Пятьдесят оттенков темноты

В 1924 году Вера писала Хелен Чаттерисс:

Жаль, что ты не видела моей младшей сестры. Она самый красивый ребенок на свете, но фотографии совсем не передают ее прелести. Я должна тебе кое в чем признаться. Когда я выхожу с ней на прогулку – веду за руку или везу в коляске – то мне хочется, чтобы люди считали, что это мой ребенок, а я его мать. Думаешь, это глупо и странно? Конечно, я еще недостаточно взрослая, чтобы быть ее матерью, но люди говорят, что я выгляжу на восемнадцать. А на прошлой неделе одна знакомая мамы, которая не видела меня раньше, предположила, что мне двадцать четыре! Как нетрудно догадаться, мама была не очень довольна, потому что это делало ее еще старше.

Эдит мы все называем Иден, потому что она сама так себя называла, когда еще не научилась выговаривать звук «т». Мне кажется, это очень милое имя. Эдит больше подходит для старой тетушки. Не понимаю, почему мама и папа его выбрали. Волосы у нее сверкают, как чистое золото. Надеюсь, они не потемнеют. Мои, конечно, не потемнели, но в ее возрасте они у меня были белыми…

После окончания школы Джон устроился на работу в банк «Мидленд». Когда представилась возможность перевестись в лондонское отделение, он раздумывал не дольше одного дня, после чего принял предложение и поселился в качестве жильца в доме двоюродной сестры матери и ее мужа. До замужества Элизабет Уайтстрит носила фамилию Нотон. Вместе с мужем и двумя детьми она жила в Уэнстеде, который тоже относится к Эссексу, но расположен на восточной окраине Лондона. Проживая в их доме, Джон познакомился с молодой девушкой, наполовину швейцаркой, Вранни Брюйер, которая также снимала тут квартиру и которая работала – не имея соответствующего образования – сиделкой в местном приюте для детей. Отец Вранни умер во время эпидемии инфлюэнцы в 1918 году, а мать – семь лет спустя. Ее мать тоже была детской сиделкой, или, скорее, няней, нанятой одной семьей из Цюриха, где она и познакомилась с Йоханном Брюйером. Вранни была на два года старше Джона Лонгли – она родилась в Цюрихе в 1905 году; это обстоятельство стало одной из причин недовольства родителей выбором сына, когда в 1928 году Джон, которому исполнилось двадцать один, женился на ней. Еще большее смятение у Артура и Айви вызвало происхождение Вранни. В двадцатых годах двадцатого века англичане, и особенно сельские жители, все еще сохраняли глубокое недоверие к иностранцам. Не будет преувеличением сказать, что в 1928 году Айви Лонгли относилась к выбору сына точно так же, как современная женщина из тех же слоев общества отнеслась бы к тому, что ее сын женится на чернокожей африканке. Если одна из бабушек Айви действительно происходила с Фарерских островов – именно ее гены внесли решающий вклад в красоту самой Айви и ее дочерей, – то данный факт был благополучно забыт. По свидетельству миссис Чаттерисс, отказ присутствовать на свадьбе – несмотря на то что Артур приехал, вместе с шестилетней Иден – стал причиной постоянной напряженности в ее отношениях с невесткой, и когда Джон ездил навещать мать, которую обожал, он был обязан делать это один.

Неизвестно, как относилась Вера к отступлению Джона от традиций. Она не присутствовала на свадьбе, потому что к тому времени уехала в Индию и сама уже два года была замужем. Когда ей исполнилось восемнадцать, от единокровной сестры пришло приглашение посетить Равалпинди. Хелен Чаттерисс предлагала оплатить половину стоимости морского путешествия. Вера отправилась в Индию в конце лета 1925 года и прибыла в Бомбей как раз к окончанию сезона дождей. Вера устроила свою судьбу так же поспешно, как ее брат-близнец: в первую неделю пребывания в бунгало капитана (теперь майора) Чаттерисса и миссис Чаттерисс она познакомилась с младшим офицером из полка Виктора Чаттерисса, юным Джеральдом Лодером Хильярдом, и увлеклась им.

Что касается происхождения – в 1925 году такие вещи все еще были очень важны, – то Джеральд Хильярд стоял на ступеньку выше Веры, а если точнее, то на несколько ступенек, хотя Хелен Чаттерисс благодаря неожиданному повороту судьбы (и отсутствию отцовских чувств у Артура Лонгли) стала принадлежать к тому же классу, что и он. Джеральд был третьим, самым младшим сыном сомерсетского сквайра, мелкого помещика с хорошей родословной, но небогатого. Согласно семейной традиции, младшие сыновья поступали на службу в индийскую армию, и у Джеральда Хильярда имелся предок, прославившийся своей храбростью в первой афганской войне 1839–1842 годов, а его двоюродный дед сопровождал сэра Генри Хейвлока[16] во время «Великого Мятежа»[17], когда тот прорывался к осажденной резиденции в Лакхнау. Джеральд Хильярд был воспитанником Харроу-Скул[18] и окончил Сандхерст[19]. Внешне он напоминал Джорджа Оруэлла – по крайней мере, такое впечатление оставляют его фотографии. Очень высокий, выше шести футов трех дюймов, худой до истощения – хотя обладал отменным здоровьем, – с каштановыми волосами и темными квадратными усиками. Его младшая сестра, миссис Кэтрин Кларк, пишет:

Я познакомилась с Верой только через семь лет после их свадьбы. Они приезжали в отпуск домой в 1930 и 1933 годах, но в первый раз я в это время была в школе. Отец умер в 1933 году. Думаю, моя мать считала брак Джеральда неравным: он был введен в заблуждение и женился на девушке из низших слоев, отчасти из-за собственной неопытности, а отчасти из-за того, что Вера жила с Чаттериссами как сестра миссис Чаттерисс. Представлялось, что она занимала такое же положение в обществе, поскольку жила с ними, но на самом деле это впечатление было ложным. Разумеется, все это глупости, но в те времена так не считали. Моя мать лишь однажды заговорила со мной об этом. Помню, она сказала, что у Веры неправильное представление о благородной леди.

Бракосочетание состоялось в Равалпинди в марте 1926 года, когда Вере было девятнадцать лет, а Джеральду Хильярду двадцать два. В следующем году у них родился сын, Фрэнсис Лодер. Когда ему исполнилось шесть, Вера и Джеральд приехали в отпуск в Англию вместе с ребенком и оставили сына в приготовительной школе[20] в Сомерсете, недалеко от того места, где жила его бабушка Хильярд. Два года спустя Вера приехала одна. Ее отец был при смерти, но она успела лишь на похороны, не застав его в живых. Отец любил Веру больше других детей, и она сама была очень привязана к нему. Жаль, что не сохранилось ни одного из нескольких сотен писем, которые Вера отправила ему из Индии.

Артур Лонгли умер, а его жене Айви оставалось жить лишь несколько месяцев. В 1935 году ей было всего пятьдесят семь лет, но она страдала от неоперабельного рака матки. Вместо того чтобы вернуться в Индию к Джеральду, Вера осталась с матерью, а когда весной 1936 года Айви умерла, взяла на себя заботы о четырнадцатилетней сестре Иден.

Хелен Чаттерисс пишет:

По прошествии года или двух Вера уже не думала об Индии. Понимаете, у нее была очень светлая кожа, и она не переносила солнца. Насколько мне известно, их брак был удачным, и то, что они с Джеральдом не жили вместе, не означало разрыва. Просто она чувствовала себя счастливее и комфортнее в английском климате, и, разумеется, в Англии был ее сын. Кажется, я вам уже говорила, что Вера очень любила младшую сестру, и на самом деле именно мысль о разлуке с Иден стала главной причиной ее сомнений относительно возвращения в Индию. Признаюсь, я пригласила к нам Веру для того, чтобы она нашла себе хорошего, достойного мужа. И она нашла. Теперь это трудно представить, потому что все так изменилось, но в двадцатые годы девушки больше всего на свете хотели найти мужа, и это было главным делом их жизни. Огромное число молодых людей, которые могли бы стать мужьями таких девушек, как Вера, погибли в Первую мировую войну. Однако в Индии оставалось много достойных юношей. Я никогда не жалела о том, что пригласила Веру и познакомила ее с Джеральдом; я не считаю это своей ошибкой. Их брак был счастливым, по крайней мере, в те годы, когда они жили вместе, и я по-прежнему убеждена, что именно война – я имею в виду войну 1939–1945 годов – все испортила, как она испортила жизнь многим из нас.

А вот что рассказывает Кэтрин Кларк:

Брат вернулся домой вместе со своим полком в 1939 году. Виктор Чаттерисс вышел в отставку годом раньше в чине генерал-майора и вместе с женой и детьми жил где-то в Суффолке, в особняке, унаследованном от бабушки и дедушки жены. Семейная жизнь моего брата проходила в доме под названием «Лорел Коттедж» в деревне Грейт-Синдон вместе с Верой и ее младшей сестрой. Дом не принадлежал им. Он был оставлен в наследство Вере, ее брату и ее сестре; каждый владел одной третью. Когда началась война, полк перевели на север – если я не ошибаюсь, в Йоркшир.

Таким образом, в начале Второй мировой войны Вера Хильярд тихо и скромно жила вместе с младшей сестрой в родном доме Иден в сонной деревушке, которая могла похвастаться одним-единственным магазином, школой, типичной для Восточной Англии громадной «шерстяной»[21] церковью и нерегулярным автобусным сообщением с Колчестером. Описывая отношения матери и дочери, мы часто говорим, что они близки, как сестры. Вера Хильярд и Иден Лонгли были сестрами, но больше походили на мать и дочь. В 1939 году Вере исполнилось тридцать два, а Иден – семнадцать. Во время каникул к ним присоединялся сын Веры Фрэнсис. Время от времени их навещали Джон и Вранни Лонгли с дочерью Фейт. В нескольких милях от них, в Сток-бай-Нейленде, жили Чаттериссы – генерал со своей женой и двумя детьми-подростками, Патрицией и Эндрю. Иногда на чай приезжала кузина Нотон. Разумеется, у Веры были знакомые в деревне, в том числе Тора Моррелл, жена приходского священника.

Жизнь, которую вели две сестры, была тихой и неприметной; развлечения ограничивались вышиванием, выпечкой и радиопередачами. Тем не менее драма, которой было суждено разразиться в этом доме, уже назревала.

4

В тот день, когда Вера предстала перед магистратским судом по обвинению в убийстве, мой отец ходил по дому, собирая и пряча все, что могло связать его с ней. И уничтожал – я в этом не сомневалась. Возможно, это звучит грубо. Отца никак не назовешь бесчувственным, вовсе нет, однако он придавал большое значение приличиям – а также своей честности и потребности быть вне подозрений. Никто не должен знать, что Вера Хильярд его сестра – особенно банк и его клиенты. Отец горевал молча, позволив ужасной тайне грызть его изнутри. Внешне он вел себя так, словно Веры никогда не существовало.

О том, что произошло в тот вечер, мне рассказала мать. Меня не было дома – я сидела в Кембридже, ошеломленная тем, что прочла в газете. Отец вернулся из банка. Отказался от ужина – и еще два дня вообще ничего не ел. Потом задал матери вопрос, какой банковские служащие обычно не задают женам:

– У нас где-нибудь есть сейф?

Она сказала где. Отец отнес сейф наверх, в свободную спальню, комнату, где однажды ночевала Иден, что привело в ярость мою мать, поскольку он испачкал пылью мебель; там, укрывшись от нее – он не смог бы заниматься этим серьезным делом, почти священнодействием, у нее на глазах, – отец наполнил сейф письмами сестры и фотографиями, на которых они были запечатлены вместе. В комнате, где осталась мать, в нашей гостиной, висели два снимка в рамках, портрет Веры и портрет Иден в подвенечном платье. Отец вернулся и извлек фотографии из рамок. У одной тыльная сторона представляла собой нечто вроде дверцы на петлях и удерживалась зажимами, а другая была просто закрыта листом проклеенной бумаги, которую отец сорвал одним движением, торопясь избавить комнату от Веры и ее маленького сына. Он порезал палец о кромку тонкого стекла, и коричневое пятно на краю фотографии, круглое и – для того, кто не знает – необъяснимое, – это его кровь.

Вместе с другими фотографиями она отправилась в сейф. После смерти родителей я нашла сейф в глубине их гардероба. На стене свободной спальни висела картина – довольно симпатичная, хотя мне она никогда не нравилась. Ее обратная сторона была неаккуратно заклеена скотчем, отодрав который я обнаружила между репродукцией картины Миллеса[22] и листом картона две детские фотографии Иден. Это натолкнуло меня на мысль заняться поисками, и вскоре я везде стала находить напоминания о сестрах отца. Он не следовал сформулированному Честертоном правилу, что лист лучше всего прятать на дереве. Отец знал, что прятать лучше там, куда никто не заглянет, не в семейном альбоме – все фотографии были изъяты оттуда, свидетельством чего служили пробелы, – а между страниц аннотированного издания Нового Завета, под форзацем «Девочки из Лимберлоста»[23], внутри украшенной вышивкой обложки, которую кто-то (Вера? Иден?) сделал для альбома с поздравительными открытками с шелковыми цветами, между фанерным дном выдвижного ящика стола и выстилавшей его красной промасленной тканью.

Я положила все в сейф, к тем памятным вещицам, которые казались отцу самыми ценными, забрала сейф домой и спрятала в буфет под лестницей. Приятельница, гостившая у нас, нашла сейф, когда мой муж отправил ее искать резиновые сапоги, чтобы надеть на прогулку. Тогда мы жили в деревне. Она весь вечер разглядывала фотографии, а я отвечала на ее вопросы, прибегая ко лжи во спасение; муж сидел молча, изредка поглядывая на меня, но не произнес ни слова. Но я тоже Лонгли, и мне передалась семейная склонность к замкнутости и скрытности. Приятельница нашла фотографию Веры, которую моя двоюродная бабушка Клара сделала в Кромере, и передала мне, заметив лишь, какая милая девушка; но когда очередь дошла до снимка, сделанного в Колчестере в 1945 году, одного из тех, что были напечатаны во всех газетах, в голове подруги словно что-то щелкнуло, и она умолкла, долго рассматривала изображение, а потом заявила, что не сомневается, что где-то видела эту фотографию, много лет назад, в связи с чем-то ужасным.

Когда мы переехали сюда, я поставила сейф в самую маленькую спальню и накрыла одеялом с буквами «М» и «Д», купленным (или украденным) во время войны. Нет смысла спрашивать, почему отец не выбросил содержимое сейфа, – точно такой же вопрос можно адресовать и мне. Дэниелу Стюарту повезло, что я этого не сделала.

Оставшись в доме одна, в три часа пополудни – сегодня не наша очередь, и не очередь Хелен сидеть у инвалидной коляски Джеральда, – я отпираю сейф и, охваченная чувством, что делаю что-то стыдное, и предвкушая волнение от неожиданных открытий, достаю фотографии и письма, на которые лишь мельком взглянула, когда собирала их с книжных полок и из ящиков родительского дома. Моя любопытная приятельница, разумеется, не посмотрела письма, хотя я очень боялась этого. Она вытащила их – или только часть – из большого коричневого конверта, где они все помещались, а потом сунула назад, удовлетворившись объяснением, что это, должно быть, семейная корреспонденция. Но даже прочтя их, она не смогла бы догадаться о личностях отправителей.

Я разворачиваю письма. От них исходит затхлый, немного отдающий серой запах. Вера и Иден всегда писали только моему отцу, а не отцу и матери. Вот, например, Вера благодарит его за подарок к свадьбе, хотя совершенно очевидно, что именно мать выбирала, покупала и упаковывала скатерть из дамасского шелка и дюжину салфеток с инициалами «В» и «Х». Но Вера не жаловала мою мать, поскольку та была не англичанкой, и долго считала, что имеет право вести себя так, словно жена брата вообще не существует. Дальше идут два письма из Индии, гораздо более ценные, в которых сообщалось о намерении Веры остаться в Англии, чтобы «устроить дом» для Иден в «Лорел Коттедж». Я никак не могу понять, почему отец сохранял одни письма и выбрасывал другие, пока не вспоминаю один случайный фактор, который сегодня выглядит абсурдным. Вера писала часто, по меньшей мере раз в месяц, и эти письма отец обязательно читал нам вслух за завтраком, что вызывало у матери сильное раздражение. Последнее письмо, вновь вложенное в конверт, неделю лежало на каминной полке, после чего зимой его бросали в огонь, а летом мать убирала его в ящик стола или отец, смяв, совал в карман. Поэтому письма, полученные с октября по май, были сожжены – проще не бывает.

Вот что Вера писала в июне:

Дорогой Джон, я рада, что ты согласен со мной – нужно не продавать дом и делить вырученные деньги, а сохранить его, по крайней мере временно, как родной дом Иден. Пока она учится в школе, ей будет трудно расстаться с Синдоном. Разумеется, ей было тяжело потерять обоих родителей в таком юном возрасте. Она очень разумная и взрослая для своих лет – я имею в виду не успехи в школе (хотя, по моему скромному мнению, и этого уже вполне достаточно), а ее взгляды на жизнь, деликатность и хорошие манеры. Она рада, что я собираюсь остаться в Англии и что мы обе будем жить в этом доме, который всегда был для нее родным и в котором она появилась на свет…

Первое письмо от Иден, которое я читаю, повергает меня в шок. Я видела его раньше (хотя письмо не было прочитано вслух), забыла о нем за эти годы, а теперь вспоминаю, что оно долго не выходило у меня из головы. Я была невежливой и, конечно, заслужила выговор, но такое?.. В то время Иден исполнилось семнадцать, а мне одиннадцать.

Дорогой Джон, – писала она, – я обязана написать тебе и сказать следующее: полагаю, ты должен научить своего ребенка хорошим манерам. Я не услышала от нее ни слова благодарности за почтовый перевод, который отправила ей ко дню рождения. Совершенно очевидно, что к десяти годам человек уже должен знать, что на подарки принято отвечать письмами с благодарностью. Мама вдалбливала это мне начиная с того момента, как я могла держать карандаш, и должна была научить этому и тебя. Фейт не пойдет на пользу – не говоря уже о том, что это невежливо по отношению к тем, кто дарит ей подарки, – если ей позволить…

Почему отец сохранил это письмо? Потому что в душе был согласен с ним? Потому что в душе он если и не любил сестер больше жены и дочери – в чем обычно обвиняла его мать, – то, в любом случае, больше ими восхищался? Или письмо оказалось в коллекции просто потому, что пришло в мае, когда огонь в камине уже не разжигали?

Я беру конверт, начинаю доставать из него письма, и в моей памяти всплывает красивое лицо Иден над воротником платья, который поднимается вверх и изгибается, словно лепесток каллы. Иден в свадебном платье, с огромной колыхающейся вуалью, похожей на водопад из пены и словно сделанной из чего-то еще более эфемерного, чем газ. Такая же, как в то утро, когда Фрэнсис обнимал ее и вел к алтарю, а Чед пожирал ее глазами. Вот фотографии, которые отец вырвал из рамок: Вера и Джеральд после венчания, у викторианской псевдоготической церкви с колокольней в стиле Гилберта Скотта, с баньяном и куполом на заднем плане, а также Вера с маленьким Фрэнсисом и пятном отцовской крови на волосах. А вот этот снимок Стюарт захочет поместить на обложку. Светлые волосы падают на лицо – мода, которую ввела кинозвезда Вероника Лейк, но Иден немного изменила прическу, чтобы не закрывать глаз. Подчеркнута прелесть высоких скул, римского носа, короткой верхней губы, округлого подбородка, изящно очерченных щек – Иден была так похожа на Фрэнсиса, словно они брат и сестра, а не тетка и племянник. На ней светлое платье с отложным воротником и жемчужное ожерелье в треугольном вырезе. Томный, немного не от мира сего, характерный для Иден взгляд широко распахнутых глаз и полураскрытые губы, которые фотограф посоветовал ей облизнуть, чтобы привлечь внимание к модной темной помаде.

Мне и в голову не приходит, что я вправе давать разрешение на использование этого снимка. Такое право может иметь Тони – или фотограф, сделавший снимок. На обратной стороне есть название фотостудии в Лондондерри, что вполне согласуется с прической, возможной датой и даже рассеянным, загадочным и скрытным выражением глаз Иден.

Внизу стопки лежит снимок, сделанный без определенной цели, разве что с намерением запечатлеть толпу родственников, собравшихся летом такого-то года в таком-то саду. На нем есть и я, между Фрэнсисом и Патрицией, с тонким «хвостиком» волос, перекинутым через плечо, в платье из прозрачной ткани, доставшемся мне от кого-то из родных. Позади нас Иден, одетая в то, что журналы называли «платьем из легко стирающейся материи», Вера со свежей завивкой, мой отец, Хелен и несколько двоюродных братьев и сестер Хаббардов. Должно быть, фотографировал генерал или Эндрю. Если бы Джейми уже родился, то обязательно присутствовал бы на снимке; значит, снимок сделали не раньше 1944 года. В 1943 году я коротко постриглась. Возможно, это было еще в 1940 году, когда Эндрю еще не улетел сражаться в «Битве за Англию», а Иден не записалась в женскую вспомогательную службу военно-морских сил.

Я захлопываю крышку сейфа и сижу, глядя на него. Потом обнаруживаю, что плачу. Слезы текут у меня по лицу – странно, потому что все это было так давно, и я никого из этих людей не любила, за исключением отца и матери. И, конечно, Чеда, но это совсем другое.

В моей молодости белокурых волос было достаточно, чтобы считаться красивой. Это, безусловно, несколько преувеличенно, но в целом правда. Джентльмены – а также леди и все остальные – предпочитали блондинок. Волосы Иден были такими светлыми – с золотым отливом, – что она могла бы считаться хорошенькой даже без миловидного лица. Когда я первый раз самостоятельно приехала в Грейт-Синдон, Вера встретила меня на железнодорожной станции в Колчестере и, едва ткнувшись губами мне в щеку, отодвинула на расстояние вытянутой руки и произнесла:

– Как жаль, что у тебя такие темные волосы!

Тон был обвинительным – намек на то, что я безответственно допустила процесс потемнения или даже способствовала ему. Я ничего не сказала, потому что не могла придумать ответа – моя обычная реакция на замечания Веры. Просто улыбнулась. Сохраняя вежливое выражение лица, я пыталась уголком платка стереть след от помады, который губы Веры обязательно должны были оставить у меня на щеке. В те времена женский макияж состоял из пудры на носу и помады на губах – ярко-красной губной помады и рассыпчатой пудры из оранжево-золотистой коробочки фирмы «Коти», которую наносили пуховками. Вера не выходила за порог дома с ненакрашенными губами.

– Я не стала бы тебя целовать, – сказала она, – если бы знала, что это тебе так неприятно.

Видимо, надо было действовать более скрытно. Я убрала платок, и мы пошли к автобусной остановке. Ни у кого из моих знакомых – то есть из друзей и родственников – не было автомобиля. У родителей одной или двух девочек в школе имелись машины, а чей-то отец, по слухам, даже владел собственой компанией, был богат и имел не просто машину, а белую машину – дерзкое отклонение от условностей. Я ожидала, что до Грейт-Синдон мы будем добираться на автобусе, и мои ожидания сбылись; Вера тащила мой чемодан, жалуясь на его вес.

– Могу сама понести, – сказала я.

В ответ Вера еще крепче вцепилась в чемодан, переложив его из правой руки в левую, чтобы он не разделял нас.

– Не знаю, зачем тебе столько вещей. Наверное, привезла с собой весь гардероб. Тебе повезло, что у тебя так много одежды. Знаешь, когда Иден уезжает, она очень тщательно отбирает то, что ей может понадобиться, и все умещается в маленький плоский чемоданчик.

Вероятно, этот разговор – а также прочие назидания относительно чемоданов, укладывания, приготовлений и предусмотрительности, которые мне пришлось выслушать на протяжении нескольких последующих недель, – произвел на меня такое глубокое впечатление, что я и сегодня чувствую себя виноватой, если беру в отпуск слишком много вещей. Но тогда, хоть убей, не могла понять, как можно взять меньший по размеру или неполный чемодан. Я приезжаю на неопределенное время, осень не за горами, и мне понадобится как летняя, так и зимняя одежда. И все же Вера, видимо, права. Взрослый человек, сестра отца. Ее и Иден часто ставили мне в пример – именно такой должна быть женщина. Размер и вес чемодана не давали мне покоя, пока мы ехали в автобусе, и я спрашивала себя, почему взяла с собой ту или иную вещь и что можно было бы оставить дома. Упрек Веры толкнул меня на неверный путь: я чувствовала себя никчемной и погрязшей в постыдном легкомыслии.

Это было в сентябре 1939-го. Все боялись бомб. За несколько лет до этого я однажды слушала радио вместе с родителями и услышала рассказ о бомбардировке Нанкина. Я так испугалась, что, не дослушав до конца, убежала и спряталась в туалете на первом этаже, куда не проникал голос диктора. Однако в начале этой войны боялась не я, а мои родители. Ничего не случилось – все осталось по-прежнему, словно две недели назад не объявляли войну. Никаких планов эвакуации моей школы, которая находилась в четырнадцати милях от центра Лондона. Занятия начались в срок, и все шло обычным порядком. Но отец запаниковал и отправил меня к Вере. Мне было почти одиннадцать; я выдержала экзамен для поступления в среднюю школу, и после взятия этого барьера отец, наверное, подумал, что пропуск одного семестра не причинит мне вреда.

Погода была теплой, еще летней. Вера надела хлопковое платье с отложным воротником и манжетами на коротких пышных рукавах, с поясом из той же ткани, с розовато-лиловыми и желтыми анютиными глазками – фасон, вернувшийся без изменений несколько лет назад. Волосы у нее были цвета начищенной до блеска латуни, без желтоватого или медного оттенка. Довольно сильно завитые, уложенные глубокими, узкими волнами, с маленькими круглыми кудряшками. На верхней губе Веры рос пушок, бледный, похожий на пух чертополоха и заметный лишь под определенным углом, а предплечья и голые ноги покрывали более грубые волоски, выглядевшие как тонкая, поблескивающая пленка. Белая кожа лица покраснела под индийским солнцем, особенно вокруг носа. Глаза Веры – такие же, как у меня и у моего отца, у Иден и Фрэнсиса, – были ярко-голубыми, цвета тарелок веджвудского фарфора из серии «Айвенго», которые собирала бабушка Лонгли и которые теперь висят в столовой «Лорел Коттедж».

Автобус вез нас по сельской местности, которая должна была выглядеть скучной и унылой – никаких гор или холмов, бурных рек, вересковых пустошей, озер или буйной растительности, – но тем не менее оказалась вовсе не скучной, а очень красивой – какой-то особенной, тихой и проникновенной красотой. Именно здесь можно увидеть самые симпатичные домики в Англии и церкви размером с собор, запечатленные на полотнах Констебла луга, почти не изменившиеся с тех времен, когда убрали живые изгороди, превратив поля в прерию.

В описании Дэниела Стюарта «Лорел Коттедж» выглядит маленьким и уродливым. Вероятно, так оно и было. Ведь сохранить объективность по отношению к дому, знакомому с юности, практически невозможно. В нашем пригороде, далеко от центра Лондона, мы жили в доме, который отец построил по проекту какого-то архитектора – солнечном, удивительно современном и даже дерзком. Он был спроектирован в стиле модерн и словно перенесся сюда из окрестностей Лос-Анджелеса – кремовая коробка с зеленой полосой, легкомысленно опоясывавшей дом, словно лента на свертке, с окнами из гнутого стекла, плоской крышей и парадной дверью с витражом в виде заходящего солнца с оранжевыми, желтыми и янтарными лучами. Отец не любил виллу по дороге на Мейленд, где он родился, а также террасу на «неправильной» стороне многоквартирного дома в Уэнстеде, где они с матерью жили после свадьбы. Мне не нравился «солнечный» дом – его крыша протекала, потому что он не был предназначен для дождливого климата, а по голливудским стенам серыми ручейками струилась вода.

Я предпочитала старые дома; мне казалось, что именно в таком я хотела бы жить. Разумеется, «Лорел Коттедж» был для меня недостаточно старым. Я спрашивала Веру, почему бабушка и дедушка не купили коттедж с соломенной крышей, один из многих в округе. Ее ответ, вне всякого сомнения, был логичным и точным – страховка от пожара в коттеджах с соломенной крышей обходится гораздо дороже, а содержать старые дома недешево, – но мне он показался слишком приземленным. Каждый раз, приезжая в этот дом с родителями, а чаще только с отцом, я смотрела на керамическую табличку, укрепленную между верхними балками, читала дату «1862 год» и жалела, что дом не старше хотя бы лет на пятьдесят.

Вера была очень аккуратной хозяйкой. «Лорел Коттедж» имел собственный запах – как мне кажется, смесь ароматов мыла и средств для полировки мебели, – который оставался неизменным и при бабушке, и при Вере. Запахи дома, по всей видимости, передаются по женской линии, поскольку, когда у Иден появился собственный дом, в нем, в отличие от нашего, пахло точно так же. Моя мать была довольно небрежной и порицала чрезмерное внимание к уборке как неразумное. Но мне нравился запах чистоты и свежести в доме Веры, окна без единого пятнышка, вощеные полы, сверкающие, безупречно чистые поверхности и занавески из английского ситца с цветочным рисунком, которые, как мне помнится, всегда колыхались от ветра.

Фрэнсис вернулся в пансион. Иден, учившаяся в шестом классе, должна была прийти из школы в половине пятого. В мою честь накрыли роскошный чайный стол. Трудности с продовольствием еще не начались, и в этом доме всегда имелись ингредиенты, входящие в состав пирожных, пирогов и печенья. У Веры не было холодильника. В 1939 году почти ни у кого не было. Викторианские бисквиты, имбирные пряники, ватрушки с лимонным кремом, банберийские слойки, пшеничные лепешки и слоеные миндальные пирожные лежали на кухонном столе, накрытые чистой, выглаженной салфеткой, защищавшей от мух. Вера всегда была худой как палка, хотя ела много жирного и сладкого. Когда мы вносили сладости, раскладывали их на обеденном столе и расставляли тарелки на скатерти, которую Иден украсила вышивкой из цветов и листьев, Вера (умоляя, чтобы я ничего не уронила, и выражая надежду, что я не «растяпа») извинилась за низкое качество чая и недостаток разнообразия на столе.

– Полагаю, у твоей матери был бы еще торт с глазурью. Бабушка всегда настаивала на двух больших тортах и как минимум двух сортах печенья.

Я заверила ее, что моя мать ничего такого на стол не выставляла. К чаю обычно подавались сэндвичи, диетическое печенье или пирожные с заварным кремом.