доводится ощущать многим людям. Это совершенно безвредно, но лекарства от этого не существует. По крайней мере мне такое лекарство неизвестно. Но здесь, у вас, в Каледонии, оно, может быть, и существует.

Торвальд продолжал расставлять бутылки, но я заметил, как он весь подобрался.

— Вы смеетесь надо мной, — сказал он, не оборачиваясь.

Так оно и было, поэтому я, естественно, сказал, что это вовсе не так, и принес Торвальду все извинения, на какие только был способен.

— Послушайте, — проговорил я, когда он наконец осмелился на меня посмотреть, — но мне действительно очень хотелось бы вам кое-что показать. Не могли бы вы задержаться на полчасика после окончания смены, чтобы мы поговорили? Вы станете подопытным субъектом, а ваше время я компенсирую тем, что угощу вас.

— Да, пожалуй, можно было бы, — отозвался Торвальд, водрузил на полку последние несколько бутылок. — Какие еще будут поручения?

— Развесить люстры в танцевальном зале, — ответил я, проводил его в зал и вручил ему схему.

Он просмотрел схему и кивнул.

— Тут написано, что предусмотрен один процент отклонения от нормы освещенности. Зачем?

— Небольшие отклонения создают эффект большей теплоты и человечности. Если пожелаете, можете по завершении работы сначала включить светильники в нормальном режиме, а потом — в рассеянном, и сами увидите разницу.

— А-а-а… нет, это не…

— Давайте я вам так скажу: проще, чтобы вы все увидели своими глазами, чем мне объяснять вам все на словах, так что вы облегчите мою задачу. Вы же не обязаны все делать так, как делают роботы, верно? Ведь роботу пришлось бы действовать путем проб и ошибок, он должен был бы выставить двадцать — тридцать режимов освещенности и потом спросить у меня, какой из них меня устраивает. Если вы способны различать цвета, то должны быть способны сами подобрать нужный режим — как только сравните нормальный режим с режимами рассеянного света.

Торвальд растерялся, затем шумно выдохнул и немного расслабился.

— Хорошо, — кивнул он. — Если так, то вы вроде бы правы. Мы должны стараться выполнять работу роботов как можно более старательно, но нет ничего плохого в том, чтобы превзойти робота. Простите меня за то, что такой непонятливый.

— Бывает и хуже, — сказал я, имея в виду кого угодно из каледонцев. — Позовите меня, если вам понадобится помощь.

Я решил, что, если меня рядом не будет, он, быть может, получит от работы больше удовольствия.

Пружинящее покрытие пола в танцевальном зале пока не было должным образом настроено на гашение звуков и потому гулко звенело у меня под ногами, пока я шел к выходу.

Пока Торвальд упражнялся с люстрами, я решил заняться тем, что всегда приходится делать, когда обустраиваешься в новоотстроенном здании, — поиском ошибок. В начинке здания всегда найдутся какие-нибудь мелкие неполадки. Роботы так устроены, что не могут их обнаружить, пока эти неполадки сам не обнаружишь и не ткнешь робота носом в нужное место. При том же, какие холода порой стояли на Нансене и какие тут бушевали бури, мне вовсе не улыбалась перспектива поломок коммуникаций в тех местах, где их недорастили или, наоборот, перерастили.

Я обнаружил три незапаянных соединения труб и выпуклость на стене в одном из закутков размером с яблоко. Бетон здесь уже успел обзавестись признаками злокачественной опухоли.

Я послал в строительную компанию сообщение об обнаруженных недоделках, и тамошний сотрудник немедленно внес в компьютерную разработку здания соответствующие поправки. Я решил, что через пару дней надо будет обязательно заново проверить, все ли в порядке.

Когда я вернулся в танцевальный зал, Торвальд заканчивал настройку зеленого лазера последней из люстр. До конца его смены оставалось пятнадцать минут.

— Вы пробовали настраивать и сбивать режим освещенности? — полюбопытствовал я.

— Яп. Я понял, что вы имели в виду, но ни за что бы не поверил, что так получится.

В оставшееся время я поручил Торвальду распаковать книги и перенести их в библиотеку, а сам отправился в кухню, чтобы приготовить еду.

Поскольку Торвальд был каледонцем, я не стал слишком усердствовать со специями, но он был молод, и потому порции я приготовил большие. Когда он закончил работу и пришел ко мне, он пожелал заплатить за еду, заявив, что угощение чересчур роскошное для того, чтобы стать оплатой за ответы на несколько вопросов. Я не стал отказываться, но не удержался и сказал:

— Как только Центр официально откроется, его посетителям придется хотя бы какую-то часть времени следовать аквитанским традициям. Время от времени учащиеся будут вынуждены принимать угощение без необходимости платить за это — просто потому, что нам захочется их угостить.

Торвальд отведал пару кусочков, и губы его разъехались в улыбке.

— Удивительно! Никогда не пробовал ничего подобного. Но рад, что мне удалось это сделать до официального открытия. В противном случае меня бы очень пугала мысль о том, чтобы стать вашим гостем, что я бы, наверное, так никогда и» не узнал, понравится мне это или нет.

Я задал самый очевидный вопрос:

— А что такого плохого в том, чтобы быть чьим-то гостем?

Он пожал плечами, взял вилкой еще один кусочек. Пережевывал он его в глубокой задумчивости, а когда проглотил, стало ясно, что ответить на мой вопрос ему непросто.

— Знаете, — выговорил он наконец, — просто нас так в школе учили. А вот теперь я думаю об этом и мне кажется, что нам не правильно говорили. Ну, или не совсем правильно.

Я сам попробовал блюдо собственного приготовления. Получилось неплохо, но пресновато, и я удивился тому, что Торвальду так понравился вкус ингредиентов. Между тем я отметил, что он часто запивает еду водой — значит, для него еда все-таки вышла острой.

— А что вам такое говорят в школе? — поинтересовался я через некоторое время и подвинул к нему половину тех денег, которые он выложил мне за еду. — Это вам за консультацию, чтобы я не чувствовал себя виноватым в том, что задаю множество откровенных вопросов.

Деньги он взял, не сказав ни слова. Помолчав, ответил:

— Говорят, что даже тогда, когда мы не обмениваемся деньгами, мы обмениваемся услугами, а стоимость услуг в отличие от денег оценить очень трудно, поэтому всякий, кто подвергает себя такому обмену, всегда будет чувствовать себя одновременно виноватым и эксплуатируемым.

— Виноватым и эксплуатируемым из-за чего?

— Ну, наверное, из-за неравенства. Это такое чувство, как будто ты заключил сделку, которая оказалась чересчур выгодна для тебя, или, наоборот, дал другому больше, чем он заслужил. — Он не смотрел на меня, а сосредоточенно отламывал кусочек хлеба, чтобы затем обмакнуть его в соус. — Вот так нам говорили. А похоже, это не так.

Только я собрался было пылко подтвердить, что это действительно не так, как вспомнил о самом главном правиле enseingnamen. Это правило мне внушила моя мать, как только я начал кое-что понимать, а заключалось оно в том, что всякий, кто считает себя по-настоящему gens, всегда должен стараться отдавать как можно больше другим, но при этом, конечно, должен и с благодарностью принимать чужие подарки.

— Скажем так: в этом есть некая правда, но не вся правда, и на самом деле, поступая так, люди ощущают нечто иное. Это все равно как если бы новоаквитанцы стали говорить, что каледонцы все что угодно сделают за деньги. Это не так, но вполне можно исказить реальность до такой степени, что это покажется правдой.

Он проглотил еще пару кусочков, не глядя на меня. Я надеялся, что не оскорбил его. И еще я вспомнил, что в своих двух последних письмах к Маркабру, который мне так до сих пор не ответил, я писал именно об этом.

Но когда Торвальд наконец оторвал взгляд от тарелки и посмотрел на меня, я понял, что он с трудом удерживается от смеха.

— У меня есть много друзей, — сообщил он, — которым бы такое заявление показалось очень смешным. Всегда так приятно посмеяться над тем, чему нас учили в школе.

— Поскольку я здесь гость, — сказал я, — я предоставлю смеяться вам.

И я строго-настрого запретил себе нарушать это правило.

Как бы ни были эти люди невосприимчивы к искусству, культуре и красоте, подводить к восприятию всего этого их следовало постепенно, осторожно и ни в коем случае не потешаться над их эстетической неадекватностью.

Трапезу мы закончили отличным острым чеддером и сладкими грушами. Торвальд, как выяснилось, пробовал поступить в университет, но провалился — и не потому, что был таким уж неспособным, а потому, что был не в ладах с богословием.

— С математикой у меня плоховато, — признался он, пожав плечами. Самого его этот факт, похоже, не очень удручал, но затем, читая между строк, я понял, что совсем иного мнения на этот счет придерживались его родители, а особенно — мать, которая состояла в штате Совета Рационализаторов.

После того как мы бросили тарелки в регенератор на переработку, я снова повел Торвальда в вестибюль, где продемонстрировал ему, как выглядят гобелены при красноватом освещении. Он заметил богатство цветов, но все же то, как они смотрелись при более привычном янтарном свете, понравилось ему больше. Я решил, что, наверное, любой, кто вырос в Утилитопии, в этом монохромном мире тумана, черных скал и тускло-серого и тускло-коричневого бетона, должен был просто истосковаться по ярким краскам. Кроме того, раз уж Торвальд проявил такой интерес к цветам, его можно было познакомить с репродукциями картин и видеофильмами. Это дало бы мне возможность неофициально апробировать темы, которые я намеревался предложить будущим учащимся.

Через пять минут я уже был готов снова счесть Торвальда сущим варваром.

Искусство поединков вызвало у него глубочайшее отвращение. Он сказал, что это — «обучение людей тому, как делать друг другу больно». О танцах он придерживался такого мнения, что «это — пустая трата движений, которые даже не годятся для физ-зарядки». Несмотря на то что мое угощение ему пришлось по вкусу, он сказал, что уроки кулинарии безнадежно поставят всех и каждого в положение взаимных обязательств.

По крайней мере музыка и поэзия вызывали у него интерес. Вроде бы порадовало его и сообщение о том, что Биерис намерена вести уроки рисования, и о том, что основной курс аквитанского языка будет преподаваться бесплатно всем, кто запишется на три и более других курсов.

— Ну что ж, — проговорил я, когда вытянул из Торвальда, пожалуй, все, что мог, — похоже, один учащийся у меня уже есть. Спасибо за помощь. Пожалуй, пора отпустить вас.

Я проводил его до двери, у которой он остановил свой вездеход. На улице было темно — хоть глаз выколи. Луна уже зашла, и до рассвета оставалось часа три. Тут мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я сказал:

— Согласно местным законам, мне потребуется помощник. Не хотели бы вы занять это место? Помощнику полагается небольшая комната при Центре — если вы устали жить с родителями.

Он, похоже, удивился и обрадовался, но на миг растерялся.

— О… но я не могу, не имею права на это согласиться. Вы же знаете, что у меня нет таких денег, чтобы подкупить вас. Но работа отличная, многие бы только мечтали о такой. И если откажешься — так потом псипы тебя отправят на проверку рациональности.

— Нет проблем, — сказал я после недолгих раздумий. Кто же такие «псипы»? Нужно было узнать у Брюса, — Но эта работа будет отнимать у вас только два часа в день, а остальное время я буду вас обучать фехтованию. Затем вы сможете работать как преподаватель этого искусства. Это работа тяжелая, болезненная, с точки зрения морали — отвратительная, так что вряд ли вы бы стали платить взятку ради того, чтобы ее добиться.

— Уж это без вопросов, — кивнул Торвальд. Мне понравилась его усмешка. — Ладно, я согласен. Я сегодня же переведу деньги — скажем, в двадцать пять ноль пять.

На прощание мы обменялись рукопожатием.

Потом, по прошествии времени, Торвальд скажет мне о том, что, только придя домой и осуществив денежный перевод, он осознал, что почему-то радуется тому, что получил тяжелую, болезненную и отвратительную с точки зрения морали работу.

* * *

Когда я ближе к вечеру вошел в конференц-зал рыночного пастората, Аймерик и Биерис уже успели занять своими выкладками шесть дисплеев. Они занимались объединением пробной модели. Посол Шэн и преподобная Питерборо сидели поодаль от дисплеев, внимательно смотрели и время от времени тихо переговаривались.

— Пока мы заканчиваем, — сказал Аймерик, — тебе будет предоставлена честь произвести информационный поиск. На этом терминале представлен перечень вопросов, на которые не смогли дать ответ автоматические поисковые системы. Мне бы хотелось попросить тебя найти ответы. Как только ответ будет найден, присоединяй его к значку соответствующего вопроса, и он будет автоматически занесен в программу.

Я уселся к терминалу и принялся за дело. Первый вопрос, на который я сумел ответить, звучал так: «Сроки изменения стоимости картофелин в зависимости от их размеров?». Еще через пару минут я нашел ответ на вопрос о том, каким образом «длина церемониального килта может меняться в зависимости от средней длины». Да… Похоже, меня ждал очень долгий вечер.

Поскольку самые заковыристые вопросы я приберег на потом, они отнимали у меня все больше времени. У Аймерика и всех остальных тем самым появлялось больше времени для того, чтобы следить за тем, как каждый из моих ответов влиял на модель. Я слышал, как они взволнованно переговариваются, но поскольку ответы требовали от меня максимальной сосредоточенности, о чем говорят мои товарищи, посол и пасторша, я не понимал.

Для того чтобы ответить на каждый из нескольких последних вопросов, мне пришлось потратить от восьми до десяти минут широкомасштабного ассоциативного поиска. Теперь до меня все-таки начали долетать отдельные фразы.

— Но не странно ли это, господин де Санья Мареао? — спросил посол Шэн. — Почему же так получается?

— Да, это как-то необычно, — согласилась преподобная Питерборо. — Любые неизвестные величины при вводе в систему движут ее в одном и том же направлении. Я бы сказала, что в этом есть даже нечто богохульное — в том, что направление движения настолько неприятно. Верно ли я понимаю, что ваша модель не допускает ни малейших погрешностей?

Аймерик вздохнул и сказал, что от этого никто не застрахован, потом добавил что-то еще — кажется, попросил посла называть его по имени. Между прочим, я не знал, откуда родом посол. Шэн — это было настоящее имя, фамилия, клановое или местное имя или почетное звание? К слову сказать, я этого так никогда и не выяснил. Я бился над очередным ответом и что-то пропустил, но во время моего очередного поиска Аймерик закончил фразу:

— ..существует целиком и полностью теоретически подтвержденная причина вести себя именно так, как она ведет.

Поиск закончился. Я выяснил-таки, каким образом стоимость метеоритного железа связана с потенциальным ржавением ручных инструментов длительного использования, запустил ответ в систему и стал наблюдать за тем, как весело заплясала модель, получив свежее вливание. Это был предпоследний вопрос.

Остальные молча смотрели на дисплеи, а я принялся за последнюю задачу: вероятность притока ресурсов в терраформирование как функции от роста цен на сельскохозяйственные угодья. Ответ на этот вопрос я нашел с помощью применения грубой силы — заставил программу изыскать все сведения о продаже земель со времени основания колоний Каледония и Земля Святого Михаила и проверить, как таковые сделки отразились на бюджетных средствах, выделяемых на терраформирование в обеих колониях. Поскольку компьютеру предстояло сравнить между собой порядка четырехсот миллионов цифр, на подсчеты должно было уйти не менее минуты. Я откинулся на спинку стула и стал слушать, о чем говорят остальные.

— Кривая дергается, как обезумевшая змея, — наконец изрекла Биерис.

— Точно, — отозвался Аймерик. Его пальцы запорхали по клавиатуре.

— Что происходит? — поинтересовался Шэн, не обращаясь ни к кому конкретно.

Аймерик объяснил:

— В ряде систем равновесие отсутствует, происходит усиление. Данный алгоритм использовал интерполяцию значений экономических систем других цивилизаций с помощью параметров, которые в этих системах отсутствуют. Следовало выяснить, выдержит ли функция экстремальные значения. Но поскольку экономика Каледонии на самом деле занимает положение в самом дальнем углу пространства, характеризующего взаимоотношения между экономикой и государством, . все оценочные величины были менее экстремальны, чем реальные. Поэтому всякий раз, когда мы вводим очередные точные данные, модель ведет себя все более экстремально — и увеличивается компенсация, внесенная в оставшиеся оценю».

Питерборо встала и подошла к дисплею очень близко. Чуть ли не прижав нос к экрану, она ошарашенно смотрела на дико подпрыгивающие кривые, отражавшие прогноз на ближайшие девять лет.

— Знаете, — проговорила она тихо-тихо, — в десятках проповедей я говорила о том, что в Каледонии мы создали совершенно уникальную цивилизацию. А теперь я потрясена тем, что воочию вижу, что это так и есть.

Она медленно проводила взглядом очередную кривую и понимающе кивнула, словно эта извилистая линия сказала ей положительно все.

— Но может быть, все-таки есть какая-то основная погрешность?

Аймерик начал было отвечать, но Питерборо прервала его:

— Нет-нет, никакой погрешности нет. Я немного занималась экономическим планированием в течение последних десяти лет — в тех масштабах, которые у нас допустимы, — кг если бы я хорошо задумалась, то поняла бы, что ожидать следует именно этого. — Она медленно покачала головой. — Аймерик, я очень рада тому, что вы здесь. Но не сомневаюсь, что я — единственный пастор в составе кабинета, у кого ваше присутствие вызовет такие чувства.

— Я и не думал, что все это понравится моему отцу и его окружению, — сказал Аймерик, отошел к буфету и налил себе пива. Я впервые видел, чтобы он выпивал во время работы. — Но это все еще цветочки. Погодите, то ли еще будет, когда они услышат, чем им надо заниматься, чтобы этого избежать.

Я успел пересесть к свободному компьютеру и наконец сообразил, о чем они толкуют. График показывал, что трудовая занятость в течение трех лет упадет на сорок процентов, а объем производства за это же время снизится на пятнадцать.

Вскоре после этого уровень производства должен был стремительно пойти вверх, а вместе с ним — трудовая занятость.

Но в промежутке предстояли два года инфляции с превышением ста процентов.

Примерно через шесть-семь лет намечалась стабилизация всех показателей — производства, цен, занятости, но до тех пор экономика Каледонии, согласно прогнозу, должна была преодолеть жуткие «американские горки» подъемов и спадов.

— Но разве такого не было в Новой Аквитании? — спросил я. — Мы же благополучно пережили все это…

— Верно, — кивнул Аймерик. — Форма кривой одинакова для всех цивилизаций после спрингер-контакта. Главное — ее амплитуда. В Новой Аквитании по всем параметрам амплитуда была на порядок ниже. Там просто-напросто продлили все вакансии на пару лет и провели кое-какую наличность через центральный банк для того, чтобы не допустить резкого роста цен. Это была самая серьезная работа, проделанная нами в «Manjadorita d'Oecon», хотя это было самым обычным аспектом менеджмента. Здесь же половина экономики жестко контролируема, и в итоге рынок дает богословски «верные» результаты и потому устойчив к ударам. Другая половина экономики неконтролируема вообще, и тоже по религиозным соображениям, потому внутри нее накапливается колоссальный шоковый потенциал. Кроме того, существует еще Земля Святого Михаила, которая подливает в экономику собственные проблемы — они являются монополистами в торговле на Нансене и всегда желали сохранить эту монополию. Те же богословские причины побуждают Каледонию к медленной и неохотной самозащите. А помимо всего прочего, шоковые моменты будут более ярко выраженными здесь, сильнее, чем на любой обитаемой планете после спрингер-контакта. Да, все будет очень и очень плохо — хуже, чем кто-либо может вообразить. Хорошо бы, чтобы здесь был кто-нибудь, обладавший достаточно высокой квалификацией, кто бы мог решить все эти заморочки.

— На основании моего впечатления об этом отчете, — сказал Шэн, — я мог бы вызвать сюда любого специалиста с любой из планет Тысячи Цивилизаций. Все можно будет устроить за сутки.

Аймерик покачал головой, допил пиво, налил снова и сказал:

— Я уже наводил справки. Помимо того, что я знаю, как общаться с местными жителями, помимо того, что здесь у меня имеются семейные связи, которыми вы сможете воспользоваться, вам следует помнить о том, что контактный кризис на Уилсоне, в Новой Аквитании, был самым острым и тяжелым из тех, что довелось пережить планетам Тысячи Цивилизаций. Так что я — самый квалифицированный специалист, другого не найти.

Он вздохнул и залпом осушил стакан.

Пасторша встала, жестом попрощалась с Аймериком, развернулась и вышла.

Посол Шэн застыл с раскрытым ртом.

— Она рассердилась на меня? Я сказал что-то не то?

В голосе Аймерика зазвучали странные нотки — он словно бы цитировал какого-то давнего знакомца.

— Вы заметили ее жест? — спросил он. — Он означал, что она дала Обет Молчания и теперь будет молиться и размышлять. Снова она начнет с кем-либо разговаривать только тогда, когда исполнит обет. Она ушла в молитвенную комнату. Вы можете позвонить ей позднее.

Шэн вздохнул.

— Никогда я не пойму их обычаев. Никогда.

Аймерик отключил компьютеры, удостоверился в том, что все подготовлено к завтрашней работе, выпил еще стакан пива и сказал:

— Что ж… С ее точки зрения, только так и можно было поступить. И очень может быть, она права — потому что, как бы ни была хороша экономическая теория, нам всем тоже бы стоило схватить погремушки и заняться изгнанием злых духов.

Глава 5

Домой мы добрались совершенно измученные через два часа после второго заката, но спать не хотелось, потому и ложиться не стали. Брюс только что получил новую коллекцию картин — они прибыли с планеты Буиссон в системе Металлах. Он предложил Биерис просмотреть голографические репродукции, так что оба они стали социально недоступны.

— Не хочешь ли заглянуть ко мне пропустить стаканчик-другой? — спросил Аймерик.

Я ответил утвердительно. Чем еще было заняться, когда на улице непроглядная тьма и холод. Правда, в сравнении с Утилитопией здесь все-таки было поприятнее. До домика Аймерика мы дошли пешком, но очень быстрым шагом. Только мы налили вина, как у нас обоих зазвонили интеркомы — каждому из нас пришли личные письма.

Ну наконец-то я получил ответ от Маркабру. Я уселся поудобнее, чтобы прочитать письмо спокойно и внимательно. В Аквитании, несмотря на то что дружба связывает людей узами чести, и между друзьями всегда имеет место соперничество и многие стремятся во всем превзойти бывших друзей. Так что если Маркабру был на меня за что-либо зол или просто написал мне ради того, чтобы поцапаться, письмо могло оказаться злющим-презлющим.

Всегда рискованно водить дружбу с людьми интересными, но амбициозными.


Жиро, глупый ты toszet.

Ну прежде всего главная новость; Исо избрана Королевой на следующий год. А тебя нет здесь по какой-то идиотской причине. Неужели ты все это отколол из-за любви к ветреной красотке, которую я даже не могу вспомнить, как звали?


— Гарсенда, — проговорил я вслух и понял, что уже несколько дня подряд не вспоминаю о ней.


Ну, ты у нас известный donz de finamor, и я позабочусь о том, чтобы твоя репутация укрепилась и приобрела как можно более широкую известность. Я прославлю тебя, а сам приобрету репутацию приятеля легендарной личности. Так что, когда вернешься, достойное место среди jovents тебе будет обеспечено.


Наверное, из-за того что я весь день посвятил обустройству Центра, я вдруг почувствовал приступ жутчайшей ностальгии. Мне страшно захотелось выпить у Пертца, сходить на могилу Рембо, побродить по весеннему приполярью, прогуляться под парусом по просторным уилсонским морям или просто поваляться под теплым красным солнцем на пляже к югу от Нупето. Захотелось надраться, скрестить шпаги с кем-нибудь, поссорившись из-за сущего пустяка, найти finamor и окунуться в нее с головой, вернуться в свою старую квартиру.

На глаза набежали слезы. Проморгавшись, я стал читать дальше.


Исо пребывает в полном упоении в звании Королевы.

Это удивительным образом сказалось на ее творчестве, Стихи ее (понимаю, трудно представить, что такое вообще возможно) стали еще более изысканными и эпиграммоподобными. Этакие замороженные кружева красивых слов над ледяным потоком мысли. Будучи Королевой, она, естественно, будет много печататься, так что я сразу же буду отправлять тебе выходящие книги.

Однако ты не должен думать, что это — единственное наше занятие. У нас даже не было времени выбраться на прогулку в северные полярные горы. В этом году лед просто-таки отваливается от ледников здоровенными глыбами — так мощно действуют терраформирующие обогреватели. Явление это, безусловно, искусственное и не может стать темой для поэзии, но было бы прекрасно полюбоваться на то, как льдины обрушиваются в реки. Но повторяю, на это у нас не хватило времени, поскольку если бы Королем избрали какого-нибудь занудного старикашку, тот бы мог носить обычный suit-biz, a Исо должна стать законодательницей мод. Поэтому она должна решить, что ей больше всего идет, описать фасон модельерам и ждать, пока платья будут готовы. А мне, неофициально исполняющему роль консорта, приходится заниматься примерно тем же самым. Занятие это изнурительное. Мы почти ничем больше не занимаемся — только разговариваем с модельерами и носимся по магазинам, покупая тряпье. И несмотря на то что я уверен в том, что широкие яркие рукава еще какое-то время будут в моде, они явно продержатся не дольше одного сезона, поэтому я заказываю все еще более экстравагантное. Может быть, месяцев эдак через шесть я вдруг совершенно нагло положу начало новой моде.

Кстати, я полюбопытствовал и узнал, как одеваются в Каледонии, и впечатление, должен сознаться, у меня создалось такое, что все видюшки снимались либо в тюрьмах, либо во время альпинистских походов. По крайней мере так мне показалось, когда я смотрел видюшки, заснятые в помещениях и на открытой местности. Ты же не носишь эту жуткую одежду, правда? Прошу тебя, заклинаю in nomne deu, напиши мне о том, что тебе такое и в голову не придет!

Должен сообщить тебе честно и откровенно о том, что не все у нас здесь ладно. А чего еще ожидать, когда Аквитания заражена межзвездниками, как чумой? Они со страшной силой оккупируют Молодежный Квартал и уже обосновались в парочке знакомых тебе заведений — не буду уточнять, каких именно, мы там бывали не так уж часто, но все же то были излюбленные места встреч jovents на протяжении столетий. У тебя бы сердце разорвалось, если бы ты увидел, какие они там устраивают садопорнографические представления с участием юных красоток и как здоровенные мужики рвутся на сцену, чтобы принять участие в этом безобразии.

Признаюсь, раньше я тебе наврал. Конечно, я прекрасно помню Гарсенду — и ее имя, и ее характер. Уж не знаю, как ты это воспримешь — как плохую новость, как хорошую или просто как констатацию факта, но она общается только с межзвездниками и стала звездой в их представлениях, так что все их клубы просто дерутся, чтобы ее заполучить. Надеюсь, эта новость не огорчит тебя — наверняка ты уже нашел там себе прехорошенькую юную donzelha, стриженную под мальчика и просто обольстительную в теплом белье, комбинезоне и пластиковых ботинках. Ну ладно тебе, не обижайся, ты же знаешь, как я обожаю поиздеваться!

Как бы то ни было, самая большая проблема с межзвездниками состоит в том, что они вздумали жаловаться на то, что никто из их уродливых полубезумных donzelhas не оказался в числе финалисток, номинировавшихся на звание Королевы. Они даже пытались обратиться с официальной жалобой в Посольство, но их оттуда, естественно, сразу же попросили. Насколько я понимаю. Совет дал своим служащим установку ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в конфликты такого сорта. Так что, слава Богу, бюрократам, представляющим Тысячу Цивилизаций, хватило ума не совать нос в такое тонкое и изящное дело, каковым является наша монархия!

Ну а на самом деле я так думаю, что гораздо более серьезно то, что многие из этих дикарей, представительницы которых совершенно заслуженно не получили ничего при проведении соревнования, выиграть в котором попросту не могли, не владея литературным стилем, не обладая нужными свойствами характера (о enseingnamen я не говорю — ее у них попросту нет! ), теперь делают вид, что выигрывать-то было нечего, и потешаются над победительницами! Для них нет ничего святого, у них нет ни капли стыда, они вытворяют любые безобразия, какие пожелают, а их несчастная совесть либо давно умерла, либо пребывает в бессознательном состоянии. Исо уже стала позволять себе более глубокие декольте и предпочитает (что вполне естественно — ты же помнишь ее цветовые пристрастия) все светло-сиреневое. Ну а девицы-межзвездницы рядятся в платья таких же оттенков, но при этом выставляют напоказ голую грудь, утыканную безобразными колючками. Добавлю также, что парни-межзвездники уже начали разгуливать в облегающих штанах и ботинках почти таких же, как те, что ношу я, вот только штаны, снабжают жутким, мерзким украшением, о котором мне и рассказывать тебе противно — о, ну ладно, скажу все-таки: представь себе, они, мерзавцы эдакие, пришивают здоровенный, весьма натурального вида фаллос к заднице. Жиро, если ты мне друг, то ты должен не смеяться, а вскипеть от ярости.


Я удержался от смеха, но прийти в ярость так и не сумел.

Маркабру был настолько закоренелым поборником гетеросексуализма, что в постель с мужчиной не лег бы даже по дружбе и из любезности. Вот уж не знаю, каким образом межзвездники додумались до того, чем именно его можно так ужасно оскорбить, но я не мог отказать им в догадливости.

Я возобновил чтение письма.


…то ты должен не смеяться, а вскипеть от ярости.

Однако я с этим издевательством разобрался весьма радикально.

Я встретил четверых разряженных таким образом молодчиков на улице несколько дней назад и, хотя был без компании друзей, вызвал их всех на дуэль по очереди.

Их мой вызов почему-то обрадовал. С первыми двумя я управился легко — уделал как следует и спихнул в канаву. А оставшиеся двое трусов нарушили слово драться со мной по очереди и набросились на меня без предупреждения.


Ну, тут уж я не то что вскипел — я просто взорвался от ярости. Я с такой силой сжал край крышки стола, что костяшки пальцев побелели. Мой друг, оказывается, был в такой опасности, а меня не было там, чтобы поддержать его и разделить с ним славу победы в неравном бою? Да и сама позорная, бесчестная трусость такого нападения межзвездников… что же там такое творилось у меня на родине? И что я застану, когда вернусь?

Я перелистнул компьютерную страничку и стал читать дальше.


И тут меня не покинула enseingnamen. Я, естественно, был спокойнее и в большей готовности ко всему, нежели эти двое мерзавцев. Я заметил, что у того из них, что был слева и чуть ближе ко мне, на физиономии такие же характерные шрамы, как у нашего бедняги Рембо, из чего сделал вывод о том, что он неповоротлив, уязвим и наверняка его, как и Рембо, в свое время ранили и в другие места. Я решил начать с него. Трижды врезал ему как следует и закончил сильнейшим ударом в сердце. Он упал, так и не успев хотя бы прикоснуться ко мне.

Затем я схлестнулся с последним. Во время поединка я обзывал его как мог, и вот наконец он попятился, жутко побледнел, еле на ногах держась от страха, только и думая, наверное, о том, как бы удрать, но я прижал его к стене!

«Надеюсь, твой дружок уже подох, — сказал я, — и надеюсь, скоро ты последуешь за ним. Уверен, более грязный подонок еще никогда не попадал в ад». С этими словами я сделал выпад и выбил из его рук оружие — думаю, он его и держать-то толком не умел и уж тем более не имел ни капли enseingnamen — и принялся полосовать его. Наверное, я нанес ему с десяток ран и только потом сжалился и завершил истязание милосердным ударом. А пока я кромсал его, я, на потеху собравшихся зевак, заставлял его признаваться во всех самых тяжких грехах — от инцеста до мужеложства, орать детские песенки во всю мощь его легких. Зеваки рыдали от хохота. В конце концов этот подонок взмолился о пощаде, и тут у него из носа хлынула кровь и он начал задыхаться. В это время он уже лежал на земле, а я успел перерубить ему все главные сухожилия, так что он не смог бы ударить меня ни рукой, ни ногой. Перед тем как прикончить его, я его кастрировал — ну конечно, не по-настоящему — я отрубил его идиотский искусственный фаллос. Но заорал он при это весьма натурально — хвала конструкторам моего новенького парализатора. Прикончил я мерзавца, медленно пройдясь шпагой по его шее, после чего развернулся к зевакам и отвесил с десяток низких поклонов.

Не сомневаюсь, даже после того как его выпишут из больницы, он обнаружит, что у него осталось достаточное число психологических травм, и эти шрамы будут болеть еще много лет.

Ах, Жиро, после такой славной драки мне так захотелось напиться со старым другом или хотя бы поорать и похохотать всласть, чтобы отпраздновать победу! А ты при этом где? В шести с половиной световых годах отсюда, а вернешься только тогда, когда славное время правления Исо уже почти станет достоянием учебников истории! Честно признаюсь, дружище, я так расстроился, что чуть было не расплакался и не испортил впечатление от собственного триумфа.

Ну да ничего: хотя бы эти оскорбительные штаны исчезли с улиц за сутки. И еще я обращаю внимание на то, что очень многие межзвездники, завидев меня издали, спешат перейти на другую сторону улицы. Более дерзкие злопыхают — злятся из-за того, что один осел, их бесчестный дружок, действительно помер. Но ведь он должен был понимать, как рискованно вступать в драку? Правда, официально это происшествие было приписано неосторожному обращению с нейропарализатором, поэтому можно считать, что часть славы у меня отобрали. Тот же, которого я напоследок так помучил, как я понимаю, до сих пор в больнице и вряд ли скоро оправится.

Почти наверняка его еще несколько лет будут мучить припадки воспоминаний, Ну вот, я спустил пар и нахвастался вволю и пересказал тебе все последние новости. Осталось сделать последнее: потребовать, чтобы ты немедленно написал мне ответ и рассказал обо всем, что за последнее время произошло с Аймериком и нашим ангелочком Биерис!

С любовью, te salut.

Маркабру.


Я мысленно ощутил радость победы Маркабру. Он повел себя поистине великолепно. Более того, можно было считать, что он отомстил межзвездникам за Рембо, а поиздевавшись над последним из своих соперников, вполне основательно унизил этих подонков. Сердце у меня заныло от желания оказаться рядом с другом и разделить торжество победителя. Горло у меня сдавило от тоски.

Я задумался о том, что бы сказал мой новый знакомец Торвальд об этой драке и убийстве, не говоря уже о тех изощренных пытках, которым Маркабру подверг последнего соперника. Я решил, что разговоры на такие темы можно будет заводить только с подготовленными учащимися и что, пожалуй, пока стоит повременить с традиционным посвящением в тайны искусства фехтования на нейропарализаторных шпагах — а первый урок обычно состоял в том, чтобы «отрубить» учащемуся нос, а потом приживить, дабы новички научились не бояться.

Но на самом деле, обмозговывая прошлое, я подумал о том, что жизнь Рембо была бы более счастливой и долгой, если бы он сильнее страшился нейропарализатора или хотя бы выказывал больше страха…

Уж и не знаю, откуда у меня взялись такие странные мысли, но они вызвали у меня отвращение. Может быть, я просто позавидовал подвигам Маркабру, но скорее всего просто устал и стосковался по родине. Я покачал бокал с теплым прозрачным яблочным вином и понюхал его. Букет напомнил аромат цветов на наших полях, сладость ударила в нос. Но само вино при всем том оказалось сухим и терпким, совсем не приторным. Я решил, что надо не забыть, когда буду писать ответное письмо Маркабру, попросить его, чтобы он посоветовал Пертцу не побрезговать закупкой каледонских фруктовых вин — наверняка у нас они приобрели бы популярность и продавались бы за хорошую цену, независимо от стоимости доставки с помощью спрингера.

— Маркабру, похоже, по обыкновению, кровожаден, — высказался Аймерик и отключил терминал.

Я кивнул и приветственно поднял бокал.

— За Маркабру!

— За Маркабру, — без особого энтузиазма — что удивительно — отозвался Аймерик. Он взял бокал и выпил со мной.

Оглядев его жилище, я понял, что здесь моя тоска по дому становится сильнее. Все, что здесь находилось, просто вопило из-за того, что тут катастрофически не хватало красного кирпича и синтетического дерева, плавных замысловатых линий аквитанской архитектуры. Даже то, что Аймерик старался компенсировать ослепительную белизну стен и отсутствие теней в просторной комнате темно-красным освещением, не помогало. На фоне прямых линий интерьера, созданного Брюсом, аквитанская мебель и украшения смотрелись вычурно и даже, пожалуй, вызывающе.

— Тут прохладно, — заметил я. — Может быть, немного усилить обогрев?

— Нет проблем. Я как раз сам собирался это сделать. Еще вина?

— Не откажусь, — отозвался я. — Наверное, когда впервые попадаешь на Уилсон, тоскуешь по местным винам?

— Было дело, — кивнул Аймерик. — И вообще казалось, что все на вкус не такое, как надо. Ты уже, наверное, обратил внимание на то, что пища здесь жирнее, а специй добавляют меньше? Но гораздо сложнее, на мой взгляд, привыкнуть к здешней еде — она кажется слишком пресной и чересчур горячей. Честно говоря, теперь мне странно вспоминать о том, как я тосковал по родине в первые месяцы своего пребывания в Новой Аквитании. — Он пересел поближе ко мне. — Наверное, с тобой сейчас то же самое, хотя ты точно знаешь, что через год-другой отправишься домой?

Я прищурился.

— А что, так заметно?

— Да, пожалуй. — Он вздохнул. — Честно говоря, я чувствую себя виноватым в том, что ты тут оказался. Думаю, что если бы мы с Биерис постарались получше, мы бы, наверное, сумели бы все-таки тебя отговорить. Остался бы ты в Нупето, отбушевал бы вволю и в конце концов успокоился бы.

Я пожал плечами.

— Не так-то все и плохо. А год-два — не так и много. Потом вернусь, снова предамся забавам молодости, если пожелаю. Наверное, все же пожелаю — по крайней мере поначалу, поскольку наверняка захочется, вернувшись, заняться чем-нибудь привычным. Но где, скажи, еще так нужны мы, как не на этой упрямой, холодной, заляпанной грязью планете? Я чувствую себя миссионером, призванным принести сюда забавы, веселье, изящество, стильность, красоту, гибкость мышления… страсти! Думаю, ты ощущаешь то же самое…

— Знаешь, я истратил свои юные годы на попытки привить каледонцам вкус к забавам. По-каледонски, конечно, — то есть очень серьезно, вдумчиво, твердолобо. И если теперь они смогут что-то у меня перенять, то только за счет личного примера. — Голос его звучал устало, отстраненно.

Похоже, он хотел спать. Я на всякий случай приготовился к тому, чтобы отправиться восвояси. — И потом, мне потруднее, чем тебе, — приходится иметь дело со старыми бюрократами.

Он посмотрел в окно, на залитые лунным светом сады. В профиль он показался мне более старым. Похоже, в его бороде появились седые волоски. Когда он вернется на Уилсон, ему уже не будет места в молодежных компаниях.

— А Биерис вроде бы неплохо приспосабливается, — сказал я в надежде, что мне удастся сменить тему разговора.

— Да, ей не так одиноко, как нам с тобой, потому что она нашла хорошего друга — Брюса.

— Да, похоже, они в восторге друг от друга, — рассудительно проговорил я. — Наверное, отчасти это из-за того, что у них обоих сильно развито визуальное восприятие, вот потому они сходятся во вкусах.

— Отчасти, — кивнул Аймерик.

А я отчасти боялся с самого начала нашего разговора, что все скатится к беседе о Биерис и Брюсе.

— Можешь расслабиться, Жиро, — заверил меня Аймерик. — Приступами ревности я не страдаю. Просто мне тоже одиноко. — Он налил вина себе и мне. — И потом: если бы ты узнал, как ведут себя в подобных ситуациях мужчины-каледонцы, ты бы изумился и возмутился безмерно.

— Неужто? — притворно шутливо проговорил я, надеясь, что все и в самом деле сведется к шутке.

— Нет, тебе такое поведение наверняка должно показаться отвратительным и извращенным.

Я кивнул. Я был не столько под хмельком, сколько печален, и с нетерпением ожидал шутки.

— Так вот: мы пожимаем друг другу руки и изо всех сил стараемся остаться друзьями.

Что в этом смешного, я не понял — наверное, потому, что ужасно устал. Аймерик предложил мне переночевать у него, в свободной спальне, но я предпочел совершить быструю пробежку до своего домика. Я решил, что если проснусь в комнате, обставленной аквитанской мебелью и подсвеченной красным цветом, а потом пойму, где я на самом деле, то это может оказаться для меня слишком.

Глава 6

Через два дня, когда до начала занятий оставалось меньше часа, я сидел в солярии и делал кое-какие записи, когда вдруг мой терминал оповестил меня о том, что мне прибыло личное сообщение. Оказалось, что со мной желает побеседовать преподобный Сальтини из Пастората Социальных Проектов.

За следующие пару минут, которые я мог не звонить без объяснений того, почему промедлил со звонком, я раздобыл сведения о том, что должность Сальтини на три порядка ниже министерского уровня, а это означало, что в любом случае для меня это — большая шишка. То и дело мне приходилось слышать о таинственных «псипах», и всякий раз у меня возникало такое впечатление, что от этих людей стоит держаться подальше — упоминая о них, все говорили шепотом.

Я сразу же позвонил Сальтини и вынужден был пообщаться с секретарем — живым человеком, не роботом и не компьютером. В Каледонии было не принято вести задушевные беседы с функционерами низшего звена. Ты должен был только сказать, что тебе нужно, и ждать, когда твоя просьба будет выполнена. Мне такой принцип общения казался не просто невежливым, но и неэффективным. Как же в таком случае можно было установить особые отношения, добиться расположения и скорейшего выполнения твоих просьб?

Секретарь не стал спорить с тем, что я должен поговорить с преподобным Сальтини, и через пару мгновений на экране возник невысокого роста лысый мужчина с хитроватой, как мне показалось, улыбочкой.

— Мне представляется, — сказал он, — что в перечне людей, обратившихся с запросами о переводе кредитных перечислений на счет вашего Центра Аквитанского Искусства, имеются кое-какие особенности. Полагаю, у вас может возникнуть желание пересмотреть ваши планы.

— Я не планирую ничего секретного, — ответил я. — Все, чем я намерен заниматься, изложено в программе Центра, запущенной в систему планетарного Интернета.

— Все правильно. Все правильно. Но понимаете… дело в том, что в ваш Центр преимущественно потянулись люди совершенно особенного сорта. В основном это интеллигентные молодые люди, несколько раз провалившиеся на вступительных экзаменах в высшие учебные заведения, причем почти все они не смогли выдержать экзамен по математическому богословию. Значительное число этих молодых людей также не выдержали экзаменов по естественным наукам и математике. Впечатление возникает такое, что суть проблемы состоит в том, что эти люди выказывают сопротивление обучению математике и что они не изучают математику — говоря откровенно — потому, что большинство задач, которые им нужно было бы решать на занятиях этой наукой, связано с богословием.

Прежде чем либо дать деру, либо вступить в драку, логично сделать шаг в сторону.

— В Новой Аквитании, — сказал я, — к религии относятся не слишком серьезно — все большей частью сводится к обрядовой стороне. Поэтому я вообще не планировал касаться религиозных вопросов.

— Мы это знаем и одобряем. Если бы это было не так, мы бы вообще не позволили организовывать Центр. Но я боюсь, что такова природа самого — подчеркиваю: самого предварительного исследования рациональности вашей деятельности.

Пока исследование не носит официального характера, прошу вас это понять. Пока я занимаюсь только сбором фактов для составления файлов, чтобы затем, если возникнут какие-то вопросы, те, кто должен будет ответить на них, имели такую возможность.

Говорил он в точности так, как те qestora, которые когда-то поймали моего отца на неуплате налогов. Именно этого я и боялся. Каким-то образом я ухитрился попасть в сферу внимания местной тайной полиции и пока не мог сообразить, какой дать ответ, чтобы отвязаться от этого шпика. Не понимал я даже того, какие, собственно, ко мне претензии и что он мог со мной сделать. Куда ни ступи, такой «дружеский» неформальный допрос — это именно такая процедура, при осуществлении которой у тебя нет ровным счетом никаких официальных прав и никакого понятия о том, в чем тебя обвиняют и какие против тебя есть улики. Вот почему любой коп на планетах Тысячи Цивилизаций всегда предпочтет поболтать с тобой, чем арестовать тебя.

Я ждал, нервничая все сильнее и понимая, что неприятности у меня похуже, чем мне показалось поначалу, а преподобный Сальтини молчал и пялился на меня с экрана. В конце концов он решил, что, пожалуй, пора продолжить разговор, чтобы что-то выяснить.

— Что ж, — сказал он сдержанно, — вы, конечно, помните, что одной из задач, ради которых вы организовали свой Центр, было облегчение общения и налаживание взаимопонимания между Каледонией и Новой Аквитанией. Теперь же возникает такое впечатление, что программа курсов в том виде, в каком вы ее изложили, вовсе не привлекает тех, кто годится для осуществления подобных задач. Совершенно ясно, что те люди, которые стоят в стороне от основной карьерной дороги, как бы ни стали они подкованы в тонкостях аквитанской культуры, на смогут занять таких постов, где бы они могли воспользоваться приобретенными познаниями. Конечно, они смогли бы работать переводчиками или личными помощниками высокопоставленных работников, может быть — бизнес-агентами, поскольку ни один из перечисленных мною постов не требует ни особого лицензирования, ни научной степени. Но с другой стороны, будучи людьми, считающими, что они знают, что делают, они, весьма вероятно, будут вступать в конфликты со своими более квалифицированными начальниками. Из-за этого вряд ли кто-то будет счастлив, разве вы этого не понимаете?

— Ответ отрицательный, — сказал я. Во-первых, я действительно перестал понимать преподобного Сальтини, а во-вторых, упрямство — не самая плохая стратегия. — А если торговля начнет расширяться до того, как мои будущие учащиеся начнут трудовую деятельность на ниве коммерции с Новой Аквитанией, полагаю, еще больше народу хлынет на курсы.

— Но не раньше, чем те люди, которые не владеют этическими понятиями о месте человека во вселенной, уже преуспеют в этой сфере. Вы должны осознать, как это будет выглядеть: рынок начнет вознаграждать порок и, соответственно, наказывать добродетель. Мы не можем позволить, чтобы воля рынка, которая для нас равноценна Воле Божьей, проявлялась подобным образом.

Говоря более конкретно, хотелось бы подчеркнуть, что, увеличив дотацию на создание вашего Центра, Совет Рационализаторов и Пасторат Социальных Проектов пришли к обоюдному согласию в вопросе о том, что ваш Центр — учреждение полезное для. Каледонии и всех ее жителей. Вы лично немало потрудились для того, чтобы нас в этом убедить. А теперь мы видим, что самые неблагонадежные — я употребляю это слово, хотя многие назвали бы этих людей «никчемными» — члены нашего общества столь многочисленно представлены среди записавшихся на ваши курсы. Вы ведь не думаете, что мы должны сидеть сложа руки, в то время как в важнейшем проекте, в который вложено столько средств и престижа, намеревается участвовать группа людей, которую как минимум можно охарактеризовать как прослойку неудачников и недоучек, которых многие попросту презирают? Вы должны понять нашу точку зрения в этом вопросе.

Деваться было некуда.

— Чего вы от меня хотите?

Все это время преподобный Сальтини продолжал хитровато улыбаться. Улыбочка его не стала шире или натужнее — она просто никуда не девалась, и все.

— Мы полагаем, что некоторая отсрочка начала занятий и консультации со стороны двоих квалифицированных специалистов — к примеру, скажем, богослова и специалиста по исследованию рынка — помогли бы вам перефразировать вашу программу так, чтобы в Центр потянулись достойные учащиеся. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я склонен считать, — проговорил я, довольно отчетливо представляя, что следующие полтора года мне светит заполнение бесчисленных бумажек и выгребание дерьма, что, в общем-то, почти одно и то же, — что, если я изменю формулировку программы, мне придется и обучать людей не тому, чему я планировал их обучать. А мне бы этого не хотелось.

Запланированные мной курсы основаны на системе погружения. Если кого-то из учащихся оскорбит аквитанская культура или оттолкнет или если они не смогут лично с ней примириться, то чем скорее это проявится, тем лучше. И потому, — тут меня озарило, — может быть, как раз и лучше отвратить от аквитанской культуры тех людей, которые не вписываются в ваше общество. Во-первых, если у них учеба не заладится, для вас в этом большой потери не будет, но поскольку они все-таки являются представителями каледонской цивилизации, они могут стать хорошей экспериментальной группой. На самом деле — исключительно хорошей экспериментальной группой.

Я уверен: они непременно будут давать те или иные реакции на преподаваемый им материал, но совсем не обязательно будут проявлять такое же возмущение, как ваши более благонадежные сограждане. И даже если их реакция будет выражаться в грубом осуждении программы Центра, все равно никто им не поверит, потому что всем известно, что они собой представляют. Ну а уж если их способности все же на что-то пригодятся, вы сможете рассмотреть таковые результаты как полезные для своей практики профессиональной ориентации.

Я сам не верил, что я умею так разговаривать. Может быть, это Сальтини меня заразил?

Он ничего не говорил, но пальцы его порхали над клавиатурой. Уж не знаю, что было перед ним на экране компьютера ряды цифр или досье моих будущих учащихся, но он продолжал хитровато улыбаться.

Почему же я вдруг заговорил совсем как он? Понятно… я просто отчаянно пытался разговаривать с ним на его языке.

Вроде бы язык был обычным, терстадским, но стоило мне начать слушать тех, кто так разговаривал, как я чем дальше, тем меньше понимал. Быть может, Сальтини, как и отец Аймерика, вырос, разговаривая только на местном, «рациональном» языке? Но при этом Каррузерс-старший отличался откровенностью, граничащей с грубостью, и, следовательно, манера Сальтини ходить вокруг да около тоже не противоречила рациональности.

Наконец он устремил взгляд на меня, и улыбка его стала шире. Я занервничал, не догадываясь, к чему бы это.

— Ну вот теперь, когда вы все изложили в таком свете, — заворковал Сальтини, — все выглядит просто замечательно.

Полагаю, в таком ключе вам и надо работать. Думаю, вас очень порадует тот факт, что все те семьсот компьютеров, которые проверили вашу точку зрения на богословскую верность, согласны со мной. Я бы сказал, что с рациональностью у вас все в порядке. Мыслите вы взвешенно и очень прагматично.

— Я в самом скором времени намерен приступить к изучению рационального языка, — сообщил я. Это было чистой правдой. Мне действительно было любопытно, а Аймерик сказал мне, что ничего особенно сложного в изучении этого языка не было. И я решил, что от меня не убудет, если я скажу об этом Сальтини.

— Вы меня совсем не удивили. А теперь я должен попрощаться с вами. У меня очень много дел. А вы, когда просмотрите свои файлы, убедитесь в том, что у вас могут возникнуть проблемы с тем дополнительным числом учащихся, которым теперь позволено посещать ваши курсы.

А я, надо признаться, пока не удосужился интересоваться тем, сколько народа записалось в Центр. Думал, будут подтягиваться постепенно, а сначала будет не больше десяти на каждом курсе.

Когда же я открыл файл, то убедился, что еще минуту назад, до того как Сальтини милостиво допустил к занятиям остальных желающих, все так и было, как я предполагал: на каждом курсе — учащихся по пять, не более, а всего, на весь Центр, — двадцать один человек.

А теперь их стало на двести шестьдесят четыре человека больше.

Это была поистине невероятная цифра. Знай я о таком наплыве народа днем раньше, я бы составил расписание так, чтобы всем нашлось место и время для занятий. В итоге весь день у меня ушел на переработку расписания. Теперь мне предстояло трудиться засучив рукава, несколько месяцев подряд, да еще надо было выплачивать официальные премии Биерис и Аймерику за то, что им выпадала дополнительная нагрузка.

О, если бы я знал об этом двадцать четыре часа назад…

Из головы у меня не шла мысль о том, что Сальтини все это подстроил нарочно.

— Само собой, — подтвердил мою догадку Торвальд чуть позже в этот день, когда я сделал десятиминутный перерыв, чтобы показать ему, в чем состоит уход за залом для фехтования и борьбы. — Я вообще удивлен, как это вам удалось столько времени не сталкиваться с Сальтини. У него такая работа, понимаете?

— В смысле? Создавать хаос?

Торвальд посмотрел на меня так, будто готовился принять некое решение. Помолчав пару минут, он сказал;

— Все знают преподобного Сальтини. Раньше или позже, так или иначе, с ним обязательно столкнешься. Очень многие думают, что он — компьютер, запрограммированный на создание визуальной имитации живого человека в реальном времени, но я все-таки считаю, что он — самый настоящий. — Торвальд на меня не смотрел, и впечатление у меня было такое, что можно вернуться к нашему разговору о том, как чистить пол в зале, и о том, как устанавливать разные уровни упругости покрытия для занятий ки-хара-до, катаютсу, фехтованием и борьбой вольного стиля. — Если хотите поговорить о нем, постарайтесь не волноваться. Мониторы улавливают голосовое возбуждение, а если вы будете говорить взволнованно, то нас скорее подвергнут проверке.

Я понял: он пытается сказать мне о том, что помещение прослушивается. Это сообщение повергло меня в истинное изумление. Казалось, я попал в эпизод истории человечества из времен одной из четырех Мировых войн или одной из трех Холодных. Честно говоря, я бы не удивился сильнее, если бы он предупредил меня о том, что здесь водятся ведьмы.

Между тем Торвальд явно не шутил. Я сглотнул подступивший к горлу ком и сказал:

— Расскажите, пожалуйста.

— Ну… — протянул Торвальд. — Он верит в то, что сам говорит. А если он — кибернетический компьютер, то, значит, кто-то верит в то, о чем он говорит. Это часть доктрины: рынок как единственное истинное орудие Господа способен выявить, кто хороший, а кто плохой. Работа Сальтини состоит в том, чтобы все так и происходило. И он обладает властью, достаточной для того, чтобы обеспечивать выполнение этой задачи. Ясно? Долго говорить об этом мне не хочется.

Больше он мне ничего не сказал. Мы вернулись к разговору о спортивном зале, а потом я его проинструктировал насчет необходимости регулярной натирки пола в танцевальном зале.

Вернувшись наверх, я обнаружил, что на начальный курс аквитанского языка записались сто пятьдесят человек. Я разбил их на три группы, но и это был перебор. Для того чтобы со всеми отзаниматься, мне предстояло отказаться от пары обедов в неделю.

Торвальд оказался прав в одном: искусство фехтования пока привлекло не слишком много желающих — столько, что они умещались в одну группу. Лично я с трудом понимал, почему так мало людей хочет научиться драться и овладеть оружием, но уж так оно получалось.

К тому времени, как я покончил с административными делами, было уже довольно поздно, и я порадовался тому, что у меня есть комнатка в Центре и не надо ехать на ферму к Брюсу, тем более что с утра пораньше мне нужно было по долгу службы работать с Аймериком.

Если бы я знал, что в свой домик на ферме Брюса не сумею вернуться еще целых шесть дней, я бы, наверное, сразу все бросил и разрыдался. Но тогда я просто заказал кое-что новенькое из одежды, попросил, чтобы заказ доставили в Центр, и улегся спать.

* * *

К тому времени, как истекли первые несколько дней занятий, я успел сделать кое-какие выводы насчет тех смутьянов и неудачников, которые вызывали такое беспокойство у преподобного Сальтини.

Во-первых, все они оказались сообразительными. Им, что поразительно, нравилось повторять за мной занудные диалоги на занятиях аквитанским: «Во die, donz». «Во die, amico, patz a te». Повторяя эти предложения по сто раз в день, я порой задумывался о том, а не лучше ли в самом деле было бы заняться чисткой хлева. Никто из моих учащихся не проявлял интереса к импровизированным беседам. Очень немногие могли читать по-аквитански.

На курсе поэзии никто не желал высказываться после того, как интерпретация того или иного стихотворения была сочтена «верной». Система стихотворных размеров для них имела примерно такой же смысл, как правила разгадывания кроссвордов. На курсе изобразительного искусства оказалось несколько неплохих рисовальщиков, но, на взгляд Биерис, настоящие способности были только у Торвальда.

С музыкой все обстояло не то лучше остального, не то, наоборот, хуже. После краткого знакомства с аквитанской музыкой около двух третей учащихся приняли решение посещать какие-нибудь другие занятия или вообще получить обратно деньги, переведенные на обучение. С теми же, кто все-таки решил остаться, тоже было не без проблем. А проблемы заключались в том, что в Каледонии существовала собственная музыка.

На каледонских музыкальных фестивалях, которые широчайшим образом освещались в средствах массовой информации, «живой» публики не было. Музыканты рассаживались по кабинкам, снабженным мощной звукоизоляцией, и старались во время «живого» выступления копировать «совершенное» исполнение из памяти компьютеров. Три других компьютера производили сравнение их исполнения с оригинальной компьютерной версией и, соответственно, присуждали очки, штрафуя за каждое отклонение от оригинала.

В первый день я шокировал большинство учащихся речами об импровизации, но тех, кто все-таки остался на курсе, этот момент, казалось, особо не заботил. Эти по крайней мере интуитивно догадывались о том, что может существовать какая-то музыка помимо той, что сочинена компьютером, невзирая на сложность нотной записи, принятой в Каледонии.

Но вот что моих учащихся сражало наповал, так это мысль о том, что каждый мог «чувствовать, какое должно быть звучание». В итоге я из кожи вон лез, вбивая им это понятие во время занятий по классу лютни. Я повторял это изо дня в день десяток раз, но толку не было никакого, но что сказать еще, я придумать не мог.

— Ну, вот послушайте, — сказал я на одном из занятий и сыграл некий фрагмент. — Получилось печально, с оттенком сладкой грусти, comprentz, companho? А теперь я оживлю эту мелодию более быстрым темпом и, пожалуй, добавлю синкоп.

На меня пристально глядели семнадцать пар глаз, считая Торвальда, который присутствовал на занятиях, делая вид, что помогает мне, — так пристально, словно я был подопытным в кабинете психиатра и только что откусил и проглотил подлокотник кресла.

— Что вы услышали? — спросил я, изо всех стараясь скрыть отчаяние.

— Первый фрагмент был медленный. Второй — быстрый, — сказала пухлая блондинка по имени Маргарет.

Я немного подождал, думая, что она скажет что-нибудь еще. Она добавила:

— Не понимаю, как вы можете ждать от нас определения, грустна ли эта музыка, пока мы не услышим слов.

По крайней мере это пробудило у меня новую идею.

— Позвольте, я вам кое-что сыграю, одну… нет, две вещи.

Сначала я сыграл и спел «Canso de Fis de Jovent» в переводе на терстадский и мне показалось (наверное, показалось), что некоторые были немного тронуты. А потом я, желая поработать на контрасте, спел хулиганскую «Canso de Fis de Potentz», в переводе звучавшую как «Она так и не вернулась».

— Ноты те же самые, — сообщил я.

Маргарет, Торвальд и смуглый здоровяк по имени Пол встретили вторую песню заливистым хохотом. Остальные были попросту озадачены.

— Ну а теперь что скажете? — поинтересовался я.

— Первая песня медленная и грустная. Вторая — быстрая и смешная, — ответила Маргарет. — Но я так думаю, что первая песня грустная из-за того, что она медленная, а вторая веселая потому, что быстрая. Просто ситуации разные.

Я спел куплет из «Canso de Fis de Jovent» в ритме «Она так и не вернулась».

После довольно продолжительной паузы Торвальд изрек:

— Что ж… это не так красиво.

Пол согласно кивнул.

— Не сочетается как-то.

— Вот именно, — обрадовался я. — Сочетаемость музыки со словами или их несочетаемость — это как раз то, о чем я говорю. И если вы понимаете, то у песни должно быть печальное настроение, веселые слова к печальной музыке не прилепятся, верно?

Все послушно кивнули.

Стройная, высокая, немного застенчивая девушка по имени Валери робко проговорила:

— Наверное, вы могли бы что-нибудь такое делать с нашей музыкой. Это было бы, пожалуй, интересно.

Другие учащиеся обернулись и уставились на нее. Мне жутко захотелось их всех вырубить и дальше разговаривать только с Валери.

Но прежде чем я успел раскрыть рот и выступить в ее защиту, она добавила:

— Это идея. Принцип можно применить в более широком масштабе.

Торвальд спросил:

— А как это будет выглядеть? В смысле — как работать с мелодией без слов и угадать, какие в нее вложены чувства?

Валери указала на мою гитару, стоявшую на подставке у стены. Я кивнул, не вполне догадываясь о том, что она заду-. мала, но страстно желая увидеть, как хоть кто-то на этой стылой планете сделает что-то спонтанное. Валери встала и медленно пошла к инструменту. Все не сводили с нее глаз — вернее, я-то точно не сводил. Я вдруг заметил, какие у нее огромные темные глаза и иссиня-черные, пусть и коротко стриженные волосы, и подумал, каково было бы заглянуть в эти глаза, обняв ее за тоненькую талию.

Валери взяла гитару и вернулась на место. Проверив, как настроен инструмент, она удовлетворенно кивнула и молча взяла несколько аккордов. Казалось, она сосредоточена только на том, что делает ее левая рука.

Только я собрался предупредить ее о том, что гитара мужская, как заметил, что ногти у нее подстрижены коротко, по-мужски, как у большинства женщин в Каледонии. Это было понятно: ведь им, как и мужчинам, приходилось работать на фермах или фабриках, но все же было грустно смотреть на ее руки.

Она начала играть. Сначала это были простые арпеджио в обычной четырехаккордовой прогрессии фламенко — очень точные и чистые, но школярские. Затем звукоизвлечение стало более мощным, резким, почти стаккатовым, а потом Валери заиграла медленнее, и мелодия приобрела тоскливую пустоту, как нельзя лучше шедшую Нансену. Я слушал музыку и представлял себе людей с суровыми лицами, стоящих на холодном ветру, и густые, как сироп, волны замерзающего моря, вгрызающиеся в голые прибрежные скалы. Музыка была сдержанной и ненавязчивой, как Брюс, безжалостной, как преподобный Каррузерс, обнаженной и величественной, как пики Оптималей, и такой же неожиданно прекрасной, как радуга над каньоном, разрывающая своим блеском туман.

Я был тронут и потрясен тем, что здесь может существовать нечто подобное.

Валери закончила играть. И тут началось нечто невообразимое. Все разом загомонили, затараторили. Некоторые говорили на рациональном языке, я ничего не понимал.

— Patz, patz, companho!

Все обернулись, посмотрели на меня, переглянулись. В аудитории вдруг воцарилась тишина.

Теперь нужно было что-то сказать.

Я вдохнул поглубже. В аудитории запахло потом и злостью.

— Не будет ли кто-нибудь из вас против — а желательно, все вы, если я попытаюсь объяснить, почему вы так раскричались? Я согласен с тем, что Валери играла прекрасно и необычно. Я никогда еще не слышал ничего более bellazor — более красивого. M'es vis, у нас есть настоящая артистка, настоящая trobadora!

Валери сидела, держа мою гитару и уставившись в пол, все то время, пока вокруг нее бушевали страсти. После моих слов она подняла глаза и посмотрела на меня так, словно я ее напугал. Я видел, что, несмотря на ее юный возраст, кожа ее уже успела пострадать от ультрафиолета и холодных ветров… но эти глаза, глубокие и темные, как космос, эти сверкающие, глядящие на меня глаза… deu!

— Мистер Леонес, — негромко заговорил Пол, — я не понимаю, какое это имеет отношение к аквитанской музыке.

Особенно же я не понимаю, каким образом такое исполнение… ну, в общем, если вы считаете, что музыка должна служить неким средством выброса эмоций или еще чем-то в этом роде… то это же совершенно иррационально! А если она вот так сыграет на конкурсе? Я понимаю, что вам это неизвестно, но дело в том, что Валери в этом году должна участвовать во всекаледонском конкурсе солистов, и исполненная ею пьеса входит в обязательную программу. Она не должна играть так.

Это испортит ее выступление.

Тут все они снова начали кричать и тараторить, и все больше — на родном рациональном. Я снова призвал их к тишине, и они снова пугающе замолчали.

— Ну что ж, благодарю за информацию, — сказал я, отчаянно пытаясь соображать быстро, но понимая при этом, что ни за что не успею вовремя придумать достойных аргументов. — Понравилось ли кому-нибудь из вас исполнение Валери… нет-нет, только не начинайте снова кричать! — Я пожалел о том, что у меня с собой нет шпаги, а то бы я быстро тут навел порядок. — Давайте проголосуем поднятием рук. Так все-таки, кому понравилось исполнение?

Примерно треть присутствовавших подняли руки.

— А кому не понравилось?

Таких оказалось столько же.

— А кто из вас говорил не о том и не о другом, а о чем-то совсем ином, просто случайно оказавшись в аудитории?

Все расхохотались. Напряжение спало. Я обвел взглядом своих несколько озадаченных учащихся. Большинство из них все еще держали в руках лютни, и я поразился тому, что почти все они — мои ровесники, а то и младше. Стараясь говорить как можно более мягко и деликатно, хотя сердце у меня бешено колотилось, я сказал:

— M'es vis, Валери сама должна решить, что для нее важнее — она настоящая артистка. Что ты сама ощущала, Валери, играя так, как играла только что? Тебе было не по себе?

Она опустила глаза. Лицо ее потускнело, а мне было так больно смотреть на белую кожу, просвечивающую между черными короткими волосиками у нее на макушке.

— Ноп, мистер Леонес, не было. На самом деле дома, когда я одна, я обычно так и играю эту пьесу, и я так ее играла давно, задолго до вашего приезда. Просто у меня не было слов, чтобы поговорить о том, что я делаю.

Пол, похоже, был потрясен до глубины души.

— Валери, но зачем тебе вообще понадобилось этим заниматься?

Валери отвернулась от него, встала, отнесла мою гитару на место, осторожно поставила на подставку и только тогда ответила:

— Так лучше звучит. Я так думаю, что я более хороший музыкант, чем компьютер.

— Ты мне никогда не говорила, что занимаешься этим!

Похоже, он был оскорблен не на шутку.

— Я ни кому об этом не говорила — кроме преподобного Сальтини, конечно.

Пол ахнул.

— Значит, все это ловили на мониторы — а ты… ты продолжала этим заниматься?

Она кивнула.

— Я уже говорила: мне кажется, что так звучит лучше.

Если мне казалось, что раньше мои учащиеся шумели, то как они встретили это заявление, прозвучало под стать канонаде. Такого средоточия гнева и оскорбленности в одном отдельно взятом помещении я не мог припомнить с того вечера, когда погиб Рембо. Почти все болтали на рациональном. Мало того что я ничего не понимал, так еще и ритм перебранок был жутко раздражающим, неровным, каким-то заикающимся.

Не особо соображая, как это у меня вышло, я вдруг рявкнул:

— Patz! Patz marves! — словно разнимал ссорящихся или дерущихся. При этом я стоял посреди аудитории, пытаясь охватить взглядом всех сразу, на триста шестьдесят градусов.

И снова наступила пугающая тишина. Только на этот раз все понурили головы и покраснели, словно их застукали за совершением какого-то ужасного преступления.

— Простите нас, пожалуйста, сэр, — сказал Прескотт Дилидженс, рыжий малый невысокого роста — вроде бы сынок пасторши. По крайней мере я видел его мать на заседаниях Совета Рационализаторов. Там она сидела в уголке и помалкивала. — Эти эмоции были совершенно недопустимы.

Я обвел аудиторию взглядом. Торвальд и Маргарет сидели опустив головы и были похожи на побитых собак. Пол уставился себе под ноги, а Валери едва не плакала от стыда. Впервые за сегодняшний день я по-настоящему разозлился.

— Я закричал на вас только для того, чтобы вы перестали орать и услышали друг друга. Потому что я — ваш учитель, и это — моя работа. Но я не позволю никому из вас извиняться передо мной. Вам нечего стыдиться. Искусство — настоящее, чистое, волнующее искусство — это единственное, из-за чего людям стоит спорить.

Тут какие-то мои нейроны, внутри которых какое-то время прожил Рембо, издали негромкий смех. Я-то сам столько раз дрался на дуэлях только из-за enseingnamen, а то и просто из желания подраться. Я отбросил эту мысль куда подальше.

— Вы не виноваты ни в чем, кроме того, что каждый из вас испытал те или иные чувства в ответ на игру Валери. Вы имеете полное право на такие чувства, они принадлежат вам и только вам. Ничто и никто не может приказать вам, какие чувства вы должны испытывать.

Все это я говорил, глядя в упор на Прескотта. Он явно был напуган и шокирован. Мне ужасно хотелось показать ему язык, но я сдержался.

— Позвольте, я вам кое-что объясню. Некоторых из вас до глубины души потрясло то, что Валери своим исполнением знакомой всем вам пьесы создала непосредственную и очень мощную связь с вашими чувствами. И вы получили сильнейшее впечатление, потому что никогда прежде не ощущали ничего подобного. Другим показалось, что исполнение Валери идет вразрез с классической интерпретацией данного музыкального произведения. Вот о чем вы спорите, и это необычайно важно. Вы спорите о том, кто вы такие и где ваше место в мире. Естественно, вы деретесь за свое место, а как же может быть иначе?

В аудитории было тихо-тихо. Прескотт утратил всякое желание возражать и сел. Теперь, когда ко мне вернулось утраченное спокойствие, я решил, что он, пожалуй, не обижен, а просто задумался. У всех остальных вид был еще более обескураженный, чем раньше. Я ухитрился не вздохнуть, не застонать от отчаяния и сказал:

— Ну хорошо, а теперь давайте вернемся к лютне. Прескотт, ваша очередь. Сыграйте-ка нам «Разбойников с Зеленых Гор».

Мне показалось, что играл он с некоторой долей чувства, но только начал его хвалить, как понял, что это его еще сильнее унижает. Я поспешно свернул урок и, отправившись в свою комнату, утешил себя тем, что разразился долгим письмом к Маркабру, в котором описал Каледонию как цивилизацию, где в людях художников душат при рождении на свет, где люди, напрочь лишенные чувств, готовы казнить тех, кто чувствами наделен, ну и так далее, и так далее… Письмо я отправил, не редактируя.

Маркабру не писал мне уже десять дней. Еще пару дней мне предстояло торчать здесь, не имея времени смотаться к Брюсу. Еще никогда я себя не чувствовал таким одиноким.

Глава 7

Несколько дней спустя Аймерик устроил презентацию своей экономической модели на заседании Совета. Он докладывал, а мы с Биерис занимались демонстрацией графиков и диаграмм. Все члены Совета удостаивали нас едва заметными кивками при объявлении очередного раздела доклада. Только преподобная Кларити Питерборо кивала непрестанно, и притом весьма энергично.

После завершения доклада наступила очень долгая пауза.

Наконец Каррузерс-старший поднялся, обвел присутствовавших взглядом и сказал:

— Думаю, я выражу общее мнение: мы все очень нуждались в том, чтобы выслушать ваш доклад, господин де Санья Марсао. Вопросы вами затронуты очень серьезные. Мне бы хотелось перейти в другую комнату для обсуждения. Преподобная Питерборо, я полагаю, вы пожелаете остаться с нашими гостями.

Все встали и удалились, и с нами остались только преподобная Питерборо и посол Шэн, после чего мы тоже перешли из зала заседаний в одну из соседних комнат.

Здесь преподобная Питерборо вдруг стала ужасно учтивой и заботливой.

— Мне так жаль, — сказала она, — что в большинстве комнат нет окон. Это глупо. Со светом было бы намного радостнее. Видимо, экономят энергию и не ценят радость. Пожалуй, нужно согреться.

С этими словами она подошла к автомату и дала ему указание приготовить для всех какао.

— Ну, какое у вас впечатление? — поинтересовался Аймерик нарочито равнодушно. Такой голос у него всегда бывал перед началом жутких перебранок.

Питерборо подала всем чашки с горячим, дымящимся какао и только тогда ответила:

— Знаете, я бы предпочла, чтобы прозвучало побольше откровенных протестов. Жаль, что они не старались вас перекричать.

— Отец сидел и помалкивал. Но судя по тому, что он сказал в конце, мне показалось, что он слышал все, до последнего слова.

— Именно так. — Пасторша вздохнула, подула на какао и рассеянно сделала маленький глоток. — Даже не знаю, стоит ли гадать. То, что меня не пригласили на обсуждение, — это, пожалуй, нехороший знак. Это означает, что они не желают брать в расчет определенные точки зрения. Но с другой стороны, я думаю, что ваш отец действительно внимательно вас слушал и поверил вам, и сделал верные выводы из услышанного. Вот на это нам и надо уповать.

Шэн проворчал:

— Я ничего, положительно ничего не понимаю в этой треклятой цивилизации. Если они правильно поняли Аймерика, почему же тогда вы так волнуетесь?

— Ну… — протянула Питерборо, — гм-м-м… — Она еще немного помолчала и проговорила:

— Что ж, может быть, все и не так плохо.

Аймерик не выдержал:

— Беда в том, что они все восприняли слишком быстро. Если бы они начали спорить, у нас появилась бы возможность смутить их и направить их мышление в нужное русло. А теперь может произойти все что угодно. Да, они готовы сколько угодно выслушивать мои соображения, но решение могут принять совершенно несусветное.

— Вряд ли можно ожидать разумной реакции, — заключил посол Шэн.

Я сделал слишком большой глоток горячего какао. Огненный напиток обжег пищевод, глаза заволокло слезами, я едва отдышался. Когда я пришел в себя, слово взяла преподобная Питерборо.

— В этом-то все и дело. Они настолько преданы логике и рассудочности, что здравым смыслом тут и не пахнет.

Шэн энергично покачал головой — так, будто хотел в буквальном смысле выбросить из головы эту мысль.

— Получается, что здесь может произойти какая угодно катастрофа, но это не будет иметь ровным счетом никакого значения, потому что местные жители сами предпочли катастрофу.

— Это будет иметь значение для местных жителей, — возразила Биерис. — Они не желают жить по чужой программе, притом что она напрочь не согласуется с теми принципами, согласно которым они жили всю жизнь. К какому бы решению они ни пришли, независимо от того, будет оно здравым или нет, это будет каледонское решение.

Я решительно кивнул, сам дивясь тому, почему же это я с такой готовностью соглашаюсь с Биерис.

— Свобода выбора — это тот самый принцип, который лежит в основе существования Тысячи Цивилизаций. Люди должны иметь право поступать по-своему, даже если они обречены на ошибку. Кстати говоря, не то же ли самое относится к Новой Аквитании?

Аймерик согласно кивнул.

— Верно. Но там вопрос был в том, как наилучшим образом распределить средства, поступавшие в антикризисные фонды. Там нам приходилось убеждать местных жителей в том, что у аристократии должны быть более высокие доходы, чем у простых граждан, для того чтобы социальная система функционировала так, как было задумано. Отличие местной системы состоит с том, что здесь речь идет не просто о распределении средств помощи. Они думают о том, куда и как будут направлены средства. Множество устаревших экономических понятий, отвергнутых уже несколько веков назад, здесь прописаны в главной доктрине. Вот почему местные рынки зависят от подглядывания за потребителями и постоянного указывания оным, что им приобретать, вот почему здесь единственной неаморальной формой социальных взаимоотношений считаются переводы наличности. Я так думаю, что львиная доля реального бюджета тратится на то, чтобы экономика вела себя так, словно каледонские догматы истинны. При таком положении вещей экономика останется неконтролируемой и гуманитарный Совет ни за что не выделит средства для поддержания этой фикции.

— Все равно это часть их мировоззрения, и они имеют право… — заспорила Биерис, но ее оборвал Аймерик:

— Дерьмо собачье. Люди, которые ставят принципы выше людей, это люди, ненавидящие людей. Им плевать на то, хорошо или плохо действуют принципы, лишь бы было правильно. Пожалуй, их даже больше устраивает такое положение дел, при котором всем больно.

Биерис сидела, сложив руки на груди.

— А разве люди не имеют право на ошибки? — спросила она.

— В принципе имеют. А на деле страдают вовсе не те, кто принимает решения. И если нам удастся уговорить их не совершать ошибки, тем лучше. Я просто не вижу причины, согласно которой они должны осуществлять свое право на глупость за счет страданий многих невинных людей.

В разговор вступила Питерборо:

— Что ж, какое бы они ни приняли решение, оно, так или иначе, сработает, поскольку через шесть-семь лет предусматривается выравнивание ситуации. И даже если самые несгибаемые желают делать вид, будто бы ничего не произошло со времени подписания хартии о создании свободного государства Каледония, на самом деле многое изменилось, и прежде всего даже при самой ужасной из политик, какую только можно себе представить. Теперь никто не умрет от голода и холода.

В дверь постучали. Я, как самый молодой, встал и открыл дверь. Вошел Каррузерс — тихий, как мышка.

— Я должен принести тебе извинения, — сказал он Аймерику. — Приведенные тобой цифры абсолютно точны. Мне понятны некоторые твои эмоции, независимо от того, согласен я или нет с тем, стоило ли их демонстрировать.

Аймерик действительно в ходе доклада несколько раз повышал голос и один раз стукнул по столу, приводя какое-то доказательство. Старик некоторое время помедлил, явно пребывая в растерянности, а потом сообщил:

— Мы еще довольно долго будем дебатировать и молиться, поэтому нам непременно нужно будет иметь постоянную связь с тобой в течение всей ближайшей недели — если тебя это, конечно, не затруднит.

— Нисколько, — ответил Аймерик. — В конце концов за это мне Гуманитарный Совет деньги платит. Звони в любое время.

Каррузерс торопливо отвернулся от сына и сказал:

— Преподобная Питерборо, позвольте и вам принести извинения за то, что я не разрешил вам присутствовать на обсуждении доклада. С моей стороны это было ошибкой. Надеюсь, вы будете так добры и не только присоединитесь к нам на время дебатов, но и возьмете на себя труд оповестить посла Шэна об их результатах? — Ответа Кларити он ждать не стал. — Полагаю, это все.

С этими словами он развернулся и вышел. Питерборо последовала за ним, на пороге обернулась, едва заметно пожала плечами и вздернула брови, после чего закрыла за собой дверь.

Домой на вездеходе ехали молча — только слышалось привычное мурлыканье гусениц да похрустывание гравия под днищем. Машину вел я, что давало мне возможность не наблюдать за Аймериком и делать вид, будто все мое внимание приковывает к себе дорога.

Тогда, когда мы одолели почти две трети пути до Содомской котловины, Биерис нарушила молчание.

— Твой отец сказал, что гордится тобой.

— Это значит ровно столько же, сколько те извинения, которые он принес преподобной Питерборо.

Вот и все, что было сказано за время пути. Ночью нечего было и надеяться на такое роскошное зрелище, как радуга над перевалом, а взошедшая луна спряталась за тучами. Короче говоря, все вокруг было уныло, как обычно бывает по дороге к Содомской котловине.

Брюс ждал нас с превосходным ужином и сразу усадил за стол. Почему-то за ужином Аймерик стал еще мрачнее — словно забота Брюса была ему неприятна. Из-за этого Биерис стала фыркать на Аймерика да и на всех остальных тоже. Я уже начал придумывать, как бы поскорее смыться к себе. Завтра мне нужно было ехать в Утилитопию, а потому предстоял ранний подъем, то есть вторая недоспанная ночь. Но тут зазвонил ком — вызывали Аймерика.

Когда он вернулся к столу, вид у него был задумчивым и взволнованным.

— Отец звонил, — сообщил он. — Они хотят, чтобы я завтра же присутствовал на заседании в качестве консультанта. Похоже, они додумались до чего-то вроде решения. Жиро, захватишь меня? И скажи, вставать надо будет очень-очень рано?

— Ответ «да» на оба вопроса, — сказал я. — А он хоть что-нибудь сказал такое, из чего можно было бы сделать вывод о том, каков его ответ?

— Нет. И это плохо. Освоившись здесь получше, ты поймешь, что каледонцы всегда говорят о том, что тебе меньше всего хотелось бы услышать, только при личной беседе. Ты прямо сейчас пойдешь к себе, Жиро?

— Как раз собирался, — ответил я и встал из-за стола. — Проедемся? Биерис?

Аймерик кивнул и пошел за нашими куртками. Биерис покачала головой и сказала:

— Мне завтра рано вставать не нужно. Я еще немного посижу и пойду домой пешком. Подожду. Пока луна поднимется повыше.

Ведя машину от дома Брюса до домика Аймерика, я заметил, что мой товарищ все еще не в своей тарелке.

— Завтра в четыре я за тобой заеду.

Он что-то буркнул в ответ и вышел. Я хотел было спросить, в чем дело, но было уже очень поздно. С расспросами надо было потерпеть до утра. Я развернул «кота» и поехал домой.

Нет. Не домой. «Дом» — это была моя старая квартира в Молодежном Квартале. Об этом мне не следовало забывать.

* * *

В Центр я прибыл более или менее выспавшись, поскольку за рулем мы с Аймериком сменяли друг друга. В вестибюле скопилось множество людей, и Торвальд отчаянно старался поскорее опросить всех и зарегистрировать.

— Это новички, — объяснил он мне. — Я, как только пришел, первым делом занялся их оформлением.

— Правильно сделал. Но откуда они все взялись?

— Понимаете, похоже, в ПСП придержали их заявления о зачислении на курсы, а разрешение дали только сегодня утром. Короче говоря, теперь у нас еще тридцать восемь учащихся в дополнение к уже имеющимся.

— Сальтини? — сдержанно поинтересовался я.

— Позавтракать я успел, — сообщил Торвальд, и я понял, что мне не стоило спрашивать о Сальтини. — А такое случается, что уж теперь поделаешь.

Я не собирался привыкать к тому, что за мной и всеми остальными здесь шпионят, но поскольку пока не понимал, чем это может быть чревато для Торвальда и вообще для кого бы то ни было, решил этот вопрос не будировать.

Примерно за час мы успели распределить новичков по классам. Торвальда, мягко говоря, не очень порадовало то, что после того как мы записали несколько человек в танцевальный класс, где еще оставались считанные места, остальные не отказались воспользоваться последней возможностью попасть в число учащихся и записались на курс боевых искусств.

Перед началом долгого и трудного дня мы с Торвальдом сели перекусить.

— Представляете, — сообщил мне Торвальд, — некоторые из них говорили, что готовы на убийство ради того, чтобы только попасть сюда, но я, конечно, не поверил, что они действительно имели это в виду.

— Никаких убийств у нас здесь не будет, — спокойно ответил я. Я уже заметил, что Торвальд по утрам капризничает, но это ничего не значило. На самом деле он был одним из наиболее симпатичных, вежливых и раскрепощенных людей, с кем меня пока свела судьба в Каледонии, и одним из немногих, кто вообще выказывал интерес к культуре. Просто-напросто он, как очень многие, не слишком хорошо чувствовал себя по утрам. — Нейропарализаторы мы не будем включать на полную мощность. Они будут вызывать лишь легкое покалывание. Да и шпаги в любом случае не настоящие.

— Спасибо, вы меня очень утешили, — отозвался мой помощник, размешивая в тарелке кашу из разных круп — традиционный местный завтрак. Похоже, мое пристрастие к употреблению на завтрак выпечки и свежих фруктов представлялось ему извращенчеством. — Значит, убивать они никого не будут. Но зато будут бить.

— Есть же разница, — возразил я. — Думаю, твои родственники по-другому отнеслись бы ко мне, если бы я, допустим, не стукнул бы тебя по руке, а снес бы тебе голову.

Торвальд хихикнул.

— Ну, это уж точно. Они бы предпочли, чтобы вы мне голову снесли. Тогда бы они и от меня избавились, и утвердились бы в своем мнении о чужаках.

Я рассмеялся. Настроение у меня было неплохое, несмотря на то что я все-таки недоспал — радовало утреннее солнце.

В те дни, когда солнце светило с утра до вечера, Утилитопия успевала согреться и высохнуть и становилась похожей на необычайно неказистый индустриальный парк.

— Что это вы смеетесь? — осведомился Торвальд. — Придумываете какой-нибудь новый способ вызывания боли?

— Исключительно в переносном смысле, — ответил я. — Как бы то ни было, расстраиваться тебе не стоит. В ближайшие несколько недель в классе боевых искусств мы будем изучать только стойки и падения. О настоящих поединках пока не будет и речи. Пожалуй, тебе стоит отнестись к своим соотечественникам с большей долей доверия — кто знает, может быть, когда дело дойдет до реальных схваток, им станет отвратительно и тошно, и они дружно покинут Центр.

— Хотелось бы верить, — проворчал Торвальд, налил себе еще чашку кофе и зевнул. — Я сегодня рано встал, — сообщил он, — и хорошо сделал, если учесть этот внезапный наплыв новичков. Все маты вычищены, и танцевальный зал в полном порядке.

— Молодец, — похвалил его я. — Ну а мне пора в большую аудиторию. Через несколько минут начнется урок основ аквитанского языка. А тебе, пожалуй, убрать пыль и снять статическое электричество с видеоэкранов. Ты этим уже занимался?

— Яп. Но прежде чем приступить к этой работе, я уточню инструкции у робота. Уж конечно, мне не хотелось бы испортить произведения искусства.

Может быть, из-за того, что у меня было такое хорошее настроение, меня так расстроили занятия аквитанским в тот день. Все шло довольно сносно, пока мы занимались обычными упражнениями на повторение (большей частью они были посвящены склонениям и спряжениям), неплохо дело шло и с несложными диалогами типа:

«Во die, donz».

«Во die, donzella. Ego vi que te bella, trop bella, hodi».

«Que merce, donz!»

Но когда стало нужно импровизировать в разговорной речи, мои учащиеся обратились в камень. Быть может, я пока и не нашел той темы, которая побудила бы их к желанию высказываться. Я решил, что, вероятно, мне смогут помочь занятия рациональным, родным языком каледонцев, к которым я намеревался приступить на следующей неделе.

Размышляя об этом и пребывая в не самом приятном расположении духа, я спустился вниз, дабы позвать Торвальда на тренировку. Ему предстояло стать моим ассистентом в классе боевых искусств, поэтому его следовало подготовить заранее, и посему один час из четырех, в течение которых он отрабатывал обязательную трудовую повинность, он в последние дни проводил на тренировке.

Судя по тому, как он двигался, я видел, что нагрузку я ему даю тяжелую. Ему явно было больно, но он не жаловался.

Видимо, боль как раз и давала ему такое ощущение, словно он выполняет работу.

Торвальд уже покончил с уборкой и переодевался, когда я пришел в зал. Я поспешил облачиться в костюм для борьбы, и мы немного размялись. Днем раньше мы с Торвальдом начали изучение безоружных приемов ки-хара-до, теперь предстояло их закрепить.

— Venetz! — дал я команду. — Atz sang! Начинаем с ударов по внутренней поверхности голеней. Смотрим в зеркало. Uno, do, tri…

С тех пор как я оказался на Нансене, я стал пить намного меньше спиртного, а ежедневные физические нагрузки, заключавшиеся в занятиях с Торвальдом, в танцевальном классе и с теми, кто решил посвятить себя боевым искусствам, привели меня в отличную форму — пожалуй, в самую лучшую с тех пор, как я окончил школу. Теперь я мог бы без проблем одолеть кого угодно, и даже самые застарелые повреждения, нанесенные нейропарализаторами, мало-помалу переставали о себе напоминать. Ахиллесово сухожилие на правой лодыжке, которому в свое время досталось в пьяной драке с Руфо, перестало ныть, а рубец от касания нейропарализатором на лбу, полученный, когда я пытался разнять двух пьяных молодцев, рассосался и стал почти невидим.

Меньше чем за полчаса мы одолели весь набор упражнений для разминки. Я задал суровый темп, но, честно говоря, Торвальд сам меня в немалой степени к этому провоцировал своей мрачной решимостью не сдаваться.

— Во, bo, companhon! — похвалил я его после окончания разминки. — Для человека, который не желает драться, у тебя избыток espiritu.

— Если по-аквитански это означает «дыхательная недостаточность», то я с вами согласен, — отозвался Торвальд, стоя на коленях и тяжело дыша.

Я рассмеялся, что, похоже, его порадовало, и сказал:

— Хорошо. А теперь приступим к более трудной части занятия. Сегодня займемся кое-каким спаррингом. Понимаю, тебе это вряд ли понравится. Знаю, что ты предпочел бы от этого отказаться, но тебе придется этим заняться и привыкнуть к этому, иначе от тебя не будет никакого толку в помощи кому бы то ни было. Наденем перчатки, шлемы и нагрудники и сначала все будем делать медленно.

Насчет «медленно» я оказался прав весьма приблизительно. Только через пять минут мне удалось убедить Торвальда в том, что все его защитные приспособления надежно закреплены, в том числе и загубник. Наконец он неожиданно выказал необычайную решимость к началу поединка.

Я начал обходить его по кругу, время от времени делая выпады и пытаясь его раззадорить. В каком-то смысле его прежнее нежелание драться работало в его пользу: очень многие новички на первых порах во время тренировок выплескивают накопившуюся агрессию и поэтому мало осознают, что именно делают. Торвальд же тренировался спокойно, сдержанно и сосредоточенно, а именно такой подход позволяет быстрее освоить что бы то ни было.

Движения его были быстрыми, ненапряженными и хрестоматийно правильными, и когда я время от времени предпринимал попытки проверить его на истинно спонтанную реакцию, он усиливал атаки так, словно хотел победить. Мой опыт и интуиция опытного бойца пока давали мне подавляющее преимущество, и Торвальд для меня и любого взрослого аквитанца его возраста все еще был не опаснее котенка — но я видел, что это ненадолго.

Ближе к концу занятия стало видно, что Торвальд начал получать удовольствие от поединка. Я, конечно, не стал упоминать об этом, дабы его не обидеть.

Я сделал выпад, намереваясь атаковать его справа, а он увернулся и заехал мне по носу. Впечатление было такое, словно моя голова готова взорваться и разлететься на кусочки.

— Patz! — выдохнул я.

— Я сделал вам больно? — чуть не плача, спросил Торвальд. — Ой, у вас кровь из носа потекла!

— А у нас и был поединок atz sang, companhon. Ты победил. — Я попробовал улыбнуться своему противнику, но, видимо получилось у меня это плоховато, потому что нос сильно болел. — Ничего, ничего, я сейчас схожу в туалет и смочу нос холодной водой.

Торвальд побледнел.

— А может быть, вам стоит к врачу обратиться?

Такие вещи в Новой Аквитании говорят кому-либо, когда хотят сказать, что он — ипохондрик или маменькин сынок. Я и так уже разозлился на Торвальда за то, что тот таким глупым способом обеспечил себе победу, потому, чтобы не оскорбить его, поскорее отправился в туалет. Я стоял возле раковины и смачивал нос водой, надеясь на то, что получил всего-навсего сильный ушиб, когда появился Торвальд. Он закрылся в кабинке у меня за спиной и освободил свой желудок от не успевшего перевариться завтрака.

— Ты в порядке? — спросил я его.

— Неужели к этому можно привыкнуть? — осведомился он, собираясь вымыть раковину.

— Не то чтобы привыкнуть — со временем тебе это даже начнет нравиться. В смысле, не блевать, а кровь проливать.

Торвальд весь дрожал, но покорно последовал за мной в dojo, дабы мы отвесили друг другу ритуальные поклоны. Как ни странно, когда мы вошли в dojo, он вдруг сразу распрямился, осанка его стала горделивой, и поклонился он мне изящно, как полагается — впервые за все время наших тренировок.

А когда я, приняв его поклон, отошел назад с места сенсея, я случайно посмотрел вверх.

На галерее стояли Маргарет и Валери.

Даже в Каледонии ничто так не благоприятствовало enseingnamen, как общество donzelhas. Я вынужден был признать правоту Биерис, хотя порой это бывало скорее смешно, нежели оскорбительно. Но единственное, на что я был тогда способен, — так это на то, чтобы не посмеяться над Торвальдом, пока мы принимали после тренировки душ. Ну и еще — не вскрикивать, прикасаясь к разбитому носу.

Глава 8

Я намеревался остаться в городе — отчасти для того чтобы составить компанию Аймерику, который должен был ночевать в гостевой комнате в Центре, а отчасти для того чтобы выкроить несколько лишних часов сна. Теперь в Центре у меня было припасено достаточно одежды, и можно было спокойно позволить себе не ездить в Содомскую котловину. Относительно того, что мне могла помешать спокойно выспаться ночная жизнь Утилитопии, можно было не переживать: насколько я успел выяснить, ночная жизнь этого города большей частью состояла из богослужений. Потому, когда ближе к вечеру я уселся за компьютер, дабы просмотреть всякую административную дребедень, я был немало изумлен, обнаружив среди входящих файлов приглашение посетить «Представление новых произведений каледонских авторов» нынче вечером.

Как минимум это меня заинтриговало. «Выступление каледонских артистов» звучало под стать демонстрации сухой воды или тяжелого вакуума. Кроме того, не исключалось, что в этом мероприятии может участвовать кто-то из моих учащихся. Я хотел навести справки у Торвальда, но он уже ушел, так что, очень может быть, как раз на этот вечер.

Ну, как бы то ни было, действо явно было необычным, и мне не хотелось его пропустить. Я позвонил Аймерику и выяснил, что он, оказывается, весь день просидел на месте, маясь от скуки и отвечая на технические вопросы. Он был более чем готов где-нибудь поужинать, а я, после тяжелой дневной нагрузки, просто-таки изнемогал от аналогичного желания.

Мы договорились встретиться в ресторане номер девятнадцать, излюбленном местечке Аймерика.

Я не стал заводить своего «кота», поехал на такси-трекере.

Сидя на заднем сиденье, я наслаждался тем, как быстро и бесшумно машина взбирается по крутым склонам холмов. Мне вдруг пришла в голову мысль о том, что Утилитопия и в самом деле чего-то лишится после внедрения спрингер-транспортировки, а ведь еще совсем недавно я был готов поклясться, что все совсем наоборот. Ресторан номер девятнадцать сумел приобрести такую популярность, что неумолимый «налог на развлечения» заставил его владельцев разместить заведение менее чем в двухстах метрах от главных ворот муниципального предприятия по переработке отходов, что, по чистой случайности, означало, что отсюда открывался неплохой вид на окрестности. Трудно было представить, каким образом хозяевам ресторана удалось выбить разрешение на обзаведение окнами, однако окна все же имелись.

Примерно каждые полминуты занудный компьютерный голос напоминал о том, что держать окна незакрытыми и одновременно включать отопление — это непростительная трата энергии. Я не обращал на это ровным счетом никакого внимания и с превеликим удовольствием наблюдал за тем, как играет свет солнца второго полудня на ледяных вершинах Оптималей. Я решил, что непременно надо будет сходить в горы до отъезда.

Фирменное блюдо ресторана номер девятнадцать именовалось «пастушьим пирогом». В приблизительном переводе это означало «донельзя переваренные овощи и куски непрожаренной баранины в пересоленном картофельном пюре».

— Знаешь, я, похоже, акклиматизируюсь, — признался я Аймерику, заказав вторую порцию фирменного блюда. — Мне уже начинает нравиться здешняя стряпня.

— Просто привыкаешь к холодному климату, — отозвался Аймерик. — А куда тебя пригласили? И кто? Честно говоря, тут, похоже, многое изменилось за время моего отсутствия.

Когда я тут жил, ничего похожего и в помине не было.

— Я понятия не имею о том, что это за действо, — ответил я. — А место называется «Временное передвижное кабаре». До начала еще полтора часа, так что мы спокойно можем посидеть здесь, слопать десерт и поболтать. Ведь мы с тобой почти не разговаривали с тех пор, как здесь оказались, — дел было по горло.

Аймерик вздохнул.

— Куча дел и мало разговоров — это типично каледонская ситуация. Вынужден признать. Жиро, ты приспосабливаешься намного лучше, чем я ожидал.

Это меня задело и напомнило о последнем письме Маркабру, в котором он сетовал на то, что пишу я, словно «незнакомец по имени Жиро».

Я молчал и думал, а Аймерик безмолвно наблюдал за мной.

В конце концов он улыбнулся и сказал:

— Что-то у тебя нос такой распухший.

— Издержки занятий с новичком, — объяснил я.

— О, — только и сказал Аймерик.

Я вспомнил о том, что первые пару лет жизни на Уилсоне Аймерик был неуступчивым и сердитым молодым человеком и порой то обрушивался на аквитанские устои с яростными обличениями, то скатывался в злобное и занудное морализирование. Тогда ему было на четыре года больше, чем мне теперь.

— Наверное, люди тут взрослеют по-другому, — негромко проговорил я.

— Само собой. Для себя я это объясняю так: сначала мне пришлось повзрослеть, а уж потом помолодеть. Это было до предела странно. Когда я попал в Новую Аквитанию, я вдруг обнаружил, что у меня не было детства. Не попади я тогда на корабль, я бы, наверное, в конце концов стал проповедником, как Брюс.

— А я, между прочим, так до сих и не понял, что собой представляют проповедники и чем они здесь занимаются, — признался я.

— Здешний проповедник — это нечто вроде родителя для взрослых людей. Говорит им о том, что такое хорошо, а что такое плохо, утешает в печали, объясняет, что, как и почему в окружающем мире. Умеет устыдить и научить, как быть добродетельными, знает, как убедить не грешить. — Аймерик вздохнул. — Когда проповедником является такой добрый и тонкий человек, как Кларити, в этом, пожалуй, нет ничего дурного. Вот почему, наверное, у нее самый многочисленный приход в Каледонии.

— Вот как? — удивился я. — Так поэтому ее так и зажимают? Но почему же тогда она не обладает более высоким авторитетом в Совете Рационализаторов?

— Ее приход настолько велик большей частью потому, что имеет место нечто вроде автоматической выборной махинации. Она благосклонно относится к диссидентам в отличие от прочих пасторов. Но в Совет попадает в любом случае по одному представителю от любой общины — как от маленькой ортодоксальной, так и от большой, как у Питерборо. В приходе у моего отца всего лишь сотни три прихожан, а у нее — до двухсот тысяч. И все же такие люди, как Кларити, — это исключение. — Аймерик сделал большой глоток вина. — Чаще всего проповедниками становятся люди, движимые исключительно честолюбием, и, получив высокий пост, они не становятся лучше как класс. Как мандарины в Китае, губернаторы колоний в Британской Империи, законники в древней Северной Америке, как сотрудники агентств по реконструкции после Побоища — все эти люди по отдельности вовсе не такие уж плохие, и каждый из них способен на какие-то добрые дела, но как класс они — аморальные, злокозненные паразиты, действующие под прикрытием благонамеренности.

Меня испугала горечь, с которой этой было сказано.

Аймерик добавил:

— Зря я это сказал. Если нас кто-то прослушивал и не донесет об услышанном преподобному Сальтини, то этому человеку не поздоровится. А мне бы не хотелось навлечь на кого-либо беду. Нам-то, конечно, бояться нечего — мы здесь иностранцы с видом на жительство, но кое-что меня беспокоит в том, что мы пользуемся преимуществом нашего статуса. Мне очень хочется, чтобы ты понял: многое, что для тебя носит характер безобидных развлечений, и даже обсуждение каких-то идей ради забавы потенциально опасно для твоих учащихся.

— И что же здесь делают с людьми?

— Ну, Каледония — это, конечно, не Торбург и не Форт Либерти. Здесь инакомыслящих не пытают и не сажают за решетку, если ты подумал об этом. Здесь их напрочь выбрасывают из общественной жизни. Еретики долгие годы живут, подпитываясь исключительно собственным гневом, на их долю остаются самая черная работа и минимальные удобства, с ними никто не общается, кроме таких же обозленных изгоев, как они сами. Наконец годам к сорока они осознают, что их жизнь никчемна и так жить дальше бессмысленно. Тогда они публично каются в своих прегрешениях и в награду за это получают запоздалый лакомый кусочек хорошей жизни. Такой метод устрашения гораздо эффективнее политических репрессий: за счет него власти показывают народу, что каждый в состоянии прожить дольше и безбеднее, если в него не будут тыкать пальцами, чем диссиденты, становящиеся невидимками среди людей.

Он покраснел. Я понял, что он здорово пьян. Видимо, он успел выпить порядочно вина до ужина — когда я пришел, он уже сидел за столиком.

Аймерик стал рассказывать истории из старых добрых времен, когда они с Брюсом и Чарли были молодыми. Из этих рассказов выяснилось нечто, что меня немало изумило: оказалось, что Брюс в молодости был главным сорвиголовой и самым удачливым toszet des donzelhas из троих товарищей.

— Честно говоря, это мало похоже на нынешнего Брюса, — признался я. — Но это было давным-давно.

— Наверное, я вспомнил об этом, потому что… о, быть может, я просто схожу с ума. Просто мне не по себе из-за того, что Биерис все время с ним.

Я налил себе еще вина и стал ждать продолжения. По спине у меня побежали мурашки. Я чувствовал, что у меня на глазах разыгрывается трагедия.

— Что ж, — проговорил Аймерик через некоторое время, — думаю, ты понимаешь, что у меня на уме. — Но вместо того чтобы развить свою мысль, он покачал головой, встал и отряхнул с брюк крошки, после чего с той нарочитой аккуратностью, которая свойственна очень пьяным людям, он привел себя в порядок — расправил все складочки, одернул рукава. — Нельзя распускаться перед этими местными, — объяснил он. — Надо выглядеть хорошо, а главное — стильно.

Мне стало неловко, поэтому я последовал его примеру.

Аймерик сообщил:

— Скажу тебе честно: ни о чем я так не сожалею, как о том, что отчасти из-за моего отъезда Брюс стал преподобным.

Я стоял, не шевелясь, не решаясь сесть и не понимая, что бы такое сказать.

— Если мы не хотим остаться без мест, нам бы лучше двинуть в направлении этого кабаре, — сказал Аймерик, и я понял, что тема исчерпана. Но когда мы бежали под снегом и ветром к стоянке трекеров, он неожиданно проговорил:

— Знаешь, если бы Брюс получил бесплатный билет на спрингер до Новой Аквитании, он бы, пожалуй, месяцев за шесть там все осмотрел, а потом рванул бы на Северное Побережье и вступил бы в коммуну неогедонистов. А через два года после того, как он бы там поселился, он бы выглядел как мой ровесник.

Наступила Вторая Тьма. Море разбушевалось, выл ветер.

Только тогда, когда мы забрались в кабину трекера и за нами закрылась дверь, я снял капюшон и спросил:

— Почему здесь не устраивают остановок трекеров под землей? Почему обязательно нужно до машины бежать по слякоти под снегом?

— Потому что расстояние от домов до стоянок не так уж велико и потому такая пробежка особой опасности не представляет. А что касается неприятных ощущений, то добродетельный каледонец на них не должен обращать внимания.

На самом деле, задав этот вопрос, я сразу же понял, насколько он дурацкий.

Машина остановилась перед большим общественным зданием. Как выяснилось, «Временное передвижное кабаре» оккупировало просторный зал, который кто угодно имел право арендовать на короткое время для проведения легальных мероприятий. Незнакомый молодой человек у входа в зал удостоверял личности пришедших на представление с помощью устройства для чтения отпечатков пальцев. На удостоверение моей личности потребовалось некоторое время. Видимо, прибор для начала просканировал все население Каледонии и Земли Святого Михаила и только потом пробежался по перечню иностранцев.

— Много ли собралось народа? — полюбопытствовал я.

— Трудно сказать. Мы впервые устраиваем такое мероприятие. Но пока мы вышли «в ноль», следовательно, нас нельзя упрекнуть в большой иррациональности. — Он сказал это, выверенно уравновесив энтузиазм и нарочитую искренность, — так говорят люди, на всякий случай усматривающие в собеседнике копа. — Надеюсь, вам понравится представление.

Я кивнул. В это самое мгновение прибор установил, что я — это я, и молодой человек пропустил меня в зал. На проверку личности Аймерика ушли считанные секунды.

— Наверное, здешняя система идентификации сообразила, под каким именем тебя искать? Или здесь ты все еще известен как Амброуз Каррузерс? — поинтересовался я, когда мы вошли в зал и стали осматриваться.

Он усмехнулся.

— Я сунул этому привратнику маленькую взятку. Порой это творит подлинные чудеса.

Я пока еще не успел свыкнуться с мыслью о том, что за какие-то определенные услуги здесь полагалось платить чаевые. Может быть, молодой человек как раз потому принял меня за копа, что только копы в Каледонии были настолько невоспитанны, что не платили чаевых? Я рассердился на Аймерика за то, что тот не предупредил меня, но еще больше — на себя за то, что сам не сообразил.

Впервые за все время пребывания в Каледонии я попал в помещение, где свет не был включен на полную мощность, но при этом не выключен. В зале было расставлено несколько десятков стандартных офисных кресел, стояла квадратная переносная сцена. Обстановка напоминала разорившийся самодеятельный театрик.

По залу слонялись десятка два человек. Время от времени люди обменивались взволнованными короткими фразами и шли дальше — видимо, слишком нервничали для того, чтобы заводить продолжительные беседы. Вдруг кто-то окликнул меня:

— Мистер Леонес!

Я обернулся и увидел, что ко мне спешат Торвальд и Пол.

— Рады видеть вас, — сказал Пол. — Я надеялся, что вы получите приглашение.

— Конечно, я его получил, — ответил я. — Насколько я понимаю, это и есть «Временное передвижное кабаре»?

— Оно самое и притом — единственное, — отозвался Торвальд. — Вряд ли когда-нибудь будет другое. Пробный шар, понимаете? Нам с Полом надо доказать, что дело приносит приличную прибыль, чтобы обосновать его рациональность.

— Так вы — владельцы?

— Ну… Понимаете, возникла такая мысль, что если Каледония нуждается в большем количестве развлечений и культурных мероприятий — то есть мы с Полом так думаем, — то можно было бы извлечь из этой ситуации прибыль. Но, конечно, как только мы начнем получать прибыль, власти тут же станут размышлять над тем, а не аморальным ли путем она добыта. Я так думаю, что мы свалимся с мостика, как только взойдем на него.

Пол усмехнулся.

— Если у нас ничего не выйдет, хотя бы прослывем нелегальными торговцами — а это мало кому удавалось на протяжении всей истории Каледонии.

Только я уселся рядом с Аймериком, как Торвальд забрался на сцену. В Каледонии было не принято затягивать начало каких-либо мероприятий, хотя сейчас еще не все расселись, а некоторые стояли в очереди за едой и напитками у столика в конце зала.

— Приветствуем всех. Благодарим вас за то, что заглянули во «Временное передвижное кабаре». Сегодня у нас в программе четыре номера. На самом деле запланировано было шесть выступлений, но администрация не несет ответственности за тех, кто в последний момент струсил…

Сзади послышались возмущенные крики. Видимо, там в окружении приятелей находился кто-то из тех двоих, кто раздумал выступать. Я посмотрел на Аймерика. Он усмехнулся:

— Вот уж не думал, что увижу в Каледонии буйную толпу. Может быть, еще не все потеряно для моей старушки-родины.

— То выступление, которое сейчас имеет место у дальней стены, — невозмутимо проговорил Торвальд, — программой не предусмотрено, и потому дополнительная плата за его просмотр и прослушивание взиматься не будет. Считайте, что вы и его оплатили.

Возмущенные крики стихли, сменились добродушным ворчанием.

— А он умеет общаться с публикой, — отметил я.

— Ага. В Аквитании из него вышел бы критик-искусствовед или политик.

Я кивнул. Аймерик был прав. Торвальд явно намеревался еще какое-то время занимать внимание публики, посему я отправился к столику-буфету, чтобы купить нам с Аймериком вина.

В буфете, как выяснилось, хозяйничали Валери и Маргарет. Я улыбнулся обеим.

— Ага, они и вас в это втянули!

Маргарет улыбнулась в ответ.

— Мне платят за эту работу. Деньги можно класть вот в эту вазу. А вот с Валери случай особый. Она сегодня будет выступать.

Я попросил вина и одарил Валери самой лучистой улыбкой, на какую только был способен. Если Пол решил освоить аквитанские обычаи, ему следовало смотреть в оба.

— С нетерпением буду ждать твоего выступления. Будешь играть?

— Играть и петь, — ответила Валери, не поднимая глаз. Я заметил, что она очаровательно покраснела.

— Не сомневаюсь, это будет лучшим номером программы, — сказал я, взял у Маргарет бокалы с вином, положил деньги в вазу и снова улыбнулся Валери.

Она, покраснев еще сильнее, так и не посмотрела на меня.

Маргарет, похоже, смутилась.

Когда я вернулся к Аймерику, Торвальд объяснял публике, что второй отсутствующий исполнитель не сумел добраться до Утилитопии из Вавилонской котловины. Она располагалась еще выше Содомской, и там было еще холоднее. Три дня из десяти проезжать по тамошнему перевалу было опасно даже на вездеходе.

— Тем больше причин будет радоваться установке спрингеров, — шепнул я Аймерику.

Аймерик покачал головой.

— Если бы здесь ценили легкость передвижения, то давно бы уже пробили в горах туннели и проложили по ним автоматизированные дороги. Когда-то этот проект разрабатывал мой отец.

Торвальд заговорил более взволнованно:

— Ну, вот и все, что я хотел рассказать вам о том, чего вы сегодня не увидите. Свет, пожалуйста! — Верхний свет погас. Зрители, похоже, затаили дыхание. — А теперь впервые на сцене — и, надеюсь, не в последний раз… позвольте с гордостью представить вам Анну К. Тервиллигер. Она прочтет стихи собственного сочинения.

Торвальд развернулся и немного неуклюже покинул сцену. Он явно впервые играл роль конферансье и пока ее плоховато освоил.

На сцену поднялась полноватая женщина лет двадцати пяти — бледная, с маленьким подбородком. Лицо ее было испещрено рытвинками — следами угрей, но при этом у нее были довольно красивые, густые и курчавые рыжие волосы и большие голубые глаза. В руках она держала толстую старинную книгу с бумажными страницами, которые нужно было листать вручную. Книгу она открыла торжественно — так открыл бы Святое Писание священник.

— Первое стихотворение я сочинила, когда ехала в вездеходе. Но оно не имеет никакого отношения к вездеходам. Просто я сочинила его в вездеходе. — Зрители сочувственно зашептались. — Наверное, тогда я размышляла о том, что все мы стареем и в конце концов становимся… такими старыми, что уже и не знаем, что же нам делать. Стихотворение называется «Старение. Размышления во время езды в вездеходе».

Она поднесла книгу поближе к глазам и начала читать:


До конца далеко, но начало уже миновало.

Никому не дано ощутить это время, пока оно не наступит.

Слишком поздно. Уже миновала пора ожиданий

И мечтать о другом бесполезно, напрасно.

Остается стареть, умирать, разлагаться.

Все на свете так зыбко и бренно, и тленно.

И находим мы чаще всего то, чего не искали.

Но абстрактная мысль, от души отделившись.

Не способна сорвать пелену с тайны смерти

И позволить вдохнуть запах тлена и праха.

Суждено нам вовеки глядеть в пустоту мирозданья.

Лучше было бы вовсе на свет не родиться.


Она читала торжественно, в конце каждой строки подвывая и делая ударение на каждом слоге. Как правило, слушая такую манеру чтения, слушатели думают: «Господи, это и есть поэзия?!» Зрители сидели присмирев, а я прикусил язык, чтобы не захихикать. Аймерик, сидевший рядом со мной, беззвучно трясся. Анне К. Тервиллигер явно была суждена слава первого поэта Каледонии, но, увы, — не лучшего… если только она была не единственной здешней поэтессой.

Дочитав стихотворение до конца, Анна оторвала взгляд от книги и заморгала со смущением человека, впервые прочитавшего свои стихи со сцены. Это мне понравилось, и я понадеялся, что публика не будет к ней слишком жестока.

Сначала захлопали двое или трое, потом — десятеро, а потом все шестьдесят зрителей вскочили с кресел и устроили поэтессе настоящую овацию.

Анна К. Тервиллигер радостно улыбалась. Глаза ее были мокры от слез.

Я взглянул на Аймерика.

— Давненько я тут не был, — прошептал он мне на ухо. — Вот уж не знаю, какое бы эти вирши на меня произвели впечатление, когда я был ребенком. По технике это, конечно, чудовищно. Но эти люди не знают, что такое техника стихосложения. Сначала опыт — вкус потом. Жиро.

Я вздохнул.

— Наверное. Быть может, я просто завидую их энтузиазму.

Зал снова притих. Анна К. Тервиллигер отбросила за спину пряди пушистых волос и прочитала еще одно стихотворение, основная мысль которого заключалась в том, что после смерти составные компоненты всего на свете подвергаются переработке. В прозаическом переложении из этого произведения могло бы получиться вполне пристойное введение в школьный учебник по экологии. Этому стихотворению аплодировали еще более бурно, чем предыдущему.

Затем последовало творение, в котором что-то говорилось насчет Бога, разума и чисел. Я ничегошеньки не понял, но публика была в полном восторге. После этого стихотворения Анна прочитала еще несколько простеньких, чисто описательных стишков о своей семье, о месте, где она жила. В общем, ничего плохого, но и ничего особенного. За такие стихи в Нупето школьнику не поставили бы удовлетворительной отметки. А возьмись она читать свои произведения в каком-нибудь поэтическом клубе, ее после первых же трех строчек закидали бы орешками и щедро полили бы пивом. Оставалось надеяться на то, что мы свою культуру будем экспортировать сюда более успешно, чем они свою — к нам.

Наконец Анна К. Тервиллигер покинула сцену под громовые овации, и снова появился Торвальд.

— Впервые на сцене… да, надо будет придумать что-то новенькое, если мы устроим такое представление вновь, — Тэни Питерборо.

Торвальд вернулся на свое место. Приветственные аплодисменты не прозвучали. Только я собрался спросить у Аймерика, не родственник ли это, случаем, Кларити, как Тэни вышел на сцену, и я понял, что спрашивать не стоило: то явно был ее родной или двоюродный брат.

По костюму и выражению лица я сразу догадался, что Тэни собирается развлечь публику древним искусством statz-sursum.

Сердце у меня екнуло. Для того чтобы освоить его в совершенстве, нужны многие годы учебы, а для халтуры достаточно мгновенного решения. Может быть, мне стоило бы организовать соответствующий курс при Центре? Да нет, вряд ли бы нашлись желающие. Я точно знал, что сейчас увижу и услышу.

Тэни Питерборо обладал вполне подходящей сценической внешностью, поэтому публика сразу восприняла его довольно тепло. Это было не очень хорошо, потому что теплый прием его вдохновил. Шутки он выдавал, между собой едва связанные, разве что тематикой, да и те были «с бородой», тысячелетней давности — особенно политические.

Такие шутки в ходу при любом авторитарном режиме, в особенности — с налетом пуританизма. В здешних шуточках непременными фигурами являлись отец Аймерика и преподобный Сальтини, ну и конечно, они касались политической системы вообще.

— Похоже, тут все же больше свобод, чем я думал, — сказал я Аймерику.

— Ему нечего бояться, — шепнул мне Аймерик. — Для него весьма рационально желать политических успехов сестре, поэтому он может доказать, что рационально и поддерживать оппозицию. Поэтому его не могут обвинить в иррациональности или подвергнуть психотерапии. Именно таково наказание за политические преступления.

— А как насчет публики? С их-то стороны рационально все это слушать, смеяться и аплодировать?

— Вопрос хороший. Не сомневаюсь, Сальтини в данный момент его старательно обдумывает.

Сказать больше было нечего, поэтому я сидел и слушал туповатые шутки и удивлялся тому, что зрители весело хохочут, не особо задумываясь о последствиях.

Наконец Тэни Питерборо завершил свое выступление. Его проводили пусть и не такой громоподобной овацией, как Анну К. Тервиллигер, но вполне уважительными аплодисментами.

На сцене снова появился Торвальд. Выглядел он, само собой, несколько нервно и сказал только:

— Сейчас мы сделаем антракт на пятнадцать минут, а затем предложим вашему вниманию еще два выступления.

Аймерик взглянул на меня.

— Ты сильно не переживай. Может быть, ничего и не произойдет, а может быть, для Пастората Социальных Проектов это будет сигналом для определенных послаблений. А вполне вероятно и то, что их вообще не заботит все, что вытворяют эти ребята.

Он знал Каледонию, а я — нет. И все равно у меня было такое чувство, что он просто хочет меня успокоить.

По пути к буфету, куда я направился за тем, чтобы взять еще вина, ну и, пожалуй, еще разок взглянуть на Валери, кто-то похлопал мня по плечу. Обернувшись, я оказался лицом к лицу с Брюсом и Биерис.

— Привет! А вы как здесь оказались?

— Кто-то оставил для меня сообщение в Центре, я его прочла после окончания занятий в классе изобразительных искусств, — объяснила Биерис. — Я позвонила Брюсу, и он заехал за мной на своем «коте». Мы видели, как вы входили в зал, но не успели к вам подойти — неудобно было вставать и мешать началу концерта.

Это вызвало у меня некоторые сомнения — обстановка в зале была самая неформальная, так что они вполне могли бы подойти к нам. И еще… То ли это был плод моего воображения, то ли на самом деле Брюс держал Биерис за руку и отпустил, как только я к ним обернулся? Я ощутил приятное волнение. Похоже, назревала драма. Быть может, мне повезет и Аймерик попросит меня стать его секундантом… но с другой стороны, здесь не были приняты дуэли, и о каких секундантах могла идти речь? А если бы все-таки институт секундантов существовал, то какая роль им отводилась? Роль посредника в улаживании конфликта или какая-то еще?

Сама мысль о том, чтобы стать секундантом в поединке между старыми товарищами… что ж, я всегда в этом смысле завидовал Рембо. Впервые я стал свидетелем его смерти, когда он стал моим секундантом в поединке с Маркабру. Поводом для дуэли послужило то, что я застал Маркабру в постели с моей тогдашней entendedora.

Биерис стала рассказывать о паре-тройке учащихся из класса изобразительных искусств, которые, на ее взгляд, подавали надежды.

— Между прочим, Анна в моем классе, — сообщила она. — Она очень тонко чувствует аквитанскую культуру.

— Правда? — недоверчиво осведомился я и порадовался тому, что нас вроде бы никто не подслушивал.

Брюс хмыкнул.

— Ага, значит, тебя ее стишки тоже не очень впечатают?

Биерис бросила на него гневный взгляд, и я понял, что сейчас может начаться жаркий спор, но не успел я перевести разговор на другую тему, как Брюс извинился и отправился за вином для всех нас, что помешало мне еще разок встретиться с Валери. Я проводил его взглядом и обернулся к Биерис. Та улыбалась более очаровательно, чем следовало бы, а это был дурной знак.

— Только не говори, что тебе и вправду понравилось ее выступление, — сказал я. — Я еще могу понять, почему Аймерик к ее стихам отнесся сочувственно. Он здесь вырос, и на него большое впечатление произвел сам факт того, что здесь наконец появилась своя поэтесса, но если говорить о содержании и качестве…

Биерис едва заметно усмехнулась.

— Жиро, я отлично понимаю, что, если я сейчас начну с тобой пререкаться, ты все припишешь тому, что я защищаю свою студентку. Поэтому я скажу так: нет, на меня произвели впечатление не риторика, не мировосприятие, не техника и не манера чтения.

— Что означает: мы говорим не о поэзии. Ее попросту не было. А что же тогда остается?

Биерис прикусила губу.

— Было две вещи, Жиро, и ты готов смеяться и над первой, и над второй. Во-первых, само событие. Эти люди более ревностно относятся к искусству, чем мы. В этом смысле они нас могут посрамить. Во-вторых, сама Анна. Тот факт, что женщина такой внешности здесь может быть поэтом, производит на меня такое впечатление, что ты даже и представить не в состоянии.

— Я вижу, ты рассуждаешь вполне серьезно, но я никак не возьму в толк, как ты можешь утверждать, что люди, которые не создают никаких произведений искусства, могут относиться к нему более ревностно, чем те, которые только тем и занимаются, что произведения искусства создают. Что же до всего прочего — ну, пожалуй, признаю, ты права. Творения некрасивой женщины никогда не достигают уровня настоящей поэзии, так же, впрочем, как и творения мужчины-урода. Что о ней будут думать ее потомки, если она удосужится записать свое чтение стихов на видеопленку?

Биерис отвернулась от меня и пошла к Брюсу. Я еще немного постоял, думая о том, что Биерис явно попала под влияние каледонцев. Смысла в ее речах стало не больше, чем у них.

Не успел я тронуться с места, чтобы пойти следом за Биерис, как кто-то шепотом проговорил рядом со мной:

— Настоящее событие! Это ваше влияние?

Я обернулся и увидел посла Шэна.

— Спору нет, очень хотелось бы приписать себе такую славу: большая часть здесь присутствующих — это мои студенты, но это все плоды их идей и их смелости.

Пожалуй, Биерис действительно удалось меня немного пристыдить относительно неотесанности каледонцев. Мне уже казалось, что во «Временном передвижном кабаре» есть что-то воистину храброе и галантное. Я не был бы аквитанцем, если бы этим людям не удалось хотя бы немного завоевать мое сердце.

— А вы как узнали об этом мероприятии?

— Я был бы плохим послом, если бы не знал обо всем, что происходит в Утилитопии. Еще более худшим послом я был бы, если бы всем рассказывал о том, как я обо всем узнаю.

— И еще, пожалуй, вы были бы плохим дипломатом, если бы честно докладывали обо всех представлениях, на которых вам довелось побывать, — пошутил я.

Посол улыбнулся шире.

— О, вовсе нет. С тех пор как я являюсь сотрудником Гуманитарного Совета, я с удовольствием знакомился с образцами искусства тринадцати различных культур, и все они мне очень нравятся. Должны нравиться. Это часть моей работы.

Он отвернулся и стал разговаривать с кем-то еще, а я мысленно содрогнулся от слов «должны нравиться».

Тут подошел Брюс с бокалами вина. Мы с ним пару минут поболтали о том, как идут дела у него на ферме, и тут, к превеликой моей радости, к нам присоединилась Валери.

— Привет, — смущенно проговорила она. — Я хотела вас кое о чем попросить… о большом одолжении. Но я не обижусь, если вы откажетесь.

Брюс рассмеялся.

— Чует мое сердце, это будет такая просьба, о которой Жиро только и мечтает.

— Твое сердце тебя не обманывает, — улыбнулся я.

Валери зарделась.

— Мне очень неловко из-за того, что я не попросила вас об этом заранее. Просто я… я немного слушала аквитанскую музыку, а потом навела справки и выяснила, что у вас принята совместная импровизация. В том смысле, что несколько музыкантов одновременно импровизируют. И я стала думать — как это делается? Нужно репетировать вместе или двое музыкантов, которые раньше никогда вместе не играли, садятся и играют вместе, и это неплохо звучит для публики? А мне бы очень хотелось, чтобы… чтобы после того, как я спою несколько песен, попросить вас…

— Ты хочешь попросить меня «поджемить» с тобой? — уточнил я.

Валери выпучила глаза. Даже у Брюса вид стал довольно смущенный. Я понял, что случайно употребил какое-то местное сленговое выражение, и поспешил объясниться:

— В общем, я согласен — в смысле, поиграть вместе. Подыгрывание друг другу — это очень распространенный вид музицирования в аквитанских клубах. Я с радостью тебе подыграю.

Валери снова очаровательно покраснела и сказала, что очень мне благодарна, после чего поспешила к столику, чтобы помочь Маргарет. Та была смущена более обычного, но когда Валери что-то прошептала ей на ухо, Маргарет ужасно развеселилась и даже хлопнула ладонью по столу. Видимо, предметом разговора было местное понимание слова «джем».

Брюс подмигнул мне.

Тут на сцене снова появился Торвальд.

— Ну что же… — проговорил он.

От дальней стены донесся чей-то зычный голос:

— Погоди, дай-ка я возьму еще пива, прежде чем послушаю твои сочинения!

Публика встретила шутку дурными аплодисментами. Торвальд смущенно улыбнулся.

— Что, хотите продлить антракт?

Этим вопросом он сорвал самую бурную овацию. Торвальд вернулся на свое место, а зрители, продолжая общаться и выпивать, все же мало-помалу стали рассаживаться по местам.

Вернувшись к своему креслу, я обнаружил, что по другую сторону от меня села Маргарет. Аймерик о чем-то разговорился со своим соседом слева, поэтому я уселся в кресло и с некоторой неохотой приготовился к тому, что буду проявлять учтивость в общении с этой простушкой.

На мой взгляд, Маргарет осталась бы простушкой в любом месте, где бы она ни жила. Даже пышные аквитанские юбки не скрыли бы ее полноты, никакой лиф не замаскировал бы ее слишком широкие плечи и маленькие плоские груди, никакая прическа не исправила бы грубых черт лица.

Но уж в бесполом каледонском одеянии она выглядела поистине ужасающе. Короткая стрижка только усиливала бледность ее лоснящегося лица, облегающий пуловер подчеркивал обвислость груди и живота, а из-за ботинок до колена и мешковатых штанов еще виднее было, какие у нее жирные бедра и ягодицы. В Новой Аквитании ей, пожалуй, стоило бы стать лесничим, или поступить на работу в одну из бригад по освоению необитаемых планет системы Арктура, или заняться кругосветными парусными гонками — чем угодно, лишь бы постоянно находиться подальше от людей. А здесь она, похоже, пользовалась определенной популярностью.

Но как бы она ни выглядела, я не имел никакого права вести себя с ней невежливо.

— Тебе нравится представление? — осведомился я.

Она едва заметно улыбнулась.

— Боюсь, я слишком возбуждена. Все несовершенное меня смущает, а из-за всего, что получается хорошо, мне хочется вскакивать и хлопать в ладоши. А… а у вас вот так каждый вечер? Я хотела спросить, в Новой Аквитании много таких концертов?

Решив сохранять вежливость, я отказался от того ответа, который вертелся у меня на языке, и ответил уклончиво:

— Да, там у нас много концертов, много жанров искусства и…

Договаривать я не стал. Решил понадеяться на то, что Маргарет не станет делать из моих слов далеко идущих выводов. Но когда я обвел глазами зал, я заметил, что все зрители напряженно, взволнованно ждут следующего номера программы, а не переглядываются и не переговариваются по поводу услышанного в первом отделении, как вели бы себя зрители в любом театре в Нупето. Против воли у меня вырвалось:

— Откровенно говоря, я не уверен в том, что мы так же ценим искусство, как вы. Когда всего так много, это не вызывает такого волнения… и потом, мы совершенно аполитичны, и поэтому у нас не бушуют такие страсти.

Похоже, она восприняла мои слова как комплимент. Может быть, так оно и было. Она мне определенно нравилась, несмотря на то что не была красавицей. И мне было приятно, что сказанное мною ее порадовало. На миг мы оба смутились — так бывает, когда зарождается дружба. А потом — видимо, ища, что бы еще сказать, Маргарет проговорила:

— Валери очень волнуется.

— Не стоит. Она наверняка станет гвоздем программы. Но насколько я понимаю, ей впервые предстоит выступить перед живой аудиторией — по крайней мере перед такой, реакцию которой она услышит сама.

— Да, но тем более она от очень многого отказывается.

— Отказывается?

— А вы не знаете? Ну конечно, откуда же вам знать. Решение о том, кто будет соревноваться за получение наград, основывается на среднем балле за последние девятнадцать публичных выступлений и конкурсов. И поскольку компьютеры это выступление оценят очень плохо…

— Господи! Она же все потеряет!

— Что ж… Она, похоже, хочет именно таких выступлений. Она говорит: пока будут продаваться билеты на ее выступления, она готова непрестанно приносить людям удовольствие. Ну а если нет — работа есть всегда, вы же понимаете — мы не варвары какие-нибудь.

Я промолчал. Такая чудесная девушка, и притом — по-настоящему талантливая, могла докатиться до чистки конюшен и мытья посуды только из-за того, что считала себе более хорошей музыкантшей, чем машина… В голове у меня начало складываться новое письмо Маркабру.

Маргарет погладила мою руку и сказала:

— Она сама так решила, понимаете? Это не вы ее подбили, ничего такого. Не стоит так переживать.

От ответа меня избавило то, что свет в зале погас. На сцену поднялся Торвальд. Тот же голос из дальних рядов окликнул его:

— Что, спугнул я тебя в прошлый раз, а?

— Пол, ты все дело портишь.

Мы с Маргарет дружно прыснули — оказывается, и в прошлый раз Торвальда со сцены согнал Пол.

— Но он был прав, — прошептала Маргарет. — Непременно нужно давать людям время передохнуть, пообщаться. Нельзя все делать по часам…

— Ты нынче ведешь себя совсем по-аквитански, — пошутил я и сразу понял, что сделал это зря. Маргарет покраснела, как до нее краснела Валери. Видимо, она восприняла мою шутку как попытку пофлиртовать с ней. Жестоко флиртовать с той, которая тебя совершенно не интересует. Я решил, что с Маргарет нужно вести себя поосторожнее, потому что действительно хотел бы с ней дружить.

Как рассказать о ней Маркабру? Торвальда и Пола я мог бы назвать энергичными jovents, Валери — donzelha, но как быть с Маргарет?

Тут мне в голову пришло истинно аквитанское решение.

Я решил, что писать о Маргарет ничего не буду, но если Маркабру ее когда-нибудь увидит лично или будет смотреть на ее фотографию и выскажется о ней критически, я тут же вызову его на поединок atz fis prim — до первой смерти.

Жизнь дома была намного проще.

Торвальд представил Валери. На его взгляд, ее выступление должно было стать самым шокирующим номером программы, поэтому он старался подготовить публику соответствующим образом и подчеркнул:

— Эта новая — новая для нас — техника импровизации предусматривает свободу и силу выразительности. Вы услышите такую музыку, какой прежде никогда не слышали. Но нам кажется, что эта музыка существовала всегда, просто Валери ее озвучивает.

Он еще довольно долго распространялся в таком духе, и если бы я не знал заранее, что мне предстоит услышать, он бы окончательно убедил меня в том, что сейчас публике будут представлены образчики музыкальной антропологии.

Валери приветствовали более сдержанно, чем Анну и Тэни.

— Это по инерции, после тех скучающих выступлений, — шепнула мне Маргарет. Я энергично кивнул.

Валери явно решила воздействовать на публику постепенно. Она начала с нескольких старых шотландских, аргентинских и техасских баллад. Странно — в переводе на терстадский они звучали удивительно похоже. Между песнями она говорила немного — как правило, только сообщала, из какой страны баллада и какого века. Единственным необычным выбором с ее стороны была, пожалуй, песня «Diego Diablo», древняя баллада Лиги Южного Полушария, родившаяся в годы сразу же после Побоища. Текст этой песни был просто пропитан ненавистью латиноамериканцев к Объединенной Азии.

В разрушении Плата Трансполис и убийства ста тридцати миллионов жителей этого огромного города обвинялся «Король-мясник Тайпея» и прославлялся ответный удар, в результате которого сровняли с лицом земли Хонсю Трансполис. Даже теперь, когда после описываемых в песне событий миновали сотни лет, я слушал ее, и у меня мурашки бежали по коже и кровь стыла в жилах. Я подумал о том, что надо будет напомнить Торвальду, как свойственна людям жажда драки.

Первые песни публика прослушала терпеливо и сдержанно. Настоящий успел возымела песня на стихи Анны К. Тервиллигер. Это было одно из тех стихотворений, в котором я почти не уловил смысла, но публика встретила песню яростными аплодисментами. Валери положила стихи Анны, как я понял, на инструментальную пьесу обязательного репертуара конкурсантов.

Стоило ей взять первые аккорды, как многие зааплодировали и вскочили со своих мест, а остальные вынуждены были встать, чтобы видеть Валери. Большинство фраз звучало на рациональном языке. И в тот вечер, и потом я мало что понял в тексте, но мне показалось, что Анна изложила в стихотворной форме нечто вроде теоремы Геделя на тему местных богословских догматов. Суть теоремы сводилась к тому, что если догматы верны, то должны существовать истины, которые догматами описаны быть не могут, — а это была ересь. Мало того: Валери положила этот текст на мелодию некоего гимна, исполнявшегося во время фрагмента службы, в котором прославлялась «продажность жизни». Сама же песня при этом называлась «Ты не всегда можешь получить то, что хочешь».

В общем, о чем шла речь в этой песне, я так до сих пор и не понял и не думаю, что для некаледонца это возможно. Главным было то, что в тексте шла речь о наиважнейших религиозных ритуалах, заложенных легендарными основателями каледонской веры во времена Индустриального Века, а Валери… играла мелодию в ритме регтайма!

Короче говоря, между злобными словами и развеселой музыкой проскальзывал горький сарказм, нацеленный в самую сердцевину мировоззрения каледонцев. Страсти, разгоревшиеся на фоне исполнения песни, скорее всего были вызваны тем, что публика по идее должна была отреагировать на такой демарш со стороны исполнительницы более чем сдержанно.

Повсюду вокруг меня люди начали кричать и ругаться друг с другом, закипели жаркие споры, некоторые даже стали толкать друг дружку. «Какое счастье, — подумал я, — что я еще не научил их технике ударов!» Одна бледная девушка взобралась на стул и стала громко кричать на всех сразу. Я видел, как шевелятся ее губы, но, хотя от меня до нее было всего-то метров шесть, я не слышал ни слова.

Я обернулся к Аймерику, но его на месте не оказалось.

Там сидел какой-то рыжеволосый мальчишка — я не сразу узнал Прескотта. Тот что-то кричал Маргарет, сидевшей по другую сторону от меня. Он сжал пыльцы в кулак, словно намеревался ударить Маргарет. Я схватил его за ногу и швырнул на ковер, надеясь, что это охладит его пыл и убережет от беды. Я заметил, что Пол и Торвальд заняли позиции около сцены, от чего стали похожими на вышибал в каком-нибудь баре во время потасовки, и не без удовольствия отметил, что они стали более решительными и крепкими за время занятий боевыми искусствами. Похоже, связываться с ними никто не хотел. А через мгновение к ним присоединились Аймерик и Брюс. Я начал пробираться к сцене сквозь толпу зрителей.

Неожиданно свет погас совсем, а потом, судя по всему, сработали какие-то глушилки. Все окружающие звуки стали не слышны. Я понял: это дело рук полиции. Это, конечно, было плохо, но тишина меня настолько порадовала, что на какое-то мгновение мне стало все равно.

И тут из динамиков послышался плоский, лишенный каких бы то ни было эмоций компьютерный голос:

— В данном месте отмечается значительная иррациональность. Мы требуем, чтобы Торвальд Спендерс и Пол Партон назвали себя.

— Мы здесь, — одновременно отозвались Пол и Торвальд.

В зале было тихо. Действие глушителей мало-помалу пошло на убыль, только в ушах у меня жутко звенело — так всегда бывает после отключения глушителей.

— Пожалуйста, каким-нибудь способом усмирите это сборище. В противном случае оно и ему подобные сборища будут объявлены опасными для рациональности.

Зажегся свет — на полную мощность, отчего все стали подслеповато моргать. Я увидел, что Торвальд пытается отчаянно сообразить, как быть. Ответил компьютеру Пол:

— Мы готовы вернуть всем, кто пожелает сейчас уйти, полную стоимость билета на сегодняшнее представление, а также, если возникнет такое желание, — контрамарки на все будущие концерты.

Последовала тягостная пауза, а за ней — жиденькие аплодисменты. С чего было аплодировать — непонятно, ведь это было самое простое и очевидное…

— Возражение, — вмешался компьютер. — С вашей стороны нерационально так поступать. Эти люди уже успели потребить половину запланированной вами продукции.

Пол заговорил медленно и очень внятно:

— Я это понимаю. Но еще я понимаю, что многие из них весьма разочарованы, поскольку увидели не совсем то, что надеялись увидеть. Поэтому в том случае, если состоятся еще какие-нибудь представления, для этих людей будет вполне рационально посетить их из финансового интереса: а вдруг им там понравится.

— Возражение. Тем самым они обретут возможность вас обанкротить.

— Да, но если мы будем заботиться о качестве представлений, они пожелают присутствовать на них до конца и тогда не смогут востребовать обратно деньги, уплаченные за вход.

— Возражения снимаются. Продолжайте мероприятие.

За несколько минут Пол и Торвальд раздали деньги примерно двадцати зрителям, пожелавшим покинуть зал. Я тем временем подошел к Валери — отчасти для того, чтобы поздравить ее с успешным выступлением и подбодрить, но в основном для того, чтобы еще немного пофлиртовать с ней.

Настроение у нее оказалось на удивление приподнятое.

Она была удивлена тем, что ее не испугало такое большое скопление народа, и кроме того, она радовалась тому, что ее песня вызвала такое быстрое и полное понимание.

— В общем, — сказала она, — теперь я знаю, что если пойду этим путем, меня хотя бы будут понимать. Может быть, меня возненавидят, но понимать будут. А знание того, что тебя понимают, чего-то да стоит.

— Но… но ведь ты подвергаешь себя такому риску…

Она улыбнулась и покачала головой.

— Какому риску? Я буду играть то, что пожелаю. Никто не имеет права заставить меня прекратить делать это. Я могу сочинять песни и зависеть от того, как их примут зрители, а не от какого-то бездушного компьютера, который решает, как должна звучать моя музыка. Даже если мне потом придется отказаться от песен, их все равно будут петь.

— Но для тебя это может закончиться тем, что тебе придется выгребать навоз из коровников!

Она печально покачала головой.

— Разве вы не знаете о том, что многие великие барды двух последних тысячелетий занимались физическим трудом? Я не умру от этого, и это не такая уж высокая плата за свободу.

Я понимал, что если сейчас скажу, что в мысли о том, чтобы девушка с прекрасным голосом и ангельским лицом занималась черной работой, есть что-то извращенное и в корне не правильное, то меня бы хорошо понял аквитанец, но никак не каледонка. Поэтому я утешился тем, что решил написать длинное страстное письмо Маркабру, как только приду домой.

Тут к нам подошел Торвальд и сообщил, что скоро прерванный концерт возобновится.

— Маргарет говорит, Валь, что ты, пожалуй, выгребла у публики все утили, так что больше антрактов точно не будет.

Валери рассмеялась и кивнула, а затем предложила мне сыграть вместе с ней несколько аквитанских пьес.

— Может быть, нам удастся немного утихомирить публику. Пожалуй, эксцессов на сегодня хватит, как вы думаете?

Меня изумило то, что, как только речь зашла о музыке, Валери сразу перестала смущаться.

— О конечно, если тебе так хочется, — ответил я. — Надеюсь, зрители не будут разочарованы.

— О разочаровании сегодня не может быть и речи, — заявил подошедший Пол и сел рядом с Валери. — Мистер Леонес…

— «Жиро», пожалуйста, — попросил я. — Я давно собирался сказать вам, что предпочитаю, когда меня называют по имени и на «ты».

— Ну хорошо. Жиро, ты, наверное, даже не представляешь, что все это значит для нас.

Я вздохнул.

— Наверное, я не в состоянии этого представить.

Свет замигал. Интересно, откуда каледонцам было знать об этом традиционном сигнале к началу представления? Пол кивнул мне и поднялся на сцену, а Торвальд принес футляр с моей лютней.

— Мы привезли ее из Центра, когда Валери сказала нам, что вы согласны играть с ней. Надеюсь, вы не в обиде?

— Это вы отлично придумали, — улыбнулся я. — Всегда предпочитаю играть на собственном инструменте.

Меня охватило обычное волнение перед выходом на сцену, но оно улеглось за те пять минут, пока я настраивался, а Торвальд отпускал со сцены слегка завуалированные шуточки насчет полиции.

— Что за вечер, друзья, — сказал он. — Наш первый концерт, наш первый поэт, наш первый мятеж.

Зрители притихли.

Да будет мне позволена нескромность, но я скажу, что мы с Валери составили превосходный дуэт. Она прекрасно импровизировала и в ансамблевых, и в сольных фрагментах. Мы безукоризненно сыграли вдвоем с десяток аквитанских стандартов.

И все же… хотя публика принимала нас весьма тепло и дружелюбно и хотя я точно знал, что качество и стиль той музыки, которую мы исполняли, намного превосходили все, что прозвучало раньше… чувство у меня было странное. Зрители аплодировали красоте, и так и должно было быть, но почему-то эта красота трогала их меньше, чем дерзкий (а для меня просто непонятный) гимн Валери или жуткие вирши Анны, и даже (в чем мне было ненавистно признаться самому себе) заплесневелые шуточки Тэни Питерборо.

Я встал и отошел назад, чтобы дать возможность Валери поклониться публике, и сам поаплодировал ей. Она по праву заслужила эти аплодисменты. Я обнаружил, что немного завидую ей, и мне стало ужасно стыдно. Из-за этой мелочной зависти по моей enseingnamen словно бы расплывалось грязное пятно. Я вспомнил кое о чем из того, о чем мне раньше говорила Биерис, и понял, каким глупым могло казаться мое позерство и ей, и моим ученикам из Центра.

Когда зрители наконец отпустили нас и мы сели на свои места, на сцену поспешно вышел Торвальд — похоже, побоялся упустить момент. Он явно волновался сильнее, чем раньше. Почему — это стало ясно сразу же, — Последним номером нашей программы будет небольшая пьеса. Она написана настолько талантливым драматургом и является настоящим шедевром не только для него, но и для всей каледонской культуры, что я могу сказать единственное… эту пьесу сочинил я.

Зал взорвался хохотом. Торвальд явно испытал облегчение. Я понял, что он и не догадывался о том, как стара эта шутка. Deu, он, похоже, и вправду считал, что сам ее придумал.

— Позвольте объяснить вам… Пьеса будет представлена впервые, и общепринятого исполнения ролей пока не существует, поэтому наши актеры будут играть, как им заблагорассудится.

Послышались разрозненные аплодисменты — вероятно, хлопали доброжелательные приятели актеров.

— Это означает, что если что-то будет не так, в том нет моей вины. Уверяю вас, написана пьеса блестяще.

Публика и эту шутку встретила дружным хохотом. Торвальд обернулся, взглянул за кулисы и сказал:

— Ну что ж, начнем. Если у вас возникнут какие-то вопросы, меня вы найдете в фойе, где я буду либо грызть ногти от досады, либо прыгать от радости.

Несколько человек в темной одежде вытащили на сцену два стола и четыре стула.

— Ах да, — Смущенно проговорил Торвальд, снова выйдя на сцену, — совсем забыл: пьеса называется «Работа Крейтона».

На этот раз он сошел со сцены еще более неуклюже, чем раньше.

Актеры, спотыкаясь в темноте, заняли свои места, но когда свет зажегся, оказалось, что все-таки не все сели туда, куда полагалось сесть. Пока они пересаживались, я обратил внимание на то, что все они — с суфлерскими наушниками. Это меня порадовало — значит, не придется ждать, пока они будут вспоминать слова.

Насколько я сумел понять, действие пьесы происходило в глубинке Каледонии, за Гоморрской котловиной, вблизи от ледяных просторов юга, и потому актеры говорили с жутким акцентом. Главным героем был Крейтон, чьи родители мечтали о том, чтобы он получил хорошую работу, и всяческими способами (в частности, при помощи школьной доски возле обеденного стола) доказывали ему, что он сам этого очень хочет. Затем Крейтону предстояла беседа с чиновником. Его все время играл один и тот же человек — то ли так и было задумано ради смеха, то ли просто актеров не хватало. В итоге после некоего смешного и, судя по всему, дерзкого диалога на рациональном языке работу получил отец Крейтона.

Затем работу получила его мать, а потом — сам чиновник, потом чиновник наказал Крейтона за то, что тот вздумал наниматься на работу, — уволил его отца и женился на его матери. У меня было такое впечатление, что в пьесу заложен юмор, но жутко устаревший, какой-то расплывчатый. Во всяком случае, мне смешно не было.

Шла сцена свадьбы. Отец Крейтона играл роль священника, а сам Крейтон — то роль шафера, то подружки невесты, то хора, то девочки, несущей букет. И тут вдруг резко погас свет.

Все время, пока шла пьеса, публика сопровождала реплики актеров бурными возгласами. Маргарет так разволновалась, что, вскочив с места, потом чуть было не села ко мне на колени. А когда свет погас, все сразу умолкли и стали терпеливо ждать, полагая, что дело в какой-то технической неисправности. Я было подумал, не стоит ли затопать и засвистеть — так было принято реагировать на подобные ситуации в Аквитании. Но представление было настолько самодеятельным и неловким, что пауза показалась мне очень даже уместной.

А потом свет снова зажегся и послышался голос из динамиков:

— Пасторат Социальных Проектов определил, что данное мероприятие и в целом, и в частности является совершенно иррациональным. Кроме того, принято решение задним числом отменить разрешение на проведение данного мероприятия.

Полицейские чиновники, давшие таковое разрешение и не осуществившие подавления имевших место ранее беспорядков, будут преданы суду в самое ближайшее время. Все присутствующие должны будут дать показания по этому делу и ряду других, вытекающих из него. Желающие могут ознакомиться с протоколом обвинения в иррациональности. Всем присутствующим рекомендуется в течение тридцати минут покинуть помещение и избегать дальнейших проявлений иррациональности. В противном случае им будет грозить допрос.

В зале наступила гнетущая тишина. Никто не смотрел по сторонам — кроме, пожалуй, меня. Я заметил, что по щекам Маргарет текут слезы и что губы ее дрожат.

Торвальд поднялся. Вид у него был такой, словно ему заехали ногой в пах.

— Ну вот, — проговорил он. — Вы все слышали. Похоже, мы ухитрились навлечь беду на полицию. Так давайте не будем вынуждать их выволакивать нас отсюда. Я делаю официальное заявление для подслушивающих устройств: мы будем жаловаться на предпринятые по отношению к нам действия на всех возможных основаниях. — Несколько человек встали и зааплодировали. Остальные сидели, не решаясь поднять глаз. — Но сейчас всем нам лучше как можно быстрее уйти отсюда. — Торвальд обвел взглядом зал. Он явно пытался придумать, что еще сказать. — Все, кто пожелает выразить рациональный протест по поводу действий ПСП, могут принять участие в уборке зала. Тем самым они могут выразить свое неодобрение.

Аймерик присвистнул и прошептал мне на ухо:

— Блестяще. Они думали, что им удастся повесить эту работу на каких-нибудь агентов по трудоустройству и работодателей, а потом еще и наказать их за то, что они недостаточно быстро с ней справились. А теперь Торвальд вполне легально и весьма рационально оставляет желающих добровольно потрудиться. Никто не сможет никого наказать за неоплаченный труд.

Все было сделано быстро, без лишней суеты.

— В Нупето все бы только возмутились, — сказал я Биерис, когда мы с ней тащили по несколько стульев к дальней стене. Я заметил, что она несла больше стульев, чем я, и поздравил себя с тем, что не сморозил никакой глупости по этому поводу.

— Вот-вот. И вряд ли бы кто-то вообще остался, чтобы помочь.

— Что ж, — проговорил Аймерик, остановившийся возле нас с коробкой аудиоаппаратуры, — это будет записано в их пользу, если их обвинят в иррациональности.

— Ерунда, — возразила Биерис. — Скажут, что они уговорили помочь своих друзей. У этих ребят — завидная храбрость, Аймерик.

Он промолчал, я тоже. Мне-то сегодня никто не понравился, кроме Валери. И все же я не жалел о том, что пришел.

Всегда приятно было оказаться на стороне тех, кто прав.

Маргарет нужно было помочь сложить то, что осталось от импровизированного буфета, и я присоединился к ней.

Когда мы выносили из зала непочатый бочонок с пивом, я сказал ей:

— Никак не возьму в толк, почему давать людям то, чего они хотят, — это иррационально, тем более когда они доказывают свое желание тем, что платят деньги.

Она вздохнула.

— Если представить себе, как могла бы пойти беседа, я вижу, каковы могли бы быть аргументы «псипов». Они не верят в то, что позволительны противоречия в области культуры. Поэтому и считают, что ради нашего же блага нельзя разрешать, чтобы вся эта свобода, процветание и счастье грозили источнику всей свободы, процветания и счастья. Доказательство таково: поскольку рациональные рынки делают людей счастливыми…

— Это злоба, только злоба, и больше ничего, — прозвучал чей-то голос позади нас. Обернувшись, мы увидели Прескотта Дилидженса и Тэни Питерборо, которые вдвоем несли стол. — Но на этот раз «псипы» здорово переборщили, — сказал Прескотт. — Можно не сомневаться: они пытаются подкопаться под весь Билль о Реформах, принятый двадцать лет назад. Завтра у нас собрание, посвященное возрождению Либеральной Ассоциации. Если хочешь, приходи, Маргарет.

— Хорошо, приду, — холодно отозвалась Маргарет — видимо, не забыла, что Прескотт пытался пристыдить ее за излишнюю эмоциональность на занятиях.

— Власти не знают о том, что именно произошло, и нужно как можно скорее привлечь к этому их внимание, — добавил Тэни, а Прескотт энергично кивнул.

Мы убрали бочонок во временную кладовую и отошли в сторону, чтобы дать проход остальным.

— Ну все, кажется, — заключил Торвальд. — Посмотрите, не забыли ли вы в зале что-нибудь из своих вещей. Благодарю всех вас за то, что вы рационально отстаивали свои права.

Все заторопились по домам. Я предложил Торвальду доехать вместе со мной на такси до Центра, но у него, как выяснилось, есть еще какие-то неотложные дела, поэтому я поехал один. Окна я закрывать не стал — хотелось еще немного посмотреть на город. Сегодня ярко светила луна, поэтому видимость была отличной. Как ни странно, на улицах было довольно много пешеходов. Лица их были не видны, поскольку все они были в куртках с капюшонами и лицевыми пластинами. Трудно было понять, кто это такие и куда направляются.

Через какое-то время машина проехала сквозь длинную вереницу людей, бежавших по шоссе. Я не сумел их толком разглядеть, поскольку бежали они в ту же сторону, куда я ехал.

Когда я проехал еще один квартал, я наткнулся еще на одну шеренгу людей на проезжей части. Эти шли мне навстречу и расступились, чтобы дать мне дорогу.

Выйдя из машины, я бегом добежал до Центра и сразу поднялся наверх, чтобы переодеться в пижаму. Мною владело страстное желание надеть на себя что-нибудь легкое и удобное. Переодеваясь, я включил пульт, связался с кухней и заказал две теплые сладкие булочки и чашку горячего шоколада. Буквально через мгновение, когда я застегивал пижаму, послышался мелодичный звон, известивший меня о прибытии почты. Наверное, то было письмо от Маркабру или от отца, в любом случае какие-то вести с родины — оттуда, где не было таких дикостей, где художником можно было восхищаться за его талант, стиль и мастерство, а не за такие глупости, как храбрость и принципиальность. Мой дом… Куда я скоро вернусь…

Я торопливо спустился в кухню, где меня ожидала заказанная еда, устроился с булочками и шоколадом возле монитора и открыл последнее сообщение.

Судя по обратному адресу, письмо было от Маркабру. Давненько я от него не получал вестей, и потому стал с жадностью читать, как только письмо появилось на экране.


Дорогой Жиро.

У меня все в порядке, но я ужасно зол на тебя и думаю, ты этого намеренно добивался, потому что тот Жиро, которого я знал, иначе, как намеренно, просто не смог бы нанести такой обиды. Неужели тебе не приходило в голову мысли о том, что твоя репутация при Дворе зависит от меня, от того, что я храню память о тебе после того, как ты столь глупо удрал в эту промерзшую пустыню, от того, что я публично зачитываю твои письма?

Тем не менее в последних четырех письмах ты не написал ничего такого, что помогло бы мне публично восхвалять тебя. Кажется, ты только на то и способен, чтобы сплетничать о своих полоумных каледонских знакомых. При этом ты еще и пишешь о них без подобающей язвительности. Тебя, похоже, совершенно не интересуют те нововведения в моде, которые происходят благодаря мне, принцу-консорту. Подумал бы хотя бы о том, что мне, принцу-консорту, не так-то просто выкроить время для того, чтобы писать тебе личные письма обо всех этих важных делах!

Что происходит с твоей настоящей работой, спрашивается? Ты не присылаешь новых записей, не пишешь ни слова ни о finamor, ни о enseingnamen. Пишешь только о своем драгоценном Центре, как какой-нибудь трудоголик, для которого ничего на свете не существует, кроме работы. Ты стал таким же безликим и холодным, как этот ком снега, на который ты по-дурацки удрал, а та серьезность, с которой ты относишься к этим несчастным дикарям, только подтверждает то, каким ты стал хладнокровным, серьезным занудой — совсем как они.

Думаю, ты должен понять, в каком я положении, Жиро.

Я старался изо всех сил, порой сильно рискуя тем, что меня обвинят в сентиментальности, пытаясь сохранить твою репутацию, до которой тебе, похоже, нет никакого дела, поскольку ты никак не помогаешь мне поддерживать ее. В твоих письмах не было ни единого слова, какое помогло бы мне защитить мое высокое мнение о тебе. Неужели в тебе и вправду не осталось ничего аквитанского и ты уже не помнишь о том, что репутацию надо отстаивать постоянно? Или тебе это уже совсем безразлично?

Короче говоря, я больше не в состоянии воевать за твою репутацию, притом что люди не без причин отзываются о тебе как о зануде и даже хуже. Тебе отлично известно — хотя ты делаешь вид, что забыл об этом, — что своим поведением ты поставил меня в такое положение, когда enseingnamen вынуждает меня не драться, а устыдиться, поскольку высказываемые обвинения справедливы.

А они справедливы, Жиро.

Можешь считать, что для меня ты умер.

Маркабру.


Я медленно и внимательно перечитал письмо, механически пережевывая булки и запивая их шоколадом, поскольку понимал, что поесть надо. Я понимал, что Маркабру прав, но не мог представить, как я мог повести себя иначе. Да, я все делал именно так, как говорил Маркабру, и, безусловно, речь шла о серьезном оскорблении. Теперь мы могли бы с ним сразиться на дуэли, но о дружбе можно было забыть навсегда.

Мой лучший друг стал моим заклятым врагом, И все же…

Я доел булки и допил шоколад, не почувствовав вкуса, бросил посуду в регенератор и поспешил наверх, чтобы поскорее лечь в постель.

На лестнице я столкнулся с Торвальдом.

— Похоже, новости у тебя неважные, — заключил он по моему виду.

— Как и у тебя, — заметил я. — Торвальд, скажи откровенно: это я во всем виноват? Получается, что я вас подбил на все это? Если это так, то я готов принять всю вину на себя. Пусть меня депортируют.

— А тебе что, так хочется уехать?

— Нет, но… что ж, скажу честно: сейчас я очень затосковал по дому. Но я не поэтому так говорю. Просто мне неловко из-за того, что так получается. Стоило мне здесь появиться, и у вас сразу куча неприятностей, которых бы без меня и без Центра не было бы.

— Смотря что иметь в виду под неприятностями, — вздохнул Торвальд.

— Сальтини тебя уже допрашивал?

— А ты уже мыслишь как истинный каледонец. Нет, еще не допрашивал. Надо сказать, я удивлен, потому что по идее ему уже следовало бы это сделать. А с тобой он еще не побеседовал?

Я покачал головой.

— Наверное, с минуты на минуту позвонит, раз еще не звонил.

Торвальд кивнул и вдруг проговорил:

— Можно задать тебе личный вопрос?

— Я могу на него не ответить.

— Не ответишь — не обижусь. Скажи, ты только что получил очень неприятное письмо от своего друга Маркабру?

Я кивнул.

— Я потому спросил, — пояснил Торвальд, — что всякий раз, когда ты получаешь от него письмо, ты потом целый день грустный и злой, а сейчас вид у тебя такой, будто тебе на самом деле очень больно.

Меня настолько изумила его забота, что я выразил самую первую мысль, которая у меня мелькнула: не срывал ли я свои чувства на Торвальде или ком-то из его друзей.

— Вовсе нет, — покачал головой Торвальд. — Но заметить, что ты печален, не так-то трудно. Короче… ты всем нам нравишься. И когда такое случается, мы все стараемся не заводить тебя, чтобы ты не ляпнул чего-нибудь такого, о чем потом пожалеешь.

Я кивнул и пошел наверх. Сказать я больше положительно ничего не мог. Итак… Мало того что я напрочь провалился при Дворе — мои ученики проявляли обо мне трогательную заботу из-за того, что я, оказывается, не мог толком держать себя в руках. Что же до их первых робких артистических порывов… Если им не будет положен конец, они обойдутся и без меня, а если нет — они будут творить сами, будут создавать такие произведения искусства, какие будут им по душе, не стараясь подладиться под мои стандарты. Мне нечему было их научить. Я вдруг понял, что сегодня весь вечер во время концерта мысленно насмехался над моими учениками. Я придумывал, в каких язвительных тонах опишу здешнее артистическое действо в письме Маркабру, а настоящими артистами были они.

Мне нестерпимо хотелось оказаться дома, хотя я понимал, что меня там ждет полный провал. Но по крайней мере я был в отличной физической форме и готов к дюжине поединков, которые мне предстояли.

Мне было так жаль себя, так жаль… Уснул я, по всей вероятности, в слезах, потому что даже с утра лицо у меня было мокрое. Это я обнаружил, когда зазвонил компьютерный будильник и сообщил:

— Сэр, сегодня презентация в Совете Рационализаторов. Напоминаю вам, что вам следует принять душ, побриться и одеться подобающим образом.

Компьютер был более чем прав. Я вскочил с кровати, громко прославляя его кибернетический мозг, и велел ему в следующий раз поступать точно так же.

Я сбросил пижаму, залез под душ, быстро побрился — вернее говоря, подровнял усы и бороду и, постояв под теплой сушилкой, надел чистое белье. Выйдя из ванной, я схватил пульт и заказал себе завтрак: фрукты, печенье, сыр и кофе.

С одеждой проблем не было. В Центре у меня имелся один деловой каледонский костюм, выглядевший в точности так же, как все каледонские деловые костюмы: черный комбинезон, черные ботинки до колена, белая рубашка и дурацкий тускло-серебристый галстук-шнурок. Застегнув белый ремень, я посмотрелся в зеркало, одернул рукава рубашки и пришел к выводу, что в каледонском одеянии выгляжу довольно странно с волосами до плеч, бородой и усами.

Что ж, надо было мириться с несоответствиями. Как бы то ни было, мы с Биерис здесь вызывали гораздо меньше нареканий, чем Аймерик на Уилсоне, не желая отказываться от каледонской одежды.

Еда показалась мне безвкусной, но я ее проглотил и залпом выпил чашку кофе. Сегодня нельзя было опаздывать.

Я бросил посуду в регенератор, и тут в кухню вошел Торвальд и сказал:

— Хотел повидаться с тобой до того, как ты уйдешь. Гм… а ты выглядишь почти как один из нас в этом одеянии. Надеюсь, оно тебя не слишком смущает?

Я ухитрился изобразить вялую усмешку.

— Что стряслось?

— Я только хотел сказать, что если ты все-таки еще думаешь о том, чтобы взять всю вину на себя, это приведет только к тому, что «псипы» закроют Центр, а потом учинят тебе допрос с пристрастием, дабы выяснить, кого еще из нас они могут обвинить. На самом деле я хочу, чтобы ты понял: помочь нам ты ничем не можешь. Нужно просто держаться и ничего им не говорить.

Я кивнул. Собственно, я уже и сам так думал. Торвальд пожелал мне удачи, и я отправился на заседание Совета.

Забравшись в кабину трекера, я вдруг вспомнил, что еще не читал и не слышал никаких новостей, и подумал о том, что сегодняшнее заседание крайне важно в свете того, что случилось ночью. Почти наверняка в новостях могло появиться какое-то сообщение, касавшееся меня. Я включил новостной канал — и обнаружил, что он не работает. Сначала я решил, что произошла какая-то поломка приемника, но на всех других каналах он исправно работал. Я снова переключился на новостной канал. На экранчике появилось короткое сообщение:


ХРИСТИАНСКИЙ КАПИТАЛИСТ СООБЩАЕТ

ЛИЦЕНЗИРОВАННАЯ НОВОСТНАЯ МОНОПОЛИЯ

СОЖАЛЕЕМ О НЕОБХОДИМОСТИ

ВЫНУЖДЕННОГО ПЕРЕРЫВА


ХВАЛИТЕ ГОСПОДА

БЛАГОДАРИТЕ ЕЮ

ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО

БУДЬТЕ СВОБОДНЫ


Не говорил ли мне Аймерик о том, что еще в пору его детства последние четыре фразы непременно употреблялись в конце всех общих объявлений? Быть может, эта старая стандартная форма до сих пор использовалась при чем-то настолько необычном, как это объявление о временном перерыве в передаче новостного канала?

Я открыл шторки на окнах, чтобы посмотреть, что происходит на улицах, поскольку у меня не было никакого желания переключаться на каналы под названиями «Пасторский рациональный детский час», «Классические священные рациональные тексты» или «Утренняя проповедь».

Немного не доехав до правительственного комплекса, трекер вдруг остановился. Я с детства водил всевозможные транспортные средства и не мог припомнить ни одного подобного случая, тем более что это случилось сразу же после настолько же беспрецедентного отключения новостного канала.

Столь же неожиданно машина поехала дальше. Когда она подъехала к правительственному комплексу, я обратил внимание на еще одну странность: здание было окружено двойным рядом невысоких черных столбиков. Поначалу я принял их за некую новую систему уличного ограждения, но не могли же их установить за ночь? Или их вырастили на месте? Потом я подумал, что это какие-то урны или еще что-то в этом роде, но в следующее мгновение заметил, как один из «столбиков» тронулся с места, и понял, что это никакие не столбики, а стоявшие двумя рядами на расстоянии в нескольких метрах друг от друга люди в тяжелой черной одежде, рассчитанной на холодную погоду. То, что кто-то стоял на улице во время утренней бури, означало единственное: случилось что-то очень и очень серьезное.

Поэтому я не очень удивился, когда чуть позже разглядел, что эти люди вооружены всем необходимым для разгона демонстраций. Я медленно пересек линии оцепления, подъехал к парковке. Конечно, я бы предпочел отправиться куда угодно, только не сюда, но все-таки я вошел в здание правительства.

Аймерик и Биерис уже были на месте и явно нервничали. Позади них сидел Шэн. Он молчал, но по обе стороны от него стояли навытяжку двое охранников из Посольства.

В зале заседаний Совета больше пока никого не было, но откуда-то доносились едва слышные выкрики, эхом разлетавшиеся по пустым коридорам. Казалось, что вопит безумец из дурного сна.

Мы все молчали. Трудно было понять, что могло произойти в самые ближайшие минуты.

Советники появились все сразу. Сюрпризов было два: во-первых, среди советников не оказалось Кларити Питерборо, а во-вторых, среди них оказался Сальтини. Аймерик, сидевший рядом со мной, вздрогнул, а Биерис издала странный сдавленный звук. Я подумал, что их реакция отчасти была вызвана тем, что это могло означать, а отчасти — тем, что никто из нас не подозревал о том, что Сальтини действительно существует как живой человек.

Отец Аймерика, поднявшийся на кафедру, выглядел дряхлым и постаревшим. Похоже, он всю ночь не спал и не ел.

Когда он начал молитву, впечатление было такое, словно он сам себя заклинает и призывает к выдержке. Я уже кое-что понимал в рациональном языке и догадался, что молитва представляет собой прямой перевод. В те мгновения, когда Каррузерс-старший повышал голос и сжимал пальцами края кафедры, он говорил о понимании и взаимном согласии, и о том, что здравый смысл и компромиссы должны возобладать над применением силы. Как бы ни была неприятна такая проповедь, мне все же немного нравилось, что он позволяет себе такие эмоции — хотя бы потому, что до конца проповеди ничего не могло случиться, а еще потому, что скорее всего в рядах Совета наметилось какое-то несогласие.

Когда Каррузерс закончил молитву, я обратил внимание на то, что одна половина советников произнесла слово «Аминь» намного громче, чем другая. Я полагал, что мы значимся первым номером в повестке дня, но Каррузерс-старший прежде всего обратился к Сальтини.

— Теперь, когда заседание можно считать открытым, я, как Главный Рационализатор, пользуюсь своим неограниченным правом задавать вопросы. Почему охранники ПСП держат линии оцепления по всему городу в то время, как никаких гражданских беспорядков не происходит, и по какому праву они препятствуют проникновению за линии оцепления муниципальной полиции? Позвольте напомнить вам в этой связи о том, что все те требования, которые вы высказали ночью, удовлетворены.

Сальтини развел руками. Его противная полуулыбочка сегодня была шире и довольнее, чем в тот раз, когда я видел его на экране своего интеркома.

— Это были не просто требования, — ответил он. — Это был абсолютно конституционный запрос на осуществление определенных экстренных мер со стороны Пастората Социальных Проектов. Как вы помните, один их пунктов запроса заключался в применении по нашему усмотрению любых дополнительных мер безопасности. У нас есть причины полагать, что вспышка иррациональности, против которой мы призваны защищать правительство, церковь и все общество, распространилась и в рядах полицейских. Поскольку в данный момент мы не в состоянии точно определить, какие полицейские конкретно подвержены иррациональности мышления, мы решили, что необходимо всех их отстранить от…

— Не важно. Ваш ответ неудовлетворителен. Видеозапись покажет, почему я считаю его неверным. Следующий вопрос.

Первое требование, высказанное вами прошедшей ночью, заключалось в том, чтобы вы, руководя Пасторатом, при котором не существует общины, получили возможность голосовать в Совете Рационализаторов. За это время вы арестовали четверых пасторов и назначили вместо них других людей, удовлетворяющих вашим требованиям…

— Естественно, — не переставая сладенько улыбаться, прервал Каррузерса Сальтини, — поскольку, как я уже указал, заговорщики-иррационалисты имеются в самых верхних эшелонах власти.

— Вы арестовали даже преподобную Кларити Питерборо, относительно которой у нас была договоренность, что вы ее не тронете…

— Аресты производились в соответствии с обвинениями в преступлениях, совершенных до заключения соглашения. А с этого момента…

— Что же такого она ухитрилась совершить посреди ночи? — взревел Каррузерс, больше не пытаясь скрывать гнев.

Последовала долгая тягостная пауза. Все ждали ответа. Наконец Сальтини спокойно проговорил:

— В этом зале присутствуют шестеро иноземцев, а вопрос касается самых срочных мер…

— Дерьмо, — презрительно проговорил Каррузерс. Казалось, он действительно запустил в Сальтини куском этого самого дерьма.

Преподобный Сальтини привстал и сказал:

— Может быть, проще всего уладить все эти вопросы путем голосования? Может быть, путем тайного голосования или ратификации…

Каррузерс вздохнул.

— У нас есть и другие вопросы. Начнем с них.

— Вот оно. Вот теперь нам крышка, — еле слышно прошептал Аймерик.

Мы с Биерис непонимающе уставились на него.

— Это может означать единственное: отец не уверен в том, что соберет нужное количество голосов.

Он обмяк в кресле и уставился в пол. Мы с Биерис переглянулись, и я понадеялся на то, что выгляжу не таким испуганным, как она.

Каррузерс-старший и Сальтини все еще смотрели друг на друга. Наконец они медленно, почти одновременно кивнули. Дальше все пошло согласно запланированной повестке дня.

Когда Аймерик поднялся для того, чтобы сделать очередной доклад, он показался мне на удивление спокойным. Я не мог понять, откуда у него столько сил, но он говорил ни разу не запнувшись — точно так, как говорил, когда мы репетировали презентацию материалов. На этот раз была моя очередь демонстрировать графики, а Биерис стояла рядом с экраном и указывала на определенные кривые и диаграммы по мере их появления.

Аймерик подробно излагал план борьбы с «контактным» кризисом. Формулировки он подбирал осторожно, надеясь, что в таком виде они будут лучше восприняты Советом. Проблема здесь, конечно, была в том, что каледонцы вряд ли могли благосклонно отнестись к общепринятым антикризисным мерам, заключавшимся в значительных вложениях капитала в низовую экономику и больших правительственных займах для осуществления крупномасштабных общественных проектов.

Долгу, который должен был образоваться в результате этого, затем предстояло рассосаться в ходе «контактного» бума, который должен наступить в самом скором времени — в особенности из-за того, что при начале бума должны были резко повыситься налоги.

Беда была в том, что любыми формулировками было очень трудно убедить каледонцев в необходимости добровольно залезть в долги, узаконить повышение коэффициента оплаты труда и запланировать девальвацию валюты.

В зале по мере выступления Аймерика становилось все тише и тише, а под конец впечатление было такое, что внимательно слушал его только отец.

Наконец Аймерик сказал:

— Я готов ответить на любые вопросы. Благодарю вас за внимание.

Я заметил, что жилы на старческой шее Каррузерса-старшего натянулись как веревки. Они с Сальтини, который тоже напрягся, не сводили глаз друг с друга.

Каррузерс разжал губы и был готов что-то сказать, но его опередил Сальтини.

— Как все мы теперь воочию убедились, в заговоре, направленном на подрыв устоев нашей веры и образа жизни, участвуют государственные деятели самого высокого ранга. Я арестую вас…

Каррузерс сдвинул брови и гневно проговорил:

— Вам, конечно, известно о том, что, согласно традиции, существующей уже более пятнадцати веков, полицейским запрещено входить в законодательные собрания…

Сальтини пожал плечами.

— Проголосуем? — равнодушно осведомился он.

С улицы донеслись звуки выстрелов — негромкие, глуховатые. Значит, пока — пока — стреляли не на поражение, а только для того, чтобы тот, в кого попали, лишился сознания.

Наступила долгая пауза. Все затаили дыхание. Послышалось еще несколько выстрелов и топот ног людей, бегущих по коридорам.

Каррузерс резко поднялся, рывком отшвырнул стул и сказал:

— Позвольте напомнить вам о том, что, если девять советников покинут зал заседаний, у вас не будет кворума.

— Отсутствие членов Совета, охваченных иррациональностью, вряд ли может служить для нас поводом к бездействию.

В зал через первую дверь вошли двое вооруженных «псипов». Все сидели не шевелясь. Послышался оглушительный выстрел в коридоре. Все повскакали со своих мест. Через вторую дверь вошли еще двое «псипов».

Они увели отца Аймерика и еще четверых пасторов. Среди них была Анна Дилидженс, мать Прескотта. За три минуты остальные советники ратифицировали все меры, к которым призывал Сальтини, объявили чрезвычайное положение и проголосовали против предложений Аймерика. А еще через две минуты, после заключительной молитвы, все они покинули зал заседаний.

Тут у меня вдруг мелькнула мысль о том, о чем мне когда-то говорил отец — в ту пору, когда он являлся заседателем в законодательном собрании на Уилсоне. А говорил он вот что:

«Главным признаком наличия демократии является ничегонеделание».

Мы остались в зале одни — наша троица и посол, в окружении копов из ПСП. Даже непонятно было, можно ли нам двигаться. Потянулась тягостная минута. Судя по тому, как неуверенно копы переминались с ноги на ногу, я сделал вывод: они тоже не в курсе, что с нами делать. Только я подумал о том, что стоило бы встать, непринужденно подойти к двери и выглянуть в коридор, чтобы узнать, что происходит, как вошел Сальтини. Он улыбался, но не так широко, как прежде.

Не обращая на нас ровным счетом никакого внимания, он подошел к послу Шэну.

— Все остальное очень просто, — объявил он. — Вы имеете право находиться на территории Посольства. Скажу откровенно: я не думаю, что имеет смысл высылать вас, поскольку с помощью установленного на территории Посольства спрингера вы сможете вызвать сюда целую армию. Но за пределами территории Посольства и вблизи от демаркационной линии будут действовать законы Каледонии.

— Эти вопросы могут быть обсуждены по мере их возникновения, — негромко отозвался Шэн.

— И, естественно, мы немедленно прекращаем оплачивать труд ваших так называемых «консультантов», которых, на мой взгляд, следовало бы называть «агитаторами». Я совершенно уверен в том, что, если бы их на нас не натравили, не потребовались бы те меры, к которым мы были вынуждены прибегнуть.

Теперь, на высоте положения, Сальтини позволил себе немного расслабиться и высказать свою злобу.

— Вы, надеюсь, понимаете, — столь же сдержанно проговорил Шэн, — что они не могут вернуться домой. Боюсь, Посольство не сможет предоставить им политического убежища.

Я воистину насладился тем, как эта новость шокировала Сальтини, — насладился настолько, что не сразу уловил смысл сказанного Шэном.

Сальтини чуть ли не жалобно произнес:

— Они — ваши люди.

— Они, — возразил Шэн, — люди, получающие заработную плату от вашего правительства. Если вы желаете отправить их домой, вы и несете ответственность за оплату их транспортировки. Путешествие с помощью спрингера на расстояние в шесть с половиной световых лет для троих пассажиров стоит не больше той суммы, которая у вас уходит на содержание правительства в течение двух суток. Безусловно, если эти люди пожелают остаться в Каледонии как иностранцы с видом на жительство, то вам, полагаю, придется их здесь принять и устроить согласно соответствующим пунктам контракта, который они заключили с вашим правительством. Притеснение иностранцев с видом на жительство, лишение их прав, которыми они обладают у себя на родине — таких, как, к примеру, безоговорочное исполнение всех пунктов трудового соглашения, — это одна из веских причин для того, чтобы Гуманитарный Совет отменил Хартию вашей колонии.

— Между прочим, — вставил Аймерик, — я ужасно соскучился по родине и пока не желаю с ней расставаться.

По лицу Биерис трудно было сказать, какие эмоции ею владеют, но она тут же проговорила:

— Я тоже хочу остаться.

Только теперь я понял, к чему клонил Шэн. В нашем лице он приобретал троих человек, которые могли беспрепятственно передвигаться по Утилитопии, и при этом «псипы» их (то есть нас) не могли пальцем тронуть. А это было поистине неоценимо в свете тех маневров, которые Гуманитарный Совет мог предпринять по следам переворота…

А может быть, и нет. Сейчас судить было трудно. Может быть, Шэн, пользуясь нашим присутствием, решил просто-напросто припугнуть Сальтини.

Господи Боже, а ведь дома-то все было из рук вон плохо!

Мне нужно было восстановить репутацию, занять подобающее место в обществе, и прошлой ночью я впервые с детства по-настоящему молился — молился о том, чтобы поскорее попасть домой!

Ну и хорошо. Биерис с Аймериком оставались. Хватит и этого. К тому же Биерис здесь в любом случае нравилось больше, чем мне, а познания Аймерика делали его поистине неоценимым человеком для Шэна. А я? Что я такого знал? Музыку, поэзию, поединки — да и то, только рукопашный бой да дуэли на нейропарализаторах. Настоящим оружием я не владел…

Кроме того, надвигались экономические заморочки, и почти наверняка Сальтини мог отобрать у меня Центр. Тогда мне оставалось чистить стойла, а такая перспектива меня мало прельщала.

Я вдруг заметил, что Сальтини пристально смотрит на меня — так, словно я его безумно интересую. Я понимал, что он знает про меня все — наверняка он читал всю мою корреспонденцию, и, видимо, замысел Шэна ему был понятнее, чем мне.

Уж кто-кто, а я в глазах Сальтини должен был выглядеть законченным иррационалистом.

— Моя настоящая работа — в Центре, — заявил я. — Я не могу уехать, когда все только начало налаживаться.

Пожалуй, мне стоило обидеться на то, что мое заявление удивило всех, кроме Шэна.

Сальтини обвел всех нас палящим взором.

— Уверен, все вы понимаете, что бюджет будет урезан. Не сомневаюсь, должность профессора аквитанской литературы в самом скором времени будет сокращена. Полагаю, что наемная работница, столь часто отсутствующая на ферме, также в ближайшее время обнаружит, что ее работа там не нужна.

Что касается Центра… Видимо, вы рассчитываете на прибыль, которой не повредит сокращение бюджетных ассигнований.

Пока я вам скажу единственное: все ваши учащиеся и их родственники в данный момент подвергаются проверке на серьезные проявления иррациональности, и этот факт будет им предъявлен со всей строгостью. А если у вас не останется учеников…

Он ретировался, даже не удосужившись высказать свою угрозу до конца. Да и не надо ему было этого делать.

Когда мы все шли к двери, Шэн тихо сказал мне:

— Спасибо.

Жаль, что мне от его благодарности не стало веселее.

Трекеры снова начали ходить регулярно и без неожиданных остановок. Я поехал в Центр. По углам торчали копы из ПСП, но утренняя буря улеглась, ярко светило солнце, и они либо отбросили капюшоны своих курток, либо вообще сняли их и держали в руках, и потому вид у них теперь был совсем не такой угрожающий — они скорее напоминали смущенных швейцаров, Я включил новостной канал, убедился в том, что там излагалось сплошное вранье — разве что кроме сообщения о том, что погибли семеро муниципальных полицейских. Но при всем том они объявлялись мятежниками. Что-то я сильно сомневался в том, чтобы кто-либо потащился бы бунтовать во время жуткой утренней бури. Видимо, просто «псипам» важнее было что-то вякнуть, чем заботиться о том, поверят в это люди или нет.

Наверняка потом они могли либо отказаться от своих слов, либо как-то выкрутиться.

Трекер въехал на стоянку позади Центра, выпустил вместо гусениц колеса и подъехал к лестнице. Я взял куртку, но надевать ее не стал и поднялся по ступеням.

У двери меня ждал Торвальд.

— Происходит нечто чрезвычайное, — без преамбулы проговорил он.

— Да, я знаю, — ответил я.

— Они грозят лишить всех, кто посещает Центр, любой работы, кроме грубого физического труда. Потому что мы, видите ли, слишком иррациональны для того, чтобы чем-то еще заниматься. Это сообщение пришло сразу же после того, как ты утром уехал.

Естественно. Сальтини был уверен в том, что я уеду, но на всякий случай решил принять дополнительные меры. Может быть, он уже даже распорядился о том, чтобы здание Центра снесли. Что ж, тогда мне точно придется вооружиться лопатой. Может быть, в более или менее теплую погоду я мог бы петь на улицах или заниматься еще чем-нибудь в таком роде.

Но почти наверняка существовали местные законы, запрещавшие такую деятельность.

— Ну и… словом, некоторые учащиеся хотели с тобой обо всем этом поговорить.

— Конечно. Только вряд ли мне стоит связываться с ними по интеркому. Они придут?

— Они уже здесь. Все собрались в большом зале.

В большом зале? Вот потеха… Зачем? Наверное, там всего-то три человека, — думал я. Маргарет, Пол… может быть, все-таки Валери? Сидят там, бедолаги, слушают, как разносится эхо по опустевшему Центру, и чувствуют, что всему конец. Если пришли попрощаться — значит, кто-то из них все-таки считал это дело стоящим. А это была храбрость особого свойства — открыто заявить о своих чувствах.

Когда мы поднимались по лестнице на второй этаж, Торвальд спросил:

— А-а-а… если вы не закроете Центр, мое рабочее место сохранится?

— Всегда, — ответил я и обнял его за плечи.

Он, похоже, испугался — ведь у каледонцев почти не принято дотрагиваться друг до друга, но через мгновение и сам обнял меня.

Впереди маячили не самые приятные дни выгребания дерьма, но у меня хотя бы были приятели — Торвальд и еще несколько человек. Может быть, думал я, будет не так тоскливо…

Мы открыли дверь, ведущую в большой зал. В некотором смысле я оказался прав, поскольку там оказались Маргарет и Валери.

А еще — Пол, Прескотт… Почти все. То есть зал был просто-таки битком набит.

— Мы просто хотели вам… тебе сказать, — мгновенно сообщила Маргарет, — что мы тут проголосовали и решили, что будем платить за занятия больше, чтобы Центр не закрыли и ты мог выплатить ссуды.

А Пол добавил:

— После того как мы все здесь собрались, и «псипы» поняли, почему Сальтини распорядился о том, чтобы сюда транслировался его разговор со всеми вами — ну, когда он пытался всех вас запихнуть в Посольство. Так что мы все видели, как вы его уделали.

Когда тебе говорят о том, чтобы ты делал то, чего ты делать не хочешь, очень многое зависит от интонации и отношения к тебе. В каком-то смысле именно поэтому от меня потихоньку отходили мои старые друзья — потому что я от них ушел.

Я был не совсем таким, каким они меня представляли.

Единственное, что я мог сделать, единственное, чем мог смыть невидимое пятно с моей enseingnamen, . — это вести себя так, словно я такой, каким они меня представляют. Я не мог позволить им ошибиться во мне.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал мне в ту пору, когда я обретался в Молодежном Квартале, что я способен разрыдаться перед толпой народа, что буду плакать, как donzelha, и даже не устыжусь своих слез и не закрою лицо руками, я бы немедленно вызвал наглеца на дуэль и настоял бы на том, чтобы мы дрались насмерть.

А тут… Когда я отплакался и отдышался, я только и сумел пробормотать:

— Как славно вернуться домой. — Но поскольку я понимал, что таким взрывом эмоций мог смутить своих учеников, я добавил:

— У нас уйма дел. Так давайте же, mes companho, не будем тратить время попусту.

Часть третья

ДОЛГАЯ, ДОЛГАЯ ДОРОГА

Глава 1

Еще долго потом я вспоминал последующие несколько дней как время, когда я чудовищно недосыпал. Переворот, затеянный Сальтини, завершился через четыре часа. За это время были арестованы и лишены средств общения последние независимые проповедники в Утилитопии. После того как Сальтини взял под свой контроль провинции — а это было не так уж сложно, поскольку большая часть консервативно настроенных поселений и так уже была на его стороне, — постепенно наладилась связь.

В первый день Брюса три часа продержали под арестом, и Биерис пришлось довольно долго выстоять перед зданием Пастората Социальных Проектов, чтобы попытаться с кем-нибудь поговорить и устроить его освобождение под залог. Она была не одинока — на улице перед Пасторатом толпились родственники и друзья арестованных. То и дело вдоль толпы курсировали «коты» ПСП, автоматические видеокамеры, установленные на лестнице, постоянно следили за людьми. Толпа была оцеплена копами, вооруженными дубинками-парализаторами. Нам приходилось непрерывно перезваниваться, поскольку «псипы» не одобряли мои попытки воспользоваться средствами Центра в качестве залога для освобождения Брюca и отвечали на них всевозможными возражениями, а мне нужно было всякий раз на эти возражения отвечать и держать деньги наготове до очередного возражения. В общем, Биерис пришлось торчать на своем посту и добиваться освобождения Брюса, хотя она не была уверена в том, есть у нас для этого деньги или нет.

Мне и сидя у интеркома было довольно-таки противно всем этим заниматься, а что пришлось вынести Биерис, не отличавшейся крепким здоровьем и вынужденной стоять под проливным ледяным дождем… Большую часть времени ей, вдобавок, приходилось держать поднятой лицевую пластину, поскольку «псипы» нарочно понижали уровень громкости своих микрофонов и динамиков. Биерис отличалась завидной выдержкой и привыкла подолгу находиться на воздухе, но к тому времени, когда мы наконец вызволили Брюса, она вся посинела и дрожала от холода. Биерис сказала мне, что видеоканал своего портативного интеркома она отключила, боясь, что, увидев, как она выглядит, я отправлю кого-нибудь из наших студентов ей на смену.

Ее опасения были вполне оправданны, но я понимал, как и она, что за пределами Центра всем им в этот день грозила опасность ареста. На самом деле, как выяснилось из указов, ставших достоянием общественности в ближайшие дни, территория Центра вовсе не была неприкосновенной. По всей вероятности, решительное поведение Шэна настолько ошарашило Сальтини, что он пока не мог для себя решить, настолько же ли неприкосновенен Центр, как Посольство. Вероятно, он еще сильнее разнервничался из-за того, что через час после возвращения Шэна в Посольство туда с помощью спрингера прибыли четыре подразделения особой полиции Гуманитарного Совета — можно считать, морские пехотинцы. Сотрудники Посольства, среди которых насчитывалось несколько шпионов Сальтини, сообщили ему о том, что отряды особой полиции несут круглосуточное дежурство на тот случай, если персонал Посольства потребуется охранять или спасать.

Обо всем этом я узнал с опозданием, а жаль, потому что тогда чувствовал бы себя спокойнее.

Торвальд оказался незаменим. Он привлек к работе Маргарет и Пола, и они взяли на себя заботу об обустройстве спальных мест, оповещении родственников и питании для всех, кто остался в Центре. Таких было почти две сотни, то есть примерно половина всех записанных на разные курсы.

Все они боялись возвращаться домой, пока в городе действовало чрезвычайное положение и по улицам разъезжали «псиповские» «коты». Копы продолжали отлавливать неблагонадежных проповедников, бывших членов Либеральной Ассоциации, старост прихода Кларити Питерборо и даже тех, кто ухитрился неодобрительно отозваться о Сальтини за кружечкой пива.

То и дело я слышал, как снизу доносился чей-нибудь плач или ругательство. Это означало, что еще кто-то узнал об аресте брата, возлюбленного, кого-то из родителей. Из-за этого мне было ужасно трудно сосредоточиться на споре с компьютерным разумом… Я выдумывал и выдумывал очередные аргументы… Биерис — ответственная сотрудница Центра, она не сможет полнокровно трудиться, пока не будет освобожден Брюс… «Возражение: излишняя забота о субъективных переживаниях сотрудников — это…» Брюс — один из главных поставщиков Центра, а я заинтересован в том, чтобы наше с ним сотрудничество не прерывалось… «Возражение: можно найти другого поставщика, согласного работать за меньшую плату…» Биерис подпишет контракт и будет давать дополнительные уроки, что даст мне добавочную прибыль и позволит выплатить залог за освобождение Брюса… «Возражение: взаимоотношения Биерис Реаль с арестованным не настолько близки, чтобы с ее стороны было рационально соглашаться на такую жертву…»

Брюса отпустили ближе к окончанию Второго Света, вместе с несколькими сотнями других арестованных, которых, судя по всему, хотели просто припугнуть. Только тогда мы узнали, где Аймерик. Как натурализованный аквитанец и к тому же сотрудник Гуманитарного Совета, он был настолько же неприкосновенной персоной, как мы с Биерис. Поэтому он остался в главном административном здании Совета Рационализаторов, где предпринимал попытки добиться освобождения своего отца и Кларити Питерборо. Это ему не удалось, но хотя бы он узнал, что их планируется через пару дней заключить под домашний арест.

Только за час до наступления темноты Аймерик, Брюс и Биерис наконец смогли доехать на трекере до Центра. Как только я узнал, что они уже в пути, я спустился вниз, чтобы посмотреть, как идут дела у Торвальда. Результаты обустройства студентов мне продемонстрировала Маргарет, а Торвальд, как выяснилось, находился наверху и пристраивал последних учащихся в солярии.

— Если нам повезет, — негромко проговорила Маргарет, — Пол сумеет впервые в истории Каледонии совершить несанкционированное проникновение в базы данных — то есть мы так думаем, что впервые. Тогда, вероятно., нам удастся узнать, кого еще могут арестовать, а кого — нет.

— А вы не боитесь… — и я недвусмысленно указал на углы комнаты.

— Уже нет, — усмехнулась Маргарет и бросила на стол пригоршню сломанных «жучков». — Хотя «псипы» отлично знают, чем мы занимаемся. Дело в том, что им никогда не удавалось скрыть того, что они шпионят за людьми, потому что они полагали, что для людей вполне рационально желать, чтобы за ними шпионили. Можно не сомневаться: в первые несколько недель после победы они будут еще сильнее доктринерствовать… и мы надеемся на то, что они не смогут признаться в том, что эти штучки принадлежали ПСП, а потому и обвинить нас в порче своего имущества не сумеют.

— А я бы не стал проявлять такую самоуверенность, — вырвалось у меня.

Маргарет ответила мне не сразу. Может быть, из-за того, что комната была озарена холодным закатным желтым солнцем, кожа на лице Маргарет так сильно лоснилась, а коротко стриженные белесые волосы казались плесенью, покрывшей ее голову. Я понял, что смотрю на нее до неприличия пристально, и когда отвел взгляд, заметил, что она это поняла, но промолчала.

Еще никогда в жизни мне не было так стыдно, ни раньше, ни потом.

Но вот наконец она смущенно улыбнулась мне, как будто испугалась, что я закричу на нее, и проговорила:

— Ну что ж… если они обвинят нас в этом, мы отправимся за решетку. С точки зрения истории мы попадем в совсем неплохую компанию — Иисус, Петр, Павел… Адама Смита сожгли на костре, а Мильтона Фридмана в Цюрихе съели каннибалы.

— Будем надеяться, что до этого не дойдет, — торопливо проговорил я. О первых троих я, конечно, знал, а насчет последних двоих ничего говорить не стал, поскольку подозревал, что с их биографиями Маргарет знакома из местной версии мировой истории. Из всех глупостей, имевших место в процессе Диаспоры, эта глупость была одной из самых ужасных, поскольку в результате этого возникли глубочайшие противоречия и залегли настоящие пропасти между различными колониями Тысячи Цивилизаций. Когда я впервые услышал, как некий межзвездник с пеной у рта разглагольствовал на улице о том, что Эдгар По не погиб в Париже во время беспорядков в тысяча восемьсот сорок восьмом году, что Рембо никогда не был королем Франции и что Моцарта не убил на дуэли Бетховен, я вызвал этого мерзавца на поединок и прикончил как бешеную собаку. Одному Богу было известно, как отреагировала бы безмерно уставшая Маргарет, если бы я ей возразил насчет Смита и Фридмана.

Она, Торвальд и Пол совершили поистине невероятное. Я бы ни за что не догадался, что в Центре хватит места для такого количества людей не только для спанья, но и для мытья, и для того, чтобы можно было рассесться и поесть. За то время, что я торчал у интеркома, они ухитрились превратить Центр не то что в сносную ночлежку, а, пожалуй, в приличную гостиницу.

— У меня к тебе деликатный вопрос, — сказала Маргарет. — У вас с Торвальдом отдельные комнаты…

— Можно в мою поставить пару раскладушек, я не против, — сказал я. — Еще кого-то нужно разместить?

— Осталась еще одна комната — гостевая, там обычно спят Биерис или Аймерик, и там есть кое-какие их вещи.

Я подумал о зарождающемся романе Биерис и Брюса, о тех проблемах, которые по этому поводу возникли у Аймерика, и только собрался что-то сказать, как они втроем вошли в дверь. С их одежды струями стекала вода. Особенно сильно промок Брюс, которого держали под открытым небом во внутреннем дворе ПСП и при этом не снабдили, мерзавцы, подходящей одеждой. Я решил, что прежде всего надо их переодеть, накормить и согреть. Просто удивительно, как некоторые вещи в определенных обстоятельствах вдруг теряют значение.

Активность Маргарет была поистине пугающей; через две минуты Биерис, Брюс и Аймерик уже были направлены под горячий душ, снабженные комплектами сухой одежды, а на кухню поступил заказ на большую кастрюлю горячего супа и булки.

— Боюсь, — сказала Маргарет, — придется взять с них деньги за еду. Только так мы способны всех прокормить.

— Нет проблем, — ответил я. — Кто хозяйничает на кухне?

— Прескотт. Он умело нажимает на все кнопки и заказывает припасы. Если и дальше будет так успешно трудиться, я сочту его человеком. Я попросила Валери помочь ему, но она слишком занята — у нее, видите ли, истерика, и сразу трое мужчин утешают ее, причем среди них нет Пола.

Я еще ни разу не слышал от Маргарет такой язвительности, но она, конечно, устала и потому была не в своей тарелке.

Между прочим, у себя на родине я никогда не слышал, чтобы кто-то критично отзывался о привлекательной donzelha.

С другой стороны, к ним никто и не предъявлял никаких претензий и ни о чем не просил, так что трудно сказать, как бы они справились с порученным делом, буде им таковое поручили.

Маргарет показала мне счета. Возможно, благодаря ей Центр теперь больше напоминал общежитие и столовую, нежели тогда, когда был чисто образовательным учреждением.

Мало того: она ухитрилась все устроить так, что теперь мы могли работать и даже вести занятия в течение неопределенного продолжительного времени.

— Да, кстати, можешь считать, что ты нанята на работу.

— Нанята?

— Ну конечно. Столько народа, столько лишней работы — мне нужен еще один помощник, — объяснил я. — Торвальд мне во многом помогает, но теперь я хочу, чтобы к делу подключилась и ты.

Она начала было, отказываться, но я прервал ее возражения:

— А как еще ты докажешь, что с твоей стороны было рационально делать все, что ты сегодня сделала?

На этот вопрос ответа у Маргарет не было. Она покраснела — румянец пополз от шеи по щекам. Я понял, что пробуждаю у нее чувства, которые поклялся гасить. Как бы то ни было, я действительно нуждался в ее помощи и потому дал себе слово, что не стану делать ей больно и буду надеяться, что она как-нибудь переживет мое равнодушие. Может быть, У них могло бы что-то получиться с Торвальдом? Правда, он был еще слишком молод. Мне Маргарет по возрасту была ближе… Ну ладно, еще будет время подумать об этом. И вообще — мне вовсе не обязательно было сидеть и ломать голову над тем, как быть с Маргарет, а то — мало ли что…

Запищал интерком. Биерис звонила мне из женской раздевалки.

— Жиро, ты хочешь, чтобы я всю жизнь была у тебя в долгу и стала твоей рабыней?

— Легкомысленно щедрое предложение. Какой отвратительный поступок я должен совершить, чтобы это заслужить?

— Посели Брюса в моей комнате и скажи Аймерику, что я тебя об этом попросила. А Аймерика возьми к себе.

— Лучше бы я отдал свои гениталии на съедение крысам, — ответил я и услышал, как Маргарет, стоявшая у меня за спиной, издала сдавленный звук. Пожалуй, она еще не была готова к грубым вариантам аквитанского юмора.

— Но ты сделаешь это?

— Всю жизнь — ты сказала, companhona? — уточнил я. — Ладно, согласен. Испечешь мне именинный пирог. И будешь слушать все мои дурацкие излияния.

— Вот это будет потруднее, но так и быть.

— Договорились, — сказал я и отключил связь. Странный получился разговор. Будто нам было лет по четырнадцать. И откуда ей было знать, что я так отреагирую на ее просьбу?

Маргарет печально вздохнула. Печально, но при всем том романтично.

— Это будет нелегко, да?

— В Нупето было бы сложнее. Аймерик был бы обязан вызвать Брюса на дуэль, даже если все это было бы ему в высшей степени безразлично.

— Но разве после дуэли все на стало бы нормально? — спросила Маргарет. Вид у нее был удивленный. — Вот вы же с Торвальдом…

— О deu, это же была просто случайность. Он больше меня расстроился. И в нашей драке не было ничего личного. — Я пожал плечами и стал говорить, загибая пальцы: — Аймерик и Биерис прожили вместе шесть месяцев. Это довольно долгий срок для мужчины, который поддерживает отношения с entendedora. He исключено, что они всерьез подумывали о браке, когда ей исполнилось бы двадцать пять.

Так что Аймерика вряд ли порадует такой оборот событий.

И все же средний аквитанец… — О, как трудно мне было в этом признаваться, а делать было нечего — не лгать же Маргарет в самом деле… — Так вот: средний jovent не особенно обращает внимание на свою entendedora. На самом деле он даже не очень-то знает, что она собой представляет. Главное — преклоняться перед ней и служить ей, а не заводить постоянные отношения. Обычно это происходит позднее, после того как выезжаешь из Молодежного Квартала. Безусловно, бывает, что кто-то женится на своей entendedora — мой отец, к примеру, поступил в свое время именно так, но бывает, что люди остаются друзьями или любовниками. Но все это непредсказуемо, а гораздо более типично находиться в отношениях, которые можно назвать… ну, скажем, хобби. Finamor в чем-то подобна дуэлям. Это нечто такое, чем занимаешься, пока взрослеешь.

Маргарет с трудом сглотнула подступивший к горлу ком.

— Гм-м-м… Не будет ли мой вопрос чересчур личным…

Я рассмеялся. Вот странно: сейчас мне самому казалось малопонятным то, что еще так недавно было так же естественно, как дыхание. Ощущение было незнакомое, но с другой стороны, я вообще чувствовал себя так, словно родился не далее как сегодня утром, решив остаться на Нансене и занять сторону моих каледонских друзей. Так что вряд ли мне суждено было умереть из-за еще одного нового ощущения.

Маргарет тоже выглядела смущенной. Может быть, действительно она собралась задать вопрос, который очень интересовал ее, а может быть, мой смех смутил ее.

— Нет-нет, ничего, — поспешил заверить девушку я. — Я засмеялся только потому, что до того, как я оказался здесь, я бы и не понял смысла этого вопроса. Дело в том, что я понятия не имею о том, что у donzelhas творится в голове. Я мог бы многое рассказать тебе о том, какое тело у Гарсенды Монверай, мог бы точно сказать, какого цвета у нее глаза, что она любит делать… для забавы. — Маргарет стояла пунцовая от смущения. Я подумал о том, что, наверное, еще ни разу не разговаривал с девственницей такого возраста. — Но мне нечего сказать о ее мыслях или чувствах.

Маргарет состроила гримасу и покачала головой, но ничего не сказала.

— Ты собиралась что-то сказать, — напомнил я. — И что бы ты ни сказала, ты меня не обидишь.

— О… я только хотела сказать, что, похоже, это самообман. Все мы способны любыми способами привлечь к себе внимание, но внимание со стороны того, кто даже не знает, что ты собой представляешь… — Она пожала плечами и развела руками. Улыбка у нее получилась усталая, вымученная. — Знаешь, не хотелось бы переходить на тон проповедника, но впечатление такое, словно все время все торгуются между собой.

— Может быть. И пожалуй, одни люди лучше приспосабливаются к чужим обычаям, чем другие. Здесь есть такие, кому будет не по себе в Новой Аквитании, а есть аквитанцы, которые без труда освоились бы здесь.

— Наверное, — улыбнулась Маргарет, и мне почти понравилась ее улыбка — она у нее была совершенно особенная. — Думаю, со временем стоимость путешествий с помощью спрингера понизится. Говорят, что это может произойти лет через десять — двадцать, и тогда любой сможет найти для себя планету по своему вкусу. Конечно, если ее к этому времени не успеют уничтожить те, кто нашел ее раньше.

Долгую-долгую минуту мы молча просидели рядом. Я пытался взглядом перекроить Маргарет, пытался придумать, как можно было бы ее, что ли, переаранжировать, чтобы она мне понравилась внешне, но понял, что ничего поделать нельзя.

Если бы рядом с Маргарет оказалась Валери, взгляд невольно потянулся бы к ней в поисках красоты и симметрии, а глядя на Маргарет, я невольно искал недостатки, и они затмевали все остальное.

Неловкость усиливалась, и уже надо было что-то предпринимать, чтобы как-то ее рассеять, и тут из мужской раздевалки вышел Брюс. Я сообщил ему о тонкостях размещения по комнатам. Похоже, новость его не слишком порадовала, но он молча кивнул, взял свою сумку и поднялся наверх.

Я еще не представлял, что скажу Аймерику, и только начал думать над этим, как он вдруг появился на лестнице и спустился ко мне. Я пожалел было о том, что придется вести неприятный разговор при Маргарет, но она вдруг как будто испарилась, и тут у меня возникла противоположная мысль: а не смогла ли бы она мне чем-нибудь помочь, если бы осталась. Верно она сказала насчет того, что всегда можно поторговаться.

Аймерик приветствовал меня суховатой усмешкой.

— Что, Биерис еще не спускалась? — осведомился он.

— Еще нет, — осторожно ответил я.

— Послушай, можно я переберусь к тебе? Тогда она пусть сама решает — позвать ли ей Брюса в гостевую комнату или превратить ее в женскую спальню. Пусть делает, как пожелает. Не хотелось бы вынуждать ее сообщать мне о своем выборе.

Находись мы в Нупето, я бы сказал, что у этого мужчины нет никакой гордости и что он под каблуком у donzelha. А тут я просто выпалил, не особо задумываясь:

— Que merce!

Аймерик изумленно посмотрел на меня.

— А ты на самом деле изменился.

— Да не очень. — И тут у меня вдруг мелькнула мысль, засевшая в голове с прошлой ночи. — Послушай, когда мы вернемся… не откажешься ли ты стать моим секундантом в поединке с Маркабру? Он написал мне невероятно оскорбительное письмо. Я, на его взгляд, просто-напросто погряз в каледонских делах. Ну, в общем, я подумал, что если мы успеем вернуться домой вовремя, то я могу потешить себя убийством принца-консорта.

— Договорились. Последние два письма, которые он прислал мне, тоже невыносимы. Вот только мне потеря дружеских отношений с ним ничем не грозит, поскольку по-настоящему близкими друзьями мы, по сути, никогда не были. И честно говоря, я никогда не понимал, что ты в нем находил.

Я пожал плечами.

— Долгое время он был моим companhon, нас многое связывало. Но до конца я его не знал. Очень многое выплыло из тех писем, которые я от него получил здесь. Вот почему мне бы и хотелось сразиться с ним.

— Что ж, можешь считать меня своим секундантом.

Аймерик поднял с пола свою дорожную сумку, и мы вместе с ним поднялись по лестнице. Его рука легла на мое плечо.

Чувство, охватившее меня, когда мы поднимались с Аймериком по лестнице, я потом передал в песне, которую многие считают одной из лучших моих песен, но в те мгновения у меня просто вдруг сжалось сердце и я с трудом удержался от рыданий, но слезы из глаз все же хлынули.

Аймерик цепко сжал мое плечо.

— Жиро, в чем дело?

Я всхлипнул и взял себя в руки. Deu, я уже дважды за день плакал в присутствии других людей. Что я за jovent, в конце-то концов?

— О… Я просто подумал… Нас было четверо — ты, я, Маркабру и Рембо… Ведь Рембо я по-настоящему тоже мало знал до тех пор, пока мне не вживили его псипикс. Только тогда я понял, что вызывает у него радость и какой у него на самом деле мрачный юмор. И когда я начал ощущать, как он тает в моем сознании, горечь потери была сильнее, чем тогда, когда мы его схоронили, понимаешь? И вот сейчас мне вдруг стало жутко жаль, что я не знал его — не знал как друга, а не как просто одного из приятелей, пока он был жив.

Аймерик кивнул. Вид у него был потешный и трогательный. Лысина у него стала еще больше, чем раньше, аквитанская одежда выглядела до предела небрежно. Дело в том, что у нас принято переодеваться трижды за день, да и одежда аквитанская не предназначена для того, чтобы ее носить постоянно, как каледонские комбинезоны. Аймерик сейчас был похож на пьяницу, что шастают по Молодежному Кварталу и каждому встречному готовы поведать истории из времен своей юности, потому что так и не сумели повзрослеть. И вот теперь я стоял на длинной серой лестнице, а впереди нас маячила колонна, освещенная последними маслянисто-желтыми лучами заходящего солнца… Я смотрел на Аймерика и понимал, что он и сам отлично понимает, как выглядит, но только это ему совершенно безразлично, потому что он знает, что он — такой, какой есть. На такое мало кто был способен, и в это мгновение я ощутил к нему необычайную любовь и сильнейшее уважение, да и не только за это, а за многое, что происходило раньше.

— Теперь, — решительно проговорил я, — когда судьба будет сводить меня с людьми, я буду стараться узнать их лучше.

— А я думаю, что никому из нас никогда никого не дано узнать до конца, — вздохнул Аймерик.

— Я так рад, что ты согласился быть моим секундантом. Как думаешь, мне стоит вызвать его на бой без правил?

— Почему бы и нет? Надо проучить этого засранца-садиста как следует.

Он оскалился совсем по-акульи. Я ответил ему такой же усмешкой. Мы крепко пожали друг другу руки, и на какое-то мгновение между нами возникло нечто подобное тому, что я ощутил, когда Аймерик впервые вошел в дом моего отца.

— Ну, как они там? — спросил я у Аймерика, когда мы поставили в моей комнате раскладушку для него и еще одну, на всякий случай. — Я про твоего отца и Кларити Питерборо.

— Отец держится как мученик… только здесь это означает не совсем то же самое, что означало бы в Новой Аквитании. Понимаешь, он хорошо помнит о том, что в прошлом многим людям приходилось страдать за свои убеждения. И он… старается вести себя так, как они. — Аймерик вздохнул. — А вот Кларити… С ней все не так. — Он уселся на табурет и сразу обмяк, но, как я понял, не потому, что расслабился, а потому, что обессилел. — Ее мировоззрение… все, чему она учила своих прихожан, было основано на том, что каледонская политическая система в принципе хороша, справедлива, рациональна и что ее нужно лишь немножко усовершенствовать, что все дело только в считанных несгибаемых бюрократах, людях с негибкими моральными принципами. Дескать, если бы не они, то все пошло бы просто замечательно — в общем, в таком духе. И в этом смысле она действительно верила в доброго, разумного, любящего Бога…

— А теперь больше не верит?

— Хвалите Господа. Благодарите Его. Думайте Рационально. Будьте свободны. Четыре заповеди Керозы. А Кероза учил каледонцев тому, что это одно и то же. Мы хвалим Господа, стараясь подражать Ему. Поскольку Он — высшее рациональное существо, мы благодарим Его за рациональность и тем, что более не должны сражаться с тем рациональным миром, в котором живем, а следовательно — мы свободны. Свободны так, как физическое тело в состоянии свободного падения. Ты ведь не чувствуешь гравитации, если делаешь только то, чего от тебя хочет гравитация. — Он вздохнул и поежился — то ли от холода, то ли от того, что его охватил прилив сострадания. — Кларити во все это верит. Потому что она… ну; что я говорю — ты же знаешь ее. Она щедрая, она добрая, она всех любит. И оттого, что она такая, все эти идеи приобретают для нее особенно важное значение. Она не знает — и этого нельзя узнать, прожив всю жизнь в Каледонии, — что она хорошая и добрая не благодаря каким-то словам и что эти слова обозначают то, что обозначают, только потому, что она хорошая и добрая.

Он уставился в одну точку, и я вдруг понял очень многое, чего не понимал раньше, о том, каково ему жилось первый год на Уилсоне, в доме моего отца в Элинорьене.

Как же для него, наверное, было удивительно то, что люди вели себя прилично при том, что то, во что они верили, для него было откровенным богохульством! Только теперь мне стали понятны его тогдашние вспышки и дебоширство.

Сейчас они казались столь же объяснимыми, как здешние утренние бури.

— Ну, и как же она себя ведет?

— Сидит. Слишком смирно сидит. Почти не разговаривает. Мне очень долго пришлось уговаривать ее послать от ее имени письмо ее общине. А когда она начинает говорить…

Жиро, мне кажется, она сейчас жить не хочет. Она во всем полагается на волю Бога — того Бога, в которого она всегда верила. Переворот, учиненный Сальтини и осуществленный самыми верующими фанатиками в Каледонии, заставил ее думать о том, что всю свою жизнь она ошибалась. Думаю, когда ее выпустят, она будет сидеть дома и смотреть в стену. В ней не осталось ни капельки сопротивления. Так всегда бывает, когда веришь во что-то, а потом оказывается, что это все обман. — Он встал и начал раздеваться. — Есть не хочется — я слишком устал. Мне надо поспать. Хотя бы отец держится молодцом. Единственное, чего добился Сальтини, так это того, что превратил его в отъявленного либерала. И я очень рад тому, что этот старый динозавр на нашей стороне. Он еще себя покажет.

— А еще как-то не задумывался о том, что мы — это «сторона», — признался я.

— О? Ничего, все впереди. — Он швырнул рубаху в стиральную машину. — В любом обществе всегда найдутся те, кого существующий режим не устраивает. Но покуда каждый имеет свой кусок, недовольство никогда не приобретает четкой формы. Вот тебе пример классической ошибки — перевороты в экономической теории игр. Небольшая группировка захватывает абсолютную власть, и тогда недовольными становятся все остальные. Готов об заклад побиться: через три стандартных года Сальтини будет стучаться в двери Посольства и умолять Шэна предоставить ему политическое убежище и беспрепятственное бегство на другую планету.

Я сидел в комнатке одного из двух зданий в многомиллионном городе, которые не были в руках Сальтини, и понимал, что на нашей стороне всего-то две сотни невооруженных, напуганных, измученных людей, в здешнем обществе считающихся неудачниками. Какой вывод я мог сделать из заявления Аймерика? Наверное, он просто сильно простудился.

Когда Аймерик бросил ботинки в угол и надел пижаму, появился Торвальд и принес Аймерику суп и булочки. Аймерик уселся есть с видом ребенка, который прогулял зимой весь день и ничего не ел с самого утра.

— Поешьте — и сразу в постель, — распорядился Торвальд совершенно по-матерински. — Мистер… ой, то есть… Жиро, мы там на кухне собрались, пьем какао. Может, хочешь к нам присоединиться и поговорить?

— Конечно, — кивнул я, и мы вышли из комнаты. Когда я закрыл за собой дверь, я сказал:

— Ваши сегодняшние достижения меня весьма впечатлили, мистер Спендерс.

Он усмехнулся.

— Ничего, я еще привыкну звать тебя по имени… Жиро. Надеюсь, и к твоим насмешкам привыкну.

Я рассмеялся и не стал оправдываться — решил, что смеха в качестве извинений вполне достаточно. Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на непривычный гул голосов, наполнявший здание, и понял, что даже в таком просторном доме, каким был Центр, присутствие двух сотен человек всегда будет заметно. И еще меня порадовало то, что в Центре, который проектировался и строился по моему усмотрению, сразу стало как-то теплее, несмотря на всю суматоху, вызванную с расселением учащихся. Пожалуй, мне еще не доводилось жить в более уютном и теплом доме.

Мысль была случайная, побочная, но из нее мало-помалу сформировалась еще одна тема для песни. Я вспомнил об одном поэте докосмической эры, Вордсворте, который почерпнул массу вдохновения, пребывая во Франции во время падения «старого режима»… «Может быть, — подумал я, — потом мне будет хотя бы о чем спеть, пройдя через все это, и тогда я сумею превзойти любого аквитанского барда».

В кухне в итоге оказались только я, Торвальд, Пол, Маргарет и огромная лазанья, испеченная кем-то. В животе у меня заурчало. Я вдруг понял, что ничего не ел со времени наступления Первой Тьмы. Мы принялись с аппетитом уписывать прекрасную горячую лазанью.

— Итак, — сказал я, наевшись, — официально объявляю, что ты, Пол, также нанят на работу. Думаю, ты и сам догадывался, что дело идет к этому.

— Еще бы, — хмыкнул Пол, откинулся на спинку стула и вздохнул. — Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду рад должности, связанной с такой уймой работы… — Он усмехнулся. — Да, ты здорово постарался и всех нас обучил иррациональности.

Я воспринял это как комплимент и поинтересовался:

— Ну, как у тебя дела с базой данных ПСП?

— Боюсь, никак. Все коммерческие компьютерные сети завязаны воедино и устроены так, что не позволяют людям нарушить религиозные догмы. Этот принцип очень хитро вплетен в систему доступа, обойти его невозможно. Боюсь, две такие системы я довел до безумия и только тогда понял, что мои попытки напрасны. — Он отпил порядочный глоток подогретого розового вина из Вавилонской котловины. Оказалось, что Торвальд обнаружил в наших запасах пару больших бутылей этого напитка. — Кроме того, существует множество кибернетических компьютеров, которые уже сотни лет работают на ПСП, и некоторые из них включены на постоянную имитацию. За двадцать секунд после начала моих попыток проникнуть в базу данных эти компьютеры, практически не обладавшие системой защиты, преобразились и стали самосовершенствующимися устройствами.

Короче говоря, чтобы одолеть такую линию обороны, нам нужно не меньше десяти тысяч киберкомпьютеров, установленных за пределами Нансена. Только с их помощью мы могли бы провести массированную координированную атаку.

Я пожал плечами и кивнул. Именно таков был тысячелетний опыт попыток проникновения в базы данных. Тысяча единиц атаки могла быть отражена одной тысячной единицы обороны. И все же попробовать стоило. На мой взгляд, опытный взломщик всегда для начала обойдет дом и попробует все двери и окна — вдруг где-то не заперто.

— Одну систему файлов я все-таки выудил, — сообщил Пол, — но толку от нее не слишком много. Похоже, и Сальтини, и все его молодцы — селективисты»

— Что-что? — перепросил Торвальд и от изумления застыл с открытым ртом.

— Что именно ты раскопал? — спросила Маргарет.

— В этих файлах есть перечень постановлений, который Совет Рационализаторов должен ратифицировать в течение ближайших трех месяцев. Большей частью речь идет о том, чтобы узаконить принимаемые Сальтини «чрезвычайные меры». И внести их в постоянную политику. Еще кое-что насчет воскресных правил, которые «псипы» пытались пропихнуть через Совет все эти годы. Но кроме того, они желают превратить селективизм в государственную доктрину, и с нашей точки зрения — это самое лучшее, на что они способны. Начнутся разговоры о мятеже…

— Если вам не очень трудно, — вмешался я, — просветите меня, пожалуйста, насчет того, что такое «селективизм».

Маргарет усмехнулась.

— Эволюция происходит быстрее в присутствии разума, но еще быстрее — в присутствии рационального разума.

Наверное, вид у меня стал озадаченным, поскольку Торвальд поспешил объяснить:

— Таким образом наши ультрарелигиозные сограждане объясняют тот факт, почему ко времени прибытия колонистов на Нансене уже существовала жизнь. Они считают, что интеллект — рациональная цель жизни, и потому жизнь развивается быстрее, когда вокруг — множество интеллектов. И потому, дескать, что эта планета была самой судьбой предназначена для того, чтобы стать родиной Рационального Христианства, одного этого предназначения хватило для того, чтобы эволюция на Нансене пошла в тысячу раз быстрее, чем если бы это было не так.

Мне было очень трудно удержаться от смеха, но я удержался, поскольку дал себе слово ни над чем каледонским не потешаться.

Пол вздохнул и сказал:

— На самом деле такую теорию мог бы разнести в пух и прах не самый умный богослов. Ведь если Бог — это бесконечный разум и присутствует во вселенной повсюду, то тогда (если гипотеза селективистов верна) камни, звезды и даже вакуум были бы живыми.

— И что же, они на самом деле собираются сделать эту точку зрения всеобщей доктриной? — спросила Маргарет так, словно до сих пор не могла в это поверить.

— Может быть, кто-нибудь скажет мне, какое это имеет значение? — полюбопытствовал я.

— Ты должен будешь поклясться в том, что веришь в доктрину целиком и полностью, прежде чем примешь крещение, — объяснил Торвальд. — А крещение ты должен принять за три дня до голосования.

— Стало быть, они готовы предать анафеме всех, кроме тех безумцев, кто их поддерживает? Нам это как-то совсем не на руку.

— Ха! Погоди, еще не то будет. Посмотрим, что ты скажешь, когда обычному верующему, регулярно посещающему церковь, надо будет приносить клятву о том, что он верит в сущую чепуху, прежде чем ему будет позволено голосовать против повышения налогов. Лучшей поддержки нам и ожидать нечего.

Я поверил Торвальду на слово. Даже теперь, когда я по уши погряз в каледонской политике, умом я ее постичь не мог, как ни силился.

— Не стоит ли нам обсудить что-нибудь еще, помимо программы путчистов? — спросила Маргарет, отрезая себе еще кусок лазаньи. — У меня такое впечатление, что если в данный момент в Каледонии существует сопротивление, то нас можно считать его руководителями.

Торвальд усмехнулся и сказал:

— Есть у меня одна довольно дурацкая идея… Но интересно, как она вам понравится. Я думаю, нам стоит создать творческое объединение.

Эта мысль ни у кого не вызвала восторга. Даже мне, аквитанцу, трудно было представить менее достойный план деятельности сопротивления. Между тем хитрая усмешка Торвальда явно означала, что у него что-то есть на уме.

Проглотив еще куска три лазаньи. Пол посмотрел на меня, перевел взгляд на Торвальда и проговорил:

— Все, Торвальд, не томи. Почему именно творческое объединение? Почему тогда не клуб любителей кройки и шитья и не ассоциация гонщиков на лифтах?

— Тоже неплохие предложения, — весело осклабился Торвальд. — Но вы вот о чем подумайте: чем рационально заниматься участникам творческого объединения?

— Добиваться внимания публики, — мгновенно отозвался я. — Я понимаю, к чему ты клонишь. Можно будет говорить все что угодно и даже делать все что угодно, прикрываясь тем, что это — искусство. Но разве вам не заткнули рот не далее как вчера ночью?

— Заткнули, но тогда у нас еще не было манифеста, — преспокойно отозвался Торвальд.

— А теперь есть?

— Завтра будет, — пообещал Торвальд и отрезал себе еще один большой кусок лазаньи. — Между прочим. Жиро, эту лазанью приготовил Прескотт Дилидженс, и на мой взгляд, самое лучшее, что бы ты мог сделать с утра, так это официально взять его на должность шеф-повара.

На самом деле Прескотт блистал успехами исключительно в кулинарном классе, и я уже подумывал об этом, но сейчас у меня рот был набит лазаньей, и я ничего не сказал, только согласно кивнул.

— Ну, и кто же напишет этот творческий манифест? — осведомилась Маргарет. — Я ужасно устала, поэтому намереваюсь принять горячий душ и через пять минут улечься на любую свободную кровать. — Она допила вино и бросила посуду в регенератор. — Если мы и в самом деле не планируем завтра с утра начать революцию, то дел у нас будет по горло.

— Осталось две свободные кровати, — сообщил Торвальд. — Одна в моей комнате, и одна — в комнате Жиро. Маргарет и Пол, вам решать, кто где ляжет. Есть пожелания?

Маргарет залилась румянцем. Я-то догадывался, где бы она предпочла устроиться, но прежде чем успел придумать, что бы такое сказать по этому поводу (пригласить ее к себе и тем самым подать надежду? Пригласить к себе Пола и тем самым обидеть Маргарет, когда она так устала и измучена? ), Пол вытащил из кармана монетку и сказал:

— Орел или решка, Маргарет?

— Орел, — ответила она.

Пол подбросил монетку и поймал.

— Ты ночуешь у Аймерика и Жиро. В этой комнате есть душ, так что там можешь и вымыться.

— Спасибо, — буркнула она и пулей вылетела из кухни.

— А как легла монетка? — поинтересовался я.

— Решкой, конечно. Бедняжка проиграла, — ответил Пол с совершенно невинным выражением лица, но эта невинность не обманула бы и двухлетнего ребенка.

— Ага, — кивнул я. Наверное, вид у меня был не очень-то радостный.

— Жиро, — проговорил Торвальд.

— Что?

— Ты не обязан влюбляться в Маргарет. Тебе просто нужно быть подобрее с ней. Ты первый парень, которым она вообще заинтересовалась в жизни. Даже если тебе случится обидеть ее, ты уж постарайся поделикатнее. — Он улыбнулся мне. — А не то мне придется еще раз попробовать тебе нос разбить.

— Ты этому пока плохо обучен, — мрачновато буркнул я, бросая посуду в регенератор.

— Это верно, но если я смогу вынудить тебя, защищаясь поколотить меня, то ты потом будешь так переживать, что это будет похуже, чем если бы я тебе нос разбил.

— Самое ужасное, Торвальд, что ты прав. Но как бы то ни было, Маргарет — славная девушка, и нарочно обижать ее я не намерен. Юные сердца так ранимы…

— Ты все правильно понял.

Торвальд торжественно протянул мне руку, я пожал ее. И тут я вдруг понял, что здесь у меня, пожалуй, больше настоящих друзей, чем в Новой Аквитании.

Но с другой стороны, понял я, когда поднимался по лестнице, теперь я лишился всякой возможности ухаживать за Валери, и добился этого Пол.

Пора было перестать недооценивать навыки каледонцев в великой игре под названием «finamor».

Когда я вошел в свою комнату, Аймерик крепко спал, спала и Маргарет. Я принял решение не забывать о том, что усталость — лучшая защита, и уснул, как только голова моя коснулась подушки.

Глава 2

Зловредный будильник заверещал у меня над ухом:

«Пора вставать! Пора вставать!» Честно говоря, я бы запросто снова завалился спать, отключив будильник, если бы Аймерик, издавая жалобные стоны, не поднялся бы с кровати и не начал слоняться по комнате и если бы Маргарет не повторяла вслед за будильником те же самые противные четыре слова.

Встав, я обнаружил, что соседей по комнате выбрал себе не самых лучших. Аймерик уже успел оккупировать ванную, а Маргарет была второй по очереди.

Я отметил, что в пижаме она выглядела ничуть не лучше.

Муфрид еще не взошел, но в узкие окна проникал лунный свет, и потому было довольно светло. Я включил свет, и Маргарет болезненно зажмурилась.

— О Господи, — пробормотала она, — еще целый день впереди.

— Быть может, удастся выспаться во время Первой Тьмы, — без особой надежды проговорил я и подумал: «Мало того что Маргарет не слишком привлекательно выглядит в пижаме, так еще и имеет обыкновение по утрам ворчать».

Из ванной вышел Аймерик и, как только туда вошла Маргарет, принялся торопливо одеваться. Если бы я был в настроении, наблюдать за этим процессом было бы очень забавно. В итоге ко времени появления Маргарет относительно скромности все уже было в порядке, но вот чувство гордости Аймерика запуталось в рукавах рубахи, которую он отчаянно пытался натянуть через голову. Руки его метались в поисках рукавов, словно поросята в мешке.

— Мне бы, наверное, стоило выйти в коридор, — с кривой усмешкой проговорила Маргарет.

— Я бы ни за что не пропустил такое зрелище, — улыбнулся я.

Наконец из ворота рубахи показалась голова Аймерика.

Длинные волосы разметались во все стороны, так что с первого взгляда трудно было понять, где у него лицо, а где затылок. Откинув волосы за спину, он буркнул:

— Терпеть не могу людей, у которых с утра хорошее настроение.

А мне была нестерпима мысль о том, что я потихоньку превращаюсь в одного из таких людей. Я нырнул в ванную, а когда вышел, Аймерик причесывался, а Маргарет уже была почти одета. Может быть, каледонцы в отношении наготы придерживались более строгих правил, чем аквитанцы. Я решил, что надо будет спросить об этом Аймерика, но не прямо сейчас.

— В коридоре какой-то шум, — сказала Маргарет. — Пойду-ка посмотрю. Она вышла за дверь, на ходу приглаживая волосы, но какой в этом был смысл, я так и не понял.

Одеваясь, я шепотом задал Аймерику интересующий меня вопрос.

— Ну… — протянул он. — Вообще-то каледонцы могут себе позволить появиться голыми перед своими родственниками. Ну, или перед детьми или стариками, которым это неинтересно.

Из этого я сделал вывод о том, что его смущение значительно отличалось от моего. Наверное, оно было сродни тому, что ощущаешь, когда в Новой Аквитании какой-нибудь чиновник впервые называет тебя «сеньором». Тогда вдруг чувствуешь себя безнадежно старым.

Я проворно оделся, после чего мы втроем отправились завтракать, пребывая если не в приподнятом, то во вполне сносном настроении. Маргарет заранее составила график питания, и все мы попали в первую смену, и именно поэтому нам сегодня, оказывается, пришлось так рано подняться, но на самом деле всему персоналу Центра сегодня надо было встать пораньше и приготовиться к чему угодно.

«Что угодно» не заставило себя ждать. В то время, когда мы завтракали в маленькой кухне (кстати, Биерис была весела и бодра — во времена наших туристических вылазок она всегда отлично себя чувствовала по утрам), вдруг запищал интерком.

Звонил Прескотт, трудившийся на кухне, где занимался выполнением заказов и руководством маленькой бригадой поваров.

— Я надеялся, что вам удастся спокойно позавтракать, — сказал он извиняющимся тоном, — но, похоже, не получится. Думаю, всем нам надо приготовиться к плохим новостям. Через пять минут с Жиро желает говорить Сальтини. Он сказал, что разговор могут слушать все желающие.

Что ж, как минимум это означало, что он не собирается заключать со мной никаких приватных сделок. Я решил, что это неплохо, выпил еще чашку кофе и развернул экран интеркома так, чтобы он всем был виден.


— Я так и думал, что застану всех вас вместе, — кисло проговорил Сальтини. Я впервые не увидел на его физиономии извечной мерзкой полуулыбочки. — Хотя, признаться, удивлен, что все вы так рано поднялись.

«Наверное, — подумал я, — он так говорит, потому что пуритане всех времен и народов считают, что рано поднимаются только праведники». Мне ужасно хотелось сказать, что мы и не ложились, а всю ночь предавались содомским грехам, но я сдержался и полюбопытствовал:

— У вас ко мне какое-то срочное дело?

— О, речь всего лишь о маленьких изменениях в стратегий, которые вступят в силу через шесть часов после нашего с вами разговора. Мы полагаем, что многие из тех людей, которые поселились в Центре, весьма вероятно, представляют собой отрицательные, мятежные, иррациональные и антихристианские элементы в своих семействах. Как вам известно, из-за того что многие из этих людей не смогли получить высшего образования, до последнего времени они жили с родителями, хотя по возрасту уже давно должны были бы жить самостоятельно. Думаю, это типично для социальных неудачников. Как бы то ни было, нам представляется, что поскольку многие из этих семейств были ослаблены вредоносным присутствием данных элементов, сложившаяся ситуация не должна вызывать у нас возражения.

Самому провидению было угодно, чтобы они были удалены из своих жилищ. Поэтому мы решили — и судьи наше решение одобрили — составить перечень людей, которым впредь будет воспрещены любые контакты с родственниками и переезд в былые жилища. Поэтому я начну с того, что поздравлю вас с приобретением постоянных, а не временных жильцов.

— Что ж, — ответил я, — если позволите, я скажу исключительно как бизнесмен: никогда не стоит отказываться от дополнительного дохода. — А еще я подумал: «Размышляя как человек, я бы страсть как хотел остаться с тобой, скотина, наедине на пять минут и посчитать, сколько раз за это время я успею тебя стукнуть».

На самом деле я был потрясен мелочной мстительностью Сальтини. Она была под стать той, с которой Маркабру пытал поверженного противника.

— Если позволите, сэр, у меня есть вопрос, — вступил в разговор Торвальд.

— Минуточку… Торвальд Спендерс, я полагаю? Против вас выдвинуто обвинение в учинении беспорядков во время представления в так называемом «Временном передвижном кабаре»?

— Обвинение было связано с неоправданным вмешательством полиции в процесс проведения легального публичного развлекательного мероприятия. Да, сэр, вы верно назвали мое имя. Кроме того, здесь присутствует мой напарник по организации этого мероприятия. — Он указал на Пола. — Но мой вопрос не касается непосредственно этого события.

— В таком случае, если речь не идет о судебном обвинении, председатель Совета Рационализаторов может на легальной основе дать вам совет по любому поводу. Но не забывайте о том, что в данное время я очень занят.

— Хорошо, сэр. У меня в Центре тоже очень много работы.

Торвальд держался вежливо, но несколько официально и скованно — как и подобает, собственно, в разговоре с человеком, годившимся ему в отцы. Я старался не смотреть в сторону экрана, боясь, что мое лицо выдаст восхищение манерами Торвальда.

— Вопрос у меня вот какой; я никак не могу найти правил, регламентирующих верную процедуру регистрации в органах власти нового творческого объединения. Следует ли мне обратиться с прошением в главный консультативный комитет или оформить запрос в Совет Рационализаторов, дабы вы рассмотрели его как частное постановление?

Только потом Аймерик объяснил мне, насколько блестящим был заданный Торвальдом вопрос. Главный консультативный комитет представлял собой множество кибернетических компьютеров — тех же самых, которые частенько диктовали стратегию нашего Центра и решали, какая деятельность является рациональной, а какая — нет. Что-либо изменить в этом плане можно было только через какое-то время. Если бы Сальтини удалось долго продержаться у власти, затем компьютеры главного консультативного комитета непременно были бы перепрограммированы в соответствии в политикой новых властей. Пока же эти умные машины любой вопрос могли рассмотреть исключительно в рамках традиционных законов Каледонии, а это означало, что в их памяти можно было изыскать такой пункт закона, какой бы никак не удовлетворил Сальтини. Однако при том, что этот закоренелый бюрократище всегда так рьяно отстаивал букву закона, он по идее не должен был отсоветовать Торвальду обратиться в вышеупомянутый консультативный орган.

С другой стороны, если бы он дал согласие на рассмотрение запроса в свете принятия частного постановления, он бы тем самым создал прецедент, и с этих пор деятельность художественных объединений стала бы чем-то таким, что можно либо разрешать, либо запрещать, и тогда главный консультативный комитет начал бы автоматически действовать согласно этому прецеденту. Более того: если бы он ответил на запрос отказом, он обязан был бы указать причину отказа, каковую можно было бы затем обойти, имея дело с главным консультативным комитетом.

Посему у Сальтини был такой выбор: либо рискнуть направить Торвальда в консультативный комитет в надежде на то, что компьютеры ему сразу откажут, но тогда он лишал себя любой возможности вмешаться в процедуру принятия решения, либо он был вынужден придумать какую-то стратегию, полагаясь на то, что мы не сумеем обернуть все дело против него.

Хитрющий старик пастор ни за что не добился бы своей цели, если бы грешил растерянностью. Он улыбнулся, хотя улыбочка его скорее напомнила гримасу человека, мучающегося от зубной боли, и проговорил:

— Гм-м-м… Я понимаю, что вы имеете в виду. Прецедентов нет. Ну что же, давайте поступим так: обратитесь в главный консультативный комитет. Если возникнут какие-либо проблемы, тогда подумаем о варианте частного постановления.

Как потом объяснил мне Аймерик, это был откровенный риск. Если бы главный консультативный комитет Торвальду отказал, Сальтини бы выиграл, а если бы не отказал, то у Торвальда были бы развязаны руки. Просто-напросто Сальтини поспешил отделаться от этого малоприятного дела.

— Благодарю вас, сэр, — сдержанно улыбнулся и вежливо кивнул Торвальд. Что-то в наклоне его головы напомнило мне о том, чему я его учил во время занятий боевыми искусствами.

— Если вопросов больше нет…

Вопросов больше не было. Сальтини учтиво кивнул всем нам, и его физиономия исчезла с экрана. Теперь нам предстояло сообщить сотне с лишним молодых людей о том, что им официально запрещено общаться с родственниками. Естественно, я очень обрадовался, узнав, что Маргарет еще вчера вечером додумалась оповестить семьи всех учащихся Центра о том, где они и что с ними. Теперь родители хотя бы знали, что их дети пребывают в относительной безопасности.

Первый час после наступления Первого Света показался мне просто безумным. Я искренне жалел о том, что не наделен десятью лишними ушами и как минимум четырьмя лишними мозгами. Не сомневаюсь: если бы мне не помогала Маргарет, я бы в конце концов наверняка заперся у себя в комнате, забрался бы под одеяло и рыдал бы от отчаяния.

Во-первых, очень скоро выяснилось, что никто за пределами Центра не знал, что мы оповестили все семьи о том, где находятся их отпрыски. Поэтому на нас обрушились с вопросами не менее сотни каледонцев, у которых пропали без вести родственники. Утешить их нам было положительно нечем, поскольку мы, естественно, понятия не имели о том, где они находятся. Некоторые из пропавших без вести на самом деле являлись нашими студентами, но в Центре их не было. Четверо из них утром были найдены мертвыми. У кого-то был пробит череп, а кто-то валялся в луже, убитый дубинкой-парализатором. Мы не очень удивились, узнав о том, что они погибли «при попытке ограбления неизвестными преступниками во время недавних кратковременных беспорядков». Среди погибших была женщина по имени Элизабет Лавлок. Нам предстояло организовать ее похороны, поскольку ее родители категорически отказались этим заниматься.

С ней обошлись наиболее жестоко. Ее изнасиловали — возможно, не один человек, а несколько, и выбили ей зубы «тупым предметом» (так изысканно была названа дубинка).

В довершение всего ее избили дубинкой, и она захлебнулась кровью.

— Что же она такого им сделала? Почему им понадобилось так жестоко избить ее? — воскликнула Маргарет, когда нам стали известны подробности. Ну а «псипы», естественно, сообщали, что в данное время ведут следствие и пытаются выяснить, кто из муниципальных полицейских виноват в этом преступлении. А муниципальная полиция вообще никаких сведений не сообщала.

Тело Элизабет должны были доставить в Центр позднее в этот же день. Высокопреподобный Питер Лавлок прислал нам короткое сообщение, в котором говорилось следующее:

«В связи с тем, что именно вы привили моей дочери отвратительное непослушание, вы и разбирайтесь с тем мерзким мусором, который от нее остался». Вот так откликнулись родственники Элизабет на ее смерть. Я на всякий случай запомнил этого Лавлока, чтобы отомстить ему, если доведется с ним встретиться, но судьба так и не свела меня с этим мерзавцем. Хотелось бы написать о том, что он плохо кончил, но при том, что он служил пастором на маленьком острове у северного побережья материка, почти наверняка он заработал себе пенсию и дожил до конца дней уважаемым и полноправным членом общества. Увы, справедливое возмездие не всегда настигает тех, кого бы ему следовало настигнуть.

Кроме того, выяснилось, что теперь, когда Центр превратился в учреждение типа общежития с полным пансионом, нам нужно было срочно заключить контракты с поставщиками продовольствия. Довольно скоро стало ясно, что такие переговоры — дело исключительно политическое, и Брюс, который знал, как оказалось, всех и каждого, свел нас с поставщиками, отличавшимися либеральными взглядами и потому готовыми сделать для нас скидки, и наоборот, оградил от реакционеров, которые замучили бы нас проволочками и заломили бы немыслимые условия кредита.

Только к полудню Первого Света я наконец сумел улучить свободную минутку, сбегать наверх и посмотреть, чем занимаются остальные. Меньше всего я ожидал увидеть Торвальда и Пола, занятых оттачиванием пунктов «Манифеста минималистов». Я постарался сдержать возмущение, охватившее меня при виде этих идеологов. Не нашли более полезного занятия в то время, как Маргарет буквально с ног сбивалась внизу, заботясь о Бог знает каком количестве народа. «Минималисты»? Что ж, мне показалось, что это очень даже верное определение для партии из двух человек.

— Companho, — проговорил я, изо всех сил стараясь держать себя в руках, — а с этим никак нельзя подождать?

— Ну, — задумчиво проговорил Пол, — пожалуй…

Торвальд покачал головой.

— Пол, — сказал он укоризненно, — если я тебе не могу втолковать свои идеи, то, наверное, мне просто стоит отказаться от этой затеи. Жиро, пойми, если мы составим манифест так, как надо, мы получим легальное прикрытие для всего нашего диссидентского движения. Если же этого не будет, Сальтини постепенно уничтожит нас. Будет нас поодиночке арестовывать или затыкать рты. А если мы обзаведемся манифестом, мы в конце концов добьемся того, что его можно будет дискредитировать и убрать с поста председателя. Я понимаю, что ты перерабатываешь и недосыпаешь, companhon. Я тоже, и Пол тоже, а бедняжка Маргарет, наверное, вообще с ног валится от усталости. Но если через пару часов я не представлю этот манифест главному консультативному комитету, Сальтини загонит меня в угол, и у нас будут отключены все каналы связи — раз и навсегда.

Я поймал себя на том, что смотрю на Торвальда, выпучив глаза. Ведь он был, можно считать, подростком, и на этой неделе не раз вел себя именно как подросток, то и дело теряя выдержку и нарушая дисциплину. Но вот наступили тяжелые времена — и он повзрослел на глазах. Мне бы такое вряд ли удалось за сто лет. Поэтому он заслуживал с моей стороны уважения, подобающего верному другу.

— Если ты считаешь, что это необходимо, — сказал я, — то я тебе верю. Но должен сообщить вам обоим кое о чем, что вам нужно знать.

Я коротко рассказал им о том, что случилось с Элизабет Лавлок, а потом был вынужден рассказать об этом сначала, потому что пришел Аймерик, который ничего не знал. С каждым разом, рассказывая об этой трагедии, я распалялся все сильнее. Видимо, меня, аквитанца, в данном случае особенно поразила та жестокость, с которой была убита donzelha. Но Торвальд и Пол были потрясены не меньше меня. Холодная ярость, вспыхнувшая в их глазах, яснее ясного сказала мне, что очень многое каледонское в душах моих новых друзей претерпело изменения.

— Я должен обязательно рассказать об этом Кларити и отцу, — заявил Аймерик. — Быть может, это поможет Кларити возмутиться и выйти из ступора. А у отца, пожалуй, могут возникнуть какие-то идеи, как быть с такими проявлениями насилия. Я только что говорил по интеркому с ПСП. Судя по всему, большая часть высокопоставленных политзаключенных в ближайшее время будет отпущена под домашний арест. Это означает, что я смогу навещать отца и Кларити, но им из дома отлучаться будет нельзя. Кроме того, в ближайшее время я намерен позвонить послу Шэну. Думаю, нужно ему все рассказать как есть.

Мы дружно кивнули. Пока Гуманитарный Совет был целиком и полностью на нашей стороне.

— Что ж, пойду звонить. — Аймерик медленно поднялся и кивнул Полу и Торвальду. — Постарайтесь сделать ваш манифест таким, чтобы к нему невозможно было подкопаться. А я… при нынешнем положении вещей я лишен слова, но зато имею возможность делать все, что пожелаю нужным, пользуясь привилегиями дипломатического иммунитета.

Пол и Торвальд вернулись к прерванному делу, а я спустился вниз. Оказалось, что образовалось сразу пять кризисных ситуаций, и Маргарет уже успешно разобралась со всеми, но тут возникла очередная заморочка.

— Нам нужно как можно скорее возобновить занятия, иначе «псипы» начнут вынуждать людей требовать обратно деньги, уплаченные за обучение. У тебя найдется время подумать над тем, как снова превратить Центр в учебное заведение из крупнейшего в Утилитопии Дома Еретиков?

Можете считать, что я проявил чистейшей воды милосердие. Можете также считать, что я решил потренироваться в искусстве флирта, дабы не утратить навыки оного. Но я сказал Маргарет, что о чем бы она меня ни попросила, я просто не в силах отказать ей. Она по обыкновению зарделась и от-. вела глаза, но была явно рада такому проявлению внимания с моей стороны. Я вдруг понял, что мне нравится доставлять ей радость. Когда она радовалась, внешне она становилась почти симпатичной.

Почти.

Я сидел наверху, за компьютером, пытаясь придумать, как же нам разместить всех таким образом, чтобы начать занятия в соответствии с обычным расписанием, как вдруг послышался робкий стук в дверь.

— Venetz, — рассеянно проговорил я.

Робко вошла запыхавшаяся Валери.

— Вы… ты занят?

— Невероятно, midons, но для тебя у меня всегда найдется минутка.

— Я просто хотела… хотела узнать, как у тебя дела.

Разница между Валери и Маргарет состояла в том, что обе они одинаково хорошо владели каледонской манерой кокетства (вернее было бы сказать, что эта манера никакого кокетства вообще не предусматривала), но при том, что Маргарет со мной вообще не кокетничала, а просто, в меру сил, общалась, Валери кокетничать пыталась, но это у нее не получалось. И все же я с удовольствием смотрел на ее чистую кожу, громадные сверкающие глаза и думал о том, что даже простое общение с такой красавицей может доставить удовольствие.

— Как у меня дела… — рассеянно проговорил я. — Устал, потому что то и дело недосыпаю, а работы столько, что непонятно, как с ней справиться. Но пока хотя бы «псипы» не могут ничего плохого сделать лично мне, так что положение у меня лучше, чем у кого-либо из вас, и поэтому я стараюсь выжать из него все, что только можно.

Тирада получилась еще более усталая и деловая, чем мне хотелось, и даже, если хотите, более каледонская.

Валери тепло улыбалась. Она опустила глаза и приобрела несколько загадочный вид. Для девушки-аквитанки такая попытка пококетничать была бы грубой и неумелой, но здесь, в Каледонии, многого стоила даже такая попытка.

— Я знаю, как ты много делаешь для всех нас. Но я хотела спросить тебя… Ты, случайно, не думал о нашем… джеме?

Слово «джем» она произнесла так, чтобы напомнить мне о его местном значении. Но зря она опасалась — я не забыл этого.

— Честно говоря, пока это было самым приятным, что мне здесь довелось пережить, — признался я. — Ты хотела что-то конкретное обсудить?

— Просто мне бы хотелось еще раз выступить с тобой.

Пол и Торвальд очень решительно занимаются манифестом нашего творческого объединения. Если все получится, то будет больше возможностей выступать, и… Ну, ты понимаешь.

Мне просто хотелось удостовериться в том, что ты не против.

— Будем считать, что мы осваиваем риторические вопросы?

Сам не знаю, с чего это мне вздумалось шутить. Может быть, я опасался того, что она вот-вот сделает мне более конкретное предложение, а может быть, совсем наоборот — того, что она мне такого предложения не сделает, и тогда я останусь один на один со своей дерзостью. Конечно, мне не хотелось, чтобы она уходила, и мне безумно нравилось любоваться легким румянцем, залившим ее щеки. При этом мне было положительно все равно, чем вызван румянец — смущением или волнением.

— Но пока Пол и Торвальд не доработают манифест, как мы, не побоюсь этого слова, истинные художники, сможем понять для себя, минималисты ли мы?

Если у «псипов» еще остались в Центре «жучки», то, думаю, от нашей беседы с Валери у них должны были дико разболеться головы.

— О, но… В общем, я думаю, что все художники и артисты — минималисты. Пол мне рассказывал об этом. У него глаза просто горели. Если бы ты его слышал… Он говорил о том, что искусство не имеет цели, что оно само — это цель. Вот это единственное, что я точно запомнила.

У нее глаза тоже горели. Но упоминание имени Пола заставило меня кое о чем вспомнить. Прежде всего мы находились в самой гуще тяжелейшего и опаснейшего политического кризиса. Пол был нужным и полезным работником, а Валери — увы, нет. Кроме того, судя по тому, о чем обмолвилась Маргарет, Валери отличалась способностью создавать вокруг себя хаос и являлась лишним источником переживания для Пола.

Вторая мелькнувшая у меня мысль меня самого потрясла до глубины души. Да, мне безумно нравились ее лицо и фигурка, чистота ее голоса и страстная манера игры на гитаре, но при всем том я ее очень мало знал, а то, что я знал о ней, мне не очень нравилось.

Мне и в голову никогда не приходило, что donzelha мне может нравиться или не нравиться. Пожалуй, и вправду Mapкабру в последнее время получал письма от «незнакомца по имени Жиро».

Даже не знаю, чем я занимался, пока думал об этом, — наверное, рассеянно взъерошивал волосы, но, видимо, я добился того, что Валери поняла, что ничего от меня не добьется. Через пару минут разговора ни о чем она извинилась и ушла.

Проблем было по горло, и решать их надо было немедленно. Итак… Если на время работы второй смены всех уложить спать в зале для занятия боевыми искусствами, то нагрузка на кухне станет меньше, но с другой стороны…

Зашла Маргарет, принесла мне второй завтрак. Она сообщила мне, что после того как мы внесли залог за десять арестованных учащихся, они тоже размещены в Центре. Кроме того, у нас появился еще один новый жилец.

— Десять человек погоды не меняют, — вздохнул я.

Прежде чем ответить, Маргарет налила мне кофе и протянула сандвич.

— Понимаю, есть еще рано, но потом просто времени не будет — должны доставить тело Элизабет.

А я чуть не забыл.

— Нам нужно похоронить только Элизабет Лавлок? — спросил я.

Маргарет кивнула.

— По крайней мере нет сложностей с тем, чтобы искать пастора. Председатель… то есть отец Аймерика… Он уже не председатель, но…

— Для меня он тоже всегда будет оставаться председателем. По крайней мере по сравнению с тем, что сейчас заняло его место. Так он согласился провести отпевание? Это умный политический ход с его стороны — если, конечно, из-за этого он не угодит в тюрьму.

— Даже если угодит, — проговорила Маргарет, торопливо прожевав кусок бутерброда, — все равно с точки зрения политики это очень разумно. Но дело не только в том, что он согласен провести отпевание. Я хотела спросить тебя: нельзя ли переоборудовать еще какое-нибудь помещение и снабдить его туалетом и ванной комнатой? Мне бы хотелось предоставить председателю Каррузерсу отдельную комнату.

— Он уже здесь?

— Да. Записался на курсы аквитанской кулинарии, аквитанской поэзии и основ аквитанского языка. Говорит, что воля Бога ему хорошо известна, поэтому он не станет заниматься живописью и музыкой, и что танцы и фехтование ему не годятся по возрасту.

— Гм-м-м… Насчет фехтования я бы не стал утверждать. Видимо, он решил в качестве помещения для домашнего ареста избрать Центр. Но как же, спрашивается, мы сможем устроить все так, чтобы он вместе с нами пошел на кладбище. Или отпевание он проведет здесь?

— А что такое «кладбище»?

Это было терстадское слово, поэтому меня очень удивило то, что Маргарет его не знает.

— Ну, это такое место, где хоронят людей.

— Ты хочешь сказать… в буквальном смысле?

Она была потрясена до глубины души.

У меня возникло сильное подозрение, что через пару мгновений до глубины души буду потрясен я.

— В Аквитании мы опускаем тела умерших в землю, — пробормотал я. А вы что здесь делаете с покойными? Кремируете или…

— Мы… — Маргарет потупилась.

— Не бойся, говори. Я взрослый человек.

— Я только что поняла… Ведь мы же смотрели видеозапись похорон твоего друга… Рембо?

— Рембо, — подтвердил я. — Ты говоришь о его похоронах на Сьерра Валор. Понимаю, у вас здесь, наверное, все иначе…

— Да, но если ты узнаешь, насколько иначе, ты просто в ужас придешь. Жиро, ты мне очень нравишься, но порой ты настолько все усложняешь…

— Минуточку, минуточку, companhona. Согласен, иногда я плохо воспринимаю ваши обычаи, но уж дай мне, пожалуйста, сделать это самостоятельно.

Казалось, в следующее мгновение она испепелит меня взглядом, но она все же сумела сдержаться и кивнула — по всей видимости, решила, что моя просьба оправданна.

— Хорошо. Здесь у нас никаких кладбищ нет, поскольку у нас нет обычая сохранять тела после отпевания. После отпевания несколько близких друзей Элизабет — кстати, я пока таких не нашла — должны будут отнести ее тело к ближайшей регенерационной системе и опустить туда вместе с ее личными вещами.

— Это отвратительно.

— Ну вот, я же знала, что ты так скажешь.

Я встал со стула, но из-за дополнительных кроватей в комнате стало так тесно, что даже походить из угла в угол было невозможно. В итоге я уселся на край стола, поставил ноги на стул, прожевал кусок бутерброда.

Через какое-то время Маргарет проговорила:

— Прости. Но рано или поздно ты все равно узнал бы об этом.

У меня неприятно разыгралось воображение. Все здесь попадало в систему регенерации — кухонные отбросы, мусор с пола, грязная посуда, фекалии! Потом ультразвуковые устройства превращали все это в водорастворимую форму, а получившаяся в итоге кашица перекачивалась по трубам в городскую систему сжигания. Фактически все отходы до последнего атома перерабатывались. Только теперь я понял смысл стихотворения Анны и порадовался тому, что не понимал этого, когда слушал его на концерте. Несчастное, изуродованное тело Элизабет будет расщеплено на ионы и подвергнуто масс-спектрографии. Большая часть ее тела превратится в удобрения или просто в свежую проточную воду, отдельные частицы будут использованы как ценные легкие металлы… а все остальное приравняется к городскому мусору…

Наконец я вздохнул. Мумифицированное тело Рембо покоилось в каменной гробнице — водонепроницаемой, так как она была расположена на той стороне Сьерра Валор, которая граничила с сухой пустыней. Мы поместили в гробницу маленький, но мощный источник кратковременной радиоактивности, который должен был сработать через час-. два после того, как гробница была закрыта, поэтому мумии в буквальном смысле ничто не грозило. Если Высочайшая Академии принимала решение о канонизации покойного деятеля искусства и гробницу вскрывали на предмет обретения мощей, то никто не мог сомневаться в том, что мумии превосходно сохранились. Моя собственная лютня обошлась мне в годовой доход, поскольку три ее колка были изготовлены из фаланг пальцев святой Агнессы (уточню, что эта святая Агнесса была художницей — мощи музыкантов были мне не по карману, и я никогда не смог бы их приобрести, если бы только в обозримом будущем меня не произвели в пэры).

Я задумался о том, как бы на это отреагировали каледонцы, если бы узнали. Решили бы, что такой подход представляет собой разумную систему переработки? Или испытали бы такой же леденящий сердце ужас, какой испытал я, узнав об Их системе обращения с покойниками?

— Я переживу, — со вздохом проговорил я. — Просто мне нужно какое-то время, чтобы свыкнуться с вашими обычаями. Порой я, конечно, буду содрогаться или удивляться, но со временем привыкну.

Наверное, Маргарет такого ответа не ожидала. Она усмехнулась и сказала:

— Хорошо, Потому что во время похорон нам с тобой скорее всего придется играть роль друзей Элизабет. Может быть, даже придется произнести надгробные речи.

— И сколько должно быть речей?

— По традиции — три. Одну произносит пастор, одну — кто-то из родственников. Нужно будет что-то рассказать пастору Каррузерсу об Элизабет… а из родственников есть только троюродный или четвероюродный брат, который даже не может вспомнить, разговаривал ли он хоть раз в жизни с Элизабет. К счастью, это Торвальд. Тебе или мне, или кому-то еще надо будет выступить как ее другу. Потому что друзей у нее не было.

— Бедная девочка, — поежился я. — И она занималась в Центре?

— Она записалась одной из первых. И насколько мне известно, это было единственное проявление неповиновения с ее стороны, если только не считать посещения нашего концерта. У нее была постоянная работа. Она посещала класс поэзии, который вел Аймерик, и занималась основами аквитанского у Биерис, которая помнит ее в лицо, но не больше. Говорит, что они с Элизабет почти не разговаривали лично. Еще она ходила к тебе на курс слушания музыки.

Я мысленно перебрал тридцать учащихся, посещавших эти занятия, и в конце концов решил, что Элизабет была одной из тех троих, что всегда сидели в заднем ряду, очень внимательно слушали, но никогда не разговаривали.

— Что еще мы знаем о ней?

— Она была единственным ребенком. По всей вероятности, была очень стеснительной. Расписание ее занятий в Центре совпадает с расписанием одного парня, ее сотрудника по работе, в которого она, возможно, была влюблена, но он не был на концерте и является одним из тех немногих, которые обратились с просьбой вернуть им сумму, уплаченную за обучение. После восемнадцати лет она не делала копий своего псипикса — именно в это время их прекращают изготавливать, так что получается, что ее последний псипикс устарел на три года. Найти кого-нибудь из близких ей людей, кто согласился бы принять ее псипикс, пока не могут. Может быть, я соглашусь, а может быть, попробую уговорить Валери, если она прекратит свои истерики и согласится сделать хоть что-нибудь полезное.

— Она, между прочим, ко мне заглядывала. Ничего особенного я не заметил. Валери как Валери — по-моему, в порядке.

Маргарет вздохнула и почесала макушку. В это мгновение она показалась мне жутко похожей на обезьянку.

— Ну, тогда, значит, есть прогресс, — изрекла она.

— Она ничего от меня не добилась, — сообщил я негромко. Мне было интересно посмотреть, как Маргарет воспримет эту новость.

Она усмехнулась. Это мне понравилось.

— Так ты тоже заметил, как ее тянет ко всему аквитанскому?

— Это похвально, и признаюсь, я готов был бы ответить на эту ее тягу, но Пол намного…

— Намного полезнее? Это точно. А она в последнее время ухитрилась его просто замордовать.

— Между прочим, он ей в этом помогает, — заметил я. — На самом деле мне давно пора привить ему аквитанский подход к делам такого рода. С точки зрения enseingnamen ему бы следовало давно проучить ее. Дело в том, что в finamor мы становимся очень уязвимы друг для друга, но, кроме того, у нас существует высокоразвитое искусство выходить из себя, если так можно выразиться.

— Пожалуй, он смог бы этим искусством воспользоваться, — согласилась Маргарет, но мысль эта ее явно изумила.

Она смущенно улыбнулась, но я решил удержать ее от глупого вопроса и поспешно проговорил:

— Значит, получается, что несчастная Элизабет Лавлок — человек ниоткуда? Но все-таки как же с ней могло случиться такое?

Выражение лица Маргарет изменилось именно так резко, как я рассчитывал.

— Похоже, тут классический случай: она оказалась в неудачном месте в неудачное время. На улице неподалеку от ее дома происходила маленькая антисальтинистская демонстрация, организованная какими-то ультраортодоксальными верующими. Их было не более двадцати человек. Муниципальные полицейские пытались защитить их от «псипов». Когда «псипы» обрушились на них, погибло не менее четверых полицейских. Некоторые из демонстрантов до сих пор находятся в больнице. Элизабет Лавлок возвращалась домой после концерта. Судя по времени происшествия, она была среди тех, кто помогал нам наводить порядок в зале, но и тогда никто из нас не обратил внимания на нее, бедняжку. Ее схватили, когда она шла от трекера к двери своего дома. Думаю, вряд ли нам удастся узнать больше. Кое-какие детали вскрытия поистине ужасны, Жиро, — я имею в виду то, что судебный пристав назвал «длительными пытками, целью которых было сексуальное унижение». Думаю, пристав — из либералов, и он надеялся, что будет проведено тщательное расследование. Бедная девочка. Наверное, ей казалось, что ее страдания длились целую вечность, прежде чем ее в конце концов убили.

На глаза Маргарет набежали слезы. Не особенно раздумывая, я сел рядом с ней на кровать и обнял ее. Она прижалась ко мне, но это не было продиктовано желанием. Просто она жутко устала — ведь уже столько времени она заботилась о таком количестве людей, а о своих чувствах ей и подумать было некогда.

— Это так глупо, так глупо, — бормотала она, прижавшись к моему плечу.

— Да нет, это естественно. Просто ты очень устала, а мы ничего не делали для того, чтобы хоть немного облегчить твою участь. А то, что стряслось с Элизабет, и из камня бы выжало слезы.

— Я все думаю… если бы у нее был бы хотя бы один друг, который тогда был бы рядом с ней и удержал бы ее хотя бы на пару минут… ну хотя бы кто-то мог теперь сказать о ней…

Я крепче обнял ее и нежно погладил ее стриженый затылок, гадая, как же меня занесло в страну, где могут происходить такие страшные вещи. Она довольно долго не отрывалась от меня, но потом все-таки отстранилась и стала утирать слезы.

— Ну вот, — смущенно проговорила она. — Я совершенно утратила чувство собственного достоинства.

— Я никому не скажу, — пообещал я и подал ей носовой платок. — Держись, рано сдаваться. Ей нужна такая же тихая и спокойная подруга, какой была она сама. И непременно должен найтись кто-то, кого ты уговоришь носить ее псипикс. Не думаю, что это стоит делать тебе — это только приведет к тому, что она станет слишком сильно жалеть себя. Хотя одному Богу известно, кто бы еще имел право жалеть себя, как не она. Ой, нет, только не плачь, а не то и я тоже расплачусь.

Маргарет старательно изобразила счастливую улыбку, за что я ей был несказанно благодарен, и ушла. Я подумал о том, что при мне плакали очень многие donzelhas, но, пожалуй, Маргарет была единственной, за которую я действительно переживал. Что интересно — я не перестал переживать за нее и тогда, когда она перестала плакать.

Ну, что сказать… В конце концов, я ведь и рванул в Каледонию прежде всего за новизной чувств.

Примерно за час я покончил с утряской расписания занятий и, посмотрев на часы, обнаружил что настало время, когда я обычно позволял себе вздремнуть во время Первой Тьмы. По идее следовало бы наведаться вниз и узнать, как там дела, однако, будучи человеком, на котором лежала главная ответственность, я не желал узнавать о чем-либо неприятном тогда, когда ничего уже нельзя было исправить.

Бросив тоскливый взгляд на свою кровать, я наведался в ванную, умылся холодной водой, поспешно причесался и направился вниз.

Глава 3

Когда я спускался вниз по лестнице, я столкнулся с отцом Аймерика, и из разговора с ним стало ясно, что расписание нуждается в доработке: Каррузерс-старший смущенно спросил меня о том, нельзя ли преобразить одну из больших аудиторий в часовню. Сделать это было не так сложно, так что я внес соответствующую заметку в память своего карманного компьютера и пообещал отцу Аймерика, что в самом скором времени сообщу ему о точном времени отпевания.

— Благодарю вас, — сказал он. — Мне очень прискорбно, что мое пребывание в Центре начинается со столь грустного события, но боюсь, что правительство поставило меня в такие условия. Еще одна причина, по которой меня направили сюда, состоит в том, чтобы я приватно сообщил вам о том, что тело юной Лавлок уже доставили. Торвальд и Маргарет в данный момент переносят его в морозильную камеру под кухней.

— Вы уже видели… ее?

Каррузерс кивнул. Лицо его было словно отлито из стали.

— Да. Я предложил и остальные согласились — мы не станем бальзамировать ее, не будем заниматься пластической реставрацией и гроб оставим открытым. Полагаю, это очень правильное решение, потому что преподобный Сальтини звонил мне уже четыре раза за последний час и пытался обвинить меня в том, что мы, дескать, «излишне политизируем» смерть этой девушки и, как он выразился, «выдаем ее за мученицу, в то время как речь идет всего лишь о нелепой случайности и безответственности».

Тут уж я не выдержал.

— «Безответственности»?! Это после всего, что его молодчики с ней сотворили…

Я слишком сильно разозлился. У меня просто не было слов.

Губы Каррузерса едва заметно дрогнули. Видимо, что-то показалось ему смешным, но он не пожелал в этом признаться.

— Честно говоря, — сказал он, — моя реакция была точно такой же. Кроме того, что гораздо важнее, главный консультативный комитет одобрил мое решение и счел его рациональным, так что теперь Сальтини лишен возможности объявить меня безумцем или маразматиком. Могу лишь процитировать одного политика, чей стиль всегда вызывал у меня уважение. Оседлать тигра Сальтини сумел, а теперь посмотрим, сумеет ли он проехаться на нем верхом.

На мое счастье, к тому времени, когда я подошел к грузовым воротам, ребята уже успели все сделать. Тело Элизабет Лавлок было накрыто пластиком. Торвальд, Пол, Аймерик и Маргарет стояли рядом. Вид у всех был удрученным, и мне стоило немалого труда уговорить их подняться наверх и немного отвлечься.

— Отпевание состоится завтра утром, — сказал я, — а потом начнем занятия по расписанию. Пора возвращаться к нормальному течению жизни.

Аймерик отхлебнул кофе и кивнул.

— Если я сейчас здесь никому не нужен, то я, пожалуй, пойду навещу Кларити. Я ей звонил. Вроде бы она чувствует себя немного лучше, но мне бы хотелось убедиться в этом лично.

Уходя, он казался спокойным. Казалось, на плечах его лежит невыносимо тяжелая ноша, и он покорно несет ее, но все же было заметно, насколько ему не по себе.

* * *

Несмотря на наши самые благие пожелания, на следующий день занятия так и не начались. Прежде всего похороны Элизабет оказались еще более трагичными, чем должны были, так я думаю, оказаться по замыслу Каррузерса-старшего. Из-за того что тело Элизабет даже не обмыли и «хоронили» ее в той самой одежде, в какой привезли в морг, перед взглядами всех присутствующих ее обезображенный труп предстал во всей ужасающей реальности. Все видели ее окровавленные губы, разбитую нижнюю челюсть, пропитанную кровью одежду от талии до колен, и выражение нестерпимой муки, застывшее на ее лице. На это невозможно было смотреть. Хотелось кричать или убежать прочь.

Каррузерс ничего не упустил. Часть надгробной речи он произнес на терстадском и назвал переворот чудовищным преступлением, а в той части речи, которую он произносил на рациональном языке, он сказал о том, что Сальтини несет личную ответственность за то, что случилось с этой несчастной девушкой.

Потом встала Валери. Я удивился, каким образом она вдруг стала подругой Элизабет Лавлок, но потом разглядел свежий шрамик у нее на затылке. Значит, Маргарет ее все-таки уговорила. «Вот и от Валери наконец есть какая-то польза», — печально подумал я.

Валери стояла, вперившись в пол. Она выглядела намного более смущенной и присмиревшей, чем тогда, когда мы с ней вместе играли на концерте.

— Я думаю, — запинаясь, проговорила она, — что это очень… необычные похороны. Я знакома с Элизабет всего несколько часов. И… в общем, она хочет, чтобы вы знали: в семье ее все называли «Бетси», и еще она хочет, чтобы все помнили ее под этим именем. Ей придется многое наверстать — вы помните, что ее личность была скопирована еще до открытия первого спрингера. Но… все идет очень хорошо, и доктора говорят, что лучшего трудно было бы ожидать. Мы немного поэкспериментировали, и если вы будете слушать спокойно и не спугнете меня, я могла бы… вернее, Бетси могла бы попробовать поговорить моим голосом…

В аудитории стало так тихо. То ли все разом затаили дыхание, то ли дышали совсем неслышно. Валери заговорила. Голос ее приобрел особенный акцент. Конечно, она запиналась, но в целом говорила довольно-таки внятно.

— Я… я только хот-тела с-сказать, что я была одинока всю м-мою жизнь… наверное, потому, что так живут все каледонцы. Наша жизнь очень х-холодная, и мы — несчастливые люди.

Вот я теперь ощущаю воспоминания Валери о Центре и о к-кабаре, и хотя я сама ничего не помню об этом, я т-так счастлива знать о том, что все это было в моей жизни до того, как я погибла. Вам б-будут говорить, что Сальтини и те «псипы», которые измывались надо мной, — это исключение, но это не правда. Исключения — это преподобный Каррузерс и преподобная Питерборо. Они относятся к людям милосердно. И то, что вы видите в гробу — то, что некогда было мною, — это то, что случается, когда людей заставляют поклоняться идеям.

Я была очень стеснительной, но теперь я могу говорить со всеми вами, особенно потому, что теперь со мной Валери, и мне не так страшно. И я буду очень стараться стать такой, чтобы доктора смогли вырастить для меня тело, потому что доктора говорят, что я молодец. Потому я очень надеюсь, что снова вернусь к вам во плоти, а до тех пор, п-пожалуйста, п-постарайтесь сделать мир таким, чтобы в нем х-хотелось жить. Вот и в-все, что я в-вам хотела сказать.

Голос Валери, передававший слова Элизабет, звучал немного жалобно и стыдливо. Видимо, Бетси принадлежала к типу людей, души которых с самого рождения ущербны то ли из-за собственной слабости, то ли из-за отношения окружающих. И все же она доказала, что обладает чувством собственного достоинства и имеет право на место среди нас. Как ни абсурдно, но отпевание завершилось громовыми аплодисментами.

Может быть, наше поведение объяснялось политической подоплекой происшествия. Ведь все, что сказала Элизабет устами Валери, должны были передать в новостях, и это наверняка было бы не в пользу Сальтини. Возможно, в предвкушении этого мы мстительно радовались. А может быть, нами просто овладело восхищение мужеством этой девушки, личность которой отстала от времени на целых три года, но теперь так быстро избравшей жизненную позицию.

Но если бы кто-нибудь сегодня высказал любое из этих предположений, имейте в виду, я бы немедленно вызвал этого человека на поединок atz sang. Я так думаю, что аплодисментами мы в тот день разразились потому, что иначе просто невозможно было отреагировать на вопль любви, как ответной любовью. По крайней мере мне так кажется.

В каком-то смысле после этого наступила разрядка, но потом к гробу подошел Торвальд, который должен был произнести речь как родственник Элизабет. И тут снова настало время для сюрприза, потому что в руках у Торвальда была лютня.

Он пока еще не стал сверхопытным музыкантом, но все же кое-чему научиться успел. А спел он вольный перевод «Canso de Fis de Jovent». Как правило, я терпеть не могу, когда перефразируют классические тексты знаменитых песен или пытаются переделать их по случаю какого-то события, хотя в Новой Аквитании такое бывает нередко. Но Торвальд спел первые несколько куплетов практически без изменений — только убрал чисто аквитанские реалии, а вместо мужского рода употребил средний и подчеркнул важность мужества перед лицом потери, невозвратимой утраты. Песня произвела огромное впечатление, и конечно, все мы плакали, не стыдясь слез.

Выходя из аудитории в коридор, каждый останавливался, смотрел с глаза Валери и прощался с Бетси. А потом наконец мы отнесли изуродованное тело бедной девушки к ближайшему регенератору и совершили то, что должны были совершить.

Я, так или иначе, намеревался отменить занятия в этот день. Даже не мог себе представить, как они могли бы пройти. И тут вдруг запищал мой мобильный интерком. Я вытащил его из кармана. На экране возникло лицо посла Шэна.

— Скорее всего, — сказал он, — эту новость следует передать именно вам, а уж вы сообщите всем остальным, находящимся в Центре. Через шесть часов на территории Посольства откроется Ярмарка — как раз к концу Первой Тьмы.

— А не рано?

— Очень рано.

— А я думал, что последуют какие-то предупреждения…

— Они имели место. Но теперь их больше не будет. И если Сальтини вас не подслушивает, это ему пока неизвестно. Он последний в списке тех, кому я собираюсь об этом сообщить. Постарайтесь, чтобы об этом узнало как можно больше народа, ладно?

— Само собой, — ответил я как истинный каледонец, стараясь при этом не выдать того, как порадовала меня эта новость.

— И еще… позвольте вам сказать. Жиро, что похороны были великолепны. Поистине великолепны.

— Я только предоставил помещение. А все остальное сделали другие.

— В таком случае передайте им мое восхищение. У меня запланировано очень много звонков. Теперь скоро поговорить с вами не удастся.

С этими словами он прервал связь.

Я поспешил к системе общего оповещения и сообщил всем приятную новость о том, что через шесть часов не территории Посольства можно будет лицезреть все чудеса Тысячи Цивилизаций. Сальтини так боялся Гуманитарного Совета, что посещение Посольства большими группами народа вряд ли могло быть сопряжено с какими-либо опасностями.

* * *

Думая о том, что открытие Ярмарки следует объявить праздником, я и наполовину не догадывался о том, во что на самом деле выльется ее посещение. За час до ее открытия мои студенты выстроились в очередь перед зданием Посольства, а через двадцать минут после открытия девяносто пять процентов уже были внутри. Я в свое время, когда был подростком, побывал на одной Ярмарке, и помнится, был потрясен увиденным до глубины души. Но каждая очередная Ярмарка обширнее и многообразнее предыдущей, поскольку всякий раз на ней представляют свои товары представители новых колоний. Нынешняя была на добрую треть больше предыдущей.

Именно Новая Аквитания была главным инициатором установки спрингера, и, невзирая на огромное расстояние, спрингер-связь с Новой Аквитанией заработала быстрее, чем с другими колониями. Большинство же отдаленных колоний только теперь занимались налаживанием спрингер-транспортировки, как и Каледония, а некоторые, как, например, Земля Святого Михаила, до сих пор не удосужились обзавестись спрингером.

Всего в системе Тысячи Цивилизаций на самом деле насчитывалось тысяча двести тридцать восемь колоний, и на Ярмарке были представлены товары более чем тысячи ста из них. Многие колонии выставили только элементарные стенды, возле которых слонялась пара сотрудников. На одном из таких стендов, к примеру, значилось: «Торбург. Сохранение военных традиций. На всякий случай. Наведите справки о наших иностранных легионах». Этот стенд мало у кого вызвал интерес. Больше народа толпилось около стенда с заголовком «Работа в Гедонии», но почти все быстро расходились, узнав, что гедонцам, оказывается, нужны были люди, воспитанные в рамках определенных традиций, которые должны были не иметь никаких склонностей к оргиям. Другие колонии — к примеру, объединение колоний Дунанта, являвшее собой пестрое ассорти цивилизаций, в свое время обосновавшееся на древнейшей из заселенных колонистами планет — выставили просторные павильоны с невероятным количеством всевозможных товаров.

Я задержался у торбургского стенда и поговорил с майором по прозвищу «Железная рука», которого мне было попросту жалко из-за того, что люди с опаской обходили его стороной — наверное, боялись, что под столиком у него прячется шайка головорезов, готовых в любое мгновение напрыгнуть на любого и тут же обрядить его в военную форму.

— Новая Аквитания, — кивнул майор. — Как же, как же, припоминаю. Несколько месяцев стояли на тамошней Ярмарке. Помнится, там мы заполучили несколько добровольцев, и ваши имитационные драки мне приглянулись. Да, там у вас совсем даже неплохо.

В ходе разговора выяснилось, что он побывал в кое-каких местах, где бывал и я. Торбуржцы имеют обыкновение заплетать длинные волосы в косу, которую забрасывают за спину.

Такую прическу у них принято носить «в мирное время». Поскольку мирное время на Торбурге царило уже шесть лет подряд, трудно было сказать, какие прически у них принято было носить во время военное. Может быть, пребывая в Новой Аквитании, майор подвязывал свою длинную косу покороче и преображался в сносного jovent. Похоже, он неплохо разбирался в музыке и поэзии, так что заведения наши посещал явно не из желания с кем-нибудь сцепиться, как мне показалось поначалу. Но с другой стороны, я понял, что в аквитанское общество он, пожалуй, мог вписаться довольно легко (большинство людей с других планет там обосновывались на территории Посольства). Выяснилось также, что он успел вымуштровать несколько рот аквитанцев, а это означало, что их почти хватило бы на легион.

— Уж больно форма военная у вас хороша, — ухмыльнулся он. — Ума не приложу, из каких замшелых исторических книжек ее откопали. Напиваться, правда, ваши ребята были большие мастера. Но при исполнении — ни-ни, молодцом.

Торбург, можно сказать, являлся парией в рядах Тысячи Цивилизаций. Торбужцев не жаловали даже многие из жителей тех колоний, которые делили с ними планету. Почему-то мне стало не по себе из-за того, что отношения аквитанцев с торбуржцами складывались настолько гладко. Когда я позднее затронул этот вопрос в разговоре с Аймериком, он объяснил этот факт просто: сказал, что все из-за того, что мы и они — две единственные по-настоящему романтические цивилизации, вот и все.

Узнав о том, что майор (имени своего он мне так и не сообщил — похоже, предпочитал, чтобы к нему обращались по званию) намеревается пробыть в Каледонии около года и, стало быть, у меня еще будет масса возможностей потолковать с ним о том о сем, я распрощался с ним и тронулся дальше по главному проходу.

— Жиро! Жиро Леонес!

Я обернулся и оказался лицом к лицу с Гарсендой. Наверное, у меня отвисла челюсть, потому что она весело расхохоталась и сказала:

— Приветик. Надо бы поболтать. Только пойдем в аквитанский павильончик. Я там одна, нельзя уходить.

Как в тумане я последовал за ней. Одета она была по-аквитански, но побрякушки все были в стиле межзвездников.

— Ну, как у тебя дела? — спросила она, подав мне кружку крепчайшего кофе, вкус которого сразу напомнил мне родину. — То есть как у тебя дела — это мы все знаем, но ты мне расскажи о своих ощущениях. Выступаешь ли ты здесь?

— Что это значит — «мы все знаем, как у тебя дела»? — оторопело вопросил я.

Гарсенда улыбнулась и подмигнула мне.

— Послушай-ка… когда у нас с тобой закрутилась Ппатог, ты ведь знал, что я — карьеристка?

Я кивнул. Да, вроде бы знал. Мало что может так льстить человеку, когда он имеет дело с кем-либо, пробивающим себе дорогу в привилегированные слои общества, как то, что его избрали в качестве очередного порога.

— Ну так вот. Не такая уж я прожженная карьеристка. В общем, тебя я потеряла как раз перед тем, как ты рванул сюда, а твое положение дома теперь такое… особенно с тех пор, как Маркабру так валяет дурака в роли принца-консорта…

— Ну да. Письма я получил только отца да от Маркабру. Отец мне писал исключительно о погоде и о том, как растут помидоры.

Гарсенда фыркнула.

— Могу себе представить. Нет, ты сиди, сиди. Понимаешь, из-за твоего Центра теперь все уже насмотрелись на аквитанские штучки, и сюда вряд ли кто заявится, хотя, судя по данным компьютера, местные уже успели заказать не одну тонну музыкальной продукции, картин и тряпья. Так что у меня успехи будут просто блестящие при том, что пальцем о палец не ударю.

— А как вышло, что ты получила эту работу?

— Ну… Искали кого-нибудь, кто мог бы представить традиционный образ жизни, ну, я и решила еще разочек попробовать. Между прочим, ты очень удивишься, когда узнаешь, что таких осталось очень мало, хотя немногие желают в этом признаваться. Маркабру и эта идиотка, его девица, грозили тем, что добьются отрешения от Тысячи Цивилизаций или по крайней мере сурового ограничения контактов — все для того, чтобы приструнить межзвездников. Но, конечно же, ничегошеньки у них не вышло — слишком много народа обожает кофе из Форт Либерти, спортивные товары из Спарты… ну, в общем, ты меня понимаешь. Но все равно наши монархи ухитрились порядком дров наломать. Старорежимники почти уничтожены, потому что большинство из них терпеть не может Маркабру. Даже Пертц переметнулся к межзвездникам — иначе его сверхконсервативное заведение попросту прогорело бы, Так что я была одной из тех немногих, кто вызвался представлять новую Аквитанию на Ярмарке, и может быть, взяли именно меня, потому что у меня, как ни странно, неплохая репутация среди межзвездников.

Ну а что до того, откуда мы знаем, как у тебя дела, — то знаем мы об этом из твоих же собственных писем, которые Маркабру прилюдно зачитывал вслух при Дворе… Ах да, я же тебе еще не сказала… Теперь ко Двору допущены некоторые межзвездники! Ну а эта идиотка чуть в обморок не падает из-за этого…

— Она — Королева, — заметил я.

— Нет, не она, а он. Она только сидит у себя в апартаментах и строчит стишки, смысла которых никто не понимает, а он дефилирует вокруг Дворца в старорежимных нарядах — старорежимное не придумаешь — и вызывает на дуэли всех подряд. Короче говоря, межзвездники своего добились, но при этом Уилсон остался на своей орбите.

Я медленно покачал головой.

— Знаешь, — задумчиво проговорил я, — за пять минут ты мне сказала больше, чем за все время нашей finamor.

— Ну, так теперь есть о чем поговорить, а тогда не было.

Гарсенда забросила волосы за спину. Я обратил внимание на то, что шрамики, оставленные колючими сережками, исчезли.

— Так ты действительно решила вернуться к старому доброму стилю или…

— Да нет, это всего лишь маскарад, — ответила она. — Но дай мне договорить. Я тебе еще не все сказала, а надо сказать, потому что потом вряд ли удастся поговорить. В общем, сначала Маркабру ковал себе капитал тем, что разглагольствовал о том, что ты, дескать, занимаешься изучением каледонской культуры, но что она, как и все прочие культуры, — серая и безликая и что мы — последний оплот цивилизации… а потом прошло какое-то время… и то, что ты говорил о местных жителях… Жиро, ты только не расстраивайся, пожалуйста, но теперь ты у межзвездников — настоящий герой. И Биерис, кстати, тоже. Наверное, уже сотен пять художников пытаются ей подражать. Но настоящий герой — ты.

Я даже не был уверен в том, что дышу.

— Я?! Да что я такого сделал?

— Все дело в твоих письмах. Ты показал нам, что собой представляет каледонская культура, пусть даже Маркабру читал твои письма с издевкой. Мне ужасно хочется познакомиться не менее чем с двадцатью людьми — с Торвальдом и Полом, и с этой чудесной Валери, о которой ты писал. Утром мы познакомились в послом Шэном — он оказался в точности таким, каким ты его описывал.

Глаза у нее сверкали, она была так взволнована, что я не удержался и спросил:

— Но ты наверняка уже видела, на что похожа Утилитопия, как выглядит утренняя буря, и…

— Ты же знаешь, что я не большая любительница путешествий. Я такая рассеянная, что, пожалуй, могу оказаться всего в нескольких километрах от этой знаменитой радуги и не заметить ее…

Я рассмеялся. Мне и в самом деле показалось, что это ужасно смешно. И все-таки я был бы не против того, чтобы недельку постранствовать с Гарсендой по Каледонии и показать ей главные здешние достопримечательности. Хотя бы из верности моим каледонским друзьям или из желания поделиться с ней тем, что я успел повидать сам.

— Ладно, — сказал я. — Ты не будешь против того, чтобы я писал тебе, когда ты вернешься домой? Вчера вечером я послал Маркабру письмо, в котором вызвал его на поединок без правил, так что больше я ему писать не собираюсь.

Гарсенда пожала плечами. Ее роскошные черные волосы рассыпались, занавесили лицо.

— Корреспондент из меня неважный, Жиро, но для тебя я постараюсь сделать исключением. Тем более… — она улыбнулась, и я заметил в ее улыбке злость, которая раньше мне никогда в глаза не бросалась, — ..что я уверена: нашу переписку можно будет употребить на пользу общего дела.

— Как минимум один из нас воистину изменился, — сказал я.

Гарсенда снова улыбнулась — на этот раз по-доброму.

— Мы оба изменились, и я этому рада. Пожалуй, теперь мы сможем стать друзьями.

Так оно и было.

— Ну, и что же стало с тобой? — спросил я.

Ее синие глаза искрились весельем. Пусть это было упадническое веселье — мне все равно нравились ее глаза.

— О Господи… Когда ты видел меня в последний раз… Короче говоря, я потом все видела на просмотре видеозаписи. Конечно, ты разозлился. Я считаю — ты имел на это полное право. Честно говоря, для меня это было странное время. Но я так думаю, ты ничего не знаешь о нарастающем недовольстве среди межзвездников, потому что не сомневаюсь: Маркабру не писал тебе об этом ни слова.

И Гарсенда рассказала мне обо всем том, о чем мне не писал Маркабру. Только в Новой Аквитании — единственной колонии Тысячи Цивилизаций — различия между полами были доведены до таких крайностей, только здесь имелся настолько непоколебимый и сложный кодекс ухаживания. После того как началась полоса изменений, неизбежно вызванных спрингер-контактом, наша культура получила толчок, но двинулась не в направлении мейнстрима Тысячи Цивилизаций, а в худшую сторону — в ту, которая у нас традиционно подавлялась.

— Так что можно сказать, что многие donzelhas стали заниматься тем, чего так боялись раньше. Садопорнографией не только на Земле, но и на большинстве других планет интересуются очень ограниченное число людей. Ребята, работающие около гедонского центра, сказали мне, что пока каледонцы заказали у него всего три видюшки, да и то — поверь мне, весьма мягкого характера. Но в цивилизации типа новоаквитанской, где так пестуются различия между полами и жестокость… Ну скажи, ты знаешь, например, какие произведения искусства больше всего импортировались после начала спрингер-контакта? Это же так естественно. Так и вышло, что поначалу многие начали увлекаться всем этим просто в знак протеста. Ты же можешь вспомнить, что сначала был гиперприспособленцем и только потом начал доводить своих родителей до белого каления. Но кроме этого, в воздухе витало еще множество всяких идей, и вскоре многие из нас решили, что быть воистину насилуемыми объектами насилия — это не так уж сильно отличается от того, чтобы просто быть объектами насилия.

Я нисколечко не сомневался в том, что до всего этого она додумалась не сама, но было видно, что во все это она верит, более того: что она все это понимает… и что хуже того — теперь и я это понимал, хотя мне было и не очень приятно все это выслушивать.

— А-а-а… — промямлил я, — понимаешь, мне хотелось бы немного отвлечься. Ты знаешь, что здесь политический кризис? Что произошел государственный переворот?

Она улыбнулась мне так, словно я только что заработал отличную отметку.

— Конечно, знаю. Как раз перед тем, как отправиться сюда, я ходила на демонстрацию, цель которой состояла в том, чтобы Гуманитарный Совет вмешался и сбросил режим Сальтини.

— Ну, так вот… — И я рассказал ей о том, что приключилось с Бетси Лавлок. — Так что здесь слово «изнасилование» звучит отнюдь не символически.

Она понимающе кивнула и спросила:

— Жиро, а ты знаешь о том, что в Новой Аквитании было полным-полно самых настоящих, жестоких изнасилований?

Я хотел было возразить, но не нашел слов. Deu sait, сам я никогда в жизни не угрожал женщине… ну, помнится, как-то раз посражался с одной неуступчивой девственницей, но она стала вполне уступчивой к тому времени, когда мы… Но все равно — разве я знал о том, что она тогда думала? Может быть, просто испугалась и со страху согласилась…

Ну и конечно, я знал предостаточно парней, которые были вооружены нейропарализаторами при встречах с девушками, которые вооружены не были… Сам Маркабру мне однажды похвалялся тем, как он «заполучил одну снежную королеву», заставив ее «открыть хорошенький ротик и удовлетворить меня, как полагается шлюхе, какой она и была». При этом он угрожал ей шпагой и пугал тем, что сделает так, что ей будет казаться, что у нее отрезают груди и… даже вспоминать было противно. Все это он вытворял, потому что хотел сразиться с ее entendedor. Он понимал, что если осуществит свои угрозы, девушка на самом деле испытает такую боль. Мне и тогда казалось, что это дикость, что до такой жестокости я бы сам никогда не опустился, и все равно я качал головой не только с осуждением, но и с восторгом… Кровожадность — как ни крути, частица enseingnamen.

Гарсенда сидела и молча смотрела на меня. Наконец она спросила:

— Как я погляжу, это новость для тебя?

— Представь себе, оказалось, что не новость.

— Понимаешь, Жиро, ты был моим четвертым entendedor, но первым, который меня не принуждал заниматься сексом. — Она вздохнула. — Мне хотелось… нет, не то чтобы поблагодарить тебя, нет. Ты был очень добр ко мне, но ты относился ко мне… ну, скажем так: несколько высокомерно.

В итоге в промежутках между охами-вздохами и порывами страсти у меня стало возникать желание кем-то стать в этой жизни. И когда я попала к межзвездникам, мне не стоило большого труда… Ну, ты знаешь. Но там я обнаружила совершенно новые идеи. В некотором роде это ты вывел меня на ту дорогу, по которой я иду теперь. И я очень благодарна тебе за помощь, а сказать я хотела только то, что у тебя был такой несчастный вид, когда я увидела твое лицо на видеозаписи…

— Пожалуй, так оно и было. Но для меня все это тоже послужило уроком. — Я поднялся со стула. Как ни странно, настроение у меня было превосходное. — Постараюсь еще заглянуть к тебе пару раз, пока ты будешь здесь. А если у тебя выпадет часок-другой свободный, забегай в Центр и познакомься со всеми, с кем хотела познакомиться. Ну а когда я вернусь, давай все-таки встречаться. Посмотрим, может быть, сумеем стать не только друзьями.

Гарсенда встала и обняла меня. Ее тело было так прекрасно, что я не мог не среагировать на ее объятия. Оставалось только надеяться, что она этого не заметила.

Вскоре я наткнулся на Брюса и Биерис. Они, не таясь, разгуливали по Ярмарке, взявшись за руки, и это меня, надо сказать, очень порадовало. Я отправил их к Гарсенде, чтобы она смогла познакомиться с Брюсом. Кроме того, мне показалось, что теперь Гарсенда и Биерис тоже смогли бы подружиться — если бы Биерис смогла перестать считать Гарсенду глупенькой, какой когда-то мы все ее считали.

На открытие Ярмарки собралось не меньше десяти тысяч человек. Я понятия не имел о том, какое у них впечатление и о чем они могут думать, да и потом так и не узнал этого.

Ослепительно ярко горели желтые светильники, и я вдруг ощутил страшную усталость. Она просто сковала меня по рукам и ногам. На какое-то мгновение мне показалось, что меня посетило вдохновение и что все новости, которые я узнал от Гарсенды, годятся как тема для новой песни, но тут же понял, что все это — следствие хронического недосыпания. Что приятно — когда я позвонил в Центр, обстановка там была спокойной, никаких новых кризисов не назрело. Встретившись с проходившим мимо Торвальдом, я передал ему чип, служивший ключом от моего «кота», чтобы он мог отвезти с Ярмарки до Центра тех, кто пожелает вернуться домой. Потом я вышел из Посольства, взял трекер и вернулся в Центр. Горячий душ показался мне восхитительной роскошью. Приняв его, я забрался в постель, застланную чистым бельем, и завел будильник, намереваясь проспать десять часов. При мысли об этом мне показалось, что я — в Раю.


Когда я неожиданно проснулся, в комнате было темно.

Я не сразу сориентировался в пространстве, но потом рука моя легла на стриженную «ежиком» голову. Я сжал руки Маргарет.

Она прошептала.

— Не бойся! Аймерик ночует у Кларити Питерборо.

Я наклонился и поцеловал ее.

— Маргарет… Но как же ты решилась…

— Гарсенда мне сказала, что ты любишь так просыпаться, ну вот я и…

Следовало догадаться.

— Как прекрасно… Просто я немного удивился. — И я тут же поспешно добавил:

— Но я рад, очень рад.

О Боже, интересно, чего еще ей наговорила Гарсенда? Есть такая аквитанская пословица: «Никогда не знакомь свою нынешнюю возлюбленную с бывшей, если только не уверен в том, что вы, все трое, не умрете в следующее мгновение».

— Ну а я боялась, что иначе у нас так ничего и не получится. Ведь в кокетстве я ничего не смыслю.

Я прижал Маргарет к себе и стал ласкать ее, шептать всякие нежности и глупости — почти как ребенку. Маргарет была взрослой, она не очень-то боялась того, что должно было произойти, но это было впервые — впервые между нами, и она, конечно, волновалась больше меня, потому я и должен был взять на себя большую часть ласки и нежности.

Как ни странно, мне с ней было удивительно хорошо. Пусть ее телу недоставало совершенства, но это было ее тело, и оказалось, что это значит для меня намного больше, чем я догадывался.

Слава Богу, Гарсенда не успела научить Маргарет всем тонкостям аквитанского секса. Маргарет не металась, не вскрикивала, не делала вид, что сходит с ума от страсти, не цитировала стихов (кстати, мне это никогда не нравилось).

Но зато она была искренняя во всем, и это было намного более волнующе, чем художественные творения любой другой donzelha.

В общем, в итоге получилось не десять, а девять часов сна, но я ни о чем не жалел, а проснувшись поутру, чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А уж улыбку Маргарет в то утро я бы не променял ни на что на свете.

Глава 4

Самое приятное из того, что происходило потом, заключалось в том, что еще несколько недель вообще ничего не происходило. Биерис и Брюс перебрались обратно, в Содомскую котловину, — теперь туда можно было добраться спокойно. Судя по отчету, который Аймерик представил Шэну, каледонцы потратили на Ярмарке за сорок восемь часов полпроцента всей каледонской наличности, а к концу третьего дня было официально зарегистрировано несколько безработных, хотя страховых органов, которые призваны были бы позаботиться о них, пока не существовало. Почти половина народа, в первые дни после переворота обосновавшегося в Центре — те, кому не было запрещено общаться с родителями, — переехали домой, но «ядерная» группа осталась. После кое-каких переустройств Маргарет и Пол получили отдельные комнаты, а Торвальд перебрался в свою.

Чаще всего Маргарет проводила ночи у меня. У нее вошло в привычку все время, когда мы были вдвоем, прижиматься ко мне или хотя бы прикасаться ко мне рукой. Просто удивительно, как мне это нравилось.

Валери настолько освоилась с ношением псипикса Бетси, что с ней уже начали общаться как сразу с двумя девушками.

Правда, Бетси не была избалована вниманием мужчин, а Валери, наоборот, только и делала, что привлекала к себе их внимание, поэтому всю мужскую половину Центра они свели с ума. Как-то раз Валери в то время, когда Маргарет отсутствовала по делам, предприняла беззастенчивую попытку пофлиртовать со мной, и я сам себе поразился, насколько легко я ей отказал. Более того: ее кокетство вызвало у меня вспышку раздражения.

И еще я обнаружил одну общую черту характера Валери и Бетси: они обе впадали в депрессию, будучи разочарованными. Тем более не стоило иметь дело с Валери, Одна из девушек, живших в одной комнате с Валери, как-то рассказала мне о кое-каких странностях. Оказывается, Валери стала разговаривать во сне, и в этих разговорах между ней и Бетси происходили ссоры. Но каковы бы ни были различия между ними, на людях они действовали единым фронтом.

Возобновились занятия. Я поразился тому, насколько, оказывается, успехи моих учеников объяснялись наличием недреманного ока «псипов». Да, теперь «псипы» контролировали все на свете, но все знали о том, что большая часть «жучков» в Центре ликвидирована. Маргарет и Пол продолжали безжалостно уничтожать их, как только обнаруживали. В любом случае каждому из студентов теперь грозила тюрьма и переобучение, так что им не имело смысла выставлять напоказ свою нормальность и рациональность. Не сказал бы, что происходящее можно было в прямом смысле назвать вспышкой творческой активности — нет, мои ученики пока продолжали учиться ходить, но все же наметились определенные интересы, желание спорить и экспериментировать, чего раньше не наблюдалось.

Конечно, эти дни были затишьем перед бурей, но при всем том я испытывал необычайный подъем. Помимо возможности свыкнуться с новым образом жизни, это было время, в течение которого все мы могли собраться с силами.

Минимализм, как Торвальд и Пол определили суть нашего движения в манифесте, оказался идеальной идеей для каледонцев, а для меня, аквитанца, был болезненной явью. Главная мысль заключалась в том, что искусство призвано было быть отрешенным, никак не связанным ни с чем физиологическим, и потому, по определению, представляло собой нападки на чистый функционализм. Но при этом в манифесте черным по белому было прописано, что искусство призвано служить «величайшему удовольствию и высочайшей рациональности». Киберкомпьютеры главного консультативного комитета истратили уйму времени на то, чтобы попытаться разбить программу нашего движения в пух и прах, но с помощью отца Аймерика (который, кстати, очень увлекся этой работой) ребята ухитрились сделать ее пуленепробиваемой. В итоге Движение Минималистов было официально зарегистрировано и признано рациональной разновидностью каледонской философии.

Думаю, никто и не предполагал, что один из главных пунктов нашей доктрины возымеет такое большое значение. Это был пункт, суть которого сводилась к тому, что каждому человеку желательно идти путем проб и ошибок только ради того, чтобы набраться собственного опыта — в особенности в тех областях, в которых до него еще никто не экспериментировал. Аймерик сказал, что если в пору его с Брюсом и Чарли юности существовал минимализм, у них не возникало бы никаких сложностей с получением разрешения на вылазки в области Содомской котловины.

— Да, пожалуй, — согласился Каррузерс-старший. — И эти ваши вылазки могли бы принести много полезного.

Мы все собрались в главном зале, как всегда в последнее время, перед сном. Это чем-то напоминало общие посиделки у походного костра с песнями по кругу, шутками, рассказами.

Порой доходило и до политических споров, суть которых я постигал не без труда, хотя Маргарет потом их мне старательно расшифровывала. В тот день, о котором речь, никто и не подумал взять музыкальный инструмент и запеть. Все просто сидели и разговаривали, разбившись на небольшие группы. Я устроился в излюбленном уголке, Маргарет — на табуретке рядом со мной. Я обнял ее.

Аймерика это заявление изумило.

— Но я так думал, что ты был против наших походов, что тебе вообще не нравилось все, чем мы занимаемся.

Преподобный Каррузерс ухмыльнулся и отпил порядочный глоток пива.

— Естественно, не нравилось. В то время я был твердолобым старым свинтусом. Некоторым, знаешь ли, приходится десятки лет потратить на то, чтобы помолодеть душой, а кое-кому для этого и вообще требуется шоковая терапия.

Не так давно Кларити Питерборо было дано разрешение время от времени посещать Центр. В тот день она присутствовала на наших посиделках. Она сидела рядом с Аймериком и непрерывно поглядывала на него, словно он был ее телохранителем.

— И все же ты преувеличиваешь разницу между тогдашним временем и теперешним, — возразила она. — Будь честен, Лютер. Большая часть стычек между тобой и Аймериком проистекала из того, что двое мужчин жили под одной крышей.

— И не было женщины, которая могла бы примирить нас. Согласен. Я и сам об этом постоянно говорил, — признался Каррузерс. — Знаешь, а ведь я ни разу не поблагодарил тебя за то, что ты так часто навещала меня после того, как Амброуз — прости, но для мня в то время ты оставался Амброузом — уехал. Тогда мне было ужасно одиноко, и ты мне очень помогала, навещая меня.

Питерборо улыбнулась и вдруг помолодела лет на двадцать — тридцать.

— Мне это тоже было приятно. О, я знаю, что молодой проповеднице положено проводить много времени с наставником, но ты же знаешь, что чаще всего это выливается в то, что девушки превращаются в бесплатную прислугу. А ты помог мне сформировать мою собственную точку зрения на то, чем я призвана заниматься. Я на самом деле получала от тебя знания, поэтому, естественно, тянулась к тебе. Кроме того, только так я могла получать хоть какие-то новости об Амброузе.

Аймерик вздрогнул и напрягся так, словно в ягодицу ему вонзилась заноза.

Каррузерс-старший снова ухмыльнулся и отхлебнул еще больше пива.

— В общем-то, я так и предполагал.

И снова меня подвела моложавая внешность Аймерика. А ведь если учесть время, проведенное в анабиозе во время полета до Уилсона, да двадцать пять лет, прожитых там, где действие ультрафиолета было не таким зловредным, как на Нансене, да и вообще жизнь была несравненно легче, то получалось, что по возрасту он почти ровесник Кларити Питерборо.

Как раз в тот миг, как я сообразил, что это так и есть, Кларити сказала:

— О да. Мне было двенадцать, когда я по уши влюбилась в этого местного мятежного еретика. Так всегда бывает: хорошие девочки, получающие стипендии и прилежно выполняющие домашние задания, вечно влюбляются в умнющих плохих мальчиков.

— Знаете, — съязвил я, — а я впервые вижу, чтобы лицо моего друга приобретало такую экзотическую окраску.

Маргарет заехала мне локтем под ребра.

Торвальд взял лютню, Валери — гитару, они состроились и, к моему изумлению, сыграли и спели несколько баллад из репертуара группы «Серрас Верз», где я когда-то поигрывал.

Дуэт у них получился очень даже недурственный. Все с удовольствием слушали.

Потом Торвальд дал мне знак — пригласил к ним присоединиться. Я хотел было вежливо отказаться — уж очень мне нравилось, как они звучат вдвоем, и к тому же я сегодня дал два урока игры на лютне, да еще играл в классе для слушателей, и пальцы у меня устали. Неожиданно Валери изменилась в лице и, слегка заикаясь, проговорила:

— Н-неужели а-аквитанцы и вправду э-этим занимаются? Ходят в долгие по-оходы в лес только потому, что э-это приятно и кра-асиво?

— Да, Бетси, — ответил я. — Это трудно описать словами. Не объяснить, пока сам не попробуешь. А когда попробуешь — не сможешь рассказать другому, каково это.

Не знаю, может быть, мои собственные песни заставили меня вдруг затосковать по дому, а может быть, я просто подумал о том, что если бы не оказался здесь, то сейчас смог бы любоваться первыми весенними цветами на южном побережье Террибори или ловил бы форель в бурной горной речке.

Не знаю… Вполне возможно, мне просто захотелось услышать собственный голос, но я вдруг начал рассказывать о кое-каких своих приключениях во время вылазок с отцом двенадцатилетней давности. Рассказы мои, как мне показалось, всем пришлись по вкусу. А затем меня сменил Аймерик и поведал о своих странствиях по горам с Брюсом и Чарли. Так прошел почти час, и потом мне стало очень жалко, что я не уговорил Торвальда и Валери попеть еще.

Часто бывает так, что большое начинается с малого. На следующий вечер у всех возникло желание поговорить о том, что Пол именовал «художественным опытом». Большие пассажирские «коты» всегда оснащались прицепами-трейлерами на тот случай, если ехать надо было всю ночь и при этом возникала необходимость вынужденной стоянки. Из этого Пол сделал такой вывод: можно было бы без проблем арендовать пару «котов» с прицепами и прокатиться на них до Пессималей, проехать по одному из перевалов, заранее выяснив его местонахождение по спутниковой карте, и наконец, доехать до моря. Западное побережье Каледонии считалось относительно солнечным и, по местным меркам, теплым. Это означало, что погода там примерно такая, как в прохладный осенний день на одном из островков в полярных районах Уилсона. Решили, что можно будет пару дней порезвиться на берегу, поохотиться на кур или пособирать одичавшие растения, а потом вернуться назад другой дорогой. Все путешествие должно было занять около двадцати местных двадцативосьмичасовых дней, если бы мы вели машины только днем.

На мой взгляд, отправляться в турпоход в разгар революционной ситуации было как-то легкомысленно, но Аймерик со мной не согласился и сказал, что множество революций разгоралось из-за сущих мелочей. За день наши энтузиасты составили план экспедиции и отправили его в соответствующие инстанции. Засим последовал отказ от киберкомпьютерных бюрократов в виде списка из четырехсот возражений. Над этим списком затем, не покладая рук, два дня трудились, разбившись на несколько групп, после чего киберам был представлен аргументированный ответ на все возражения до единого. Кроме того, неутомимые организаторы обвешали листовками всю Ярмарку, получив на то согласие Шэна, и информация об организации предстоящей экспедиции тем самым стала достоянием широкой общественности.

Один владелец медиа-корпорации, ранее служивший старостой в общине Кларити Питерборо, пообещал финансировать экспедицию при том условии, что ее участники все старательно заснимут на видеопленку, чтобы затем можно было смонтировать серию развлекательных программ. Эта информация вызвала у киберов настоящий припадок. Они никак не могли найти рациональной причины для того, чтобы позволить людям приобретать иррациональные программы. В общем, состояние киберов можно было бы назвать почти откровенным отчаянием, если такое можно сказать о машинах, и тут на систему обрушилось около миллиона абонентов с запросами на этот самый сериал.

На самом деле к этому мы никакого труда не прикладывали. По крайней мере не этого мы, в общем-то, добивались.

Просто вопрос о подаче прошения на разрешение экспедиции постоянно фигурировал в нашем ежедневном информационном листке, который приобрел необычайную популярность. Каждый день тысячи людей отправлялись на Ярмарку, где свободно говорили о своем недовольстве новым режимом, а домой уходили, наслушавшись рассказов о жесточайшей цензуре, вводимой «псипами». Кроме того, с собой они уносили и наши листовки, которые затем зачастую копировались и сканировались для передачи другим людям. К печатным источникам информации у Утилитопии давно никто не относился всерьез. Местные жители уже несколько веков как утратили к ним всякий интерес, и тираж их был очень ограничен. Между тем Пол и Аймерик ухитрились откуда-то откопать статистические данные, согласно которым листовки, печатаемые на нашем принтере, в последние дни стали третьим по популярности источником информации. Судя по всему, все те, кто был недоволен новой властью, желали получать новости от нас.

Между тем число недовольных стремительно росло по мере того, как Каледонию охватывала классическая экономическая депрессия. Меньше чем за десять дней цены упали в среднем на тридцать процентов, и каждая восьмая фирма обанкротилась. Люди в таком количестве лишались рабочих мест, что стало ясно: накопления фонда по выплате пособий по безработице, собиравшиеся в течение нескольких столетий, придется истратить за один стандартный год. Все эти озадаченные и озлобленные люди с типично каледонским упрямством выступали против переворота не из-за того, что противились богословию Сальтини, а из-за того, что не понимали, почему нельзя было обойтись самым обычным рациональным убеждением. Они видели, что заря новой власти принесла с собой беспрецедентный экономический кризис, и довольно быстро обнаруживали, что уже давным-давно втайне являются либералами. Торвальд даже получил теплое письмо от родителей, а у Маргарет состоялся долгий приятный разговор с матерью, которая плюнула на все запреты и сама позвонила ей по интеркому.

Короче говоря, в обычное время большинство каледонцев сочли бы наше прошение об аренде всего необходимого для проведения туристического похода, равно как и видеозапись оного для последующего создания телепрограмм, напрочь иррациональным и не проявили бы к этому мероприятию никакого интереса. Но тот факт, что Сальтини отвечал отказом на просьбу о проведении потенциально прибыльного мероприятия, от которого никому явно не предвиделось никакого вреда, придал всему делу грандиозный шум. Было бы небезопасно осуществлять нападки на доктрину и говорить о том, что очень скоро можно будет бесплатно обзаводиться вещами крайней необходимости, пока тянулась экономическая депрессия, связанная со спрингер-контактом. Столь же небезопасно было критиковать политику Сальтини и говорить о том, что если не будет хватать рабочих мест для людей, то вскоре возникнет и безработица среди роботов, что еще сильнее скажется на эффективности производства. И уж конечно, не стоило будировать мысль о том, что использовать труд людей вместо труда роботов само по себе — величайшая глупость. За такие речи, особенно произнесенные, прилюдно, можно было легко угодить за решетку. Хотя «псипы» довольно быстро освободили первую волну политических заключенных только из-за того, что они переполнили тюрьмы, им ничего не стоило быстро вырастить новые тюремные здания и арестовать какое угодно количество новых смутьянов.

Но зато можно было преспокойно утверждать, что минимализм — признанное философское течение, и что от данной акции минималистов никому никакого вреда не будет, и что в конце концов все дело сведется к самоокупаемости, и потому со стороны властей глупо отказывать в прошении. Все это представляло собой противодействие режиму на самых что ни на есть легальных основаниях, рациональность которых можно было отстаивать с пеной у рта.

В общем, Сальтини и все прочие «псипы» продолжали возражать, а нам симпатизировало все больше и больше людей — большей частью именно потому, что власти нам отказывали. В конце концов, миллионная аудитория телеабонентов просто-таки перестала сомневаться в том, что эти программы им нужны как воздух. Тут киберкомпьютерные мозги, близкие к тому, чтобы начать плавиться, решили, что, видимо, речь идет о каких-то их уму непостижимых человеческих радостях, и выдали положительный ответ, после чего Сальтини пришлось сдаться, поскольку иного выбора у него не осталось.

В этот вечер Торвальд организовал победную вечеринку.

Пели меньше — больше выпивали.

— Прежде всего, — сказал Торвальд, — мы создали прецедент и доказали, что сальтинистов можно заставить сделать то, чего они делать не хотят, а сейчас любое положение, при котором они не могут все взять под свой контроль, можно считать достижением. Кроме того, создан прецедент и в общении с главным консультативным комитетом, результаты которого можно будет использовать в будущем. Мы ухитрились обернуть традиции и закон себе на пользу. И наконец, мы доказали, что есть возможность открыто выступать против режима власти и при этом не попасть в тюрьму. И теперь, честно говоря, мне все равно, отправимся мы в поход или нет. Я просто рад тому, что нам удалось столь многого добиться.

Я очень удивился, когда затем Под сказал:

— А я и с самого начала не больно-то хотел этого похода.

По-моему, это было несколько лихорадочное решение. Но теперь мне по-настоящему хочется, чтобы поход состоялся. Мне кажется, что это важно не столько для нас, сколько для тех, кто болел за нас. Думаю, мы случайно сделали нечто такое, о чем мечтают все, только они не знали, что мечтают об этом.

— О чем же они мечтают? — спросил я.

— А ты знаешь о том, что большинство утилитопианцев никогда в жизни не бывали за пределами города, к примеру? — Пол облокотился о барную стойку. — А ведь Утилитопия — место довольно-таки однообразное. Ну, холмы, ну, низины, побережье, предгорья — вот, собственно, и все.

Здесь нет пригородов и даже районов, как в городах Новой Аквитании и Земли Святого Михаила. Так что местные жители либо прожили в Утилитопии безвылазно всю жизнь, либо, может быть, разок-другой выбирались в небольшие поселки на побережье, которые выглядят как обломки Утилитопии. Ну, может быть, некоторые ездили по котловинам — Содомской, Гоморрской, Вавилонской и Ниневийской. И все. Больше никаких перемен места. Так что моя поездка к Бюрсу несколько дней назад стала для меня первой за много лет, когда я выбрался из города, а уж в Содомскую котловину я попал впервые. Я с трудом верил в то, что все, что я вижу перед собой, — реально! — Он начал взволнованно размахивать руками. — Ну ладно, я знаю, многие считают, что я всегда разговариваю как расчетливый бизнесмен, но ты-то должен понимать, что это означает!

Людям свойственна охота к перемене мест, и мы можем предоставить им возможность осуществить это желание!»

— Мы можем жутко разбогатеть, — заключил Торвальд. — Просто-таки стать богаче самого Господа.

Это не прозвучало как богохульство. Торвальд, видимо, хотел, чтобы фраза прозвучала небрежно, но у него это не очень-то получилось.

Пол поежился, но усмехнулся.

— Ага, — кивнул он. — Конечно, киберам ужасно трудно поверить, что любое удовольствие, не связанное с набитым животом, хорошим оргазмом или регулярным посещением церкви, не должно вызывать подозрений. Но ведь нам удалось-таки убедить их в том, что людям свойственно получать удовольствие не только от всего вышеперечисленного — значит, с ними все-таки можно иметь дело в дальнейшем.

Маргарет задумчиво почесала стриженую макушку.

— Пол, я думаю, что ты среди нас — главный революционер. А тебе не кажется, что решать, какие удовольствия рациональны, а какие нет, попахивает аболиционизмом?

— Это точно, — заметил подошедший к нам Каррузерс-старший.

Торвальд заметно вздрогнул. Мне показалось, что он устыдился того, что недавно сказал насчет возможности разбогатеть.

Наступила короткая неприятная пауза, после чего Каррузерс добавил:

— Но я не думаю, что это так уж плохо. Жиро, ты с этим, видимо, не знаком, поскольку ты только начал изучать рациональный язык, но на самом деле в нашем математическом богословии существует около сотни запрещенных теорем, благодаря которым можно доказать, что одна аксиома противоречит другой. Эти противоречия считаются необходимыми, они якобы заложены в мышлении Бога.

На самом деле вплоть до последнего времени именно из-за запрещенных теорем проповедники порой покидали свои приходы. И почти все самые важные из этих теорем — если мне не изменяет память… восьмая, двенадцатая, тринадцатая, тридцатая и сорок вторая — как раз и касаются вопроса о рациональном достижении иррациональных удовольствий.

— И под «самыми важными» вы имеете в виду…

— Такие теоремы, которые могут привести к соблазну и ереси. И на эти вопросы Церковь никогда не могла дать достойного ответа. — Он улыбнулся всем нам. — О, чего только не скажешь в дружеской беседе!

Торвальд покраснел, но мне показалось, что Каррузерс этого не заметил.

Старик пастор продолжал:

— Так вот… Если бы я держал пари, то я бы рискнул утверждать, что если главный консультативный комитет проявит послабления относительно иррациональных удовольствий, то при этом произойдет только смещение противоречий, но вся система опрокинута не будет. — Его глаза сверкнули. — И это славно, потому что мне в моем возрасте было бы нестерпимо трудно осваивать принципиально новую богословскую систему.

Тепло улыбнувшись, он покинул нас и подошел к Шэну, который в это время увлеченно слушал какую-то историю, которую ему рассказывал Прескотт Дилидженс. Надо признаться, с каждым днем меня все сильнее удивлял отец Аймерика — ведь я привык судить о нем по рассказам своего друга и по тому впечатлению, которое он на меня произвел в первые дни моего пребывания в Каледонии.

— Мир становится необъяснимым, — вздохнул Аймерик. — Ну, так ты готов тронуться в путь, Пол, я так понял?

— Угу. Во-первых, это я заварил всю эту кашу. Все многоместные «коты» оформлены на мое имя. Должен же я позаботиться о том, чтобы собственность, отданная под мою ответственность, не пострадала. Кроме того, как я уже сказал, мне безумно хочется посмотреть, что там, по другую сторону гор. Думаю, вы с Жиро должны меня понять.

Аймерик пропустил насмешку мимо ушей и спросил серьезно:

— А ты не волнуешься о том, что может случиться, пока тебя здесь не будет?

Пол пожал плечами.

— Я занят бизнесом. Свобода меня интересует с точки зрения получения денег за счет нее. В политику я влезаю только тогда, когда меня к этому вынуждают.

Это прозвучало почти смешно — ну просто пародия на высказывания тех твердолобых каледонских капиталистов, с которыми мне довелось общаться на приемах и во время бесед, предназначенных для сбора данных для Аймерика. Однако ничего смешного на самом деле не было, поскольку Пол не просто верил в то, что говорил: он считал это такой же частью себя, как цвет глаз и собственный рост. Передо мной был парень, которому еще не исполнилось и двадцати, но при этом он точно знал, кто он такой и что собой представляет, и чего хочет от жизни. И я подумал о том, что мне редко попадались в жизни люди, ставшие взрослыми в ту пору, когда им еще не исполнилось двадцати. Уж я-то точно был не из таких.

Да, мы все казались такими, какими были, но Пол не просто «казался» — он был собой.

Я позавидовал ему, и это было непростительно, поэтому я мысленно выругал себя и вернулся к разговору. Полу, похоже, стало неловко из-за того, что он расписался в собственной узости мышления, и он стал оправдываться. Все его благосклонно выслушали, а потом Аймерик обратился к Торвальду:

— Ну а ты как? Поедешь?

Торвальд без раздумий ответил:

— Мне придется остаться.

Я не совсем понимал, к чему клонит Аймерик, но к чему-то он клонил — это точно. Он посмотрел на Маргарет. Она сказала:

— Мне хочется поехать. Только надо подумать, могу я себе это позволить или нет.

После довольно продолжительной паузы Аймерик осведомился:

— Жиро?

— Companhon, — отозвался я, — я понятия не имею о том, почему ты затеял этот опрос, но ведь ты меня достаточно хорошо знаешь для того, чтобы понять: если время и рабочие обязанности позволят, я бы с радостью воспользовался такой возможностью. Одна мысль о поездке по девственной местности на такое расстояние, где дикая природа развивалась сама по себе, без постороннего вмешательства… Короче, если я не поеду, я буду очень горевать об этом. Но кроме того, я отдаю себе отчет в том, что я здесь — не турист и что у меня есть обязанности как перед всеми вами, так и перед Гуманитарным Советом, и потому над ответом мне надо подумать. А теперь, Аймерик, будь так добр, растолкуй всем нам, почему это для тебя так важно? Может быть, ты планируешь обзавестись, так сказать, горящей путевочкой за полцены в последнюю минуту?

Аймерик улыбнулся в ответ на мою шутку, но когда заговорил, лицо его было совершенно серьезным.

— Companho, давайте хорошенько задумаемся, почему у нас все так получилось. На самом деле я не вижу причины, почему бы Сальтини не мог просто-напросто взять да и объявить, что все эти наши прошения — всего-навсего ярчайшие признаки массовой эпидемии иррациональности. Сделав такое заявление, он мог преспокойно швырнуть за решетку всех, кроме Жиро, меня и Биерис. И тогда я стал размышлять о том, что задумали Сальтини и его шайка, удовлетворив наш запрос.

— Думаешь, это может обернуться против нас? — озадаченно спросил Торвальд. Похоже, ему трудно было в это поверить.

— Все может быть. Все зависит от того, насколько наши враги изобретательны и насколько им повезет. Но нам не следует забывать о том, что в данное время удача на их стороне, поскольку именно они владеют ситуацией и диктуют правила игры. Мы же пока занимаемся лишь тем, что реагируем на их действия. Словом, если они хорошенько пошевелят мозгами, им может и повезти.

Вокруг царило веселье — слышался смех, музыка, звенели бокалы, а у нас вдруг резко упало настроение, и зал показался маленьким, и, сразу стало холоднее, а все радующиеся люди как-то отдалились — словно бы от стен потянуло леденящим туманом, который приглушил все звуки, убил запахи еды и вина, сделал цвета тусклыми.

Наша маленькая компания примолкла. Миновало еще несколько мгновений, и наконец Аймерик смущенно проговорил:

— Похоже, я прикончил нашу вечеринку. Может быть я не прав. Давайте, если не возражаете, тихонько, незаметно перейдем в другую комнату — может быть, в маленькую кухню, и поговорим? Если я не прав и если вы сумеете меня убедить в этом, тем более причин будет радоваться и праздновать победу, но если же я прав, тогда надо будет обсудить, как нам быть.

На самом деле о том, чтобы перейти в кухню «тихонько и незаметно», не могло быть и речи. Нашу пятерку уже за глаза окрестили «комитетом» — правда, я никак не мог взять в толк, чем мы такое прозвище заслужили, и общее мнение было таково, что комитет мог заниматься только исключительно важными делами. Поэтому наше совместное исчезновение сразу же убедило треть учащихся в том, что назрел очередной кризис, другую треть — в том, что мы отправились верстать планы предстоящей революции. Интересно, откуда вообще возникла мысль о революции и тем более о том, что ее замышляем мы пятеро? Оставалось только надеться на то, что из-за этих слухов все мы не угодим в кутузку. Что же до оставшейся трети, то эти решили, что мы удалились для того, чтобы продолжить вечеринку в более привилегированной компании.

Можно подумать, где-то в Центре мы припасли пару-тройку особо важных персон. В общем, после того как мы, вежливо откланявшись, ушли из зала, сразу же начались перешептывания и разговорчики, а когда мы закрыли за собой дверь, за ней уже царил настоящий ропот. Маргарет взглянула на меня и сделала большие глаза. Я быстро обнял ее. На самом деле мы уже успели порядком устать от слухов, которые с бешеной скоростью расползались по Центру, стоило только мне и троим моим каледонским помощникам уединиться для того, чтобы, скажем, обсудить вопрос уборки больших спален или решить, какие угощения подавать на вечеринке, ну или для того, чтобы подумать над тем, не стоит ли добавить к залу еще одну секцию, если вдруг возникнет желание потанцевать на аквитанский манер.

Мы с Маргарет взялись за руки и пошли следом за остальными. Теперь мне казалось непостижимым, что всего несколько недель назад я думал, что Центр сможет работать при том, что у меня нет такой верной помощницы.

Кстати говоря, непостижимым казалось и то, как я мог без нее обходиться.

У повышенного внимания к комитету имелась положительная сторона. Люди боялись мешать нам, когда мы удалялись в маленькую кухню. Ее негласно считали помещением для сверхсекретных переговоров, в то время как на самом деле там попросту всем хватало стульев, по утрам ярко светило солнце и было полным-полно кофе и какао.

Мы закрыли дверь, устроились поудобнее и все воззрились на Аймерика. Без всяких преамбул он заговорил:

— Думаю, самое разумное — попытаться посмотреть на нас глазами «псипов». Допустим, они бы запретили нашу экспедицию к западному побережью. Тогда прежде всего они бы столкнулись с сопротивлением — мы бы взялись доказывать, что главный консультативный комитет уже признал нашу акцию рациональной, а во-вторых, они бы позволили нам заработать очки, которые можно было бы использовать в будущем. При таком раскладе «псипы» выглядели бы неважно.

Ведь суть прошения, по большому счету, мизерная. Кроме того, все это происходит в Утилитопии. Центр — самое значительное здание вблизи побережья, и каждый житель города, проходящий мимо и бросающий взгляд на здание Центра, будет невольно вспоминать о деле с нашим несостоявшимся походом. Чем дольше «псипы» позволяют Центру существовать, тем хуже для них.

А теперь давайте предположим, что они разрешили нам совершить поход. Прежде всего тем самым снимается самый животрепещущий вопрос, а вы отлично знаете, compahho, что другого, более животрепещущего вопроса у нас на данный момент нет. На то, чтобы его придумать, нужно время. Более того: в то самое время, пока одни из нас будут продумывать новую подрывную кампанию, ключевые фигуры сопротивления в это время будут находиться по другую сторону континента. Тут возникает второй вопрос, более важный. Убравшись из Утилитопии, мы дарим нашим противникам двадцать дней, в течение которых они могут придумать что угодно, а мы не сумеем вовремя адекватно среагировать на их действия.

В особенности потому, что самые выдающиеся члены нашей организации — выдающиеся, естественно, с точки зрения масс-медиа — будут в это время в походе. И я так думаю, что именно рассчитывая на смятение в наших рядах, сальтинисты и дали в итоге разрешение на проведение экспедиции. На самом деле я готов побиться об заклад: они так долго сопротивлялись и тянули резину как раз для того, чтобы обмануть нас.

Мы так долго добивались разрешения, что теперь просто не сможем не отправиться в экспедицию — так думают сальтинисты. Мы попались на крючок, заглотнули наживку. Они теперь точно знают, когда учинить что-то грандиозное при том, что мы не сумеем дать им достойного отпора. Я еще раз повторяю, companho, нас обвели вокруг пальца. — Он откинулся на спинку стула и медленно обвел всех нас взглядом. — Ну а теперь пусть кто-нибудь попытается убедить меня в том, что мои подозрения беспочвенны.

Торвальд кашлянул. Слушая Аймерика, он выводил пальцем на крышке стола какие-то замысловатые фигуры. Я не уставал поражаться: как он успел так быстро повзрослеть? У меня на родине он уже не сошел бы за jovent. Украдкой бросив взгляд в зеркало, я убедился в том, что и я сам тоже как бы вышел из этого возраста. Торвальд снова кашлянул, уже был готов что-то сказать… вздохнул и проговорил:

— Ну… Все вроде бы верно, но сказать что-либо определенное пока трудно. В конце концов, ход экспедиции будет освещаться всеми главными каналами информации. По контракту мы везем с собой две камеры прямого эфира, оборудование для видеозаписи и спутниковые антенны. Поэтому любой участник экспедиции в любой момент сможет сделать заявление, если пожелает. Другое дело, что Сальтини способен взять под свой контроль средства информации и связи с экспедицией и помешать нам быть в курсе того, что творится в столице. Здесь, в Утилитопии, всегда можно отправиться на Ярмарку, развесить там листовки, взойти на трибуну, произнести речь, но все, кто отправится в экспедицию, будут непосредственно зависеть от того, не перерубить ли Сальтини каналы связи.

Аймерик скорчил гримасу.

— Кстати говоря, одним из способов отвлечь внимание народа от происходящего в Утилитопии может быть вполне невинная схема: участников экспедиции запросто можно лишить информации о здешних событиях за счет того, что все каналы будут забиты «радостными вестями» об этой самой экспедиции. И тогда, даже если все движение сопротивления в Утилитопии будет лишено доступа к средствам информации и связи, для среднего обывателя все будет выглядеть так, будто гражданские свободы все еще в полном ходу.

— Что ж, — сказала Маргарет, — в таком случае нам нужно решить две небольшие проблемы. Честно тебе скажу, Аймерик, дело, конечно, важное, но не настолько, чтобы впадать в панику.

Аймерик озадаченно вздернул брови, но знаком попросил Маргарет продолжать.

— Послушайте, — сказала она, — нам нужно сделать две вещи. Нам нужно обзавестись приватным каналом связи, который не подвластен Сальтини. Все надо будет устроить так, чтобы даже если тут всех арестуют, участники экспедиции об этом узнали. Кроме того, нам нужно позаботиться о том, чтобы у участников экспедиции была возможность сделать официальное заявление в Утилитопии, если случится то, о чем говорит Аймерик. Если мы решим обе эти проблемы, то нам нечего будет переживать из-за ПСП. Мы даже обзаведемся преимуществом неожиданности действий и сможем нанести удар тогда, когда они меньше всего будут этого ожидать.

Аймерика предложения Маргарет, похоже, порадовали, но он покачал головой.

— Ты права. Тогда все может получиться, но… все должно быть отработано до мелочей, чтобы действительно получилось.

— Это относится абсолютно ко всему, — заметил Пол. — И, как уже было справедливо сказано ранее, экспедиция должна состояться обязательно. И мне, честно говоря, приятно от мысли о том, что у нас будет припрятана в рукаве парочка козырей, как и у Сальтини.

В дверь постучали. Я встал, открыл дверь. Вошли посол Шэн и преподобный Каррузерс. «Ну, — подумал я, — вот теперь слухи точно пойдут, но по крайней мере — не беспочвенные». Я закрыл дверь, и тогда Каррузерс сказал:

— Похоже на то, друзья, что нам надо обсудить нечто крайне важное.

Аймерик вздохнул.

— Похоже, мы всю ночь только этим и будем заниматься. Вы нам расскажете, какие у вас идеи, потом мы вам — какие у нас, а потом мы все вместе погрузимся в тоску.

Шэн позволил себе едва заметную улыбку.

— Не думаю, что новость, которую я собираюсь вам сообщить, повергнет вас в тоску. Совсем наоборот. Вы позволите мне сесть?

Мы, донельзя изумленные, хором сказали «да». Каледонцы никогда не спрашивали, можно ли им сесть, да и аквитанцы тоже: первые — потому, что считалось иррациональным, чтобы кто-то получал предпочтение, а последние — потому, что подобная забота о чужих чувствах попахивала упадочностью и в любом случае считалась ne gens. Позднее я узнал о том, что обе наши цивилизации в плане обиходного этикета жутко грубы в сравнении со многими другими.

Усевшись и получив от Торвальда чашку какао, Шэн сказал:

— Для того чтобы вкратце объяснить вам, почему раньше я не мог ничего говорить о происходящем и тем более предпринимать какие-то шаги, мне, пожалуй, придется немного рассказать вам о том, как в целом строятся отношения между Гуманитарным Советом, его послами и Тысячей Цивилизаций. Прежде всего вы должны уяснить, что в так называемой Внутренней планетарной Сфере, в которую входят Земля, Дунант и Пасси из системы Центавра, а также Кремер, Дюкоммун и Гобат, проживает почти девяносто процентов всего населения галактики и располагается около четырехсот колоний. Я перечислил всего шесть из тридцать одной планеты, но стоит одной из них порвать отношения с Советом — и нам будет грозить большая беда. Кроме того, на данный момент эти планеты являются опекунами множества новых колоний.

Мало этого, их контакты друг с другом гораздо более интенсивны, чем здесь у нас, на фронтире. Вы, конечно, знаете, что вы мирно проживаете на одном месте уже почти так же долго, как жители колоний, расположенных ближе к Земле, но с точки зрения Совета ваша планета по-прежнему считается планетой фронтира в связи с удаленностью и малочисленностью населения. Простите меня, но я должен был это сказать. На планетах Внутренней Сферы существует множество потенциальных очагов религиозной неприязни. Это стало одной из причин, почему прежде всего спрингер-контакты были установлены с ауриганскими фронтирными планетами — цепочкой изолированных систем, от которых открывался путь к Тете Большой Медведицы. Только потом мы стали налаживать систему спрингер-контакта здесь, на фронтире Бут-Геркулеса. Торбург находится в системе Поллукса, Чака Хоум в системе Теты Большой Медведицы, а Остров Нью Пэррис — в системе Капеллы, а нам нужно было позаботиться о том, чтобы милитаристские колонии непременно имели связь с Советом на тот случай, чтобы в крайнем случае была возможность навести там порядок. Скажу откровенно, в этом регионе сосредоточились колонии, отличающиеся самыми радикальными религиозными взглядами и обычаями.

Теперь, когда Совет в достаточной степени способен к профилактике военных конфликтов внутри Тысячи Цивилизаций, мы пошли на установление ряда классических сделок, хотя и понимали, что о ряде из них нам потом придется пожалеть. Так что на данный момент в Совете представлены не только сами колонии, там заседают представители наиболее многонаселенных планет, которые — как и в древней системе ООН, — к сожалению, обладают правом вето.

А уж их главная забота состоит в том, чтобы не вмешиваться в беспорядки, имеющие место на планетах фронтира, дабы тем самым не создать прецедента попрания прав колоний на самоопределение в плане культурных традиций.

Полагаю, они боятся того, что такой прецедент мог бы спровоцировать другие колонии на защиту своих традиций и даже на навязывание их соседним колониям. Так что мне здесь приходилось держаться в очень строгих рамках в плане того, что я мог делать, а чего не мог.

С одной стороны, мы не можем позволить, чтобы колония после установления спрингер-контакта вышла из-под нашего влияния и контроля, но с другой стороны, мы не можем попирать законные права колонии на самоопределение.

Поэтому, когда речь заходит об установлении спригнер-контакта, мы прежде всего ориентируемся на первоначальную хартию колонии, но при этом все равно навязываем властям кое-что такое, чего они не желают, что делается исключительно для того, чтобы колония не отошла в разряд изгоев.

С тех самых пор, как я разобрался в положении дел, имеющем место в Каледонии, я неоднократно обращался в Совет с прошениями о том, чтобы мне позволили определенные вольности в интерпретации хартии независимости Каледонии. Это было обусловлено тем, говоря откровенно, что каледонская культура почти наверняка вызовет сильнейшее раздражение у жителей многих колоний системы Тысячи Цивилизаций. Учитывая этот факт, следовало максимально нивелировать отрицательные проявления каледонских традиций здесь, на месте.

Если бы удалось распространить здесь либеральные тенденции, все моменты было бы обойти намного легче. Я подчеркиваю — поскольку думаю, что именно честностью легче будет добиться желаемой для меня реакции, — что на самом деле Совету нет никакого дела до гражданских свобод в Каледонии. Есть множество колоний, где социальная атмосфера намного более угнетающая, но которые мы при всем том держим в изоляции. Предметом нашей заботы является то, чтобы каждая цивилизация хотя бы терпимо относилась к обычаям других цивилизаций, чтобы ни одна цивилизация не превращалась в миссионерскую или имперскую. Короче говоря, для нас желательно, чтобы режим Сальтини пал не потому, что он представляет собой откровенную диктатуру, а потому, что он и его приспешники представляют собой сборище оголтелых изуверов, способных спровоцировать конфликт где угодно.

Обведя всех присутствующих взглядом, Шэн убедился в том, что все согласно кивали и что его откровения никого особенно не смутили.

— Как ни странно, — сказал он, — я говорю вам ту жестокую правду потому, что все вы мне нравитесь. Я хочу, чтобы вы поняли: Гуманитарный Совет не намерен решать за вас ваши проблемы. Мы осуществим вмешательство через несколько дней и примем вашу сторону. Но такие действия мы осуществляем далеко не всегда, хотя в будущем не застрахованы от случаев, когда с моральной стороны обстоятельства будут складываться покруче, чем здесь, у вас.

Поэтому не рассчитывайте более чем на однократную акцию со стороны Совета и ни в коем случае не задумывайтесь о каких бы то ни было обходных маневрах, кроме того, о котором я вам сейчас расскажу.

Дело в том, — продолжал Шэн, — что в первоначальной хартии, текст которой написан Кверозой, есть пункт о «максимальной заботе о благосостоянии отдельных граждан». Можно только гадать о том, что именно имел в виду Квероза под этим — пусть об этом вам скажет кто-нибудь из ваших богословов. Не этот вопрос беспокоит Совет. Самое главное, что мы способны интерпретировать этот пункт хартии таким образом, чтобы доказать: Сальтини не сумеет решить возникшие экономические проблемы за счет увольнения массы людей, урезания их заработной платы, за счет последующего снижения уровня потребления и импорта. Мы поставим его в такое положение, при котором он будет вынужден либо развернуть крупномасштабную программу повышения уровня всеобщего благосостояния, либо столкнуться с необходимостью ликвидации хартии.

Наступила мертвая тишина. В конце концов Пол испустил протяжный свист.

— То есть либо он добровольно попадает в расставленные вами капканы, либо вы просто-напросто захватываете власть?

— Да, либо одно, либо другое, — улыбаясь одними губами, кивнул Шэн. — Если повезет, может быть, удастся убедить всех, за исключением самых твердолобых фанатиков, в том, что непримиримость не пройдет. Естественно, мало-помалу исчезнет и сама причина существования режима Сальтини, и он скорее всего падет, поскольку держится у власти исключительно за счет насилия. А любым новым властям придется пойти на сделку с оппозицией… и тут у нас есть целый ряд предложений, включая, к примеру, такое, чтобы общины были представлены в местном Совете пропорционально числу прихожан…

— А это означает, что в Совете Рационализаторов будут преобладать прихожане Кларити Питерборо, — добавил Каррузерс.

Аймерик кивнул.

— Просто из любопытства, скажите, посол, а Сальтини уже знает о том, что вы на коне?

— Он узнал об этом тогда же, когда узнали мы в Посольстве, поскольку вопрос рассматривался в суде Гуманитарного Совета. Решение должно было быть разослано обеим сторонам одновременно.

— И когда это произошло? — спросил Аймерик, который, казалось, был готов в следующее мгновение вскочить со стула.

— Дайте подумать… решение мы получили ровно в четырнадцать часов…

Аймерик прищелкнул пальцами.

— Вот оно! Все ясно. А они удовлетворили наш запрос о разрешении проведения экспедиции в пятнадцать тридцать. — Он обвел взглядом наши озадаченные лица и спросил:

— Неужели не понимаете? Мы заполучили недостающий кусочек головоломки. Теперь мы точно знаем, что Сальтини желает внести раскол в наше руководство. Ему нужно, чтобы большая часть лидеров оппозиции поскорее оказалась за пределами города. Когда Сальтини объявит народу о решении суда Гуманитарного Совета, поднимется жуткий шум, но при том, что мы будем расколоты, шум будут производить большей частью ярые сальтинисты. Если у него все пойдет, как задумано, он сумеет обеспечить себе почти единогласную поддержку. А насколько я помню по тем судебным процессам с участием аристократии, на которых мне доводилось присутствовать в Новой Аквитании, если речь идет о почти единогласной поддержке населения…

Шэн ошеломленно уставился на Аймерика.

— Что ж… да, тогда он сумеет добиться отмены решения. Но одна из причин, по которой мы обратились в суд именно сейчас, состояла в том, что в Каледонии сформировалась многочисленная и сильная оппозиция.

Аймерик покачал головой.

— Если все получится так, как задумал Сальтини, всю оппозицию будет легко запереть в гардеробе. Маргарет, ты была совершенно права: нам крайне необходимо обзавестись независимым каналом связи между теми, кто отправится в экспедицию, и теми, кто останется здесь. Иначе Сальтини изобразит из себя героя, защитника независимости Каледонии и останется у власти навсегда.

Глава 5

К тому времени, когда экспедиция стартовала, таких каналов было три для связи из Утилитопии, и два — для связи экспедиции с Утилитопией, Мы надеялись, что этого хватит.

Был заключен контракт на дальнюю аудиосвязь с Землей Святого Михаила, так что теоретически мы могли держать контакт по интеркому через Новоархангельск. В связи с тем, что официально я являлся сотрудником Гуманитарного Совета, Шэн имел полное право установить рацию для прямой аудиосвязи с Посольством на том «коте», который мне предстояло вести. И наконец, мы ухитрились тайком оплатить возможность воспользоваться широкоохватной видеоантенной, установленной на синхронном спутнике, вещавшем на нужную нам территорию. Абонентами этого спутника являлись жители самых отдаленных ферм Ниневийской и Гоморрской котловин, и он обеспечивал им доступ к общей телесети, но мы сумели арендовать незадействованный, свободный канал. Разрешение, правда, было получено со скрипом, но все-таки получено. Охват вещания был достаточно широк — до самых Пессималей.

Нам не удалось придумать ничего такого, что помогло бы нам со стопроцентной надежностью зарезервировать видео, стерео-видео и голографические каналы как на прием, так и на передачу, но если бы Сальтини перекрыл нам доступ к ним, мы все равно смогли бы при необходимости сделать любое официальное заявление в аудиоформате, пусть и без «картинки». Оставалось только надеяться, что этого хватит.

Хотя мы загрузили все четыре «кота» с вечера, решили дождаться, пока утихнет утренняя буря, и тем самым дать время всем в Центре позавтракать и сказать друг дружке что-нибудь неизбежное типа «я чуть не забыл». В экспедицию отправлялись не то двадцать семь, не то двадцать восемь человек — в зависимости от того, как рассматривать Валери-Бетси. Маргарет несколько дней мучилась, но в конце концов решила, что ей лучше отправиться с нами.

Полу ехать нужно было так или иначе, да он и не собирался упустить такого случая, а Торвальд, пожалуй, не поехал бы ни при каких обстоятельствах. Сама идея экспедиции его интересовала постольку, поскольку представляла собой возможность вставить лишнюю палку в колеса «псипам». Аймерик пожимал плечами и говорил, что в поход бы он не отправился ни при каких обстоятельствах, но по слухам, он хотел остаться из-за Кларити, а Кларити по-прежнему держали под домашним арестом.

Самым удивительным во многом было то, что с нами не пожелала отправиться Биерис, но она начала новую серию картин, и потому ей нужно было остаться в Содомской котловине.

Наконец все вышли на улицу. Взошло солнце. С крыши Центра стекали последние струйки ледяной воды. Все время, пока я жил в Утилитопии, я не уставал любоваться тем, как по изящным изгибам стен Центра скользила вода, отбрасывая повсюду солнечные зайчики. При сильном ветре тучи быстро рассеивались и обнажалась темная синева небес. Я глубоко вдохнул морозный утренний воздух и вдруг понял, что впервые отправляюсь в дальнюю вылазку не с похмелья с тех пор, как… ну ладно — если быть честным до конца, то с тех пор, как стал жить отдельно от родителей. Да и не так часто я совершал походы, перебравшись в Молодежный Квартал.

— Привези их всех обратно живыми и невредимыми, Ольде Вудес Ханде, — проговорил Аймерик, положив руки мне на плечи и необычайно крепко обняв.

— Постараюсь, — улыбнулся я.

— Ну и толпища, — покачал головой Торвальд. — Можно подумать, что вы отправляетесь на неисследованную планету.

Он был прав. Друзья и родственники участников экспедиции собрались у вездеходов, на каждом из которых на ярко-оранжевом фоне красовалась синяя эмблема новорожденной фирмы «ОБОРУДОВАНИЕ И ОБСЛУЖИВАНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ ПОЛА ПАРТОНА» Пока каледонцы с трудом постигали науку сочетания цветов. Им она давалась не легче, чем искусство оценки качества вина трезвеннику, который резко стал алкоголиком. Люди обнимались, обменивались дружескими шутками, порой смеялись — но так, что было видно: не то нервничают, не то немного завидуют тем, кто отправляется в поход.

— Мне кажется, что для каледонцев это значит больше, чем они сами думают, — сказал я и только потом подумал, что фраза могла прозвучать оскорбительно.

Но вроде бы никто и не подумал на меня обидеться.

— Просто мы так ведем себя, когда счастливы, когда нам весело, — сказал Торвальд. — Минимализм. Что бы ни случилось теперь, когда минимализм, нестяжательство — дозволенное движение, есть хоть какая-то надежда на то, что в жизни людей появится что-то помимо работы, молитвы и здравого смысла. А я сейчас смотрю на все это и думаю, что мы уже победили. Погляди на детишек, которые бегают вокруг «котов», на транспаранты, на флаги на вездеходах. Эти дети запомнят сегодняшний день на всю жизнь, и никто не сможет доказать им, что они тянулись к не правильным ценностям и что внешнее впечатление ничего не значит. И я думаю: а знает ли Сальтини о том, что он уже проиграл? Ведь теперь ему остается только… как это говорит майор «Железная рука»… ага, «утереться»!

Я не был уверен в том, что Торвальд прав, но тогда мне не захотелось с ним спорить ни о чем. Все происходящее виделось мне в двояком свете. С одной стороны, я наблюдал за импровизированным парадом — смотрел на четыре здоровенных вездехода, раскрашенных в кричащие цвета и украшенных изготовленными на скорую руку транспарантами и флагами. Такие вездеходы обычно возили по городу пассажиров, доставляли мебель или хлеб. Возле них толпились люди в теплой рабочей одежде. В принципе все это было мелко и даже не очень приятно для глаз на фоне серых унылых улиц Утилитопии. Это был взгляд аквитанца. Но был и другой взгляд — взгляд каледонца. А глазами каледонца я видел ту же самую улицу, залитую сверкающей талой водой, и яркие пятна на сером и пастельном фоне, и еще я слышал смелый смех молодых людей, которые больше не желали, чтобы им диктовали, чему им радоваться и почему, и как сильно. И мне приятнее было смотреть на происходящее глазами каледонца.

Маргарет, стоявшая рядом со мной, вдруг вскрикнула и помахала рукой.

— Гарсенда!

Гарсенда шла по улице, одетая в длинный плащ, отороченный мехом. Плащ был расстегнут, и был виден лиловый костюм в тон плаща — более темный жилет и просторные штаны, заправленные в сапоги до колен. Окружавшие меня люди зашептались. В принципе Гарсенда при аквитанском стиле наряда была одета по-каледонски, но с распущенными черными волосами и развевающимися на ветру полами плаща выглядела чертовски зрелищно.

Стоявшие рядом со мной приветствовали Гарсенду дружными аплодисментами. Аймерик воскликнул:

— Bella, donzelha, trop bella!

Гарсенда усмехнулась — несколько по-мужски — и приподняла полы плаща, чтобы они не намокли. Люди вернулись к прерванным разговорам, но время от времени бросали взгляды на красотку.

— Companhona, — сказала Маргарет, — я так рада, что ты выкроила время прийти нас проводить, но у меня к тебе два вопроса: где ты раздобыла такую шикарную одежду и нельзя ли приобрести такую же?

Гарсенда улыбнулась и взъерошила волосы. Несколько месяцев назад я был бы просто в восторге от этого зрелища, но сильно сомневался, чтобы она позволила себе нечто настолько неформальное, просто-таки мальчишеское в моем присутствии.

— Мэгги, в аквитанском павильоне на Ярмарке теперь полным-полно такого тряпья. Оказалось, что некоторые из самых модных кутюрье-межзвездников решили заняться разработкой моделей по письменным рассказам Жиро. Хочешь — верь, хочешь — нет, но по аквитанским меркам это очень простая одежда. Думаю, вряд ли эти модельеры поверили Жиро на слово. Поскольку у меня есть твои мерки, с твоего разрешения я просто сделаю заказ на такую же модель, и все вещи будут готовы к твоему возвращению. Это будет мой подарок.

— О ноп, ноп, это слишком дорого…

— О Господи, ничегошеньки я не понимаю в вашей рациональности, — проговорила Гарсенда и подмигнула мне. — Особенно мне не нравится это ваше дурацкое словечко «ноп».

Тем более мне неприятно его слышать от тебя — ведь ты так тепло отнеслась ко мне.

— Ты возвращаешься домой? — спросила Маргарет. Похоже, Гарсенде удалось-таки уговорить ее.

— Дней на двадцать. Дела пошли так, что теперь я буду то и дело мотаться туда и обратно. Торговля с Каледонией — настоящее золотое дно, и мне уже начинает нравиться мысль о том, что я могу стать богачкой — особенно при том, каким путем могу разбогатеть. — Она улыбнулась. — Не переживай, Мэг, мы еще неоднократно увидимся. Так что прими от меня подарок, как companhona.

Пока я размышлял на тем, каким образом слово «companhona» вошло в оборот при общении между собой двух взрослых женщин, они обнялись, и Гарсенда продолжала:

— Кроме того, как только я выберусь из кабины спрингера в Нупето, я сразу же произнесу парочку речей. Там сейчас происходит несколько многолюдных демонстраций в поддержку здешней оппозиции, и меня там ждут. В этом смысле аквитанцы неистребимы — никто не станет меня слушать, если я не буду выглядеть шокирующе, tropa zenzata. А сказать нужно так много… О, мне уже пора. Через три часа уже буду в Нупето, просто удивительно, правда? — Она обернулась ко мне. — Хочешь что-нибудь кому-нибудь передать?

Я усмехнулся.

— Огромный привет Пертцу и всем старым дружкам, кого увидишь. Маркабру скажи, что, посылая ему вызов на поединок, я не все сказал: передай, что жажду мести за то, что его мамаша в свое время наградила вшами мою лучшую охотничью собаку. Ну а этим беднягам из «Антрепота»…

— Даже не вздумай извиняться перед ними! Ты что! Ты ведь сделал им карьеру! — Ее темно-синие глаза сверкали. И как это я мог столько времени жить рядом с ней и ничего о ней не знать? — Когда вернусь домой, непременно побываю при Дворе, так что Маркабру весточку от тебя передам лично и при народе. А нашей королеве-дурочке что-нибудь сказать?

Я покачал головой.

— Не думаю, что Исо виновата в том, что ее entendedor — грубиян, дурак, пьяница и маменькин сынок с эдиповым комплексом, из-за которого, вероятно, и клюнул на нее. Нет, на нее мне обижаться не за что.

— Не сомневайся, я все передам слово в слово, — пообещала Гарсенда. — Мы же не хотим, чтобы она решила, что ты испытываешь по отношению к ней malvolensa, так что, думаю, и она, и Маркабру захотят выслушать твои объяснения.

Маргарет и Торвальд смотрели на нас с открытыми ртами.

Аймерик вмешался:

— Пожалуй, ты шокируешь наших каледонских друзей.

Я собрался было разразиться смущенными объяснениями, но Гарсенда меня опередила.

— Что ж, тогда я позволю себе шокировать вас еще сильнее. Все дело в карьерных соображениях. Жиро не может себе позволить остаться без какой бы то ни было репутации и репутацию себе может завоевать кошмарной ссорой и поединком с принцем-консортом. На ваш взгляд, это, наверное, выглядит ужасно глупо, но таковы правила, по которым мы живем — по крайней мере это помогает избавлять от сорвиголов и людей, которые легко заводятся. Их ни в коем случае нельзя допускать к руководству страной. — С этими словами она обняла меня и крепко поцеловала — абсолютно неэротично. Этим поцелуем она словно сказала мне: «Ты мне нравишься». — Ну, будьте осторожны и возвращайтесь целыми и невредимыми, — пожелала она всем нам. — А когда ты станешь премьер-министром, я бы хотела стать Manjadora d'Oecon. Мэгги, смотри, чтобы этот маньяк вас всех не угробил. Увидимся через несколько дней после вашего возвращения, Засим последовала еще одна серия объятий, после чего она гордо удалилась в своем развевающемся на ветру плаще.

Через несколько минут все участники экспедиции расселись по машинам, и «коты» медленно тронулись по улицам.

Провожающие бежали позади и рядом с вездеходами. Я не отводил глаз от проезжей части, потому что среди провожающих были дети, и я страшно боялся, как бы кто-нибудь их них не угодил под гусеницы «кота». Тормозное устройство позволяло совершить резкую остановку, но для этого надо было вовремя и с большой силой надавить на педаль.

Сидевшие в машинах то и дело открывали двери, высовывались и махали руками провожающим. Маргарет, сидевшая рядом со мной на сиденье сменного водителя, тоже отчаянно размахивала руками.

— А я и не знал, что вы так подружились с Гарсендой, — сказал я. — Ты, похоже, бегала на Ярмарку чуть ли не каждый день?

— Да, мы довольно часто виделись, — ответила Маргарет еле слышно, поскольку Пол сидел совсем близко. — Она чем-то похожа на Валери, только безо всяких неврозов и агрессии. Мне она очень нравится.

— А где Валери? — спросил я, включив наружные микрофоны, чтобы всем был лучше слышен уличный шум и хуже — наш разговор.

— В последнем вездеходе. Царственно машет рукой, можно не сомневаться. С каким-нибудь смазливым парнем из очереди желающих, которому пару дней назад удалось обзавестись местом. Я имела в виду очередь желающих попасть в число участников экспедиции, а не очередь желающих подобраться к Валери. Эта очередь длиннее, но идет быстрее.

В голосе Маргарет звучала нескрываемая язвительность.

Я хмыкнул, не отрывая глаз от дороги. Конечно, по аквитанским меркам Маргарет вовсе не выглядела, как donzelha.

Но вот сплетничать была мастерица на все сто. Пожалуй, если бы я был воспитан в более строгих правилах, меня бы ее речи шокировали, но на самом деле из-за этой ее склонности она мне нравилась еще больше.

— А я и не догадывался, что другие зовут тебя «Мэгги».

— Дома меня только так и зовут. Как-то раз на Ярмарку заглянула моя мама, и Гарсенда услышала, что она меня так назвала, вот и стала тоже так называть. Мне это не очень нравится именно потому, что так меня зовут дома. Кроме того, я заметила, что ты обычно называешь нас полными именами.

— Ну, — проговорил я, — «Маргарет» не только красиво по звучанию, но очень похоже на аквитанское «Магрита».

Она прижалась ко мне. Мне стало страшно за безопасность детей, сновавших около вездеходов, но в принципе я не имел ничего против.

— Мне все равно, как ты меня будешь называть, — заявила Маргарет.

— Но если ты примешься называть меня «Джерри» или, не дай Бог, «Ро» (это были две мои клички в детстве, которые я терпеть не мог), — то я, пожалуй…

— То ты, пожалуй, разозлишься, — закончила она за меня. — Я тоже терпеть не могу всяческие клички. — Но знаешь, каледонцы обожают сокращенные имена. А меня они только раздражают. Ну представь себе «Тори» вместо «Торвальда»!

Тут я не выдержал и расхохотался.

За то время, пока мы ехали по городу, я кое-что взял на заметку. Я сидел за рулем второго «кота» в колонне, а первую машину вела Анна К. Тервиллигер, которая, как правило, свои четыре рабочих часа водила грузовые вездеходы. Честно говоря, я очень надеялся на то, что водитель она более хороший, чем поэтесса. Не заметил, почему Анна вдруг сбавила скорость, но дистанцию между машинами сохранить успел. Машину Анны сильно тряхнуло пару раз, и только тогда я заметил, что она развернула гусеницы в сторону, параллельно друг другу. После серии таких разворотов гусеницы встали под углом в девяносто градусов относительно первоначального положения, что позволило «коту» легко свернуть на перпендикулярно лежащую улицу. Я не понял, зачем она повернула, но повел машину за ней. Обернувшись, я увидел, что остальные два вездехода едут за нами.

Только чуть позже, когда Анна сделала еще один поворот и вывела машину на параллельную улицу, я понял, в чем дело.

Около пятидесяти человек приковали себя цепями к фонарным столбам и улеглись на проезжей части. Вокруг стояло оцепление «псипов», пристально наблюдавших за ними. В руках у всех были плакаты или таблички с надписями, люди что-то кричали нам и тем, кто нас сопровождал, но надписи на плакатах были на рациональном языке, и выкрики тоже звучали на этом же языке — излюбленном диалекте экстремистов. Короче говоря, я ничего не понял. Мы объехали демонстрантов, для чего пришлось практически заехать на тротуар. Я бросил вопросительный взгляд на Маргарет, и она объяснила:

— Они говорят, что устроили голодовку. Это безработные, и они скорее умрут от голода, чем примут «подачку» — так они называют пособия по безработице. Некоторые из них даже требуют, чтобы пособия отменили, чтобы «неугодные» скорее умерли.

— Они что, серьезно?

Мы объехали последних демонстрантов, и я снова вывел «кота» на проезжую часть.

— Я так думаю, что некоторые — вполне серьезно. — Она вздохнула. — А другие, может быть, просто так, выпендриваются, но теперь им будет уже некуда деваться, раз уж они сделали такие заявления публично.

— Но как же они могут называть себя «неугодными», если настолько набожны, что готовы умереть?

Маргарет снова вздохнула и покачала головой.

— Мой брат Кельвин — троюродный брат, я видела его всего пару раз, и его родители с моими были в неважных отношениях — потерял работу десять дней назад и застрелился из охотничьего ружья. Понимаешь, это не грех — осознать, что на тебя не распространятся Господни вселенские планы.

Уйти из жизни до того, как ты начнешь распространять свою неустроенность, — это совершенно рационально. Я не сомневаюсь: в то мгновение, когда Кельвин нажал на курок, он был уверен в том, что очнется в Раю. Некоторые из тех, что устраивали демонстрации около Посольства, принесли с собой последнюю видеозапись Кельвина. Через день-два после его самоубийства они подбегали к окнам трекеров, когда мы подъезжали к Посольству или отъезжали от него, и показывали эту запись. Наверное, он сделал эту запись за день до самоубийства.

— Но как же они могут… То есть…

— Они считают, что это их долг. Жиро. Вот и все. Мы так воспитаны: можно делать все что угодно, если таков твой долг перед Богом.

Я кивнул. То, о чем она говорила, для меня было настолько же чужеродным понятием, как для Маргарет понятие ensemgnamen. Из-за этого мы часто ссорились, а мне не хотелось портить начавшийся день.

— Мне жаль, что нам пришлось это увидеть, — сказал я.

— А мне — нет, — заявил Пол. — Это лишний раз напомнило мне о том, сколько людей понапрасну прожило жизнь в Каледонии. Большую часть времени я делаю вид, будто я — самый что ни на есть аполитичный бизнесмен, но на самом деле у меня, как у всякого, кто заинтересован в том, чтобы объединять людей за счет того, что они хотят, и того, что им нужно, у меня есть своя программа. Я хочу, чтобы люди получали то, что хотят, и в идеале предпочел бы, чтобы они получали это от меня, но я хочу, чтобы они были свободны в своих желаниях и сами определяли, чего хотят. А этим несчастным глупым фанатикам запродали идею о том, что хотят они только возможности радостно поздравлять себя с тем, что поступили правильно. И поэтому они скорее будут правы, нежели счастливы. Но что более важно, они предпочтут, чтобы и я был скорее прав, нежели счастлив, и не пожелают, чтобы выбор остался за мной. Так что — пусть умирают, и пусть их смерть будет долгой и мучительной.

Маргарет вся подобралась, и я подумал, что она сейчас вступит в спор с Полом. Я очень надеялся, что мне спорить не придется. Должен признаться, что демонстрация не вызвала у меня столь страстного отношения, как у Пола. Мне показалось, что этих людей стоит пожалеть, но уж никак не презирать.

Но Маргарет ничего не сказала, и Пол, видимо, решил, что задел ее. Скорее всего он вовсе не собирался расстраивать Маргарет, поэтому, простояв возле нас несколько мгновений, он ушел назад, где кто-то завел песню. Вроде бы это была старая аквитанская походная песня, но я не раз слышал ее на многих языках. «Valde retz, Valde ratz» в переводе на терстадский означает «Самое настоящее — то, что наиболее честно воображаешь». Это одна из самых первых пословиц, которые заучивают в Аквитании дети. Мне когда-то казалось вполне естественным распевать строчки этой песни, путешествуя по зарослям карликовых сосен и представляя себе могучие дубы, которые вырастут через сто лет после того, как меня уже не будет на свете.

Через какое-то время Маргарет проговорила:

— Прости. Последствия воспитания.

— От них никому не уйти, — отозвался я.

Я не думал о том, что увижу за Ниневийской котловиной и у подножий Пессималей, — я воображал себе все это и в уме сочинял песню.

Целый день мы ехали по Ниневийской котловине. Последующие четыре дня оказались до странности однообразными — потом нечего было и вспоминать о них. Мало-помалу образовался определенный ритм: во время Второго Света мы продвигались вперед, а во время Первого останавливали машины и обследовали окрестности пешком. В принципе все, что мы видели, почти наверняка было видно и со спутника, и мы не стали ничего заснимать. Здоровенные ярко-оранжевые куры могли бы питаться лишайниками, но кормились зерном и гнездились вблизи от полей пшеницы и кукурузы к востоку от Ниневийской котловины. Кур было неисчислимое множество. То и дело мы вспугивали огромные стаи, и взлетая, птицы закрывали небо своими крыльями.

Берега рек были засажены грушевыми деревьями. Груши оказались такими сладкими и сочными, каких я никогда в жизни не пробовал. Видимо, эти деревья специально отбирали по принципу морозоустойчивости. Через пару дней почти У всех развилось типично туристическое расстройство кишечника, из-за чего приходилось часто останавливать машины: хотя в каждом из вездеходов имелось по два туалета, они не справлялись с числом желающих их посетить. Но эту проблему мы сумели пережить — правда. Полу было совсем худо, и порой во время самых острых приступов он был готов расстаться с жизнью.

Двое телевизионщиков, которые с остальными участниками экспедиции общались мало, с радостью снимали все происходящее, но Маргарет удалось уговорить их не снимать мужчин по одну сторону от вездеходов и женщин — по другую во время одного из «грушевых кризисов».

По вечерам мы без труда набирали на речных берегах хворост и разжигали костры с наступлением темноты. Анна К.

Тервиллигер читала свои новые стихи — исключительно на рациональном языке. Телевизионщики почему-то особенно охотно снимали то, как она читает стихи у костра или среди деревьев, и даже то, как она прогуливается по берегу речки.

Некоторые сделанные ими записи я смотрел, и они выглядели совсем неплохо, чего нельзя было сказать о самой Анне. Мне казалось, что ее стихи на рациональном языке звучат лучше, поскольку я их не понимал. Но больше всех стихи Анны любила слушать Маргарет, поэтому я счел за лучшее по этому поводу не высказываться.

Я только попросил ее объяснить мне, в чем, собственно, состоит привлекательность творений Анны, но она сказала, что та пользуется рациональным языком так, как раньше им не пользовались, и в итоге я не понял самого смысла инновации.

С другой стороны, мне было вполне понятно, почему все так любили слушать игру и пение Валери, которую тоже можно было смело называть новатором. От Пола я знал о том, что продажа ее записей со времени начала экспедиции настолько увеличилась, что она уже, можно считать, окупила свою поездку. Валери не упускала случая дать Бетси возможность поговорить с телевизионщиками о политике, но в программы ее высказывания вставляли редко.

А в остальном — я неплохо высыпался, порой с удовольствием обследовал окрестности, иногда, во время стоянок, занимался ки-хара-да с парой-тройкой учеников и при любой возможности уединялся с Маргарет, чтобы предаться спокойной, но сильной любви. Я совсем не пил спиртного, с аппетитом ел, спал так сладко, как не спал с детства, и настроение у меня было такое превосходное, что, казалось, ничто не способно его омрачить.

Торвальд и Аймерик без труда выходили с нами на связь, когда хотели. Сальтинисты занимались тем, что непрерывно забрасывали протестами Гуманитарный Совет. Число людей, устроивших голодовку перед зданием Посольства, достигло сотни. Некоторые из наших людей перестали ходить с листовками на Ярмарку, потому что им нестерпимо было видеть своих друзей или родственников, обрекших себя на добровольную смерть от голода.

Пока умерли четыре человека, хотя скорее не от голода, а от постоянного пребывания под открытым небом. Редко выдавался день, чтобы во время Первого или Второго Света в Утилитопии не проходили манифестации, участники которых держали фотографии четырех мучеников. Говорившая устами Валери Бетси укорила манифестантов и сказала о том, что она не выбирала смерть. В конце концов ее слова были переданы по телевидению. На следующий день по электронной почте пришло около тысячи писем, и большая их часть была адресована «Шлюхе Бетси, в иррациональную экспедицию».

Валери, естественно, жутко бушевала, но, похоже, ей нравилось, что дело приобрело такую окраску.

— Просто и не знаю, — сказал я Маргарет, когда как-то раз мы с ней загорали, забравшись на здоровенный валун и радуясь возможности поваляться раздетыми почти догола. — Меня очень пугает то, что будет с Бетси, когда ее псипикс перекочует в тело ребенка. Тогда она не сможет бороться. Она стала настоящей героиней, подлинной мученицей… Que enseingnamen! Трудно было бы представить человека, более достойного мученического венца, но мне бы очень не хотелось, чтобы с ней снова случилось что-то подобное.

— Не думаешь же ты, что «псипы»…

— Не столько они, сколько те люди, которые посылают все эти письма. Не думаю, чтобы Сальтини был так уж доволен тем, что его люди учинили изнасилование и убийство, но уж если стал диктатором, то своих приспешников надо защищать. Но те люди, которые пишут мерзкие письма и называют Бетси… Ну, мы знаем, как они ее называют…

Маргарет кивнула и потянулась. Я забыл обо всем и залюбовался ею.

Она улыбнулась.

— Мы будем говорить о политике или, может быть, ты перестанешь на меня глазеть и займешься делом?

Отказать было бы ne gens, как вы понимаете, хотя согласно аквитанским ритуалам ухаживания все должно было происходить не так…

Одевшись, мы спустились с камня и занялись сбором хвороста для костра — подошла наша очередь заняться этим.

С каждым рассветом становилось видно, как мы приближаемся к зазубренной высокой горной цепи Пессималей. Они были очень высоки, эти горы. Нансен сравнительно недавно (по геологическим меркам) сформировался из твердого ядра газового гиганта, и потому подъемы тектонических плит здесь были относительно молодыми. Столкновение плит — а точнее, выталкивание одной небольшой плиты, в результате которого и образовались эти горы, было сильнейшим, сравнимым разве что с ударом метеорита по другой стороне планеты, в результате которого сформировали Оптимали. Некоторые вершины были удобны для восхождения, и Пол заметил на будущее парочку перевалов, через которые можно было перебраться на «котах» с запасом воздуха, не рассчитывая на компрессоры. Кроме того, здесь выпадало достаточное количество осадков за счет туч, которые приносило ветрами со стороны Оптималей, а также за счет испарений внутренних морей и ветров, дувших с океана, с противоположной стороны. Вдобавок сползавшие вниз глетчеры проделали в склонах Пессималей уйму ущелий, и потому горы были настолько живописными, насколько можно было себе представить.

Со следующим Светом мы должны были покинуть теплые районы континента. Пришла пора попрощаться с солнечными ваннами и любовью под открытым небом. Я был рад тому, что это время не было потрачено зря.

В тот вечер мы легко раздобыли сухих веток для костра в зарослях прибрежных деревьев, захватили также груду высохших лиан, после чего напилили поленьев нужной длины с помощью вибромономолекулярной пилы, дали соответствующие команды ожидающим роботам, и те доставили топливо к лагерю. Единственное, что я не стал бы внедрять на Нансене, так это движение любителей ортодоксальных туристических походов. Пару раз мне приходилось работать примитивным, настоящим топором, и теперь сама мысль о том, чтобы мучиться, обливаясь потом, ради того, что с помощью совершенной техники можно было сделать за пару минут, казалась мне абсурдной.

В тот вечер, после ужина, когда мы с Маргарет разожгли костер, но люди около него еще не успели собраться, и когда над синеватыми вершинами Пессималей еще пылала розовая полоска заката, пришло сообщение о том, что Сальтини сделал официальное заявление. Оно гласило, что безработные объявляются людьми непригодными и что всякий, кто не может устроиться на работу, будет посажен за решетку.

— Умно, — заметила Маргарет. — Теперь те, кто объявил голодовку, смогут поесть, потому что заключенных всегда кормят. В то же самое время у него появилась возможность усилить позиции Рационального Христианства за счет изоляции тех людей, которые нарушают догматы.

— Получается, что в тюрьму отправятся два-три человека из нашего Центра, — сказал я, присев на корточки возле разгоравшегося костра. — Остается утешать себя тем, что это не те люди, которые сверхважны для нашей работы.

— Интересно, как они поступят с Валери? — задумчиво проговорила Маргарет.

— Мне уже звонили, — сообщила Валери, усевшись на бревно рядом с нами. — Как только я вернусь, меня посадят под домашний арест. Потом, после того как псипикс Бетси переместят в новое тело, меня отправят в тюрьму. Это значит — месяца через четыре. — Лицо ее вдруг стало смущенным, и ее устами заговорила Бетси. — Они желают поселить меня в теле двухмесячного ребенка, а не шестимесячного, как планировалось раньше. Хотят выиграть время и поскорее упрятать Валери за решетку. Придется жить в теле ребенка несколько лет. Просто думать жутко о том, когда же я снова могу заняться сексом — наверное, придется искать каких-нибудь педофилов. — Ее лицо снова стало смущенным. — Но, наверное, никаких таких желаний не бывает, пока не наступит период полового созревания? — Немного помолчав, она спросила:

— Я вам не говорила, что мне снова придется стать девственницей?

Мы с Маргарет рассмеялись. Трудно было сказать, кто усмехнулся нам в ответ — Валери или Бетси.

— Вы будете скучать друг по другу, — сказала Маргарет.

Еще труднее было сказать, кто из них ответил:

— Да, конечно.

Глава 6

Дороги через перевал не было. Снимки, сделанные со спутника, лишь позволяли определить, где есть ровные участки, не поросшие лианами. Никому и в голову не приходило производить тщательное спутниковое картирование этих мест.

За двести лет лианы тут разрослись с такой силой, что в обхват стволы некоторых их них равнялись объему талии человека средней комплекции и местами образовывали заросли в два раза выше вездеходов. Из-за этого масса мелких камней, которые в противном случае были бы унесены талыми водами, скопилась на более пологих склонах, и эти камни создавали большие сложности для проезда — они то разлетались веером из-под гусениц, то проседали под ними, то лежали так, что машины скользили. Зачастую мы сменяли друг друга за рулем и устраивали стоянки на любых относительно просторных и ровных площадках. Поездка в корне перестала напоминать беспечную прогулку по лесу и все более становилась похожей на настоящую экспедицию. За два дня мы проделали половину того пути, который намеревались проделать за один, и решили, что обратно поедем, огибая материк с юга, вдоль побережья, и только потом через какую-нибудь более или менее ровную речную долину вернемся во внутренние районы.

Занимался рассвет, ничем не отличавшийся от других рассветов: окружавшие нас вершины гор неожиданно озарило солнце, ослепительные лучи отразились от блестящей поверхности ледников и потоков воды, стекавших с высоты. В кабине вездехода ощутимо пахло стряпней и потом. В тени было довольно холодно, и никто не желал выходить наружу или открывать двери, чтобы проветрить кабину. Быстро позавтракав на скорую руку сваренной кашей и яйцами (мне меню местных завтраков по-прежнему не нравилось, но, как говорится, голод — лучшая приправа), мы тронулись в путь. Передовой вездеход вела Анна.

Мы попытались по интеркому связаться с Центром, но нам ответили, что данный канал связи недоступен, а это могло означать все что угодно. Центр могли целиком захватить «псипы», но гораздо более вероятным представлялся другой вариант: скорее всего синхронный спутник просто-напросто не мог поймать нас своей дополнительной антенной. Наше сообщение не сочли срочным, и поэтому интерком-компания не позаботилась о том, чтобы развернуть антенну под нужным углом. Это предположение подтверждалось тем, что на любое слово, сказанное на нашей обычной частоте из этого уголка Каледонии, мы получили стандартный ответ: «Абонент временно недоступен».

Ущелье было таким узким, что, несмотря на то что некоторые вершины впереди нас были залиты солнцем, глядя вверх, еще можно было разглядеть отдельные, самые яркие звезды, в том числе — и величественное огненное око Арктура, отстоявшего от Нансена примерно на шесть с половиной световых лет. Целая жизнь — и всего мгновение, если войти в кабину спрингера. В голове у меня вертелась пара рифм и образов, и я пытался подобрать мотив к песне, в которой рассказал бы о том, как видел Антарес с высоты Пессималей. Наконец под гусеницами почти перестали попадаться зловредные мелкие камни. Уступ, по которому мы ехали, был надежно защищен от камнепадов, так что нужно было только внимательно следить за участками, покрытыми льдом и снегом.

Мой «кот» преодолел второй из таких участков. Я заметил, что Анна сбавила скорость, чтобы удостовериться в том, что гусеницы ее вездехода не соскользнут с ледяной корки.

И вдруг ее машина исчезла, а на ее месте образовался здоровенный зияющий провал. Он и был здесь, просто его завалило снегом.

Наверное, я что-то кричал в микрофон все то время, пока машина летела в пропасть. Анна не выключила свой микрофон и динамики, поэтому все мы слышали крики и жуткие удары, и страшный скрежет, когда перевернувшийся вездеход проехал на крыше вдоль стенки провала. Все пассажиры машины дико вопили, но наконец все стихло, кроме истерического плача. Я развел гусеницы моего «кота» в стороны и остановил его в пятидесяти метрах от края провала, схватил с пульта портативный интерком и выскочил наружу, впопыхах оставив обе двери открытыми.

Злополучный вездеход, видимо, начало бросать от стенки к стенке провала, после того, как он провалился в снег метров на десять. Теперь он лежал вверх гусеницами, проехав в таком положении метров шестьдесят. Одна гусеница слетела с амортизаторов и валялась вверху, на скальном уступе, а вторая продолжала лениво вертеться. Это означало, что двигатель по крайней мере работает и что трубки Сенешаля пока вырабатывают антипротоны для его питания.

— Ответьте мне, кто-нибудь! Вызываю передовой вездеход! Ну возьмите же кто-нибудь треклятый интерком, я же слышу, что кто-то говорит…

Ответила мне Валери. Только тут я вспомнил, что они с Полом ехали в передовом вездеходе вместе с телевизионщиками.

— Мне страшно, — сказала она.

— Не сомневаюсь, — проговорил я сдержанно, с интонацией, которой обучился в свое время в Клубе спасателей еще до введения спрингер-транспортировки. — Что у вас там происходит? Мы окажем вам помощь в самое ближайшее время.

Валери расплакалась. Стоило ей начать говорить, как она сбивалась на истерические всхлипывания. Тут я наконец по-настоящему испугался. Оставалось только ждать момента, когда она наконец смогла бы мне ответить.

— Валери? — неизвестно каким образом набравшись спокойствия, проговорил я. — Валери, ты можешь ответить? Ну же, Валери, нам нужно знать, что с вами.

Ко мне подбежала Маргарет. Она стояла, широко раскрыв рот от страха, молчала и только смотрела на валявшийся на дне провала вездеход.

— Никого сюда не подпускай, — распорядился я. — Мне, совершенно не нужна паника. Не дай Бог, еще кто-то сверзится туда или натворит каких-нибудь глупостей.

Стоило только дать Маргарет четкие инструкции — и она мгновенно преображалась. Она тут же развернулась и отправилась к нашему вездеходу, дабы передать остальным мое распоряжение.

— Ну, Валери. Пожалуйста, ответь мне.

Я различал и другие голоса — плач и стоны.

Почему, интересно, не сработала аварийная система? Где спасательные вертолеты? Почему до сих пор не прилетели?

Да потому, что мы находились на Нансене, а здесь спасательной службы не существовало. Мало того что мы были одни-одинешеньки в горах, так вдобавок в то утро мы остались без связи, а оборудование для выхода на связь с помощью двух контрабандных каналов находилось на борту все того же злополучного, рухнувшего в пропасть вездехода.

Когда я осознал все это, у меня премерзко засосало под ложечкой. Я медленно вдохнул и выдохнул. Трудно было себе представить более паршивую ситуацию. «Старайтесь говорить спокойно, не прекращайте разговаривать, пытайтесь вызвать хоть кого-нибудь на связь», — гласили правила Клуба спасателей, написанные миллион лет назад, и я повторял и повторял:

— Валери? Валери? Кто-нибудь?

— Жиро, говорит Бетси. П-прости, у меня н-неважно п-получается, В-валери оч-чень расстроена. — Последние слова вылетели у нее скороговоркой. — Анна, похоже, мертва. Думаю, у нее с-сломана шея. Она не была пристегнута р-ремнем б-безопасности, вылетела из кресла и у-ударилась о крышу. Только мы с Валери не очень сильно ушиблись, а телевизионщики сидели позади и их аппаратура соскользнула и заблокировала двери и их нельзя открыть, а еще ты слышишь голос Пола и, похоже, он с-с-с-с… — Послышался долгий хрип, похожий на астматический, с судорожным присвистом, но когда Бетси заговорила вновь, она сумела полностью овладеть голосом Валери. — Жиро, у Пола сломан позвоночник. Вероятно, разорваны почки. Почти наверняка есть и другие поражения внутренних органов. Валери, кажется, потеряла сознание. Я сейчас одна в ее теле. Я нашла аптечку первой помощи и включила нейростат. Сейчас вокруг Пола образуется пена. Это позволит удержать его в неподвижном положении. Двигатель работает, в кабине тепло.

— Продолжай говорить со мной, Бетси, — сказал я. — Старайся держаться в теле Валери. Мне может понадобиться твоя помощь.

Вернулась Маргарет. Она встала рядом со мной и слушала мой разговор с Бетси.

— Принеси снаряжение из последней машины, — сказал я. — Мне придется спуститься к ним. Машину можно подвести почти к самому краю, а мне нужно будет к чему-то привязаться.

Снова зазвучал голос Бетси:

— Жиро, мне так жаль… Я включила нейросканер. Анна мертва, это точно. Думаю, у нее не только шея сломана, но и череп пробит. Я не слышу, чтобы кто-то говорил или шевелился в дальнем конце кабины.

— А как Пол? — спросил я.

Deu, deu, нам ведь только надо было доставить его в современно оснащенную больницу — там бы его за неделю поставили на ноги, но если он останется здесь в таком состоянии, он непременно погибнет…

— Давление у него стабильное, но низкое. Может быть, это просто шок. Прибор не регистрирует кровоизлияний. В-валери зашевелилась, п-постараюсь ее успокоить… М-может быть, стоит ввести ей успокоительное…

— Ни в коем случае! — взволнованно проговорил я. — Так ты можешь ненароком стереть свой псипикс. Ты нам очень нужна, Бетси. Валери придется совладать с собой.

Дома мне и в голову не пришло бы действовать с помощью особого снаряжения, но поскольку я был единственным человеком хоть с каким-то альпинистским опытом в составе экспедиции, я не имел права рисковать. До перевернутого вездехода я добрался минут за десять, и к этому времени Валери пришла в себя. Она сидела на потолке кабины, превратившемся в пол, и рыдала. Толку от нее положительно никакого не было. Я видел ее сквозь окошко кабины, но она даже не двинулась с места, когда я стал пробовать открыть дверцу изнутри. Вскоре я убедился, что это невозможно.

Солнечные лучи на дно пропасти не проникали. Я жутко замерз, поскольку не делал никакой физической работы. Я мысленно дал себе клятву в том, что, когда вернусь домой, в первую неделю целыми днями буду спать на пляже, на горячем песке, потом буду как можно чаще принимать горячий душ, а после этого устраивать с помощью кондиционера жару у себя в комнате…

Я уже размышлял о том, какое блюдо закажу для себя и Маргарет в заведении Пертца, успел представить, как мы сидим у камина в гостевом домике моих родителей, и тут наконец мои товарищи ухитрились спустить мне сверху веревку. Я очень жалел о том, что сейчас со мной нет Йохана, Руфо и еще десятка человек из Клуба спасателей.

Но как только появилась веревка, стало намного легче.

Мне спустили дрель, и минут через двадцать я сумел сотворить надежную переправу для спуска и подъема. Ко мне спустилась Маргарет и еще пара человек с нужными инструментами. Вскоре мы извлекли из кабины Валери и переправили наверх. Судя по тому, как она отчаянно зажмурилась, когда мы усадили ее в скользящую по веревке петлю, она наверняка жутко боялась высоты.

Состояние Пола вроде бы оставалось без изменений. В принципе его можно было бы тоже переправить наверх. Фиксирующая пена так затвердела, что для того чтобы сместить его позвонки хотя бы на миллиметр, потребовалась бы мощная пила. Однако не имело смысла рисковать до тех пор, пока наверху не появилось бы больше возможностей для спасения Пола. У него вполне могли иметься поражения внутренних органов, которые мы не могли выявить с помощью наших приборов.

Самое страшное зрелище предстало перед нами, когда мы наконец добрались до двоих телевизионщиков. Оба они были мертвы и придавлены своим многотонным оборудованием, которое никто не удосужился подобающим образом закрепить.

К тому времени, когда начало темнеть, мы назначили двоих человек, чтобы те дежурили около Пола на тот случай, если он очнется. Валери-Бетси дали мягкое успокоительное средство, а тела Анны и телевизионщиков уложили около машины, чтобы за счет холода сохранить. Из Утилитопии по-прежнему не было ответа. Теперь нам даже перестали говорить о том, что канал недоступен. Оборудование, с помощью которого мы надеялись держать связь через секретные каналы, превратилось в немыслимую мешанину. Прескотт Дилидженс и еще пара-тройка человек пытались выудить из этой груды хоть что-нибудь, из чего можно было собрать хотя бы один передатчик.

— Энергии у нас предостаточно, — сказал я Прескотту, когда мы ночью вместе с ним и Маргарет забрались в кабину нашего вездехода. — В Утилитопии полным-полно аудиоканалов. Почему бы нам не наладить радиопередатчик и не попробовать позвать кого-то на помощь на частоте, близкой к какому-нибудь коммерческому каналу? Кто-то, кто будет заниматься настройкой приемника, наверняка сможет засечь наши сигналы.

— Рельеф Нансена таков, — ответил Прескотт, — что радиосигналы здесь не проходят за линию горизонта.

Я не сразу понял, о чем речь.

— То есть… ты хочешь сказать, что у нас нет никакой надежды выйти на связь хоть с кем-нибудь?

— Похоже на то, что мы застряли в промежутке между двумя точками, из которых можно было бы послать сигнал на синхронные спутники, — сказал Прескотт так холодно, что я испугался. Конечно, он предпочел бы сейчас говорить о чем угодно, только не о проблеме связи — он только над ней и ломал голову. — Горы не пропускают сигнал, и спутниковых систем у нас всего две, причем обе сосредоточены по другую сторону от гор — над Утилитопией и Новоархангельском. Если бы мы отправили одного «кота» на расстояние, которое можно проделать в течение одного Света, можно было бы надеяться на то, что все-таки удастся достать сигналом спутник, но чтобы это получилось наверняка, надо уехать еще дальше.

Сомневаюсь, чтобы хоть кто-то спал в ту ночь, но ради других все делали вид, что спят. Я слышал, как Прескотт всю ночь возился с радиоаппаратурой, и понимал, что шумом он всем мешает, но у меня не хватило духа сделать ему замечание.

Наутро я порадовался тому, что не прервал работу Прескотта. Он предложил довольно простой метод, на который можно было возложить хоть какую-то надежду. Луна представляла собой неплохой радиоотражатель и примерно каждые десять часов проходила по подходящему участку неба.

Мы знали наши координаты и координаты Утилитопии, и в нашем распоряжении были две спутниковые антенны-тарелки. С помощью серии усилителей можно было послать довольно мощный сигнал к луне на той частоте, вблизи которой радиослушатели обычно искали каналы, передававшие метеопрогноз и новости. Время передачи сигнала должно было составить минут двадцать. Мы быстро сделали запись, в которую включили все необходимые сведения, и дали соответствующие инструкции роботу. С учетом всех бюрократических проволочек по нашим расчетам выходило, что через несколько часов после получения нашего первого сигнала к нам должны были развернуть антенну или запустить временный спутник, и тогда мы смогли узнать, как нам быть дальше.

Пока велись необходимые приготовления, у меня было предостаточно времени на раздумья. Что бы я лично ни думал о стихах Анны К. Тервиллигер, она была любимой поэтессой моих учеников, а теперь она лежала мертвая, укрытая брезентом, рядом с перевернутым вездеходом. Ее любили люди, и она была на их стороне — на верной стороне.

Жители Новой Аквитании, придерживающиеся традиционных взглядов, гибли не только на дуэлях. До того как появились спрингеры и Централизованная служба спасения, туристы и альпинисты, планеристы и серфингисты гибли в невероятном количестве. Я впервые всерьез задумался об этом.

На кладбище Серра Валор было похоронено слишком много людей для относительно немногочисленной колонии, которая существовала всего несколько столетий. Мы были цивилизацией «Canso de Fis de Jovent», потому что убивали молодых людей не только тем, что подвергали их ужасной опасности, но и за счет того, что учили их любить опасность, искать ее, учили их тому, что жизнь без риска недорого стоит.

Неужели я принес эту идею сюда, словно вирус?

Я понимал, что, если скажу такое любому из своих каледонских друзей, они скажут мне, чтобы я и не думал об этом, что это не так… но эта мысль не покидала меня. Мне нестерпимо хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, кто был родом не с Нансена, — с Аймериком, Биерис, даже с Гарсендой или послом Шэном.

Наконец наступило время передачи сигнала. В этом плане я был никому не нужен. Прескотт шесть раз подряд послал записанное сообщение, начав передачу чуть раньше и закончив чуть позже на случай каких-нибудь ошибок в расчетах или координатах. Яркая белая луна висела на востоке, как обычно. Озаренные светом, сверкали снега и льды. Складки и ущелья в суровых горах казались бездонными черными пропастями.

Я занимался тем, что переносил ящики из одного вездехода в другой — на тот случай, если бы сигнал не прошел. Решил максимально облегчить один из трех оставшихся в нашем распоряжении вездеходов, чтобы на нем можно было совершить бросок — громко сказано, конечно. Словом — чтобы на нем можно было относительно быстро доехать до какого-нибудь более или менее ровного места, откуда можно было попробовать связаться с Утилитопией. Теперь мы все понимали, что поездка на единственной машине, без сопровождения, чрезвычайно опасна.

Вести этот вездеход вызвался я и обещал, что буду вести его так же автоматически, как дышу или передвигаю ноги при ходьбе. Это было весьма в аквитанском духе: у нас было не принято позволять друзьям рисковать за нас. До каких бы глупостей нас ни доводила enseingnamen, хотя бы в этом смысле мы не вели себя по-дурацки.

Тянулись часы. Взошел Муфрид, залил горы яростно-желтым сиянием. Началась утренняя буря, загнала всех внутрь вездеходов. Приближалось время следующей попытки передачи сигнала. Из Утилитопии не было ответа.

— Возможно, все не получилось так, как я задумал, — сказал Прескотт, устроившись в кабине рядом со мной и Маргарет. Его лицо было таким бледным, что казалось почти прозрачным на фоне ярко-рыжих волос. Под глазами темнели круги. Он отхлебнул кофе и продолжал:

— Датчики показали, что на расстоянии двухсот метров от передатчика сигнал имеет расчетную мощность, но это означает всего-навсего то, что границы волны выбраны верно, но вовсе не значит, что главный сигнал пошел так, как нам хотелось. На этот раз надо будет изготовить длинный шест и разместить датчик на пути главного сигнала. Но сейчас в Утилитопии — полдень Второго Света, и мало кто в такое время будет слушать радио. Гораздо более велика была вероятность до кого-то докричаться во время первой передачи.

— Ты делаешь очень важное дело, — проговорила Маргарет. — Как только ты убедишься в том, что основной сигнал направлен так, как надо, тебе обязательно надо хоть немного отдохнуть. Только ничего не говори, не возражай: ты не поедешь с Жиро, и я тоже не поеду, хотя нам обоим этого бы хотелось. Ты должен заниматься радиосвязью, и кроме тебя, здесь должен остаться кто-то ответственный.

Прескотт уныло кивнул.

— Знаете, чего я боюсь? Я боюсь того, что нас отлично слышно, но что в Утилитопии за это время многое изменилось. Может быть, просто-напросто властям на нас наплевать. И вот я думаю: если бы у нас работал интерком и мы могли бы тайно связаться с Центром, кто бы нам ответил?

— Торвальд, — решительно сказал я, потому что Прескотт озвучил мои собственные опасения.

Он начал передачу — на этот раз она происходила днем.

Солнце и луна стояли в небе одновременно, и на западе над ущельем встали две пересекающиеся радуги — одна слепяще-яркая, от солнца, а вторая — призрачно-бледная, от луны. Я стоял на каменистом уступе, держа в руках еще два ящика с припасами, смотрел на высоченные каменные стены ущелья, на перевернутый и изуродованный вездеход, лежавший на дне провала, на наш маленький отряд, все члены которого сейчас вышли из машин и занимались тем, что вытряхивали постельные принадлежности. Нужно было хоть немного проветрить две машины. Впервые с того времени, когда мне было лет шестнадцать, зрелище не вызывало у меня никаких поэтических чувств.

Глава 7

Прошло несколько часов, но ответа так и не последовало, хотя Прескотт утверждал, что на этот раз посланный сигнал был еще более мощным. Вездеход, на котором я планировал отправиться, был уже почти подготовлен, но мне так хотелось спать, что нечего было и думать, чтобы вести машину в таком полусонном состоянии. Мой выезд решили отложить на начало следующего Света, тем более что луна начала прибывать. Это означало, что после наступления Тьмы можно было бы вести машину еще часа два до того, как она бы села на востоке. Поэтому я улегся, намереваясь проспать десять часов. Улеглись и Сюзанна с Робертом — еще двое водителей вездеходов. Они тоже решили на всякий случай хорошенько выспаться, хотя нам могло и повезти — если бы прибыла помощь, то им и за руль не пришлось бы садиться.

Проспать мне удалось семь часов. Я проснулся и больше уснуть не смог. Рядом со мной крепко спала Маргарет. Видимо, она улеглась недавно, поэтому я не стал ее будить. Я встал, оделся и выбрался из кабины, чтобы подышать свежим воздухом и поразмыслить.

В кабине перевернутого вездехода горели огни. Я спустился туда и сменил Петру, которая дежурила около Пола.

Похоже, она была мне очень благодарна за это, и это было понятно: они с Полом друг друга недолюбливали, а он теперь все чаще приходил в сознание, причем делать это ухитрялся в самое неподходящее время и страшно капризничал. Отчасти его беды состояли в том, что у него начинала нестерпимо чесаться какая-нибудь часть тела под фиксирующей нейростатической пеной.

Когда я заступил на дежурство около него, Пол спал, но вскоре очнулся. Настроение у него оказалось получше, чем в какой-либо раз из двух последних дней. Какое-то время мы поговорили с ним о событиях с Утилитопии, обсудили то, какие блюда он будет заказывать, когда его поместят в больницу, а какую еду нам стоит доставлять ему в виде контрабандных передач. Потом он стал шутить по поводу того, каким образом могла сказаться случившаяся авария на задуманном им бизнесе.

— Пожалуй, — сказал он, — мне стоило бы отказаться от снаряжения и отправки экспедиций, а вместо этого организовать «Дистанционную спрингерную службу неотложной медицинской помощи Пола Пэтрона».

— Идея весьма недурна, — кивнул я. — Да вот только вы, каледонцы, не очень-то суеверны, и вряд ли кто-то из вас смог бы отказаться от задуманного из-за какой-то там аварии, какой бы серьезной она ни была. Не думаю, что мысль о снаряжении экспедиций стоит похоронить навсегда. Как только будет создана спасательная служба и заработает надежная интерком-связь, ты сможешь приступить к организации регулярных туров. И я очень рад тому, что все вы успели до отъезда записать свои псипиксы. Теперь Анне будет грозить только легкая амнезия. Но когда она просмотрит видеозаписи похода, отрицательные последствия сведутся к минимуму.

Пол застонал. Дело в том, что он имел обыкновение, разговаривая, мотать головой, а теперь, всякий раз когда он пытался делать это, он получал напоминание о том, что закован в прочную фиксирующую пену.

— Это если ее псипикс приживется, — сказал он. — Еще никогда в жизни не попадался человек вроде Валери-Бетси.

Пол пребывал сейчас в полусидячем положении, в которое мы медленно, постепенно его перевели. Мы проделали в пене отверстия в нужных местах, дабы Пол мог совершать естественные отправления, но головой он не мог пошевелить при всем желании, и это удручало его настолько же, насколько мог огорчить аквитанца разговор с завязанными руками.

— А-а-а… Жиро.

— Я здесь. Пол.

— Прости, пожалуйста, но мне надо… по-большому. Знаешь, когда я это делаю, у меня такое ощущение, будто у меня бедра накачаны, как у чемпиона по легкой атлетике.

— Ладно, нет проблем. Секундочку… — Я подставил ведро под отверстие в кресле. — Сейчас-сейчас…

Конечно, положение Пола было унизительным. Все его функции регулировались нейростатом. Он даже не мог опорожнить кишечник, если бы кто-то не нажал соответствующую кнопку. Делалось это для его же блага — чтобы он не испытывал лишней боли. Как правило, мы занимались этим профилактически несколько раз в день, независимо от того, испытывал ли Пол соответствующие желания, так что меня порадовало то, что сейчас он сам захотел очистить кишечник.

Процесс этот не поддавался тонкой регулировке. Как только я нажал кнопку. Пол со страшной силой опорожнил кишечник, и я порадовался тому, что он испытал при этом всего лишь бледное подобие тех ощущений, которые испытал бы, если бы нейростат был отключен. Ну а уж запах… Опустим эти подробности. Я только заметил для себя, что стоило бы давать ему побольше слабительного.

— Давай-ка заодно и по-маленькому, если не возражаешь, — предложил я.

— Нисколько не возражаю, — отозвался Пол.

Я пристроил катетер и отвернулся к пульту управления нейростатом.

— А как думаешь, можно было бы с помощью этой машины давать уроки Валери? — спросил Пол.

Вопрос был настолько неожиданным, что я согнулся пополам от хохота. Отсмеявшись, я ответил:

— Пожалуй, проще было бы давать уроки Бетси, чтобы затем она делилась опытом с Валери.

Пол согласно фыркнул.

— К несчастью, они словно сговорились. Валери дарит свое тело мне, а Бетси — всем остальным.

Согласно слухам, последнее утверждение было в корне неверным, но я не стал этого говорить Полу.

— При этом обе утверждают, что ничего подобного нет и в помине. Ладно, Жиро, давай включай.

Я нажал на кнопку. По катетеру утекло огромное количество мочи. Видимо, в последнее время Пол ухитрился выпить много жидкости. Я наполнил водой резервуар, а он проговорил:

— В данное время я кажусь себе устройством для перегонки воды, — проворчал Пол, и я занялся уборкой.

Небольшая часть содержимого ведра перекочевала в медицинский анализатор, а остальное я спустил в унитаз из туалетной кабинки, которую пришлось ранее снимать с потолка. Теперь она исправно работала. Послышался негромкий плеск — заработала система переработки жидкости, а потом — тихий удар. Это упали в приемник заключенные в герметичную оболочку фекалии.

Теперь предстояла самая неприятная, на мой взгляд, работа. Нужно было обмыть и вытереть Пола. Мне было легко представить, как это смущает его. Я занимался этим, когда Пол вдруг снова обратился ко мне:

— Жиро?

— Я здесь, companhon, — ответил я из-под кресла.

— Я ужасно рад тому, что ты появился в Каледонии. Несмотря на все, что случилось.

Я решил, что он сразу же уснул, и, закончив мытье, принялся вытирать его, и тут он заговорил снова:

— Нам могло грозить нечто похуже. Сальтини рано или поздно непременно захватил бы власть, но тогда у нас не было бы выхода, и даже мыслей не было бы о каком-то там сопротивлении. Большинство из нас ощутили бы собственную бесполезность и добровольно ушли бы из жизни. — Он испустил протяжный вздох. — О Боже, какое блаженство! Трудно представить, что при действии нейростата желание облегчиться беспокоит сильнее, чем боль, но это так и есть. Да ты и сам видишь. Но все будет хорошо. Анна вернется к нам через свой псипикс, а меня мгновенно поставят на ноги.

Насчет первого я не был так уж уверен, а насчет последнего… Если в ближайшее время никто не пришел бы нам на помощь, то сломанные позвонки Пола могли и не срастить, как нужно. Но я не стал спорить с ним.

— Жиро?

— Яп.

— Почему Валери не заглянет навестить меня?

На самом деле она этого не делала, потому что крепко спала в одном из вездеходов, напичканная снотворными. Один раз в день мы давали ей тонизирующий препарат и будили ее, и тогда Бетси получала нормально работающий мозг, но через пару часов Валери неизменно начинала истерить, и нам приходилось снова усыплять ее.

— Валери оказывала тебе первую помощь после аварии, — сказал я. — Знаешь, некоторым трудно смотреть на своих возлюбленных, когда те страдают от боли.

Сказав это, я понял, что солгал. Как бы сильно ни страдала Маргарет, я бы ее ни за что не бросил. Между прочим, когда в свое время Азалис, которая была моей entendedora до Гарсенды, получила случайное ранение нейропарализатором, я первые несколько дней вообще не отходил от ее постели.

Но тяжелобольные редко могут представить себе, какие переживания они приносят тем, кто их любит.

К сожалению. Пол хорошо себя чувствовал, когда ему лгали, а мне он доверял больше, чем кому бы то ни было из тех, кто возле него дежурил.

— Мне никто не скажет, Жиро, но я-то знаю. Сразу после аварии со мной возилась Бетси, а не Валери, верно?

Я понимал, что возненавижу себя за любой ответ на этот вопрос, поэтому я сказал правду:

— Да.

— Это не имеет значения, — отозвался Пол. — Это на самом деле не имеет никакого значения. Видимо, Валери была слишком напугана, и ей трудно смотреть на то, что страшно. Наверное, ее даже память о пережитом страхе пугает.

Он надолго умолк. Мне почему-то вдруг захотелось рассказать ему, как все обстоит на самом деле, но я удержался.

Никакого толку от моей откровенности не было бы. Просто Пол начал бы переживать за Валери, а это ему было положительно ни к чему.

— Это не имеет значения, — повторил он еле слышно, и я решил, что теперь он точно заснул. А когда я уселся так, чтобы мне было удобно наблюдать за ним, я увидел, что его лицо залито слезами.

Через некоторое время меня — вернее, Петру — сменили, и я поднялся наверх, забрался в вездеход, в котором меня ждали Сюзанна и Роберт, и тронулся в обратный путь. Из Утилитопии по-прежнему не было ответа. Казалось, мы одни-одинешеньки на всей планете. Сюзанна и Роберт тут же улеглись спать на задних сиденьях. Я осторожно вел машину на спуск — довольно быстро, но так, чтобы полозья не соскользнули по склону.

Не успев проехать и пяти километров, я убедился в том, что все намного сложнее, чем я предполагал. Следы, оставленные гусеницами наших вездеходов, местами были совсем не видны, а местами дорога стала еще более скользкой из-за того, что мы разворотили ее, проезжая здесь раньше. Кое-где склоны были превращены в подобие катков, и теперь по ним невозможно было въехать вверх, а кое-где рельеф казался просто неузнаваемым. Я просто поражался тому, как Анна вообще сумела провести свой вездеход по горам. Она была первоклассной водительницей, и то, что ее машина упала в пропасть, стало просто нелепой случайностью. Если бы все зависело только от мастерства вождения, то нам бы ничего не грозило.

Я проехал еще несколько километров. Взошло солнце.

В езде наметился определенный ритм. Конечно, мне по-прежнему было немного не по себе, но все же намного спокойнее, чем в начале пути. Дважды, не сумев проехать по усыпанному гравием склону по оставленным нами следам, я был вынужден сворачивать и ехать в объезд по снегу и льду. Но предварительно я останавливал машину, выходил и самым скрупулезным образом проверял с помощью ультразвука участки, по которым мне предстояло проехать, да еще и прихватывал с собой длинный шест — на тот случай, если все-таки провалюсь. Оба раза я обнаружил под снегом и льдом прочный камень, а местами толщина льда составляла от десяти до двенадцати метров. Но даже все проверив, потом я вел машину по собственным следам затаив дыхание.

При всем том дорога на спуск мне понравилась больше, чем на подъем, и к тому времени, когда проснулся Роберт и пересел ко мне поближе, я уже проехал место нашей предыдущей стоянки. Роберт попытался выйти на связь с помощью интеркома, но ничего не вышло. Глухое молчание. Правда, нам еще предстояло проделать многокилометровый путь до самой первой стоянки перед въездом в ущелье, где у нас в свое время не было никаких проблем с интеркомом.

Машину приходилось вести почти вплотную к скалам из-за того, каким обезображенным предстал перед нами склон, а это было опасно. Из-за постоянного таяния вперемежку с замерзанием сверху наверняка должны были постоянно сыпаться камни — ведь откуда-то, если на то пошло, должен был взяться весь этот гравий и камни покрупнее. Однако выбора у нас не было. Мы объезжали очередную скалу, когда Роберт вдруг негромко проговорил:

— Остановись на минутку.

Я остановил машину, решив, что он увидел нечто, что грозило нашему безопасному проезду, но он сказал:

— Посмотри-ка. Что это такое?

Все это время я не спускал глаз с дороги, но тут посмотрел в ту сторону, куда указывал Роберт. Мы пробирались вдоль щербатой каменной стенки, которая была раза в четыре выше нашего «кота» и тянулась вдоль склона ущелья.

Если мне чем и казалась эта стенка, так это гигантской каменной ступенью.

Но теперь я увидел слева, чуть впереди, отверстие в стенке. Прежде всего можно было нисколько не сомневаться в его происхождении: оно было проделано в камне лазером, а не силами природы. Кто-то пробил это отверстие в стене толщиной в несколько метров.

За отверстием, как выяснилось, стояла каменная стена вдвое выше «кота», с высокой аркой посередине и башнями по обе стороны от арки. Ни дать ни взять — замок из старинной книжки с картинками.

Мы с Робертом переглянулись, не зная, что и думать. Я заметил, как пальцы Роберта забегали по клавиатуре. Ясно — он решил записать координаты этого места. Инерционная система навигации «кота», конечно, грешила, но по крайней мере, согласно этим координатам, можно было оказаться хотя бы где-то неподалеку от этого места.

— Что случилось? Почему мы стоим? — спросила, пробираясь по проходу между сиденьями, заспанная Сюзанна. Увидев то, на что смотрели мы, она не удержалась и ахнула.

— Нам сегодня еще много надо проехать, — попробовал было урезонить я своих сменщиков, но Сюзанна с Робертом уже похватали видеокамеры. Мне явно не светило их переспорить. Тем более мне и самому хотелось размяться. Светило солнце, да и окрестности здесь были посимпатичнее того места, где нам пришлось проторчать в последние несколько дней.

По другую сторону арки мы обнаружили город — вернее, небольшой поселок, но было в нем кое-что такое, из-за чего его не стыдно было назвать и городом. Большая часть домов жалась к краю впадины в стене ущелья, и это напомнило мне о пещерных городах на древней Земле. Но и посередине стояли два длинных каменных дома с обрушившимся крышами.

Между ними располагалась круглая каменная чаша. «Наверное, фонтан», — подумал я.

Сюзанна самым старательным образом засняла весь городок, обернулась ко мне и сказала:

— Прости, но мимо этого нельзя было проехать. Теперь можно ехать дальше. Я просто хотела заснять как можно больше, чтобы у людей был стимул сюда попасть.

Мы поспешили к нашему вездеходу. Мы отсутствовали всего несколько минут, но какой бы оправданной ни была задержка, это все равно была задержка. Я сел за руль и на максимально возможной скорости повел машину дальше.

— Как думаете, что это за город? — спросил Роберт.

— Может быть, тут жили какие-нибудь чокнутые отшельники с Земли Святого Михаила, — предположила Сьюзен. — Вполне в их вкусе. Но почему бы им вздумалось перебираться на наш континент? Голых скал у них и у самих хватает. И крыши обрушились. Это значит, что не было каменных сводов или куполов. Тогда по идее должны были стоять деревянные стропила или еще что-то в этом роде, но я ничего подобного не заметила.

— И что же это значит? — спросил я, не отрывая глаз от дороги и радуясь возможности отвлечься от мыслей, которые мучили меня уже несколько часов.

— Ну… Может быть, опорные конструкции были слишком ценными, и те, кто покидал город, унесли их с собой. А может быть, они были изготовлены из такого материала, что он просто-напросто успел сгнить.

— Здесь за тысячу лет ничто не сгниет, — возразил Роберт. — Тут все заморожено. Льды на Пессималях тают со времени падения астероида, но только на самых высоких пиках и склонах, куда попадает много солнца. А в этом ущелье такая холодрыга, что и думать нечего о том, чтобы тут что-то хотя бы немножко подгнило, тем более — дерево. И если ко времени падения астероида в этих домах находилась одежда и даже тела людей, то все это до сих пор находилось бы там, и притом — в превосходном состоянии.

Из-под гусениц брызнул гравий. Сюзанна и Роберт умолкли, следя за тем, как я осторожно огибаю скалу. Ну, ясное дело, они были более опытными водителями.

Но вряд ли им доводилось водить «кота» в Содомскую котловину и обратно. В принципе я мог бы сказать, что я устал, и предоставить возможность Сюзанне или Роберту сесть за руль, но мне не хотелось этого делать, тем более что я действительно не устал.

— Ну конечно, если опорные конструкции не сгнили до того, как Нансен замерз, — проговорила Сюзанна, и ее слова повисли в воздухе.

— Но Нансен пребывает в замерзшем состоянии… ну хорошо: считается, что он пребывает в замерзшем состоянии с тех пор, как из-за эффекта Файю-Факутору образовался, так сказать, на костях газового гиганта, — протараторил Роберт. — Но лично мне кажется, что не всегда он был замороженным.

— Вы явно на что-то намекаете, — вмешался я, — у меня в голове сейчас совсем не осталось места для новых загадок.

— Быть может, этот город уже существовал к тому времени, как планета замерзла. Может быть, мы нашли источник бактерий, которые ответственны за предтерраформирование Нансена.

Если бы я не сидел за рулем, я бы, наверное, вскочил или вздрогнул. Я же только крепче сжал руль и вперился в дорогу.

— Если это правда, то это очень впечатляюще, — сказал я.

— Да это проделает колоссальную дырищу в доктрине селективизма! — воскликнул Роберт. — И Сальтини придется очень даже повертеться. Сюда хлынут тысячи экспертов с других планет, если действительно окажется, что этот город — первое инопланетное нелюдское поселение. Интересно будет посмотреть, как он будет навязывать Рыночную Молитву множеству сотрудников Гуманитарного Совета… Конечно, сейчас гораздо важнее добраться до места, откуда мы сможем выйти на связь по интеркому, но уж точно, эта наша находка может сильно повлиять на положение дел в Каледонии.

— На положении дел на всех планетах Тысячи Цивилизаций, — уточнила Сюзанна. — Послушайте, а ведь это смешно: вероятно, мы обнаружили нечто такое, что человечество разыскивает уже тысячу лет, а у нас, как назло, есть более срочное дело. Но я так думаю…

Я так и не узнал, о чем она подумала, потому что Роберт так оглушительно завопил, что я срочно затормозил. Честно признаться, на пологом склоне это было не таким уж героическим подвигом.

Навстречу нам по нашему старому следу ехал другой вездеход, и я его сразу узнал — еще до того, как разглядел через ветровое стекло сидевшего за рулем Брюса.

Глава 8

— Я думал, что четыре переносных спрингера — это перебор, — сказал Брюс, — но меня стали убеждать, что один всегда может выйти из строя по дороге. На самом деле нужен один большой для всех участников экспедиции и еще один специализированный, медицинский, для Пола и… м-м-м… для останков. Такие спрингер-кабины, в общем-то, не предназначены для работы в полевых условиях, и случись что — починить было бы некому. Вот поэтому я и вынужден был взять по две кабины каждой разновидности. Так что наша машина забита под завязку.

Вид у него был усталый, а когда меня обняла Биерис, она буквально повисла на мне, и я понял, что она тоже измождена до крайности.

— Вы смогли бы наладить спрингеры через восемь часов, если бы до этого времени поспали? — спросила Сюзанна.

— Я бы, наверное, их даже во сне смогла наладить, — призналась Биерис. — И больше всего, если честно, сейчас больше всего на свете мне хочется поспать. Кабины не местного производства — стандартные аквитанские модели, выделенные нам Гуманитарным Советом.

— В таком случае ваши койки перенесем в наш вездеход. Я поведу первую машину, Роберт поведет вашу, а Жиро сядет рядом со мной и будет указывать дорогу. Мы доберемся до лагеря за восемь часов, а через десять все уже будут дома.

Сюзанна была не из тех, кто любит попусту бросаться словами, поэтому сразу направилась к нашей машине.

— Она права, — сказал я, дабы предупредить любые возражения со стороны Брюса. — Сюзанна и Роберт всю ночь крепко спали и проснулись всего три часа назад. Что касается меня, то я мало на что способен, но сидеть рядом с Сюзанной и указывать дорогу смогу. Если Роберт будет ехать точно по нашей колее, то все должно получиться. А у вас обоих вид полумертвый. Давайте-ка забирайтесь в кабину и по дороге расскажете нам, как вы сюда попали. Кстати, сколько времени вы не спали?

— Почти сутки, — ответил Брюс и, пошатываясь, побрел к нашему вездеходу. — Ну, может, сутки и еще один Свет…

То есть — почти сорок два часа? Спасательная экспедиция, снаряженная на ферме Брюса и с черного хода Посольства?

Конечно, подозрения и у меня, и у Сюзанны, и у Роберта были самые нехорошие, но все мы, не сговариваясь, решили, что торчать на месте и разговаривать об этом смысла не имело. Хотя бы теперь у нас были спрингеры, и с их помощью можно было куда-то переместиться.

Как только на западе взошла луна и озарила горы, мы тронулись в обратный путь. Сюзанна оказалась неплохим водителем. Она вела «кота» согласно пословице «Тише едешь — дальше будешь», и поэтому мне редко приходилось ей что-либо подсказывать. Брюс и Биерис крепко спали на койках у дальней стенки кабины. Легли они молча, не раздеваясь, поверх одеял, и когда мы с Сюзанной подошли, чтоб пристегнуть их ремнями, они уже уснули.

Луна взбиралась по небу все выше и светила все ярче. Вскоре стали видны только самые яркие звезды. Даже Арктур стал обычной красноватой звездочкой чуть ярче остальных. Я рассеянно думал том, что это ущелье могло бы стать неплохой натурой для Биерис. Серебро, чернота и синева, и изрезанные очертания скал, подступавших со всех сторон. Если все уладится, она сможет еще побывать здесь. Ну а если нет — значит, нет.

* * *

Я думал, что ко времени нашего возвращения будут хоть какие-то новости из Утилитопии, но ошибся. Главную кабину спрингера Биерис собрала и отладила так быстро, что народ едва успел проснуться, одеться и упаковать рюкзаки.

Брюс вошел в нее и исчез, а буквально через мгновение вернулся в сопровождении шестерых человек, которые, как я вскоре понял, были членами бригады неотложной медицинской помощи. Они захватили с собой еще один медицинский спрингер.

— Чтобы подстраховаться, на всякий случай, — объяснил один из медиков. — Мало ли, может быть, те кабины, которые вы везли на вездеходе, пострадали от вибрации.

Через несколько минут медики уже спустились к Полу на нашем самодельном подъемнике.

Дальше все происходило, как во сне. Я ходил по лагерю, в десятый раз проверял, на месте ли моя лютня, гитара, рюкзак, напоминал Бетси о том, чтобы она позаботилась об инструментах Валери, и старался на смотреть в пропасть, где медики снимали брезент с замороженных трупов и отправляли их… куда? Ведь никто пока не удосужился сообщить нам, куда мы отправляемся.

Я понимал, что Пола уже успели переправить в какую-то больницу, понимал, что и я сам исчезну отсюда, не успев сделать и сотни вздохов. Я оглядывался по сторонам — хотел, наверное, запечатлеть в памяти это место, но видел только вездеходы с закрытыми дверцами и заглушенными моторами, яркие огни фонарей медиков на дне пропасти, выстроившихся в ряд взволнованных людей. Скалы озаряла луна, далеко, на востоке занималась заря. Красивое небо, прекрасные горы…

Но ничто в моей душе не шевельнулось, ничто не пробудило вдохновения.

Заработал подъемник, наверх поднялись медики.

— Ну что? — деловито проговорил старший врач. — Задерживаться вроде бы нет смысла. Спрингер проверен — мы совершили пробную транспортировку. Теперь постройтесь друг за другом с вещами. Будем отправлять вас по трое-четверо.

Сам не знаю, почему, но я автоматически встал в конец цепочки. Ко мне подошла Маргарет.

— Тяжелая была поездка? — спросила она.

— Не то слово. Даже не верится, что все позади.

Стоявшая впереди нас Сьюзен вдруг бросилась к тому вездеходу, на котором мы вернулись в лагерь, и через минуту возвратилась с блоком видеокассет под мышкой.

— Это то, что мы засняли в древнем городе, — сказала. она, обернувшись ко мне. — Кому-нибудь это наверняка понадобится.

Тут она и еще три человека вошли в кабину спрингера и исчезли. Следом за ними вошла последняя группа, в том числе — и мы с Маргарет. Остались только медики. Мы очутились в Посольстве, где нас встретил посол Шэн собственной персоной, а с ним — Аймерик и Каррузерс-старший.

Мы подошли к остальным участникам экспедиции. Роботы-носильщики забрали наш багаж и куда-то унесли. Послышался мелодичный звон — прибыла бригада медиков.

— Если вы не против, — сказал Шэн, — сейчас мы все направимся в конференц-зал, и там я расскажу вам обо всем, что здесь произошло за время вашего отсутствия. Боюсь, что большей частью новости не слишком радостные.

Когда мы шли по коридору, все молчали. И так наше присутствие в Посольстве выглядело довольно странно. Повсюду сновали сотрудники Гуманитарного Совета. Вид у большинства из них был озабоченный.

Нам подали горячие напитки. На самом деле это было совершенно ни к чему, потому что мы не проголодались и не замерзли. Мы все расселись. Слушая посла, я думал о том, что он решил сказать нам всю правду, нимало не стараясь ее приукрасить.

— Самое главное: Гуманитарный Совет ликвидировал каледонскую хартию независимости и объявил в Утилитопии чрезвычайное положение. Отдельные представители смещенного правительства — большей частью отряды полиции ПСП — продолжают оказывать сопротивление, но город — в наших руках, и до захода солнца мы планируем окончательно подавить очаги сопротивления. Преподобный Сальтини арестован и вывезен с планеты. В данный момент ведется подготовка к судебному процессу против него.

Второе. Во время беспорядков в жилых районах города погибло и ранено большое число граждан. В данное время несколько общественных зданий срочно переоборудуется под временные больницы, чтобы можно было справиться с потоком пострадавших. Тяжелораненые, в том числе ваш друг Пол Пэтрон, переправлены на Землю Святого Михаила, в Новоархангельск, где им оказывают всю необходимую помощь.

Больные, чье состояние внушало наибольшее опасение, в том числе и люди с нейротравмами, отправлены в Нупето, где их лечением занимаются лучшие специалисты в этой области.

Через несколько минут мы наладим интерком-связь, и вы сможете поговорить со своими друзьями и родственниками. В этом целиком и полностью можете рассчитывать на нашу помощь.

И наконец, я с болью в сердце должен сказать вам о том, что беспорядки в городе начались с того, что вооруженная толпа напала на Центр Аквитанского Искусства. Здание почти разгромлено, а Торвальд Спендерс погиб, пытаясь защитить людей, нашедших приют в Центре.

Помимо прочих преступлений, в которых обвиняется преподобный Сальтини, есть одно поистине чудовищное. В последние часы пребывания у власти он распорядился о том, чтобы были захвачены хранилища псипиксов в целом ряде страховых компаний. Агенты ПСП намеренно уничтожили все копии псипиксов, принадлежавших людям, связанным с движением сопротивления. Среди людей, записи личностей которых утрачены навсегда, — Торвальд Спендерс и Анна К. Тервиллигер.

— Они мертвы, — прошептала сидевшая рядом со мной Маргарет. — Они на самом деле мертвы…

* * *

Мне потом казалось, что прошло несколько столетий, прежде чем мы узнали всю правду о происшедшем. Отчасти это было связано с тем, что я очень мало спал и порой воспринимал многое из того, что мне рассказывали, неадекватно, а отчасти с тем, что большую часть того, что я слышал, мне вообще слышать не хотелось.

Оказалось, что в Центре находились человек десять, которых должны были арестовать за то, что они лишились работы.

Торвальд — видимо, потому, что какое-то время власти не осмеливались трогать Центр — решил предоставить им убежище.

ПСП решил воспользоваться этим фактом для того, чтобы подогреть в рядах своих приспешников ненависть к «иноземцам, которые суют свой нос, куда не следует». В итоге Центр был окружен демонстрантами, и в каждый вездеход или трекер, отъезжавший от Центра или подъезжавший к нему, летел град камней и бутылок. Как бы в целях защиты Центра «псипы» выставили вокруг здания несколько рядов полицейского оцепления, но некоторые люди с благословения ПСП свободно разгуливали, где хотели. Похоже, больше всего их интересовало выяснение личностей тех, кто входил в здание и выходил из него. Охранники-«псипы» уничтожили две партии доставленного в Центр продовольствия и разбросали продукты по улице, после чего администрацию Центра обвинили в нарушении санитарного состояния прилегающих окрестностей.

Толпа возле Центра вырастала не по дням, а по часам, и не уменьшалась даже во время утренних бурь. Поначалу демонстранты только выкрикивали всякие пакости, потом стали швыряться камнями. Как нам рассказали те, кто был в это время внутри здания Центра вместе с Торвальдом, во время последнего Света демонстранты молчали и вообще ничего не делали — какая-либо активность имела место только тогда, когда кто-нибудь пытался подъехать к Центру или отъехать от него. Тогда демонстранты смыкали ряды, пытались не дать вездеходу или трекеру проехать, но потом полицейские лениво вмешивались и расчищали дорогу.

По словам тех, кто наблюдал за толпой из окон Центра, физиономии демонстрантов были перекошены от злости и голода. Все это напоминало фильмы ужасов.

Потом, открыв дверцы машины, водитель и пассажиры преодолевали последние шесть-семь метров до входа бегом, а в них летели камни.

А затем полицейские нарочито медленно выстраивались в шеренги, закрывались щитами и как бы отгоняли толпу от входа.

Торвальд все это время держался спокойно, и если выказывал какие-то эмоции, так только сострадание к тем, в кого демонстранты попали камнями. Один из очевидцев сказал:

— Да, было страшно. Но я рад, что был рядом с ним.

В последние два часа Второго Света толпа около Центра начала подступать ближе к зданию. Тысячи радиослушателей в Утилитопии поймали наш сигнал бедствия, и почему-то по рядам демонстрантов распространился слух о том, что с наступлением темноты должен был начаться не то марш протеста, не то должна была выехать группа спасателей. Демонстранты не знали, что спасатели уже в пути. Брюс и Биерис были одними из последних, кому удалось покинуть здание Центра. В Брюса угодили здоровенным булыжником. Как выяснилось потом, у него были сломаны несколько ребер.

Они отправились к указанному Шэном складу, где уже были приготовлены к отправке спрингеры и нужное оборудование.

А в то время, когда демонстранты пошли в атаку на Центр, Брюс и Биерис уже мчались на полной скорости по речной долине, сменяя друг друга за рулем.

— А ведь Шэн, похоже, нарушил закон, выделив на это средства из бюджета Посольства, — заметил я в разговоре с Биерис.

— У Шэна было оправдание, — возразила она. — Ты номинально являлся сотрудником Гуманитарного Совета, и Шэн просто-напросто объявил Совету, что с точки зрения «пиара» будет выглядеть очень скверно, если спасен будешь только ты, а не вся экспедиция целиком. На самом деле Совету от этого было не жарко и не холодно, пока Шэн не убедил их окончательно в справедливости своего решения. — Биерис вздохнула. — Он старался, как мог, Жиро. Знаешь, мне кажется, он по-настоящему восхищался Торвальдом, да и Центром вообще. Ему нравилось там бывать. Кроме того, я подозреваю, что он приглядывался к Торвальду и планировал предложить ему работу в Гуманитарном Совете. Гибель Торвальда стала для него тяжелым потрясением.

Я кивнул. Я отстраненно, отвлеченно понимал, что я тоже потрясен, но еще я понимал, что пройдут месяцы, а может быть — и годы, прежде чем мою душу покинет этот острый, ранящий осколок — Центр, Торвальд и Анна.

Биерис молча отвернулась, а я пошел спать.


Окончание этой истории я узнал — от кого бы вы думали?

От майора по кличке «Железная рука», почти десять дней спустя. Он заглянул ко мне, как он сам сказал, потому что я так тепло с ним пообщался в самый первый день работы Ярмарки, и потому решил, что для него — дело чести рассказать мне о том, чего мне не расскажут другие.

Когда стало ясно, что того и гляди здание начнут брать штурмом, Торвальд, совершенно оправданно не рассчитывая на поддержку со стороны полицейских-«псипов», взял из зала боевых искусств несколько нейропарализаторов, насадил их на рукоятки от швабр и вооружил ими несколько наиболее продвинутых в плане техники людей. Он велел им пользоваться нейропарализаторами только для отпугивания демонстрантов.

— В качестве импровизированного оружия для разгона хулиганов лучше ничего и придумать было нельзя, — отметил майор. — Вот только мерзавцев было слишком много. Нечего было и надеяться выстоять против такой толпищи и удержать здание. В Центр ворвалось не менее тысячи человек. А ведь вы не крепость строили, как я понимаю, и оружия в достаточном количестве у ваших товарищей не имелось для того, чтобы сдержать натиск. Я бы лично вряд ли выдержал осаду, если бы при мне не было до зубов вооруженного полка.

Толпа прокатилась по шеренге полицейских, как газонокосилка. Четверо «псипов» погибли, несколько были тяжело ранены. Двери рухнули под напором толпы.

Торвальд и еще несколько ребят покрепче пытались удержать винтовую лестницу, которая вела к башне и шпилю. Это, пожалуй, было единственное более или менее узкое пространство в Центре, которое можно было оборонять.

— Его угробили камнем, — сказал майор, опустив глаза и уставившись в пол. Наверное, он боялся того, как я восприму эту новость. Я и сам этого боялся. — Правда, он сам успел уложить нейропарализатором шестерых. Ей-богу, для желторотого парнишки это совсем даже неплохо. Ваши сородичи небось сказали бы: «Que enseingnamen», а мои — просто: «обделаться можно», но и те, и другие имели бы в виду одно: уму непостижимо, как он это сделал. Но в конце концов у него больше не осталось сил держаться, да и кто бы столько мог продержаться? В него швырнули здоровенным бульником, он упал, а потом… потом его, видимо, забили насмерть выломанными ножками стульев и набросились на второго парнишку… как его, бишь… Питерборо. Он сейчас в больнице. Он бы тоже на тот свет отправился, но тут, на счастье, аквитанцы подоспели.

За счет весьма вольной трактовки инструкций Шэну все-таки удалось объявить Центр под протекцией Посольства. Скорее всего он добился этого, объявив, что в здании находятся мои личные вещи и люди, которые работают на меня… впрочем, это теперь не имело никакого значения. Скорее всего Гуманитарный Совет пост-фактум одобрил действия посла, поэтому он мог со спокойной совестью заявить, что все, что он предпринял, он предпринял потому, что ему показалось, что так будет лучше.

К этому времени Шэн уже успел ангажировать несколько подразделений армии Торбурга, включая аквитанский легион. В составе войска было всего шесть рот, но они были превосходно подготовлены к сражениям в условиях города, но что самое главное — их амуниция выглядела поистине устрашающе. Они были в полной боеготовности, когда Шэн обратился с просьбой о помощи, и буквально через несколько минут в кабине посольского спрингера появился вертолет с войском и несколькими переносными спрингерами. Военные быстро установили винты и полетели к зданию Центра. Аквитанские воины гурьбой выскочили из кабин портативных спрингеров и тоже помчались к Центру…

Где обнаружили обезумевшую толпу, которая уже забила насмерть одного из смельчаков-защитников и теперь занималась тем, что без разбора громила и рвала все, что попадалось на глаза, — гобелены, картины, мебель, видеокассеты, музыкальные инструменты.

Впоследствии я узнал о том, что в отчете Гуманитарного Совета о происшествии было написано о том, что аквитанские войска к участию в разгоне толпы привлекать все-таки не следовало.

Минут через десять дисциплина военных рухнула. В последующих сообщениях все происходящее было названо «полицейским бунтом» — древним, как мир, термином, который на самом деле означал, что силы правопорядка обезумели и со всей жестокостью обрушились на гражданское население.

В итоге те обитатели Центра, которые успели забаррикадироваться в башне, уцелели, и их быстро вывели из здания. Разбушевавшихся аквитанцев привели в чувство торбургские офицеры и восстановили порядок.

Погибли восемьдесят человек из тех, что пошли штурмом на Центр. Здание спасти не удалось. Учиненный мятежниками пожар оказался слишком силен.

Правда это было или нет, но согласно слухам, на штурм здания Центра утилитопианцев подбили агитаторы Сальтини. Еще через два часа, когда еще не истекла немыслимо долгая Тьма, не меньше половины городских полицейских-«псипов» начали открытое вооруженное сопротивление, и на их сторону перешли муниципальные полицейские, которые еще мало что соображали в происходящем после переворота. Вооруженные стычки вспыхивали по всему городу, и Сальтини издал несколько указов: распорядился насчет уничтожения диссидентских псипиксов, отправил верные ему подразделения «псипов» атаковать здание Посольства и выставил кордон в потенциально мятежном прибрежном районе. Видимо, он планировал взять в осаду этот район столицы.

Именно такого развития события и ждал Шэн уже много дней. Гуманитарный Совет не выдержал, и в городе было объявлено чрезвычайное положение. Хартия независимости была ликвидирована, Совет Рационализаторов распущен. Через несколько дней отец Аймерика должен был сформировать правительство и стать президентом Каледонии и главой государства. Ни для кого уже не было тайной то, что Аймерик должен был стать первым в истории премьер-министром Каледонии.

Выслушав все это, я долго лежал на кровати, уставившись в потолок. Время от времени ко мне заходили врачи, подсоединяли к каким-то приборам или давали таблетки. Я послушно выполнял все их распоряжения. Как только доктора разрешали, мы с Маргарет выходили прогуляться в больничный дворик и сидели там, обнявшись, под яркими лучами желтого солнца. Когда могли, плакали.

Насколько я догадываюсь, тела Торвальда и Анны опустили в бак регенератора под пение многосотенного хора. Люди пели сочиненный Торвальдом вариант «Canso de Fis de Jovent».

Вряд ли он был бы недоволен. Хотя наверняка я этого, конечно, никогда не узнаю.

Часть четвертая

M'ES VIS, COMPANHO

Глава 1

Поставленный мне диагноз гласил «гипертрофированная тоска». Специалистку по этому заболеванию выписали из Внутренней Сферы планет — доктора Агескис, высокую, стройную, молчаливую блондинку. То время вспоминается мне смутно. Я спал по двадцать шесть — двадцать семь часов подряд, и мне снились жуткие кошмары. То мы с Торвальдом боролись, дико вопя, то ко мне приставал как банный лист Рембо и изводил меня, требуя сострадания к собственной персоне, то Анна заявляла со сцены, что я никогда не понимал ее поэзии… в общем, всякая такая чепуха. Раз сто, не меньше, мне снилось, как падает в пропасть вездеход или как Торвальд выбирается из регенератора как раз в то время, как усаживаемся завтракать, и голова его так же обезображена, как голова погибшей Бетси. Я плакал, вскрикивал во сне, потом меня будили, чтобы я поел и размялся, а потом я снова засыпал и снова видел кошмары.

Но мало-помалу страшные сны отступили. Нейрозонды постепенно формировали у меня трезвое, пусть и не лишенное печали, отношение к постигшим меня утратам, снимали приступы злости и предотвращали их соединение с воспоминаниями, отыскивали моменты безумия и вычитали их из естественного чувства потери. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем меня стали держать подключенным к аппаратуре всего два часа в день, но к этому времени во время процедур я уже спал вполне сносно. Прошло еще несколько дней, и к аппаратам меня стали подключать только в целях наблюдения.

Видимо, результаты наблюдения медиков удовлетворяли, как и результаты наблюдения за Маргарет, но они решили выждать еще несколько дней — для страховки.

Я как раз успел заскучать от пребывания в больнице и начать интересоваться деятельностью Аймерика на посту премьер-министра (под его крыло постепенно перебирались даже некоторые «несгибаемые», поскольку он не покладая рук трудился на ниве создания каледонской автономии), как вдруг в больнице поприбавилось посетителей. Все они были с других планет и прибывали в Посольство — ученые самых разных специальностей. Разговаривать они желали исключительно о тех руинах, которые мы с Сюзанной и Робертом обнаружили в Пессималях. Вопросы так и сыпались, так и сыпались… Не мог ли, на мой взгляд, прорезанный в скалах проход быть моложе, чем сами руины? А может быть — наоборот, он был еще более древним? Какой высоты, хотя бы приблизительно, двери в домах? Не валялись ли на земле около жилищ какие-либо предметы? Лгал ли я или говорил правду, утверждая, что входил в одно из жилищ? Правду ли я говорил, утверждая, что не лгу? Ученые являлись один за другим, и все задавали одни и те же вопросы, как будто между собой они не общались.

В первый день после выписки из больницы Гуманитарный Совет поселил нас с Маргарет в одной из лучших гостиниц. В то время, когда мы отправились в экспедицию, этого здания еще не существовало — его выстроила какая-то гедонская гостиничная компания, и пока здесь еще ощутимо пахло строительной пылью. На ту пору это было самое высокое здание в Утилитопии, но по старой гостиничной традиции оно представляло собой правильный параллелепипед и казалось деталью из детского строительного конструктора, водруженной посередине города.

А вот номер оказался очень удобным. В этом смысле гедонисты были верны себе. В нем стояла немыслимых размеров кровать с пультом, с помощью которого можно было регулировать температуру и мягкость постели, имелись две ванные с душем и еще уйма всяческих удобств. Не успели мы посвятить осмотру номера и нескольких минут, как в дверь позвонили. Открыв ее, я обнаружил, что к нам с визитом пожаловал Аймерик.

— Неужто премьер-министру больше и заняться нечем, как шастать по дорогущим отелям? — шутливо поинтересовался я. — А налогоплательщики в курсе?

Он усмехнулся.

— Мало того — премьер-министр еще приволок дорогущего вина. — Он выразительно потряс бутылкой, и мне стало ясно, что винцо — из личных запасов Брюса. — И заказал роскошную трапезу, которую сейчас сюда доставят. Коррупция, друзья мои, — этому я успел научиться у моего старика. Так вы позволите мне войти или мне одному придется все это слопать и выпить в коридоре?

Заказанный Аймериком обед доставили почти сразу же, поэтому сначала мы в основном выпивали и закусывали и говорили мало. Но наконец Аймерик сказал:

— Вам, наверное, кажется довольно странным то, что премьер-министр — даже премьер-министр страны, которой в данное время правит Гуманитарный Совет — располагает таким количеством свободного времени. Первая новость, которую я вам намерен сообщить, заключается в разъяснении этого факта. Она также позволит мне подготовить вас к главной новости. Никакого «контактного» кризиса в Каледонии не будет. Точнее говоря, он уже миновал. — Дав нам с полминуты на то, чтобы переварить эту новость, он продолжал:

— Произошло это потому, что сюда валом валит наличность с других планет, а уж это происходит потому, что тысяч, наверное, восемь ученых уже заняты обследованием тех развалин, которые вы обнаружили в Пессималях, Жиро.

— В это число входят те две тысячи, которые навещали меня в больнице и задавали одни и те же вопросы?

Аймерик хихикнул.

— Понимаю, тебе, наверное, это жутко надоело. Но это было нарочно. Они должны были удостовериться в том, что ты говоришь правду. Между прочим, я выразил официальный протест от твоего имени — заявил, что подобное умственное истязание мешает твоей неврологической реабилитации.

Я смутно помнил о том, что пару раз мне снились руины в горах.

— Ну, значит, теперь они убедились в том, что я не врал.

Это радует.

— Жиро, я-то знаю, что ты бы врать не стал, как знает любой, кто с тобой знаком, но дело слишком важное для того, чтобы Гуманитарный Совет поверил на слово. К счастью, столь же правдивыми оказались рассказы Сюзанны и Роберта, а не то эти въедливые ученые мужи еще долго трепали бы тебе нервы, выясняя, а вдруг кто-нибудь из вас троих все-таки привирает. Для них было главным узнать о том, что руины — не самоделка. Нет-нет, я нисколько не преувеличиваю. Это оказалось намного важнее, чем отношения Каледонии с Гуманитарным Советом.

Теперь ученые удостоверились в том, что все вы не лжете, и завтра ты отправишься на прогулку по руинам — прости, но это приказ. Если понадобится, меня поддержит Шэн. Побываешь там, посмотришь — освежишь воспоминания. Ученые настаивают на том, чтобы ты немедленно отправился туда, боятся, как бы ты не наслушался всякой досужей болтовни — а болтают по этому поводу, уж ты мне поверь, предостаточно. Так что я очень надеюсь, что у вас сегодня нет никаких планов на вечер…

Маргарет хитро усмехнулась и притворно хрипловатым голосом проговорила:

— Ты видишь, какой у нас огромный номер? Нам бы успеть тут везде полежать.

Аймерик скорчил гримасу. Он почему-то воспринял это высказывание Маргарет всерьез. Немного выждав, но так и не дождавшись, что он поймет, что это была шутка, я осведомился:

— Ну хорошо. У какого спрингера я обязан завтра появиться и в какое время?

Аймерик сказал мне, где и когда я должен быть. Я немного удивился тому, что стартовать надо было так поздно — под вечер, но потом уразумел, что мне предстояло преодолеть два часовых пояса к западу. Даже по прошествии времени из-за того, что Пессимали были так хорошо видны из Содомской котловины, я думал о них как о «близких», а ведь на самом деле видны оттуда были только самые высокие пики.

Потом говорить было почти не о чем, но мы с Аймериком были аквитанцами, поэтому еще с час говорили ни о чем.

После того как он ушел, мы с Маргарет усладили друг друга ласковым массажем и любовью, еще перекусили и наконец сладко уснули, как влюбленные, у которых нет никаких забот.

Это было чудесно. В ту ночь мне приснились Торвальд и Рембо, и проснулся я грустным, но сон сам по себе был приятным. Открыв глаза, я сказал:

— Я люблю тебя, — и сам не понял, кому я это сказал, но от звука моего голоса проснулась Маргарет, и я еще раз повторил эти слова, чтобы она не сомневалась в том, что они были предназначены ей.

* * *

Нашим гидом был пожилой мужчина по имени Аль-Кениль, из колонии под названием Новоисламская Палестина, с планеты Стреземан. Человеком он оказался приятным, типичным ученым, из тех, что не большие любители отвечать на вопросы. Однако, как ни странно, задав ему несколько вопросов, я понял, что он отвечает на них с превеликой охотой.

Скорее всего ему просто до смерти хотелось поговорить о руинах хоть с кем-нибудь, кто еще не знал их так хорошо, как он сам. Но, видимо, ему были даны распоряжения не давать мне такой информации, какая могла бы мне потом послужить подсказкой при ответах на его вопросы.

А сам он задавал мне вопросы, стоило нам пройти очередные три метра. Все следы, которые вблизи от древнего поселения оставили мы со Сьюзен и Торвальдом, были старательно помечены. Сначала Аль-Кениль провел меня вдоль них, но ничего нового я не увидел. Находясь здесь в тот день, когда мы обнаружили развалины, я всеми силами старался уговорить Сьюзен вернуться в машину, чтобы ехать дальше. Сейчас было светлее, чем в тот день, и я намного лучше рассмотрел фонтан, и он показался мне еще более похожим на фонтан — вот, собственно, и все. Я понятия не имел о том, что каменная кладка фонтана и домов скреплена с помощью лазера. Но в свете того, что отверстие в скалах также было вырезано с помощью лазера, эта новость меня не очень удивила.

Удивило меня другое. Высота дверей не превышала полутора метров, ненамного больше была и высота потолков в комнатах, куда вели двери. Во всех дверных проемах имелись дырки одного размера и одной формы, словно некогда в них монтировались идентичные, стандартные двери. Аль-Кениль сообщил, что археологи обнаружили следы меди и цинка во всех этих углублениях. По всей вероятности, двери висели на бронзовых петлях.

В одной из более просторных комнат стены были украшены резьбой, покрытой слоем копоти.

— Вероятно, здесь сжигали жертвоприношения в более позднее время, но кто знает? А может быть, пользовались масляными светильниками. Но мы обследовали стены рентгеновскими лучами, и хвала Аллаху за то, что они покрыты копотью.

Он вытащил из кармана пачку снимков и продемонстрировал резьбу, обнаруженную с помощью рентгеновского исследования стен.

— Вот это — видите? — похоже на периодическую таблицу химических элементов, вот только составлена она в обратном порядке. А это скорее всего цифровая система. Знак, похожий на тройную стрелку, по-видимому, является эквивалентом знака «Е» в нашей системе счисления — им обозначают погрешность. Большую часть других рисунков мы пока не понимаем, но они явно содержат какие-то ключи.

— Вы сказали, что копоть, покрывавшая резьбу…

— Я сказал: хвала Аллаху, что она образовалась. Микроскопические исследования показали, что она формировалась год за годом, слой за слоем, и никто не пытался ее стирать. На протяжении по меньшей мере двух нансенских тысячелетий жители этого города жгли в этом помещении какой-то животный жир, хотя за последние три столетия слои копоти стали тоньше, и это позволяет предположить, что что-то пошло не так. Нансенский год, как вы, вероятно, знаете, составляет три целых две десятые стандартного года, следовательно, мы можем смело говорить о том, что в течение шести тысяч лет здесь существовало постоянное поселение.

— Deu! — воскликнул я, потрясенный до глубины души. — Так ведь это значит, что они жили здесь во время древнего лета…

Аль-Кениль покачал головой.

— Нет, к тому времени здесь уже никто не жил. Кем бы они ни были, что бы собой ни представляли, углеродная датировка последнего слоя копоти показывает, что он образовался примерно двадцать тысячелетий назад — приблизительно в семнадцатом тысячелетии до нашей эры.

— Но как же… Ведь эта планета не настолько древняя, а здесь была только одноклеточная жизнь, и…

Я запнулся. Я даже не мог осмелиться подумать о том, что это может означать.

Аль-Кениль снова покачал головой.

— Мне здорово нагорит за то, что я вам все это рассказываю, но для меня нестерпима мысль о том, чтобы держать в неведении человека, обнаружившего такую важную находку. Понимаете… Из-за того, что на Нансене была обнаружена жизнь, и из-за того, что Каледония и Земля Святого Михаила отказались от терраформирования, здесь вообще не были проведены многие из стандартных исследований, а какие-то, наоборот, были проведены. Существуют записи, но их никто никогда не анализировал. Теперь, когда мы знаем, что надо искать и где искать, при анализе старых записей мы обнаружили на дне морей кораллы, нашли серии воронок от взрывов, с помощью которых древние обитатели планеты пытались изменять русла рек. Есть надежда, что нам удастся обнаружить древнюю технику этого народа в туманности Оорт или на астероидах. Нансен был терфомирован, хотя и не очень успешно, задолго до того, как об этом задумалась наша цивилизация. И теперь встает вопрос о том, что же мы такое обнаружили: цивилизацию сходного с нашей уровня, опоздав на двадцать тысячелетий, или, вероятно — всего лишь вероятно, — свидетельство существования ранее неизвестной высокоразвитой цивилизации, которая по какой-то причине погибла до наступления на Земле последнего ледникового периода.

«Наверное, — подумал я, — у себя на родине Аль-Кениль — прекрасный университетский преподаватель».

Он взмахнул длинными изящными руками, плавно обвел ими круг, как бы пытаясь обнять древнее поселение, и сказал:

— Теперь, когда мы знаем, что руины истинные, что это — не подделка, встает вопрос о том, какая из цивилизаций, поисками которых так долго занималось человечество, оставила нам этот подарок: марсиане или атланты?

* * *

После возвращения у меня состоялась долгая беседа с Шэном. Он хотел взять меня на постоянную работу в Гуманитарный Совет, и это показалось мне очень странным, если учесть, сколько всяких несчастий случилось вокруг меня. Шэн говорил о том, что на моем месте вряд ли у кого-либо получилось лучше, и о том, как много бы я потерял, если бы не попал на Нансен.

Даже не знаю, почему я так упорно отказывался от его предложения — может быть, потому, что хотел получить больше времени на раздумья. В итоге Шэн сообщил мне о том, что за все трудности, которые мне довелось пережить, и за полученные психологические травмы мне предоставляется особый отпуск и бесплатная транспортировка на спрингере с Нансена и обратно. Поэтому я мог смотаться в Нупето на несколько недель и, при желании, вернуться. Более того: если бы я официально объявил Маргарет моей невестой, она могла отправиться со мной. Это предложение показалось мне заманчивым, тем более что Маргарет очень хотела побывать в Новой Аквитании.

Глава 2

У выхода из кабины спрингера нас встретила Гарсенда и крепко обняла нас обоих.

— Ты надела подаренную мной одежду! — воскликнула она, окинув взглядом Маргарет.

— Яп. Только в ней я более или менее сносно выгляжу для торжественных случаев. Нам ведь, наверное, предстоит побывать при Дворе?

— О конечно, — кивнула Гарсенда. — Не сказать, чтобы принц-консорт в восторге от этой идеи, но для него слишком важна встреча с важными персонами с другой планеты, тем более что одна из этих персон — Жиро, которого здесь у нас считают героем, как ни крути. Мы могли бы сразу же отправиться спрингером во Дворец, но прием там начнется не раньше чем через час, и поэтому я предлагаю прогуляться по Нупето.

Я был очень благодарен Гарсенде за то, что она встретила нас. Пока мы шли пешком от Посольства до Дворца, они с Маргарет болтали, как закадычные подружки, а у меня было время предаться собственным размышлениям. Арктур, по обыкновению, испускал красноватое сияние, цвета и тени были яркими и глубокими, но до сих пор я никогда не замечал, что на самом деле на Уилсоне существовало всего три цвета — черный в тени, темно-красный на камнях и почве и довольно странное сочетание голубого с серым — там, где росли живые растения. Проведя столько времени на Нансене и глядя теперь на родной город, я отмечал, конечно, определенное разнообразие, но проявлялось оно большей частью в оттенках цвета. Если бы я не вырос здесь, я бы счел здешний пейзаж почти монохромным.

По улицам ходили люди, но Гарсенда отгоняла немногих встреченных нами знакомых свирепым взглядом. Ну хотя бы аквитанская merce еще не совсем погибла. Многие женщины были одеты примерно так же, как Маргарет, — в модифицированные варианты каледонского костюма. Видимо, это были представительницы новой ветви движения межзвездников, про которую рассказывала Гарсенда. Краем уха я расслышал, как она рассказывала Маргарет о том, что неотъемлемой деталью новых нарядов стали потайные карманы, в которых удобно было носить маленькие раскладные нейропарализаторы. Только теперь я понял, что в костюме Маргарет было предусмотрено как минимум семь таких карманов.

Я вынужден был признаться в том, что, хотя «а-ля каледонская» мода мне не очень была по душе, здесь она многим явно приглянулась. Теперь на улицах стало меньше ослепительных красоток, на которых пялили глаза мужчины, и стало намного больше женщин, на которых никто не обращал внимания.

Когда мы шли по Молодежному Кварталу, я не заметил ни одного человека в «старорежимной» одежде и из-за этого почувствовал себя персонажем из доисторических времен. На самом деле та одежда, которую я носил до отбытия в Каледонию, уже пару лет как начала выходить из моды, но я никак не ожидал, что она напрочь исчезнет за такое короткое время.

Но не так-то сильно я из-за этого переживал. После приема во Дворце надо было пройтись по магазинам и приобрести такую одежду, чтобы не ошарашивать прохожих своей немодностью.

При Дворе я бывал неоднократно — с отцом, когда был помладше. Поэтому ритуал королевских приемов мне был знаком, но теперь мне бросились в глаза кое-какие мелочи, на которые, будучи ребенком, я внимания не обращал: скучающие физиономии придворных, излишняя вычурность унылого декора арок, безнадежно устаревшие фанфары. Словом, все это теперь напоминало мне дешевые декорации для детского спектакля.

Еще более удручающее впечатление производила Исо. Нет, одета она была, спору нет, неплохо. Платье подчеркивало ее широкие бедра, а чересчур маленький подбородок не так бросался в глаза за счет пышного гофрированного воротника. Придворные портные постарались на славу. Но при этом Исо как бы не понимала, на каком она свете. Она казалась такой рассеянной, словно все вокруг нее происходит во сне.

Гарсенда наклонилась и прошептала мне на ухо:

— Ходят слухи, будто бы он бьет ее и запугивает, чтобы удержать за собой место консорта.

Уж не знаю насчет Исо, но во время церемонии я обнаружил, что многие другие при Дворе были весьма навеселе, в том числе — и сам Маркабру. Так что впечатление скуки и невнимательности вполне могло проистекать их того, что у некоторых придворных косили глаза.

Отчасти на все это я обращал внимание потому, что помнил, каким великолепным казался мне Дворец в детстве. А вот Маргарет потом говорила мне, что была просто очарована. Да и потом, она так старательно исполняла все поклоны и реверансы, что, кроме блеска и роскоши, ничего не заметила.

Я порадовался за нее — тем более что в своем примодненном каледонском наряде она выглядела… нет, не то чтобы хорошенькой или красивой, но вполне достойной. Никто не осмелился бы посмеяться над ней.

Наконец церемония завершилась и нам позволили удалиться через одни из южных ворот. Я знал, что мне нужно будет встретиться с Маркабру наедине, поскольку Аймерика, которого я планировал избрать моим секундантом, не было, и бросить ему вызов, но с этим можно было подождать. А сразу же после приема мы с Маргарет и Гарсендой собирались поужинать в «Синей свинье», моем излюбленном заведении на окраине Молодежного Квартала, которое, как утверждали в последних письмах Гарсенда и мой отец, нисколечко не изменилось.

Однако этому не суждено было случиться. Когда мы вышли из Дворца и оказались во Дворе Миндального Деревца, выяснилось, что там нас поджидал Маркабру и десяток его прихвостней в старорежимных костюмах. Разглядев их получше, я увидел, что у всех имеется нашивка «Patz». Ну что ж — хотя бы Маркабру решил драться со мной один на один.

Я завел руку за спину. Там никого не было. Краем глаза я увидел, как Гарсенда ведет Маргарет к скамье и уговаривает ее шепотом:

— Сиди смирно, не отвлекай его. Все будет в порядке.

Удостоверившись в том, что donzelhas, находящиеся под моей защитой, в безопасности, я полностью переключился на решение назревшего вопроса. Покачался с носка на пятку, убедился в том, что позади — ровная стена, на пути к которой нет никаких препятствий, и заговорил с Маркабру по-аквитански:

— Ах как это приятно — вернуться домой и увидеть принца-консорта в блеске славы. Знаешь ли, Маркабру, дружище, я так и не успел поблагодарить тебя за то письмо, в котором ты в красках описал пародии межзвездников на твое безвкусное тряпье… ведь ты же помнишь то письмо и те насмешки, о которых я говорю, — громадные фаллосы, свисающие между ягодиц? Знаешь, я хохотал целый день, прочитав то письмо.

Ведь если бы они знали о том, как когда-то мы вшестером или всемером заводили тебя в спальню дома твоего отца и пользовали как женщину и как ты тогда плакал и канючил, потому что тебе казалось, что нас мало…

На самом деле все эти оскорбления были ни к чему — : ведь я уже вызвал его на бой без правил в письме, но сердце мое распалилось безмерно от забытой жажды славной драки, и потому меня посетило небывалое вдохновение. Проще всего было обрушить мой творческий порыв на маниакальную гетеросексуальность Маркабру. Именно эта его склонность делала его предметом постоянных насмешек в Молодежном Квартале.

— А знаешь, мой самый старый из самых старых друзей, обладатель самой жирной задницы на свете, пожалуй, что в постели ты будешь поинтереснее, чем твоя королева-тупица. Поэтому тебя и поимело такое число мужчин, что и представить трудно.

Тут он не выдержал и со звоном выхватил шпагу. Тень стены падала на его лицо. Он одарил меня испепеляющим взглядом и процедил сквозь зубы на терстадском:

— Твоя сучонка жутко уродлива, а за час до вашего прибытия я трахал Гарсенду.

— О, какая речь, — насмешливо отозвался я. — Как поэтично звучит твой аквитанский, que merce, старый друг.

Я не стал переходить на терстадский — нарочно, поскольку знал, что с аквитанским у Маркабру всегда были проблемы. Все, чем я мог его уязвить, работало на меня. Я понимал, что и так могу одолеть его, но мне нужно было добиться того, чтобы победа досталась мне как бы без особых усилий. Он шагнул ко мне, но я успел выхватить свой нейропарализатор, и Маркабру на миг замер. Я воспользовался этим моментом для того, чтобы еще сильнее разозлить его.

— Другой мужчина на твоем месте сочинил бы какую-нибудь умную фразу, хотя бы для виду, но наш принц-консорт показывает нам, что он умеет составлять простые утвердительные предложения. Более того, он даже способен соединить два простых предложения союзом. Que merce, — не устаю повторять я, — que merce! Видно, ты потратил кое-что из того, что Исо собирает на панели, на занятия с репетитором, мой умненький, мой миленький, моя самая любимая шлюшка из всех моих дружков!

Я добился того, чего хотел. Охваченный яростью, Маркабру бросился на меня, забыв о какой бы то ни было хитрости и стратегии ведения боя. Как многие пьяницы, он переоценивал свои силы. Загубленная алкоголем нервная система плохо регулировала его рефлексы. Да, он сильно напрягал мышцы, но когда работаешь шпагой, мышечная сила мало что значит, а ловкость и скорость значат все. Именно ловкость и скорость принадлежали сегодня мне, моему здоровому, натренированному телу.

Я встретил его удар, как встречает разъяренного быка тореро, отбросил его руку в сторону и, не дав ему закрыться, полоснул острием по щеке.

Взвыв от злости, Маркабру размахнулся снова, да с такой силой, что моя шпага, сдерживая его натиск, согнулась чуть ли не пополам, но затем я ловко провел ею по лезвию его шпаги и поранил вторую его щеку.

Маркабру весьма картинно отпрыгнул назад — пытался показать, что он якобы не ранен, но мышцы лица выдали его. Наверное, ему казалось, что щеки его действительно рассечены.

Я медленно пошел на него, решив не дать ему окончательно обрести равновесие.

Когда же, когда он вдруг начал казаться мне отвратительным? Наверное, это случилось из-за того, что раньше мы с ним и наши былые соперники всегда бывали примерно в таком же состоянии, как он сейчас.

На какое-то мгновение зрение мое обрело исключительную ясность. Черная тень Маркабру лежала на камнях мостовой, я видел его искривленное злобной пьяной гримасой лицо, его налитые кровью поросячьи глазки, вперившиеся в меня, глубокие складки его старомодного костюма. На миг все происходящее показалось мне сценой из романтической пьесы двухсотлетней давности, полной чисто аквитанского изящества и трагичности…

Маркабру сделал выпад. На этот раз я довольно тонко парировал удар и аккуратно надсек мышцы запястья на той руке, в которой он сжимал шпагу. Шпага Маркабру со звоном упала на камни, и он, мгновение спустя осознав, что в руке его более нет оружия, отступил. Я небрежно ранил его в грудь, дабы заставить попятиться еще сильнее, и наступил на выроненную им шпагу. Он был безоружен, ранен и беспомощен.

Следовало отдать ему должное. Хоть он и являл собой жалкое зрелище, какая-то толика enseingnamen у него все-таки сохранилась. Он сделал еще шаг назад, сцепил руки за спиной, вздернул подбородок и расставил ноги. Поскольку уговор был насчет поединка безо всяких ограничений, теперь он вправе был ожидать, что я стану его пытать или унижать, либо займусь тем и другим сразу, но он решил избежать хотя бы такого унижения, как мольба о пощаде.

Тут уж я заговорил по-терстадски.

— Ты требовал от меня такого, чего не вправе был требовать. Ты обвинял меня в том, что я не такой, каким ты хотел бы меня видеть. Если я оскорблял тебя, то я делал это потому, что в противном случае ты бы вообще не стал меня слушать. Если я вообще обратился к тебе, то только для того, чтобы ты встретился со мной лицом к лицу — с таким мной, каков я есть, и прекратил требовать, чтобы я носил маску, которую для меня подобрал. Я желаю, чтобы наш поединок был non que malvolensa, que per ilh tensa sola. Поэтому я предлагаю тебе честный вариант: либо ты честно сдаешься, либо честно погибнешь — выбирай сам, но сначала мы обменяемся рукопожатием в знак того, что не имеем друг к другу претензий.

По аквитанским меркам такое предложение с моей стороны было поистине невероятно благородным, но благородство мое было просчитанным до мелочей. Если бы он принял мое предложение, я бы намного превзошел его в тегсе, а если бы отказался, меня бы все равно прославляли за тегсе еще много лет, хотя Маркабру бы в этом случае проявил великое enseingnamen. Пожалуй, еще ни разу в жизни я столь цинично не ковал собственную карьеру.

— Ages atz infemam, — решительно ответил Маркабру.

— Per que voletz.

Я шагнул к нему, вытащил из-за пояса шнурок и связал его руки, унизив его тем, что как бы усомнился в том, что он сам не станет держать их за спиной.

А потом, под паническое аханье зевак, я сорвал с него штаны, швырнул его на скамью и так отшлепал по голой заднице, чтобы потом у него остались внушительные синяки.

Затем, поскольку даже по аквитанским меркам я зашел слишком далеко, я преспокойно удалился, не удостоив Маркабру coup de merce, и тем самым лишил его возможности поваляться несколько дней в больнице для оживления. «Пусть теперь поднимется, натянет портки и отправится восвояси, — мстительно думал я. — И пусть дает вечерние аудиенции, будучи униженным до предела».

Потом, когда мы все-таки зашли поужинать, Маргарет рассеянно смотрела в тарелку и ела с полной отрешенностью. Я понимал, как выглядела наша драка с Маркабру для нее. Мы почти не разговаривали. Ближе к концу ужина Гарсенда предложила Маргарет пройтись по магазинам, и я дал моей бывшей entendedora еще одно призовое очко. А я направился прямой дорожкой в заведение Пертца, где теперь вовсю тусовались межзвездники, но по дороге приобрел напрочь консервативную уличную одежду. Теперь, когда я был одет совсем не так, как на старых видюшках, меня никто не узнал, кроме Пертца, конечно. Мы с ним премило поболтали.

Большей частью он рассказывал мне про тех, кто повесил свои шпаги на стену и уехал из Молодежного Квартала.

* * *

В общем, Маргарет почти не говорила со мной о моем поединке с Маркабру. Уж и не знаю, что ей сказала Гарсенда и сказала ли что-нибудь, но через пару дней Маргарет вела себя как ни в чем не бывало.

И честно признаюсь, у меня не хватало смелости самому заговорить с ней об этом.

В тот день, когда мы собрались отправиться на лодке в Элинорьен, чтобы навестить моих родителей, на пристань проводить нас пришла Гарсенда.

— Кстати, — шепнула она мне на ухо, — я знаю, ты мне вряд ли поверишь, но Маркабру несколько раз ко мне подкатывался, когда у нас с тобой была finamor, но я ему все время отказывала.

Я улыбнулся ей и проговорил:

— Я так и думал.

Мы с Маргарет прекрасно доплыли до маленькой гавани, и она замечательно подружилась с моей матерью. Я много бродил с отцом по окрестностям, от берега к горам, по извилистым тропкам. Я даже в саду и на огороде ему немного помог. Ему хотелось как можно больше узнать о горах и тропах на Нансене. К своему глубочайшему изумлению, я обнаружил, что моему отцу всего-то пятьдесят с небольшим. Если Шэн был прав и если цены на путешествия с помощью спрингера действительно могли упасть лет через десять настолько, что этот вид транспорта стал бы доступен для туристов, то мы с отцом запросто могли бы постранствовать по Содомской котловине и ее окрестностям.

Маргарет почти все время проводила у моей матери в университете. На самом деле только из-за моей матери фамилия «Леонес» и была известна во Внутренней Сфере, поскольку она была признанным экспертом по архивированным цивилизациям. Так назывались те малочисленные цивилизации, которые во времена Диаспоры не смогли набрать достаточное количество средств на организацию перелета и основание колоний и потому оставили множество записей о своей культуре. Потом, к сожалению, эти цивилизации тихо и незаметно ассимилировались в процессе так называемого «Возврата». Я рос, непрерывно слушая рассказы матери о самоанцах, онандагу и прочих малых народах… и вот теперь, когда по ночам мы с Маргарет уединялись в гостевом бунгало, ее голос звучал словно бы эхом из детства, но восторга в нем, конечно, было намного больше, чем в эхе.

Сначала я не обращал внимания на прозрачные намеки матери на то, что они с отцом вряд ли сумеют прибыть на нашу свадьбу в Каледонию. Хотел сказать, что наша с Маргарет помолвка была придумана исключительно для того, чтобы обзавестись бесплатным билетом на спрингер для нее, — а потом подумал и решил, что это не так.

Не сказать, чтобы мы сочетались законным браком, поскольку по аквитанским законам ни она, ни я еще не достигли брачного возраста, но мы устроили очень симпатичную свадьбу в саду моего отца, откуда через помидорные грядки открывался прекрасный вид на серое море и Арктур, опускавшийся за горизонт. На это торжество прибыла Гарсенда и клятвенно пообещала, что не упустит возможности поздравить нас и в Утилитопии. В общем, всех подружек невесты представляла Гарсенда в единственном числе, но энергии в ней было столько, что казалось, подружек целый выводок.

Еще приехал Пертц и несколько моих старых дружков, но большей частью празднество было предназначено для моих родителей и их приятелей.

Потом была замечательная вечеринка. Я несколько удивился тому, насколько интересными людьми оказались друзья моих родителей. В разгар вечеринки стало ясно, что она не только свадебная, но фактически прощальная. В ту ночь, как бы первую брачную, мы с Маргарет решили, что пора возвращаться.

Я еще не знал, какой ответ дам Шэну. Я точно знал, что Маргарет обуреваема романтическим желанием попутешествовать по планетам Тысячи Цивилизаций. Порадовать ее — такова была одна из причин, по которой мне следовало бы согласиться на предложенную работу. Правда, сам я никакой особой романтики в этом не предвидел. Казалось, она миновала.

Но зато не миновало счастье. Я лежал в темноте и смотрел в окно. За окном горели звезды. Я нашел среди них Муфрид — яркую желтую звезду. Она была ярчайшей на нашем небосклоне — точно так же, как Арктур — на небосклоне Нансена.

Я крепче обнял Маргарет, но так, чтобы не разбудить ее. Вскоре мягкая постель и душевный покой сделали свое дело, и я крепко уснул.

Глава 3

Гарсенда купила контракт на деятельность Центра, местным руководством которого должен был заняться Пол. Однако приступить к работе Центр мог не раньше, чем машины произвели бы его тщательную расчистку и реставрацию.

Как бы то ни было, с этим местом было связано слишком много воспоминаний. Мы с Маргарет вступили в законный брак. Действо совершилось в законодательной палате, и совершил его не кто-нибудь, а президент новопровозглашенной Каледонской Республики собственной персоной — то бишь отец Аймерика. Надо заметить, что на протяжении всей церемонии он весьма нетипично улыбался. Забавно, что в Новой Аквитании, где такое огромное значение придавалось всяким социальным мелочам, на нашей свадьбе присутствовали только родители и друзья, а в Каледонии, не настолько повернутой на социальных заморочках, наш брак засвидетельствовал сам президент, моим шафером был премьер-министр, и при сем присутствовало множество видных политиков.

Подружкой невесты была Валери. Мне потом рассказывали, но сам я не видел, будто бы она удрала с церемонии с каким-то смазливым парнем, чем в очередной раз огорчила беднягу Пола. Но честно говоря, поступи она иначе, она бы нас разочаровала.

Бетси, которая обрела новое тело двухлетней девочки, была совершенно очаровательна, как все маленькие дети, вот только не очень красива. «Но к тому времени, когда она подрастет, — решил я, — в Каледонии уже может развиться приличного уровня пластическая хирургия, либо она сможет отправиться на операцию в Гедонию или Новую Аквитанию».

— А знаешь, — сказал я Маргарет в ту ночь, когда мы любовались луной, вставшей над морем, с застекленного балкона отеля «Партон-Гран» — первой курортной гостиницы на западном побережье, одном из детищ новорожденной фирмы Пола, — может случиться так, что главное сделает ее характер, и она станет одной из тех красивых женщин, которые привлекательны именно в силу своей натуры. Такие женщины нравятся тонким, умным мужчинам.

Номер в гостинице нам нашли не без труда — здесь было полным-полно археологов и палеонтологов.

— А я просто рада тому, что она не поскользнулась и не упала, как падала на репетициях. Мне только этого и хотелось, а не то бы потом моя мама еще долго вспоминала о том, как миленькая девчушка, которая несла букет невесты, шлепнулась на нее и воскликнула бы: «Да будь они трижды прокляты, эти коротенькие ножки!»

Я запрокинул голову и расхохотался.

— Послушай, — спросил я у Маргарет, — а ты никогда не задумывалась о том, что случилось бы, если бы тогда вездеход не свалился бы в пропасть и если бы наш поход прошел как по маслу?

— Порой я думаю об этом. Трудно сказать, как бы все обернулось, верно?

— Яп, — кивнул я, и мы вернулись в комнату.

В последний день нашего пребывания в отеле нас навестил Шэн.

— Теперь, когда вы уже осуществили свои замыслы в личной жизни, — сказал он, — может быть, не откажетесь от работы? Теперь я имею полную возможность предложить вам должности как супружеской паре. Прежде чем вы дадите мне ответ, позвольте сказать вот что: не сомневаюсь, вы понимаете, что вас без промедления возьмут на работу Аймерик, Пол Пэтрон и еще десяток работодателей, да еще и предложат намного больше денег, чем вам может предложить Гуманитарный Совет. Вы имеете все шансы впоследствии разбогатеть. Через несколько лет сумеете без труда путешествовать в Новую Аквитанию и обратно. Поэтому я скажу вам честно и откровенно, что я намерен сделать вам свое предложение прежде, чем вы поймете, сколько вы стоите.

Он так дружелюбно улыбался, что можно было спросить, не стесняясь. Я и спросил:

— И что же вы намерены нам предложить? Наверняка поездки.

— Куда угодно. Мы установили, что обитатели планет фронтира прекрасно трудятся на других фронтирных планетах, поэтому мы бы с удовольствием использовали бы ваши таланты именно там. Но для того чтобы вы плодотворно трудились от имени Гуманитарного Совета, нужно, чтобы вы хорошо понимали стоящие перед ним проблемы, а проблемы эти большей частью проистекают из того, что происходит на планетах Внутренней Сферы, поэтому там вам тоже придется бывать. Везде и всюду.

— И чем заниматься? — осведомилась Маргарет.

— Официально, — сказал Шэн, откинувшись на спинку кресла и взяв у меня бокал с вином, — вы будете наблюдать за деятельностью Посольств на территориях планет Тысячи Цивилизаций. Станете, если хотите, бюрократами. Кроме того, вам будет поручена работа по налаживанию, так сказать, «вторичных контактов», а это означает, что вы будете вольны проводить сколько угодно времени за пределами Посольств и сколь угодно глубоко погружаться в жизнь посещаемых вами колоний.

— Как-то непонятно, — покачала головой Маргарет. — Полное впечатление, что на самом деле мы вам нужны не для этого. Но вы сказали: «официально». Это из ваших уст звучит словно «не верьте этому».

— А неофициально, — с той же дружелюбной интонацией проговорил Шэн, — вы будете считаться сотрудниками Отдела Особых Проектов. Куда бы вас ни занесло, подчиняться будете только мне лично. Мой статус в Отделе таков, что я не имею права вдаваться в подробности, но вскоре вам станет ясно, что сам Отдел подчиняется только Генеральному секретарю и кабинету министров Гуманитарного Совета.

— И чем же занимается этот отдел? — спросил я. — Должен вам сразу честно признаться, что у меня нет жгучего желания превращаться в полицейского или шпиона. Я предостаточно с ними насражался.

Шэн скривился.

— Да что вы, ничего подобного! Просто… во имя единения человечества мы должны заботиться о том, чтобы бразды правления не были натянуты слишком сильно, но и не слишком слабо, а не то они могут перетереться. — Он вздохнул. — В каком-то смысле все началось еще тогда, когда перед нами не стояло четкой цели, — тридцать два года назад, с внедрением спрингеров. Знаете, в то время физиков тогда было еще меньше, чем на Земле тысячу лет назад. Это была погибающая наука. И Совет считали чисто символическим органом, не более того.

Четыреста лет подряд не поступало ни единого запроса на организацию новых колоний, да и не сказать, чтобы мы могли предложить планету, где можно было бы поселиться. Человечество было замкнуто в самом себе, и мы утешали себя мыслью о том, что если во вселенной и живет еще кто-нибудь, то точно так же, как мы.

Но с того мгновения, как стали возможными мгновенные перемещения в пространстве… ну, вот к примеру: вам никогда не приходило в голову, что к роботизированному звездолету можно доставлять топливо с помощью спрингера, и тогда такой звездолет мог бы лететь со скоростью, близкой к скорости света? Ведь тогда отпадают все вопросы с использованием антиматерии в больших объемах. Корабль прибывает на место назначения, затем к нему, опять-таки спрингером, перебрасывают экспедицию в полном составе, а потом ее участники могут запросить все, что их душеньке угодно, из оборудования и припасов. На самом деле, как только вы обзаведетесь кораблем, летящим со скоростью света и имеющим на борту спрингер, такой корабль может по пути высаживать экспедиции и выпускать зонды-анализаторы, так что и скорость сбавлять не придется. Начнутся экспедиции в самые разные уголки вселенной, и в очень скором времени человечество снова придет в движение, начнет путешествовать со скоростью света.

Так вот… неофициально, на сегодняшний день существует проект создания десяти тысяч новых колоний. Неофициально — мы подумали о том, что если мы смогли изобрести спрингер, то его могли изобрести и где угодно еще, поэтому в самом ближайшем будущем мы вполне можем столкнуться с цивилизацией, достигшей такого же уровня, как наша. Тем более загадочным становится вопрос о том, почему мы до сих пор с такой цивилизацией не столкнулись и где она обитает.

И уж совсем-совсем неофициально — тот факт, что на данный момент уже существуют миллиарды нелегальных каналов связи в виде спрингерных контактов, означает, что внутри человеческой цивилизации назрела колоссальная центробежная сила. Весьма вероятна возможность того, что нас разбросает во все стороны, и при этом столь же вероятна возможность встречи с представителями незнакомых разумных видов. Поэтому у Отдела Особых Проектов проект на самом деле всего один: сплотить человечество — мягко, тактично, за счет убеждения в том, что это его собственный выбор, но сплотить во что бы то ни стало. — Шэн указал в сторону остроконечного, изрезанного хребта Пессималей, вздымавшегося на востоке. — И вот теперь мы обнаруживаем, что наш особый проект актуален как никогда. Кто они были такие? И куда они подевались?

— И откуда взялись, — негромко добавила Маргарет.

— О, это нам известно. Среди рисунков настенной резьбы настойчиво повторяется изображение одной небольшой звезды типа G, отстоящей от Нансена на двадцать световых лет.

Зачем бы еще этим существам так старательно тиражировать ее изображение? Первый же из новых спрингерных кораблей стартует отсюда к этой звезде меньше чем через год. Но почему они так и не вернулись сюда? И каким образом терраформированная планета одолела цивилизацию, владеющую межзвездными перелетами, и сумела вернуться в почти девственное состояние? Вот видите, сколько вопросов.

Долгое время мы с Маргарет молчали. Шэн время от времени пригублял вино и внимательно смотрел на нас.

— Ну что ж… — наконец проговорила Маргарет. — Я, в общем, не имею ничего против того, чтобы побывать на других планетах Тысячи Цивилизаций. Пока их действительно около тысячи. Ну а если действительно отыщут братьев по разуму, тогда для ведения переговоров с ними потребуются опытные дипломаты, каким я и стану лет через двадцать.

Шэн улыбнулся шире. Я встал и подошел к окну — сам не знаю, на что мне хотелось посмотреть. Просто, наверное, хотелось сменить обстановку, отвлечься. Острые, суровые вершины Пессималей как бы протыкали небо. Муфрид таял на востоке, вскоре над Пессималями должен был взойти Арктур, а луна — закатиться за море.

— Нужны стиль и изящество, — в конце концов изрек я.

Уж и не знаю, то ли мои собеседники сразу же поняли, что имел в виду, или промолчали для того, чтобы дать мне возможность развить мою мысль. — И вопрос должен звучать не «Будет ли человечество сплочено?», а «Будет ли оно сплочено вокруг достойной идеи?». Вы ведь знаете, что я родом из придуманной, сочиненной цивилизации, из колонии, которую в свое время основала компания чудаков, помешанных на романтике трубадуров, которые искали для себя такое место, где бы их безумная романтичность могла стать. стилем жизни — жизни, которая казалась им самой лучшей и прекрасной.

Но сами трубадуры, по образу и подобию которых мы себя лепили, были бродягами, носителями культуры, учителями и вестниками. Именно они привили Европе любовь к моде и новым течениям, к искусству и самой любви, к стилю и изяществу… ко всем тем эфемерным проявлениям, благодаря которым мы и являемся людьми, а не только благодаря политике и экономике — выражениям потребности в сексе и жратве.

M'es vis, companho, человечество, сплоченное бюрократами и управленцами, будет человечеством, состоящим из одних только клерков средней руки. Человечество, сосредоточенное вокруг банков и драгоценностей, будет таким, с каким и знакомиться вряд ли кому захочется.

M'es vis, companho, посреди звезд насущно необходимы стиль и изящество. Скоро у нас будут гости, и нам надо постараться выглядеть достойно. Посол Шэн, я с радостью принимаю ваше предложение.

Маргарет стремительно подошла ко мне, взяла меня за руку. Позади нас послышался суховатый смех Шэна. Он смеялся долго, от души.

— Понимаете, — проговорил он, отсмеявшись, — нас просили подбирать таких агентов для работы в Отделе Особых Проектов, чтобы они были не просто профессиональны или талантливы, но чтобы они были людьми, способными на оригинальные точки зрения. Теперь, когда человечество вновь обращает свои взоры вовне, нам крайне важны именно точки зрения. Кроме того, нам говорили, что такие сотрудники вряд ли на первый взгляд покажутся нам идеальными. И теперь я понимаю, что был прав, взявшись уговаривать вас, — признался он. — А то уж было начал жалеть.

Детали мы обсудили за кофе. Затем Шэн спрингером вернулся в Посольство, а мы взяли вина и уселись на балконе.

Сидели, слушали шум толпы под окнами, любовались закатом и переменчивыми морем и небом.

Мы просидели так довольно долго — молчали, обменивались улыбками по поводу случайно подслушанных чужих разговоров и снова переводили взгляд к небесам.

— Жиро, как ты думаешь, часто у нас будут выдаваться такие вечера? — наконец спросила Маргарет.

— Стиль и изящество, companhona, — отозвался я. M'es vis, это не важно, как часто — лишь бы тогда, когда они будут выдаваться, они были похожи на этот вечер. А сейчас… выпей еще вина и дай мне руку. Пусть всякий, кто посмотрит на нас, увидит, как мы счастливы, и улыбнется.

Мы просидели на балконе до тех пор, пока не взошла луна, но больше задерживаться не стали.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22