Бессон молчал. Был он крещеным, слова Быкодера неприятно томили душу, но парень не смел перечить матерому своему товарищу. Он был впервые в одном дозоре с Быкодером и уже жалел, что завел этот разговор.
      - Человека без памяти легче холопом сделать, - напористо заговорил Быкодер. - Наплети ему про царствие небесное, он и радешенек. Землю его возьми, женку уведи, коня отними - он не шелохнется. Бог терпел, нам велел: У нас в деревне, считай, все мужики через ту грецкую веру потеряли волю свою. Князь муромский пожаловал земли наши монастырю ближнему. Спать ложились вольными, проснулись подневольными. И ничего, стерпели, и до сей поры терпят: Тьфу!
      Быкодер отвернулся и надолго замолчал. Бессон встал, неспешно прошелся вдоль берега, вглядываясь в голубую ленту верхнего леса.
      Водная даль была все так же пустынна, высокое солнце плавилось в ленивых речных струях, чуть слышный плеск которых, сливаясь с шепотливым шелестом леса, сгущал неизбывную тишь глухого нелюдимого места.
      - Слышал я о кладах муромских, - заговорил парень, вернувшись к шалашу. Ему хотелось увести разговор с неторной для него дороги.
      - Ясное дело! - вскинулся Быкодер. - Коли разбойник, стало быть, награбил много да и схоронил от глаз людских.
      - Почто ты сердитый такой? - обиделся парень. - Я даже и не мыслил Соловья твоего порочить.
      Быкодер внимательно посмотрел на товарища, помолчал, потом улыбнулся отходчиво, по-доброму.
      - Не гневись, Бессон, не хотел я тебя обидеть. Да ты и ни при чем тут вовсе. Обида - она как камень, в воду брошенный. Волны от него далеко расходятся, и теми волнами людишек не только покачивает, но и поколачивает. Вот и я качнул тебя без дела - прости:
      -- Да ладно! - повеселевшим голосом отозвался Бессон.
      - Я о тех кладах муромских тоже слышал, - мирно заговорил Быкодер. - По молодости лет даже искать их пытался. Выспрашивал старых людей, не слыхал ли кто про клады Соловьиные? Неделями в лесах пропадал, по кустам да буеракам шарил, в болота жердью тыкал, озера лесные белугой-рыбой проныривал:
      - Нашел? - нетерпеливо спросил Бессон.
      - Кабы! - Быкодер засмеялся, откашлялся. - Кабы нашел, стал бы я богатым, завел двор широкий, терем высокий, женку-боярышню, холопов да прислужников. Теперь вот жил бы да трясся - а вдруг двор мой широкий тати ночные очистят? А вдруг терем мой высокий сгорит по неосторожности или от стрелы Перуновой? А вдруг женку мою князь отнимет? А вдруг холопы мои ночью зарежут меня сонного? Подумай сам - разве ж это счастье?
      Он снова помолчал, словно собираясь с духом, чтоб высказать давно обдуманное и дорогое.
      - Воля вольная, жизнь неукоротная - вот он, клад Соловьиный. Без воли богатство не тешит, без воли любовь не сладка. Жизнь, веревками опутанная, - не жизнь, даже если те веревки из золотых нитей сотканы. Хочешь быть человеком - ищи клад Соловьиный. В наших муромских краях клада этого не сыскать, хоть сноси ноги до самых подколен. Вот я и прибился к дружине суздальцев да ростовцев, которые шли в земли полночные. Восемь лет без малого, как я в здешних краях оказался. Городок наш Гледен в устье Юга-реки при мне строился, да и я топором немало помахал.
      - Ну и как: нашел? - тихо спросил Бессон.
      - Ты о чем? - не понял Быкодер.
      - Нашел ты клад Соловьиный?
      - А что, и нашел! - бодро сказал Быкодер. - Глянь кругом - красота какая, тишина:
      - Это конечно, - согласился Бессон. - А вот послал тебя воевода пустую реку сторожить, ты и сидишь, как пес на цепи. Опять же храм христианский в крепости выстроили:
      - Я его не строил! - возвысил голос Быкодер.
      - Ладно, не строил, - согласился Бессон. - А если завтра вздумает воевода окрестить тебя?
      - Пусть попробует! - крикнул Быкодер.
      - А что ты сделаешь? - громко и упрямо спросил парень. - Куда ты кинешься?
      Быкодер оглядел широкий весенний простор, успокоился, улыбнулся.
      - Да разве ж мало места на земле? Глянь-ка! Соколу лес не диво.
      Беда, Бессонушка, не по лесу ходит, а по людям. Лесная же сторона не одного волка, а и мужика досыта кормит. Был у меня знакомец один, новгородец, Чуршей кликали. Лет пятнадцать назад ушел он из Новгорода после какой-то тамошней смуты. Долго скитался по свету, женку себе нашел где-то на Белом озере, потом, лет пять назад, в Гледене объявился. Это еще до тебя было. Чурша этот все о какой-то Вятшей реке толковал, звал меня, да и людишек наших сговаривал.
      Пожил зиму в Гледене и ушел, с ним женка его и еще несколько наших.
      - Вятшая река: - задумчиво промолвил Бессон. - Имя красивое. Да только где она, эта Вятшая река?
      - Надо будет - поищем, а коли поищем, стало быть, найдем. А когда найдем, тогда и узнаем, на той ли Вятшей реке клад Соловьиный хоронится.
      Дмитр и Петрило
      Боярский отрок Петрило ловко спрыгул с коня, бросил поводья подбежавшему холопу и широко шагнул на высокое крыльцо терема. Без усилия отворив тяжелую дверь, он в несколько упругих прыжков взбежал по крутой лестнице и остановился перевести дух.
      - Ждет, - шепнул с поклоном ключник. Петрило отворил еще одну дверь и оказался в большой горнице, залитой розовым светом заходящего солнца.
      Хозяин терема, Дмитр Мирошкинич, молодой, высокий, с горбоносым птичьим лицом, угрюмо сидел за столом, неподвижно уставясь в ополовиненный ковш с медом. Заметив Петрилу, он вяло махнул длинной рукой и по-петушиному клюнул воздух. Петрило, осторожно ступая, приблизился и замер перед хозяином навытяжку.
      - Опять упустили обидчика нашего, - глухо, с угрозой проговорил Дмитр и поднял на Петрилу круглые сорочьи глаза. Петрило молчал.
      - Кормлю я вас, милостников своих, лелею и пестую, - нудно, не повышая голоса, продолжил хозяин речь свою, - а вы какого-то деревенщину вонючего изловить не можете.
      Отрок все молчал, понуро опустив голову.
      - Чего молчишь, пес шелудивый? - крикнул боярин.
      - Так нет его в городе, - пролепетал Петрило, искусно притворясь вконец оробевшим. Он хорошо знал нрав хозяина.
      - Нет его в городе, - язвительно передразнил Дмитр и, судорожно сжав крючковатыми пальцами перевитую ручку, поднял ковш и жадно припал к нему ртом. Сделав несколько булькающих глотков, он вытер губы рукавом дорогого кафтана и отдышался.
      - Обидно мне, Петрило, - сказал обмякшим голосом. - Боярам, мужам вятшим простить не могу бесчестья или даже слова дерзкого, а тут выскочка, грязь придорожная, тьфу!
      Почувствовав перемену в хозяине, Петрило осторожно откашлялся и негромко, но уверенно сказал:
      - Блоха, Дмитр Мирошкинич, ловко скачет, да все ж таки под ноготь попадает. Так и Светобору деваться некуда. Прознал я, что недруг твой Твердислав велит Светобору принять веру христианскую. А Светобор, в сельщине выросший, крепко держится за старых богов.
      Мыслю, что распря меж ними немалая, и распря та нам на руку:
      Захмелевший Дмитр одобрительно кивнул и вяло повел длинной рукой.
      Петрило осторожно присел на край широкой лавки.
      - Распря - это хорошо, - оживленно сказал боярин. - Ты наливай меду, Петрило, выпьем, поговорим.
      - Благодарю, хозяин: Будь здрав, Дмитр Мирошкинич!
      - Распря - это хорошо, - повторил боярин. - Да только все равно худо мне, Петрило. Эх, кабы воля моя! Обуздал бы я Великий Новгород, как коня ретивого. И вскочил бы я в седло, и погнал того коня, куда душа моя желает. А вздумай он взбрыкнуть - я бы плеткой, плеткой его!
      Слушайся хозяина, не перечь Дмитру Мирошкиничу!
      Петрило, многажды слыхавший эти разговоры, сидел молча, попивал мед, неспешно жевал сочную курью ляжку. Солнце садилось, в горнице сгущались синие весенние сумерки.
      - Да только другой на коне, - пьяно бормотал боярин. - А кто он такой? Кто такой Михайло Степанович? Али он богаче нас? Али, может, разумнее? Да будь он разумнее нас, так разве ж стал бы он держаться за смоленских да киевских Ростиславичей? Будь он поумнее, живо бы смекнул, что нет больше Киева, матери городов русских, нет больше полуденной Руси. Растоптали ее кони половецкие, растащили князья неразумные. Нет, Петрило! Хочешь быть сильным - держись за сильного.
      - Отец твой, Мирослав Нездинич, разве не держится за великого князя владимирского? - спросил Петрило, едва сдерживая зевоту.
      - Отец? - взвился Дмитр. - Был он биричем, биричем и остался. Его в посадники возведи - он все Мирошкой будет. Нет, Петрило! Только мне по плечу вольного новгородского коня обуздать твердой рукой! - Боярин сжал крючковатые пальцы, придирчиво оглядел кулак с побелевшими косточками и удовлетворенно клюнул воздух.
      - Прознал я, боярин, - лениво протянул Петрило, - что Твердислав Михайлович о том же мечтанье имеет.
      - Твердислав - умный, - неожиданно трезвым голосом сказал Дмитр, словно соглашаясь с неким тайным собеседником, с которым давно, похоже, вел спор о Твердиславе. - А потому он умный, что насаждает веру грецкую. Это хорошо. Без такой веры не удержать власть над черным людом. Христианский бог - суровый бог. Его куском мяса да пеньем-топаньем не купишь. Страх вот главная жертва богу этому.
      - Помимо страха есть еще любовь, - вмешался Петрило и невольно коснулся висевшей на груди оловянной кругляшки с ликом архангела Михаила.
      - Верно! - согласился и даже как-то обрадовался Дмитр. - Страх и любовь - две руки бога христианского. Я так понимаю: люби себя, держи в страхе других. Вот в чем сила грецкой веры. А Твердислав умен, да слаб - не под ту руку встает, сор людской привечает, черным людям норовит, хочет любовью власти добиться. Да разве ж можно людей жалеть? Черного человека держи в черном теле! Нет, Петрило! Только мне седло власти новгородской впору, только мне на том коне скакать, только мне его понукать. Эх, кабы воля моя!
      Дмитр приложился к ковшу, подергал булькающим кадыком, отдышался.
      - Тошно мне, Петрило, ох, тошнехонько:
      Петрило уже несколько лет служил Дмитру Мирошкиничу. За это время выучил все его повадки, разговоры и даже мысли. Знал, когда помолчать, когда слово молвить, умел и угодить, и взбеленить, и успокоить. Но в последнее время начал он замечать, что служба боярская стала ему не то чтобы в тягость - а как-то не совсем по душе, раздоры новгородские наскучили, хвастовство и тайные дела молодого боярина вконец надоели.
      Иной раз так бы и вылетел быстрым коршуном на речной простор, в широкие дали неоглядные. Случалось, тайно завидовал какому-нибудь рванине побродяжному, который ныне цел, а завтра волк его съел. Воли хотелось боярскому отроку Петриле. Служба подневольная даже сильному колени гнет, а на воле и слабому удача не заказана. Петрило слабым себя не считал, в удачу свою верил крепко, но и головы с плеч не ронял - понимал, что спешить не следует. Ждал. И вот, кажется, дождался.
      - Тошно мне, - скулил Дмитр.
      - А вот потешу тебя, боярин, - пообещал Петрило веселым голосом.
      - Тошнехонько, - тянул боярин, но Петрило знал, что хозяин навострил уши и слушает его внимательно.
      - Встретил я намедни человека одного, попа расстриженного.
      Премудростью телячьей, летописными заметами набита голова его, как борть лесная пчелами. Всяческих историй лет издосельно-давних знает превеликое множество. Мыслю, что одна из тех историй будет тебе, Дмитр Мирошкинич, дюже интересна.
      - Где же расстрига твой? - спросил Дмитр, подняв голову от стола.
      Зацепило боярина, подумал Петрило. Это уже хорошо. Вслух сказал: Велел, чтоб сегодняшним вечером пришел он ко двору твоему. Ждет, наверно.
      - Зови! - потребовал боярин.
      Верховный жрец
      Верховный жрец северных вотов Уктын неспешно шел по самому краю обрывистого речного берега. Справа, за неширокой луговиной, плотной стеной высился лес, за вершины которого зацепилось закатное солнце.
      Слева, внизу, привольно катила могучие воды Серебряная река, на другом берегу которой ютилось селение мирных башарман, а дальше, насколько хватало глаз, широко раскинулись голубые весенние дали.
      Уктын любил свою Куалын-гору. Его стараньями и трудами обустраивалось это некогда пустынное и дикое место. Здесь он был хозяином и чувствовал себя уютно и безопасно.
      Прежний жрец Кас стремился быть ближе к тогдашнему князю Кутону и потому жил в Ваткаре. По этой причине он был вынужден слушаться князя и выполнять его волю. После смерти Кутона князем стал его сын Выр, который не был великим воином, но старый жрец по-прежнему был предан повелителю северных вотов. Так продолжалось десять лет. Потом Кас умер.
      И тогда туно - могущественный колдун - взял в руки свой бубен. Он долго и бешено плясал под грохот бубна и собственное заунывное пенье. Ваткар замер, ожидая услышать волю великих богов. И лишь Уктын был спокоен - не зря же он целый год угощал бесноватого туно крепким вином из ржаной муки.
      Наплясавшись и напевшись, колдун вдруг страшно закатил глаза, упал на землю, забился в судорогах и сквозь густую розовую пену выплюнул наружу имя Уктына.
      Первым делом новый верховный жрец потребовал у князя пустующий кусок речного берега между Большим и Малым оврагами. Покладистый Выр не перечил. Здесь, на берегу Малого оврага, было построено новое бревенчатое святилище- Бадзым Куала. В скором времени по соседству с ней вырос просторный дом Уктына.
      Восясь - правитель моления, так стал называться Уктын. Всякому правителю нужны помощники, подчиненные и подданные. И вот на Куалын-горе поселились:
      кунул кутись - тот, кто поддерживает под руки главного жреца; тылась тот, кто ведает священным огнем; тусты-дуры мискись - тот, кто ведает священной посудой; парчась - тот, кто закалывает жертвенное животное:
      У каждого из них были родственники, они тоже обосновались на Куалын-горе. Здесь же Уктын поселил старого туно - колдун на многое еще мог сгодиться.
      Уктын остановился на самом краю крутого склона. Прямо перед ним, на другом берегу Большого оврага, лежал Ваткар. Снизу от кустов, окаймлявших Сорный ручей, расползлись по склону землянки и алачуги простолюдинов, а дальше, на высоком сухом месте, скалился грозным частоколом княжий город. В пяти местах частокол замыкали высокие сторожевые башни, рубленные из толстых бревен.
      Башня, стоявшая на высоком берегу Серебряной, так и называлась Береговая. Справа высилась Луговая башня. Частокол между ними тупым клином вдавался в беспорядочный посадский муравейник, и на конце этого клина вросла в землю Воротная башня. Начинавшаяся у ворот княжьего города дорога, извернувшись крутой петлей на посадском склоне, уходила вниз, к Серебряной реке. Отсюда, с горы, хорошо были видны дальние башни Священная, которая соседствовала с Береговой и тоже стояла неподалеку от речного обрыва, и царившая над городом Княжья башня.
      Вид Ваткарской крепости всякий раз наталкивал Уктына на мысли о Выре, и всякий раз глухое раздражение поднималось в душе верховного жреца. Нет, Уктын не испытывал к князю ненависти или презрения. Он даже по-своему уважал этого спокойного покладистого человека, который почти никогда не повышал голоса. При виде Ваткарской крепости Уктына томило чувство обиды на несправедливость судьбы, которая вручила бразды власти этому увальню, неспособному на великие дела.
      Имея такую крепость, имея так много сытых воинов, можно было бы совершить немало славных походов, прибрать к рукам множество новых земель, обогатиться небывалой добычей и в дальнейшем иметь великие дани с покоренных племен. Увы: Иногда миролюбие князя доводило Уктына до бешенства, но природная осторожность удерживала от необдуманных поступков, а разум и опыт жизни подсказывали, что в любое мгновение все может измениться. Надо ждать и быть терпеливым.
      Солнце почти спряталось за зубчатый край леса, его последние лучи золотили крыши города. А слева под высоким берегом уже сгущалась сумрачная тень, поглотившая веселую голубизну реки. Уктын присел на ствол поваленного дерева. Он любил эту вечернюю пору, это тихое время успокоения и замирания.
      Но сегодня, накануне праздника шийлык, привычной тишины в городе не было. Ваткар гудел, и сквозь этот неровный гул прорывались чьи-то крики, глухие удары, топот и ржанье коней:
      Всю долгую зиму Шундыр - бог Солнца - дремал в хрустальном тереме своего отца, главного небесного бога Инмара. Лишь изредка взглядывал Шундыр на озябшую землю сонным немощным взором и вновь засыпал, укутавшись тяжелыми зимними тучами. Всю долгую зиму хозяйничал в этих местах злой Керемет. И хоть он был братом Инмара, но после давней ссоры с великим своим родичем стал вредить многочисленным инмаровым твореньям - птицам, зверям, растениям и людям. Пользуясь немощью светлоокого Шундыра, он выпускал на землю своих помощников.
      И тогда в дома, хлевы и погреба заползали - грязный Кыж, злой Кыль, хворый Мыж, моровой Чер, Дэй с коробом чирьев и грыжи:
      Всю долгую зиму люди мечтали о пробуждении и возвращении могучего Шундыра. И когда, наконец, он выбирался из отцовского терема и на огненном коне скакал по небу, разгоняя холода и ненастья, люди спешили ему на помощь:
      Заскрипели дубовые ворота, и из темного зева Воротной башни высыпала беспорядочная конная ватага. Размахивая длинными палками и дымящимися факелами, всадники с криками рассыпались по посаду и, не переставая кричать, визжать и свистеть, заколотили палками по стенам алачуг и крышам землянок. Уктын улыбнулся - ему вспомнилась далекая юность. Когда-то и он в толпе сверстников скакал по селению Гондыр накануне праздника шийлык. Такими же криками и бешеными ударами палок он и его тогдашние друзья изгоняли из селения нечистую силу.
      Много лет назад это было, и многих уже нет из той давнишней ватаги, а те, кто еще живы, давно уже не скачут на лихих конях с палками и дымящимися факелами. Им на смену пришли другие - молодые, здоровые, сильные и красивые. Так было всегда, так будет всегда:
      - Осте, Инмар! - привычно помолился Уктын и с кряхтеньем поднялся на ноги. Всадники внизу вырвались из узких закоулков посада и собрались у мостика через Сорный ручей. Впереди всех гарцевал на вороном коне коренастый уклюжий парень в богатой одежде. Он разгонял коня и резко его осаживал. Жеребец с громким ржаньем поворачивался на задних ногах и тут же, подстегнутый плеткой, снова бросался вперед.
      Остальные всадники не двигались - казалось, они любуются грациозным танцем коня и ловкостью его хозяина.
      Присмотревшись, Уктын узнал в лихом наезднике вождя Верхнего племени Келея. Келей дурачится - значит, дочь князя, красавица Люльпу, тоже там, подумал жрец и неспешно двинулся обратно, в сторону Бадзым Куалы. Он знал, что через некоторое время молодежь поднимется на Куалын-гору. Так было всегда, так будет всегда:
      Стычка
      Светобор подъехал к Новгороду в сумерках. Со всех сторон полыхали огненные цветы костров, слышались песни и разноголосые звуки музыки.
      Несколько раз молодые развеселые ватажники зазывали его к своим пиршественным огням, но он, поблагодарив, пришпоривал коня. В этот праздничный вечер Красной Горки не было праздника в душе молодого мечника. Глядя на веселящийся новгородский люд, Светобор невольно вспоминал былое и даже завидовал самому себе, но не сегодняшнему, а тому, прежнему парню, который еще в прошлом году радостно скакал вокруг яркого красногорского костра, весело пел песни и безобидно заигрывал с девушками.
      Светобор не боялся своих врагов, но их существование мешало ему радоваться жизни. Его не страшило внезапное нападение из-за угла или сзади, но возможность такого нападения заставляла напрягаться и быть всегда настороже. И чем дальше углублялся он в сумрачный городской муравейник, тем сильнее росло это напряжение, тем мрачнее становилось его лицо, тем крепче сжимал он рукоять меча. В одном из встречных всадников почудился подручник боярина Дмитра, тот самый Петрило, которого полгода назад снес он жердью с коня. Несколько раз после этого встречались они в городе, дважды рубились на мечах, и Петрило, кажется, понял, что в открытом бою не одолеть ему Светобора. Но не это, а совсем другое обидело боярского отрока до глубины души. При последней схватке, еще по снегу, Светобор выбил меч из руки его, но, имея возможность убить, засмеялся только и весело сказал: - Живи, убогий!
      Наконец, он подъехал к терему Твердислава и, оставив коня на попечение холопа, вошел в палату, где жили боярские мечники. По случаю праздника воины гуляли, там и сям проворно двигались винные корчаги, в углу нестройно пели, в другом играли в кости, было шумно и бестолково. За столом, как всегда, верховодил мечник Мураш. Он что-то рассказывал басовитым громким голосом.
      - А, Светобор! - заметил Мураш вошедшего. - Что, боярин прислал присмотреть за нами?
      Несколько воинов угодливо засмеялись. Светобор уже жалел, что пришел сюда, где провел почти полгода своей жизни. Недели две назад Твердислав перевел его в маленькую каморку, расположенную между спальней молодого боярина и палатой, где тот принимал важных гостей.
      Никаких особых слов при этом не говорилось, но Светобор понял, что с этого времени он должен охранять хозяина днем и ночью. Иногда молодой боярин звал Светобора в свою спальню и ночь напролет говорил ему о христианском боге, о матери его, непорочной деве Марии, о святых чудотворцах и угодниках. Наслушавшись этих разговоров, Светобор всякий раз честно признавался, что ему непонятно, почему русский человек должен верить в чужого бога, Твердислав никогда не сердился, только сокрушенно вздыхал и отправлял мечника спать:
      - Что молчишь? - басовито спросил Мураш. - Али зазорно тебе с простыми людишками словом перемолвиться?
      - Да полно тебе! - встрял мечник Кряж. - Проходи, Светобор, выпей с нами меду.
      Светобор благодарно взглянул на Кряжа, прошел к столу, взял чашу и, стараясь придать голосу веселость, громко сказал:
      - Будьте здравы все!
      - Будь здрав, Светобор! - отозвался Кряж.
      Полгода назад, попав в терем Твердислава, Светобор сразу приметил бесшабашного Кряжа и даже сдружился с ним. Кряж, в отличие от других воинов, не выказывал пренебрежения к новичку-деревенщине, разговаривал с ним открыто и просто, как с равным. На недавнее возвышение Светобора он, похоже, не обратил внимания. Кряж не бросал на Светобора косых взглядов и не поддерживал досужих заглазных разговоров о нем.
      - Правду ли говорят, Светобор, что с боярского стола медок-то послаще этого? - снова полез под кожу Мураш.
      - Не знаю, не пробовал, - отозвался Светобор, стараясь быть спокойным.
      - Рассказывай тому, кто не знает Фому, - не поверил Мураш, - а я брат ему!
      Несколько воинов опять засмеялись.
      - А вкусны ли объедки со стола боярского? - спросил Мураш.
      В палате стало тихо, лишь скрипели тихонько половицы - воины, оставив свои дела, подтягивались к месту назревающего события.
      Светобор чувствовал устремленные на него насмешливые взгляды, черная ярость закипала в душе его. Стараясь выглядеть спокойным, он налил в чашу меда, сделал несколько глотков.
      - А гладка ли задница боярская, коли языком ее погладить? - куражливо пробасил Мураш. В палате стало совсем тихо.
      Неуловимым движением руки Светобор выплеснул мед в ненавистную рожу.
      Все ахнули и замерли.
      Мураш нехорошо усмехнулся, утерся рукавом кафтана и начал медленно подниматься. Светобор был уже на ногах. Краем глаза видел он рядом с собой напряженную фигуру Кряжа. Дружки Кряжа, Помело и Якуня, встали за спиной его. А Мураш уже поднялся и начал неспешно закатывать рукава кафтана.
      Из дальнего угла палаты, тяжело ступая, подошел мечник Кистень, медленно положил широкую ладонь на плечо Мураша. Тот дернул плечом - не замай! - но железные пальцы Кистеня ухватисто скрючились в горсть, и Мураш, враз побелев лицом, застонал от боли. Кистень надавил слегка Мурашу пришлось сесть.
      - Ступай с миром, Светобор, - негромко сказал Кистень. - Отдохни с дороги. Всеволод гонца прислал, похоже, собирается он заратиться с булгарами, и нам придется мечи вострить. Кто знает, когда еще отдохнем:
      - Будь здрав, Кистень, - сказал Светобор и вышел вон. Ярость быстро сменялась усталостью. Поднявшись в свою каморку, он скинул кафтан, стащил сапоги и повалился на лежанку. Дрема окружила было голову облаком сладкого бесчувствия, но уснуть по-настоящему никак не удавалось. За стенкой, в палате Твердислава, бубнили чьи-то голоса.
      Один из них - молодой и сочный - явно принадлежал Твердиславу.
      Другой тоже был многажды слышанный, но задремывающий Светобор не мог вспомнить, где он слышал этот голос, Подумал - мое ли это дело? Ему хватало своих печалей. Непростая жизнь боярского любимца сильно тяготила его. Уж лучше бы он спал на твердой лежанке в палате воинов, терпеливо сносил пренебрежение и насмешки окружающих. Да нет, пожалуй, рано или поздно он бы освоился, с кем надо - подружился, кого надо - приструнил.
      Вспомнился почему-то разговор с отцом, рассказ старика о Вятшей реке. Где она, это Вятшая река? И есть ли она на белом свете?
      Светобор опять стал задремывать, и почудилось ему, что стоит он на высоком берегу, внизу раздольно голубеет речная ширь с просверками солнечных бликов, шумит, качается могучий лес на том берегу, и так светло на душе , так радостно и тепло на сердце:
      Осторожный стук в дверь безжалостно разрушил сладкое видение.
      Светобор вскочил на ноги и только потом разлепил сонные глаза.
      -Зовут,- сказал с поклоном вошедший холоп. - Твердислав Михайлович велел явиться немешкотно.
      Холоп помолчал и, осторожно глянув назад через плечо, шепотом добавил: - Сам посадник, набольший боярин Михайло Степанович пожаловал.
      - Ступай!
      Когда холоп вышел, Светобор быстро натянул сапоги, надел другой, почище, кафтан, пригладил ладонью всклокоченные волосы.
      В палату Твердислав вошел без робости, сдержанно поклонился. В вечернем сумраке горела одинокая свечка, свет которой неярко освещал пустой стол. Возле стола сидел посадник - крупный, крутоплечий, с круглым лицом, над которым свешивались седые кудри. Голубые глаза пристально вонзились в вошедшего.
      - Вот,- сказал из темноты Твердислав, - самый надежный. Честный, духом твердый, не из робких.
      - Знакомое лицо, - задумчиво сказал Михайло Степанович.
      Горе
      В синих сумерках Микула, счастливый воспоминаньями дня, сладко томимый радостными предчувствиями, бодро шагал по знакомой тропе вдоль берега речки. Взошедшая луна освещала путь, легкий встречный ветерок с Оки ласково обдувал лицо. Впереди темнел край леса, а за лесом, там, где речка впадала в красавицу-Оку, стояла изба Микулы. В свое время отцу его, прибывшему в эти края из-за Мурома, почему-то не понравилось село, лежащее на берегу этой вот речки рядом с Ярилиным холмом, и он построился на отшибе, на широком окском просторе. Сельчане стращали его булгарами, земли которых начинались чуть ниже по Оке, но он только смеялся.
      - Как из улицы идет молодец, - тихонько напевал Микула. Мать с отцом, конечно, уже спят, а вот меньшой брат Любим и сестрица Жданка ждут его, чтоб расспросить о празднике. Как-то незаметно к свежему весеннему воздуху примешался запах гари. Микула повертел головой, принюхался - тяжелый дух горения тянул спереди, от берега Оки.
      Присмотревшись, с ужасом увидел он выползающие из-за верхушек леса густые клубы голубевшего в лунном свете дыма.
      Не помня себя, не разбирая дороги, Микула бросился вперед и бежал до тех пор, пока, обессиленный, не упал неподалеку от избы. Крыша ее горела, ярко осветив лесную опушку и подступившие к ней деревья, а с другой стороны дрожащая огненная дорожка пролегала по темнеющей под берегом окской глади.
      Вбежав в избу, он не поверил своим глазам. Посредине горницы, призрачно освещенные луной и отблесками пожара, лежали рядом мать и отец, пол вокруг был густо залит их смешавшейся кровью. Все это казалось страшным сном. Отец был еще жив, он моргнул глазами и слабо шевельнул рукой. Оцепенев от ужаса, Микула приблизился и опустился на колени в теплую родительскую кровь. Губы отца шевелились, но в треске горящей крыши не слышны были слова его. Микула наклонился, приблизил ухо к отцовским губам.
      - Булгары: - слабо шептал отец. - Малых увели: Не уберег: Нас оставь: Обычай предков: Уходи.
      Сверху посыпались горящие угли. Микула вдруг понял, почувствовал всей своей душой, что в последний раз видит он самых дорогих ему людей, родивших и вскормивших его. Слезы брызнули и горячими каплями полились на окровавленное отцовское лицо, искаженное предсмертной мукой.
      - Матушка, - простонал Микула, порывисто целуя безучастное лицо матери.
      - Уходи: - прошептал отец, и глаза его закрылись.
      - Тятя! - закричал Микула, тормоша безвольное тело. Сверху страшно затрещало, пахнуло неимоверным жаром, горящие угли поыпались безостановочно. Микула метнулся к двери, выбежал на вольный воздух, в благодатную прохладу ночи, и упал на землю. Слезы бессилья и отчаянья душили его, внутри нестерпимо жгло, как будто горящими угольями наполнилась душа его. Как-то разом рухнула крыша, взметнув в темное небо огромный сноп искр и грозно взгудевшего пламени.
      Храпел и бился в конюшне испуганный конь, в хлеву воем-криком заходились корова и овцы, но Микула зачарованно, не отрываясь, смотрел на огромный костер, бесшабашно полыхавший там, где еще вчера, еще сегодня, еще совсем недавно теплился родной очаг и все шло заведенным порядком. Микула смотрел на гудящее пламя и с тоской чувствовал, что привычная, устоявшаяся жизнь рухнула, как эта крыша, и вместе с искрами улетает вверх, в ночное темное небо. Туда же, в неизведанные небесные выси, летят сейчас души отца и матери, и в той новой жизни им не придется начинать на голом месте. У них уже будет вот эта изба, и одежда, и посуда, и хлев с коровой и овцами: У него же, Микулы, нет теперь ни избы, ни коровы, ни отца с матерью, ни братца с малою сестрицею.
      Но почему? За что? Пыхнула, клокотнула в душе незнакомая, бешеная ярость, подбросила вверх с земли, и он со страшным звериным криком бросился к конюшне. Трясущимися руками выдернул из железных петель бревешко запора, накинул узду на вспененную конскую морду и, птицей взлетев на горячий круп, поддал пятками под ребристые бока. Конь с храпом рванулся от страшного места, всадник припал к его горячей шее, словно ища защиты и утешенья; зашумел в ушах ветер, гулко разнесся в мраке стук копыт. Микуле вдруг показалось, что еще немного - и он, слившись с конем, взлетит в темное небо и где-то там, вверху, догонит только что потерянные родные души: