А будет ли удача

      Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою называют Биш-Бармак, то есть "пять пальцев". Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо. Разные легенды рассказывают здесь о сем чуде...
      Жил когда-то в давние времена великий, мудрый и богатый шах. Богатство и мудрость его были так велики, что люди его страны поклонялись ему равно как богу.
      Но великий шах скучал.
      - О аллах! - воскликнул он. - Меня окружают глупцы. Несовершенны их суждения и речь. Да будет милосердно имя твое, аллах, но мне трудно являть им свой глас.
      Долго молил он небо. И тогда смилостивился и ответил всевышний:
      - Пусть будет по-твоему. Ступай в пустыню, гордый человек, и воздень длани свои.
      И пошел шах в пустыню и воздел длани. С той поры шаха не стало. Гордая скала высится в пустыне - каменные ее руки воздеты к небу. Знойные ветры из дальних стран сушили ее, жгучим песком нещадно било в лицо. В непогоду больно секли ливень и град. Но скала горда и молчалива в вечном своем одиночестве. Гордость, покой и одиночество - для нее высшее счастье.
      И вот однажды, когда в пустыню пришла весна, проснулись травы и зацвели цветы, к одинокой скале прилетели ласточки. В каменной длани они свили гнезда. И все лето потом пели и щебетали.
      Человек! Пусть бог наградил тебя каменным сердцем, но если ты услышишь голоса птиц весной, ты непременно очнешься! И очнулся, ожил гордый шах! Он радовался весне, солнцу и птицам. Но осенью ласточки взвились в небо, улетели. Лишь пустые глиняные гнезда - остаток некогда райской жизни - держал он в своей каменной руке. И впервые шах заплакал. Слезы упали на землю, и пыль пустыни запорошила их.
      Верно, Наденька, прекрасная легенда?!
      Впрочем, она и вправду имеет глубокий смысл. Поутру я видел у подножия скалы капли росы. Скала плакала...
      Гаснет свеча. Завтра мы будем в Баку.
      До свиданья, друг мой!
      Преданный Вам  Е в г е н и й.
      Глава IV. ГОРНЫЕ ТРОПЫ
      Баку издавна славился развалинами старого дворца Ширван-шаха, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.
      Нестерпимо жжет солнце. На пыльную дорогу ложатся густые тени. Большая разлапистая тень - дерево; квадратная - дом. И еще какая-то смешная, забавная - тень ослика. Ослик прядет ушами, машет хвостом.
      - Ишь ты? - удивляется казак. - Тоже лошадь! Спаси и помилуй... И как персиянцы на них ездют.
      - А ты, Иван, спробуй... - советует ему другой. - Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.
      - Тьфу ты! - Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.
      Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги здоровенному казаку.
      - Федька! - строго приказывает Ряднов. - Осла кормить будешь. Вишь какой он тощий. Понял?
      - Понял... - Казачок не спеша подходит к ослу.
      Нещадно палит солнце.
      - Как в сухой бане, - жалуется кто-то и вздыхает: - Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?
      - Домой ищо рано. Не все дела ищо сделали... - поясняет обстоятельный Ряднов.
      - А чего осталось?! - возмущается длинный, всегда чем-то недовольный Матвей Суслов. - Голь одна кругом.
      - Тебе голь. А их благородию виднее. Прошлый раз хинное дерево нашли. Слыхал?
      - Ну и што?
      - Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут... Понятие иметь надо!
      - Одно и есть, что хина, - не унимается Матвей. - А цветья зачем берем?
      - Цветья? - размышляет Ряднов. - Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? - И тут смекает: - Цветья тоже, значит, от хворобы!
      - Дядя Ваня! - вступает в разговор Федька. - А я надысь ввечеру персианского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь, весь в пятнах.
      - Дурак ты, Федька, - спокойно отвечает Ряднов. - То большая персианская кошка. Пардус - по-ихнему.
      - Чудно как-то... - тянет Федька. - Кошка, а зовут - пардус.
      - Ну как есть дурак, - вздыхает Ряднов. - Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором величают.
      - И ничего чудного тут нет, - серчает Федька. - А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али Федор...
      - Ух, - утирает глаза киснущий от смеха Ряднов. - Ну и скоморох же ты, Федька. А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?
      Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошадей. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае! Федьке до сих пор вспомнить тошно.
      Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и решили в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване - хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки хохочут:
      - Смотри, нос-то у тебя - слива переспелая.
      - Федька! - зовет Ряднов. - Снеси письмо хану. Да поживей ворачивайся...
      По жарким, пестрым улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.
      И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.
      - Ибн алла, - каркает кто-то над самым ухом.
      - Ибн алла, - гневно сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.
      Бакинские улочки так узки и запутаны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.
      Чудная страна: и улицы чудные, и дома чудные, и люди чудные. Недавно Федька слыхал от казаков: "А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а женки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно".
      - Ибн алла, - снова кричат из-за угла.
      Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Как же он теперь в гору полезет? Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:
      - Фу... у верблюда боли, фу... у осла боли..., фу... у хана боли...
      Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении вздыхает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу.
      Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.
      Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно:
      - Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю - прислать какого-то мальчишку?
      Мухамед Оглы велик и тучен. Его толстый живот напоминает огромную бочку. Сверху он, словно обручем, стянут тугим красным поясом. Но пояс все равно не помогает: когда Мухамед сердится, живот раздувается так, что того гляди лопнет. Впрочем, это одна из любимых забав владыки - так злить толстого Мухамеда.
      "Бакинский дьявол! - шепчет, негодуя, Мухамед. Такой же дьявол, как и его родственник Фет Али! Оба они два уха одного безумного верблюда. Они всегда заодно. Фет Али недоволен русскими, и наш тоже их гонит. А впрочем... Кто их сюда звал? Кто?" - Тучный Мухамед начинает пыхтеть.
      Недавно хан дал приказ: впредь сноситься с русскими только "через переписку". Но русские пишут вот что:
      "Мы должны, мы обязаны обследовать берега Каспия, а также земли, к ним прилегающие. Наш долг перед отечеством и наукой сего требует..."
      Мухамед протягивает толстую волосатую руку к кувшину и отчаянно кричит. Он делает так всегда, прежде чем пить вино. Ведь Мухамед турок. А верующим в коран и аллаха запрещается пить вино. Но когда Мухамед кричит, душа его уходит в пятки. Теперь он может пить вина сколько захочет. Его верующая душа не знает, что совершает его неверующее чрево.
      Мухамед с блаженной улыбкой склоняет голову на руки и засыпает.
      Вошедший солдат видит распростертого на ковре начальника ханской канцелярии.
      Наклонившись, солдат осторожно кладет принесенный Федькой пакет и неслышно притворяет за собой дверь. Утром бакинский повелитель получит письмо от Гмелина.
      Глава V. ХРАМ ОГНЕПОКЛОННИКОВ
      А я пришел в Дербент, а из Дербента
      в Баку, где горит огонь неугасимый.
      Афанасий Никитин
      - О великий огонь! Царь земли и неба! Ты, дарующий земле жизнь, ты, дарующий мне душу. Я, раб твой, тебя прошу - будь милостив! - Человек в тюрбане закатывает глаза и, воздев руки к небу, покачивается в такт молитве.
      В гулком храме слышно бормотание молящихся. Это один из немногих уцелевших храмов - храм огнепоклонников. Люди молятся здесь великому создателю всего живого, богу и царю вселенной - огню.
      Огонь! Словно рыжий тигр, вылетает он из трубы, прыгает, мечется и пляшет над головами молящихся.
      Да, многие забыли о нем. Но они, огнепоклонники, помнят. К новорожденному богу пришли три царя. И принесли ему мирт*, ливан** и злато. Коли мирт возьмет - врачующим пророком будет. Коли злато - царем земным. А если ливан - бог это.
      _______________
      * М и р т - вечнозеленое кустарниковое растение с белыми
      душистыми цветами.
      ** Л и в а н, или  л а д а н, - ароматическая смола, которой
      обычно курят при религиозных обрядах.
      Но взял младенец и злато, и ливан, и мирт. И даровал царям камень, дабы единой и твердой их вера в бога была. Однако цари не скоро то поняли. Бросили камень в колодезь - там пламя сверкнуло. С той поры и носят то пламя по храмам. А коли погаснет оно, ищут долго. Не найдешь его, не обогреешь сердце - несчастным станешь.
      Более двух лет человек в тюрбане не приходил сюда. И вот божество наказало его. Сегодня дом его пуст. Немо и холодно глядит он на людей темными глазами окон. Злая птица-горе пролетела над ним. Когда хозяин был в Баку, вольные горцы напали на его дом. Жену и детей увели в плен.
      Что делать? Как жить дальше?!
      - Наняться в слуги? - бормочет вслух человек в тюрбане.
      Со двора храма доносится ржание коней, непонятная речь. Молящиеся искоса смотрят в полуоткрытую дверь. Человек в тюрбане медленно выползает из священного круга. Некоторое время он еще ползет, а затем резко выпрямляется и поворачивается спиной к молящимся. Разве не вняло божество мольбам бедного человека и не послало ему на помощь этих чужестранцев? "Пламенный бог, благослови меня!"
      Человек в тюрбане низко кланяется и целует руку бородача. Рука прячется, но перс тут же быстро чмокает другую. Русский великан краснеет, молча уходит из храма огнепоклонников. Так они и идут: впереди широкоплечий, здоровенный бородач, следом горбоносый, худой перс.
      У входа в храм - всадники. Бараньи шапки, рубахи до колен, широкие брюки. Лишь трое одеты по-особому: в светлые костюмы со множеством пуговиц, ремней, а их камзолы расшиты, точно ханские ковры.
      "Русские беки", - решает перс и, опустив голову, идет им навстречу. Вновь следует быстрый поцелуй в руку. Затем перс неожиданно целует лошадь, достает из-за пазухи кусок усохшей лепешки, протягивает ее коню. Пока конь жует, перс подобострастно произносит:
      - Привет тебе, русский бек, привет твоим женам, привет твоему коню!
      - Чего он хочет? - спрашивает у толмача Гмелин.
      Перс молча кланяется до земли. Русские беки очень добры. Свой-то обязательно схватился бы за плеть. А этот даже бить не собирается. И все-таки, оградившись на всякий случай рукой, перс поясняет.
      - Русские, - переводит толмач, - в бурю спасли его сына.
      Лукавый перс врет, но подобная история действительно произошла, и хитрец прослышал о ней.
      - Он хочет отблагодарить вас! - говорит толмач. - Но он беден. Благородное сердце - вот единственное, что он может предложить вам. Если вы согласны, он будет служить вам до конца дней ваших.
      Под белым тюрбаном вспыхивают хитрые угольки глаз. Что скажет русский?
      Гмелин молчит. "...Сей тюрбан хочет служить мне до конца дней моих?! - думает он. - Забавно. Ведь он так худ, что может не протянуть и недели... Сегодня нам повезло. Мы открыли нефть - земное черное масло. Так пусть и ему тоже будет сегодня удача".
      - Пусть... - говорит Гмелин.
      Человек в тюрбане еще не знает, что это за слово, но он понял улыбку Гмелина.
      "Пусть" - у русских великое слово.
      "Пусть" - значит: все можно, все дозволено.
      Но все ли?! Бедный перс, ты действительно умрешь через две недели и никогда не узнаешь другого значения сего слова.
      - Пусть! - так скажет Гмелин спустя некоторое время своим спутникам. - Пусть персы преследуют нас. Наперекор ханской воле мы исследуем Баку и Апшеронские нефтяные колодцы.
      А позднее запишет в дневнике следующее:
      "Первого августа пошел я опять к хану. Он уже проведал, что я к нефтяным колодцам ездил, и стал со мной об оных говорить, спрашивая, дозволено ли в России чужестранцу осматривать такие вещи. На такой несмышленый вопрос ответствовал я, как надлежало. Однако все мои ответы у сего владельца не только не имели ни малейшего действия, но все им, напротив, сказанные речи довольно доказывали, что он меня почитает за шпиона. Далее он изволил спросить, нет ли у меня часов, парчей, а также чего-нибудь хорошего из европейских вещей".
      Помнится, тогда путешественник чуть не рассмеялся. Хан напомнил ему старого купца-безумца: сидит на мешке с сокровищами, даже не подозревая об этом. Вначале Гмелин так и хотел записать в дневнике, но, зная особенности своего начальства, написал по-прежнему строго и сухо, словно рапортовал в Академии: "Кавказские горы как неисчерпаемое горючего вещества хранилище составляют, так и родят в своем недре ужасное множество металлов и везде во всю длину при подошве оных оказываются или теплицы или разной доброты нефтяные колодцы или серные и купоросные руды. Наконец, по причине внутреннего огня очень приметно кипящие, а иногда и сильно воду выбрасывающие озера. Сие каждый рачительный путешественник ежедневно приметить может: и так о истине сего нимало сомневаться нельзя". И заканчивает далее словами: "А между тем определил я себя на то, чтобы сносить огорчения, дабы только достигнуть мог до главных намерений своего путешествия".
      Наутро караван трогается в путь. Черной змейкой ползет он по узкой горной дороге.
      Сверху видно, как змейка с трудом поднимается вверх. Но вот змейка порвалась: половина ее перевалила через перевал, а вторая отдыхает. Наконец, половинки вновь соединяются, змейка ползет дальше.
      Трудно приходится маленькой, затерянной в горах экспедиции. О ней давно все забыли - и те, кто ее послал из Петербурга, и те, кто потом в Астрахани обещал ей свою помощь.
      Уже начало темнеть, когда отряд Гмелина подъезжал к селению. Несмотря на острые шипы подков, лошади скользили по глинистой, размокшей от дождя тропе. Путешественники с трудом и даже с некоторою опаской спустились на дно ущелья и стали перебираться вброд через пенистый, мутный поток разбушевавшегося горного ручья. Зыбкий мост давно уже был снесен водою, и только кое-где торчали его покосившиеся колья, чудом уцелевшие от напора.
      Серый, влажный туман закрывал горное селение, лепившееся не более как в трехстах шагах от дороги, у подножия обрыва. Чуть правее сквозь туман виднелся круглый, тяжелый купол древней гробницы. Левее, почти у самой дороги, тянулись ряды пустых саклей и полуразрушенные навесы...
      В самом селении почти не было жителей, оно считалось одним из самых малолюдных, а частые военные набеги разогнали остатки небольшого населения.
      Там было тихо, лишь какая-то одинокая собака хрипло лаяла в туман, вероятно почуяв сквозь свист и вой осеннего ветра топот лошадей.
      Горы немы и огромны. Оживают они только по ночам. Истошные крики сов да шакалов тревожат их сон.
      Днем у самых вершин в небе парят орлы. Порой они замирают на месте, делают круг и камнем падают вниз - на добычу.
      Осеннее солнце светит, но почти не печет. Олень сбросил рога и бродит по горам в поисках воды и мха. Тучи комаров гудят и носятся в воздухе.
      Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом.
      В который раз Гмелин, Охотников, казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и неприязнь, и жестокость. Примиренные и успокоенные после таких мгновений, путешественники вновь двигаются в путь. Идут в Шемаху.
      Глава VI. В ПОДНЕБЕСНОМ ДВОРЦЕ БЕЛОКАМЕННОМ
      Темная, безлунная ночь опустилась на землю. Спят люди. Дремлют лошади, овцы. Притихли собаки - сторожа отар. Одинокое облачко прикорнуло на вершине горы. И всем снятся сны. Но самый удивительный сон видит сейчас казачок Федька: перед ним поднебесный дворец. Нет, не ханский, куда не раз бегал он с письмами, а настоящий белокаменный, с царицей. Да и сам Федька сегодня тоже не Федька, а красавец с золотой звездой на груди и драгоценной шпагой.
      - Простите... - останавливает Федьку кто-то весь завитой. Даже курносый нос его напоминает крендель. - Если не ошибаюсь, старые духи из Парижа?
      - Как бы не так, - с важностью отвечает Федька. - Из Персии.
      - Ах, Персия! - восклицают кругом.
      Федька рад. Вельможные завитушки поражены. Они говорят ему "ваше превосходительство".
      - Ваше превосходительство... Так вы были с вояжем в Персии?
      - Точно... был, - глянув в круглые глаза курносого, Федька продолжает: - Служил послом при хане...
      - При ком? - субтильный офицерик вздрагивает и широко разевает рот.
      А Федька улыбается и непринужденно кашляет:
      - Кхгм... - И барственно роняет: - Голубчик, дайте-ка стул. Уф! Устал малость.
      Офицер мгновенно подает стул с золоченой спинкой.
      Казачок мигом усаживается. Недаром при господах состоял!
      Кое-чему Федька и в самом деле научился. Он картавит сейчас, как настоящий придворный.
      В это время бесшумно входит пудреный лакей ростом с сажень и гремит на всю залу:
      - Аудиенция у императрицы!
      Длинная анфилада комнат. Впереди Федьки быстро движется большая голова в парике, на пол оседает пудра, и перед казачком будто стелется дорожка. Вскоре дорожка кончилась и в глубине залы, точно в аквариуме, плывет розовое платье. Женщина пышна, красива. На пухлых щеках у нее ямочки.
      - Какой славненький, - шепчет царица. - Мальчик, может быть, ты хочешь поиграть с моими собачками?
      Федька в смущении опускает голову и вдруг вспоминает, как прежде в деревне пугал собак. Казачок становится на корточки и рычит:
      - Гав!
      Собачки в испуге поджимают хвосты, визжат.
      - Ха-ха! - Царица всплескивает лебяжьими руками. - Потешил. Право, потешил... У меня, голубчик, все придворные потешные... - поясняет она Федьке. - Один петухом кричит. Другой в Саратов за кислой капустой ездит. Третий вверх ногами ходит... Ну, а теперь сказывай, как дела в Персии?
      - Плохо, - вмиг посерьезнев, докладывает Федька. - Одни горы. Ханы да горы...
      - Тебе не нравятся горы? - хмурится царица.
      - Да, - печально кивает Федька. - Наши леса лучше...
      - Разве ты не хочешь служить своей государыне? - царица сердито стучит по полу каблучком.
      - Почему, хочу... - оправдывается казачок. - Только горы. Ух! Больно большие они, матушка. Вот...
      Федька пытается снять сапог, но царица стыдливо машет руками:
      - Нет... нет... Фи... Ты что-то говорил про горы?
      - Да, про горы... Змеи там разные. На солнышке греются...
      - Ой! - визжит владычица - и хлоп... больно бьет Федьку по щеке.
      - Виноват, матушка...
      Федька ежится и краснеет.
      - Я не хотел... - оправдывается он. - Они не страшные, змеи-то. А вообще, в горах-то ничего. Даже красиво бывает. Вдруг по утрам розовый туман - будто шелк колышется. Посмотришь, а за шелковым туманом озерцо встанет. С золотыми лягушками да серебряными лебедями.
      - Неужели, голубчик? - разом сменив гнев на милость, удивляется царица. - С серебряными лебедями?
      - Точно, матушка, серебряными... Только то обман. Подойдешь ближе одна земля сухая. Подразнили, выходит, горы.
      Царица в изумлении всплескивает пухлыми белоснежными руками:
      - А воды там мало?
      - И воды мало, и еды мало. А врагов много, - тяжело вздыхает Федька. - Лошадок бы нам, солдатушек!
      - Солдатушек, - улыбается царица. - Дам я вам солдатушек и лошадок тоже дам. Только впредь не жаловаться. Служить, голубчик, надобно. Понял?
      При слове "служить" царские собачки, будто по команде, становятся на задние лапы. И, глянув на них, Федька тоже вытягивается:
      - Понял, матушка!
      На прощание казачок хочет чмокнуть белоснежную ручку, но тут (проклятая собачонка!) Федька спотыкается и звонко стукается лбом об пол...
      Иван Ряднов будит Федьку, щелкает его по носу желтым от табака пальцем:
      - Вставай!
      Казачок открывает глаза и вначале ничего не может понять. Где же царица? Где голубая зала?! За окном солнечное утро. Звякает сбруя.
      Дон! Дон! - звуки тонки и протяжны...
      "Царские сережки! - вспоминает Федька. - А еще она обещала лошадей..."
      Дон...
      - Пора седлать, - тормошит паренька Ряднов. - Пора!
      Теперь Федька понимает: во сне, только во сне может явиться им помощь... Солдатушки, лошадки!
      А наяву? Казачок наклоняется и срывает голубые цветы, похожие на царицыны сережки. Память о несбывшемся сне.
      Глава VII. ДИПЛОМАТИЯ
      Гмелин молча шагает вдоль стены. Охотников полулежит на диване, лицо его замкнуто и сосредоточенно.
      "Да... поручик будто потускнел за последний месяц", - замечает путешественник и говорит:
      - А вы, Евгений Иванович, стали серьезней. Прежде шутили больше и вдруг...
      "Да нет, не вдруг..." - думает Охотников. Вчера он записал в дневнике: "После того как Фет Али завоевал Шемаху, торговле конец пришел. Раньше в Шемахе товары всякие были, шелков крашеных много. Венецианцы даже сей шелк тавлинским звали. Был шелк - стал щелк. Разорил хан народ. В самой Шемахе никогда не бывает, а по приезде в деревнях окрестных живет. Ясное дело - тиран".
      Охотников резко поднимается:
      - Тиран, конечно...
      Путешественник хорошо знает, о ком идет речь.
      - Нам надобно поступать весьма осторожно, а не то... - Гмелин разводит руками. - Сейчас, друг мой, я рассуждаю только как зоолог: что такое Фет Али? Просто скотина...
      Самуэль Готлибович произносит это слово с немецким акцентом, отчего получается "ско-тыы-на". Охотников улыбается.
      - Но не в том дело, сударь, - продолжает путешественник. - Сей скот очень не любит своего бакинского родственника. И если мы незаметно поссорим их...
      Гмелин хлопает себя по карманам, и рука его ползет за обшлаг.
      - "Фет Али-хан! Великий наш покровитель! Дерзнули мы еще раз обратиться к Вашей милости. Ибо, знаем мы, сердце Ваше подобно дождю в пустыне. Как о блаженстве вспоминаем мы сейчас о днях, проведенных в Вашем княжестве. Благодарим небо за дары эти. Скорбя сердцем, должны сознаться: там в Дербенте мы не смогли до конца оценить все благородство души Вашей. Бакинский хан, конечно, светел и мудр. Но нас он не жалует. Принимает за каких-то лазутчиков. Вновь прибегаем к Вашей помощи. Пособите нам, чужестранцам. Да возблагодарит Вас аллах и небо".
      Собеседники пожимают друг другу руки и беззвучно смеются. На третий день Фет Али прислал кое-какое снаряжение и двенадцать солдат.
      - Охранять вашу милость в Сальяны и Ензели, - доложили солдаты.
      - Дабы не сбежали, - уточнил Охотников.
      Глава VIII. ВЕСТИ С РОДИНЫ
      "Друг мой! Милый, благородный друг!
      Сколь давно, сколь долго я Вас не видела...
      Поверьте, я очень скучаю по Вас, Евгений. Единственное и последнее утешение мое теперь - это ваши письма.
      Сударь, да Вы и в самом деле настоящий писатель! Как хорошо, как метко Вы пишете о ночных звуках в горах: "Порою поднимут отчаянный гвалт потревоженные кабаном стада гусей и казарок. Почуяв лакомую добычу, с воем отправляются на промысел волки, то внезапно заревет выпь..." Или в другом письме еще лучше об охоте на оленя..."
      И Охотников невольно роняет голову на руки, закрывает глаза и припоминает подробности той давней осенней охоты:
      "...Берег горной реки обрывистый и каменистый в излуке. На нем два заброшенных шалаша. Их выстроили из камыша и хвороста местные охотники. Мы облюбовали это место и расположились здесь с вечера. Вскорости разожгли костер и через час в почерневших от копоти котлах, подвешенных над огнем, кипел и дымился отменный плов.
      Шагах в двадцати от нашей стоянки начиналась чаща, перемешанная с камышом.
      Славно отужинав, мы привели в порядок свое охотничье хозяйство: сумы, патронташи, ружья - и по команде обстоятельного казака Ряднова заняли места в лодке.
      Ночь сыра и темна. Луна то пряталась в густых облаках, то лукаво подмигивала нам. Тишина повисла в воздухе: ни ветер, ни птица, ни рыба не тревожили гладкую поверхность сонной реки.
      И вдруг поблизости тишину оборвал глухой, протяжный рев. Сердца наши разом заколотились часто-часто от столь долгожданного и столь внезапного звука. В воображении каждого охотника предстает гордый олень, пробирающийся по крепи и вызывающий на бой яростного соперника. Лодка между тем легко и быстро скользит по воде. Могучая фигура Ряднова неслышно двигается взад и вперед, мерно поднимая и опуская длинное весло. Его лохматая голова с орлиным носом возвышается над нами. Он управляет нашим челном, словно древний языческий идол.
      Холодает. Мы то и дело зябко поеживаемся. Глаза стали слипаться. Вязкая дрема начала околдовывать и клонить нас, но мы гнали ее прочь. Охота есть охота. Слух всегда должен быть чутким.
      Часа полтора мы плыли молча, не проронив ни слова. Но внезапно вновь вздрогнули и были потрясены полным неистовства ревом.
      Олень тихо подошел к берегу, пощипал траву и остановился на голом бугре. Гордый, стройный, величественный. Еще мгновение - прогремел выстрел, и он тяжело, неуклюже и глухо упал в воду.
      - А ну, поднажмем, братцы! - шепнул Ряднов, и весло его с силой погрузилось в воду.
      Лодка шла к темнеющему вдали берегу, к тому месту, где с шумом упал с бугра гордый красавец олень..."
      Далее Охотников, как бы сбросив пелену с глаз, продолжает читать письмо:
      "Боже мой! А Ваш визит к хану...
      Недавно на балу у Лиговских я рассказала об этом. Все очень смеялись. Даже немецкий посланник, барон, тот, кто всегда так серьезен, и он, представляете себе, соизволил ухмыльнуться.
      Одним словом, было очень, очень весело.
      Конечно, господин писатель, кое-что в Вашем рассказе я изменила. Но, думается, Вы не будете строго судить меня. Впрочем, дабы Вы не обижались, расскажу, как я все это представила:
      - Блистательный гвардеец Охотников чинно шествует в тронный зал. В одной руке у него широкополая шляпа, в другой - дорогая трость. Переступив порог, он на мгновение задерживается и, поклонившись хану, важно следует далее. И вдруг кто-то снимает на ходу у его сиятельства... сапог!
      "Разбой! - кричит гвардеец. - Настоящий разбой!"
      "Совсем нет... - вежливо объясняет переводчик. - Этикет. При появлении хана каждый перс должен находиться в чулках".
      "Но я, я - европеец!" - негодует поручик.
      Наконец, после долгих переговоров, во время которых бедный поручик прыгает на одной ноге, ему возвращают сапог.
      Не правда ли, господа, забавно?! Но надо знать Охотникова! Уж он-то умеет постоять за себя. Тем более, когда его заденут! И вот поручик, надев сапог, тут же надевает шляпу.
      Хан изумлен. Однако, нимало не смутившись, гвардеец вежливо объявляет его высочеству: таков этикет в Европе. Короли снимают сапоги и шляпу, а дворяне сидят одетые...
      Милый Охотников! Может быть, я что-то перепутала. Не обессудьте: девичья память.
      Ну а как Вы курили кальян?! Видимо, это и в самом деле было забавно. Щеки у Вас дулись, а из носу дым валил клубами. Когда-то в детстве я читала прелестную сказку про великанов. Наверное, вы были таким же великаном.
      Балы, на которых я сейчас бываю, так неинтересны, так скучны там люди, что порой припадок холодной мизантропии овладевает мной... Меня весьма утешило и развеселило Ваше письмо.
      Благодарю Вас. Последнее время я частенько вспоминаю о нем. Кажется, отдала бы все на свете, чтобы посмотреть, как Вы с профессором по просьбе хана танцевали менуэт. Это куда интереснее всех наших балов. Представляете: Вы - медведь, а он - лис.
      А какое у Вас прекрасное описание деревьев. Там растут кипарисы, они похожи на зеленые свечи. На заре над ними струится голубой дымок, и кажется, будто кто-то нарочно зажег их, чтобы молиться ясному утру.
      Боже мой, как это прекрасно сказано: молиться утру.
      Молитесь за меня по утрам. Говорят, есть примета: если за женщину молиться утром - она долго не состарится.
      Ведь правда, Вы же не хотите, чтобы я была старая? Это же чудесно: Вы в летах, а я молодая. Осторожно я веду Вас за руку, мудрого, поседевшего в битвах и скитаниях генерала. И на нас все смотрят. А потом мы с Вами танцуем вальс. И Вы рассказываете о Персии, о чудесных деревьях с красивыми названиями: платан, олеандр, гранат.
      - Мой генерал, - шепчу я Вам. - Вы поэт...
      Ну, а вы, как всегда, бубните:
      - В Ряще сосредоточена вся торговля шелком. Туда приезжают русские, персидские, английские купцы. Дома там каменные...
      Тут я прикрываю Вам рот ручкой и рассказываю далее сама:
      - Господа, когда мой муж был в Персии, его превосходно принимал Рященский хан.