Прежде чем отправиться на прогулку, я приготовил себе еще порцию коктейля, немного увеличив дозу кокаина. Взяв стакан, я спустился по лестнице, открыл заднюю дверь и оказался на лужайке. Вечер стоял изумительный — спокойный и тихий. Комары, разумеется, немедленно возжелали отведать моей крови, но смесь кокаина и бренди сделала меня нечувствительным к их укусам. Пробираясь между деревьями, я добрался до места, где относительная ухоженность сада уступала место хаосу дикого болота. Сладкие ароматы садовых цветов сменились запахом гниения и стоячей воды.
      Мои глаза постепенно привыкли к темноте, не столь уж кромешной благодаря усеявшим небо звездам; в свете этих далеких солнц я мог разглядеть открывшиеся за деревьями пространства. Я видел, как плещутся в тине и лежат на кочках крокодилы, как над головой проносятся и скрываются в густом переплетении ветвей летучие мыши.
      Поверьте мне на слово — блаженство, которое я испытывал, когда наблюдал за ночными тварями и вдыхал гнилостные испарения болота, было вызвано отнюдь не кокаином. Мой взор и прежде нередко радовали предметы и явления, которые большинство людей сочло бы отталкивающими, даже очевидные проявления разложения и упадка подчас доставляют мне наслаждение. Отчасти это наслаждение имеет эстетическую природу, отчасти я обязан им тому чувству родства, которое испытываю ко всему неприглядному и уродливому. Ведь и сам я источаю отнюдь не благовонные ароматы и представляю собой образец вырождения, а не расцвета.
      Так или иначе, я с удовольствием прогуливался по кромке лужайки, обозревал болота и не желал ничего лучшего. Из стакана, который я захватил с собой, я долго не отпивал ни капли (подчас именно предвкушение дарует нам самые приятные минуты, это справедливо не только в отношении наркотиков). Наконец я сделал первый глоток. На этот раз действие оказалось куда сильнее. Как только жидкость проникла мне в глотку, все мое существо затрепетало в ожидании: конечности налились силой, а мысли вновь потекли с почти пугающей быстротой. Мне доводилось слышать, что подобная ясность сознания — не более чем иллюзия, что кокаин играет с человеческим разумом злую шутку и откровения, пережитые под его влиянием, на поверку оказываются бредом. Но мой опыт свидетельствует об обратном. Белый порошок дарует моему интеллекту неведомое в обычном состоянии могущество, и сделанные с его помощью умозаключения стоят тех, что являются плодом долгих научных изысканий.
      Но в ту ночь я не сумел бы поддержать ученую беседу, даже если бы от этого зависела моя собственная жизнь. Может, причиной тому была смесь кокаина и «Бенедиктина», может, окружавшие меня дикие просторы, а может, и мое внутреннее состояние — так или иначе, меня охватило сильнейшее возбуждение. Голова шла кругом, сердце бешено колотилось, а член, который в течение нескольких месяцев не подавал признаков жизни — за исключением той ночи, когда меня посетила Цезария, — натянул ткань моих широких штанов и терся о ширинку.
      Позвольте уточнить, мое желание не было направлено на какой-либо конкретный объект, вымышленный или реальный. Наркотик разбудил дремавшие в моем теле возможности, и, очнувшись от забытья, организм первым делом осознал свою мужскую сущность, Я громко расхохотался, довольный собой и своей природой, в эту минуту у меня было все, что нужно для счастья, — звезды, болота, стакан с остатками чудесного коктейля, переполненное радостью сердце и твердый член. Это было восхитительно и чертовски забавно.
      Наверное, мне стоит вернуться за стол, подумал я, может, мое возбуждение окажется плодотворным в творческом плане. Сейчас, пока я бесстрашен, я смогу наконец начать рассказ о Галили, хотя бы набросать его, прежде чем уверенность в собственных силах, вызванная кокаином, начнет слабеть. Позже я сумею придать объем эскизу. Но самое главное — начать. И разумеется, у меня есть возможность при необходимости подпитать свою храбрость новым коктейлем.
      Желание взяться за перо всецело мной овладело; допив коктейль, я зашвырнул пустой стакан в гниющие воды болота и поспешил к дому. По крайней мере, мне казалось, что я направился к дому. После того как я проделал расстояние примерно в пятьдесят ярдов, выяснилось, что мой распаленный рассудок подвел меня, и, вместо того чтобы вступить на твердую садовую дорожку, я все глубже забредаю в болота. Уцелевшая во мне крупица здравого смысла призывала меня немедленно повернуть назад, но большая часть моего охваченного блаженным дурманом мозга уверенно заявляла, что по этому пути повела меня интуиция, а раз так, я должен следовать ее голосу и ничего не бояться. Почва под ногами становилась все более зыбкой, и каждый шаг сопровождался забавным хлюпаньем, ненадежную тропу освещали лишь слабые отсветы звезд, пробивавшиеся сквозь облака. Но моя интуиция по-прежнему влекла меня в глубь зарослей. Хотя в те минуты мне, как говорится, море было по колено, я отдавал себе отчет, что подвергаюсь смертельному риску. Болото было не слишком подходящим местом для прогулок даже днем, не говоря уже о том, что сейчас стояла глубокая ночь. Тропа могла в любую минуту уйти у меня из-под ног, и меня засосала бы зловонная, кишащая крокодилами жижа.
      Но тогда мне было плевать на опасность. Если мне суждено умереть, говорил я себе, значит, такова Божья воля, значит, Всевышний накажет меня за то, что в гордыне своей я вообразил себя писателем, каковым вовсе не являюсь.
      К тому же меня не оставляло странное ощущение, что я здесь вовсе не один, и уверенность в этом крепла с каждой секундой. Где-то поблизости находилось еще одно человеческое существо, я ощущал спиной его пристальный, любопытный взгляд. Резко остановившись, я оглянулся.
      — Кто здесь? — едва слышно выдохнул я.
      В сущности, я не рассчитывал на ответ (вряд ли тот, кто преследует в темноте бредущего по болотам сумасброда, назовется по первому требованию), но, к моему удивлению, невидимый спутник откликнулся на мои слова. То, что я услышал, не было человеческой речью, по крайне мере сначала. Звук напоминал шорох множества крыльев, словно тот, кто скрывался во мраке, подобно фокуснику внезапно выпустил из рукава множество птиц. Я вглядывался в темноту, пытаясь определить источник этого звука, и, хотя мгла оставалась непроглядной, я вдруг понял, кто это. После многолетних скитаний блудный сын «L'Enfant», Галили, вернулся домой.

      Я прошептал его имя.
      Вновь до меня донесся звук, подобный шуму крыльев, но так как образ Галили стоял перед моим внутренним взором, я сумел различить его в темноте. В этом мне помог вовсе не слабый свет звезд — во мраке Галили предстал сгустком тени, он казался чернее самой черноты. И все же, вне всяких сомнений, это был он. Во всей вселенной не найти другого столь же прекрасного лица. Мне жаль, что это так. Мне жаль, что красота его остается непревзойденной. Но тут я ничего не могу изменить. Галили исключительное создание, и нам, всем прочим, остается утешаться лишь тем, что он, подобно простым смертным, не ведает счастья.
      — Это действительно ты? — вновь подал я голос.
      Задавать такой вопрос обыкновенному человеку было бы сущей бессмыслицей, но Галили унаследовал от матери способность посылать собственный образ в любое место по своему усмотрению. Поначалу я решил, что он предстал передо мной во плоти, но в следующее мгновение заподозрил, что это всего лишь призрачное воплощение.
      Ответом мне вновь послужил тихий шелест, однако на этот раз я сумел различить внем слова.
      — Нет, — донеслось до меня. — Я далеко отсюда.
      — По-прежнему в море?
      — По-прежнему в море.
      — Чем обязан подобной честью? Ты что, подумываешь вернуться домой?
      Шелест превратился в смех, но в смехе слышалась горечь.
      — Домой? — переспросил он. — Зачем мне возвращаться домой? Мне там никто не будет рад.
      — Я буду тебе рад, — возразил я. — И Мариетта тоже.
      Кажется, Галили усмехнулся. Мои слова явно не убедили его.
      — Мне хотелось бы рассмотреть тебя получше, — сказал я.
      — Если ты меня плохо видишь, это твоя вина, а не моя.
      — Что ты имеешь в виду? — с некоторой обидой спросил я.
      — Брат, я предстал перед тобой с той ясностью, какую ты сможешь вынести, — последовал ответ. — Ни больше, ни меньше.
      Я не сомневался в том, что он говорит правду. У него не было причин вводить меня в заблуждение.
      — Скоро я действительно окажусь поближе к дому.
      — А где ты сейчас?
      — У побережья Мадагаскара. Море дышит покоем, в воздухе ни ветерка. Вокруг моей яхты то и дело выскакивают из воды рыбы. Я подставил кастрюлю, и они прыгают прямо в нее...
      Глаза его блеснули в темноте, словно бы отразили блики яркого солнца, на которые он смотрел.
      — Наверное, это очень странно?
      — О чем ты?
      — Находиться одновременно в двух местах?
      — Я к этому привык, — ответил он. — Я позволяю своему сознанию разгуливать по всему миру.
      — А вдруг, пока твое сознание странствует, что-нибудь случится с твоей яхтой?
      — Я сразу об этом узнаю, — откликнулся он. — Мы отлично понимаем друг друга, мой «Самарканд» и я. Смею тебя заверить, сейчас моя лодка в полной безопасности. Волны на море не больше, чем в ванне для купания младенцев. Да, Мэддокс, тебе тоже надо вырваться из дома. Здесь все воспринимаешь по-иному. Тобой завладеют мечты, ты забудешь про зло, которое совершил, тебя перестанут мучить загадки вселенной и мысли о неотвратимости смерти...
      — А любовь? Ты забыл о любви, — перебил я.
      — Ах да, любовь... Любовь — это совсем другое, — даже в темноте я сумел различить, что взгляд Галили, прежде устремленный на меня, уперся в пустоту. — Как бы далеко ты ни заплыл, от любви не убежишь. Она всегда будет идти за тобой по пятам.
      — Судя по твоему унылому голосу, это обстоятельство тебя не слишком радует.
      — Знаешь, брат, радует это меня или нет, тут ничего уже не изменишь. Правда в том, что от любви не скрыться. — Галили протянул руку. — У тебя случайно нет сигареты?
      — Нет.
      — Черт. Стоит заговорить о любви, и мне сразу хочется курить.
      — Я совершенно сбился с толку, — признал я. — Предположим, у меня была бы с собой сигарета. Ты что, смог бы...
      — Взять ее у тебя и закурить? — подхватил Галили. — Ты об этом хотел спросить?
      — Именно.
      — Нет. Не смог бы. Но я смотрел бы, как куришь ты, и разделял твое удовольствие. Ты же знаешь, как много я испытал, проникая в чувства других людей.
      Галили опять рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было горечи. Способность, которой он обладал, искренне радовала его.
      — Поверь, брат, чем старше я становлюсь — а я чувствую себя очень, очень старым, — тем больше убеждаюсь, что любой опыт становится приятнее, когда получаешь его, так сказать, из вторых рук. А то и из третьих. Рассказывать и слушать истории о любви куда приятнее, чем самому влюбляться.
      — А смотреть, как кто-то другой курит сигарету, приятнее, чем курить самому, да?
      — Нет, — вздохнул он. — Но разница не слишком велика. Ну, брат, перейдем к делу. Зачем ты меня вызвал?
      — Я тебя не вызывал.
      — Ну да...
      — Это правда. Я тебя не вызывал. Я понятия не имею, как тебя можно вызвать.
      — Мэддокс, — произнес Галили, и в голосе его послышалась обидная снисходительность. — Ты меня не слушаешь...
      — Черт побери, я только и делаю, что слушаю тебя...
      — Не кричи.
      — А я и не кричу.
      — Нет, кричишь.
      — Потому что ты говоришь, что я тебя не слушаю, — сказал я как можно спокойнее, хотя и не ощущал этого спокойствия. Я никогда не чувствовал себя спокойным в присутствии Галили. Даже в благословенные времена до войны, до того как Галили отправился странствовать по свету, до всех треволнений, связанных с его возвращением, до того как я потерял свою обожаемую жену, а Никодим оставил этот мир — словом, в те времена, когда жизнь наша со стороны могла показаться раем, — мы с Галили вступали в жестокие споры по самым незначительным поводам. Стоило мне различить в его голосе насмешливые нотки или ему узреть подвох в моих словах — и мы готовы были вцепиться друг другу в глотки. Хотя причины, вызывавшие подобные вспышки ярости, и яйца выеденного не стоили. Мы набрасывались друг на друга по малейшему поводу, ибо ощущали, что на каком-то глубинном уровне сущности наши непримиримы. С годами, кажется, ничего не изменилось. Стоило нам обменяться несколькими фразами, и мы вновь ощетинились, исполненные взаимной неприязни.
      — Давай сменим тему, — предложил я.
      — Давай. Как там Люмен?
      — Все такой же чокнутый.
      — А Мариетта? У нее все хорошо?
      — Замечательно.
      — Она, как обычно, влюблена?
      — Сейчас нет.
      — Передай ей, что я про нее спрашивал.
      — Всенепременно передам.
      — Я всегда был к ней привязан. Знаешь, во сне я частенько вижу ее лицо.
      — Она будет польщена, когда я скажу ей об этом.
      — Тебя я тоже вижу во сне, — сообщил Галили.
      — И просыпаешься, скрежеща зубами и изрыгая проклятия, — подсказал я.
      — Нет, брат, — покачал он головой. — Это приятные сны. В них мы все вместе, а этой ерунды словно и не бывало.
      Слово «ерунда» странно прозвучало в его устах, к тому же в нарочитой пренебрежительности подобного определения было что-то оскорбительное. Я не смог удержаться от комментариев.
      — Может, для тебя это и ерунда, но для всех нас это слишком серьезно.
      — Я не хотел...
      — Все, что ты хотел, Галили, — это отправиться на поиски приключений. И я уверен, ты пережил немало увлекательных минут. И даже часов.
      — Меньше, чем ты думаешь.
      — Ты пренебрег своими обязанностями, — не унимался я. — Обязанностями старшего сына. Ты должен был показать пример остальным, но тебя волновали только собственные удовольствия.
      — С каких это пор жить в свое удовольствие стало преступлением? — поинтересовался Галили. — К тому же, брат, это у меня в крови. Такая уж мы сластолюбивая семейка. Все чересчур охочи до наслаждений.
      Мне нечего было возразить. Наш отец с ранних лет стремился всеми возможными способами ублажить свою чувственность. В одном исследовании по антропологии я обнаружил историю его первого сексуального подвига, изложенную курдскими пастухами. Они утверждают, что все семнадцать старейшин, от которых ведет свое начало их племя, были зачаты моим отцом в то время, когда он еще не умел толком ходить.
      Галили продолжал:
      — Моя мать...
      — Что ты хочешь узнать о ней?
      — Она здорова?
      — Трудно сказать, — пожал я плечами. — Я ее слишком редко вижу.
      — Это она тебя исцелила? — спросил Галили, взглядом указывая на мои ноги. Во время нашей последней встречи я был прикованным к креслу калекой, что, правда, не помешало мне обрушить на него всю свою ярость.
      — Она сказала бы, что мое выздоровление — наша общая заслуга.
      — На нее непохоже.
      — Она стала мягче.
      — И даже может простить меня?
      Я не стал отвечать на этот вопрос.
      — Твое молчание означает «нет», так надо понимать?
      — Возможно, будет лучше, если ты сам спросишь у нее об этом, — осторожно предложил я. — Если хочешь, я могу ее подготовить. Рассказать, что видел тебя. Передать наш разговор.
      В первый раз за время всей нашей встречи призрачный образ Галили несколько изменил свою консистенцию. Изнутри его наполнило свечение, сделавшее его темный силуэт ярким и отчетливым. Теперь я мог различить каждый изгиб его тела, пульсирующую на шее жилку и очертания рта.
      — Ты мне поможешь? — спросил он.
      — Конечно.
      — Я думал, ты меня ненавидишь. У тебя на это немало причин.
      — Я никогда не испытывал ненависти к тебе, Галили. Клянусь.
      Теперь свет излучали и его глаза, потоки света струились по его щекам.
      — Господи, брат... — тихо сказал он. — Как давно я не плакал.
      — Неужели возвращение домой так много для тебя значит?
      — Я хочу, чтобы она меня простила, — признался Галили. — Больше всего на свете мне нужно ее прощение.
      — Я не могу просить этого за тебя.
      — Знаю.
      — Все, чем я могу тебе помочь, — это сказать Цезарии, что ты хочешь с ней встретиться, и потом передать тебе ее ответ.
      — Это больше, чем я мог ожидать, — сказал Галили, вытирая слезы тыльной стороной ладони. — Не думай, что я забыл о своей вине перед тобой. Забыл о том, что и у тебя мне следует просить прощения. Твоя прекрасная Чийодзё...
      Я вскинул руки, останавливая его.
      — Будет лучше, если мы не...
      — Прости.
      — В любом случае, тебе не за что просить прощения, — сказал я. — Мы оба виноваты. И, поверь мне, я совершил не меньше ошибок, чем ты.
      — Я в этом не уверен, — пробормотал Галили, и в словах его мне вновь послышалась печаль, которую я различил в самые первые минуты нашей встречи. Он себя ненавидел. Бог свидетель, как он себя ненавидел!
      — О чем ты думаешь? — неожиданно спросил Галили.
      Вопрос застал меня врасплох.
      — Так, — пробормотал я. — О всяких пустяках.
      — Ты думал о том, что я смешон.
      — Что?
      — Ты прекрасно слышал, что я сказал. Ты думал, что я смешон. Воображал, как я шатаюсь по миру черт знает сколько лет и трахаюсь со всеми подряд. Что еще? Ах да, что я так и не повзрослел, что у меня нет сердца и что я тупица. — Он уперся в меня своими источающими холодное сверкание глазами. — Что же ты молчишь? Я все сказал за тебя. Тебе осталось лишь признать мою правоту.
      — Хорошо, кое-что ты угадал. Я действительно считал тебя равнодушным. Я даже собирался написать, что ты был бессердечным...
      — Написать? — перебил он. — Где?
      — В книге.
      — В какой книге?
      — Я пишу книгу, — сообщил я, почувствовав прилив гордости.
      — Книгу обо мне?
      — Обо всех нас, — уточнил я. — О тебе, обо мне, о Мариетте, о Забрине и Люмене...
      — И о матери с отцом?
      — Конечно.
      — А они знают, что ты о них пишешь? — Я молча кивнул. — Ты собираешься рассказать всю правду?
      — Моя книга — это не роман, так что вымыслу там не место, — сказал я. — И по мере своих скромных возможностей я буду придерживаться истины.
      Галили замолчал, размышляя над услышанным. Моя новость его здорово обеспокоила. Вероятно, он опасался, что я сниму покров с некоторых его тайн или уже сделал это.
      — Предугадывая твой следующий вопрос, сразу сообщаю, что моя книга посвящена не только нашей семье, — сказал я.
      Судя по выражению лица Галили, я угадал причину его беспокойства.
      — Так вот почему я оказался здесь.
      — Возможно, — кивнул я. — Я много думал о тебе, и мои мысли...
      — Как она называется? — резко перебил Галили. Я устремил на него недоумевающий взгляд. — Как называется твоя книга, придурок?
      — О... я уже перебрал великое множество названий, — тоном завзятого литератора изрек я. — Но пока что ни на одном не остановился.
      — Мне ведь известны многие подробности, которые пригодились бы тебе.
      — Я в этом не сомневаюсь.
      — И без этих подробностей тебе никак не обойтись. Иначе твоя книга не будет правдивой.
      — Без каких подробностей? Например?
      — А что я с этого буду иметь? — лукаво улыбнулся он. В первый раз за всю нашу беседу он напомнил мне прежнего Галили, самовлюбленное создание, чья уверенность в собственном обаянии была воистину безграничной.
      — Я собираюсь поговорить про тебя с мамой, забыл?
      — И ты думаешь этой небольшой услугой отплатить мне за все бесценные сведения, которыми я располагаю? — ухмыльнулся он. — Нет уж, братец. Моя помощь стоит большего.
      — Чего же ты хочешь?
      — Обещай мне, что сделаешь то, о чем я попрошу.
      — А о чем ты попросишь?
      — Просто обещай, и все.
      — Как я могу давать обещания вслепую?
      Галили равнодушно пожал плечами.
      — Что ж, не буду тебя неволить. Не хочешь, как хочешь. Но, повторяю, если ты не узнаешь того, что знаю я, твоя книга будет неполной.
      — Думаю, настала пора прервать нашу приятную беседу, — заметил я. — Иначе мы опять наговорим друг другу гадостей, а это вряд ли послужит к взаимной пользе.
      Галили нахмурился и замолчал.
      — Ты прав. Я слишком много себе позволил, — наконец произнес он.
      — Я тоже.
      — Я так увлекся, что уже не отдавал себе отчета в своих словах.
      — Я тоже.
      — Нет, нет, ты тут ни при чем. Это я виноват. За эти годы я совершенно отвык общаться с людьми. Слишком много времени провожу в одиночестве. И конечно, это сказывается на моем характере. Я не пытаюсь оправдаться, но... — Оборвав себя на полуслове, он сменил тему. — Слушай, может, мы с тобой договоримся встретиться еще раз?
      — С удовольствием.
      — Давай завтра, примерно в это же время. Ты успеешь поговорить с мамой?
      — Постараюсь. Но обещать не могу.
      — Спасибо, — едва слышно произнес Галили. — Ты знаешь, я много думал о ней. А в последнее время думаю о ней постоянно. О ней и о доме.
      — Неужели за все это время ты ни разу не заходил в дом?
      — Каким образом?
      — Ну, ты ведь мог проникнуть туда незаметно, так чтобы никто не узнал.
      — Она бы узнала, — возразил Галили.
      «Точно, узнала бы», — подумал я.
      — Так что я ни разу не был дома, — продолжал он. — Я не посмел.
      — Там мало что изменилось.
      — Это хорошо, — сказал он, и губы его вновь тронула неуверенная улыбка. — В этом мире происходит слишком много перемен. Везде, повсюду, где бы я ни побывал, все меняется. И эти перемены никогда не бывают к лучшему. Места, которые я некогда любил, теперь не узнать. А ведь то были самые потаенные уголки мира. Совсем недавно туда еще не ступала нога человека. А теперь там стоят дурацкие розовые отели и снуют толпы туристов. Несколько раз я пытался их вспугнуть, да все без толку.
      Словно мелкая рябь пробежала по его призрачному образу, и сквозь прекрасные очертания проступили другие. На месте глаз Галили возникли серебряные пуговицы, а за губами, которые стали толстыми и мясистыми, появились ряды острых, как иглы, зубов. И хотя я отлично знал, что это мерзкое создание не причинит мне ни малейшего вреда, смотреть на него было выше моих сил. Я отвернулся.
      — Гляди-ка, сработало, — не без гордости сказал Галили. — Они поначалу тоже пугались. Но стоило мне отлучиться, вновь принимались за свое. Возвращаешься, а вся эта гадость...
      — Розовые отели?
      — Да, розовые отели, рестораны и туристы — все на месте, — горестно вздохнул Галили.
      Я наконец отважился посмотреть на него. Он снова стал, как прежде.
      — В конце концов я махнул на это рукой и позволил им портить мои заветные уголки. — Галили поднял взор к светлеющим небесам. — Пожалуй, пора расставаться. Скоро утро, и тебе надо отдохнуть. Завтра тебе предстоит тяжелый день.
      — А тебе не нужен отдых?
      — О, у меня нет потребности много спать. Я вообще могу обходиться без сна. Как и все существа божественного происхождения.
      — Значит, ты божественного происхождения?
      Галили пожал плечами, словно сам не знал ответа на этот вопрос.
      — Думаю, да. Ты ведь сам знаешь, мои дражайшие родители — чистой воды божества. Из чего следует, что и ты полубог. Хотя не уверен, что этому следует радоваться, — со смехом заключил он. — Пока, братец. Приятных сновидений. Надеюсь, завтра встретимся.
      С этими словами Галили отвернулся от меня и стал тускнеть и растворяться в воздухе.
      — Погоди, — окликнул я.
      — Что?
      — Я знаю, что ты хотел, чтобы я тебе обещал.
      — Подумать только, какой догадливый, — улыбнулся он. — И что же?
      — Ты сообщил бы мне некоторые сведения в обмен на право держать мою работу под контролем. Направлять ее по собственному усмотрению.
      — Ничего подобного, брат, — покачал он головой и вновь начал растворяться. — На этот раз ты не угадал. Я просто хотел, чтобы ты назвал книгу «Галили». — Глаза его сверкнули в темноте. — Впрочем, ты все равно именно так ее и назовешь. Правда?
      И он исчез, вернулся к морю, отблески которого сверкали в его глазах.

      Стоит ли говорить, что Галили не выполнил своего обещания и не явился на следующую ночь? В отличие от него, я сдержал свое слово и весь день искал встречи с Цезарией, чтобы поговорить о ее блудном сыне. Впрочем, найти ее мне так и не удалось (думаю, она знала о моих намерениях и избегала меня). Так или иначе, Галили не появился, что, если честно, меня ничуть не удивило. На него никогда нельзя было положиться, за исключением сердечных дел, хотя именно в этой сфере, как известно, вообще не стоит на кого-либо полагаться. Однако, как это ни парадоксально, тут Галили проявлял обязательность, достойную удивления.
      Я рассказал Мариетте о событиях минувшей ночи, но ей уже было обо всем известно. Оказывается, Люмен видел меня на болоте и стал свидетелем моего разговора с тенью, а по тому, как стремительно менялось выражение моего лица, понял, кто был моим собеседником.
      — Значит, он угадал, что я разговаривал с Галили? — спросил я.
      — Нет, не угадал, — возразила Мариетта. — Он знал об этом. Видишь ли, он и сам с ним разговаривал.
      — Ты хочешь сказать, что Галили уже бывал здесь?
      — Похоже на то, — кивнула головой Мариетта. — И много раз.
      — По приглашению Люмена?
      — Думаю, да. От Люмена ведь все равно не добьешься правды. Ты же знаешь, если у него хотят что-то выведать, он это сразу чувствует и становится нем как могила. В любом случае, не так важно, Люмен его приглашал или нет. Главное, он здесь бывал.
      — В саду, но не в доме, — уточнил я. — Он слишком боится мамы, чтобы заходить в дом.
      — Это он сказал?
      — А ты ему не веришь?
      — Думаю, он наблюдал за нами все эти годы, а мы и знать не знали. Наш братец — полное дерьмо.
      — Он не согласился бы с подобным определением. Ему больше нравиться считать себя божеством.
      — Хорошо, пусть будет божественным дерьмом, — ухмыльнулась Мариетта.
      — Ты и в самом деле так его ненавидишь?
      — Если бы я его ненавидела, все было бы слишком просто. Но мы с тобой оба прекрасно понимаем: своим появлением той ночью он испортил жизнь и тебе, и мне.
 
      Та ночь, та памятная ночь. Пора о ней рассказать. Откладывать больше нет смысла. Вы уже поняли, что я отнюдь не желаю что-либо утаивать. Но это нелегко. Я не уверен, что знаю действительно обо всем, что случилось в ту ночь, когда Галили вернулся домой. Все видения, призраки, галлюцинации, обитавшие на этом континенте со времен первых колонистов, ожили тогда, получив полную свободу, и я не могу провести грань между событиями реальными и иллюзорными.
      Хотя нет, это не так. Кое-что не вызывает у меня ни малейших сомнений. Например, я знаю наверняка, для кого эта ночь стала последней: для тех несчастных, что на беду свою решились сопровождать Галили и заплатили жизнью за вторжение на эту священную землю. Я знаю, где их могилы, хотя в течение последних ста тридцати лет не приближался к ним. (Сейчас, когда я пишу эти строки, лицо одного из этих людей, некоего капитана Холта, стоит перед моим мысленным взором. Помню, как он лежал в могиле, искалеченный, изуродованный, казалось, что все его кости, вплоть до самых мелких, раздроблены.)
      Что еще мне известно? То, что этой ночью я утратил единственную любовь всей моей жизни. Я застал ее в объятиях собственного отца. Господи, сколько раз я умолял Тебя стереть это из моей памяти, но кто станет слушать мольбы человека, против которого согрешил сам Бог? В последний момент она взглянула на меня, и я понял, что она меня по-прежнему любит, но никогда мне больше не удастся пробудить в ней столь сильное чувство. Такова истинная правда, которую я знаю. Если хотите — история.
      Но все остальное? Как я уже сказал, я не в силах определить, происходило это в реальности или в мире видений. В ту ночь наш дом захлестнули чувства, а в такие мгновения ярость, гнев, любовь и печаль не могут оставаться невидимыми. Эти первородные силы вновь обретают осязаемость, как в дни сотворения мира, когда они придавали форму и смысл всему сущему.
      В ту ночь все мы словно лишились кожи, таким острыми и пронзительными стали наши ощущения, — мы вступили в поток зримых эмоций, который на наших глазах принимал тысячи причудливых обличий. Понимаю, что более мне не суждено стать свидетелем подобного зрелища, впрочем, я того и не хочу. Да, я сын своего отца, и хаос сам по себе способен доставить мне наслаждение, но я и сын своей матери, и какая-то часть моего существа жаждет покоя, стремится предаваться размышлениям в тишине и мечтать о небесном блаженстве. (Упоминал ли я о том, что мать моя писала стихи? По-моему, нет. Я непременно должен процитировать некоторые из ее творений.)