Недавно Федька слышал, как Гмелин сказал: "Вам, Бауэр, на ярмарке выступать..."
      "И правда, - думает казачок, - проведи по деревне такого - за животы возьмутся".
      Федька представляет себе это и вдруг тоже хватается за живот.
      "От смеха", - решает вначале Бауэр, но, присмотревшись, замечает: мальчик корчится от боли.
      - Как ножом, ножом режет, - шепчет казачок.
      Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:
      - Уууцмий я-а-вился!
      - Не запылился, - ворчит Бауэр и помогает Федьке подняться.
      Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.
      Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулаки - это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?
      Молчание.
      Они знают, за жестом сейчас же последуют слова: или я вас продам в рабство.
      Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.
      - Я дарую вам свободу, неблагодарные твари! - орет владыка.
      И вдруг студент Михайлов низко кланяется:
      - Благодарствуем!
      Эмир Гамза польщен.
      Однако студент продолжает:
      - Благодарствуем, о великий и могучий уцмий... Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.
      Владыка доволен.
      И тогда Михайлов добавляет:
      - Мы так радеем о вашем успехе. Лучших послов к Кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.
      Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, Эмир Гамза послов нигде не сыщет.
      Горбоносое, острое лицо владыки постепенно округляется:
      - Я рад, что вы довольны моим гостеприимством. Ты лучше скажи, - эмир Гамза тычет плеткой в Федьку, - как твой бек?
      Однако казачок тоже не лыком шит.
      - Умирает, - тихо отвечает Федька. - Умирает господин. Вы бы ему барана дали...
      - Ба-ра-на?! - хохочет эмир Гамза. - Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.
      Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Бауэр вовремя закрывает казачку рот.
      - Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят: трупы ведь ничего не стоят.
      Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он и правда не говорит, а будто каркает: "Господин Гмелин батыр... знахарь... он живет долго". И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощание и уходит.
      Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.
      Мальчик долго стоит в нерешительности.
      - Входи, входи, Федя...
      Казачок по голосу чувствует: Самуэль Готлибыч рад.
      Федька рад тоже.
      - Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?
      Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?..
      После некоторого молчания казачок вспоминает:
      - Уцмий барана обещал.
      - Барана? - Гмелин откашливается. - Врет он, Федька, насчет барана. Врет. Ну, а лекарства как?
      - Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет, так и доставит, значит.
      - Федя! - неожиданно говорит Гмелин. - А тебе меня жалко?
      - Вы скоро поправитесь, Самуэль Готлибыч. Вот мы с вами через горы и в Расею.
      - Читай вот...
      Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина:
      - "...Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует - не знаю".
      - Письмо-то видишь какое... - Гмелин опять натужно кашляет. - А в Кизляре не больно хлопочут. Прошло уже семнадцать дён, а ответу идти всего семь. Понимаешь?
      - Понимаю... Ироды они!
      - Ну, ну будет. - Гмелин поднимает голову и строго грозит пальцем. Ты у меня смотри, Федя. Говори, да не заговаривайся. Кизлярский комендант - честный и благородный офицер.
      - А если они благородные, почему о вас забыли? Ханов чужих говорить прислали, отчего уцмий еще пуще разозлился. Третьего дня я сам слышал, как он говорил, что не только нас, но и всех российских людей, через его владения проезжающих, ловить и удерживать будет.
      Гмелин машет рукой:
      - Да ты что-нибудь перепутал, Федька. Не от уцмия ты это слышал, от меня. Помнишь, я диктовал письмо, а ты писал.
      - Запамятовал, Самуэль Готлибыч. Теперича вспомнил. Там еще дальше: "Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему остались две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство".
      - Верно, - кивает Гмелин. - Только не в рабство. Просто я умру, а уцмий зароет меня где-нибудь на собачьем кладбище.
      - Не дадим! Не дадим!.. - кричит Федька.
      На его крик входит Михайлов:
      - Что тут происходит?
      - Да вот, Федька воюет! Рыцарь!
      - А как же, - Михайлов хлопает казачка по плечу. - Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.
      Гмелин хмурится:
      - Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованные?
      - Как ворованы? - вспыхивает Федька. - Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.
      Наступает тягостное молчание.
      Затем путешественник спрашивает:
      - Михайлов, вы любите орган?
      - Не знаю... - пожимает плечами студент.
      - А я вот люблю, - мечтательно произносит Гмелин. - Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах... запах соснового бора. Ууу... - гудят сосны. Плохо, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.
      - Бог даст - все уладится, - восклицает Михайлов, - и в скорейшем времени мы будем поспешать в Россию...
      Глава XIV. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ! В НЕБЫТИЕ? В БЕССМЕРТИЕ!
      "Родина! Где она? Там, где ты умер? Или там, где ты родился? Или там, где ты жил?" - рисовальщик Бауэр думает сейчас об этом. Его начальник родился в Германии, жил в России, умер в Персии. Олеандровый венок украшает чело ученого, а в руках у него персидская роза. Роза уже поблекла.
      Бауэр смотрит на цветок.
      - Розы быстро вянут. Они... Они слишком красивы, чтобы жить долго, заканчивает его мысль студент Михайлов.
      - Да, - кивает Бауэр. - Их трудно писать...
      Художник и студент вновь смотрят на цветок, а потом Бауэр спешит к телеге:
      - Не довезем мы его до России. Право, не довезем. Жара.
      Они смотрят в небо: яркое, горячее солнце. Михайлов сегодня проклинает солнце. Пусть дождь, пусть слякоть, только не солнце. Если оно будет печь так еще день - все кончено. Придется хоронить здесь, во владениях уцмия.
      - Черт, - Михайлов ругается и, испугавшись такого кощунства, торопливо крестится: - Спаси и помилуй... Гмелин тоже поминал это слово: спаси и помилуй нас, судьба. Однако даже мертвого судьба его не баловала и не миловала.
      Студент Михайлов не раз видел, как трудно умирали люди. И все-таки умереть в чужой стране...
      Цок-цок-цок - бойко стучат копыта. Лошади бегут рысью.
      Рисовальщик поднимает голову и замечает перса на жарком, взмыленном коне.
      - Великий аллах! - приветствует перс. - Благослови ваш путь и усей его розами.
      В ответ путники едва поворачивают головы.
      Перс спрыгивает с лошади, подходит ближе:
      - Мир вам...
      - Мир, мир. - Михайлов смотрит на него исподлобья. - А ты зачем пожаловал?
      - Мой повелитель послал меня узнать о здоровье высокочтимого бека Гмелина.
      - О здоровье? - от удивления Михайлов столбенеет. - Да он же умер...
      - Мой повелитель изволит сомневаться. Он так любил бека, что...
      - Что?! - взрывается Бауэр. - Что хочет еще раз его убить?! Нет, не выйдет! Нельзя убить два раза.
      Художник дико, безумно хохочет.
      Перс невозмутимо взирает на рисовальщика и так же сухо и бесстрастно продолжает:
      - Пока мой повелитель не убедится в здравии бека, русские не покинут пределы ханства.
      Отвернувшись, Михайлов молча показывает на телегу. Скрестив руки, ждет.
      Перс осторожно подходит, будто крадется. Долго что-то нюхает, а затем, внезапно наклонившись, начинает крючковатыми пальцами щупать мертвое тело.
      - Хватит! - кричит Михайлов. - И так ясно.
      - Ясно, бек, ясно. - Перс достает маленькую иконку в золотом окладе подарок уцмия.
      - Ну, - насмешливо говорит художник, - расщедрился наконец. - Берет иконку, рассматривает ее и отдает персу обратно.
      Посланник уцмия в недоумении прыгает на коня и, гикнув, скрывается за поворотом.
      Пыль, поднявшись столбом, блеклой позолотой ложится на шапки.
      Все так же нестерпимо печет солнце, а русские медленно и печально идут туда, где ветер и снег, туда, где далекая белая Россия. Идут они, и под унылый скрип колес каждый вспоминает пройденный путь.
      - Э-э-э-э!.. - кричит возница.
      Навстречу русским едет горец. Он снимает шапку и, поклонившись усопшему, ждет на обочине.
      - Гей, - окликает его Бауэр. - Скоро ли уцмиевские владения кончатся?
      Горец не понимает. Тогда Бауэр просто протягивает руку по направлению к горам и говорит:
      - Уцмий!
      Горец понял. Он показывает на ближайшую гору. До нее верст десять.
      К вечеру путники достигают перевала и, перейдя его, останавливаются.
      В листве невысоких кустарников перекликаются невидимые вечерние птицы. Небо вверху густеет, становится похожим на большой синий купол, где одна за другой загораются звезды.
      - Может быть, здесь? - чуть слышно спрашивает Бауэр.
      Михайлов кивает.
      - А гроб? - недоумевает Федька.
      - Успокойся, - Михайлов кладет ему на плечо руку. - Схороним как положено.
      Потом Бауэр и Михайлов роют могилу. Тело Гмелина бережно кладут на одну из досок, прикрывают сверху другой.
      Федька низко опускает голову. Он не в силах смотреть: вот-вот навсегда, навеки уйдет дорогой и близкий человек.
      Сыплется, сыплется земля. И летят вместе с нею цветы и листья. Неприметно вырос у дороги холмик, а на нем камень.
      - Двинемся, - говорит Михайлов.
      Бауэр кладет ему руку на плечо:
      - Ночуем здесь...
      И еще на одну ночь остаются с Гмелиным его друзья и ученики, проводившие путешественника в последний путь и доставившие в Россию его дневники и записки.
      А утром самый юный из них, казачок Федька, не раз обернется, чтобы еще раз взглянуть и никогда не забыть той могилы.
      По прибытии в Россию Михайлов и Бауэр исполнили заветы столь дорогого им начальника экспедиции - доставили его дневники и записки в Академию наук. Вот их рапорт:
      "О смерти академика С. Г. Гмелина в плену у одного горского кавказского владетеля.
      В учрежденную при Императорской Академии
      наук Комиссию студента Ивана Михайлова и
      рисовальщика Фридриха Бауэра.
      ПОКОРНЕЙШИЙ РАПОРТ
      Понеже человеческие советы отчасти укоснели, а отчасти не действительны были избавить от тяжкой неволи господина профессора Гмелина, то он сам себя освободил и вылетел из рук варварских. Ибо как день ото дня препятствия свободы его возрастали, мучитель его, Хайдатский владелец, от часу гордился и настоял на неправедные свои требования, и письменно коменданту Кизлярскому угрожал учинить над ним какое-нибудь злодейство, если в тринадцать дней беглые его терекемейцы или тридцать тысяч рублей денег за них не будут ему отданы. На Тереке господина генерала-поручика де Медема руки множеством других неприятелей заняты были, а комендант Кизлярский, пропустивший первый способ к избавлению его, более силы не имел, как только учтивыми письмами спросить уцмия о выпуске. Господин профессор, печалию и отчаянием, худым и непривычным воздухом, при том бедностью и нищетою содержания и пропитания и от того приключившеюся болезнию утружденный и изнуренный, в 27 день июля сего года, в конце десятого часа пополуночи, горестным и плачевным образом скончал свою жизнь в Амет-Кенте".
      Долгое время могила Гмелина была затеряна. И лишь в 1811 году академик Дорн, путешествуя по Кавказу, нашел могилу известного путешественника и ученого. Впрочем, об этом красноречивее всего сказал он сам в "Санкт-Петербургских ведомостях".
      "МОГИЛА АКАДЕМИКА ГМЕЛИНА НА КАВКАЗЕ
      Известно, что русский академик Самуэль Готлиб Гмелин был захвачен в плен в 1774 году, при переезде из Дербента в Кизляр, по приказанию Кайтагского хана, или уцмия - эмира Гамзы. Несчастный пленник томился в жестоком заключении, в деревнях: Паракайе, Меджлисе и Ахметкенте, и умер 27 июля 1774 года от глубокой тоски. Хотя тотчас после его смерти оба его спутника, студент Михайлов и рисовальщик Бауэр, были освобождены от плена и получили дозволение взять с собою в Кизляр тело и бумаги умершего академика, однако они принуждены были, вследствие жаров, зарыть его наскоро, без всяких религиозных обрядов, близ деревни Каякента.
      Знаменитый путешественник посещал те же самые места в Персии и за Кавказом, где был и нижеподписавшийся в прошлом и текущем годах. Гмелин пал жертвою любви к науке; его прах предан земле в отдаленной стране, и никакой наружный знак не показывал доселе места его вечного успокоения; могила его оставалась неизвестной и забытой. Возвращаясь из Персии, я решился, во время предстоящего мне проезда через Дербент, если возможно, отыскать эту могилу. В Тифлисе намерение мое подкрепил г-н академик Рупрехт, который был занят тою же мыслью. Так как он, за своими разъездами в другие страны, не мог отправиться в Каякент, то я взял дело на себя. Мы согласились, в случае удачи разысканий, поставить нашему путешественнику на время скромный деревянный или каменный памятник, дальнейшее же предоставить самой Академии. Немного спустя после заключения нашего условия, во время поездки к кубичам, я нашел радушный прием в Меджлисе, у одного из потомков Усмея-Гамзы, Ахмета-Хана, был в горной крепости Кала-Курейш, на могиле самого Усмея-Гамзы, и снял с нее надгробную надпись для азиатского музея Академии наук. 21 мая нынешнего года в Великенде я предложил господину, исправляющему должность помощника кайтако-табасаркского окружного начальника Петухова, и господину архитектору Гиппиусу, прибывшему со мною из Баку, отправиться в нижне-кайтакскую деревню Каякент, чтобы попытаться найти могилу Гмелина. Разыскания их увенчались желаемым успехом. 22 мая я поехал туда сам, с юнкером Мискиновым. Мы вчетвером вырезали на большом деревянном кресте, заранее приготовленном, следующие слова: "Академик Гмелин, 27 мая 1774". Один кайтак перенес крест на могилу, где я его и поставил. Пока набрасывали надгробный холмик, я украсил крест венком из набранных мною полевых цветов и горькой полыни. Да, Гмелину суждено было до конца испить горькую чашу страданий. Все присутствовавшие, даже мусульмане, были тронуты; последние, без всякого от них требования, взялись добровольно иметь попечение о могиле, как бы желая тем загладить несправедливость, совершенную, за 87 лет, их единоверцами. Военный начальник южного Дагестана, генерал-майор Лорис-Меликов, великодушным распоряжением которого обязан я удачей своего путешествия к кубичам и успехом дела, о котором идет речь, вместе с другими дербентскими жителями, принял горячее участие в нашем предприятии. Если бы в этом деле не было оставлено предпочтение за Академией, то, вероятно, в настоящую минуту более прочный и изящный памятник украшал бы уже могилу Гмелина. Но и теперь там гордо возвышается крест перед стоящими напротив его мусульманскими надгробными камнями. Если, впоследствии, какому-нибудь путешественнику случится спросить: кто покоится вечным сном под сенью креста, так далеко и одиноко от всех, там, вблизи от проселочной дороги? Ему ответят: мученик науки Гмелин!
      Академик Дорн.
      Санкт-Петербург, 25 июля 1861 года".