Клад Соловья-Разбойника

      Он не помнил, сколько времени продолжалась эта дикая бешеная скачка, не знал, куда и зачем летит он на храпящем коне среди безмолвного ночного мира. И лишь когда впереди показалась знакомая высокая крыша, Микула понял, что конь вынес его к дому дальнего соседа - мирного булгарина Турая. Дом стоял на берегу Оки, а чуть дальше, на освещенном луной речном просторе, чернели во множестве пятна лодок.
      Оттуда слышались гортанные крики и разноголосица чужой речи. Ему вдруг показалось, что в незнакомом далеком гуле слышит он плач младшей сестрицы Жданки.
      - Эй, вы, псы булгарские! -завопил Микула и бешено заколотил пятками под конские бока. Опять зашумел встречный ветер.
      Когда взмыленный конь поравнялся с домом Турая, откуда-то сбоку, из темноты, вывернулся кривоногий человечек и, ловко вдруг подпрыгнув, бесстрашно повис на поводьях. Конь шарахнулся в сторону, Микула, не удержавшись, повалился вниз, и тут же сильные руки прижали его к земле.
      - Микулка сапсем гылупай, - укоризненно пропел мягкий сипловатый голос.
      - Пусти, Турай! - закричал Микула, пытаясь освободиться из железных объятий булгарина.
      - Ой, гылупай, - удивленно тянул Турай.
      - Пусти! - еще раз закричал Микула, но внезапно голос дрогнул и сорвался. Тугая тетива ярости, забросившая его на коня и пославшая в бешеный ночной полет, как-то разом ослабла, он весь обмяк и вдруг заплакал горько, по-детски, навзрыд.
      - Плакай, плакай, - печально говорил Турай мягким своим голосом.
      Руки его разжались, и он нежно, по-отцовски, гладил Микулу по растрепанным волосам.
      - За что? - шептал Микула, глотая горькие слезы. - Матушку и тятю убили, избу сожгли, малых в полон забрали: Как дальше жить?
      - Моя дом места мынога, - ласково пропел Турай.
      - Матушка, матушка моя родная, - горячечно шептал Микула, и слезы горячими струями текли по его лицу.
      Юзбаши Серкач
      В сгустившихся сумерках лодка вошла в устье Сорного ручья и ткнулась носом в берег. Юзбаши Серкач вышагнул на землю и, приказав воинам идти в Ваткар, двинулся вверх по узкой извилистой тропе, которая круто взбиралась на Куалын-гору. Была еще другая дорога, более пологая и удобная, но пришлось бы делать большой крюк и тратить много времени, а у юзбаши Серкача не было желания блуждать по этим местам в потемках. Волею хана посланный в далекий Булгакар, юзбаши Серкач не любил этот тоскливый лесной край, презирал простодушных и диких его обитателей. Прежняя жизнь на итильских берегах казалась ему сказкой, давним прекрасным сном. Там, в богатых городах разноголосо шумели пестрые базары, барабаны возвещали о военных походах, кипели страсти при дворе великого повелителя могучего царства. Здесь, на задворках Булгарии, было тихо и сонно, никогда ничего не происходило, сегодня походило на вчера, а завтрашний день казался еще более скучным и унылым. От сотни воинов, прибывших вместе с юзбаши Серкачем на смену прежнего отряда, осталось чуть больше половины. Но не походы и битвы ополовинили булгакарское войско. Безделье и скука вынуждали воинов пьянствовать, и по этой причине они тонули в реках, замерзали в снегах, убивали друг друга в пьяных драках. Многие умирали от болезней - в Булгакаре не было хорошего лекаря.
      Юзбаши Серкач втайне надеялся, что воины его, эти вечно пьяные, безмозглые скоты постепенно вымрут все до единого. Тогда хан будет вынужден послать новый отряд. И если удастся убедить великого своего господина, что булгакарская рать доблестно полегала во славу Великой Булгарии, то ему, юзбаши Серкачу, может быть, удастся вернуться на берега Итили, причем вернуться с почетом и надеждой на повышение. Но до этого благословенного дня нужно было дожить, то есть не спиться, не утонуть, не замерзнуть, не сдохнуть от страшных здешних хворей.
      Поэтому в последнее время хозяин Булгакара частенько наведывался на Куалын-гору. Находясь рядом с Уктыном, юзбаши Серкач был спокоен за свое драгоценное здоровье - верховный жрец северных вотов был опытным знахарем, способным одолеть любой телесный недуг. В разговорах с Уктыном юзбаши Серкач все больше убеждался, что имеет дело с очень умным, дальновидным человеком, прекрасно знающим жизнь местных племен. Разговоры с Уктыном развлекали и успокаивали, вселяли уверенность и освещали серую жизнь светом надежды.
      Юзбаши Серкач вскарабкался на берег Большого оврага и, немного отдышавшись, двинулся в сторону Бадзым Куалы. Слева, издали, откуда-то из глубины темного леса, накатывался конский топот, прорезались и прорастали веселые крики. Вот среди стволов мелькнули факелы, и на открытое пространство вырвалась конная ватага. Юзбаши Серкач остановился, вглядываясь в приближающихся всадников. Впереди всех скакала девушка в богатой праздничной одежде, раздуваемой ветром. Факел освещал ее стройную фигуру, глаза на прекрасном лице возбужденно сияли, ярко начищенные монеты переливчато сверкали на берестяном венце, охватившем высокий лоб.
      Княжеская дочь Люльпу, узнал юзбаши Серкач, и невольно залюбовался стремительным полетом прекрасной наездницы. Почти рядом с ней мчался коренастый юноша на вороном жеребце. И сосед Келей здесь, подумал юзбаши Серкач. Селение Келея находилось чуть выше Булгакара, за поворотом Серебряной реки. Уктын говорил, что Келей влюблен в Люльпу. Неглупый мальчик, подумал юзбаши Серкач, продолжая любоваться княжеской дочерью, которая почти поравнялась с ним. Он отступил с дороги к обрыву речного берега, и лавина всадников с топотом, визгом, свистом и криками промчалась мимо. Юзбаши Серкач невольно улыбнулся и двинулся следом.
      А факелы уже рассыпались по берегу Малого оврага, свист и крики усилились, послышались сухие удары по стенам и крышам строений Куалын-горы. Убирайся, грязный Кыж! Выметайся, хворый Мыж! Уходи, злой Кыль! Пропади, моровой Чер! Гори заживо, Дай с коробом чирьев и грыжи!
      Когда юзбаши Серкач подходил к дому Уктына, снова, в этот раз навстречу, промчалась грохочущая лавина, снова сверкнул искрами монет берестяной венец, снова просияли в ночи глаза Люльпу.
      Верховный жрец стоял на крыльце своего дома и, улыбаясь, провожал взглядом конную ватагу. Узнав позднего гостя, он проворно сбежал по ступенькам и низко поклонился.
      - Верховный жрец Уктын приветствует наместника великого хана!
      - Весело тут у вас, - вместо приветствия сказал юзбаши Серкач.
      - Завтра праздник. Молодые, как всегда, начинают первыми. Проходи в дом, дорогим гостем будешь.
      Вскоре сели за стол, выпили вина из ржаной муки.
      - Хороша дочь у князя, - неожиданно даже для себя сказал юзбаши и откусил вареного мяса. Уктын внимательно посмотрел на жующего булгарина и задумался. Он привык в любых словах, даже всуе сказанных, отыскивать глубинный смысл и тут же прикидывать, на пользу ему слова эти или во вред.
      - Сосед мой, Келей, - снова заговорил юзбаши Серкач, парень не промах, коли на такую девушку засматривается.
      Пустая болтовня, подумал Уктын.
      - Я бы сам не прочь с ней ночь провести, - хохотнул гость. - Да что ночку? Можно бы и жениться.
      Уктын налил булгарину вина, подвинул блюдо с мясом и снова задумался. Он знал, что Люльпу не любит Келея и никогда не станет его женой. Он знал, что сердце девушки свободно, и ни один из живущих вотов не волнует это сердце. Он попытался представить юзбаши Серкача мужем Люльпу.
      После смерти Выра булгарин становится князем северных вотов. Совсем не разбираясь в жизни племен, он будет вынужден обращаться за советами к верховному жрецу. А это значит, что истинная и полная власть перейдет к нему, Уктыну. Булгарин глуп, но за его спиной могучее царство, которое всегда может послать войско в распоряжение своего наместника. А войско это сила, способная добыть новые земли, новые богатства, новых подданных, новую, еще большую власть, которая дороже земель и богатств.
      Что для этого нужно?
      Самое трудное, чтобы юзбаши Серкач навсегда остался наместником Булгарии в вотских землях. Это надо хорошо обдумать.
      Второе - чтобы Люльпу стала его женой. Есть заговоры, приворотные зелья, есть тонкая хитрость и грубая сила.
      Третье - смерть Выра. Все в воле великих богов, а он, Уктын, их служитель на земле:
      И самое легкое - распалить этого губошлепа.
      Вслух сказал:
      - Да, с такой женой не стыдно показаться и при дворе великого хана.
      Любой мужчина рядом с ней будет выглядеть героем.
      - Ты так думаешь? - спросил юзбаши и замер. Счастливая картина вдруг возникла в душе его. Вместе с красавицей-женой он навсегда покидает постылый край и, осыпанный милостями хана, поселяется в Булгар-кала.
      Сказочное видение осветило сумеречный мир, раздвинуло заскорузлые пределы бессмысленной жизни, наполнило надеждой отчаявшееся сердце.
      - А что тут думать? - уверенно сказал Уктын. - Не хочу обижать булгарских женщин, да я и не видел их никогда, но думаю, что Люльпу не отстанет от них ни умом, ни красотой. И на навозной куче растут прекрасные цветы. И ты мог бы стать счастливейшим из смертных, если бы тебе удалось поместить наш благоуханный италмас в роскошную булгарскую вазу.
      Про себя подумал: главное - остаться в стороне в случае неудачи.
      Пригрести угли в костре жизни поближе к себе и при этом не обжечься вот главное достоинство умного человека. Обжигаться и сгорать в разворошенном пекле - удел глупцов.
      - А если неразумному цветку дороже навозная куча? - нерешительно спросил юзбаши.
      - Я хорошо знаю всех вотов, ближних и дальних, и считаю, что среди них нет ни одного, достойного Люльпу. Я довольно хорошо знаю тебя, благородный бий. Ты красивый, умный, храбрый, богатый. Только такому человеку мудрый хан мог доверить судьбу страны северных вотов.
      Надеюсь, ты не сомневаешься в мудрости великого хана? Поверь, не каждому это по плечу. И только твоя безграничная скромность заставляет тебя сомневаться в том, что Люльпу будет рада стать твоей женой. Не сразу, может быть: Но даже если ты женишься на ней без ее согласия, она очень скоро оценит твои достоинства. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. Ты хозяин этой страны, ты хозяин своей судьбы.
      Твое дело - решать, мое дело- выполнять твои решенья.
      Сокровища чудского храма
      Расстрига торопливо допил чашу. - Благодарствую, боярин, - сказал он повеселевшим голосом и низко поклонился.
      - Да ты садись, человече, - пригласил Дмитр Мирошкинич. - Садись да хвастай, а я слушать стану.
      - Благодарствую, боярин, - отозвался расстрига, осторожно присел на край широкой скамьи и вопросительно глянул на Петрилу.
      - Расскажи боярину о биармской татьбе, о разграблении Йомалского истукана.
      Расстрига задумался, собираясь с мыслями.
      - Ну? - нетерпеливо потребовал Дмитр.
      - Давно это было, - начал расстрига свой рассказ, - еще во времена великого киевского князя Ярослава, прозванного в народе Мудрым. Ты, конечно, знаешь, боярин, что в те времена в далеких полночных землях, по берегам Двины расположенных, лежала страна чудских народов, рекомая Старой Биармией. Был в той стране торговый город, куда съезжались летом купцы варяжские да нурманские, которые меняли свои товары на драгоценные меха, биармскими жителями добываемые.
      Стоял в том городе храм великого чудского бога Йомалы. Построенный весьма искусно из самого лучшего дерева, он был украшен золотом и каменьями драгоценными. На голове Йомалы блистала золотая корона с двенадцатью редкими камнями. Ожерелье его ценилось так же, как стоят сто пятьдесят фунтов золота. На коленях сего идола стояла золотая чаша, наполненная золотыми монетами, и такой величины, что четыре человека могли напиться из нее досыта. Его одежда ценою своею превосходила груз самых богатейших кораблей.
      Однажды появились в том городе нурманские купцы. Главные из них были Торер и Карл, отправленные для торговли в Биармию самим королем Олафом. Приплыв туда и накупив мехов, они вздумали ограбить храм Йомалы. Нурманы зашли туда в глубокую ночь и похитили все, что могли. Желая еще снять ожерелье с идола, крепко привязанное, отсекли ему голову. Вдруг раздался ужасный стук и треск. Стражи храма пробудились и начали трубить в роги. Жители с криком и воплем гнались за нурманами и со всех сторон окружили их. Но будучи неискусны в деле воинском, не могли ничего сделать отважным грабителям, которые благополучно дошли до кораблей своих и скрылись:
      Расстрига, умолкнув, скосил глаза на корчагу с медом.
      -- Это все? - спросил Дмитр и недоуменно посмотрел на бывшего попа.
      Тот молчал, все так же поглядывая на вожделенную посудину. Боярин, усмехнувшись, плеснул хмельной влаги и подвинул чашу жаждущему.
      Расстрига быстро вылил мед в мохнатую дыру распахнувшегося рта и облегченно вздохнул.
      - Чтобы избегнуть новых нападений, - благодушно продолжил он, - жрецы ограбленного храма решили перебраться на новое место, укромное и как можно более удаленное от беспокойных нурманских соседей. Долго двигались они навстречу Солнцу и, наконец, на берегу реки, которую булгары называют Чулман-су, заложили жрецы новый храм Йомалы. Узнав об этом, начали стекаться со всех сторон чудские люди, строились, обживались, и поднялась в тех краях новая страна - Великая Биармия.
      Слышал я, боярин, что тамошний храм Йомалы куда богаче прежнего, и сокровищ в нем собрано неисчислимое множество.
      Расстрига снова замолчал и остановил свой взгляд на заветном сосуде.
      - Чулман-су, - задумчиво произнес Дмитр. - Река булгарских колдунов-камов. Иначе молвить - Кама-река. Но ведь новгородцы давно уже берут дань с Камской Биармии, отчего же не ведали мы о Йомалском храме?
      Не сдвинув взора, расстрига нетерпеливо ответил:
      - Наученные бедой, чудские жители свято хранят сию тайну и скорее погибнут, нежели раскроют ее чужому человеку.
      - Ступай! - приказал Дмитр.
      Расстрига нехотя поднялся со скамьи и двинулся к двери. Шаги его все более замедлялись. Наконец, он и вовсе остановился.
      - Прости за дерзость, боярин, да ведь не близок пеший путь до бедной моей обители...
      - А! - досадливо воскликнул Дмитр, схватил со стола корчагу с оставшимся медом и резко протянул ее расстриге. Тот с неожиданным проворством подбежал к боярину и бережно принял драгоценную ношу.
      - Благодарствую, боярин! Дай тебе Бог здоровья...
      - Ступай! - крикнул Дмитр, и расстрига вышел вон.
      - Что скажешь, Петрило? - спросил боярин.
      - Мыслю, Дмитр Мирошкинич, что надобно бы прогуляться по Каме-реке, да не сверху, как прежде, а с низовьев ее, от самого устья.
      - Да разве ж пустят булгары? -с сомнением спросил боярин.-Али не ведомо тебе, что в их владеньях камское понизовье?
      -Знаю, Дмитр Мирошкинич. Но также ведомо мне и то, что прибыл в Новгород гонец от великого князя Всеволода Георгиевича. Затевают низовцы войну с булгарами. Многие князья собираются, зовут, слышал я, и новгородцев. Пойдут новгородцы или не пойдут - то решать князю да посаднику. А вот ежели наша охочая ватага вольется в великокняжескую рать, то с нею заодно можно будет без особых хлопот достичь Камы-реки. А там, на Каме-реке, наши люди и сами справятся.
      - Дельно, Петрило! - похвалил боярин. - Это ты хорошо удумал.
      Дмитр вскочил на длинные ноги и порывисто зашагал по горнице. Полы кафтана крыльями летали за его узким сухим телом. В вечернем полумраке пригрезилось боярину чудские сокровища. С таким-то богатством можно бы всерьез подумать о месте посадничьем. На Каму-реку - тотчас, немешкотно!
      Да ведь поход такой - дело нешуточное. Поход - это война, а на войне и убить могут. Кто тогда станет новгородским посадником? Нет, нужен воевода опытный, чтоб вести ватагу, отыскать и отбить сокровища.
      Человек должен быть надежный, преданный, чтоб не сдумал с великою добычей скрыться в далеких краях. Да разве ж есть такой человек на белом свете?
      Но ведь можно и так дело поставить: идешь ты в поход, воевода-свет, а женка твоя и чада в Новгороде остаются. И если к назначенному сроку не вернешься на широкий боярский двор - считай, что не станет у тебя ни любушки-жены, ни малых детушек:
      Дмитр облегченно вздохнул и повеселевшим голосом спросил:
      - Как думаешь, Петрило, кто бы мог такой поход возглавить?
      - Дело трудное, Дмитр Мирошкинич, - раздумчиво заговорил Петрило. Путь неблизкий, опасный, человек тут нужен неробкий, в ратном деле бывалый. Да ведь и соблазн велик.
      - Верно, верно, - поддакнул боярин.
      - Большое-то богатство любую голову окружать может. А коли взбрыкнет человек - поди ищи его по белу свету.
      - Вот и я про то же, - согласился Дмитр. - Однако же и мешкать долго неможно нам с тобой. Неровен час, питушок твой разблагодаченный раззвонит по Новгороду о сокровищах камских, лихих людишек сбаламутит, а они живехонько на крыло встанут. Так что думай, Петрило, подсказчик мой верный.
      Старый мастер
      В давние времена из далеких стран, из бурлящих глубин арабского Востока, двинулись в неведомые края утомленные войнами и всевозможными бедствиями башарманы. Они не любили воевать и хотели отыскать на земле тихое место, где можно было бы спокойно жить, работать и растить своих детей. Очень долго место такое не находилось. Текло время, двигалось пространство, сменялись поколения, общение с чужими народами разбавляло кровь, коверкало язык и изменяло жизненный уклад.
      Никто из живущих вотов не помнил, когда башарманы поселились на земле рода Гондыр. Теперь уже казалось, что их бедное селение всегда стояло на другом берегу Серебряной, напротив Куалын-горы. Башарманы были хорошими соседями, свободно говорили на вотском языке, поклонялись вотским богам, исправно платили дань ваткарскому князю.
      Их чужеземное прошлое сказывалось лишь в некоторой смуглости кожи, в необычных для вотского уха песнях и в пристрастии к глине. Воты тоже знали, как с ней обращаться , их женщины весьма искусно делали горшки и прочую посуду, для крепости добавляя в глину толченые раковины и мелкие камешки. Но башарманы, помимо этого, умели лепить и обжигать удивительные маленькие фигурки.
      Вот и сегодня, накануне весеннего праздника шийлык, старый башарманин Шелеп приготовил большую доску обожженных и раскрашенных изваяний. Шийлык был для него двойным праздником, одним из немногих событий в году, когда всякий желающий может украсить свой домашний очаг новыми фигурками родовых покровителей или общих вотских богов, если старые разбились, потерялись или надоели. Это можно сделать еще в дни богатой тризны, но, слава великим богам, все знатные воты из ныне живущих здоровы и не стремятся на погребальный костер.
      Шелеп перебирал и придирчиво осматривал творенья рук своих: ведь завтра, когда в Ваткаре соберутся гости из всех вотских племен, можно будет выгодно продать или обменять их. Но надеяться на это можно в том случае, если работа его понравится покупателям.
      Вот Музъеммумы, Мать Земли - ее черная, широкая внизу юбка украшена зелеными узорами, руки согнуты в локтях, неподвижен и спокоен строгий взгляд черных очей.
      Вот Шундымумы, Мать Солнца - на ее желтой юбке красные сплющенные ромбы.
      Вот Вукумы, Мать Воды - ее темно-синяя юбка изрисована черными волнистыми линиями.
      А вот Инмумы, Мать Неба - у этой на голубой юбке красные круги.
      Верховный жрец Уктын должен взять эти фигурки, чтобы обновить убранство Баздым Куалы.
      А вот олени для вотов Нижнего племени - от этих лесных красавцев ведут нижние воты свое начало.
      Воты со среднего теченья Полой речки купят пестро раскрашенных козлов, а вотам Верхнего племени, где вождем молодой Келей, наверняка понравятся эти красавицы-утки. Чуть дальше стоят размалеванные кони для жителей Просяной речки. Но чаще всего на доске Шелепа встречается медведь покровитель рода Гондыр.
      Старый мастер еще раз оглядел свои детища и остался доволен. Если немного переставить их, то его доска совсем похожа на настоящую жизнь. Благодушно посмеиваясь, он начал перемещать фигурки. Медведь - хозяин леса, а род Гондыр - повелитель всех северных вотов.
      Значит, медведей надо в середину доски. Вот этот, самый большой и толстый, вполне похож на Выра. А этот осанистый коротышка смахивает чем-то на Келея. Еще один, высокий и тощий, вполне сойдет за Ларо, вождя Нижнего племени. А вот и Уктын - вставай сюда, голубь.
      Вокруг ваткарских медведей - остальной мелкий народец, все эти кони, козлы, утки, олени и петухи. По краю же доски выстроились фигуры богинь, они словно охраняли пестрое глиняное скопище, а вместе с ним и весь народ северных вотов от бед и напастей. Да, без поддержки и помощи великих небесных сил немыслима жизнь в этих краях. Они охраняют живущих, дарят им свет, тепло, воду и пищу.
      Когда работа была закончена, Шелеп почувствовал: что-то не так, что-то не схоже на доске его с настоящей жизнью. Подумав немного, он улыбнулся, повернулся к полке и взял в руки еще одну фигурку. Это была Толэзьмумы, Богиня Луны. Ее темно-синяя юбка украшалась серебряно-белыми кругами. Дочь князя, красавица Люльпу, подумал Шелеп и, раздвинув глиняных медведей, осторожно поставил изящное изваяние в самой середине доски. Вот теперь картина казалась законченной и совсем правильной.
      По давней привычке, прежде чем лечь спать, старый мастер вышел на улицу подышать вольным воздухом. Он сел на лавочку, блаженно вытянул ноги и вгляделся в сумрак ночи. Весна в этом году была ранней и дружной, речное половодье подступило к самым домам башарманского селения. От смутно светлевшей водной глади веяло свежестью, слышны были плеск и неугомонное бормотанье бурных весенних струй.
      Ваткарский князь Выр несколько раз предлагал башарманам перебраться на сухую горную сторону, обещал помочь в расчистке леса по берегам Колыны-шур. Но башарманы всякий раз благодарили князя за заботу и отказывались - они нашли свое тихое место и приросли к нему всеми своими корнями.
      Приглушенные пространством звуки привлекли внимание Шелепа. Он пристальнее вгляделся в сумрак ночи, сквозь который таинственно чернело косматое тело Куалын-горы. Вот из лесных зарослей пророс живой букет огненных цветов, который с топотом, криками и свистом двинулся в сторону Бадзым Куалы. Вот на какое-то время высветилась на самом краю обрыва крохотная человеческая фигура:
      Шелеп знал: накануне праздника шийлык молодежь изгоняет из домов и прочих построек нечистую силу. Огненный букет летит над Куалын-горой значит, все идет как всегда, праздник обязательно будет, он уже начался. Ну что ж, старый Шелеп готов к празднику и может спокойно спать в эту весеннюю ночь.
      Разговор по душам
      - Думай, Петрило, подсказчик мой верный!
      - Спасибо, боярин, что ценишь верность мою и преданность, - отозвался Петрило дрогнувшим голосом. - Хочу тебе признаться, что враги твои неодинова пытались сманить меня на свою сторону, богатыми посулами купить меня пробовали:
      - Вот как! - искренне удивился Дмитр. - Что же ты об этом раньше не сказывал?
      - А зачем? Если б захотел я супротив тебя пойти, так давно бы подлость эта наружу выплыла. Шила в мешке не утаишь, Дмитр Мирошкинич. А поскольку не позарился я на посулы супостатовы, так к чему об этом и говорить было?
      Боярин долго молчал, с интересом разглядывая Петрилу, словно видел его впервые. Сорочьими пугвами нацелился он в лицо отрока, острым, как клюв, взором проник в глаза Петрилы, но ни единого зернышка лукавства и неправды не обнаружилось в глубине этих бесхитростно распахнутых глаз. Дмитр облегченно выдохнул, словно сбросил с плеч тяжелый мешок, и негромко спросил:
      - А почто ныне об этом вспомнил?
      Петрило давно знал, что не всякому новгородцу удавалось переглядеть Дмитра Мирошкинича. И теперь, бесстрашно и открыто приняв и сдержав пронзающий клевок боярского взгляда, Петрило как-то сразу успокоился и уверился в себе.
      - А то и вспомнил, боярин, что среди людишек наших много найдется охотников на Каму отправиться, а вот такого, который в случае удачи захотел бы добровольно в Новгород воротиться - такого вряд ли сыщешь.
      - Правда твоя, - согласился боярин. - Это мне и без тебя ясно. О чем твое-то слово?
      - Мог бы я: попробовать, - просто сказал Петрило.
      - Ты? - изумился Дмитр.
      Все это время он мысленно перебирал и оценивал своих людей. Но мысль о Петриле, самом близком и преданном, ни разу не мелькнула в боярской голове.
      - Чему удивляешься, Дмитр Мирошкинич? - с мягким напором спросил Петрило. - Разве плохо служу я тебе? Разве можешь ты сомневаться в моей верности?
      - Что ты! Что ты! - вскинулся боярин. Премного доволен службой твоею. Ты - десница моя, опора и помощь во всяком деле.
      Про себя подумал: а почему бы и нет? Здесь, в Новгороде, Петрилу любой смышленый холоп заменит. Здесь, в делах обычных и привычных, можно и левой рукой обойтись. Вслух сказал:
      - За раденье к делам моим благодарю, Петрило, а с тем прими-ка чашу с медом, да и я с тобою заодно подвеселю утробу свою.
      - Будь здрав, Дмитр Мирошкинич! - Петрило принял чашу и с достоинством поклонился.
      Выпив меду, боярин повеселел, размяк, заулыбался.
      - Пожалуй, довольно о тугах наших толковать. День догорел, и угольки угасли, а на остывших угольках яичко не испечешь. Утро вечера мудренее. А скажи-ка, Петрило, как твоя Варварушка поживает? Как детки малые живы-здоровы?
      - Благодарствую, боярин, - ответил Петрило, удивляясь неожиданному повороту разговора.
      - Стыдно мне, что мало ценил верность твою, никогда не интересовался жизнью твоей помимо службы боярской. А ты ведь не только служитель верный, ты еще и отец семейства. С тобой встречаюсь каждый день, а женку твою раз всего и видел, да и то случайно. Почто прячешь ее от меня? Али боишься, что отобью?
      Дмитр засмеялся, выпил еще меду. Петрилу все больше удивлял непривычный разговор. Он хорошо знал, что боярин не охоч был до пустых бесед.
      - И где же ты хоронишь ладушку свою? - весело спросил Дмитр.
      - А что ее хоронить? Чай, не украдена, - в тон ответил Петрило.
      Продолжая улыбаться, он почувствовал, как застарелая туга зазудела в душе неизбывным надоедливым комаром. Сникнув, нехотя добавил:
      - Живет себе в доме отца своего Калины Сытинича.
      Отношения с тестем были еще одной причиной того, что Петрило рвался на волю. С первых дней Калина Сытинич без всякой видимой причины невзлюбил зятя. Ничем не корил, ни за что не бранил, но Петрило шкурой чуял не утихающую неприязнь к себе, и это омрачало любовь его к Варваре.
      - А ты, с нею живя, вроде как по чужим половицам ходишь, - догадался Дмитр.
      - Обживусь немного - свой двор поставлю, - тускло вымолвил Петрило.
      - Так что же ты молчал до сего дня? Разве ж в моих хоромах угла не найдется?
      - Сюда, Дмитр Мирошкинич, я служить прихожу, а посему не хочу, чтобы бабы да ребятишки сопливые под ногами путались.
      - Ох, не ценил, ох, не лелеял, - запричитал боярин. - Люблю, люблю тебя, Петрило, и ежели надумаю тебя на Каму отправить - ты уж не сомневайся! Позабочусь о близких твоих, пригрею, приголублю, будь спокоен!
      - Благодарствую, боярин, да только Калина Сытинич не отпустит Варварушку со двора своего.
      - Ну, время позднее, - спохватился Дмитр. - Давай-ка на посошок.
      Они выпили еще меду.
      - Любишь, наверно, женку свою? - ласково спросил Дмитр.
      - Люблю, боярин, - искренне отвечал слегка захмелевший от меда, растревоженный необычным разговором Петрило.
      - Вот и хорошо, вот и слава Богу, - удовлетворенно ворковал Дмитр Мирошкинич, провожая Петрилу до порога горницы.
      Напутствие
      Какого роду-племени? - спросил посадник, испытующе глядя на Светобора.
      Светобор сдержал пронизывающий взгляд голубых глаз и без робости ответил:
      - Отец мой Путило был милостником князя Романа Мстиславича.
      - Тот самый Путило? - оживился Михайло Степанович. - Я тебя, молодец, встречал неодинова на дворе моем и всякий раз задумывался:
      откуда лицо твое так мне знакомо? А ты, выходит, старинного моего товарища родной сын. С отцом твоим служили мы вместе князю Роману.
      Да, да, помню - был у Путилы сынок малолетний, так это, значит, ты и есть. Давно Твердиславу служишь?
      - С полгода уже, - отвечал Светобор.
      - Так что ж ты молчал все это время? Надо было придти, посидели бы, потолковали, меду выпили, глядишь, помог бы я в службе твоей.
      Светобор молчал.
      - Он у нас гордый, - сказал из темноты Твердислав.
      - Значит, в отца, - заключил Михайло Степанович. Служил с нами еще один, Чуршей звали, так он веселый был, а Путило - гордый. Да, пожито всяко:
      Михайло Степанович замолчал, невольно вспомнив, как тринадцать лет назад войска Андрея Боголюбского, ведомые сыном его Мстиславом, пришли к Новгороду, разоряя на пути своем города и веси, как три дня и три ночи держали Новгород в глухой осаде. Переговоры ни к чему не привели, и на четвертый день началась кровопролитная битва.
      Новгородцы знали, что незадолго до этого великий князь взял приступом Киев и жестоко расправился с киевлянами. Поэтому они не собирались сдаваться на милость победителя. В разгар битвы архиепископ Иоанн вынес на стену икону Богоматери и обратил лик ее в сторону нападавших. Одна из стрел вонзилась в икону, и тотчас слезы полились из прекрасных глаз девы Марии. Это вызвало ужас в стане нападавших, и они бросились бежать. Руководимые князем Романом и тогдашним посадником Якуном, жители города бросились в погоню, избивали непрошеных гостей и топили их в реке. Много суздальцев попало в полон, продавали их потом по десять человек за гривну, более в знак презрения, нежели от нужды в деньгах. Победа новгородцев была полной, и они всенародно славили князя Романа.
      Но через несколько месяцев город неожиданно явил свой изменчивый нрав, заключив мир с Андреем Боголюбским. Роман был изгнан из Новгорода, при этом пострадали наиболее близкие к нему люди, пытавшиеся защитить безвинно гонимого князя. Тогда исчез куда-то веселый Чурша. Тогда же пропал из вида и Путило. А причиной было то, Новгород получал хлеб из Низовской земли, из Андреевых владений. Вот и сейчас хлебная эта зависимость связывала Михайло Степановича по рукам и ногам. Без хлеба - голод и бунт в городе. А чтобы получить этот хлебушек, надо покориться воле теперешнего великого князя Всеволода. Всеволод да Андрей - два брата родных, а отца их недаром Долгоруким прозвали.