Чернила и вода, вода и чернила.
      Ночью во сне я видел Галили. Это был не сон наяву — не видение вроде того, что побудило меня взяться за перо. Обычный сон, который пришел, когда я крепко спал, но он так поразил меня, что и после пробуждения я помнил о нем.
      И вот что мне приснилось. Паря, словно птица, над бурлящим морем, я увидел внизу жалкий, дрейфующий по морю плот, к которому был привязан Галили. Страшные раны покрывали его обнаженное тело, кровь струями бежала в воду, и хотя я не видел поблизости акул, они вполне могли быть где-то рядом. Вода в море была черной, как мои чернила.
      Мрачные волны бились о плот, отрывая от него кусок за куском, пока не осталось всего три или четыре доски, едва удерживающих на плаву тело Галили, голова и ноги которого уже были в воде. Казалось, он только теперь осознал близость смерти и стал отчаянно сражаться с веревками, пытаясь развязать узлы. Тело его блестело от пота, и порой, когда картина становилась не очень четкой, я не мог понять, что именно я вижу. То ли это было черное блестящее тело моего брата, то ли черная волна, накрывшая его.
      Мне захотелось проснуться. Я не желал смотреть, как тонет мой брат. Я сказал себе — проснись. Ты не должен смотреть на это. Просто открой глаза.
      Сон мало-помалу стал отступать, но прежде, чем исчезнуть совсем, я успел увидеть, что борьба моего брата за жизнь с каждой секундой становилась все отчаянней, а его кровоточащие раны на моих глазах превращались в страшные зияющие дыры. Наконец, высвободив из-под веревки правую руку, он приподнял голову, которую, казалось, облепила со всех сторон вода, увенчав его лоб сотканной из морской пены короной; глаза Галили глядели обезумевшим взором, из уст его рвался беззвучный крик. Резко рванув веревку, пленившую вторую кисть, он высвободил левую руку и уселся верхом на то, что можно было назвать остатком плота, теперь ему осталось лишь развязать скрытые в воде ноги, и он потянулся к ним.
      Но он не успел этого сделать, доски, что держали его истекавшее кровью тело на воде, разъединились и расплылись в разные стороны, а размокшие и отяжелевшие деревянные обломки, к которым по-прежнему были привязаны его ноги, увлекли его за собой вниз.
      Но тут случилось самое удивительное. Чем глубже он погружался в морскую пучину, тем больше светлела вода, принимавшая в свои объятия его плоть, словно благословляя его приход в свою стихию. Сбросив мрачное покрывало, море не просто стало прозрачным, как обычное море, но из его бездонной черноты рождался ослепительный свет, затмивший ярким сиянием само небо.
      Я видел тело брата, погружавшееся в неведомые светлые глубины, видел все, что было выхвачено ослепительным сиянием, в том числе морских обитателей всех форм и размеров, что сновали вокруг его тела, словно с благоговением взиравших на нисхождение Галили в их царство. Там были косяки мелких рыб, двигавшихся как одно целое, огромный кальмар, крупнее, чем я когда-либо видел, и, разумеется, бесчисленное множество акул, которые, словно почетный караул, описывали круги вокруг тела Галили, словно охраняя его.
      На этом, как обыкновенно случается во всех примитивных произведениях приключенческого жанра, сон мой оборвался, и я проснулся.
      Вполне сознавая, что представшие мне образы нереальны, не могу не признать, что во сне мне сообщалось о грозившей Галили опасности, который если еще не утонул, то, видимо, был близок к этому.
      Однако, если мои предположения окажутся верны, какая судьба будет уготована роману, который я пишу? Каким образом нынешние события повлияют на дальнейший его ход? Может, не мудрствуя лукаво, изложить голые факты, и дело с концом? Правда, это все равно что бросить свой труд коту под хвост (да простит мне читатель не слишком изящное сравнение, но сегодня ваш покорный слуга пребывает далеко не в лучшем расположении духа, и если средства художественного выражения, к коим я прибегаю, несколько вульгарны и даже непристойны, то это лишь говорит о моем нынешнем отношении к своему несчастному писательскому творчеству, которое видится мне, как бесконечно долгий, затрудненный множеством осложнений акт выделения — то меня мучают запоры, то из меня вдруг прорывается зловонная жижа).
      Кажется, я слишком злоупотребляю вашим терпением и, ощущая ваше отвращение, спешу остановиться.
      Итак, вернемся пока к Рэйчел. Мне необходимо переварить увиденное. Возможно, обратившись к этому сну через несколько часов, я изменю свое к нему отношение.

      В последний раз мы оставили Рэйчел, когда такси везло ее к дому у Центрального парка. В руках у нее, как вы, конечно, помните, находился тот самый дневник, которым с детства мечтал завладеть Гаррисон, долгими часами рисуя его в своем воображении, представляя его размеры и пытаясь угадать, какие сведения он содержит внутри. Его страницы открыли Рэйчел тайну — весной 1865 года в Чарльстоне жил человек по имени Галили, с которым Никельберри хотел познакомить Холта, обещая, что встреча эта поможет исцелить капитану его душевные раны.
 
      « Мне не доводилось видеть такого изобилия с первых дней войны, когда случай заставил меня зайти в бордель, где в драке погиб один из моих солдат. Положа руку на сердце, должен признаться, что всякая роскошь, тем более столь пышно присутствующая в убранстве дома, никогда не была мне по душе, излишества я прощаю только природе, ибо вижу в том свидетельство бесконечной щедрости Творца. Красивые вещи в нашем доме — вазы, шелка и изящные картинки — приобретались исключительно по настоянию Адины, которая любила окружать себя роскошью. Лично я, как, впрочем, и большинство представителей моего пола, приемлю всякую пышность в весьма ограниченном количестве и ненадолго, ибо вскоре она начинает меня утомлять.
       Итак, представьте себе два особняка в Ист-Бэттери, выходящие фасадом на море и так пострадавшие от огня противника, что они едва производили впечатление пригодного жилища. Но стоило оказаться внутри, как взору открывались уникальные, собранные из пятидесяти лучших домов Чарльстона образчики роскоши, которые по своему замыслу были призваны взывать к человеческим чувствам.
       Это было то самое место, в которое меня привел Никельберри и куда в свое время сопроводила его Оливия, обитавшая в этом невероятном дворце наряду с дюжиной прочих людей.
       Казалось, Никельберри воспринимал увиденную здесь роскошь как нечто само собой разумеющееся (по всей видимости, такова была особенность характера повара, которая проявлялась преимущественно во времена острой нужды), меж тем я незамедлительно засыпал Оливию вопросами, требуя объяснить, каким образом удалось собрать это сентиментальное великолепие. Должен заметить, Оливия была малообразованной чернокожей рабыней (но платье и украшения, что были на ней, могли вызвать зависть у любой благородной дамы с Митинг-стрит) и не смогла дать мне вразумительные ответы, что меня не на шутку рассердило. Ее объяснения уже начали выводить меня из себя, когда в комнате объявилась другая особа, существенно моложе Оливии, которая представилась вдовой генерала Уолта Харриса, под командованием которого я воевал в Вирджинии. Казалось, она была готова утолить мое любопытство. Из се слов я узнал, что все окружавшие нас предметы роскоши были не украдены, а добровольно переданы хозяевами ныне живущему здесь человеку по имени Галили, о котором упоминалось мною выше, и мне оставалось лишь выразить свое удивление. Помимо множества ценностей, в этой сокровищнице хранилось столько вкусной пищи и напитков, сколько ни один житель Чарльстона не видел с начала осады. Дамы пригласили меня к столу, и, будучи не в силах обуздать свой волчий аппетит, я не смог воспротивиться, ибо за долгие месяцы не вкушал ничего лучшего, чем жаренные на свином, жиру пирожки. Трапезу со мной разделили еще несколько человек — черный мальчик от силы лет двенадцати, молодой человек из Алабамы по имени Мэйбанк и еще одна женщина благородной наружности, весьма бледная на вид, которую, словно верный паж, собственноручно кормил Мэйбанк. Потрясенный представшими моему взору яствами, я алчно набросился на них и принялся уплетать все без разбору, но чем больше я уничтожал пищи, тем сильнее разгорался мой аппетит. Когда я поглотил еды столько, что хватило бы на добрый десяток людей, мой желудок не выдержал, и мне пришлось пойти облегчиться, после чего я вернулся к столу посвежевшим и вновь продолжил есть. Сладкие булочки с вишней, ломтики запеченной телятины, пирожки и грибы, изумительный суп из крабов и коричневые, тушенные с кунжутными семенами устрицы. Па десерт было подано винное суфле, черничный пирог и консервированные персики — те самые, что мы в детстве называли сладкими мышками, а также фруктовые леденцы, которыми обычно угощали на Рождество. Пока Никельберри, Оливия, вдова генерала и я ели, молодая дама, которую, как выяснилось, звали Катарина Морроу, изрядно охмелевшая от бренди, встала из-за стола и, якобы вознамерившись отыскать нашего хозяина, вскоре исчезла за соседней дверью. Несмотря на ее сильное опьянение, Мэйбанк неожиданно выразил желание разделить ее общество и, кликнув черного мальчика по имени. Тадеуш, чтобы тот помог ему ее раздеть, тотчас последовал за ней.
       Я невольно выразил протест, но Никельберри посоветовал мне держать язык за зубами, сказав, что у них есть полное право развлекаться с мисс Морроу, если им того хочется, что подтвердила и Оливия. Таковы законы этого дома, предупредила меня она, добавив, что Галили может лишить жизни всякого дерзнувшего их нарушить...»
 
      Рэйчел не помнила, как вышла из машины и поднялась на лифте к своей квартире. Не обратила она внимания и на прекрасную картину ночного Нью-Йорка, открывавшуюся из окна, перед которым она сидела. Она по-прежнему пребывала в доме в Ист-Бэттери — в хранилище всяческих изысков и роскоши, в котором капитан Холт, сидя за обеденным столом, утолял свой аппетит.
 
      « Я был не прочь узнать, что за человек был этот Галили, и не замедлил спросить об этом у Оливии, на что она улыбнулась мне в ответ, «Увидите, — сказала она, — и сами все поймете. Стоит ему заговорить с вами, и вы поймете, что он царь царей».
       Царь? «Но какой страны?» — спросил я. «Всех стран, — ответила Оливия, — всех городов и домов вплоть до каждого в них камня».
       «Кожа у него черная, — заметила вдова Харрис, — но рабом он никогда не был». На мой вопрос, откуда ей это известно, она ответила весьма просто: не родился еще на свете тот человек, который смог бы надеть на Галили оковы.
       Пожалуй, излишне говорить, что разговор этот мне показался по меньшей мере странным, особенно если учесть, что из соседней комнаты, все громче раздавались женские, вопли, как будто Мэйбанк и черный мальчик насиловали мисс Морроу.
       Встав из-за стола, Никельберри собрался пойти на них посмотреть и предложил мне присоединиться, и я, к своему стыду, согласился, захватив с собой недопитую бутылку вина.
       Мисс Морроу, стряхнув с себя былую беспомощность, отвечала на действия своих насильников самым решительным и похотливым образом. Мальчишка, широко расставив свои ноги потирал своим маленьким членом впадину между ее грудей, в то время как Мэйбанк уверенно прокладывал себе путь к ее промежности, предварительно разорвав ее великолепное шелковое платье.
       Зрелище было воистину бесовское, но не буду лгать: оно меня возбудило. Дико возбудило.
       Долгие годы не видя ничего, кроме болезней и трупов, я не мог оторвать глаз от живой плоти, пахнущей здоровым потом. Источаемые ими звуки блаженства в такт размеренным движениям отзывались эхом от голых стен и наполняли комнату целым хором голосов, словно в этом акте сладострастия участвовали не трое, а добрый десяток людей. У меня закружилась голова, кровь застучала в висках, и я отвернулся, но тут увидел другую картину: Никельберри, вернувшись за стол, пожирал глазами обнаженное тело Оливии. Будто жадный ребенок, он запустил руки в сливочный десерт и размазал его по великолепной женской груди. Его алчность, казалось, пришлась ей по вкусу, ибо, притянув к себе его голову, она не без удовольствия предоставила ему слизывать сладкий крем со своего тела.
       В это время вдова Харрисон подошла ко мне и прямо предложила воспользоваться ею. Я отказался, но она, ничуть не смутившись, заметила, что противиться я не имею права, дескать, если кто-то в состоянии подарить ей плотское наслаждение, то, следуя, закону этого дома, обязан это сделать.
       Я сказал, что я женат, но она, рассмеявшись, заявила, что мое семейное положение здесь никакого значения не имеет, ибо всякий пришедший в этот дом — мужчина или женщина — обязан забыть свое прошлое и выступить в удобном для здешних обитателей качестве.
       «Значит, моей ноги здесь больше не будет», — сказал ей я. «Неужели вы, так гордитесь тем, что представляете собой за стенами этого дома? — спросила она, пылая от негодования. — Вы дезертировали из армии, потеряли семью и дом. Там, за этими стенами, вы значите еще меньше, чем я. Только представьте! Вы, в прошлом столь выдающийся капитан, опустились ниже несчастной вдовы».
       Ее слова, задев за живое, окончательно вывели меня из себя. Будучи крепко пьян, я довольно сильно ударил ее по раскрашенному лицу. Упав и стукнувшись о стенку, она принялась осыпать меня грязной бранью (я даже ушам своим не верил, что она способна произносить подобные ругательства), сопровождая свой отвратительный монолог не менее омерзительным потоком плевков. Тогда я швырнул в нее бутылку, из которой пил вино, и, поскольку ее вопли неожиданно прекратились, у меня мелькнула мысль, что, возможно, удар оказался более болезненным, чем в первый раз. Но не успел я отвернуться, как эта ведьма вновь разразилась гневной бранью и выпустила в мой адрес очередную порцию проклятий.
       Повинуясь смутному желанию избавиться от домогательств этой женщины, я отправился искать выход, но заблудился и, вместо того чтобы оказаться на улице — мне казалось, что избранный мной путь должен был вывести меня из дома, — попал на неосвещенную лестничную площадку. Спотыкаясь, я стал поспешно взбираться наверх и на полпути, когда на лестнице появилась обезумевшая фурия, сыпавшая отборными ругательствами, припал к ступенькам. Не заметив, в какую сторону я направился, она начала спускаться вниз.
       Застыв в мрачном ожидании, я весь дрожал, но не из страха перед этой женщиной, а от горькой правдивости ее слов, ибо они угодили в цель — я в самом деле стал никем. И даже еще меньше.
       И, словно в ответ на мои горестные думы, наверху лестницы появился человек, он пристально смотрел на меня, вернее, не на меня, а в меня. И что это был за взгляд?! Никогда прежде не ощущал ничего подобного. Поначалу меня пронзил страх. Мне показалось, что этим взглядом он может убить меня с такой же легкостью, как человек, проникший рукой в чужое тело, способен вырвать оттуда сердце.
       Спустившись ко мне, незнакомец сел на ступеньки и тихо сказал: «Тот, кто ничего не имеет, не может ничего потерять. Меня зовут Галили. Добро пожаловать!» И в тот же миг я почувствовал, что мне есть ради чего жить».

      « Есть ради чего жить».
      Отложив дневник в сторону, Рэйчел впилась невидящим взором в простирающийся под ее окнами парк. Галили, о котором писал капитан, и Галили, которого знала она, не могли быть одним и тем же лицом, но она легко могла представить его в роли хозяина дома — человека, который приветствовал капитана и вселил в него желание жить.
      Не потому ли, что нечто подобное уже случилось с ней? Разве не он пробудил в ней ощущение собственной значимости, собственной силы?
      Она вновь раскрыла тетрадь и пробежала глазами строчку, с которой начинался следующий абзац:
      « Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».
      Не в силах продолжать чтение, она вновь отвела глаза в сторону, ибо голова у нее уже была переполнена историей капитана Холта и, подобно его желудку, не справившемуся с обильной едой, явственно ощущала потребность избавиться от излишков. Помимо всего прочего, повествование дневника приобрело несколько иное звучание, что, в свою очередь, не осталось незамеченным Рэйчел. Если первые записи, сделанные с присущим автору красноречием, обнаруживали в нем искреннее желание отстраниться от ужасов, невольным участником которых ему довелось стать, то теперь повествование походило на творение писателя, который просто описывал события и определял в них собственное участие по мере их развития. Так или иначе, но, утомленная чтением, Рэйчел не могла избавиться от образов, которые стараниями автора дневника продолжали роиться у нее в голове: дом, застолье, совокупления...
      Она уже не раз испытывала смятение от чтения дневника, и, помнится, впервые оно охватило ее при первом упоминании имени Галили.
      Рэйчел вновь бросила взгляд на тетрадь, на аккуратно выведенные буквы. Даже слишком аккуратно. Тогда ее осенила смутная догадка. Что, если они начертаны вовсе не тем человеком, которому выпало пережить всё описанное в дневнике? Что, если автор этого труда, рассказывая о давно происшедших событиях чужой жизни, попросту совершенствовался в тонкостях сочинительства? Совершенствовался под руководством кого-то другого, кто питал слабость к подобным историям и умел искушать ими?
      Нет, это не мог быть он, разуверила себя она, решительно отвергнув невероятные подозрения и убедив себя в существовании двух Галили: одного — в дневнике, второго, которого она знала, Рэйчел снова перечитала последнюю фразу:
      « Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».
      Как искусно построено предложение. Все, от начала до конца, сущее надувательство какого-то умника. Не иначе как автор наперед знал, каким образом будет излагать свою историю, и слова у него были давно наготове. Но согласитесь, они звучат более весомо и достоверно из уст человека, который будто бы не вполне доверяет своему сочинительскому дару? Внезапно Рэйчел почувствовала отвращение к дневнику и устыдилась собственной доверчивости. Хватит с нее всяких изощренных подробностей, которыми изобиловал этот далекий от правды труд, она сыта ими по горло. И ее захватила эта история? Можно подумать, что все эти подробности чужой жизни могли дать ей ключ к пониманию ее собственной.
      Так или иначе, ничего существенного этот дневник ей не принес. Да, все эти готические штучки вроде детей-призраков и вырытых из земли ампутированных конечностей приятно щекотали нервы, но в описаниях событий, происшедших в доме, автор зашел слишком далеко. Она перестала верить дневнику. Все это могло бы сойти за реальную историю, однако оказалось выдумкой. Излишества делали эту историю абсурдной.
 
      Раздосадованная тем, что позволила увлечь себя подобной чепухой, Рэйчел легла спать, но уснуть не смогла и, пролежав около полутора часов, решила принять снотворное. Впрочем, таблетка тоже не помогла. Какая-то часть ее существа отказывалась отдыхать, и тело отчаянно боролось со всякой попыткой его к тому принудить. Когда же наконец ей удалось ненадолго забыться сном, волновавшие ее образы и видения с такой силой захлестнули ее, что она проснулась вся в холодном поту. Ее охватил дикий страх, и она долго не могла с ним справиться. Рэйчел встала, зажгла лампу и стала уговаривать себя успокоиться.
      Она спустилась на кухню, приготовила себе чашку чая с бергамотом и вернулась к чтению дневника. Какой смысл сопротивляться, решила она, сев рядом с лампой и обратив взор на очередную страницу. Правда это или нет, но повествование захватило ее, и она не перестанет о нем думать, пока не закончит чтение.

      Тем временем в другой части города Кадм Гири лежал в постели и думал о своей возлюбленной Луизе и тех незабываемых днях, что провел вместе с ней в праздности. Подчас эти воспоминания казались ему такими далекими, будто все это было в иной жизни, а порой, как, например, сегодня, у него возникало ощущение, что все это было вчера. Она была такой красивой! Да, Луиза была достойна его любви. Конечно, этой женщины не так легко было добиться, но это прерогатива красоты; все, что он мог, — это просто быть с ней рядом и надеяться, что она заметит его искренние чувства.
      — Луиза... — пробормотал он.
      — Здесь нет никакой Луизы, — тихо ответил мужской голос. Однако сквозившая в его тоне снисходительность пришлась Кадму не по вкусу, и, потянувшись за лежавшими поблизости на столике очками, он сказал:
      — Знаю.
      — Хочешь пить? — спросил пришедший.
      — Нет. Хочу знать, с кем, черт побери, я говорю.
      — Я — Митчелл.
      — Митчелл? — Пальцы Кадма наконец нащупали очки, и, надев их, он уставился на внука сквозь захватанное стекло. — Который час?
      — Уже полночь.
      — Какого черта ты тут делаешь?
      — Мы с тобой беседуем.
      — И я что, разговаривал с тобой?
      — Именно, — заверил его внук, что не вполне соответствовало истине. Хотя старик зачастую впадал в беспамятство, речь Кадма все же оказалась более вразумительной, чем со слов Гаррисона представлял себе Митчелл. — Правда, время от времени ты засыпал.
      — И говорил во сне?
      — Да, — сказал Митчелл. — Но ничего особенного. Ты просто звал эту женщину, Луизу.
      Кадм опустил голову на подушку.
      — Милая моя Луиза, — вздохнул он. — Самое лучшее, что было у меня в жизни, — он смежил веки. — Что ты здесь делаешь? — спросил он. — У тебя наверняка есть занятие получше, чем сидеть у постели старика. Умирать я пока не собираюсь.
      — Об этом я даже не думал.
      — Сходи на какую-нибудь вечеринку. Напейся. В конце концов, трахни свою жену, если она не против.
      — Она против.
      — Тогда трахни чужую жену, — он открыл глаза и захохотал, и его старческий смех просвистел в воздухе, как резкий порыв ветра. — Все равно это куда приятней и занятней, чем торчать здесь.
      — Я хочу побыть с тобой.
      — Неужто? — недоверчиво спросил старик. — Либо я интересней, чем себе представлял, либо ты занудней, чем мне прежде казалось. — Приподняв голову, он испытующе посмотрел на Митчелла. — Ты, парень, недурен собой. Я имею в виду твою внешность. Но в смышлености ты не дорос до своей матери, А по части честности тебе далеко до отца. Меня это очень огорчает, потому что я возлагал на тебя большие надежды.
      — Тогда помоги мне.
      — Помочь тебе?
      — Скажи, каким бы ты хотел меня видеть. Я буду работать над собой.
      — О, это невозможно, — почти презрительно отрезал Кадм. — У тебя не получится. Лучше научись играть теми картами, что сдала тебе судьба. Никто тебе слова не скажет, если ты сорвешь банк. Победителей не судят, — он осторожно, словно у него был травмирован череп, опустил голову на подушку. — Ты здесь один?
      — Еще сиделка...
      — Нет, я имел в виду твоего брата.
      — Гаррисона здесь нет.
      — Хорошо. Не хочу его видеть, — Кадм прикрыл глаза, — Нам всем приходится делать вещи, о которых потом мы жалеем, но... но... О боже, боже, — его тело слегка содрогнулось.
      — Принести тебе еще одно одеяло?
      — Бесполезно. Этот озноб ничем не остановить. Пожалуй, помочь мне могла бы только Луиза, — его лицо осветила озорная улыбка. — Она умела меня согреть.
      — Увы, я не знаю той, о которой ты говоришь.
      — Знаешь... твоя жена... напоминает мне Луизу.
      — Правда?
      — По крайней мере, у нас с тобой есть хоть что-то общее. Вкус к красоте.
      — Где же она сейчас?
      — Твоя жена? — прыснул Кадм. — Ты не знаешь, где твоя жена? — еще раз хихикнув, переспросил он. — Ладно, ладно, шучу.
      — Ага.
      — Помнится, раньше с чувством юмора у тебя было лучше.
      — Времена меняются. И я тоже.
      — Не важно. Главное — сохранить чувство юмора. Не теряй его, Митчелл. Может оказаться, что в конце пути у тебя ничего, кроме него, не останется. Бог свидетель, чувство юмора теперь мое единственное достояние. — Митчелл попытался было возразить, но Кадм его оборвал: — Только не вздумай меня убеждать в том, как сильно вы меня любите. Уж это мне хорошо известно. Я создаю вам неудобства. Потому что стою на пути к вашему наследству.
      — Все наши действия направлены на благо семьи, — заметил Митчелл.
      — Чьи это «наши»?
      — Мои и Гаррисона.
      — С каких это пор, хотелось бы знать, убийство стало в чести и какое в этом благо для семьи? — подчеркнуто медленно процедил Кадм. — Позор — вот что твой братец принес семье. Позор и больше ничего. Мне стыдно за своих внуков.
      — Погоди, — возразил Митчелл. — В этом виноват только Гаррисон. К тому, что случилось с Марджи, я не имею никакого отношения.
      — Да?
      — Абсолютно никакого. Я любил Марджи.
      — Она была тебе как сестра.
      — Вот именно.
      — А ты даже не знаешь, почему это случилось. А ведь это настоящая трагедия. Бедняжка Марджи. Несчастная спившаяся Марджи. Она ничем не заслужила такой кончины. — Кадм обнажил свои темные зубы. — Хочешь знать, в чем она провинилась? Пожалуй, я открою тебе один секрет. Она родила негритоса, а твой брат не смог ей этого простить.
      — Что?
      — Удивлен? Не знал, что у нее был ребенок от Галили? По крайней мере, так думал Гаррисон. Еще бы. Разве такое отродье могло произойти от него, великого потомка Гири? Разве Гаррисон мог породить на свет черномазое дитя?
      — Не понимаю, о чем ты.
      — Верю, что не понимаешь. Наконец-то, хоть слово правды. Еще бы ты понимал! Ты был слишком далек от семейных передряг. Куда тебе в них разобраться! — Он покачал головой. — Ну, говори, зачем на самом деле ты ко мне пожаловал?
      — Погоди. Давай вернемся к Марджи. Я хочу кое-что уяснить.
      — Я сказал все, что тебе следует знать. Теперь твоя очередь. Итак, я повторяю: зачем ты пришел?
      — Поговорить.
      — О чем?
      — Не важно о чем. О том, что ты захочешь мне сообщить. Мы с тобой были прежде близки и...
      — Хватит, хватит, — прервал его Кадм. — Терпеть не могу слушать этот вздор. От него меня еще сильней трясет. Спрашиваю в последний раз: зачем пришел? Либо ты ответишь мне честно, либо уйдешь совсем. — Он откинулся на подушку. — Ты меня знаешь: я слов на ветер не бросаю. Дорога в мой дом будет раз и навсегда для тебя закрыта.