— Я дурной человек, — сказал Галили. — На моей совести много ужасных дел. Очень много... очень страшных дел. И все-таки этого я не хотел. Поверь мне, пожалуйста.
      Они сидели на берегу, он разводил собранный из плавника костер, такой же, как тот, что выманил Рэйчел из дома своим ароматом. Его озаренное пламенем костра лицо было так же исключительно красиво, как и лицо Цезарии. Красоты этой, удивительно обнажавшей его душу, было в таком избытке, что на него трудно было смотреть. Самообладание изменило ему лишь дважды. В первый раз, когда он, спустившись с лестницы и переступая через труп Митчелла, угодил босой ногой в лужу крови, а во второй — когда они нашли на веранде мертвого Ниолопуа. Горе охватило Галили с такой силой, что он разрыдался как ребенок, его плач было невыносимо слышать.
      Скорбь Галили сделала Рэйчел сильной. Взяв любимого за руку, она вывела его на лужайку и направилась обратно в дом за бутылкой виски и сигаретами. Призраки женщин, которых она ожидала увидеть, вероятно, уже ушли по своим делам, чему она была весьма рада. Не желая знать, какая участь ждет ее мертвого мужа, Рэйчел старалась не думать о том, что дух, покинувший тело Митчелла, которое всегда служило ему предметом гордости, пребывает ныне в растерянности в преддверии ада.
      Когда она вернулась к Галили, то уже знала, что ему скажет. Взяв его за руку, Рэйчел предложила спуститься на берег и развести там огонь, чтобы согреться.
      С покорностью ребенка он молча отправился собирать плавник для костра, и когда тот был готов, она подала ему спички, чтобы развести огонь. Однако куски дерева после шторма были мокрыми и долго фырчали и шипели, не желая разгораться, но наконец их все же охватило пламя. Лишь после этого Галили заговорил, и начал он со слов: «Я плохой человек».
      — Я не боюсь услышать то, что ты собираешься мне рассказать, — сказала Рэйчел.
      — И не бросишь меня? — спросил он.
      — Что может заставить меня это сделать?
      — Я много плохого совершил в своей жизни.
      — Не так это ужасно, — сказала она, на что он недоверчиво покачал головой, полагая, видимо, что ей неизвестны его поступки.
      — Я знаю, что ты убил Джорджа Гири, — продолжала Рэйчел, — и сделал это по приказу Кадма Гири.
      — Кто тебе сказал?
      — Старик сам признался перед смертью.
      — Не иначе как моя мать заставила его проболтаться.
      — Она потребовала, чтобы он признался в этом Лоретте. А я оказалась в комнате случайно. — (Галили впился глазами в пламя костра.) — Не мог бы ты мне кое-что объяснить? Я хочу понять только одно: почему ты это делал.
      — Почему я убивал?
      — Нет. Почему ты приплывал сюда и проводил время с женщинами Гири? Почему ты ушел из семьи?
      — О, — вздохнул он. — Ты хочешь услышать всю историю целиком?
      — Да, — ответила она. — Именно так. Пожалуйста, расскажи.
      — А можно узнать зачем?
      — Потому что теперь я стала ее частью. Полагаю, мое участие началось с того незапамятного дня, как Митчелл посетил наш бостонский магазин. И я хочу узнать, насколько я справилась со своей ролью.
      — Боюсь, я не смогу тебе в этом помочь, — сказал Галили. — Потому что сам далеко не уверен, что справился со своей.
      — А ты просто рассказывай все по порядку, — предложила Рэйчел. — А в остальном я разберусь сама.
      Он кивнул и, прежде чем начать рассказ, глубоко вздохнул. Дым от костра к этому времени развеялся, поленья высохли и полыхали сильным желто-белым пламенем, наполняя окружающее пространство теплыми трепещущими струями воздуха.
      — Думаю, все началось с Цезарии... — начал он.

      Разумеется, никто не может знать всей истории целиком, равно как в мире не существует ничего цельного, за исключением того монолитного камня, что прославил Геракла. В начале своего труда я самонадеянно заявлял, что воссоздам историю в целости, теперь же я убедился в тщетности своих намерений. Обещая Рэйчел сделать то же самое, Галили обрек себя на такую же неудачу. Однако, поскольку ничего нельзя выполнить без изъянов, я пришел к выводу, что всякий, отважившийся на такую попытку, должен помнить две вещи. Во-первых, провал заведомо неизбежен, поэтому не ругайте себя, а во-вторых, попытайтесь в своем несовершенстве узреть истину. Ведь именно благодаря нашему несовершенству становятся видны наши амбиции и дурные следствия этих амбиций. Постарайтесь понять, что всякий дикий зверь, преследующий прекрасную добычу, обладает собственной красотой.
      Итак, Галили начал рассказ, но, хотя Рэйчел просила рассказать ей все от начала до конца и он искренне старался это сделать, история у него вышла отнюдь не цельная и состояла из разрозненных воспоминаний, которые ему удалось пробудить в своей памяти в тот день и час.
      Как уже было сказано выше, свою историю Галили начал с Цезарии.
      — Хотя ты встречалась с моей матерью, — промолвил он, — ты ничего о ней не знаешь. Все, что ты видела, ничего о ней не говорит. Люди вообще никогда не видели ее истинного лица. За исключением моего отца, Никодима.
      — А как же Джефферсон?
      — О, и о нем она успела тебе рассказать?
      — В двух словах. Просто упомянула, что он построил ей дом.
      — Верно. Один из самых красивых домов в мире.
      — Покажешь мне его?
      — Меня там не ждут.
      — А если ты ошибаешься? — сказала Рэйчел.
      — Ты этого хочешь? — Он сверкнул на нее глазами сквозь пламя костра. — Хочешь вернуть меня домой и познакомиться с моей семьей?
      — Да. Очень хочу.
      — Но они все чокнутые, — предупредил он.
      — Уж наверняка не больше, чем Гири.
      Не найдя что ответить, Галили пожал плечами.
      — Что ж, давай вернемся к ним, раз ты так хочешь, — ответил он.
      — Как легко ты согласился! — улыбнулась Рэйчел.
      — А ты думала, я скажу «нет»?
      — Я думала, ты начнешь упираться.
      — Нет, — покачал он головой. — Мне пора смириться. Хотя бы попытаться это сделать. Никто из нас не собирается жить на этой земле вечно. Даже Цезария.
      — Она говорила Кадму, что чувствует себя очень старой и уставшей.
      — Думаю, какая-то часть ее всегда была старой и уставшей. Но другая каждый день заново рождалась.
      Это явно привело Рэйчел в замешательство, поэтому Галили добавил:
      — Лучше объяснить я, к сожалению, не могу. Для меня она остается такой же загадкой, как и для всех остальных, не исключая ее саму. В ней масса противоречий.
      — Когда мы были в море, ты мне сказал, что у нее никогда не было родителей. Это правда?
      — Насколько мне известно, да. Так же, как у моего отца.
      — Но тогда каким образом они появились на свет?
      — Из земли. Из звезд, — он пожал плечами, по выражению его лица было понятно, что на этот вопрос нет ответа, поэтому не стоит о нем даже размышлять.
      — Но она очень стара, — не унималась Рэйчел — Ты знаешь, сколько ей лет?
      — Ей поклонялись еще до рождения Христа и даже до того, как был основан Рим.
      — Выходит, она своего рода богиня?
      — Сейчас это уже не имеет никакого значения. В наши дни богинь производит на свет Голливуд. Это куда проще.
      — Но ты сказал, что ее почитали.
      — Наверное, где-то ее почитают до сих пор. Я знаю, у нее было много храмов в Африке. Правда, миссионеры частично уничтожили ее культ, но такие вещи никогда не исчезают бесследно. Однажды я видел ее статую на Мадагаскаре. Довольно странно, когда люди преклоняют голову перед каменным изваянием твоей матери. Меня так и подмывало сказать им: «Не расточайте попусту свои молитвы. Я точно знаю, она их не слышит. Потому что вообще никогда никого не слушала, кроме отца. И даже ему подложила такую свинью, что он предпочел умереть, лишь бы не жить вместе с ней». Или, по крайней мере, создать видимость смерти. Мне иногда кажется, что он инсценировал свою смерть. Для того, чтобы сбежать от нее.
      — И где же он теперь?
      — Должно быть, там, откуда он пришел. В земле. В звездах, — Галили глубоко вздохнул. — Знаю, тебе это трудно понять. Мне хотелось бы рассказать проще, но я не могу. Потому что сам не слишком большой знаток происхождения своей семьи. Мы принимаем его на веру, как вы принимаете на веру свое человеческое происхождение. И чем больше мы живем, тем меньше у нас с вами становится различий. Так же, как вы, мы едим, спим, мучаемся от тошноты, когда слишком много выпьем. По крайней мере, я.
      — Но вам дано больше, чем нам, — сказала Рэйчел.
      — Не намного, — он поднял руку, и, словно преданная собака, ее облизал язык пламени, — конечно, мы гораздо сильнее, когда мы вместе — ты и я. Но думаю, так происходит со всеми, кто по-настоящему любит.
      Рэйчел не ответила и молча смотрела на лицо Галили сквозь завесу огня.
      — Ну что еще тебе рассказать? — продолжал он. — Да... моя мать умеет вызывать бури. Это она подняла шторм, который пригнал меня к острову. Она также может посылать свой образ, куда захочет. Даже на Луну, если у нее будет настроение. Она вполне могла бы жить, как люди, — при этом он щелкнул пальцами, — и думаю, скорей всего, так и делала, несмотря на то что это не соответствовало ее природе. В свое время она была весьма опасной, можно сказать, роковой женщиной. Убить для нее было раз плюнуть.
      — А для тебя нет?
      — Для меня нет. Я это делал, если обстоятельства меня принуждали или этого требовало соглашение. Но никогда не находил в этом удовольствия. Так же, как мой отец. Ему нравился секс. Он был им одержим. Даже не любовью, а сексом. Он страсть как любил трахаться. В свое время я видел некоторые из его храмов, и, должен тебе заметить, это зрелище стоило того, чтобы на него посмотреть. Статуи отца во всей его мужской славе. А иногда люди ограничивались изваянием его члена.
      — Значит, это ты унаследовал от него? — спросила Рэйчел.
      — Что, член?
      — Нет. Любовь к сексу.
      — Я не слишком большой охотник до любовных связей, — покачал он головой. — По крайней мере, по сравнению с ним. Я могу месяцами находиться в море и ни разу не вспомнить о сексе, — он улыбнулся. — Правда, когда со мной кто-нибудь рядом, это уже совсем другая история.
      — Нет, — на этот раз как-то по-особенному улыбнулась Рэйчел, — это все та же история.
      Он нахмурился, очевидно, не поняв, к чему она клонит.
      — Ты всегда рассказываешь одну и ту же историю о какой-то вымышленной стране...
      — Откуда ты знаешь?
      — Потому, что слышала ее не только от тебя.
      — А от кого еще? От Лоретты?
      — Нет.
      — Тогда от кого же?
      — От одного твоего старого знакомца, — сказала Рэйчел. — Капитана Холта.
      — О... — выдохнул Галили. — Откуда тебе известно о Чарльзе?
      — Из дневника.
      — Неужели он до сих пор сохранился? Прошло столько лет!
      — Да. Его отобрал у меня Митчелл. Думаю, теперь он у его брата.
      — Жаль.
      — Почему?
      — Боюсь, они отыщут ключ к тому, как попасть в «L'Enfant». Перед тем как однажды отправиться в этот дом вместе с Чарльзом, я подробно рассказал ему, как туда добраться, и он старательно все записал в дневнике.
      — Зачем ты это сделал?
      — Я был очень слаб и боялся потерять сознание, не дойдя до места. Рискни они пойти туда, не зная точного описания дороги, их бы постигла смерть.
      — Значит, теперь Гаррисону известно, как проникнуть в дом твоей матери?
      — Ну да, — кивнул он. — С этим ничего не поделаешь. Ты до конца прочла тетрадь?
      — Не совсем.
      — Но ты уже знаешь, как мы познакомились с Чарльзом? Как Наб привел его ко мне?
      — Да. Знаю.
      В памяти Рэйчел одна за другой стали всплывать обрывчатые картины жизни капитана Холта: битва при Бентонвиле, явившийся ему призрак ребенка, руины Чарльстона и тот ужас в доме и в саду на Трэдд-стрит. Она многое повидала глазами Холта.
      — У него был дар к сочинительству.
      — В юности он хотел стать поэтом, — сказал Галили. — В это трудно поверить, но говорил он точно так же, как писал. Его речь воистину ласкала слух.
      — Ты любил его?
      Казалось, этот вопрос поставил Галили в тупик.
      — Думаю, что по-своему любил, — наконец ответил он. — Холт был аристократом. По крайней мере, прежде. А когда я его встретил, его снедала щемящая тоска. Он потерял все.
      — Но нашел тебя.
      — Не слишком удачная замена, — Галили усмехнулся практичности собственного высказывания. — Я не мог восполнить ему жену, детей и многих вещей, которые отняла у него война. Хотя... Возможно, тогда мне казалось, что я смогу ему их заменить. Это всегда было моей самой большой ошибкой. Я любил благодетельствовать. Хотел делать людей счастливыми. Но это всегда кончалось плохо.
      — Почему?
      — Потому что я не мог дать людям того, что они хотели. Я не мог подарить им жизнь. Рано или поздно они умирали, и смерть их была нелегкой. Люди вообще умирают тяжело. Они до конца цепляются за жизнь. И даже в предсмертной агонии силятся прожить лишние несколько минут или даже секунд...
      — А что случилось с Холтом?
      — Он умер в «L'Enfant». Там его и похоронили, — Галили вздохнул. — Нельзя мне было позволять им сопровождать меня домой. Это навлекло беду. Но я так долго не был дома. И к тому же был ранен и силы мои были на исходе. Словом, мне нужно было где-нибудь себя излечить.
      — А как тебя ранили?
      — Все дело в моей беспечности. Мне думалось, я недосягаем... но я был не прав, — безотчетно потянувшись к лицу, его рука коснулась шрамов на голове, делая это с такой осторожностью, будто они хранили в себе нечто важное о его прошлых страданиях. — Одна дама, по имени Катарина Морроу, была одной из моих... как это называется? Наложницей? Но прежде, чем прийти ко мне, она была благочестивой южной леди. А свои истинные чувства проявила только потом. Это была женщина, начисто лишенная стыда. Она делала все, что взбредет ей в голову. У нее было два брата, которые остались в живых после войны. И они приехали ее разыскать в Чарльстоне. Тем вечером я был пьян — и не просто пьян, я буквально не стоял на ногах. Я люблю бренди и знаю свою норму, но тогда я упился почти до потери сознания и опомнился, только когда оказался на улице в окружении дюжины молодчиков — ее братьев и их друзей, — которые начали меня бить. И не потому, что я соблазнил девушку, а потому, что я черный. Той весной все чернокожие в Америке получили свободу. Это пришлось не по вкусу молодым людям, поскольку означало конец их привычной жизни. И они решили излить на меня свою ненависть. Они били меня и били, а я от опьянения и отчаяния совсем оцепенел и не мог дать им отпор.
      — Как же они не убили тебя?
      — Никельберри пристрелил братьев. Вышел с двумя пистолетами и прострелил им головы. Как сейчас вижу, как расступилась перед ним толпа. Бум! Бум! И все! Потом Чарльз сказал, что пристрелит первого, кто попытается поднять на меня руку. Они не стали проверять и разбежались. А Чарльз с Набом подняли меня и унесли.
      — В «L'Enfant»?
      — В конечном счете, да.
      — А что случилось с теми, кто был с тобой...
      — Во дворце прелюбодеяний? Не знаю. Когда я вернулся в Чарльстон, чтобы встретиться с ними, оказалось, они все разъехались каждый своей дорогой. По слухам, мисс Морроу отправилась в Европу. А остальные... — он пожал плечами. — Столько людей приходило и уходило за эти годы! Столько мелькало лиц! Но я их никогда не забывал. И до сих пор помню. Порой они так ясно являются мне во снах, что, кажется, стоит мне открыть глаза, и я увижу их наяву, — его голос зазвучал совсем тихо. — Кто знает, может быть, так и будет... Огонь хорошо горит, — прервав недолгое молчание, сказал он, поднимаясь на ноги. — Пойдем пройдемся?