Обычно к таким мероприятиям, как благотворительный вечер, посвященный сбору пожертвований на больничные нужды, Рэйчел испытывала откровенное отвращение. В первые месяцы семейной жизни она откровенно тяготилась обязанностью разделять скучающие взгляды и безразличные улыбки, неизменно сопровождавшие эти грандиозные события. Но на сей раз все обстояло иначе, прежде всего потому, что у Митчелла зародились какие-то подозрения на ее счет, и это пришлось ей по вкусу. Всякий раз, когда она оказывалась поблизости, он шепотом просил ее не отходить далеко, а на ее вопрос «почему» отвечал, что якобы опасается, как бы она не стала жертвой проклятых репортеров, снующих повсюду и, подобно алчным псам, вынюхивающих всякие сведения о Гаррисоне. Рэйчел отвечала, что не нуждается в его опеке, ибо вполне в состоянии выбраться из затруднительного положения сама, тем более, то, что все известно, никак не могло возбудить интереса общественности.
      — Опять ты ставишь меня в дурацкое положение, — сказал он ей после четвертого предупреждения. Несмотря на добродушную улыбку, судя по его горящим глазам, он разозлился не на шутку. — Я хочу, чтобы ты вообще ни с кем не разговаривала. Слышишь, без меня — ни с кем ни слова. Я серьезно, Рэйчел.
      — Куда мне идти и с кем разговаривать, я буду решать сама, Митчелл. Ни ты, ни твой брат, ни Сесил, ни Кадм меня не остановят. Слышишь, никто из вашего проклятого рода мне больше не указ.
      — Ты же прекрасно знаешь, что Гаррисон тебе этого не позволит, — улыбка внезапно сошла с лица Митчелла, и он даже не попытался ее вернуть.
      — Ты выражаешься, как дешевый гангстер, — скептически заметила Рэйчел.
      — Но я не шучу. Он не позволит, чтобы через тебя что-то выплыло наружу.
      — Господи, до чего же ты инфантильный. Собираешься натравить на меня своего старшего братца?
      — Я просто предупреждаю.
      — Нет. Ты пытаешься меня запугать. Но не выйдет.
      Оглядевшись, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, Митчелл спросил:
      — Интересно, на чью поддержку ты рассчитываешь, если окажешься в беде? Кроме нашей семьи, у тебя никого нет. Если все обернется против тебя, кроме нас, никто тебе не поможет.
      Рэйчел замутило. Смысл слов Митчелла был слишком очевиден.
      — Думаю, мне пора домой, — сказала она.
      — Ты так раскраснелась, — усмехнулся он, касаясь рукой ее щеки. — В чем дело, детка?
      — Я устала.
      — Я провожу тебя к машине.
      — Хорошо.
      — Нет, — сказал он, беря ее под руку и притягивая к себе. — Я пойду рядом с тобой.
      Пока они пробирались через толпу, Митчелл несколько раз останавливался, чтобы перекинуться словом-другим с тем или иным знакомым. Не пытаясь строить из себя преданную супругу, Рэйчел, недолго думая, выскальзывала из-под его руки и направлялась к двери, так что ему ничего не оставалось, как следовать за ней.
      — Наш разговор не закончен, — предупредил он, едва они оказались на улице.
      — Что еще тебе надо? Мне нечего больше тебе сказать.
      — Послушай, Рэйчел. У нас с тобой были трудные времена, но это еще не значит, что мы должны сдаваться, послав к черту все, что нас связывало, все, что мы друг к другу чувствовали. Нам нужно поговорить. Правда, нужно, — он легко коснулся губами ее щеки. — Я желаю тебе только добра.
      — И поэтому ты мне только что угрожал?
      — Даже в мыслях не было. Прости, если тебе так показалось. Мне просто хотелось, чтобы ты взглянула на вещи моими глазами. — (Рэйчел очень надеялась, что в ее взгляде сквозит презрение.) — В настоящее время я лучше тебя владею информацией. Пойми, я лучше знаю, что происходит. И поверь, ты не в безопасности.
      — Ничего, я рискну.
      — Рэйчел...
      — Иди ты к черту, — спокойно ответила она.
      Шофер вышел из машины и открыл перед ней дверцу.
      — Позвони мне завтра, — сказал Митчелл и, не дождавшись ответа, добавил: — Между нами еще не все кончено, Рэйчел.
      — Будьте любезны, закройте дверь, — обратилась она к водителю, и тот исполнил ее просьбу. Раздраженный и вместе с тем несчастный голос Митчелла перестал быть слышен.

      Когда Рэйчел подъехала к дому и вышла из машины, от кипариса, который рос в декоративном горшке у входной двери, отделилась чья-то фигура. Это был незнакомый молодой человек в очках.
      — Миссис Гири? — обратился он к ней. — Мне нужно с вами поговорить.
      Этот светловолосый господин был одет, как сказала бы ее мама, в «выходной» синий в крапинку костюм, тонкий черный галстук и начищенные до блеска туфли. Его короткая стрижка делала его строже, но все равно не скрывала его добродушности. Лицо незнакомца было круглым, нос и рот маленькими, а глаза добрыми, но встревоженными.
      — Пожалуйста, выслушайте меня, — взмолился он, будто боялся, что Рэйчел не станет с ним разговаривать. — Это очень важно, — и, бросив взгляд на охранника, круглосуточно несущего у дома Рэйчел вахту, добавил: — Я не сумасшедший. Это...
      — Что-то не так, миссис Гири? — спросил охранник.
      — Это насчет Марджи, — перейдя на шепот, быстро договорил молодой человек.
      — Что именно?
      — Мы с ней были знакомы, — сказал он. — Меня зовут Дэнни.
      — Бармен?
      — Да. Бармен.
      — Может, вам лучше пройти в дом, миссис Гири? — вновь вмешался охранник. — Я разберусь с этим парнем.
      — Нет, все нормально, — сказала она и, обратившись к Дэнни, спросила: — Не хотите продолжить разговор в доме?
      — Нет, лучше пройдемся. Пожалуй, это безопасней.
      — Ладно. Давайте пройдемся.
 
      Они перешли на другую сторону улицы и двинулись вдоль окраины парка.
      — К чему такая конспирация? — спросила она. — Вам ничего здесь не грозит.
      — Я не доверяю вашей семье. Марджи говорила, что она сродни мафии.
      — Марджи преувеличивала.
      — Она также говорила, что из них вы единственный достойный человек. Все остальные гроша ломаного не стоят.
      — Приятно слышать.
      — Знаете, она вас очень любила.
      — Я тоже ее любила. Марджи была замечательной.
      — Она рассказывала вам обо мне?
      — Немного. Говорила, что у нее есть молодой человек. И очень этим гордилась. Правда.
      — У нас так хорошо все начиналось. Ей нравился мой мартини. А я тогда подумал, что таких, как она, можно увидеть только в кино. Понимаете, о чем я? Мне казалось, что она...
      — Сама жизнь...
      — Именно. Сама жизнь.
      — Да уж, Марджи никогда ничего не делала наполовину.
      — Да, — подтвердил он, улыбнувшись. — Она была безумно страстной. Таких, как она, я никогда не встречал. Хотя знал многих женщин старше себя, но ни одна из них не была похожа на Марджи. Только не подумайте, что я какой-нибудь жиголо или что-нибудь в этом роде. Нет.
      — До чего же замечательное старомодное слово!
      — Нет, я не такой.
      — Понимаю, Дэнни, — успокоила его Рэйчел. — Вы испытывали к Марджи глубокие чувства.
      — Да, и она тоже была ко мне неравнодушна, — продолжал Дэнни, — это я точно знаю, но боялась, что поползут слухи, что ее сочтут неразборчивой. Вы же понимаете, кто она, а кто я. Бармен, да к тому же она меня старше.
      — Если вы клоните к тому, чтобы я держала язык за зубами, то на этот счет можете не волноваться. Распускать сплетни о вашей связи я не собираюсь.
      — О, я знаю, — сказал он. — Правда. Она доверяла вам. И я тоже.
      — Тогда чего же вы хотите?
      Прежде чем он ответил, они успели пройти несколько шагов.
      — Я написал ей несколько писем, где упомянул о наших развлечениях. Чисто физических, — он подергал себя за усы. — Очень глупо. Но меня порой так переполняли чувства, что я не мог удержаться, чтобы не излить их на бумаге.
      — И где же эти письма?
      — Думаю, где-то у нее дома.
      — Хотите, чтобы я их достала?
      — Если это возможно. И еще... фотографии.
      — Сколько их было?
      — Пять или шесть фотографий. А писем немного больше. Может, десять или двенадцать. Точно не помню. Кому могло прийти в голову, что...
      Его голос дрогнул, и он принялся рыться в кармане в поисках носового платка. Рэйчел впервые с начала их разговора поняла, что он чуть не плачет.
      — Господи, простите, я такой несдержанный.
      — Ничего, Дэнни. Все хорошо.
      — Вы, наверное, думаете, что я с ней связался, чтобы от нее что-то получить. Вначале, пожалуй, так и было. Мне нравилось, что у нее много денег, нравились ее подарки. Но потом это перестало иметь значение. Я безумно ее хотел, — у него из глаз вдруг потекли слезы. — А этот сукин сын... Этот ублюдок, ее муж! Господи! Разве можно верить хоть слову этого подонка? Чтоб ему гореть в аду! Будь он трижды проклят!
      — Его скоро выпустят, — тихо сообщила Рэйчел.
      — Значит, в мире нет справедливости. Потому что он хладнокровный убийца.
      — Кажется, вы уверены в том, что говорите, — сказала Рэйчел, но Дэнни не ответил. — Не потому ли, что в ту ночь вы были вместе?
      — Боюсь, это не наше дело. Лучше нам в него не влезать.
      — Мне кажется, что мы уже это сделали.
      — Представьте, что вам пришлось бы давать показания под присягой?
      — Я бы солгала, — сухо ответила она.
      — Как вы такой стали? — спросил Дэнни, взглянув на Рэйчел.
      — Какой?
      — Ну... даже не знаю. Не прогнали меня прочь. Я же обыкновенный бармен.
      — А я обыкновенная девушка из ювелирного магазина.
      — Но теперь вы Гири.
      — Это ошибка, которую я собираюсь исправить.
      — Значит, вы их не боитесь?
      — Просто я не хочу, чтобы имя Марджи марали в грязи. Не могу гарантировать, что достану письма, но сделаю все, что в моих силах.
 
      Он дал ей свой номер телефона, после чего они разошлись. Он сказал, что будет ждать от нее вестей, а если их не последует, значит, она передумала. Учитывая сложившиеся обстоятельства, она была вправе так поступить, и он, со своей стороны, не имел никакого права ее за это осуждать. Однако Рэйчел не только не собиралась менять своего решения, но уже по дороге к дому принялась обдумывать, как бы попасть в квартиру Марджи и Гаррисона в Трамп-Тауэр и отыскать там нужные бумаги, по возможности не привлекая к себе внимания. Это было довольно рискованно, ведь она общалась с человеком, которого полицейские, безусловно, пожелали бы допросить, узнай они о его существовании. Помимо того, что ей могли вменить в вину сокрытие улик, касающихся убийства подруги, ей пришлось бы ответить за незаконное проникновение на место преступления. Но это ее мало заботило, ибо на этот рискованный шаг ее толкало нечто большее, чем просто намерение отыскать любовные письма Дэнни и компрометирующие фотографии.
      Рэйчел оказалась перед трудным выбором: Лоретта хотела перетянуть ее на свою сторону, Дэнни нуждался в ее помощи, а Митчелл угрожал и настойчиво требовал не отходить от него ни на шаг. По какой-то непонятной причине от нее существенным образом зависела расстановка сил внутри семьи. Какой приз ждет победителя в этой борьбе между сыновьями и мачехой? Неисчислимое богатство Гири? Что ж, ради этого можно убить, но ведь у всех участников этой истории денег и так больше, чем может нарисовать себе человеческая алчность.
      Что-то другое двигало этими людьми, не деньги, и не любовь, и не жажда власти. И Рэйчел решила докопаться до истины. Неизвестность лишала ее ощущения безопасности. Она хотела попасть на место убийства Марджи — и почему этот несчастный жребий пал на ее подругу? — чтобы пролить свет на природу причин этого убийства. Что еще ей оставалось делать? Поскольку логические рассуждения ни к чему не привели, у нее не оставалось другого выхода, кроме как довериться инстинкту, который упорно твердил ей идти на место преступления и искать, где корабль клана Гири дал течь. Другими словами, надо было двигаться в обратном направлении — по следу выпущенной в Марджи пули, к истокам разыгравшейся трагедии, которые таились в темной душе Гаррисона Гири, в его страхах и надеждах, толкнувших его на убийство.

      Если вернуться на несколько глав назад, то обнаружится одна оборванная нить в этом повествовании (я отдаю себе отчет в том, что незавершенных линий в моем труде гораздо больше, чем одна, но смею вас заверить, каждая из них будет вплетена в этот роман). Я имею в виду приключения моей сводной сестры. Вы наверняка помните, что мое последнее упоминание о ней было связано с неким ее проступком, который разъярил Цезарию, а саму Мариетту заставил во всю прыть уносить ноги. Если вы запасетесь минутой терпения, то я поведаю вам суть этой истории, ибо, не расскажи я вам о ней сейчас, боюсь, надвигающаяся на семейство Гири буря событий не позволит мне прерваться, чтобы позже уделить внимание этой теме. Короче говоря, вряд ли у меня будет время на отступления и передышки.
      Итак, Мариетта. Озаренная мечтательной улыбкой, она появилась в моих покоях через три или четыре дня после моего разговора с Цезарией.
      — Опять под кайфом? — спросил я.
      — Да так. Съела пару грибов, — ответила она. Она меня раздражала, и я сказал ей об этом, но никакой реакции не последовало. Тогда я сказал, что она постоянно гонится за новыми ощущениями.
      — О, кто бы говорил! Можно подумать, ты не пробовал кокаин с «Бенедиктином».
      Я признался, что пробовал, но у меня была веская причина: я не мог позволить себе заснуть, пока не закончу ту часть работы. И это нельзя сравнивать с ее ежедневными экспериментами.
      — Ты преувеличиваешь, — сказала Мариетта.
      В доказательство собственной правоты я перечислил различные виды наркотиков, и оказалось, что она пробовала их все. Она курила опиум и жевала листья коки, она ела болеутоляющие, как конфеты, и запивала их текилой и ромом, ей нравился героин в вишнях в бренди и печенье с гашишем.
      — Господи, Мэддокс, до чего ты порой бываешь занудным. Если я играю музыку и музыка оказывается чертовски хорошей, мое состояние меняется. Если я ласкаю себя и доставляю себе наслаждение, мое состояние тоже меняется.
      — Но это не одно и то же.
      — Почему же?
      Прежде чем ответить, я глубоко вздохнул.
      — Видишь? Выходит, сказать тебе нечего.
      — Погоди, погоди, погоди, — запротестовал я.
      — Все равно, — продолжала она, — что бы я ни делала со своей головой, это никого не касается, кроме меня.
      — Не касается до тех пор, пока мне не приходится иметь дело с твоей матерью.
      — О господи. Так и знала, что этим все кончится.
      — Думаю, я заслужил объяснений.
      — Она застала меня, когда я рылась в старой одежде, вот и все.
      — Старой одежде?
      — Ну да... глупо и смешно. Кому она нужна теперь, спустя столько времени? — Несмотря на ее браваду, было совершенно очевидно, что она сделала нечто, из-за чего чувствовала себя виноватой.
      — И чья же это была одежда?..
      — Его, — ответила она, слегка пожав плечами.
      — Галили?
      — Нет... его, — она снова пожала плечами, — отца.
      — Ты нашла одежду нашего отца?..
      — Ныне пребывающего на небесах. Да, именно так.
      — И ты ее касалась?
      — О, бога ради, Мэддокс, только не начинай все сначала. Это всего лишь одежда. Старые тряпки. Я даже не уверена, что он их когда-нибудь носил. Ты же помнишь, как отец обожал наряжаться.
      — Нет, не помню.
      — Быть может, он это делал специально для меня, — ухмыльнулась она. — Мы часто с ним сидели в его гардеробной...
      — Спасибо, с меня достаточно.
      Мне не нравилось, ни какой оборот принимал наш разговор, ни блеск глаз Мариетты, но было слишком поздно. Она уже разошлась и успокаиваться не собиралась.
      — Ты сам напросился. Так теперь изволь выслушать, что я тебе скажу. Это все чистая правда. Все, до последнего слова.
      — Я все же...
      — Слушай, — не унималась она. — Тебе следует знать, каким он был, когда его никто не видел. Старым развратником. Если хочешь, непотребным человеком. У тебя уже встречалось такое словосочетание в романе? Я имею в виду: непотребный человек?
      — Нет.
      — Можешь меня процитировать.
      — Это не войдет в книгу.
      — Боже, ты порой напоминаешь мне старую деву, Мэддокс. Это же часть истории.
      — Это не имеет ничего общего с тем, о чем я пишу.
      — То, что отец-основатель нашей семьи был настолько гиперсексуален, что любил демонстрировать шестилетней дочери свой стояк? Это очень даже связано с тем, что ты пишешь в своей книге. — Она усмехнулась, и клянусь, любой богобоязненный человек сказал бы, что это лицо самого Дьявола. Так вызывающе красиво оно было, и такое откровенное удовольствие ей доставляло мое потрясение.
      — Конечно, я была зачарована. Кстати, тебе известно происхождение этого слова? Знаешь, что оно означает? Подвергнуть действию чар. Чаще всего его употребляли, говоря о змеях...
      — Почему бы тебе не уняться, а?
      — Он владел этой силой. Еще как владел. Стоило ему махнуть своим змеем-искусителем, как я... тотчас оказывалась зачарованной, — она улыбнулась воспоминаниям. — И больше не могла отвести от него глаз. Следовала взором за ним повсюду. Мне, конечно, очень хотелось к нему прикоснуться, но отец сказал «нет». Когда ты станешь старше, говорил он, я покажу тебе, как это делается.
      Замолчав, Мариетта уставилась в окно, где на синем небе проплывали облака. Одолеваемый стыдом, причиной которого, как ни странно, было мое любопытство, я все же не смог удержаться от вопроса:
      — Ну и как? Показал?
      Не отводя взора от окна, Мариетта ответила:
      — Нет, так и не показал. Хотя наверняка хотел — это было написано у него на лице. Но не решился. Знаешь, я поделилась своим секретом с Галили. И в этом была моя ошибка. Сказала ему, что видела отцовского змея и что он привел меня в восторг. Разумеется, я заставила его поклясться в том, что он никому ничего не скажет. Но он меня выдал Цезарии, в этом я чертовски уверена. А та, видимо, устроила отцу взбучку. Она всегда меня к нему ревновала.
      — Чушь, да и только.
      — Это правда. И до сих пор ревнует. Знаешь, какую истерику она закатила, когда застала меня в его гардеробной. Прошло столько лет, а она все еще не дает мне приближаться к его вещам. — Наконец Мариетта отвлеклась от созерцания неба и посмотрела на меня. — Но моя истинная слабость — это женщины, — сказала она, — все в них обожаю. Чувства, запах, реакцию на мои прикосновения... Мужчин на дух не выношу. Разумеется, в определенном смысле. Все дело в том, что они жутко нескладные. Единственное исключение — наш папочка.
      — Знаешь, ты смешна.
      — Почему?
      Вместо ответа я скорчил страдальческую гримасу.
      — Нам нельзя жить по правилам, которыми руководствуются все остальные, — сказала она. — Потому что мы не такие, как они.
      — Кто знает, может быть, следуя их правилам, мы стали бы немного счастливей.
      — Счастливей? Я и так в экстазе. Я влюблена. И на этот раз вполне отвечаю за свои слова. Я влюблена. В деревенскую девушку, ни больше ни меньше.
      — Деревенскую девушку?
      — Знаю, звучит не слишком многообещающе, но она просто чудо, Мэддокс. Ее зовут Элис Пенстром. Мы познакомились с ней на деревенских танцах в Райли.
      — Разве теперь принято устраивать деревенские танцы для лесбиянок?
      — Это были обыкновенные танцы. Для мужчин и для женщин. Но ты же меня знаешь. Страсть как люблю помогать девушкам обнаруживать в себе такие склонности. Поверь, Мэддокс, Элис очаровательна. Кстати, мы с ней встречаемся уже почти три недели. Вот мне и захотелось одеться как-нибудь по-особенному.
      — Поэтому ты решила подыскать себе что-нибудь подходящее среди отцовских вещей?
      — Да. Я подумала, может, удастся найти среди них что-нибудь необычное. Что-нибудь, что заставило бы Элис пойти со мной. И, ты знаешь, мне это удалось. Как бы там ни было, хочу тебя поблагодарить за то, что ты отвлек Цезарию и она немного остыла. Обещаю тебя тоже когда-нибудь выручить.
      — Ловлю на слове.
      — Без проблем, — ответила Мариетта. — Мое слово — кремень, — и, взглянув на часы, добавила: — О, мне пора. Через полчаса у меня встреча с Элис. Я зашла, чтобы прихватить томик стихов.
      — Стихов?
      — Что-нибудь такое, что я могла бы прочесть ей. Нечто сексуальное и романтическое, чтобы настроить ее на нужный лад.
      — Пожалуйста, библиотека в твоем распоряжении, — сказал я. — Кстати, надо полагать, мы снова заключили мир?
      — Разве мы объявляли войну? — Мариетта взглянула на меня с недоумением. — А где расположен раздел поэзии?
      — Его нет как такового. Стихи разбросаны по всем полкам.
      — Тебе нужно навести здесь порядок.
      — Покорно благодарю, но меня вполне устраивает все как есть.
      — Тогда порекомендуй мне чего-нибудь.
      — Если тебя интересуют стихи лесбиянок, то вон там есть томик Сафо и сборник Марины Цветаевой.
      — Думаешь, Элис от них потечет?
      — Господи, какой грубой ты иногда бываешь.
      — Ну так да или нет?
      — Не знаю, — фыркнул я, — не все ли тебе равно? Насколько я понимаю, ты ведь ее уже соблазнила.
      — Верно, — рыская глазами по полкам, согласилась она. — Знаешь, какой потрясающий у нас был секс! Настолько потрясающий, что я решила ей сделать предложение.
      — Надеюсь, ты шутишь?
      — Ничуть. Я хочу жениться на Элис. Хочу, чтоб у нас был свой дом и дети. Десятки детей. Но сейчас мне нужно стихотворение... чтобы заставить ее почувствовать... ну ты догадываешься, что мне нужно... нет, не догадываешься... я хочу, чтобы она любила меня до боли.
      — Тогда попробуй вон то, что слева от тебя, — указав ей на томик стихов, предложил я.
      — Что именно?
      — В бирюзовом переплете.
      Мариетта достала с полки книжку.
      — Эти стихи написаны монахиней.
      — Монахиней? — Мариетта собралась было вернуть книгу на место.
      — Погоди, — остановил ее я. — Дай ей шанс. — Я обошел Мариетту и взял у нее книжку, которую она даже не успела раскрыть. — Позволь, я тебе кое-что покажу, а потом ты наконец оставишь меня в покое.
      Быстро листая старую книгу, долгие годы пролежавшую на полке, я пытался отыскать стихотворение, которое в свое время глубоко меня потрясло.
      — Кто она такая? — спросила Мариетта.
      — Я же сказал, монахиня. Ее зовут Мэри Элизабет Боуэн. Она умерла в сороковых годах, когда ей исполнился сто один год.
      — Она была старой девой?
      — А разве это имеет значение?
      — Еще как имеет, раз меня интересует нечто сексуальное.
      — Прочти вот это, — сказал я, возвращая ей книгу.
      — Которое?
      — «Как тесен прежде был мой мир».
      Мариетта начала читать вслух:
 
В темнице собственной души томилась я,
Где не было ни выхода, ни входа,
Пока ты не пришел. Лишь тут я поняла,
Какой прекрасной может быть свобода.
 
      — О, неплохо, — изумленно подняв брови, сказала Мариетта. — Мне нравится. А ты уверен, что она была монахиней?
      — Читай дальше...
 
Прекрасной и пугающей. Ведь раньше
Я видела вокруг одни лишь стены,
А слышала лишь свой унылый шепот.
Но вдруг преграды рухнули. И в страхе
Я, глупая, сбежала от тебя
И заметалась в поисках укрытья.
В бутон я превратилась — он расцвел.
Я стала облаком — оно дождем пролилось.
Я умерла... И снова возродилась
В объятиях твоих...
 
      — О боже.
      — Ну что, понравилось?
      — И кому же оно посвящено?
      — Думаю, Иисусу Христу. Но говорить об этом Элис совсем не обязательно.

      Она ушла довольная. Несмотря на то, что я не хотел с ней разговаривать, визит Мариетты освежил меня, подобно глотку свежей воды. Ее идея жениться на Элис Пенстром казалась мне абсурдной, но кто я такой, чтобы судить об этом... Прошло так много лет с тех пор, как я сам был во власти чувств, которые владели Мариеттой, так что я ей даже немного завидовал.
      Пожалуй, нет ничего более индивидуального, более личного, чем образы, в которые мы облекаем собственную опустошенность, равно как исключительны и те средства, к которым мы прибегаем, чтобы ее заполнить. Очевидно, подобным средством самовыражения, а по сути бегством от бессмысленности собственного существования, оказалась для меня работа над этой книгой. Вовлекая себя в описание горестей и страданий людей, я испытываю откровенное удовлетворение. Слава богу, говорю я себе, что выпавшие на долю моих героев несчастья произошли не со мной, и потираю руки, приступая к рассказу об очередной постигшей их катастрофе.
      Но прежде чем перейти к следующей полной драматизм сцене, позвольте мне добавить еще один штрих к предыдущему действию, а именно к визиту Мариетты. Когда около полудня на следующий день она появилась в моем кабинете, было очевидно, что она провела бессонную ночь. Об этом свидетельствовали темные круги у нее под глазами и севший голос, но тем не менее она сияла от счастья, и ей не терпелось рассказать мне, какое впечатление произвело стихотворение на ее возлюбленную.
      — Она согласилась, не раздумывая, — радостно сказала Мариетта, имея в виду предложение руки и сердца. — Сказала, что никогда никого не любила так, как меня. И что хотела бы дожить со мной до конца наших дней.
      — А тебе не пришло в голову поведать ей, что между ее и твоей кончиной может пройти чертовски много лет?
      — Это сейчас не главное.
      — Но ведь рано или поздно ей придется об этом узнать.
      — В свое время я ей все расскажу. Когда она будет готова. Мы поженимся, я приведу ее в наш дом и все покажу. Знаешь, что еще я собираюсь сделать?
      — Что?
      — Хочу отыскать способ удержать ее возле себя, — последние слова Мариетта произнесла тихо, почти шепотом. — Не желаю отдавать ее на растерзание неумолимым годам. Не могу позволить этому случиться.